Юлия Попова
Повесть о моей жизни
Часть Первая
Детство
(продолжение)
11. Стриптизёрша поневоле
А сейчас я хочу рассказать вам о том, что мне самой, даже по прошествии двадцати лет, вспоминать стыдно. Очень стыдно, дорогие друзья, но я всё же расскажу вам об этом, потому как сейчас, в ноябре 2009 года, когда я пишу эти строки, я понимаю, что стыдиться за то, что со мной случилось, должна не только я одна, но и вся эта чудовищная страна, Страна Чудовищ, в которой я, к своему несчастью, родилась и из которой столько лет мечтаю уехать. Я думаю, что читающие мою книгу люди прекрасно знают из жизни, что если кого-нибудь (особенно ребёнка) ежедневно в течение долгих лет бить, бить и бить, то, в конце концов, такой человек рано или поздно превратится если уж не в полное ничтожество, то, по крайней мере, в чрезвычайно пугливое, робкое, забитое и лишённое даже капли человеческого достоинства существо; этакого зомби, этакого робота, или, выражаясь народным языком, «чухана». Не знаю, знакомы ли вы с таким народным термином; если не знакомы, то поясню, что «чухан» (ударение на втором слоге) – это тот (та), кого все «чухают» (ударение тоже на втором), т.е. унижают, оскорбляют, издеваются, сексуально над ним глумятся и т.д. «Чухан» (или «чуханка») – это тот (та), кто не может за себя постоять и позволяет мерзавцам (в данном случае белорусам и евреям) вытворять с собой всё, что угодно, соглашаясь выполнить самые издевательские, самые глумливые, самые грязные и сексуально унижающие приказы. Да, я была именно таким человеком, и притом очень долго, наверное, лет до шестнадцати – семнадцати; т.е. безропотно позволяла разной черноте унижать себя, оскорблять и приказывать мне делать то, что, вообще-то, подпадает под уголовные статьи даже такой чудовищной страны, как эта (сексуальное глумление и т. д.).
Почему это случилось – я думаю, вы поняли и сами, прочитав предыдущие главы этой книги. Можно долго дискутировать, само по себе это произошло или было организовано, и если организовано, то кто именно это организовал – КГБ ли, или, может быть, МОССАД, или ещё какая-нибудь звериная спецслужба – не в этом дело. Важно то, что этот факт – моё «чуханство» – имел место быть, это горькая правда, и если я сама сейчас не расскажу об этом, то обязательно расскажут другие, например, те же самые, кто столько долгих и страшных лет так безжалостно меня «чухал». И рассказывать они это будут, гаденько - гаденько улыбаясь (вот как моя мачеха); с торжеством, с триумфом, с апломбом этаким, наслаждаясь и смакуя – как же, ведь они столько лет «чухали» ту, которая своими стихами и музыкой вздумала обогатить их, белорусов, таёжно - болотную культуру. Это ж надо было додуматься – обогащать ИХ культуру! Ну зачем вот им, белорусам, стихи? А? Ну зачем вот они ИМ, скажите вы на милость?! Да они прекрасно проживут и без стихов; да и зачем вообще нужны на болоте стихи; это здесь не ценность, это не котируется; а вот если представится возможность кого-нибудь «зачухать», втоптать в грязь, унизить, нанести пожизненную психическую травму, подорвать творческие силы – вот это они понимают! Вот это, знаете ли, для них дело! Есть и им чем похвастаться! А то!
Так или примерно так, я думаю, будут рассуждать – письменно и устно – те белорусы и евреи, кто не упустит случая похвастать тем, что долгие - долгие годы злобно и жестоко унижал нынешнюю певицу и поэтессу, оскорбляя её самыми грязными и погаными словами, а потом приказывая ей при всех раздеться догола и изобретательно глумясь над её наготой. И, конечно же, они будут преподносить это так, что будто я была сама в этом виновата; они, дескать, «шутили», а я-то, «чуханка», взяла да и оголилась, боясь, что они опять будут меня бить. А они-то, мол, и не думали в этот раз меня бить, они просто так по-детски шутили, немножко жестоко, но всё же шутили, а «чуханка»-то эвон что учудила… Разделась, дура… Ну как же её не высмеять, тыча пальцем? Ведь она же не должна была раздеваться, она должна была драться, одна против тридцатерых (т.е. против всего класса), и так каждый день, десять лет подряд… А она испугалась побоев и стояла голая на виду у всех… Ну разве не дура? Ну как же над такой не поиздеваться белорусам?! Ведь они же белорусы!..
