Предыдущая: http://www.proza.ru/2010/05/14/1481
"Третий ангел вылил чашу свою в реки и источники
вод; и сделалась кровь."
Апокалипсис или Откровение Иоанна Богослова.
Никто из нас не знал, что означает слово «шталаг»*. Знали одно: отсюда прямая дорога через Минск на запад – прямо в Германию. Лагерь занимал огромную территорию и, помимо обычного многорядья колючей проволоки, был снабжен дополнительным заграждением по столбам которого белели фарфоровые чашечки изоляторов высокого напряжения. Население шталага насчитывало около сорока тысяч человек. Внутренняя часть его была разбита на несколько четырехугольных загонов отделенных друг от друга высокой стеной «колючки». В каждом загоне стояли одиночные большие бараки, именуемые блоками. В блоке располагались три ряда нар на которых, продрогшие за день от холодных дождей заключенные, могли «отсыпаться» по ночам. Через весь лагерь пролегала дорога, а перед воротами, также густо оплетенными вездесущей «колючкой», находился большой лагерный плац на котором каждое утро задолго до рассвета выстраивались рабочие команды в ожидании своего конвоя.
Команда, в которую меня распределили, работала за пределами лагеря под охраной семи немецких солдат и одного унтера. В паузах между работой наши конвоиры каждый божий день чертили на земле воображаемую линию фронта и слышалось: «Бум-бум! Капут!» Это относилось к Москве и Ленинграду. Однажды, набравшись смелости, я осторожно сказал офицеру:
- Гер офицер! Наполеон тоже был в Москве, а чем все кончилось?
Унтер и солдаты громко расхохотались, дали мне по-шеям и на ломанном русско-польском языке ответили:
- Великий фюрер учел ошибки Наполеона! Этой истории больше не повторится! Рус, работай!
Мне очень хотелось, чтобы их слова можно было опровергнуть, но пока никаких утешительных сведений о Красной Армии, мы не слышали. Надо сказать, что нашей команде в то время жилось довольно неплохо. Мы имели возможность периодически греться в кочегарке, где сжигался весь собираемый нами мусор. Здесь же можно было подсушиться и сварить картофель, который мы находили каждое утро в разных углах двора на котором работали. Производя уборку и сортировку мусора, мы часто находили гвозди, слесарный инструмент, куски медной проволоки, обломки наждачных кругов. Видимо до войны здесь действовали какие-то механические мастерские. Все более или менее годное к употреблению припрятывали, а когда окрестные крестьяне, повинуясь введенной немцами разверстке, стали возить на расположенную рядом фабрику имени С.Халтурина лес, между нами быстро наладился товарообмен на продукты питания. Мучило только унижение, вечная усталость, грязь, вши и ночлег в блоках более напоминающих свинарники, нежели человеческое жильё.
В лагерь возвращались поздно вечером в темноте. Выстраивались на плацу, где нас регулярно пересчитывали, а оттуда уже разгоняли по секторам. Вокруг была непролазная вязкая грязища, тысячи людей месили ее под непрекращающимся дождем, и она поднималась, как опара на дрожжах. Вечерние переклички часто продолжались до глубокой ночи, если вдруг счет почему-то не сходился. Люди стояли часами под проливным дождем и ветром, а перед блоками в жирной черной грязи лежали, дожидаясь конца переклички те, кто уже не мог стоять в строю.
Наутро нас, как всегда, ожидал ранний подъём еще до восхода солнца. В этих ужасных условиях трудно было выдержать бесчисленные издевательства, голод, холод, вечные недомогания и болезни. Организм попросту отказывает. Отчаявшись, люди шли на проволоку, ограждающую лагерь от запретной зоны и мгновенно находили свою смерть от пули или удара током. У многих не выдерживала психика. Таких немцы сразу же пристреливали, прямо в бараках. Но самое страшное, что нас поджидало, это полное безразличие к своей судьбе и опустошенность души. Многих косил кровавый понос, сыпняк, физическое истощение. О смерти мечтали как о величайшем благе и ее сознательно искали. Остановить смертников было невозможно, да и никто не прилагал к этому особых усилий. Обычно на самоуничтожение шли вечером, а по ночам, отдельные смельчаки в погоне за одеждой, пробирались к трупам. Подчас среди ночи нас будили пулеметные очереди, а по утрам в зоне мы видели среди догола раздетых трупов несколько убитых заключенных, даже на смертном одре, зажавших чужую одежду подмышкой.
