Название: «Алая летопись»
Автор: Almond
Тип: джен
Герои: Летописец
Рейтинг: G
Жанр: общий
Размер: мини
Саммари: Аналогия с Плоским миром Терри Пратчетта. У него есть импозантный персонаж с косой, ульями и внучкой, у меня — некая сущность. Она тоже влияет на судьбы живого, но в отличие от Смерти предпочитает перо.
Задумывается как цикл зарисовок.
I
Яблоки матово поблескивали на грубой столешнице.
Летописец любил яблоки, об этом все знали и старались временами его угостить. Вот и сейчас кто-то не поленился забежать по дороге и оставить для него целый куль ароматных золотистых яблочек.
Но это попозже.
Летописец прислонил свой грязный посох к стене за дверью, отряхнул дорожный плащ и прошел к столу. Летописец не был стар, просто ему по статусу положен был посох, а так, будь его воля, он бы заменил посох зонтом или бы вообще не обременял руки поклажей.
Летописец носил светлые одежды. Не потому что любил белый цвет: в белом легче было снискать к себе уважение.
Летописец гордился своим ростом и силой. Его бледное до синевы лицо было прекрасным, а глаза без зрачков, глубокого синего цвета — страшными.
Он отодвинул яблоки в сторону и положил на стол огромную книгу в алом переплете — труд его существования.
С шорохом пролистнул несколько тонких страниц, обмакнул перо в серебряную чернильницу и вывел твердым почерком:
«Первое сентября. Начало войны».
Подумав, добавил:
«Начало войны людей».
Летописец писал долго, изредка останавливаясь, чтобы прислушаться к чему-то и согласно кивнуть или, напротив, нахмурить брови, и продолжал, пачкая белые пальцы чернилами.
Наконец исписав мелким почерком две страницы, он вздохнул и надолго задумался.
Это то, что он видел сегодня, путешествуя по одному из миров множественной Вселенной. Летопись разумного народа. Не то чтобы этот народ так уж интересовал Летописца — скажем, дела эльфов казались ему более любопытными, — но так случилось, что именно люди разбрелись, разбежались по всем мирам, что существуют, как муравьи по отрезанным кускам торта. Они были везде, и их было много, а уж тягой к активности они обладали беспредельной: в итоге само по себе получилось, что в основном Алая Летопись велась о людских жизней, и Летописец только и знал, что тратить свое время на их дела.
Сегодня у людей одного, не самого плохого, мира началась война. Летописец педантично описал, что видел: пылающий пламенем Восток, черные земли, истоптанные железными сапогами, призраки вырезанных деревень... Все ему казалось беснующимися волнами, что накатывают друг на друга раз за разом без всякой надежды на мир.
Вот в чем, по глубокому убеждению летописца, была проблема людей — они вечно ищут, не находят покоя; войны их развлекают — есть повод, нет — а в мирное время они заняты подготовкой к следующей войне.
Впрочем, и не проблема, а способ жизни. Летописец, если честно, мало понимал людей, потому и особо не задумывался над их страстями. Его дело наблюдать.
Он перевернул страницу и на чистом листе написал:
«Пути развития событий».
Этот раздел он оформлял двумя видами чернил: густо-красными, как свернувшаяся кровь, и зелеными — нежного оттенка первых березовых листьев.
Сочинение вариантов было любимой частью обязанностей Летописца, но не когда она касалась людей. С ними все скучно. К тому же люди ухитрялись иногда почудить: то веками следуют предначертанному, то вдруг найдется среди них смельчак, который неведомым образом ломает рамки и ведет за собой людей по совершенно другому, незапланированному пути.
Это раздражало: ты придумываешь, стараешься, чернила тратишь, время опять же, а они все по-своему сделают и даже не предупредят.
Летописец сердито фыркнул, и жирная красная капля упала с кончика пера, растекаясь по хрупко-зеленым записям и губя их. Будет горе... а ведь оно вышло нечаянно... вырвать страницу? Потом хлопот не оберешься, люди же дров наломают, если без сценария останутся. Нет, пусть будет.
Летописец решительно промокнул чернила, посыпал их тальком и посмотрел на дело рук своих: две страницы, два сценария — один для жизни, другой для смерти. Люди вольны выбирать. Правда, если выберут жизнь, то она будет стоить им крови — все из-за уродливого пятна, которое словно паук пирует на зеленых трепетных строчках-событиях.
Но так уж им суждено.
Летописец захлопнул книгу, убрал ее в пыльный шкаф и потянулся за яблоками.
II
День выдался жарким.