Что ж, в этом есть доля правды, в такой звериной логике. Они действительно белорусы, и своего не упустят. Мимо не пройдут, это верно. Но поймите и вы меня, дорогие читатели: я была просто замордована, морально сломлена и уничтожена, попросту забита, забита до потери человеческого облика. Меня бил ремнём сексуально озабоченный Навозный Еврей (он же «папуля»), наслаждаясь видом красной попки; меня бил кулаками и пинками безжалостный сын моей подлой мачехи - еврейки (он же «Палач», я ещё напишу про него в этой книге), бил почти каждый день, а ведь он на целых пять лет меня старше, в детстве это огромная, огромная разница! В мачехиной деревне меня безжалостно избивал руками, ногами и палками белобрысый еврей по имени Саша (и по кличке Придурок), любитель поболтать о дерьме, я уже писала здесь о нём и его подвигах. И, наконец, САМОЕ ГЛАВНОЕ, практически всё детство меня безжалостно избивали одноклассники в школе, а, кроме того, плевали мне в лицо, плевали на пол и приказывали слизывать, заставляли есть песок, оскорбляли и унижали, ловили после уроков и били, били, били и били, изо дня в день, из года в год. Наскакивали неожиданно сзади и били с размаху портфелем по голове, били на глазах у учительницы - белоруски, которая не говорила им ни слова, будто так и надо (она же белоруска). На уроках физкультуры мальчишки десятки раз с разбегу пинали меня сзади по ягодицам, пинали на глазах у всех, в том числе и учителя - белоруса, который тоже не говорил моим обидчикам ни слова (ведь он же белорус). За годы детства в этой проклятой Стране Чудовищ меня били, я думаю, не менее тысячи раз; и это не число ударов, а именно число избиений. Я опустилась, это горькая правда; точнее, меня «опустили», как на зоне. Я была «опущена» в стае белорусов и евреев, в их двух звериных школах и двух звериных классах, в которых я попеременно училась в этой изуверской стране. Они били меня каждый день. Били толпою, целая толпа мальчиков на одну девочку; хотя по законам природы любой, даже самый слабый мужчина, априори сильнее любой, самой сильной женщины; просто потому, что в её глазах он – мужчина, он сильнее, так заложено природой в её женском мозгу. Да он и должен быть физически сильнее, согласитесь, иначе какой же он мужчина? Но когда целая толпа малолетних «мужчин» бьёт кулаками одну малолетнюю «женщину»… Через день да каждый день… Нет, это уже Белоруссия… Нет, это уже Белоруссия, не спорьте, не спорьте…
Однако не подумайте, что в Палаческой Стране (я имею ввиду Белоруссию) зверством отличаются представители только мужского пола. Если бы! Нет, женщины здесь не лучше. Например, моя мачеха с ранних лет внушала мне, что я хуже всех детей на свете, потому что я, забитая чуть ли не до синевы, якобы их, евреев, «не слушаюсь» и даже «огрызаюсь»; хотя сама она, будто специально, выдумывала предлоги и поводы, позволяющие лишний раз наказать меня за «непослушание» или «зловредность». Её оплеухи и подзатыльники сыпались на меня практически каждый день, а особенно мне доставалось, если я изредка просила её объяснить мне домашнее задание. У еврейки прямо тряслись руки, а сама она, объясняя что-то сквозь зубы, так и норовила заехать мне по затылку, если я, утомившись от её научного объяснения, переставала воспринимать то, что она скороговоркой бормотала. Она угощала меня этим регулярно, хотя сама могла в отношении меня выкинуть что угодно буквально на ровном и пустом месте. Например, она могла, когда однажды я, мой отец и она в кои-то веки гуляли возле речки и жгли там костёр, кинуть в огонь коробочку с моими божьими коровками, которых я до того собрала на лугу; кинуть, дождавшись, когда я отвернусь. Я в таких случаях плакала несколько дней подряд, а еврейка гаденько и с наслаждением хихикала. А когда я спрашивала, зачем они это делают, «родители» отвечали мне, что таким способом они хотят отбить у меня желание делать кукольные постановки об Отечественных войнах 1812 и 1941 годов у себя в комнате; им почему-то до смерти не правился этот «гусский» патриотизм (а может быть, не нравился не столько им, сколько их «таинственным» густобровым хозяевам). Это, видимо, такие еврейские национальные педагогические приёмы, так это надо понимать. Один или два раза моя мачеха выдрала меня ремнём вообще безо всякой причины, просто потому, что у неё было плохое настроение. Она даже не стала мне объяснять, в чём была моя вина и почему она это сделала; просто подошла и ударила меня ремнём пятнадцать или двадцать раз по ногам и ягодицам; зато на следующий день с удивлением спросила, почему я не плакала; ей, похоже, захотелось моих слёз. Ко всему сказанному можно также добавить, что я не раз слышала от неё, что я, «наверное», не их дочка и что они мне не родные (ей, видимо, хотелось посмотреть на мою реакцию; еврейка знала, что рано или поздно это всё равно раскроется). А я по наивности в то время этому не верила, думала, мачеха просто так садистски шутит.
Примерно так же злобно, как моя мачеха, держались со мной и девочки из школы; именно из школы, а не только из моего класса, словно я была какой-то общешкольной знаменитостью. Например, когда мне было примерно лет восемь, моя ровесница Лена Ергулевич из параллельного класса, внешне типичная еврейка, которая до этого не могла спокойно пройти мимо меня, чтобы не сказать мне какую-нибудь гадость, к примеру, что она меня убьёт, что я дурная и что я не умею разговаривать, однажды сообщила мне следующее:
- Тебя хотят сдать для опытов! Скоро сдадут!
Меня неприятно удивило это её заявление, и я ответила ей вопросом:
- Почему именно меня?
- Потому, что ты худая! – умно ответила еврейка. – Тебе будут засовывать спичку в рот, и ещё многое другое…
- А я рот открывать не буду! – возразила я.
- Будешь! – сказала она, - Начнут тебе рот разжимать щипцами, откроешь его как миленькая!..
Я тогда скорее обиделась, чем удивилась такому неадекватному поведению умной ровесницы. Дело в том, что сын моей мачехи и безо всяких опытов постоянно засовывал себе в рот зажжённые спички, говоря, что это он показывает такой фокус. С какой стати Ергулевич приплела эти спички, я не знаю, однако её одноклассницы, Марина Остапкович и Лена Судникович, спичками не баловались, зато махали предо мной кулаками, щипались, толкались, обзывались и т.д. и т.п., всего и не перечислишь. Как говорят в тюрьме, «отвязывались по садизму». Например, однажды, когда я, будучи вместе с ними в группе продлённого дня, гуляла со всеми детьми на улице, Остапкович и Судникович подошли ко мне и начали задавать намеренно идиотские и глумливые вопросы, полную чушь, требуя, чтобы я на них ответила. Таким способом эти две белоруски старались меня унизить, якобы других вопросов я и не заслуживаю. Поупражнявшись так немного, они обе с кулаками подступились ко мне с требованием:
- А ну-ка, говори, кого ты любишь! А ну-ка, отвечай!..
И Остапкович стала сплеча бить меня ладонью по лицу, наотмашь, изо всех сил; выдала, говоря по-боксёрски, «целую серию» пощёчин, и била со злобой, с остервенением каким-то даже. Я заплакала. Судникович стояла рядом, преданно глядя на свою подругу и любуясь на мои страдания. Я плакала и ничего не говорила, просто не зная, что же мне ответить, а потом сказала что-то невпопад, лишь бы отцепились. Ударив раз пятнадцать – двадцать, белоруска, надо полагать, утомилась, после чего сказала:
- У тебя есть ещё время походить и подумать, пока мы здесь гуляем, как отвечать на мои вопросы, если ты не хочешь, чтобы тебя снова били по лицу!
