Предыдущая: http://www.proza.ru/2010/05/16/617
«Славяне должны на нас работать. Если они нам
более не нужны, они могут умереть.»
Выдержка из материалов Международного
Военного Трибунала в Нюрнберге.
Во второй половине ноября сорок человек из нашей сотни закрепили за фабрикой имени Степана Халтурина, когда-то изготовлявшую из карельской березы лонжероны для пикирующих бомбардировщиков. Немцы начали налаживать на фабрике производство саней. Вначале в нашу задачу вменялась очистка многочисленных цехов от стружки и обрезков леса, вынос из цехов на двор брёвен и мусора. От такой работы мы все были в древесной пыли и опилках, и к зуду давно немытого тела изъеденного лагерной вошью и блохами, теперь прибавилась часотка вызванная колкими опилками. На шее и теле беспрестанно вскакивали гнойники, которые приходилось заматывать собственными портянками. Работали мы по 14 – 16 часов в сутки, но зато бывшая столярная мастерская стала нашим общежитием и у каждого из нас появилась своя настоящая койка с матрасом,набитым древесной стружкой.
По окончании работы нашу команду не гнали назад в шталаг, а запирали в обширной столярке на ночь с тем, чтобы утром мы, сразу же с подъема, могли приступить к работе. Спали, укрываясь шинелями. В углу, с разрешения конвойного унтера, сложили небольшую печь, топившуюся стружкой. На ней по ночам мы варили еду и стирали свое белье, прожаривали на разогретых листах железа свою одежду, избавляясь от зловредных насекомых. Мы брили заросшие лица острыми обломками ленточной пилы, что в лагере было неслыханной роскошью и занимались размолом овса и ячменя в самодельной мельнице сконструированной одним нашим умельцем из консервных банок. Одним словом, наша жизнь была максимально приближена к человеческим условиям существования, насколько это было возможно в создавшемся положении.
Под новый 1942-ой год вместе с нами стали работать городские жители, так называемые «цивильные», из советских служащих. Здесь были и педагоги, и инженеры и просто горожане, оставшиеся без куска хлеба. В цехах фабрики была масса станков: токарные, строгальные, фрезерные. Стояли огромные рейсмусы, ленточные, циркулярные, балансирные и маятниковые пилы. Жители по развёрстке свозили на телегах на фабричный двор дуб, ясень и другие крепкие породы деревьев. Их разгружали, кололи тут же во дворе, обрабатывали в цехах на станках. На морозе раскатывали струг. Справа от главного входа в цех была простроена парилка. В ней бригада бородатых цивильных пропаривала готовые бруски заготовок для полозьев, а другая бригада быстро выхватывала у них распаренные заготовки и сгибала их в полоз на специальном приспособлении. После этих операций готовые полозья фиксировались планками и, закрепив изгиб расшивками, их складывали в штабели и отправляли на сушку. Работали цивильные дружно, слаженно в одних нательных рубахах и в клубах горячего белого пара. Высушенные согнутые полозья шли к станкам на обрезку, обстругивание, фрезерование и долбежку. Станки гудели, сыпали вокруг себя щепой, опилками, стружкой. На первый взгляд люди работали с огоньком и старательно, солдаты-эсэсовцы, надзирающие за работой, были довольны. К исходу дня за хорошие показатели в работе цивильные награждались пачками махорки, а ударные бригады два раза в месяц премировались техническим спиртом. Казалось, что производство налажено и функционирует непогрешимо, но это только казалось. Подавляющее большинство выпускаемых саней выходило перекошенными во всех возможных направлениях: то один полоз оказывался больше другого, то крышки саней вдруг приобретали неудобную ромбическую форму, то целая новая партия ни за что не желала катиться не то что по снегу, но и по разлитому машинному маслу шла с превеликим трудом. Каждый из цивильных конечно же боялся за себя, но, тем не менее, изо всех сил старался сделать скрытый или явный брак. Подневольный труд никогда не бывает качественным или производительным. Эсэсовцы, хмуро стоящие у порога каждой цеховой двери, в технологию производства никогда не вмешивались, ибо ничего в ней не понимали, а русский директор старался объяснить своему немецкому шефу брак плохими качествами леса, инструмента, оборудования, отсутствием квалифицированных технологов и мастеров.
