Зеркало кармы

     Любезный читатель! Прошу отнестись снисходительно к этому произведению, так как оно является «пробой пера», родившейся на свет в 2002 году. Это была моя первая попытка писать прозу,  и я долго колебалась, прежде чем вынести роман на суд широкой публики, в надежде подвергнуть переделке и правке. Однако по разным причинам решила оставить все как есть.
     Здесь у меня есть соавтор, главы, написанные от лица Катерины, принадлежат перу Элеоноры Кушниренко.


ЗЕРКАЛО   КАРМЫ

Глава 1

                Таинственное исчезновение
                (Москва, сентябрь 2002, среда – пятница)

                «Все встречи в этом мире не случайны».

Мужчина и две дамы выгуливали своих собак на Поклонной горе в лесочке за синагогой.
– А моя Ченька вчера нашла вон под тем деревом сорок долларов… – похвасталась дама по имени Леся.
– Одной бумажкой? – ехидно поинтересовался мужчина.
– Нет, я серьезно. Две десятки и одну двадцатку, в четыре раза сложенные.
– Надо срочно пропить, а то впрок не пойдут, – назидательно сказала вторая дама по имени Валя.
– Я ей уже парной телятины купила…
– На все? Тогда ей каска нужна, – все с тем же сарказмом наскакивал мужчина.
– Зачем?
– Чтобы морда не треснула.
– Так не на один же раз! А себе из косточек супчик сварила. Я ей костей не даю, у нее от них запор.
– Все равно надо обмыть, с тебя шампанское, – продолжала стоять на своем Валя.
– Сегодня не могу. Подруги придут.
– Тогда завтра.
– Хорошо. После прогулки сразу пойдем ко мне.
– Закуска за нами. Что купить? – деловито спросил Виталий.
– К шампанскому? Конечно, селедку.
– Ну, мы все дела сделали, можно домой идти, а то я на работу опоздаю. – Валя пристегнула поводок к роскошному красному ошейнику скотч-терьера по кличке Бонапарт-Сильвер-Авторитет-Третий, в миру именуемого Боней. Тот окаменел, изображая полное пренебрежение к нуждам хозяйки. Характер у него был своенравный и независимый. Будучи твердо уверенным, что она является его полной собственностью, Боня обожал продемонстрировать это перед окружающими: в присутствии посторонних ел, исключительно, с рук, и делал вид, что гуляет сам по себе. Но более всего он огорчал Валю тем, что отважно кидался на кобелей любых размеров и пород, проявлявших естественный интерес к его подружкам – двум лабрадоршам Черри и Зите. За это он был неоднократно порван и заштопан в разных местах своего не очень большого, но чрезвычайно упитанного тельца. Два дня назад модный собачий мастер постриг его за бешеные деньги по всем канонам скотч-терьерского стандарта, и у Бони обнаружился загривок в жирненьких складках, как у типичного «авторитета».
Кавалькада неспешно двинулась к дому, расположенному напротив Поклонки, рядом с Триумфальной аркой, и, приветливо распрощавшись до утренней прогулки, разошлась по своим подъездам, подтвердив еще раз намерение непременно завтра вечером собраться у счастливой обладательницы смышленой собаки, столь неожиданно обогащенной находкой своей расторопной питомицы.
Тут надобно заметить, что собачники – особая каста. Они знают друг о друге нечто такое, чего, может быть, не знают ни родственники, ни сослуживцы, ни даже близкие друзья. Прогулка с собаками – это святое. Она должна состояться, как восход солнца. Ты можешь быть болен, с похмелья, после бессонной ночи, но неизменно два (а то и три) раза в день, в одно и то же время (плюс-минус несколько минут), ты стремглав вылетаешь из подъезда, влекомый своим четвероногим повелителем, и торчишь с ним определенное время на улице в любую погоду, пока он не нагуляется вволю и не совершит все необходимые собачьи отправления. При этом хозяин бдительно следит за консистенцией оных, а также за настроением своего любимца, постоянно озираясь по сторонам, нет ли на горизонте его врагов.

Утром Леся и Черри не появились на прогулке в положенное время. Валя с Виталием констатировали этот факт, ехидно заметив, что визит подруг, видимо, выбил бедную собаку из режима.
– Совсем о животном не думает, – бурчал Виталик. – Может хоть вовсе спать не ложиться, но собаку обязана вовремя вывести. Чем та виновата, что хозяева гостей принимают? Вот мы с Марусей…
Всю прогулку он ворчал и сетовал на нерадивость и безответственность иных собачников, имея в виду, конечно, Лесю, но когда они с Черри не появились и на вечерней «выводке», Виталий решил, что выпивку «замылили», пожалев денег.
– Надо бы ей позвонить, – сказала Валя, – может, случилось что…
– Вот еще! Подумает – набиваемся. Я и сам себе бутылку купить могу и не одну.
– Я все же позвоню, на нее это не похоже. Вроде уезжать они не собирались, она бы нам сказала, да и с собакой без машины, куда поедешь?
– Ну, позвони, тетка она не жадная и обязательная. Уж не первый год друг друга знаем…. Сколько раз собирались – всегда приходила.
Валя трижды за вечер набирала номер, но телефонные звонки оставались без ответа.
Когда на утро в собачьей тусовке опять не было Черри, они заволновались всерьез.
– Надо зайти, может, у этой ватрушки телефон не работает, – обеспокоено, но все еще ворчливо сказал Виталий.
– После работы непременно зайду, – пообещала Валя.

Дверной звонок прозвучал как-то особенно громко и тревожно, но Черри не залаяла в ответ с той стороны двери. Валя вдавила кнопку до отказа еще три раза подряд, однако в квартире по-прежнему было тихо. Встревожившись не на шутку, она приложила ухо к двери, и не услышала ни звука. Выйдя с Боней на бульвар, Валя почти бегом кинулась к Виталию.
– Дома никого! Что-то у меня на душе неспокойно. Куда они делись? Надо бы узнать.
– А у кого?
– В том-то и дело, что я понятия не имею! Мы с ней всегда друг друга предупреждаем, если уезжаем куда. Сам ведь знаешь – прощаемся…
– Да-а, – протянул Виталий, – не нравится мне все это. А что за подруги собирались к ней в тот вечер прийти? Ты их знаешь?
– Видела как-то раз… еще в мае, я к ней забегала за книгой по собачьим болезням, у Бони, как сейчас помню, тогда ушки болели. Они сидели вчетвером, мне показалось, вслух книгу читали, а я им, по-моему, помешала. У меня сложилось впечатление, что они  ждут-недождутся, когда я уйду, даже чаю мне не предложили.
– Да. На нее это не похоже. Может, у них секта какая-нибудь? А выпивка на столе была?
  Для Виталия наличие выпивки служило неопровержимым доказательством, что собравшиеся за столом не являются членами какой-либо тоталитарной секты.
– Нет, – уверенно сказала Валя. – Только книга. По-моему на машинке напечатанная, да я и не приглядывалась. Одна из них была в очках, и книга перед ней лежала, ну, я и решила, что они вслух читают. Лица у всех сосредоточенные, серьезные.
– Она вас хоть познакомила?
– Да, имена назвала, но я не помню уже, больше на клички похожи…. Свою проблему решила – и бегом домой, Боня ведь болел…. Я только поняла, что они близкие подруги…. Что делать-то будем?
– Надо срочно разыскать сына, – деловито распорядился Виталий.
– А где?
– Да он тут недалеко квартиру снимает, моя Маруся ему помогла найти. Сейчас домой приду, спрошу у нее.
– Давай, действуй. Будут новости – позвони. Прямо кошки на душе скребут.
При слове «кошки» Боня навострил уши и тихонько зарычал.

Маруся не без труда отыскала телефон женщины, у которой снимал квартиру сын Леси, но там сработал автоответчик. Виталий попросил молодого человека позвонить немедленно, как только появится, назвал свое имя и номер телефона, не объясняя причины.
Звонок раздался довольно поздно. Они уже спали, но Виталий мгновенно проснулся и немного путано изложил молодому человеку суть дела.
– Понял, сейчас схожу. Я только что из командировки, но она мне не говорила, что куда-то собирается уезжать. Мы с ней на днях перезванивались.
– Давайте, я тоже подойду. Мало ли что…
– Спасибо. Не беспокойтесь, я вам завтра позвоню, а то сегодня уже поздно.
– Ничего. Завтра суббота, высплюсь. Зато усну спокойно, как узнаю, что все в порядке.
Однако уснуть спокойно в эту ночь Виталию так и не пришлось.
Через полчаса снова раздался телефонный звонок.
– Извините, Виталий Михайлович, дверь заперта изнутри и ключ в замке торчит. Если у вас есть какие-нибудь подходящие инструменты, прихватите, пожалуйста. Замок пустяковый, но я не решаюсь один ковыряться, да у меня с собой и нет ничего.
– Может, милицию вызвать? – предложил Виталий, похолодев.
– Вы так считаете? Возможно, вы правы. Я ужасно беспокоюсь, почему ключ изнутри? Если воры, то дверь была бы взломана, а с замком на первый взгляд все в порядке. И где собака? К сожалению, дверь не выбьешь, она наружу открывается.
– Я немедленно иду, но в милицию все же позвоните, а то им потом не докажешь, что была необходимость взламывать замок.