Я отошла вся в слезах, однако минуть через пять Остапкович снова мне приказала:
- Иди сюда, опять будем говорить!..
Я подошла, ни живая, ни мёртвая. Остапкович и Судникович снова стали меня допрашивать, кого же из мальчиков я люблю, и Остапкович снова стала бить меня по лицу, с размаху, с плеча, снова и снова, снова и снова, безжалостно, по-белоруски. Такая это изуверская страна, страна извергов, страна садистов. Я тихонько-тихонько, как плачут совершенно забитые и бесправные существа, плакала и плакала, не смея даже закрыть лицо ладошками. А Остапкович замахивалась и била, замахивалась и била, замахивалась и била, как на допросе в КГБ.
Недалеко от нас, шагах в десяти, стоя вполоборота и глядя намеренно в сторону, находилась руководительница группы продлённого дня и одновременно классная руководительница того класса, в котором и учились Ергулевич, Остапкович и Судникович, Мария Ивановна (я точно не уверена, что её звали именно так, могла забыть). Она краем глаза наблюдала моё избиение, словно находилась в театре, а затем громко подозвала к себе Остапкович, окликнув её по фамилии. Та подошла. Учительница что-то вполголоса бормотала ей минут пять-восемь, искоса поглядывая на меня, словно давала инструкции, как лучше меня избивать, чтобы, в конце концов, выбить ответ, а затем Остапкович снова подошла ко мне и снова стала меня бить по лицу, допытываясь, кто же всё-таки из мальчиков мне нравится. Но я сейчас вспоминаю, что тактику своего белорусско - гестаповского допроса она поменяла; спрашивала как-то по-другому, более конкретно и чётко, видимо, под влиянием учительницы, которая стояла и молча за всем этим наблюдала. Я плакала и плакала, не зная, что сказать. Наконец, ударив меня в последний раз, Остапкович молча отошла от меня; за ней сразу же отбежала и Судникович. Учительница холодно и разочарованно отвернулась. Всего Остапкович и Судникович избивали меня в три захода на глазах и учительницы и других детей, я думаю, минут сорок – пятьдесят, не меньше; я получила в тот день не менее пятидесяти ударов по лицу. Не правда ли, из белорусов получились бы отличные эсэсовцы, как вы думаете, дорогие читатели?
Кстати, откуда Остапкович уже в десять лет так мастерски владела ремеслом палача, да ещё на таком уровне, каким может похвастаться не каждый чекист? Кто обучил её этому? Почему учительница - белоруска не только не препятствовала моему избиению, но, наоборот, подробно объясняла малолетней палачихе, как меня бить? Вообще, как могли такого зверя в женском обличье допустить к работе в школе?
Примерно через месяц после этого Остапкович опять же в группе продлённого дня снова напугала меня, говоря, что опять будет бить меня по лицу, если я ей всё-таки не отвечу толком, кого же я люблю и за кого бы хотела замуж. Напомню, дорогие друзья, что мне было в то время девять лет. Вообще хочу обратить ваше внимание на тот факт, что моих палачей всегда почему-то болезненно интересовал вопрос, кто же будут моим мужем; как будто от моего будущего мужа белорусы и евреи ждали для себя конца света, согласно, надо думать, предсказаниям их изуверской Каббалы. Далее в моей книге вы ещё не раз натолкнётесь на острый интерес моих мучителей к моему предстоящему замужеству. Так вот, Остапкович опять подступилась ко мне с этим вопросом, и я опять конкретно ничего ей не сказала, просто потому, что не знала, что же ей ответить. Я в девять лет ещё никого не любила, даже и не думала об этом в таком возрасте. Я просто сидела перед ней, белая как мел, и молчала. Белоруска отошла и больше с этим уже никогда не подходила, а я после этого люто ненавидела её и соплеменников всю оставшуюся жизнь. В моей душе навсегда осталась тяжелейшая травма.
Вообще, с самого первого года моего обучения в школе № 152 г. Минска («Звериной школе», как я её называю), на меня группами стали нападать девочки и бить меня. Вначале они это делали, можно сказать, на пустом месте, т.е. ни с того и ни с сего, как бы просто так, а потом стали тщательно выискивать причины и поводы. Например, они объясняли мне, что бьют меня за то, что я «дурная», «плохо учусь» (хотя я училась лучше многих из них); за то, что у меня нарушенная сбивчивая речь (из-за уколов, которыми евреи - «родители» «по ошибке» угостили меня в детстве) и т.д. Вытворяли со мной только что мною описанное три девочки: Марина Курза, Анжела Станишевская и Наташа Волчек (говорящая фамилия, наилучшим образом показывающая её истинное лицо). Из них троих Наташа Волчек была самая злобная и агрессивная, настоящая белоруска; Станишевская была «и так, и сяк», и лишь Марина Курза сама меня не била, но зато хладнокровно наблюдала происходящее, стоя рядом с садистскими подружками. Когда они втроём подкарауливали меня в подъезде моего дома, Волчек первая подходила ко мне и начинала придираться. Однажды она отобрала у меня дневник, выхватив его из моего портфеля, начала считать в нём число плохих отметок, и потом бить меня рукой по лицу, считая удары и приговаривая:
- Больше двадцати раз тебя по мордасам за двойки и за тройки!..
Т.е. она хотела сказать, что ударила меня по лицу не то двадцать, не то двадцать пять раз за то, что нашла в моём дневнике двойки и тройки (тогда в этой Стране Зверей была не десятибалльная, как сейчас, а пятибалльная система оценок).