В начале февраля 42-го года нас, заключенных, тоже приставили к станкам, наскоро обучив кое-как обращаться с ними. Работая вместе с цивильными, мы старательно подмечали их брак и, в свою очередь, сами старались извести без толку как можно больше лесоматериала. Подчас даже возникала жалость при мысли о том, что мы превращаем в дрова привезенные крестьянами отборные стволы великолепных деревьев. Но мы работали на противника и нами двигало чувство мести за то, что им было задушено все святое, что было у нас. Не проходило и дня, чтобы кого-нибудь из работающих за станками не покалечило. Ни о какой технике безопасности никто не заикался, немцы-надсмотрщики неустанно всех торопили, а многие из нас видели эти станки впервые в жизни. К тому же, подстегивала непомерная норма выработки, установленная оккупантами. Стоя у продольной пилы, я часто вспоминал свое беспечное детство, родных, свободу. В такие минуты во мне все горело и переворачивалось от ненависти и только большая куча забракованных немцами саней, валявшаяся неподалеку от входа в цех, доставляла маленькое удовольствие и хоть какое-то успокоение. Цивильные работали с нами в две смены по двенадцать часов. Они считались работниками военного времени и пользовались намного большей свободой, чем мы, имели свой дом, семью, свои маленькие, но все же радости. Мы же, не имели ничего. Если калечился цивильный, то медицинскую помощь ему оказывал немецкий врач быстро и квалифицированно, если же калечились мы, то расчитывать приходилось только на самих себя и на цивильных солидарных с нами. Помнится, что был среди них электромонтер Сашко – большой весельчак, балагур и вообше сорви-голова. Глядя на охранявших нас эсэсовцев, он непременно отпускал в их адрес колкие меткие шутки, на что обычно бородатые мужики, да и мы тоже, громко хохотали на весь цех. Эсэсовцы, плохо понимающие русскую скороговорку и мат, по-рачьи пучили свои бесцветные водянистые глаза и заливались отрывистым немецким лаем. Подходя к работающему станку, Сашко непременно тихо здоровался такими словами:
- Привет бракоделу! Ты строгаешь полозья для кучи слева или справа?
Соль шутки заключалась в том, что справа от станков складывались полозья хоть как-то пригодные к употреблению, а влево – мы скидывали неисправимый брак. И все же мы – работали, а точнее – создавали видимость работы. Люди бегали с заготовками от саней перед строгальными станками, кружились хороводом возле ленточных и циркулярных пил, «кланялись» у долбежных станков. Метеорами проносились по цехам подносчики, подсобники, монтажники. Наверное со стороны все это было похоже на какой-то сумасшедший дом, где все куда-то торопятся, стараясь угнаться за неведомым призраком. Гудели станки, по помещениям сновало до ста человек народа – пленные, мужчины, женщины, подростки. В воздухе витала пыль, опилки, шуршала под ногами древесная стружка, гудели электромоторы. Все «усердно работали», но в каждом, даже мимолетном, движении чувствовалась скованность и подневольность.
Фабрика выпускала сани до весны, а потом перешла на производство военных повозок. На качестве продукции переход на новые изделия особо не сказался. Скорее, наоборот. Освоившись за зиму со станками, рабочие принялись их портить и выводить из строя. Горели электромоторы, с сухим треском ломались в куски полотна пил, часто происходили короткие замыкания в электропроводке. Эсэсовцы зверели, избивали нас и цивильных дубинками и кулаками, но ничего изменить не могли. К весне мы немного воспряли духом. Цивильные приносили вести о том, что Ленинград героически обороняется, что под Москвой немец разбит и отступает. Однажды над городом довольно продолжительное время кружил советский самолет. Все мы мигом побросали работу и высыпали на фабричный двор. Мне очень трудно описать чувства, испытанные нами при виде родного самолета, кружившего над нашими головами. Первая встреча со своими за долгие месяцы пленения! Мы ждали листовок, хоть какой-то весточки с нашей стороны, но самолет только разбомбил комендатуру и ушел на восток. Пока мы пялились в небо, фрицы колотили нас изо всех сил, но мы были упрямы и бесчувственны, как деревянные чурки на нашей фабрике.
С того памятного дня участились облавы и обыски всех работающих. Солдаты врывались в цеха неожиданно с криками и овчарками на коротких поводках и вмиг все перепуганные работники выскакивали на фабричный двор, где их тщательно обыскивала с головы до ног охрана. Носить при себе красноармейскую звездочку, которую я тщательно прятал с лета в портянке, стало небезопасно, и пришлось спрятать ее в одной из щелей бревенчатого сарая приспособленного под складское помещение.