Мари Анна пожалела, что надела юбку плотного шелка, вместо легкой батистовой. И пусть бы все потом судачили — где это видано, на королевскую прогулку в простецком батисте являться! — зато сейчас бы она себя не чувствовала так, будто пробежала миль десять по пересеченной местности.
Хотелось пить, но напитками, как назло, угощать никто и не думал.
...То был сиявший великолепием версальский парк, и придворные в напудренных париках, кто чинно, кто не очень, прогуливались среди стриженых кустарников и изгородей, вовсе не надеясь скрыться в их жидкой тени от раскаленного майского солнца.
Мари Анна обмахивалась большим веером, одолженным ей ее сегодняшним кавалером — неким долговязым щеглом в чулках ослепительно желтого цвета: дань последнему писку моду, надо полагать. Мари Анна не решалась отправить кавалера за напитками — еще заберет веер, а потом и не вернется, мало ли других праздных красавиц в королевском парке бродит...
Солнце было в зените, значит, Его величество появится перед придворными примерно через час: он рано не встает, ему еще ванну принять нужно и утренний пунш. Дальше час на то, чтобы пробиться к нему, присесть в реверансе, сделать замечание о погоде и выслушать ответ — словом, отметиться — и тогда со спокойной совестью можно будет отправляться домой.
Мари Анна прикидывала в уме, как бы ей ловчее оказаться в первой волне придворных, что будет приветствовать короля, когда ее внимание привлек странный незнакомец.
Странные незнакомцы, конечно, предназначение такое имеют — внимание привлекать, но этот был странен не обликом... хотя... не очень странен обликом, как подумалось Мари Анне, а тем, что зачерпнул теплой воды из королевского фонтана и теперь спокойно пил ее прямо из горсти.
Из королевских фонтанов нельзя брать воду — это самое непреложное правило из всех.
Мари Анна сузила глаза: позвать слуг или подождать, пока другие вскинутся? Пожалуй, лучше подождать — внимание к своей персоне привлекать как-то совсем не хочется... но, похоже, кроме Мари Анны незнакомца никто не замечал.
Она распахнула глаза во всю ширь.
Летописец напился, вытер губы и выпрямился, опираясь на свой посох. Взгляд синих, без зрачков глаз остановился на бирюзовом шелке юбки Мари Анны, затем стал подниматься все выше, пока не встретился с взглядом придворной дамы.
И тогда Летописец щелкнул пальцами.
В этом случае обычно мир останавливается. Так произошло и сейчас.
Мари Анна недоуменно покосилась на застывшего с открытом ртом кавалера, на зеленую муху, замершую на его щеке, на жадные солнечные лучи, теперь бессильные, остановившиеся на полпути к заманчивой земле, и вздрогнула.
— Я сплю? — спросила она Летописца. — Меня, видно, разморило... ну и диковинный же сон, нянюшка Мари ни за что его не разгадает, уж на что мастерица, а тут руками только наверняка разведет.
— Я позабочусь, чтобы нянюшка Мари разгадала, — вежливо отозвался Летописец.
Мари Анна глянула на него с интересом.
— Ты знаешь, что из фонтанов пить нельзя?
— Догадываюсь.
— Тебя ждет наказание.
— Я постараюсь его избежать.
— Кто ты? — подозрительно спросила Мари Анна.
— У меня к тебе дело. — Летописец откинул полу плаща и показал огромную книгу в красном переплете. — Оно простое... для тебя вариант. Ты уже подходила к вашему королю?
— Еще рано. — Мари Анна разгладила складки своего платья.
Летописец открыл книгу, пролистав почти половину страниц и внимательно просмотрев каждую, пока не остановился на одной из записей. Беззвучно шевеля губами, он прочел ее, кивнул сам себе и поднял взгляд на Мари Анну.
— Король умрет насильственной смертью через полгода плюс-минус месяц.
— О! — только и смогла вымолвить Мари Анна.
Короли не умирают, да еще и насильственно. Это такое же неоспоримое правило, как запрет пить из королевских фонтанов.
— Да. Знаешь, гильотина очень коварная вещь. Ну, то есть как ответ Бастилии.
Летописец посмотрел на кавалера Мари Анны:
— Этот ваш врач и поможет королю отправиться на гильотину.
— Жан Поль? — изумлено воскликнула Мари Анна, на всякий случай, отодвигаясь от мужчины и его желтых чулок подальше.
— Именно. У меня здесь так и записано: «Жан Поль Марат». Красными чернилами, что характерно... но тебе это мало о чем говорит.
— Я не буду поддерживать с ним отношения, — заявила Мари Анна. — Убийство королей — это даже подумать страшно, не то чтобы осуществить. Как ему такая идея в голову взбрела? — она задумалась. — А я не знала, что он врач.