Эти трое моих палачих - белорусок моими одноклассницами не были, но вместе со мной учились в Звериной школе в каком-то из параллельных классов. Насколько мне было известно, сами они отличницами не были, по-моему, учились они примерно так же, как и я; однако неизвестно почему присвоили себе право быть моими котроллёрами по учёбе в Звериной школе и вслух считали количество наносимых мне ударов по лицу, согласовывая их с количеством полученных мною плохих отметок. Били меня они обычно ладонями по щекам, иногда попадая по губам и подбородку, били с размаху, однако чуть-чуть слабее, чем Остапкович; они не были такими физически сильными, как та белозверюга. «Завтра зарежу!» - кидала мне на прощанье после очередной расправы Наташа Волчек.
Всего в совокупности эти трое белорусок ловили и избивали меня в моём подъезде примерно раз пять или шесть. Об этом знал весь их класс (мой, кстати, тоже); видимо, они везде хвастались о том, что избивали в подъезде русскую, как они думали (мой отец в паспорте, как большинство местных евреев, записан на всякий случай русским, на случай новой резни).
После каждого такого избиения я поднималась к себе домой и жаловалась отцу - еврею. Он всякий раз только пожимал плечами, а один раз сказал: «Злые девочки!». Мачехе же своей я никогда, насколько помню, не жаловалась, что меня бьют толпами, потому что она или начинала гаденько улыбаться, торжествуя, или говорила, что я сама в этом виновата, так как не могу за себя постоять одна перед толпой.
Не знаю, почему, но я в Звериной школе постоянно была в центре внимания. Как мимо тёщиного дома, белорусы и евреи не могли спокойно пройти мимо меня. Например, когда мне пришлось, окончив первый класс, ходить летом в свой первый школьный лагерь при этой же школе, Аня Хайман, еврейка, которая училась в классе на год старше моего и тоже посещала этот лагерь, подходила ко мне и больно дёргала меня за уши. Когда же однажды какие-то другие шедшие мимо девочки сделали ей замечание, нечего, мол, ей ко мне лезть, она сказала:
- Наоборот, надо к ней лезть, чтобы умнее стала!
Чтобы человек от постоянных издевательств и унижений поумнел – это что-то новое! Я, если честно, нигде таких установок не встречала (кроме Белоруссии).
Большинство детей в школьном классе почему-то очень меня не любили и относились ко мне с открытой враждой и ненавистью; хотя, казалось бы, за что было ненавидеть такую забитую и приниженную серую мышку, как я? Всё моё детство я сознательно стремилась быть как можно незаметнее, ни во что не вмешиваясь; никуда, как говорится, не встревая. И, тем не менее, встречались такие, в том числе и среди девочек, которые обязательно находили во мне то, к чему можно было придраться и ударить меня. Например, моя одноклассница Света Маслякова не могла пройти мимо, чтобы не назвать меня «дурой» или как-нибудь не исказить мою тогдашнюю фамилию Николаенкова, на ходу придумывая мне очередную обидную кличку. Мне это, естественно, не нравилось; я тихонько говорила: Сама ты дура!»; тогда эта Маслякова подходила ко мне и била меня по лицу. Но я даже не плакала, потому что так привыкла в зверской Белоруссии к избиениям, что получить один раз «в морду» считала полной ерундой, от которой не стоит и плакать. Я плакала только когда меня долго и намеренно избивали, как, например, эсэсовки Остапкович или Волчек. Другие же девочки в классе, например, Ира Романова или Лена Маркова, будучи не такими агрессивные и злобными, как Маслякова, больше замахивались на меня, чем занимались мордобитием; или же они «по-женски» не бились кулаками, а больно дёргали меня за уши, как, например, Таня Мешкорудная. Или, вот, например, такой случай: я сидела в классе, ко мне на перемене подошли Света Бартолевич и Наташа Сороко со словами: «Пойдем, погуляем!»; мы вышли в коридор и вдруг, совершенно неожиданно для меня, обе эти девочки стали пинать меня своими острыми туфлями по щиколоткам, сразу с обеих сторон; при этом обе начали, как моя мачеха - еврейка, радостно и гаденько хихикать. Им как будто доставляло наслаждение причинять мне боль, такие в этой стране люди. Я вырвалась и ушла назад в класс, но мне очень обидно и больно на душе. Ну что я им сделала? Что я им всем сделала? За что они меня так?
Однажды, помню, мы с группой продлённого дня гуляли на улице. На дворе была зима, и на земле густым покрывалом лежал снег. Как раз в этот день оказавшиеся со мной в «продлёнке» девочки из моего класса объявили игру в «дочки - матери». Но игра эта была не в куклы, а друг с другом; меня, как самую скромную и «несмышлёную», объявили «дочкой». Сценарий игры был таков: «мама» должна была вести «дочку» к детскому врачу на водно - ледяные процедуры. Я, честно сказать, в жизни о таких «процедурах» как-то не слыхала. Но, тем не менее, моими одноклассницами мне была устроена самая настоящая, без кавычек, ледяная процедура: Света Маслякова и другие девочки, имён которых я уже не помню, схватили меня за руки и начали заталкивать мне под варежки кусочки льда и снега, прижимая их к моим кистям. Напомню, что дело было зимой, и такая «игра» показалась мне самой настоящей пыткой; я закричала и заплакала, пытаясь вырваться, но белоруски толпою крепко меня держали, а Маслякова назидательно сказала:
- По телевизору показывают людей, у которых полные трусы льда и снега, и при этом они ещё и раздеты, а ты одетая боишься!
Наконец они меня отпустили. Я стала вытряхивать варежки синими замёрзшими руками, но меня неприятно поразило, что девочки, игравшие в эту гестаповскую «игру» вместе с Масляковой, держались после этого совершенно спокойно, словно пытая человека и заставляя его страдать, они делали для него доброе дело. Потом они сказали мне, указывая на одноклассницу Нину Труханенко:
- Вот твоя мама! Иди к ней! Она тебя никому в обиду не даст!
Вместе с Ниной мы отошли в сторону, и она мне сказала:
- Не бойся. Это Маслякова тебя мучила, я тебя мучить не буду.
- Зачем она это делала? – спросила я у неё.