Когда мужчины в обществе капитана милиции вломились, наконец, в квартиру, в ней никого не было: ни хозяйки, ни собаки, ни ее предполагаемых гостей. В комнате на большом круглом столе лежало странного вида зеркало в старинной широкой кипарисовой раме, по углам которого были отчетливо различимы причудливые круги, радужной окраски. Каждый угол отсвечивал своим цветом: один – зеленоватым, другой – фиолетовым, третий – желтым, четвертый – ярко-синим. Мужчины остолбенело замерли, наклонившись над зеркалом, сразу даже не сообразив, что на его темной глади не отразились их лица. Помимо этого на краю стола лежала открытая книга в самодельном картонном переплете, и стоял массивный бронзовый подсвечник на три наполовину оплавившихся свечи, источающих тонкий своеобразный аромат.
– Так, – первым грозно нарушил тишину оперативник, – теперь мы составим протокол. Мне необходимы понятые для осмотра места преступления.
При этих словах Виталий с молодым человеком вздрогнули и одновременно закурили, взяв сигареты из пачки, что лежала на книжной полке.
– Ничего не трогать! Это вещдоки, – рявкнул милицейский чин. – Ладно, минусуем две сигареты. Следующий раз курите свои. Я тоже, пожалуй, одну возьму. Значит, минусуем три. И ни к чему не прикасайтесь до прихода понятых. Мобильник у кого-нибудь есть? На домашнем телефоне могут остаться отпечатки пальцев преступников. – Пояснил он.
Молодой человек дрожащей рукой протянул ему мобильный телефон.
– Кого можете позвать в качестве понятых?
Виталий предложил вызвать Валю и свою жену Марусю.
– Нет, они заинтересованные, надо посторонних, – не согласился оперуполномоченный, – только найдите поживей, а я пока свою бригаду вызову. Надо все сфотографировать, особенно зеркало это чертово. Давно оно тут?
– Нет, не очень, – ответил сын хозяйки квартиры. - Мама его по случаю приобрела, около полугода назад.
– А у кого?
– Не знаю точно. Кажется, у бомжа какого-то на Дорогомиловской? Она мне тогда рассказала странную историю. Помню, я над ней посмеялся и подробности забыл.
– Потрудитесь припомнить. Откуда у бомжа зеркало? Видать, украл. Придется искать и бомжа.
Милицейская бригада и понятые появились почти одновременно. Виталий прихватил слегка хмельного сантехника, мирно курившего, сидя на подоконнике первого этажа и консьержку из своего подъезда.
Осмотр места происшествия занял не слишком много времени. По словам сына «потерпевшей» (так значилось в протоколе), из дома совершенно ничего не пропало. Даже собачий ошейник и поводок лежали на своем месте. В наличии оказалась вся обувь хозяйки, кроме домашних тапок, а также три пары чужой женской обуви.
Телефоны, имена и фамилии подруг были тщательно занесены в протокол, везде, где можно, сняты отпечатки пальцев, зеркало сфотографировано несколько раз, рукопись изъята в качестве вещдока, понятые разборчиво расписались в протоколе осмотра места происшествия. За окном уже светало, когда все были отпущены по домам. Дверь злополучной квартиры заперли на нижний замок и опечатали.







Глава 2
Случайное приобретение
(Март 2002, понедельник. Рассказывает Леся)

«Следы прошлой кармы актуализируются,
 когда создается для них подходящая ситуация».
Патанджали, «Классическая йога».
 
Уже с утра мостился вечер
Занять партерные места,
Казалось мне, что будет вечен
 Цвет парусины и холста.

В этот понедельник вечер начался с самого утра. Прогулка с собаками на просторном газоне перед домом напоминала скорее перебежки по минному полю – всюду виднелись раскисшие кучки собачьих испражнений. Нужно было бдительно смотреть под ноги, прежде чем сделать очередной шаг. Но «лабродуры» наши, как я прозвала Черри и Зиту, неутомимо носились с палкой, Боня с прискорбием и недоумением, сидя у ног Вали, взирал на их возню. «Ангел, распятый на фаллосе» (так мы между собой окрестили скульптурный изыск перед Мемориалом на Поклонке), почти не был виден в мареве влажного смога.
          - Надо переться на Дорогомиловский рынок за сигаретами. Там намного дешевле, – пожаловалась я Вале.
          - Там все дешевле, – согласилась она. – Боня стал плохо кушать. Сегодня пожарила ему сырнички, а он отвернулся и не стал, если увидишь говяжью грудинку, купи мне для него килограмм. Может, уговорю его поесть…

Тридцать девятый троллейбус, громыхая, неспешно тащился от Киевского вокзала по Большой Дорогомиловской. Народу в это время дня было совсем мало, и я сидела у окна, бесцельно разглядывая улицу, радуясь, что по дешевке купила сигареты и грудинку для привередливого Бони. Большой хозяйственный магазин закрылся на ремонт, и потому возле его дверей не толпился народ. Помню, что меня почему-то совсем не удивило и полное отсутствие прохожих на тротуаре. Троллейбус остановился, не дотянув до очередной остановки несколько метров, видимо, впереди пропускали правительственный кортеж, мчавший на все парах по Кутузовскому проспекту в Кремль. И тут я увидела его. ЗЕРКАЛО. У большой пыльной стеклянной витрины магазина сидел на корточках мужчина по виду напоминавший бомжа, а оно стояло рядом с ним. Я смотрела в их сторону и не могла отвести глаза. Бомж поймал мой взгляд и сделал едва приметный приглашающий жест.
Какая-то сила подняла меня с уютного места, я упросила водителя открыть дверь и вышла на промозглую, мутную улицу.
Мужчина поднялся, застенчиво улыбаясь. Только тут я вдруг подумала: «Почему, собственно, я так безапелляционно решила, что человек рядом с зеркалом непременно бомж?». Он был довольно чисто и пристойно одет, пышная борода тщательно расчесана, волосы, хоть и длинные, вымыты, а в серых, широко поставленных глазах искрился умный, доброжелательный огонек.
– Вам понравилось зеркало, сударыня, – приятным баритоном спросил он?
– Да, – сказала я, – хотя сомневаюсь, что у меня хватит денег на такую покупку. Оно, должно быть, дорогое.
Он опустил глаза, помолчал немножко, потом взглянул на меня как-то особенно, как бы оценивая, достойна ли я обладать этой вещью, и загадочно произнес:
– Тут все зависит от вас, насколько ВАМ этого хочется.
Мне показалось, он сделал ударение на слове «Вам».
В эту секунду я вдруг поняла, что уже не смогу жить спокойно, если не куплю это зеркало.
– Вы хоть взгляните на него! Вы ведь его даже не рассмотрели. Рама из кипариса, насколько я понимаю. Возможно, оно венецианское. Редкая вещь.
– Я беру, – услышала я с удивлением собственный поспешный ответ. – Сколько вы за него хотите? Вы поможете мне его довезти? И деньги я отдам вам дома.
– Не торопитесь, сударыня. Оно очень тяжелое. Мы его сюда вдвоем привезли. Оставьте свой адресок, скоро подойдет мой приятель, и мы вам его доставим. А о деньгах не беспокойтесь, если эта вещь ВАША, она к вам обязательно придет. Хотя посмотрим… – Я опять поймала на себе его оценивающий взгляд.
Повторив несколько раз адрес, я снова попросилась в троллейбус, все еще стоявший на прежнем месте, и через двадцать минут была уже дома, где тотчас же с воодушевлением стала приискивать в квартире место поуютнее для размещения своего приобретения. Почему-то я нисколько не сомневалась, что зеркало будет моим, что продавец меня не обманет и деньги на эту безумную покупку у меня найдутся.
Прошло часа два, прежде чем раздался звонок в дверь. К моему удивлению собака не залаяла, как обычно, а забилась в кресло, явно не желая встречать пришедших.
Двое мужчин втащили зеркало в квартиру. За ними шел продавец драгоценного предмета моего вожделения.
– Куда его, – спросил самый здоровый? – На пивко бы…
Я показало им место, которое определила для зеркала.
– Поставьте пока тут. Потом сын вобьет гвоздь, и мы повесим сами.
– Ну-ну, – сказал тот же мужик. – На пивко бы…
Я протянула ему сотню, и носильщик молниеносно удалился, оставив нас наедине с продавцом зеркала.
– Чай, кофе?
– Не откажусь, сударыня. Да и за кофейком поговорить приятнее.
Мы расположились на кухне, я сварила кофе, и с тревогой стала ожидать объявления цены.
– Видите ли, я его уже третий раз продаю. Не приживается. Пожалуй, договоримся с вами так: пусть оно у вас недельку-другую пообитает, сойдетесь с ним – оставите, тогда и о цене поговорим. А не приглянетесь друг другу, я его назад заберу. Значит, не вам им владеть. За кофеек спасибо, – он приподнялся, – давно такого не вкушал. Бывайте здоровы, сударыня, я побежал.
– Возьмите хоть залог какой-нибудь, вы ведь меня совсем не знаете!
– Вы же Кеше на пивко дали, вот и довольно пока. А знать вас – дело не мое, а вот его, – и он кивнул на мою потенциальную покупку. - С ним договаривайтесь. Наивысочайше вас приветствую, всех благ.
Продавец церемонно раскланялся и удалился.
Заперев за ним дверь, я озадаченно вернулась на кухню и села покурить, намеренно оттягивая момент более близкого знакомства с зеркалом. Удивляло меня и то обстоятельство, что моя общительная и любопытная собака не появилась на кухне и не отдала должного внимания нашему визитеру.
Наконец я собралась с духом, и отправилась осматривать свою бесценную покупку. Ченя сидела перед зеркалом и внимательно глядела в его глубины. Говорят, собаки не реагируют на свое отражение, действительно, я никогда прежде не замечала за Ченькой такого интереса к своему экстерьеру. Зеркала в доме были – в платяном шкафу и в прихожей, но она ни разу не удосужилась в них взглянуть, а тут – как девица-красавица, и так голову нагнет, и этак.
- Черри, что это с тобой? – Удивленно воскликнула я.
Собака, посмотрев на меня сконфуженно, будто я застукала ее на чем-то предосудительном и недозволенном, поспешно вернулась в кресло.

