7
Отлетел куда-то на запад еще один осенний день со стайками белесых облаков, с последними лучами заходящего солнца. Высыпали на темно-синий бархат неба яркие звезды и, казалось, наступила самая благодатная пора для влюбленных.
Катя с разрешения Галины Михайловны сидела за швейной машинкой в большой комнате на втором этаже училища и шила Наташе платье. Перестук иголки успокаивающе действовал на неуравновешенное состояние ее души. Скроив платье по собственному чертежу и получив одобрение подруги, старалась выполнить заказ наилучшим образом: пусть Наташа порадуется обновой. Швы ложились на серый ситчик с белыми чайками ровно и красиво - эту специальность Катя приобрела за время учебы в ПТУ. Она любовалась своей работой. Теперь ей не страшно: деньги зарабатывать сможет сама. У зеркала примеряла платье на себя и втайне была довольна и платьем и собой: точеная фигурка, покатые плечи, большие, изумленно распахнутые глаза, словно они чему-то удивлялись; короткая стрижка с челкой на лбу и сама вся настороженная, в каком-то непонятном порыве, чего раньше никогда не испытывала: не знала зеркала, не любила косметики; сейчас же -совершенно другая, готовая вот-вот вырваться из серой атмосферы в иной мир, требовательный, чистый, высокий. Может, и вправду так будет!
Осторожно, чтобы не порвать наметанные нитки, Катя сняла платье и снова села за работу. Машинка строчила тихо, радуя ее. Завтра она отдаст Наташе готовую вещь и получит семь рублей. За эти деньги купит себе общие тетради для чертежей и нитки. А еще мороженое и плавки.
В общежитие возвращалась поздно. Шла по тихому безлюдному переулку и мечтала. О чем? О завтрашнем дне, о покупках, а еще о пломбире, вкус которого уже забыла. Вдали, на столбе, тускло горела одинокая лампочка. На углу - большой куст сирени, за ним - поворот и - общежитие. И сегодня не придется выспаться, думала Катя, прикидывая в уме, что уже, наверное, первый час ночи. Девочки давно спят, а ей надо трудиться, чтобы иметь хоть какие-то гроши.
Неожиданно услышала отдаленные шаги. Подняла глаза, всмотрелась: ей навстречу шли двое. Беспокойно оглянулась: переулок был совершенно пустынным - ни пешеходов, ни машин; она одна и те, что торопливо приближались к ней. "Кто они? - тревожно шевельнулась мысль. - Уже поздно... И никого рядом... - Рванувшись вверх-вниз, беспокойно застучало сердце: - Где же второй? Было же два парня. Сама видела."
Один из юношей, проходя мимо, окинул Катю взглядом с головы до ног.
"Во, дурочка! - прислушиваясь к удаляющимся за спиной шагам, подумала она. - Парень хочет познакомиться со мной, а я... Ишь, как зыркал! Но куда, девался второй? Что за ерунда?"
Волнуясь и взвешивая создавшуюся ночную обстановку, спешила к повороту: оттуда совсем близко к общежитию. Еще немного пройти и...
Катя замерла: она явно слышала, что юноша вернулся и поспешно догоняет ее. Торопливые его шаги отчетливо отдавались в ночной тишине переулка и нагоняли на нее страх. Она ускорила бег - и тут же ускорились шаги за ее спиной. Вот-вот ее схватят чужие руки! Катя похолодела и лишь поравнялась со столбом, на котором тускло горела лампочка, как из-за куста сирени вышел второй юноша и преградил ей дорогу.
- Давай, шалавая, деньги! - грозно потребовал и вырвал из ее рук портфель. - И не пикни, не то... - Он показал нож: - Вот, что будет...
- Вы что? - испуганно произнесла Катя. - Нет у меня денег. Я учащаяся.
- Не учащаяся, а буфетчица. Мешок с деньгами, - шипел рядом второй, догнавший ее. - Открывай!
Сверкнувший под лампочкой нож привел Катю в ужас. Кричать? Ее крик могут прервать тут же.
Портфель был вскрыт - и на тротуар вывалились тетради, тапочки и новое, сшитое за три долгих вечера ситцевое платье. Руки хулигана шарили в глубине портфеля.
- Во-о-о, с-сука. Говорила, что денег нет, - пьяно прохрипел один из налетчиков, вытащив из бокового кармашка три рубля. - Еще давай, пигалица! - и полез к ее груди. - Фу, тут не за что взяться... Свистулька! Доходяга! Пошли...
Оцепенев от негодования и страха, Катя не могла сделать ни одного движения. Лишь потом, когда стихли шаги наглецов в конце переулка, наклонилась и собрала разбросанные вещи. На плечо повесила платье.
В таком виде зашла в подъезд общежития, поднялась на третий этаж и постучала в дверь своей комнаты.