- Это надо делать, - ответила она; но лицо у неё, помню, было какое-то виноватое, словно ей было стыдно за белорусов. Она в том возрасте, надо полагать, ещё не совсем обеларусилась.
У меня этот жизненный эпизод в разгар зимы навсегда остался в памяти как одна из применявшихся ко мне пыток. Вспомню зиму, вспомню и эту белорусскую «игру».
Ну, а теперь о раздевании, о том, как я несколько раз стояла примерно по полчаса почти перед всем классом нагишом. Я для того так подробно описала, как меня избивали и тиранили девочки, только вскользь упомянув про мальчиков, чтобы вы поняли, что девочек в зверской Белоруссии я боялась не меньше, чем мальчиков; хотя, конечно, больше всего мне доставалось именно от мальчиков. Просто я хочу о том, как меня избивали мальчики, рассказать в следующей подглавке «Звериная школа»; потому как в двух абзацах всех этих избиений и издевательств не опишешь, так их много. Так вот, о моём вынужденном стриптизе. В первый раз я разделась сама, своими руками, летом 1987 года, всё в том же «летнем школьном лагере» всё той же ненавистной мне 75-й минской школы, в которой тогда училась, перейдя туда из 152-й. Я уже писала в этой книге немного выше, что ходила в этот «лагерь» два лета – после 4-го класса и после 5-го. После 4-го класса меня заставили раздеться догола всего лишь (!) один раз, надеясь, что на следующий день, испугавшись повторения унижения, я залезу в люк с оголёнными проводами, и меня там убьёт (а может быть, были приготовлены и ещё какие-то ловушки, кто знает). То есть, вообще-то, «стриптиз», к которому меня принудили в лето после 4-го класса, был не столько сексуальным глумлением, сколько попыткой убийства, замаскированной под «естественное», под несчастный случай. Но вот на следующий год, в лето после 5-го класса, те, кто всё это организовал, уже не надеялись со мной таким способом покончить, поэтому постарались обставить дело так, будто просто это я находилась в таком специфическом окружении (из отморозков женского пола); просто, мол, такие люди находились вокруг меня (моральные калеки и уроды); поэтому-то, дескать, со мной и случилось то, что случилось. То есть стриптизные «шоу» в лето после 5-го класса как бы «замазывали», ретушировали истинную подоплёку таких же посягательств годом ранее. Проще говоря, маскировали попытку убийства; повторяя всё заново семикратно и делая акцент именно на мою податливость, забитость, уступчивость, приниженность как якобы «настоящую» причину того, почему белорусы и евреи в силу своих природных качеств издевались над таким человеком.
Не знаю, право, надо ли мне описывать все семь этих «стриптизов» - тяжело это, люди добрые, тяжело и горько. Но хотя бы первые-то по списку «шоу» описать, конечно, всё же надо – для истории Белоруссии. А в первый раз случилось это так. В лето после 5-го класса меня записали при поступлении в школьный «лагерь» не в свою группу, моих ровесниц, с которыми я училась в одном классе и которые годом раньше уже успели полюбоваться на мою наготу (Бэсман, Янковская и др.), а в группу девочек годом моложе. Не думаю, чтобы это было случайно. Да неужели? Лично я считаю, это понадобилось для того, чтобы через годы, если я вздумаю описать эти «шоу» в своих книгах, указать кривым и волосатым пальцем но то, что я раздевалась не перед теми, кто был сильнее меня и мог грубой силой принудить оголиться, а перед теми, кто был моложе и, следовательно, теоретически должен считаться слабее. Намёк понимаете? Не они, мол, истязательницы, а я – «дурная» и «больная». Они-то хорошие (просто шутихи), а вот-то я – плохая, да… Ну зачем вот обнажалась перед теми, кто был моложе и, следовательно, слабее? Подумаешь, что их было шестеро или семеро! Ведь они же были на целый год моложе!..
Интересная логика у людоедов, правда?
Итак, возвращаемся в 1987-й год, к первому «стриптизу». Завязка всё та же, стандартная: наступило время лагерного «тихого часа», я разделась и легла под одеяло. Опять же неожиданно для меня (в который уже раз неожиданно!) ко мне не спеша подошла моя однолагерница Катя Панкратович из класса, как я уже сказала, на год моложе моего, уселась на соседнюю незанятую кровать и неторопливо завела следующий разговор.
- Юля, ты смелая? Ну, скажи, ты смелая? – спросила она меня серьёзно и без улыбки.
- Что? Что-что? – переспросила я, чувствуя сердцем, что белоруска клонит в нехорошую сторону.
- Я говорю, ты смелая? А? Ну скажи! А? Если смелая, если не трусишь, разденься перед нами!
- Что значит разденься?
- Сними трусы! Ну, конечно, если не трусишь... Мы же тут все девочки!.. Чего ты стесняешься? Сними перед нами трусы!.. Если ты смелая, конечно…
Я мгновенно вспомнила Бэсман, Янковскую и Чернову, их прошлогодние сальные и глумливые реплики, их возбуждённые глазки; вспомнила бедную Олю, живой зарытую в яму; и то, как я невыносимо долго стояла перед теми еврейками в чём мать родила. Однако на лице Панкратович не было и тени какого-либо сексуального возбуждения; наоборот, в глазах у неё было такое выражение, будто ей на самом деле противно всё это, противно и неинтересно рассматривать мои половые органы, ведь у неё у самой были точь-в-точь такие же, на которые она, надо думать, досыта насмотрелась; а просто она делает лично для неё неприятную, но для кого-то необходимую работу. Как бы задание выполняет.