Зеркало, действительно, было превосходным. Мое отражение показалась мне значительно моложе, чем это констатировали другие зеркала. Краски на лице были ярче, брови чернее, глаза больше, даже мимические морщины как будто разгладились.
«Словно, мне не сорок пять, а лет тридцать…, глюки», – решила я саркастически и принесла чистую тряпочку, смоченную стеклоочистителем, который сын купил для протирания стекол в машине и забыл у меня.
Тщательно протертое, зеркало, словно заулыбалось. Именно такое сравнение невольно пришло мне на ум. «Здоровается, приглядывается…», – мелькнула мысль.
От моего самолюбования меня оторвал телефонный звонок. Это была моя подруга Надежда, и я, не удержавшись, похватала своей покупкой, пригласив вечером ее оценить.
– Ты что, с дуба рухнула? Зачем тебе зеркало? В твоем возрасте люди зеркала продают или гуманно вешают в трудно доступные места, чтобы пореже себе на глаза попадаться. Что рассматривать-то? Сколько морщин, да синяки до подбородка под глазами? Лучше бы зубами занялась, чем на всякую ерунду деньги тратить. Есть ты – ненормальная!
– Понимаешь, я его…, как увидела, не могла оторваться. Гори все синим пламенем! Куплю, думаю!
– И сколько ты за него отвалила, если не секрет?
– Приедешь, все расскажу. Представляешь, я его помыла, а оно стоит и улыбается!
– Ну, все! Крыша в пути! Ты сзади посмотри, нет ли за стенкой тараканов, а то поползут, ты сто лет улыбаться не будешь!
– Да мне и в голову не пришло.
– А напрасно. Ладно, я приеду, сама посмотрю. Привет.

Любопытная Надежда примчалась сразу после работы.
–Да, вещь, – восхищенно сказала она. – Почем метр?
Я рассказала ей странную историю появления зеркала в моем доме.
– Все ясно. Он хотел тебя обворовать. Для того и с доставкой набился. Зачем бомжей в дом пускаешь?
– Да что тут красть? Они вполне приличные люди…
– У тебя все люди приличные. Красть тут, конечно, нечего, – оценивающе обвела она глазами мое скромное жилище. – Самый большой раритет в доме – ты. Да ведь они не знали, когда сюда шли. Думали, если эта дура ни с того, ни с сего на улице зеркало покупает, значит, баксы девать некуда. А тебя красть, себе дороже, даже вернуть некому. Только, по-моему, оно кривое малость. Какая-то я в нем скукоженая и морда синяя, – чем дольше Надежда вглядывалась в свое отражение, тем более была им недовольна. – Ну, давай тараканов гонять. Нутром чую – есть!
Мы с Надеждой не без труда развернули зеркало, которое мужчины по моей просьбе на время прислонили к стене.
– Тяжеленное какое! Это все от грязи. – Тоном, не допускающим возражения, заявила моя подруга. - Поди, за этой деревяшкой жуть - какая антисанитария.
Надежда была патологической поборницей чистоты. Ей везде мерещились микробы, тараканы и грязь столетий.
– Посмотри, как тут плотно все подогнано. Я даже не представляю, можно ли вынуть эту доску из пазов. Может, не будем ничего ковырять, еще сломаем что-нибудь, – канючила я.
– Неси отвертку, да побольше, – командовала грозно Надежда, почти сшибая меня с ног своими манипурными энергиями. – Тебе лишь бы ничего не ковырять.
– Ну, подумай сама, как может через такую микроскопическую щелочку протиснуться таракан? Да и что ему там делать?
– Обитать! Ну не таракан, так клоп, а это пострашнее атомной войны! Клоп – он везде может! Он неистребим. Как полезут тебя жрать, оборешься!
Я покорно принесла отвертку, но на мое счастье все наши усилия, хоть чуточку поддеть заднюю стенку зеркала, ни к чему не привели.
 – Да-а, – разочарованно протянула Надежда, отирая тыльной стороной ладони вспотевший лоб, – это странно. Верни-ка ты его назад. Подозрительно мне все это. Давай по крышке чем-нибудь постучим, может, хоть один клоп вылезет, так мы будем знать, что они там есть.
– Не дам стучать, вдруг стекло треснет, а я еще не расплатилась за него. Я знаю, что надо сделать. Одна моя близкая подруга – археолог. Уж она-то в зеркалах толк знает. Попрошу ее приехать, посмотреть. Интересно, что она скажет? Каким временем его можно датировать.
– Клопы живут пятьсот лет, чего их датировать, может, они еще кровь самих Медичи сосали.
– Да причем тут твои клопы! – вышла я окончательно из себя. – Я купила реликвию! Уникальную вещь! И хочу о ней знать как можно больше! Возраст, историю, место изготовления, может, имя мастера или первого владельца. У этого зеркала наверняка долгая жизнь и свои тайны. А тебе все клопы да тараканы мстятся. Не иначе, как ты в предыдущем воплощении на живодерне какой-нибудь служила.
– Не, я по любви чистоту блюду, не выношу пыли и насекомых.
– Ладно, давай оставим зеркало в покое. Только перевернем его стеклом наружу, а то как-то неуютно.
Вернуть зеркало в прежнее положение оказалось легче, чем повернуть тыльной стороной.
Я удивилась – два нехилых мужика несли его сюда, а мы с Надеждой довольно легко с ним управляемся.
– Рама-то какая богатая, поди, дороже самого зеркала. Ох, боюсь, он тебя облапошит и денег сдерет – вспотеешь занимать.
– Что поделаешь, вещь уже у меня, и она мне по душе. Буду занимать, или договорюсь с хозяином о рассрочке. Мне за переводы должны заплатить и за редактирование, может, сынуля немного подкинет.
Надежда ушла неудовлетворенной, унося с собой чувство неисполненного долга. Одевалась она перед зеркалом платяного шкафа.
– Я тут себе как-то больше нравлюсь, все же там стекло кривовато.
– Не клевещи. Все в нем идеально!


Глава 3
Первая тайна зеркала
(Март, вторник, 2002. Рассказывает Леся)


Хороши твои, Венеция, уборы!
В кипарисных рамах зеркала,
Воздух твой граненый, в спальнях тают горы
Голубого, дряхлого стекла.
О. Мандельштам


  После ухода Надежды Зеркало некоторое время никак не могло успокоиться, оно, словно хмурилось, гладь его потускнела, потемнела. Сама не знаю почему, меня это не удивило. Иные визитеры также оставляют после себя шлейф в моей душе, в моем доме, и я порой далеко не сразу могу справиться с этими чужеродными вибрациями. Зеркало «пришло в себя» лишь после того, как я опять тщательно протерла его мягкой белой тряпочкой, ласково приговаривая: «Не сердись, милое, больше я никому не позволю так бесцеремонно с тобой обращаться! Завтра мы позовем одного очень интересного человека. Она моя самая близкая подруга, известный археолог и много знает о зеркалах. Я хочу, чтобы мы с тобой подружились, раз уж теперь живем вместе, надо привыкать друг к другу».