Ей открыла Зина и ахнула: - Что с тобой, Катенька? На тебе лица нет... И что за маскарад?
- Сейчас на меня напали подонки, - бросив платье на стул, ответила Катя. - Подумали, что я буфетчица и несу в портфеле кучу денег. Ножом угрожали.
С кровати вскочила Наташа.
- Вот негодяи! Вот подлецы! В милицию надо заявить. - В ночной сорочке она суетилась возле подруги. - Нашли кого грабить! Руки бы обрубить... Я тебе чайку согрею.
- Не надо. Устала я. Отдыхать буду.
- Уже второй час ночи.
- Знаю.
- Завтра зачет.
- И это знаю, - устало ответила Катя. - Я шила платье и готовилась к нему. Все прокручивала в голове. Да и по дороге... Эх, жизнь! - вздохнула со всхлипом. - Последнюю трешку забрали. Опять занимать надо.
Через несколько минут она уже лежала в постели. В окно светила яркая крутобокая луна. Ее лучи падали на вешалку, и Катя видела два новых платья подружек и свое, короткое и изрядно поношенное.
"Когда же я буду носить красивую одежду? – думала и чувствовала в душе жалость к себе. - И в детстве не носила, и сейчас нет возможности что-нибудь купить. Была бы мама, как у других. Нет ее и некому нести свои обиды, некому бинтовать раны и перебитые крылья..."
Долго не спала Катя. И перед тем, как уснуть, вспомнила отца. Говорила вчера Зина, что видела его несколько дней назад вечером напротив общежития: он стоял в тени дерева и смотрел на окна, за которыми жила она, Катя Мезенцева.
8
Серые густые сумерки, перемешанные с разлапистыми мокрыми снежинками, слегка разбавлялись светом фонарей, мерцающих над головами прохожих, и подсвечивались витринами магазинов. Несмотря на порывы ветра, снег казался тихим и робким и таял на губах, ресницах, воротниках; таял, едва касаясь земли, и хлюпал из-под ботинок и сапожек мутной жижей. И только под фонарям хороводили снежинки, словно белые бабочки, слетевшиеся на свет и ночное крошечное тепло.
Улицы города в этот ноябрьский вечер заполняли только те, кто, подолгу засиживаясь на работе, давал отдых нервам, не имея сил на спешку, да молодой люд, кому такая погода не в счет.
Катя, в короткой поношенной шубке, что подарила ей уборщица тетя Нюра, торопилась в общежитие. Ее фигурка то пропадала в белой круговерти, то возникала под следующим фонарем. Пронизывая пучком света снежное крошево, он отвоевывал у этого хаоса часть просматриваемого пространства. Мокрый снег лепил в лицо, падал за шею и таял, обжигая холодом, и Катя, пригнув голову, нырнула в переулок. Здесь было потише: огромные деревья, соединяясь вверху густыми ветвями, устроили над переулком вроде шалаша. Все, что Катя видела, все, что было сейчас вокруг нее и в ней: и эта слякоть, и вода под ногами, и полупустынная улица, и ее мысли, одна тревожнее другой, - все ей было необходимо. В тиши она отдыхала. Редко светились окна домов, и ей подумалось, что она совершенно одна в бесконечном и безразличном к ней городе и что здесь можно умереть и никому не будет до этого никакого дела. Пошла медленнее, жалея себя: на плечах - чужая шубка, в кармане - ни шиша.
- Катя! - донеслось с другой стороны. - Подожди, дочка.
Услышав до боли знакомый голос и узнав его, Катя остановилась, не зная, как ей поступить. Что делать? Ждать или бежать?
К ней через дорогу шел отец. Он уже почти бежал в своем черном пальто с каракулевым воротником, в той же шапке с козырьком, чужой, ссутулившийся, похудевший.
- Что надо? - одеревенело спросила Катя, соображая, как вести себя с ним дальше: то ли выслушивать все, что он будет говорить, то ли оборвать на полуслове. Она уйдет, а отец? Что будет с ним? И смягчилась, взглянув ему в лицо: - Только недолго. Мне некогда.
Василий Петрович зачем-то снял шапку, мял ее в руках и, наверное, тоже соображал, с чего начать трудный разговор с дочерью.
- Что, заклинило? - не желая затягивать встречу, торопила его Катя. - Сказать нечего? Или язык отвалился?
- Как ты, дочка, живешь? - Василий Петрович спросил таким голосом, будто его только что ранили, и он не имеет сил говорить. Катя не узнала бы этот голос, не будь отца рядом. - Что же не заходишь в свой дом? Обиделась ... Забыла... - Слизывая с губ снежинки, волновался и разглядывал дочь, повзрослевшую, изменившуюся, в чужой старенькой шубке. - Зайди как-нибудь.