С весны сорок второго года мы стали регулярно получать оккупационную газетку под названием «Заря», которую выпускали и редактировали какие-то бездарные и полуграмотные писаки из отщепенцев. Первая ее страничка обычно содержала сводки немецкого командования и была для нас, пожалуй, наиболее интересной. Здесь, среди трескучих фраз о «легких» немецких победах, слова: «немецкая элластичная оборона», «суровая русская зима», «выравнивание фронта», «весенняя распутица», - звучали для нас победными фанфарами. Мы вдруг почувствовали, что характер войны круто изменился и произошел неведомый пока нам, но столь долгожданный перелом. На остальных страницах писались рассказы о «полных благородства доблестных немецких солдатах-освободителях», о радостной, прямо-таки райской, жизни населения под фашистским сапогом. Тут же помещались надуманные и глупые анекдоты о советской действительности, карикатуры и фотографии. Особенно доставалось Сталину. То его рисовали в зимнем тулупе в ярости стреляющего из трехлинейки в показавшиеся из-под снега подснежники, то спрятавшегося за какой-то непонятной лужей, то за листвой вековых деревьев. Много писалось в те дни о немецких победах в Крыму. Как-то раз в «Заре» появилось несколько запомнившихся нам всем фотографий. Все их я конечно же не запомнил, но вот о двух из них хотелось бы рассказать. На одной была запечатлена «радостная встреча белорусским населением» палача Розенберга, так называемого гауляйтера «освобожденных районов». Парни и девушки, принаряженные в расписные национальные костюмы, широко улыбались, преподнося убийце хлеб-соль. На другой фотографии Розенберг был отснят в какой-то деревне в окружении невесть чем обрадованных жителей. Фотографии моментально преломлялись сквозь призму нашего существования, слышалось:
- «Утка» все это! Фотомонтаж! Не могёт такого быть, шоб сукин-Розенберг, хлебом-солью встречался! Обрезом наверное, это могёт быть, а хлебом-солью, - никак не могёт!
- Ну, да! Вот як тоби вешать примутьси, так поглядим, як ты сам, шоб живчиком остатьси пред Розенбергом-катом улыбатьси начнешь! Силушка-то силу ломить!
- Эх, ребята! Вот бы эти самые морды, да сунуть для поправки мозгов к нам в шталаг! Вот была бы потеха!
- Ишь, размечтался! Сам-то ноги из него унеси, пока жив, а уж после, других сажай!
Читали «Зарю» мы по принципу: прочитали, обсудили, оторвали, закурили. Так и шла у нас нацистская пропаганда в махорочный дым.
Весной все чаще и чаще стали поговаривать о «зеленом прокуроре», то есть о побеге с фабрики в окрестные леса. Говорить-то говорили, но на побег никто не решался, так как все мы прекрасно помнили о неудаче одного из наших, рискнувшего «сорваться» в метельную февральскую ночь. Он был застрелен в сотне шагов от фабричной стены, а затем повешен в назидание остальным на фабричных воротах. Не раз и не два представлялась нам возможность для побега, но куда, да и к кому бежать? Из-за отсутствия связи с партизанами, а то, что партизаны в этом районе действовали, мы знали, смельчаков не находилось.
Летом, однако, трое сбежали. Вот как это было: первым – молодой старший инженер фабрики – тоже военнопленный, но взятый из комсоставовского лагеря и живший без охраны на частной квартире в городе. Больше всех возмущался его поступком так называемый технический директор фабрики – невысокий, юркий, лет сорока-сорока пяти человек с монашеской черной бородой и густыми бровями, прикрывающими зло поблескивающие маленькие глазки. Технический директор тоже был из лагеря комсостава и пользовался в силу этого кое-какими привилегиями. Повозмущался, повозмущался мужик, да и смылся вторым. Сразу же после этого, исполняющий обязанности генерального директора немецкий гауптман запретил зэкам все выходы за пределы фабрики даже под охраной и через переводчика известил нас о том, что оба сбежавших пойманы и расстреляны. Этому никто не поверил, ибо фрицы никогда не упускали случая нас попугать. К тому же, если бы его слова соответствовали бы истине, то трупы смельчаков, вне всякого сомнения, уже давно качались бы на воротах, чтоб другим неповадно было.
Самым непонятным и таинственным оказался третий побег, последовавший сразу же вслед за первыми двумя. Был среди нас один паренек, которого все мы считали хлюпиком и рохлей. Он, потеряв свою пилотку, ходил в старой потрепанной кепчонке, подаренной ему кем-то из цивильных, всегда держал рот на замке и в наши разговоры почти не вступал. Поправде сказать, никто из нас даже не знал его имени. Однажды вечером молчуна внезапно, что называется, прорвало, и он, вдруг, ни с того, ни с сего, прочел нам превосходную лекцию о диалектическом материализме, да так увлекательно, что все просто диву дались. Когда он вышел из столярки, мы долго сидели как завороженные: у многих возникла масса вопросов, но «лектор» уже больше не вернулся. Утром немцы перевернули вверх дном всю фабрику, но парнишка, будто в воду канул, и больше мы о нем ничего не слышали.