  Звонить Айне после десяти вечера я не решилась. Мы с ней были ранние пташки: вставали до рассвета, ложились спать по возможности рано, но первое, что я сделала, выгуляв утром собаку, набрала ее номер.
– Слушаю, – ответил мне бархатный грудной голос Айны.
«Начальник, – так называли ее все, кто хотя бы раз был с ней в археологической экспедиции, там, на раскопе она, действительно, была истинный начальник, – я тут по случаю сделала одно очень ценное приобретение и хочу, чтобы ты с ним познакомилась».
– Коврик, – с надеждой в голосе спросила Айна?
– Лучше. – И я в нескольких словах обрисовала ей своего чудесного жильца.
Айна ахнула и бросила трубку. «Сейчас примчится», – поняла я.
Она, действительно, прилетела на крыльях любви к старинным вещам настолько быстро, насколько было возможно преодолеть на общественном транспорте расстояние между Кутузовским и Преображенкой.
– Слушай, как тебе повезло! Эта вещь – бесценна! Конечно, я не великий эксперт по зеркалам, но одно могу сказать: раритет!
            – А место и время изготовления определить можешь? Хотя бы примерно…
             – Боюсь ошибиться. Знаешь, давай его зарисуем, и я дома пороюсь в кое-какой литературе. Не люблю дилетантства в подобных случаях. Я ведь все больше по глиняным черепкам специализировалась, а тут – ЗЕРКАЛО! Да еще какое! – Айна явно скромничала.
 – Мы с Надеждой его вчера с обратной стороны осмотрели, –
я сознательно утаила, с какой целью, ибо побоялась, что Айну хватит инфаркт. – Там доска, плотно-плотно пригнанная к раме.
  Синие глаза археолога сверкнули хищным огнем.
– А ну, давай повернем быстро! Вы молодцы, сообразили! Такие зеркала обычно делались с секретом. За доской может быть тайник!
  Сжигаемые непреодолимым любопытством, мы опять повернули Зеркало обратной стороной. Айна начала легонько костяшками пальцев выстукивать заднюю стенку, как врач-пульмонолог, делающий перкуссию больному бронхитом.
– Тут, несомненно, полость по всей поверхности. Но открыть будет не просто. Надо искать потайной механизм.
Ловкими руками она стала тщательно ощупывать раму миллиметр за миллиметром по всему периметру. Пройдясь три раза, Айна сказала:
– Давай перекурим, надо подумать, где может быть этот секретный замок.
  Мы отправились на кухню, и я стала заваривать зеленый чай. Начальник сидел с отрешенным видом, так и не закурив сигарету, но держа ее во рту. Она чертила в воздухе какие-то знаки указательным пальцем правой руки. Я молча разлила чай и тихо села, боясь помешать ее раздумьям.
– Позвоню-ка я одному человечку. Он такие секреты знает!
           Айна лихорадочно полистала записную книжку и стала набирать номер дрожащей от волнения рукой.
Не утруждая себя подробностями, она задала несколько вопросов сливочным голоском, и «человечек» на другом конце провода что-то ей стал растолковывать.
– Спасибо тебе, дорогой! Да, ничего особенного, просто хочу рассказик мелкий накропать про зеркало с секретом, но боюсь попасть впросак. Один журнальчик детский халтурку подкинул. Ты же знаешь, я иногда перышком балуюсь. Да, что ты! Если б я такое нашла, уже бы вы все знали! – Она беззвучно хихикнула в кулачок и как-то особенно осторожно положила трубку на рычаг.
– Он сказал, что надо искать на верхней части периметра рамы.
Мы помчались в комнату, бросив чай и только что прикуренные сигареты.
– Осталось решить, что считать верхом рамы, а что низом, – растерянно сказала я.
Зеркало было прямоугольным. Мы измерили рулеткой высоту и ширину. Получилось 68 и 42 сантиметра. «Золотое сечение! – восторженно констатировал Начальник. – Рама из кипариса, но ничто, к сожалению, не указывает на то, как оно должно располагаться в пространстве».
Айна снова рьяно принялась оглаживать раму. Это продолжалось около получаса.
– Фу, устала, даже спина ноет.
 Мы уселись на диван, тупо глядя в пространство.
– Мать, у тебя лупа сильная есть, – спросила вдруг она?
– Конечно, я с ней кроссворды решаю, когда шрифт мелкий.
– Тащи живо!
Теперь осмотр был продолжен с помощью лупы.
– Есть! – вдруг закричал Начальник не своим голосом. Ее лоб покрылся крупными каплями пота. – Оно правильно стоит. Смотри, вот тут: в верхнем левом углу едва различимый зазор в раме.
Я пялилась в лупу, пока не заслезились глаза, но так ничего и не разглядела.
– Нашли, – удовлетворенно сказала Айна. – Смотри, а вот и вторая щель. Это заглушка!
Увидев на столе отвертку, она приложила ее деревянный черенок к доске, предварительно обернув его носовым платком, и стала осторожно постукивать по острому концу отвертки каменной пепельницей. Ей удалось выдвинуть пластину вверх, под ней обнаружилась небольшая медная шишечка. Айна надавила на нее дрожащим пальцем – задняя часть зеркала со скрипом откинулась сверху, держась внизу на внутренних петлях. «Тайник!» – прошептала я. По внутренней полости с тихим шорохом сползло полотнище белого шелка.
Мы ахнули! Трясущимися руками Айна стала доставать из секретного хранилища листы, которые прикрывал шелк, и передавать их мне. Они были в размер тайника – шесть равных листов, плотно исписанных черной тушью. Седьмой оказался меньшего формата. Айна держала его в руках и водила глазами по строчкам.
– Это латынь, – уверенно определила она.
Посмотрев остальные листы, она поняла только, что видит буквы санскрита.
Некоторое время мы молча смотрели друг на друга.
– Помозгуй, Начальник, наверняка у тебя среди археологической братии кто-нибудь да есть – знаток санскрита?
– Упаси тебя Господь, – Айна даже перекрестилась. – В нашем болоте может такой переполох подняться! И рукопись заберут, и зеркало отцыганят, да и мне еще навтыкают за сокрытие раритета от мировой науки. Объявят все это предметом пристального изучения, а так как изучать особенно некому, ибо нищенствуют, то непременно все положат в запасник на хранение и, что называется, долго не увидимся.
– Понятно. Нам нужен кто-то в доску свой.
– Разве что Катерина? Она неплохо знает санскрит, и доверять ей можно на 200%. Я пока листы брать не буду, перепишу пару фраз из текста, заеду к ней показать, если возьмется перевести, тогда приедем к тебе и все детально обсудим.
– Может, это поваренная книга или любовные хроники семейства Борджиа, на что они нам? Вот были бы это гностические тексты на коптском или ханаанском, я бы не дожила до перевода.
– Сразу видно, ты не археолог. Кто станет на мертвом языке писать семейные хроники? Ты же филолог, поскрипи мозгами! Если это санскрит, значит, текст тайный. Написано на бумаге, значит, средневековье.
Мы отправились на кухню и расстелили листы на чистой льняной простыне.
– Понимаешь, какая штука, знаю я это зеркало, не могу сказать – откуда, но знаю! У меня уже бывало так на раскопе, помнишь, как я однажды череп «свой» нашла? Ну, я была, по крайней мере уверена, что это мой, уж очень большую нежность к нему испытывала. И хочу тебя предупредить: не говори ты пока никому про это зеркало, а уж про рукопись – и тем более. Давай бумажку, я начало текста перепишу.
Айна, водрузив на нос очки, стала трудолюбиво и тщательно переписывать буква за буквой первое предложение.
– Вот это слово я знаю. Оно означает «карма». А больше ни одного знакомого не попалось. Ладно, для начала разговора достаточно.
– А как же тушь не осыпалась за столько лет?
– Очевидно, ее прогладили горячим утюгом, наши предки много секретов знали, которые нам и не снились!

Айна ушла. Лихорадка, вызванная находкой рукописи в тайнике за зеркалом, не унималась. Душа моя слишком бурно откликалась на любые находки подобного рода, в каком бы уголке земли они ни совершались. Кумранские свитки, древние инкунабулы, обнаруженные в Наг-Хаммади какими-то случайными, далекими от меня счастливчиками, безумно подогревали мое и без того безудержное воображение. А тут! Мы в Айной в моей собственной, более чем скромной московской квартирке, нашли старинный неведомый текст, неизвестно кем и о чем написанный и трудолюбиво упакованный в тайник за обычным с виду, хотя и старым зеркалом! Как спокойно пережить такое потрясение и не свихнуться от радости!? Вот они, чуть пожелтевшие плотные листы, изготовленные несколько столетий тому назад, лежат на моем столе! К ним можно прикоснуться, их можно погладить, невероятно! Кто-то дышал над ними, чьи-то мысли стекали с пера на бумагу, может быть, они адресованы именно мне? Безумная идея, но она не покидала меня весь этот день. Я старалась лишний раз взглянуть на них, потрогать.
 Наконец, почти силой, я заставила себя заняться своими повседневными делами: некоторое время редактировала занудную рукопись – исключительно ради заработка, потом позвонили из «Арт Дизайна», где я время от времени тоже подрабатывала, сочиняя незамысловатые тексты к поздравительным открыткам. Пришлось все бросить и спешно сляпать несколько четверостиший по поводу первого сентября. «Поденщица, – злилась я на себя, – хорошо хоть фамилия моя не стоит под этими дурацкими опусами». Даже кличку себе придумала – «Леська – Продажное Перо». А как же мне еще себя называть, написав нечто вроде этого:
«Белая роза упала на грудь,
Милый мой Вася, меня не забудь!»
Если б они не платили по 250 рублей за четыре строчки, век бы их не видать! Но деньги были нужны, и я не могла позволить себе роскошь бросить все случайные «шабашки», чтобы целиком посвятить себя только реализации собственных творческих замыслов. Абсолютно невозможно сочетать серьезную работу с поденщиной. Всегда приходится чем-то жертвовать. А у меня зрел грандиозный замысел. Понемногу я копила материал. Внутренняя работа над какой-нибудь сложной темой занимает гораздо больше времени и сил, чем сам процесс сочинения текста. У меня, по крайней мере. Писать легко, когда все продумано и давным-давно сложилось в голове. А в голове у меня пока как раз и не складывалось. В это время я находилась под сильным влиянием обольстительной гнозы. Гностические тексты были темны, порой совершенно непонятны, загадочны и тем самым удивительно притягательны. Их космогония потрясала меня и держала мое внимание в тисках неослабевающего интереса, словно обещая позволить приблизиться к некому безумно древнему – первичному знанию, лежащему в их основе. Может быть, тогда я даже получу ответ на вопрос: «Для чего мы появляемся на этом свете? Какова цель нашего бренного существования?». 
Я уже написала две небольших поэмы, но чтобы получилась книга, необходимо было разработать еще одну важную тему. У меня даже название цикла было придумано – «Женственность воплощенная», и давно готовы два образа – Богородица и Мария Магдалина. Как ни покажется это странным, в этот же ряд просился у меня и Иоанн Креститель. Мне очень хотелось сделать цикл Софийных воплощений. Будучи в плену у гностической Софии, я не стремилась вырваться оттуда. Думала, думала… Иногда до головной боли. Но Креститель не получался.
Просыпаясь по обыкновению около пяти утра, я садилась пить кофе и размышлять на свою любимую тему – тему Софии Эпинойи, это продолжалось до тех пор, пока в висках не начинало немного покалывать и где-то в вышине тихо-тихо, нежно-нежно не принимались позвякивать незримые, крохотные колокольчики. Так, должно быть, звенели при ходьбе подвески на лбу и на висках у цариц древней Эллады. Такие украшения нашел Шлиманн при раскопках Трои. Верно, подобными же подвесками украшала свой лоб и Пасифая, взбалмошная жена Критского царя Миноса, дочь самого Гелиоса. Говорят, они усиливали яснослышание. Когда я увидела в Пушкинском музее этот женский головной убор, мне страстно захотелось надеть его на себя и наяву услышать волшебное позвякивание золотых тонких пластинок. А вдруг откроется что-нибудь такое, о чем и помыслить страшно – бесконечная череда инкарнаций, события, люди, боги. И знания, знания! О гноза, гноза, таинство судеб!