- Одень шапку. Замерзнешь. - В Катином голосе послышалась жалость, и Василий Петрович, обрадовавшись, что дочка его не прогоняет, надел шапку и торопливо заговорил, пытаясь высказать все, что накопилось на душе за последние, очень трудные месяцы своего одиночества.
- Я сейчас не пью... Поверь мне, доченька. Начал новую жизнь. А ту... проклял... Собрал деньги тебе на пальтишко. Уже присмотрел, но не знаю, понравится ли тебе. Ремонт в квартире сделал. Сам.. Зайди, Катя, посмотри. А лучше возвращайся домой совсем.
- Нет! - зло перебила его Катя, вспомнив последнюю ночь своего пребывания под отцовской крышей. - Мне хорошо и в общежитии. У меня нет отца. Нет его, понял?
Переступив с ноги на ногу, Василий Петрович втянул в плечи голову, ожидая других слов, более резких и жестких, но их не последовало, и он тихо промолвил:
- Прости меня за все, что было. Прости, доченька... Ушла из дома водка. Я казнился, много передумал и пережил. Я... я держал самый серьезный ответ перед совестью...
- А она у тебя есть? - прервав отца, бросила ему в лицо Катя. - Очень сомневаюсь. Ты потерянный... И для меня и всего общества.
Василий Петрович терпеливо выслушивал обвинения дочери: он знал, что у нее есть право на такие слова и боялся, как бы она не ушла. Он долго ждал этой встречи, часто караулил дочь, прячась за деревьями, киоском, и мучительно страдал, когда не смел ее окликнуть и лишь провожал глазами, роняя слезы.
- Сейчас есть. Нашел в себе силы начать трезвую жизнь. Больше полгода водки в рот не беру. И не буду. Хотят меня снова в школу взять.
- Сторожем? - не меняя позы, спросила Катя. - Или дворником? Метлу ведь пропьешь... Дверь снимешь и за водку отдашь. Я-то знаю.
Все больше бледнея, Василий Петрович съежился, словно дочка избивала его не словами, а кулаками. - Все не так, Катя. Математиком приглашают, но в другую школу. С испытательным сроком...
- Ну и ну! Истинный христосик! Хоть в угол ставь и молись.
- Изменился я, Катюша, - виновато проговорил Василий Петрович. Он достал платочек, протер очки, глаза. - Пойду в школу и заслужу у ребят уважение к себе. Верну доверие.
Катя видела, что отец был одет чисто: белая рубашка, галстук. Да и платочек новенький. Но сказала, все еще не веря ему:
- Ты как тот перелетный соловей: то на пихту, тот на ель.
- Что ты, доченька? Увидели, что я изменился. Справлялись обо мне на предыдущей работе. В магазине мне дали положительную характеристику. Последние месяцы я заслужил ее. Поверь мне!
Василий Петрович узнавал и не узнавал дочь: резкая, натянутая, так и сыпала колючими словами. Может, очень плохо ей живется? Конечно, плохо! Одна, без денег. Он, ее родной отец, ведь хотел узнать об этом и раньше: много раз приходил к общежитию, прятался, где попало, и не один раз, крадучись, шел за ней до самого училища, где она училась, но каждый раз боялся ее окликнуть.
Катя смотрела мимо отца, размышляя над его словами: верить или не верить?
- Идем домой, доченька, - предложил упавшим голосом, не надеясь на то, что она согласится. - Пусто без тебя. Очень пусто, а ты...
- А я учусь на швею. Помимо этого, зарабатываю еще себе на хлеб и чулки.
- Нужно большое терпение, чтобы жить в чужом доме, имея свой. - Василий Петрович был подавлен.
- А у меня его нет. Нет, нет! – почти выкрикнула Катя. - Да и душа пустая: там лишь полынь-трава. И в этом твоя вина. Я детства не имела. И сейчас...
- Знаю. И очень сожалею о прошлом. Как все искупить? Как? - Василий Петрович хотел взять дочь за руку, но она энергично дернулась. - Я проклинаю те годы, что прожил в водочном угаре. Теперь я не тот.
- Меня это не интересует. Ты разрушил мою душу, как суховей. Мне нечем дышать... На всякий случай запомни это. И не преследуй меня. - Катя резко отвернулась от отца и, не простившись, ушла в снежную круговерть, пряча слезы в хрустальные ресницы.
Василий Петрович остался один. Снег кружил у разгоряченного лица, оседал на шапке, воротнике, но он не двигался. Стоял темной тенью среди белого хаоса и думал, что завтра снова придет сюда, дождется Кати и вновь будет убеждать ее вернуться домой; не поможет - придет еще раз и еще...
Сгорбленная фигура одинокого человека еще долго маячила под холодным зимним небом.