- Что, трусишь? Что, боишься? Боишься снять трусы? А, Юля?! – настойчиво продолжала Панкратович, не повышая голоса и не меняя выражения лица. Я почувствовала, что она не оставит меня в покое и что настроена она «всерьёз и надолго». Я начала отнекиваться, стараясь перевести домогательство белоруски в шутку, но в это время три другие девочки, как по команде, одна за одной начали подключаться к этому нашему диалогу, точнее, монологу, и все до одной на стороне допрашивающей – Оля Лобачевская, Рита Лугинова и Лена Гаврилович. Так смелая я всё-таки или нет, побоюсь я снять перед ними трусы или нет? Все до одной этим заинтересовались, прямо вспыхнули жгучим интересом, настолько это был, оказывается, животрепещущий для них вопрос. «Ну сними трусы, сними же трусы, не трусь, разденься! Что, трусишь?! Что, боишься?»
Так продолжалось минут десять, и я чувствовала себя всё более и более неловко, всё более и более подавленно. В детстве, когда на меня, как говорится, «наезжали», я быстро пугалась и смущалась; теряла, что называется, ориентировку и, в конце концов, почти всегда уступала домогавшимся. Вспомните, что меня ведь били в те годы почти каждый день, не ремнём, так кулаками, а не кулаками, так пинками и подзатыльниками. У меня почти сразу как бы начинал стелиться туман перед глазами, и подтянутые дяденьки с кустистыми чёрными бровями, науськавшие в тот день на меня своих «опер-школьниц», прекрасно об этом знали. Так случилось и на этот раз. Я очень хотела, чтобы эти белоруски отвязались от меня, очень. К тому же, самое главное, по ним чувствовалось, что они все четверо не были настроены на «сало», на «клубничку» (только в тот день, в следующие «стриптизы» всё было совсем по-другому), и это меня немного успокаивало. Все они держались так, будто им было глубоко плевать, что там у меня между ног, а просто вот зашёл такой спор, такой интригующий спор, дело принципа: смелая я или нет? Побоюсь я раздеться перед ними или нет? Быть или не быть?
Мне очень хотелось отдыха. Мне не хотелось с ними бороться, тем более что их было четверо. Я встала с кровати и спустила трусы. Рукоплещите, белорусы!
Да, верно, на этот раз публика, заказавшая «стриптиз», держалась совсем по-другому: почти все они сразу отвернулись и разошлись по своим кроватям; и на лицах у них не было сальных и издевательских улыбок, как у евреек в прошлом году. Да и зачем? Дело-то ведь сделано. Задание выполнено, товарищ майор. Одна только Панкратович немного задержались около меня, и та ненадолго, со словами, что-то вроде – ну, вот, а ты боялась, теперь видим, что ты смелая, давно бы так; говорила что-то ещё, уже не помню. Никакого эротического подтекста. Никаких возбуждённых глазок. Вообще, вся эта сцена была чем-то похожа на банную: там ведь тоже в одном помещении – например, раздевалке – могут оказаться и совершенно голые, и полностью одетые люди, незнакомые друг другу; однако голым и в голову не приходит стыдиться своей наготы – на то она и баня. На то он и школьный лагерь. Ну правда ведь, друзья?
Это был, так сказать, первый «стриптиз», первое «шоу» того года. Почти что добровольное. Ну сама ведь сняла, и сама в этом призналась; ведь никакая Демьянюк на этот раз с меня силой их не стаскивала? Нет, не стаскивала, я и не отрицаю. Что ж, значит, «стриптиз» был добровольным (с точки зрения белорусов). Выходит, так и есть: и «дурная», и «больная», и всякая разная. Какие тут ещё нужны доказательства?
Да уж. Только руками развести.
А вот второй в то лето «стриптиз», недели через полторы после первого, был уже гораздо более криминальным, послушайте. Видимо, горбоносым дядечкам - организаторам «шоу» – по какой-то причине показалось мало первого представления; наверное, хотелось более неоспоримого доказательства моей «недоразвитости». Какого? Ну, например, оголения не перед своим, а перед противоположным полом, то бишь перед мальчиками. Тут уже и развращённостью начало бы попахивать, можно было б и «возмутительную распущенность» притянуть, почему нет? А организовано это было вот как. На следующий же день после первого моего «стриптиза» в нашей спальне появилась пятая, так сказать, тихочасница – Карина Лифтеева, числившаяся опять же в классе Панкратович и тоже якобы бывшая на год моложе меня. Я, честно говоря, сейчас, с высоты прожитых лет, очень сомневаюсь, что это были её настоящие имя и фамилия – ну пусть будет Карина Лифтеева, ладно. Выглядела эта Лифтеева в свои двенадцать лет (так по легенде) на все пятнадцать, если не больше; а голос у неё был вообще как у взрослой бабы, лет на двадцать пять. Ну ни за что вот не скажешь, что этой здоровенной рослой девке со взрослым голосом – всего двенадцать лет, ни за что не скажешь! Другие б, я думаю, даже больше бы ей дали, судя по её немолодой физиономии. И, самое главное, эта «двенадцатилетняя» Лифтеева была удивительно сильная физически, чуть ли не как спортсменка какая накачанная, да. Я думаю, она была сильнее нас четверых (остальных тихочасниц) вместе взятых, причём бесспорно сильнее. Где она так накачалась, где так развила мышцы – знает лишь Господь Бог да добродушные дяденьки в фуражках. Ладно. Поначалу эта Лифтеева, не знаю, для чего, пробовала набиваться ко мне в подружки; я её не прогоняла (не смела), но мне она, скажу откровенно, не понравилась с первого взгляда – слишком взрослая она была для меня, мне с ней было неинтересно. Так прошло примерно недели полторы, и вот, в конце очередного «тихого часа», когда я опять разделась, легла в постель и даже успела с полчаса поспать, эта самая Лифтеева мягко так подошла ко мне, сонной, растормошила, озорно оглядела меня, а потом произнесла загадочную фразу:
- Мы сейчас немножко поиздеваемся над тобой… Ну-у, не поиздеваемся, а так…
И с этими словами она легко сдёрнула и отшвырнула далеко прочь моё одеяло, схватила меня за предплечья и прижала их к кровати, причём с такой силой, что я, как говорится, не смогла и пошевелиться. А налетевшие другие девочки – всё та же поганка Панкратович, а также Наташа Овизич, Оля Лобачевская, Рита Лугинова, Лена Гаврилович и, может быть, кто-то ещё (не запомнила) схватили меня за ноги, стащили с меня трусы (полностью сняли, причём я даже не зафиксировала, кто именно), согнули мне ноги в коленях и развели их в стороны – то есть принудили меня принять такую позу, в которой шлюхи, лёжа на спине, занимаются анальным сексом. Самые – самые срамные места наружу выставили. Самые - самые, неподмытые. Как говорят в народе, «загнули салаги». И тут эта подлая Лифтеева, видя, что я полностью оголена, звонко, сильно, зычно закричала:
- Мальчишки, идите сюда! Мальчишки!.. Мальчишки-и!..