Во второй половине дня позвонил сын и пообещал приехать после работы.
Я засуетилась. Холодильник был пуст – в нем лишь сиротливо прятался в дальнем углу початый пакет топленого молока для утреннего кофе, да лежал рубец для Черри.
Выгуляв и накормив собаку, я помчалась за «вкуснятками». Сынуля мой был гурман.
– Здравствуй, матушка! – сын чмокнул меня в щеку и прошел в комнату. – У тебя новый член семьи?
– Да, – подтвердила я, – не смогла удержаться. Ты тоже считаешь его членом семьи?
– Это сразу видно. Уж предметом мебели его никак не назовешь. Оно живое. Я бы тоже не удержался, если бы мне попалось такое Зерцало.
«Действительно, Зерцало, – подумала я. – Прямо Око какое-то, Небесный зрак, только чей?»
Я покормила сына ужином, и мы стали приискивать место, где бы поместить Зеркало.
– Давай над твоим рабочим столом и повесим. Будешь стихи писать и в него заглядывать. Может, нашепчет что, – предложил сын.
Так мы и порешили. Внимательно осмотрев заднюю стенку, мы не нашли там никаких приспособлений, с помощью которых можно было бы повесить зеркало на стену, портить же его дрелью – рука не поднималась. Мы поставили «члена семьи» на мой рабочий стол и прислонили к стене. Зеркало выглядело очень довольным.

Сын уехал, я уже собиралась ложиться спать, когда позвонила Айна и сказала, что Катерина после недолгих сомнений и колебаний согласилась попробовать перевести рукопись, и завтра они за ней приедут.
– Ты не представляешь, что было с Катькой, когда я показала ей начало текста и рассказала про зеркало. Она хотела немедленно мчаться к тебе, чтобы тотчас же все увидеть и забрать рукопись. Я ее еле остановила.


Глава 4
 Зеркало. Тайна вторая
(Март, среда, 2002. Рассказывает Катерина)

 Отпусти меня с миром, прохожий,
 Но руки подплывает ладья.
 Пожимаю, и чувствую кожей:
 Все во мне потянулось – друзья!
 
В отличие от родственников – друзей выбираешь сам.
С Айной, например, мы встретились впервые у книжного развала. В те времена поступь капитализма была еще едва слышна, но книги и журналы – любые! про которые раньше только слышали! – уже красовались соблазнительно на прилавках чуть ли не у каждой станции метро. Покупай! Свобода!
  Вот у такого развала листала я как-то осенью книги Мэри Стюарт, раздумывая, жалко мне 240 рублей, или нет. А стоящая рядом женщина вдруг спрашивает:
- Любите волшебство?
- Когда сам ничего не можешь, приятно почитать о тех, кто может все, даже чужую беду руками развести, - почему-то оправдываясь ответила я.
И эта женщина, среднего такого роста, в средней такой одежке, вообще какая-то вся средняя, неприметная, только голос особенный, низкий, певучий - женщина сказала просто:
- Ну, твоих бед корень - у тебя в доме. Учись касанию, избавишься от них.
Я бы сказала: «Мне кажется, вам нужно…» или «Возможно, вам следует…», – а она: «Учись касанию!» Уверенно сказала, не сомневаясь, а чему, собственно, тут учиться? Я только и делаю, что какой-нибудь гадости касаюсь: то грязной посуды, то половой тряпки, то с шефом здороваюсь! Знающая какая нашлась! И я сказала холодно, прекращая этот ненужный, цыганский какой-то, уличный контакт:
- Спасибо за совет, но на брудершафт мы с вами еще не пили.
Сказала и отвернулась, положила книжку на прилавок и пошла прочь, а, отойдя несколько шагов, вдруг поняла, что хочу познакомиться с этой женщиной, хочу разговаривать с ней, хочу, чтобы она объяснила, почему касаниям нужно учиться! Однако у книжного прилавка никакой женщины уже не было, только одиноко мыкался подросток.
Вот всегда так! Повезло, встретила интересного человека, может, необычного, и что? Отпнула – не по-московски, видите ли, на улице в доверительные разговоры вступать. Огорчилась я и побрела домой.
А дома у меня вчера состоялась дружеская встреча. Немного поели, прилично выпили, хорошо поговорили… До сих пор пахнет прокисшим салатом и табачным дымом. Сколько раз обещала себе убирать сразу после ухода гостей!
Побрела я на кухню – отмывать отвратительно грязные кастрюли, противные жирные тарелки и большое блюдо с остатками винегрета, бело-красное, как льдина после забоя тюленей. И, взяв брезгливо губку, вспомнила: «Учись касанию!»
Вот так я начала понимать, что живу среди неухоженных и обиженных вещей, торопливо и враждебно прикасаясь к ним, и поэтому мой дом не защищает меня.
А с женщиной этой мы встретились через неделю у того же книжного развала, и я честно призналась ей, что всю неделю ходила сюда, словно на работу, надеясь на встречу.
Подружились мы сразу. Так бывает не только в юности.
У нее редкое имя Айна, но все друзья зовут ее любовно Айка, Айя, ей это идет. И никакая она не серая – у нее чудные синие глаза, красивая улыбка, ладная фигурка хорошо тренированного человека и редчайшая профессия – она археолог.
А восприятие жизни у археологов и историков сильно отличается от той рациональной холодности, с которой смотрят на мир люди естественнонаучных профессий. У моих знакомых физиков, например, история начинается только со времен сэра Исаака Ньютона, а крупнейшей политической ошибкой последних лет они считают прекращение строительства мощного ускорителя в Батавии. Для историков же гибель культур, народов и цивилизаций – дело обыденное, мелкие же научные открытия, вроде закона тяготения, их не занимают.
И все же мы подружились, старались видеться почаще и взахлеб делились самым своим дорогим, словно были сестрами, не виделись сто лет и теперь спешили рассказать обо всем важном.
С Айкой в мою жизнь пришли совсем новые книги, идеи и знания. Это она дала мне «Бхагавад-Гиту», а потом я два года училась на курсах санскрита, чтобы прочитать этот текст в подлиннике, а потом…
В общем, много всего было потом за двенадцать лет нашей дружбы. Одна была странность: хотя Айка была старше и умудреннее меня, хотя это она меня – а не я ее – учила древней женской магии дома, в отношениях наших я опекала ее, словно младшую сестру, неопытную и наивную.
  Сегодня Айна примчалась вечером и сразу кинулась на кухню, не снимая сапог и пальто – батюшки, что это с нашей чистюлей?! Напилась воды прямо из-под крана (ой!), шлепнулась на стул и сообщила:
– Леся купила зеркало.
– Айечка, ты не волнуйся так, давай я тебе валерьяночки накапаю… Ну, купила зеркало, и хорошо, умоется – собой полюбуется…
– Дура! – заорала всегда вежливая Айка, – Она купила средневековое зеркало! Подлинное! С тайником!
И Айна рассказала мне невероятную историю о том, как наша подружка Леся купила зеркало у бомжа, как в тайнике за зеркалом была найдена рукопись на санскрите, и о том, что она, Айна, никак не может вспомнить, где видела подобное зеркало и на что похож орнамент на его раме.
  К концу ее рассказа меня просто трясло от волнения и любопытства. Где-то на краю сознания я, конечно, удивлялась такой реакции, но все остальные части моего естества хотели одного: немедленно мчаться, бежать, лететь… Мне мерещилось темное зеркало в тяжелой раме… И рукопись! Тайная рукопись!
Слабый голос разума, конечно, пискнул:
– Может, это чья-то шутка, – но был тут же придушен – мною изнутри и Айкой – снаружи.
Спала я плохо. Мне снились колокола, они качались и басовито гудели: «Не ошибись, бом-м! Не ошибись снова, бом-м!» Я просыпалась, смотрела на часы, но ночь эта длилась тысячу лет.
Рано утром мы встретились с Айной в метро на «Ленинке», невыспавшиеся, полные любопытства и волнения, и поехали на Поклонную гору к Лесе знакомиться с купленным по случаю раритетом.
Поклонная гора – чудное место! Там просторно, там дышится легко… И словно ребенок, принаряженный к празднику, сияет золотом и белизной маленький православный храм. В чудном месте живет наша подружка, живет в грузном доме сталинских еще времен – толстые стены, высокие потолки. А сама Леся маленькая, полненькая, и голос у нее мягкий, как у флейты, интеллигентный такой голос, которому подчиняешься с удовольствием: вот уж и расцеловались, и разделись, и в комнату прошли…
Зеркало стояло на столе у стены. Прямоугольник в черной резной раме. Свет падает сбоку, поверхность темная. Какое-то знакомое зеркало, где-то я видела такое. В музее? В чьем-то доме? Пропорции какие красивые… Дерево рамы на ощупь гладкое, плотное, как у дуба, от этого касание кажется знакомым. И резьба – то ли растения, то ли просто текучий узор… А ведь я не хочу в него смотреть. Я трогаю раму, рассматриваю ее – и не гляжу в зеркало. Мне тревожно – за темной поверхностью, в Зазеркалье чудится жизнь, древняя и беспощадная. Айна и Леся ждут. Ну что ж, давай померяемся, кто сильнее… И напрягаясь внутренне, словно на старте, я перевожу взгляд на зеркальную гладь.