После третьего побега я натихаря изготовил и хорошенько припрятал в надежном месте нож с широким и длинным лезвием. Вдруг, да пригодится? Но все же для побега нужны были связи, а установить их никак не удавалось. Одни цивильные отделывались смешками, другие – грустно улыбались. В один из солнечных летних дней я обратился к женщине, работавшей рядом со мной у станка. Единственное, что я знал о ней, это то, что до войны она была педагогом и преподавала историю в старших классах средней школы. Осмотревшись по сторонам и убедившись, что эсэсовцы заняты своими делами, я постарался не прерывая работы, насколько это было возможно, придвинуться поближе к ее станку, и спросил:
- Маргарита Степановна! Тяжко мне тут! Помогите на воле людей найти!
Она недобро глянула в мою сторону и отрубила:
- Кабы сама тех людей знала, то меня-б тут не было!
Сейчас я прекрасно отдаю себе отчет в том, насколько наивно было с моей стороны обращаться с подобными просьбами к людям, которые не знали меня. Да еще и обращаться средь бела дня на глазах десятков посторонних. Каждый цивильный боялся провокации. В случае уличения их в сговоре с нами, в лучшем случае, их ждал лагерь, в худшем – расстрел. Малейший промах был равносилен самоубийству... И все же я не терял надежды и настойчиво продолжал свои поиски.
В начале лета, очевидно опасаясь инфекционных заболеваний, фашисты открыли при фабрике медпункт, размещенный в просторном помещении рядом с проходной. В нем работала молодая симпатичная девушка, Лена Лиходиевская. Всегда внимательная к нашим болячкам и отзывчивая на наши беды, она героически боролась с моими фурункулами всем скудным арсеналом имеющихся в ее распоряжении медикаментов: риванолью, марганцовкой, зеленкой. Мы подружились, и когда я однажды намекнул ей, что не прочь бы поменять «место жительства», она познакомила меня с Зоей Ясунас. Зоя Викторовна была женой старшего лейтенанта Красной Армии и, находясь в оккупации, ничего не знала о судьбе своего мужа, который, по ее словам, воевал где-то под Москвой, защищая нашу столицу от наступающего врага. До войны она работала бухгалтером и, выйдя незадолго до ее начала замуж, прожила с мужем всего полмесяца, когда бурные события первых военных дней, их разлучили. Мне плохо верилось, что ее муж воюет. Откуда, попав в окружение, она могла знать, что он под Москвой? Скорее всего, старший лейтенант Ясунас – погиб, а Зоя Викторовна, по каким-то одной ей известным причинам, не говорит об этом. Однако, все это было не моего ума дело, да и не занимало меня. Гораздо более актуальное значение для меня имел готовящийся побег, в котором она обещала мне всячески содействовать. Но бежать одному было опасно и я посвятил в свой план двух друзей: Василия Зайцева и Николая Соколова. Те, в свою очередь, привлекли к в сообщники инженера Певного из Харькова, Остапа Сахно – мелиоратора с Украины и Нуретдина Бутикинова из Казахстана. А это была уже организация. По ночам мы подолгу не спали. Через Лену, Зоя Викторовна передала нам подробный план города Бобруска с проложенным по нему маршрутом. Казалось, что все хорошо и мы уже почти были готовы бежать, когда душной июльсокй ночью во время внезапного обыска, у меня под гимнастеркой немцы обнаружили злополучную карту. Меня немедля избили до потери сознания и выволокли за ноги на фабричный двор. Там я провалялся до рассвета под прицелом часового с вышки, а наутро меня препроводили назад в шталаг.
Немецкий солдат, доставивший меня по назначению, доложил коменданту о моей провинности, на что последний, несколько раз саданув меня кулаком по зубам, приказал убираться и вычерпывать нечистоты из ям, служащих нам отхожим местом. На плацу меня еще разок крепко поколотили охранники, но били аккуратно, так, чтобы я не свалился с ног и мог бы работать. С меня стянули гимнастерку и лагерный художник вывел на ее тыльной части большой красный круг-мишень. Когда я вновь с трудом напялил гимнастерку на ноющее от побоев тело, то мишень оказалась сзади на спине. Была она выведена яркой бросающейся в глаза краской и означала, что я – злостный «бегун» и конвой имеет право стрелять в меня по поводу и без повода, если только почует в моем поведении что-то подозрительное. Если бы можно было описать, как в те дни я проклинал собственную глупость и то, что подвел своих товарищей! Последнее было мучительнее всего, ведь они так надеялись обрести свободу и так к ней стремились! Сейчас у них нет ни карты, ни моего ножа, о котором я с ними так и не поделился. А всему виной, только я один, не сумевший сохранить все в тайне.
Теперь, став «зэком с признаком», я твердо знал, что меня ожидает – путь через пересылочные лагеря на запад – в Германию.
Так и случилось. В конце ноября меня и еще сотни две таких же как я неугомонных «бегунов», перегнали в казематы Бобруйской тюрьмы. Неделю спустя, мы были посажены в железнодорожный эшелон и отправлены в Минск.
Последующая: http://www.proza.ru/2010/05/18/1360