И вдруг, к моему изумлению (я даже на какой-то миг перестала сопротивляться) распахивается дверь в подсобку (тут же распахивается, мгновенно, без промедления) и из неё в нашу девичьею «спальню» вваливается не то семь, не то даже восемь мальчиков: четверо из класса Панкратович и остальные из каких-то других классов, примерно их ровесники. Из класса Панкратович на мой анус и широко раскрывшееся влагалище любовались во все глаза Арсений Нецветов, Алексей Ботинков, Андрей Колобанов и Евгений Шуб (про Шуба я слышала, кстати, что он после окончания школы эмигрировал с родителями в Израиль). Кто были остальные трое или четверо мальчиков, жадно разглядывавшие мои неподмытые волосатые прелести – я не знаю (дядечки-то, конечно, знают). Как я уже писала выше в этой книге, у меня почему-то очень рано, уже примерно в 10 лет, начали появляться вторичные половые признаки (оволосение в известных местах, молочные железы и др.), чего я в том возрасте страшно стеснялась и даже стыдилась. Помню, в 4-м классе, в раздевалке, ведущей в бассейн (в ней надо было переодеться, чтобы надеть купальник), одноклассницы однажды толпою высмеяли меня – за то, что у меня, единственной из всего класса, уже росли волосы на лобке и начала появляться грудь; они же в те годы были ещё все как одна безволосые. С того высмеивания и до этого принудительного «стриптиза» прошло больше года; у меня к этому времени наросло уже почти как у взрослых; и сейчас на лицах всех этих мальчиков, толпившихся вокруг меня, было именно такое выражение – скабрёзный, гаденький, похотливо - масляный и одновременно жгучий интерес ко мне именно как к женщине, именно как к самке. Схваченная и выставленная на всеобщее обозрение; да ещё в такой безобразной, можно сказать, порнушной позе: лёжа на спине с согнутыми в коленях и широко разведёнными ногами, с ничем не прикрытым ЖЕНСКИМ СТЫДОМ; я, видя, как меня жадно и цинично разглядывают БЕЛОРУСЫ, испытала такой позор, такую боль, такое унижение, какого не могу забыть и до сих пор, через тридцать лет…
Кстати, как же это могло так случиться, что сразу семь или восемь мальчиков оказались сидящими в этой самой подсобке? Как они там оказались, если она находилась внутри класса, приспособленного под девичью «спальню»? Как они прошли туда? В окно залезли? («Спальня» была на первом этаже). Неужели? Потом, я уже писала выше по тексту, кровать, доставшаяся мне в лето после 5-го класса, «совершенно случайно» оказалась стоящей прямо напротив единственного входа в эту подсобку (со стороны класса); прямо напротив, подчёркиваю это. В это помещение можно было пройти только мимо кроватей; и эти мальчики, зайдя туда до меня, сидели там тихо-тихо, КАК МЫШИ, так что я, придя за час до этого в спальню, раздевшись и даже успев вздремнуть, даже и не подозревала об их присутствии. Ну разве такое могло быть случайным? Разве этот факт не является доказательством того, что всё это было сознательно организовано? И для чего? Для того чтобы нанести мне как можно более тяжёлую психическую травму?
Ну какая же подлая, подлая, подлая нация; и какая подлая и грязная страна! Какой цинизм,
какая жестокость, какая беларускость, в конце концов! Ну что я им сделала?! За что они меня так?!..
Ах, боже ты мой!.. Ну как же так можно?!..
Я думаю, мои палачихи ожидали, что я, опозоренная таким подлым способом, заплачу, зарыдаю, начну бесноваться, биться головой о стену, а они будут созерцать мои мучения и наслаждаться ими – они же белоруски! Но я, повторяю, была как в тумане (т.е., по-научному, в шоке); и поэтому, честно сказать, плохо соображала, что они со мною делали. Перестав вырываться, я просто замерла в ожидании, тоскливо глядя на свою выставленную напоказ не очень чистую промежность, и на мерзавок и мерзавцев, столпившихся вокруг меня. Наступило неловкое молчание. Все они как бы на несколько секунд тоже замерли и не знали, что же им делать дальше. Затем кто-то из мальчишек хмыкнул, повернулся и чуть ли не бегом бросился назад в подсобку, за ним так же быстро ретировались и остальные. Палачихи тоже вдруг как-то все разом отпустили меня; я разогнула ноги и прикрыла срам руками, а потом стала искать глазами, куда же они закинули мои трусы… Белоруски разошлись по комнате, но на лицах у этих «дочерей Хатыни» не было и тени раскаяния в содеянном; наоборот, было некое удовлетворение, торжество даже, проглядывало чувство победы, словно, надругавшись надо мною, они сделали какое-то благо для своей нищей и презираемой внешним миром страны…
Через два дня после моего второго «стриптиза» Лифтеева бросила посещать этот, не хочу ругаться, лагерь, предварительно разыграв вместе со своими сверстницами - соратницами интересный спектакль: так называемую «ссору с учительницей». (Лифтеева и её малолетние коллеги по спецзаданиям уселись на кроватях играть в карты, «в дурака», перед этим раскрыв как можно шире дверь в «спальню»; а «случайно» проходившая мимо учительница – тоже их коллега по «спецработе» – напустилась на неё). Бросила посещать этот эротический белолагерь, проходив в него, таким образом, всего лишь две недели (как будто специально для меня ходила). Однако мои «стриптизы» на этом не закончились, отнюдь. Даже наоборот. Дня через три после ухода Лифтеевой её ассистентки по моему заголению Лена Гаврилович, Рита Лугинова, Оля Лобачевская, Наташа Овизич, Катя Панкратович и ещё одна девочка с фамилией Родионова, имя которой я забыла, опять же во время тихого часа толпою обступили меня и опять потребовали снять перед ними трусы. На этот раз заводилой в этой группе «истинных белорусок» выступила не Панкратович, а Гаврилович (видимо, так решили их хозяева). Теперь «жертвы гитлеровского геноцида» уже не просили, а нагло требовали, чтобы я сняла перед ними трусы; и требовали с издёвочками, с подковырочками, с куражом этаким.