А глаза у меня, как и в молодости, чисты, и серьги эти хороши, изумруды идут к лицу, и лицо еще свежее… Не красавица, конечно, но в сегодняшней беседе это лицо мне поможет. Сегодня вы сделаете, как я хочу, строптивые мои господа… Тяжелый шлейф зеленого сукна скользит по темному дубу лестницы, внизу за дверью гул гневных голосов, а вот и ты, дружок с золотой цепью, толстый живот на кривых ножках, вечный мой противник. Встречаешь меня у двери, не очень сгибаясь в поклоне. Ну, что же – в бой!

– Катерина, ты что?!
– Я? Все в порядке, девочки, все в порядке… Айка, до какого века платья не подшивали, а просто обрезали подол?
– Понятия не имею, надо смотреть историю костюма. Какой материал?
– Сукно.
– Ты что-то видела?
Я рассказываю. Я пытаюсь объяснить. Я была той зеленоглазой женщиной – и я не была ею. Это чужое удлиненное лицо в зеркале – совсем не мое, это вообще не русское лицо! А таких великолепных серег с тяжелыми каплями изумрудов я не только не носила, я их даже в музеях-то не видела никогда. И плотное, зеленое же суконное платье, длинный шлейф которого я (она?) придержала рукой, спускаясь по винтовой узкой лестнице… Этот шлейф понизу был просто обрезан. Все чужое, все незнакомое. И вместе с тем я словно была этой женщиной с длинным лицом, это себя я рассматривала в зеркале, холодно и трезво, как шахматист, взвешивая, поможет ли женское обаяние достичь желаемого или не принимать его в расчет. Это было так, будто я вошла в другого человека, стала им, взглянула на мир его глазами, его душой… И моя собственная душа удивилась, что на мир можно смотреть так, с таким злым и расчетливым упорством воли, незнакомым и чуждым мне...
Потом Леся выложила на чистую льняную простыню найденную в тайнике рукопись. Семь бумажных листов разной величины, на четырех больших – текст выполнен на санскрите. Писано тушью. На трех – текст на латыни. Сохранность отличная.
– Возьмешься?
– Здесь не везде санскрит. Вот это латынь.
– Возьмешься?
– Возьмусь. Не знаю, сумею ли.
Бережно завернули листы, уложили в пакет.
– Катерина, поскорее работай, что-то мне кажется – нужно торопиться, – бурчит Айка, – я тут еще посоветуюсь кое с кем. Да смотри, под ярким светом бумагу не держи.
– Я все сфотографирую и верну, не беспокойся, предусмотрительная моя!
  Вот так в мою жизнь пришли зеркало и рукопись. Пока я с нею добиралась домой, поняла, что время ученичества кончилось и пришла пора сдавать экзамены.


Глава 5
Рукопись, найденная в тайнике за зеркалом
(Апрель, среда, 2002. Рассказывает Катерина)

Если Вам повезет и Вы за зеркалом найдете старинную рукопись, мой Вам совет – не кидайтесь сразу ее переводить. Пусть давным-давно истлел автор, и Земля с Солнцем удалились от тех пространств, в которых писавший дышал и смеялся, пусть. На страницах остался след его мысли, прикосновение его рук, его дыхание. Волею судьбы пришел он к вам в дом, соблюдите же законы гостеприимства.
Гостей ожидая, что мы делаем? Правильно. Вот и я все прибрала, телефон отключила, ароматную тибетскую палочку зажгла, в рюмку хрустальную налила воды.
  Латинский текст перевела я довольно быстро. На плотной бумаге черной тушью было написано следующее:

«Мы, ученики достославного мага и алхимика Базилиуса Тритемия, братья Римлих, Пьетро и Филиппо – дети Андреи, а также сестра наша Маргарита, вовлеченная нами в занятия и знания тайные, написали это письмо в лето 1502 от Рождества Христова в городе Флоренция.
Мы поступили в особое обучение к добронравному мессеру Базилиусу три года назад, положив себе под его руководством исследовать первопричины всех вещей, а также изучить алхимические таинства. Обучаясь, прознали мы о Великом Делании, позволяющем магам, тело покидая, душою и разумом посещать любые места на Земле, а также иные миры, луну и звезды. Поскольку среди способностей, милостиво уделенных нам свыше, подобных не оказалось, а труд упорный ученичества растянулся на долгие годы, дабы не впасть в грех уныния, решились мы преступить законы людские и обеты ученические, похитив у тебя, Учитель наш, магическое Зерцало, этим путешествиям без тела помогающее, а также рукописи о тайных обрядах.
Скорбим мы безмерно, что причинили тебе огорчение, учитель Базилиус, ибо нисходили на нас от тебя только добро, заботы и благие наставления, за что и почитали мы тебя нашим вторым отцом и благодетелем. Однако от жажды овладеть дивным Деланием отказаться мы не в силах. Посему приготовились мы в ночь полнолуния приобщиться к Тайному Деланию через запретный зеркальный обряд, о коем прознали из рукописи. Неведомо нам, чем закончится сей поступок, посему письмо это и мольбу нашу о прощении передаем тебе, Учитель, с надежным человеком.
Для точного свидетельства написал собственноручно это письмо Римлих, подписались под ним Филиппо, Пьетро, Маргарита – дети Андреи.
Копия снята Базилиусом Тритемием в году 1545 от Р.Х.»
 
Вот так, господа. Три братца и сестра, не желая добросовестно учиться у своего мага-алхимика, который их всячески опекал-наставлял и кормил-поил, уперли у него зеркало и рукописи! А ведь заповедь «Не укради» в них мамаша, наверняка, вложила, если не вербально, то уж с помощью розог точно. Времена были простые, средневековые, о духе заботились более, нежели о плоти. Вот и пускай после этого учеников в дом! Украли, наверное, ночью, когда маг мирно спал или смотрел на звезды.
Да, но как они могли украсть зеркало? Это ведь не рукопись, в рукав, даже средневековый, не спрячешь. Достославный маг Базилиус Тритемий сразу бы заметил покражу и не мешкая превратил своих лодырей в жаб. Потом, рукопись-то они должны были изучить? К обряду подготовиться, письмишко написать и «надежному человеку» сунуть…
Значит, готовились они долго, сестру к своим знаниям приобщили, полнолуния дождались, собрались тайно и совершили какой-то «обряд зеркала». А потом? Что с ними было потом? Куда делся грамотей-Римлих? Где сестра Маргарита? Они что же, просто вложили письмо и рукопись за зеркало и аккуратненько все на место поставили? Это вряд ли, вряд ли. Ребята были упрямые, от свершения обряда нипочем бы не отказались. Что-то с ними случилось потом, а письмо и рукопись спрятал некто другой, и у этого «другого» было время. Скорее всего, сам маг-алхимик и спрятал, копию с письма сняв. А дальше? Как спустя пятьсот лет оказалось зеркало у московского бомжа? Ой, интересно как! Айка просто испепелится огнем научного познания!
Да, только с каким же научным познанием приступать к зеркалу, которое показывает вам чужие лица? Чего там этот Римлих возжаждал?

…тело покидая, душою и разумом посещать любые места на Земле, а также иные миры, луну и звезды.