— Да, лучше пока оставить его. Вдруг он потом тебя узнает? Это затруднит твое дело.
— О чем ты?
— Ты станешь прислуживать ему... так. — Летописец отыскал нужную строчку. — Хм, не отмечено... наверное, из головы вылетело... сейчас. — Он полез в карман и достал огрызок карандаша. — Скажем, через пять лет плюс-минус... э-э... пусть будет две недели, ты станешь его купальщицей.
— Я? Послушай, это невозможно. Если ты не знал, я дворянка, и никому прислуживать, а тем более никого купать я не собираюсь. — И Мари Анна начала нервно обмахиваться веером, пытаясь справиться с нахлынувшим раздражением.
— Но так будет. И приготовься — я решил, что ты убьешь убийцу короля. Заколешь его в ванной... хорошо, это на твое усмотрение когда.
— О чем ты говоришь? Я тебе не верю.
— Правда?
— Нет, — Мари Анна вздохнула. — Зачем я должна убить его?
— Будешь орудием возмездия. Разве это плохо?
— Все так неожиданно...
— Неожиданности не дают нам скучать, — наставительно произнес Летописец и с шумом захлопнул книгу.
— Если я скажу, что не хочу... — начала Мари Анна.
— Правильно, это ничего не изменит.
— А почему я должна знать о том, что будет, заранее?
— На всякий случай, — ответил Летописец. — Терпеть не могу неожиданностей. Мне и без них не скучно.
Он щелкнул пальцами.
Мир вновь начал свой бешеный бег; воздух наполнился журчанием воды, смехом придворным; солнечный свет со всех ног кинулся к изнеможенной земле; а Жан Поль убрал несуществующую пылинку с пышного рукава.
— Мне пора, — сказал Летописец, беря книгу под мышку и придирчиво осматривая свой посох, прежде чем опереться о него.
Но Мари Анна не слышала; она смеялась, откинув голову и обнажив мелкие зубки, над шуткой Жан Поля.
III
Синие тонкие мазки ложились ровно, черные — отрывисто, словно нехотя, серые пастельные — мягко, широко и красиво. Краска скользила под пальцами, то растекаясь, то собираясь в комки... подсохшие, они легко растирались в порошок, и тогда холст становился похожим на припорошенный изморозью Фонарь-Из-Сказок.
Узкие оконца под самой крышей были открыты, и Художница чувствовала редкие, холодные порывы ветра, проникавшего в мансарду; слышала шум улицы. Сияло морозное солнце, и пол был залит его светом. Свет нельзя было видеть. Художница просто догадывалась о его существовании.
Бывают слепые, которые различают даже оттенки, а бывают те, вокруг которых всегда вечная ночь. Художница относилась к последним.
Большой холст из желтоватой бумаги — теплый и грубый — покрывался красками, на нем рождались размеры и формы, и картина начинала жить. То были фантазийные цвета и животные, небо, река и холмы, чудные люди и шаткие книжные шкафы, уходящие в небо. Краски — чистые, яркие. Нет полутонов и оттенков, все сияет ослепительной простотой. Это умытый невинный мир, мир, какой видят дети, до того, как коверкаются правилами взрослых.
— Я принес тебе яблоки.
Летописец всегда появлялся внезапно, не выбирая времени, места и возможности своего появления: он возник неоткуда в углу залитой зимнем солнцем мансарды.
Художница, не оборачиваясь, кивнула. На ее бледных щеках едва заметно проступил румянец — приход Летописца всегда вызывал у нее сильные чувства.
— Сколько ты закончила картин?
— Пять.
— Я могу забрать их?
— Зачем ты спрашиваешь?
— Мне сказали, что так принято.
Художница наклонила голову на бок, словно прислушиваясь к звукам города, доносившихся с окон.
— Я разрешаю тебе брать все, — почти крикнула она.
Летописец положил яблоки прямо на светлые доски пола — аккуратно и беззвучно — и шагнул к художнице. Она по-прежнему стояла к нему спиной. На ней была лишь тонкая белая рубашка — такая, в каких детей крестят — запачканная красками и углем.
Летописец подошел так близко, что Художница могла слышать редкие стуки его сердца.
— Что ты рисуешь сегодня? — спросил он.
Тюбик с алой краской выпал из ее пальцев, но она этого не заметила.
— Каким ты видишь красный цвет? — Летописец почти касался губами ободка ее уха.
— Он жжется. Когда дотрагиваешься красной гуаши, она словно тянется к твоим пальцам и обхватывает их, стремится проникнуть глубоко под кожу. Красный — жадный цвет.