Иногда, возвращаясь с работы, мы находили двери блоков запертыми, не было мест, и тогда, чтобы попасть в помещение, нам, до предела изнеможденым, приходилось проникать внутрь через вентиляционные отверстия под крышей. Для этой цели мы стаскивали в штабель голые трупы с вырезанными ягодицами (говорили, что ими немцы кормят своих собак-овчарок, хотя по шталагу бродили упорные слухи о каннибализме) и с этого страшного помоста влезали в барак. Все нары и проходы к ним обычно бывали битком забиты спящими, а в темноте стояло теплое людское зловоние. «Счастливцы» вернувшиеся с работы раньше, лежали на боку, опустив лица вниз и стиснутые с обеих сторон товарищами по несчастью. У многих из спящих от истощения ослабели все «клапана» и лежащие на верхних полках часто во сне мочились и испражнялись на тех, кто спал внизу. Всю ночь слышна была ругань, стоны, треск ломающихся под тяжестью человеческих тел нар. А под утро слышится собачий лай, ор к построению и толпы заморенных выходят в ночь под ветер и дождь. И так каждый день...
Однажды в шталаге появилась красивая молодая немка лет девятнадцати-двадцати в отлично сшитой форме войск СС и надраенных до зеркального блеска сапогах. На плечики ее щегольского кителя ниспадали мелко вьющиеся колечки белокурых волос. Немку звали Марта. Она никогда не разлучалась с хлыстом и громадным догом, которого водила на блестящем хромированном поводке. На поясном ремне Марта носила пистолет в постоянно расстегнутой кобуре. Сперва никто из обитателей лагеря не воспринял Марту всерьез, но после того, как в один из воскресных дней ее, спущенный с цепи, дог насмерть загрыз на наших глазах зэка только за то, что хозяйке не понравилось, как тот на нее посмотрел, Марта обрела прозвище «Кровавой». Кровавую Марту люди исполненных судеб боялись больше, чем надзирателей и украинских полицейских из особой роты охранения.
По воскресеньям на работы не выводили и день начинался с построения на обед. Строили нас по сотням, которые комплектовались при помощи полицейских нагаек и пинков кованными сапогами. Пяти-шести часовое стояние под открытым небом в промозглую погоду по колено в грязи и сырости, особенно в хвосте сотни, было невыносимо, и строй ежеминутно нарушался. Часов около двенадцати со стороны кухни показывались телеги сопровождаемые полицаями. На каждой из них стояло по пять бочек с горячим варевом и, запряженные вместо лошадей люди, с трудом тащили их через непролазную грязь. Наконец телеги достигали середины плаца и начиналась дележка темного супа из немытой и неочищенной полностью разваренной полу гнилой картошки. Каждая сотня в этот ответственный момент волновалась. Передние требовали зачерпывать ковшом побольше, да погуще. Задние – орали, что при таком дележе не хватит и на половину людей. Отовсюду неслось:
- Быстрее! А то начнут подходить из других сотен!
Все двигались к телегам, строй нарушался, и вот уже каждый старается зачерпнуть из бочки сам. Возникает свалка. Толпа наваливается сзади на самых прытких, оказавшихся у желанной цели. В ход идут иссохшие кулаки, ноги, а чаще всего – зубы. Рано или поздно одна из бочек не выдерживает столь бурного натиска и опрокидывается, обдавая людей кипятком, паром и вонью. Рассвирепевшие полицаи, матерясь, бросаются вперед. Их дубинки и приклады начинают стремительно наводить порядок. Нередко, в общей давке, одного-двух зэков затаптывали, или забивали полицаи, до смерти...