Умели люди хотеть в средневековье! «Иные миры, луну и звезды»! Надо же, молодцы какие, не золота возжаждали или там королевской короны – иных миров!
У нас, правда, народ тоже в космос стремится. Кто орбиты вычисляет, кто в пультовой дежурит, кто даже на орбите на страшной высоте над Землей вращается. Подростки-романтики книжки Злотникова читают про завоевание Галактики. Люди мистического склада в коллективных медитациях отправляются аж в созвездие Ориона. Орион, конечно, к центру Галактики поближе нас, в соседнем спиральном рукаве располагается, это мы в глухомани живем, в облаке пылевом, до ближайшей звезды свет четыре года идет… Но я их понимаю, я и сама когда-то жаждала к космическим исследованиям приобщиться.
Жаждала, да не утолилась та жажда. Папенька помешал. Он у нас несогласный был с политикой застоя, поэтому после моего рождения вскоре развелся с мамой, женился на очень милой женщине – Розочке Блюмкиной, и отбыл на историческую родину жены. До самой родины молодожены, правда, не доехали. Осели в Канаде, что им было вовсе не по пути. Там и живут, на Рождество знакомым и родственникам в Москве очень милые открытки шлют.
Я совсем не против папиного счастья, но когда я заканчивала институт, был еще в анкетах такой вопрос: «Имеете ли родственников за границей?» И отвечать на него приходилось мне утвердительно. В итоге интересные и сверхсекретные почтовые ящики любезно отклонили мои услуги. Пришлось трудиться на ниве высшего образования, скудно плодоносящей.
Сижу вот в Москве, в конурке на четвертом этаже. На дворе век двадцать первый. Передо мной рукопись на санскрите и письмо из города Флоренция, написанное в году 1502. Легко им было хотеть тогда! У них там Земля на трех китах покоилась, а вокруг нее все вращалось; Галилей еще даже не родился… Или они знали что-то? Чему-то же учил их тайно Базилиус, а задолго до него и Пифагор? Написал же индус Патанджали еще в начале нашей эры: «…до Полярной звезды простирается промежуточное пространство со звездами и планетами».
Или это письмо чья-то шутка, мистификация, подделка? А если правда? Если и в наше время не одни гамбургеры и доллары, а вот попадаются настоящие волшебные зеркала? Если поверить? Если поверить…
И тут стало мне так страшно, так странно, словно встала я перед бездной, в которую нужно шагнуть…
Листы лежат на столе. Четыре из семи – на древнем языке санскрите, красивое письмо, твердое. Один лист – письмо братьев к учителю. Еще два листа также писаны на благородной латыни, но не так аккуратно, как письмо, словно это черновик или конспект... А некоторые фразы вообще странные. Словно это или совсем другой человек писал, или, милые мои, тот же, но левой рукой! Как там великий Леонардо баловался, шифруя свои рукописи? Зеркальце он использовал, зеркальце… И я использую.
Но я не использовала зеркальце. Я сидела, тупо глядя на листы, впервые в жизни боясь неизвестности и почему-то зная, что зеркальные слова – это слова заклятий в том переводе, который сделал Римлих, что описан на листах «обряд Зеркала», что обряд этот опасен. Я не хотела его читать, я не хотела о нем знать.
Там, на том краю пропасти, стоял то ли мираж, то ли, действительно, волшебный замок. Только шагнуть – достигнешь. Братья шагнули. Без разрешения учителя, обманом, тайно… Я – не хочу. Я боюсь.
И отложив в сторону эти два листа, стала я переводить рукопись на санскрите.

Итак, изложение Учения о Карме.
Человек свершает деяния телом, речью, душою и умом. Из них – деяния души и ума есть причина, деяния тела и речи – следствия.
В любом из деяний души преобладает одно из трех качеств: ясности (саттва), энергчности (раджас), инертности (тамас).
В таких деяниях души, как вера, смирение, умиротворенная деятельность, правдивость, преобладает ясность (саттва). В безверии, зависти, лени, лживости преобладает инертность (тамас). Деяния энергичные (раджас) двояки: страх и отвага, грубость и нежность, унижение и гордость, небрежность и тщательность.
Благие дела свершаются, если человек действует в состоянии ясности (саттвы); если же энергия используется под воздействием темных свойств души – творятся дела неблагие.
Как брошенный вверх камень неизбежно падает вниз, так и человек, не радеющий о состоянии своей души, неизбежно теряет даже врожденные ясные (саттвичные) свойства. Но подобно тому, как брошенный вверх камень может застрять в расщелине скалы, так и человек способен удержать саттвичное состояние души, практикуя йогу или преданную любовь к Богу.
Если человек устойчиво сохраняет ясное состояние души с помощью веры или йоги, он освобождается от пут кармы.
Йога есть полное сосредоточение сознания.
Сознание человека способно к сосредоточению, однако состояния души темные и слишком деятельные (тамас и раджас) препятствуют сосредоточению, вызывая рассеяние.
Вот девять препятствий к йоге, вызывающих рассеяние сознания: болезнь, апатия, сомнение, лень, ложное восприятие, невнимательность, невоздержанность, неспособность быть сосредоточенным, нестабильность. Эти девять есть враги йоги.
Вот пять ложных наполнений сознания: неведение, эгоизм, влечение, враждебность, жажда жизни. Эти пятеро именуются клешами. Клеши не содержат качества ясности (саттвы). Со смертью носителя сознания клеши не исчезают, но переходят в скрытое, латентное состояние.
В текущей жизни клеши прошлых существований могут либо проявиться в активной форме, (если обстоятельства жизни тому содействуют), либо существовать в сознании индивида латентно. Так, пес, которого кормят молоком и хлебом, никак не проявляет пристрастия к мясу, пока не увидит его.

Текст был ясный, четкий. Это была не мутная полуночная колдовская работа магов средневековья. Это была солнечная Индия времен «Махабхараты», которая возглашала – ты хочешь лучшей судьбы, ты хочешь освободиться? Работай. С собою, со своей душой и умом, ты – носитель сознания. Добро и зло, которое мы творим, рождаются в сознании.
Эти идеи о карме были мне знакомы. Знала я разные тексты о деяниях и их последствиях. О том, как в новеньком сознании молодого существа вдруг прорастают семена злобы и страстей, созревшие в иных временах. Если бы умели мы преодолевать неведение, эгоизм, влечение, враждебность и жажду жизни, если бы сознание наше было исполнено веры и милосердия! Семена эти не прорастали бы, судьбы наши были бы иными!
Только кто же из нас это умеет?! Ну, жажда жизни – бог с ней, говорят, если остается только одно это ложное наполнение сознания – жажда жизни, судьба может еще и прилично сложиться… «Все живое боится смерти, все живое жаждет: «Да продлюсь я вечно!» В этом ошибаются боги, подвижники, Учителя». Это еще в «Йога-сутрах» сказано.
Но мы-то с куда более простыми вещами не справляемся! С враждебностью, например, или с эгоизмом. Ах, вы справляетесь? Вы не испытываете враждебности, даже когда в метро вам ставят на ногу тяжелый баул? Значит, вы – красавица с отменным здоровьем, умница, все умеете, талантливы, вас обожает муж – честный бизнесмен, коллеги и даже свекровь. Ваши дети – отличники и вундеркинды, становясь подростками, они никому не грубят, родственники ваши – ангелы...
Но чаще получается, что прорастают старые семена, что совершаем мы разные бессовестные и даже противозаконные поступки, обижаем всячески ближних и дальних, болеем, страдаем, а потом вообще помираем, вновь унося с собой семена неведения, враждебности, влечения. И опять рождаемся для трудностей и испытаний…
Древние называли это – Колесо самсары.
Я перевела два листа из шести и позвонила Айне.





Глава 6.
И тогда мы решили встретиться
(Апрель, пятница, 2002. Рассказывает Катерина)