- Слышишь? Эй! Сними-ка трусы! Давай, давай! Снимай трусы!..
- Что?.. Что-что?..
- Ты что, не поняла? Снимай трусы! Давай – давай! Мы хотим поглядеть на тебя голую! (Общий смех)
- ?..
- Мы хотим поглядеть на твою фигуру! Сними трусы и походи тут перед нами голая! Мы посмотрим на твою фигуру!
- ?.. ?..
- Слушай, если ты снимешь сама, по-хорошему, мы не будем тебя ни дурной, ни больной называть! А не то, как позавчера, мы САМИ с тебя их снимем, ещё и мальчиков, как тогда, позовём! СНИМАЙ!.. Или хочешь ещё раз мальчиков? Хочешь?!..
Почему, интересно, эти белоруски были так уверены, что мальчики тут же прибегут ещё раз? Ведь тех же надо было сначала найти, привести, подготовить… Или кто-то другой уже сделал за них всю эту «подготовительную» работу?
В-общем, они начали открыто мне угрожать, говоря, что если я «добровольно» не сниму перед ними трусы, они стащат с меня их силой, «как позавчера», да ещё и вновь позовут мальчиков. Как такие действия называются в Уголовном кодексе этой Страны Чудовищ? Шантаж или как? И как, интересно, в этом же Кодексе называются действия тех, кто организовал всё это? Защита национальной безопасности, так, кажется? Это что же, стаскивая с двенадцатилетней девочки трусы, они свою грязнючую безопасность защищали таким способом? И как же могут такие вот «люди» после всего вышеописанного жаловаться на Хатынь?! Ну разве же это люди?!
И я опять сняла перед ними трусы. В третий раз в то злосчастное лето. По их требованию я ходила перед ними голая и босая по этому помещению, по-моему, целых полчаса, даже замёрзла. Они хихикали, они торжествовали, они наслаждались моей наготой; и, наверное, не только они одни, но и их хозяева, добрые подтянутые мужчины в военных фуражках, наблюдавшие за этой сценой через свои скрытые камеры. Белоруски разглядывали волосы на моих половых губах и даже делали такие жесты, словно хотели за них подёргать; требовали, чтобы я потрясла грудями (и я трясла ими); белоруски вслух, не стесняясь, обсуждали достоинства и недостатки моей фигуры, словно какие-нибудь операторихи из порноагентства. И это были ДЕВОЧКИ! ДЕВОЧКИ! Понимаете, ДЕВОЧКИ!
Ах, боже мой… Ну прямо руки опускаются перед пишущей машинкой! Даже не верится, что всё это было со мной, что это я такое вынесла и при этом не умерла от стыда! Ну какая жестокая, какая изуверская, какая похотливая и сальная страна! Какие матери будут из этих белорусок?! И кого же они воспитают?! Таких же, как сами?!
А дальше по хронологии идут ещё три «стриптиза»: четвёртый по счёту через пять дней после только что описанного, за ним примерно через день пятый «стриптиз», а потом и шестой. Всё по одной и той же схеме: начинался «тихий час», белоруски толпой обступали меня, заставляли снять одежду, снять обувь, снять трусы и вышагивать перед ними голой и босой по этой проклятой «спальне». Всё никак не могли мною налюбоваться. Всё никак не могли насладиться моим унижением, моей болью, моими страданиями. Описывать в деталях все эти «стриптизы» – четвёртый, пятый и шестой – я не буду, это выше моих сил, разве что для следователя это сделаю, а здесь, в этой книге, не хочу. Думаю, читателю и так всё ясно. Куда уж яснее. Но вот о самом последнем, седьмом «стриптизе», всё-таки нужно бы сказать несколько слов. К этому времени белорускам уже явно самим надоело смотреть на мою наготу; последние «шоу» явственно тяготили уже и их самих; но холопы есть холопы; пан приказал – куда деваться. Если на третьем, четвёртом и даже пятом «представлении» ещё наличествовали и грязные усмешки, и (наверное) смазка там, где посторонним не видно; то шестой «стриптиз» эта малолетняя агентура негодяев в погонах наблюдала уже явно через не хочу. И я, видя это, осмелела; я почувствовала, что они уже сами не хотят, им самим уже надоело; и когда в очередной, седьмой раз белоруски обступили меня и стали, как обычно, требовать, чтобы я сняла перед ними трусы, я отказалась наотрез. Минут пятнадцать (и даже больше) они стояли надо мной, требуя и угрожая, но я не сдавалась; я видела, что они – просто холопи, просто пешки, просто выполняют чей-то подлый приказ, и это придавало мне сил. Наконец они решились стащить с меня трусы силой, опять гурьбой навалились на меня, но я без особого труда отбилась, брыкаясь и отталкивая их руками. И ещё мне бросилось в глаза, что они сами не очень-то и усердствовали в этой потасовке, участвуя в ней как бы из-под палки. На этом всё и кончилось. Через несколько дней закончился и лагерный месяц; «родители» - евреи больше не принуждали меня в него ходить (видимо, получили соответствующее ЦУ от своих хозяев); и я навсегда простилась с этой ненавистной моему сердцу «спальней». Этот вид мук для меня, наконец, закончился.
Такая это страна. И такие это «люди». Я всю жизнь буду их ненавидеть…