Вечерняя дележка хлебных буханок обычно проходила более спокойно и уже без смертоубийства. Староста барака, назначаемый немцами, в плотном окружении своих десятников, получив хлеб, распределял его между ними. Десятники, в свою очередь, раздавали буханки каждый в своем десятке и, таким образом, рядовые обитатели лагеря получали свои двухсотграммовые пайки. Получив кусок хлеба, каждый из нас старался умять его тут же. Нередко доводилось наблюдать такую картину: зазевался новичок со своей пайкой в руке, как тут же подскакивает к нему парень из ловких и нахальных, выхватывает кусок прямо из рук и мчится без оглядки, быстро двигая на бегу челюстями и откусывая от чужого ломтя как можно чаще и больше. Догоняет несчастный вора, бьет его сзади из последних тощих своих сил кулаком по спине, тот падает, таращит на обворованного полубезумные голодные слезящиеся глаза, протягивает оставшийся огрызок и скулит:
- Это твой? На, ешь! Только не бей...
Но чаще всего все же били... Били смертным звериным боем как только могли, вымещая свою злость на товарище... Подобным инцидентам немцы и их прихвостни не препятствовали, а наоборот, поощряли беглеца и его преследователя криками, дикими возгласами, свистом и улюлюканьем. Наши «разборки» доставляли им большое удовольствие, а в наших рядах они сеяли озлобленность, ненависть и вражду. Люди ненавидели друг друга. По ночам в темноте блоков сводились свои, никому неведомые, страшные счеты. Бывали дни, когда после подъема конвой выволакивал из блоков до десяти-пятнадцати человек удушенных. Наше питание было рассчитано с немецкой педантичностью до калории, мы – смертники, должны были подохнуть как можно быстрее.
Так терялись последние силы и вера в человека. Те, кто утром следующего дня не находил в себе сил подняться с нар и идти на работу, прощались с жизнью. Их направляли в ревир, так называлась больница, расположенная внутри лагеря, в которой было около сотни коек, а оттуда, зэки попадали на котельную фабрики С.Халтурина, которая была наскоро переоборудована немцами под крематорий.
Пленных офицеров на работы не гоняли и, по всей вероятности, регулярно кормили. Они ходили по своему сектору, который был от нас обособлен, носили форму, были гладко выбриты и, не потеряв человеческого обличия, выглядели по-военному.
Отхожего места в шталаге практически не существовало. Во «Рвах» хоть был небольшой сарайчик, приспособленный для этой цели. Здесь же, вдоль всей запретной зоны были вырыты глубокие ямы четырехметровой ширины через которые немцы перебросили узкие длинные доски. Чтобы пройти по ним, да еще и присесть, необходимо было обладать немалой сноровкой и ловкостью, так как доски сильно прогибались и, амортизируя, что называется, «играли». Многие, не сумев вовремя сбалансировать на такой доске, не удерживали равновесия и летели под громкий хохот охраны в зловонную жижу, скопившуюся на дне. Если у них хватало сил оттуда выбраться, то выбирались, а если нет – тонули...
Были среди нас и такие, кто шел на сотрудничество с врагом. Отступники, патологические садисты и душегубы, получали право неограниченной власти над нами. Закоренелые уголовники под предлогом соблюдения порядка и защиты от несуществующих хулиганов, нередко убивали наших товарищей. Головорезы и бандюги всех мастей и специальностей находили здесь друзей по прежним тюрьмам и отсидкам, составляли из них целые шайки, которые убивали, предавали, собирали с нас дань старосте и полицаям из наймитов. Однако, была и другая категория, которая, став «добровольцами», имела одну цель: выбраться за пределы лагеря и бежать. Но таких, к сожалению, было немного...
*Шталаг (от сокр.нем. Stammlager [основной лагерь]) - концентрационные лагеря вермахта (германских вооруженных сил) для военнопленных из рядового состава во время Второй мировой войны.
Последующая: http://www.proza.ru/2010/05/17/1275