— Тебе он неприятен?
— Да. — Она кусала губы.
— Тогда почему сегодняшняя твоя картина закрашена им?
Летописец, не сводя синих без зрачков глаз, смотрел на полотно, в котором все еще проглядывали силуэты цветов и зверей, и книжные шкафы, спирально уходящие к черно-фиолетовому небу тоже были видны, но все было заляпано пятнами алого цвета — краска стекала, смешиваясь с остальными, и грязные капли падали прямо на босые ноги Художницы. Кожа покрывалась язвами.
— Сегодня я боюсь, — ответила Художница и наконец повернулась лицом к Летописцу. Ее глаза закрывала широкая лента из белого шелка, а длинные русые волосы струились по плечам.
— Можно я не буду больше рисовать?
Летописец осторожно разжал кровавые пальцы, сжавшие ворот его белоснежной мантии, и прижал их к своим холодным губам.
— Когда-нибудь я разрешу.
IV
Бомбино разгладил костюмчик, особенно старательно пройдясь по любимым малиновым полоскам, и выпрямился во весь рост. Его должно быть хорошо видно, он обязан производить блестящее впечатление. Бомбино главный экспонат выставки.
Зал с шахматным полом — высокий, холодный — был полон людей. Экспозиции и отдельные экспонаты рассматривались ими походя, главное же внимание было приковано к кукле Бомбино, пухлощекому мальчику в пышном пестром костюмчике. У него золотые локоны и яркие аметистовые глаза, и посетители находили это сочетание цветов просто восхитительным... умилялись восковой бледности кожи, вздернутому носику, а стрелки бровей: удивленно изогнутые, словно Бомбино открыт миру, словно этот мир все еще поражает его и готовит чудеса — только для него одного! — каждый считал идеальными. Бомбино красив совершенно.
Он был единственным ребенком на всем белом свете. Последним. Но одновременно Бомбино был куклой, потому что служил экспонатом: на него приходили посмотреть и подивиться такой редкости.
Бомбино уперся ладошками о стекло — лицом прислоняться нельзя, можно повредить, и тогда красота не будет безупречной. Вокруг него было много людей — тонких, молчаливых и жадных до него.
Но один из них... в нем виднелось что-то неправильное. Отличающее от всех.
Простой белый плащ, посох и синие пустые глаза. Капюшон покрывал белоснежную голову. Улыбка на губах. Самое неправильное.
Ладони Бомбино скользнули по стеклу — они вспотели под взглядом незнакомца. И даже не волновало, как выглядят малиновые полоски. И то, что кружева на манжетах измялись.
— Здесь холодно, правда? — спросил Летописец, подойдя ближе.
Бомбино моргнул. Никто никогда не пытался заговорить с ним. С куклами не разговаривают.
— Малыш, как ты думаешь?
— Наверное... нет. Да. — Бомбино с опасением слушал свой голос... вдруг он будет хрипеть как старый сломанный паровоз? Или наоборот свистеть как воздушный шар? Или как звуки из динамиков экскурсовода — с металлическими, бездушными интонациями... это самое страшное. Даже у паровоза есть душа. Но оказалось, что и у Бомбино... ну почти... он с удивлением понял, что ему приятно слышать свой голос.
Летописец оглядел его.
— У тебя все хорошо. Неплохо, да?
— Не знаю.
— Ну, подумай: есть крыша над головой, еда, одежда. О тебе заботятся. Ты даже популярен. Многие бы посчитали, что тебе крупно повезло.
— Не знаю.
Летописец вздохнул.
— Хочешь уйти отсюда?
Бомбино поднял на него свои прекрасные глаза. В них отразились преломленное стекло, лицо Летописца, черная толпа вокруг... в Бомбино не было жизни, он всего лишь изображал — неумело, небрежно, плохо — жизнь. Он кукла.
А Летописец отвернулся. Даже не дал рассмотреть себя.
Он разложил на полу книгу, нашел чистые листы и сказал Бомбино:
— Не молчи, пожалуйста. Смотри.
На выцветших листах появились невидимые строчки:
«Дитя не сидит на месте, ни секунды, вертится как юла. Он умеет заливаться звонким смехом и горьким плачем, он первооткрыватель, слушатель и зритель. Он нуждается в любви и сам дарит любовь... его нежные золотистые локоны целует ветер, а про его ясные глаза говорят, что в них зеркало души... он так похож на Бомбино. У него нет пестрого костюмчика, но все же...»
Ногти Бомбино царапали стекло.
— Пойдем. — Летописец спрятал книгу и протянул Бомбино руку.
Шахматный зал остался позади.