Встретиться решили у Айны, про себя я знала – смотреться в зеркало еще раз я не хочу, удержаться – не смогу.
У Айки обзор с двенадцатого этажа – потрясающий. Внизу прозрачный по-весеннему парк раскинулся, горизонт не застилают дома. Кухня у нее огромная, светлая, чистая. Расселись мы на диванчике, кофий пьем, сладкими печеньями закусываем. Леся небрежно тонкой сигареткой попыхивает.
Я зачитала письмо и перевод рукописи.
Пошумели, повопрошали друг друга: «Зачем? Почему? Как?» – в общем, мысли у нас одинаково движутся. Айна задумчиво сообщила:
– Дамы, в рукописи о карме надо, конечно, разбираться, но очень она мне напоминает классические индийские тексты, «Йога-сутры» Патанджали, например. «Обряд Зеркала» – это, скорее всего, какая-то церемониальная магия, некая операция с сознанием. Понять бы только, как они связаны, как тут к зеркалу карма пришита? А то можем мы сильно все напортить – получить, как наши депутаты говорят, «хорошо предсказуемые непредсказуемые последствия».
– Айна, ты так говоришь, словно мы уже решили этот обряд провести, – возмутилась Леся.
– Подруженьки, милые, – строго проговорила Айна, – их было четверо, три брата и сестра, судя по именам, итальянцы, место действия – Флоренция. А спустя пятьсот лет в Москве в руки трех теток попадают зеркало и рукопись. Многовато для случайного совпадения. И еще одно есть, – Айка на секунду закрывает глаза и цитирует: «Как узнать, что в нынешней жизни проявились вдруг клеши из жизни предыдущей? Если какие-то события, не обязательно значительные, приводят тело и сознание в возмущенное состояние – это и есть признак клеши». А теперь вспомните, как мы отреагировали на зеркало…
– Так ты хочешь сказать, что это мы и есть?!
– А кто сестра?!
– Где Учитель, все ему расскажу!
– Кто придумал украсть зеркало?
– Учиться надо было, а не кодекс нарушать!
– Но их было четверо! Кто четвертый?!
После этого вопля галдеж кончается. Примолкли, еще джезву кофе употребили. Все-таки одно дело баловаться мыслями о многих воплощениях, а вот примерить это на себя – дело совсем другое. Друг на друга мы не смотрим, и так знаем, что каждая вспоминает, как познакомились, как помогали друг другу, как много лет радовались встречам и считали всегда, что дружим потому, что люди мы похожие. Но представить, что когда-то мы были родней и вместе что-то натворили в далекой Флоренции…
И вдруг чуть не хором заорали: «Аликс!»
Опять помолчали, вспоминая. Да, конечно, если во всей этой истории есть хоть что-то реальное, четвертая – это Аликс, сероглазая Аликс, стойкая, как оловянный солдатик.
Заботливая Айка нарезала сыр и вынула из духовки пирожки с картошкой. Леся осторожно надкусывает пирожок, говорит со вздохом:
– Из всех нас только Айка и тянет на сестру, остальные – это же гномы за вышиванием!
– Ничего подобного, – обижаюсь я, – меня Айна научила, как правильно и любовно мыть посуду, а также печь торт «Негр в мыле».
Леська задумчиво созерцает Айнины чистейшие окна. Сама она окна не моет, предпочитает создавать стихотворные шедевры, а уж на вырученные суммы нанимать профессионалов тряпки и швабры, говоря при этом: «Я за узкую специализацию»! Но это она долгие годы всех нас опекала и собирала, помнила все дни рождения, даты свадеб, имена родственников, и, надо честно сказать, без нее встречались бы мы куда реже. Так и сидели бы на своих кухнях, грустно перезваниваясь. Да и зеркало… И зеркало пришло к ней, а не к археологу Айне, почитательнице старины, которая млеет при виде древних черепков и от души жалеет старые, долго служившие людям вещи. «Отсутствие родовых вещей – это отсутствие памяти, – распекала как-то Айна Леську, неосторожно постелившую в прихожей старенький драный коврик. – Ему же двести лет! Ты посмотри, какой синий цвет! Какой рисунок! Пятиногая собака! Отдай в музей, если он тебе не дорог».
Леська в музей не пошла, коврик подарила Айке, и зеркало купила тоже она...
– Трудно во все это поверить. Никогда мы Италией особо не интересовались, языка не знаем, не помним ничего, – говорит Леся раздумчиво.
Айка возражает:
– Почему же? И древним Римом и средневековой Италией все понемножку интересовались, «Джоконду» опять же бегали смотреть, парочку латинских афоризмов вроде «Per aspera ad astra» каждая знает. Маловато, конечно, но еще разбираться нужно, что у человека остается в памяти от прошлых воплощений.
– В обычной личной памяти не остается ничего, – бодро отрапортовала я. В области бессознательного, про которое толком никто ничего не знает, хранятся так называемые семена кармы, они же клеши – следы неблаговидных деяний прошлой жизни.
– Клеши – это если в прошлой жизни собаки кусали, а в этой ты их боишься?
– Объясняю невежественным по тексту: бывают деяния тела, речи, души и ума. По отношению к карме все деяния делятся на благие и неблагие. Ложь и сплетни – неблагие деяния речи. Убийство, воровство, прелюбодеяние, сознательное причинение вреда живым существам – неблагие деяния тела. По последнему пункту политики, например, наматывают себе просто жуткую карму. Но ядовитым семенем их кармы станет не закон о приватизации, а то желание нанести вред живым существам, которое авторами двигало. Страшно представить, что их ждет в будущей жизни
– Лучше бы в этой, – возражает Леська, – и потом политики – это не только деяния тела и речи, это еще деяния ума и души. А вот деяния тела по причинению вреда живым существам – это мелиораторы и лесорубы!
– Нет, это спортивные тренеры по женской гимнастике!
– Наркодельцы!
– Выходит, главное не действие, а намерение? А как же насчет дороги в ад, вымощенной, все знают, благими намерениями, – горячится Леся.
– Так ведь чтобы намерение стало деянием, усилия приложить надо, энергию, раджас этот самый, – возражаю я.
– Девы, прекратите базар! – громовым голосом рявкает Айка. И обратившись ко мне, с академической любезностью просит, – продолжайте, пожалуйста.
– Итак, – скучно затянула я, – благие деяния души – это вера, милосердие, терпение, сострадание и тому подобные состояния. Неблагие – все прочие. Деяния тела и речи зависят, прежде всего, от состояний души. И здоровье от них зависит. Если душа ясна и полна милосердия, деяния речи и тела будут благими. Например, то, что я вам, непросвещенным, сейчас рассказываю, есть благое деяние моего тела и речи. Я совершаю его потому, что душа моя полна сострадания к таким темным существам, как вы. Мне это зачтется. Телекомментаторам тоже зачтется. В будущем воплощении, конечно. Лгать, пустословить, ругаться и клеветать – неблагие деяния речи.
– Легко сказать – «пустословить», эдак от всей литературы и четверти не останется, – бормочет Леська.
– Заканчиваю, – отметаю я реплику. – На практике человек, подстрекаемый душой и умом, совершает разные недопустимые дела телом и речью. Поэтому деяния ума и души есть наиважнейшие. Трое братьев, например, по причине страстного стремления, лени, нетерпения и желания получить плоды знаний, не перетруждаясь особо, украли зеркало и рукопись у своего Учителя, а также совершили магический обряд.
– Катька, но если это были мы, то за такие действа родились бы горбатыми, лысыми, кривоногими, а также нищими, глупыми и больными!
– Ну, насчет нищих и глупых – тут ты права, это у нас уже есть. Лысыми и больными мы еще будем, а вот вместо горбов и кривых ног уродились мы женщинами, да не где-нибудь в Америке – там у баб равноправие! – а в России, в эпоху перемен, – говорит Айка грустно.
– Протестую, – вопит Леська, – если б нам по-настоящему влепили, то родились бы мы, конечно, в России, но только мужиками!
Солнце наполняет Айкину кухню, солнце отражается от старинного блюда на стене. Если это были мы… Там ведь не только нетерпение было, там была еще и тяга к звездам... Если это были мы, то в каких же обстоятельствах нашей жизни заключается тот урок, который мы не выучили в прошлый раз?
 
Четыре темных фигуры вкруг массивного стола, на нем лежит зеркало, дрожит робкое пламя свечей. И – резкий звон.
 
Я вздрагиваю, возвращаясь. Телефон звонит и звонит... Мы даже не удивились, когда Айна сказала:
– Аликс, как хорошо, что ты позвонила. Ну, ты не зря беспокоишься, у нас тут сюрпризец для тебя… Не телефонный разговор, давай в воскресенье, у Леси…


Рассказывает Леся.
(тот же день)

Я возвращалась от Айны, голова моя гудела, переполненная информацией. Не могу сказать, что слышала о карме впервые, но не в таком объеме, разумеется. Мне вдруг передался Катькин страх: Господи! Неужели это и правда были мы? Что же случилось с нами, грешными? Поверить в это было трудно.
Учение о карме давало ответы на все возможные вопросы, но сложность была в другом: как четко и ясно задать вопрос? Что хочу я узнать о своих прошлых воплощениях, и хочу ли? А вдруг я убила кого-то очень мне близкого, может быть, мы теперь дружим, а ни я, ни человек этот даже не подозреваем о содеянном. Мог и меня предать или погубить некто из моих присных, как относиться к этому? Всерьез или не брать в голову? Как жить с этим? Как распутать узлы и не навязать новых? Нет. Пока я не все еще поняла, да ведь и текст не совсем готов. Катерина перевела лишь часть его, видимо, дальше будут ответы и на другие вопросы. Жутко, но интересно. Неужели мы и вправду были братьями и учениками этого алхимика?
Хочу ли я знать об этом и что мне с этим знанием делать – вот о чем думала я весь оставшийся путь. Сон долго не приходил ко мне. Я лежала в постели, глядя в темное окно, и думала только об одном: «Страшно, Катерина права, до жути страшно, даже ноет где-то внизу живота»…
Вот, тебе и вопрос, эзотерик, пойдешь ли ты в открывшуюся дверь, если она ведет в другой мир? В прошлое или будущее – не так уж это важно. Важно, что тебе придется покинуть насиженный стул, подняться с належанного дивана и нырнуть в неизвестность, встать лицом к лицу с неведомым. Как чудесно мечтать о Знаниях, которые придут к тебе со страниц книг, прямо на блюдечке. Да в умную головушку, но чтобы при этом ни-ни – никуда из дома не отлучаться.
К утру, когда голова уже почти ничего не соображала, я поняла отчетливо только одно: что страх сделать этот шаг сильнее во мне, чем страх смерти.


Глава 7
 Воспоминания о Венеции
(Март, четверг, 2002. Рассказывает Аликс)

В моей жизни больше нет случайностей. Итак, Италия. Ну что ж, когда-нибудь это должно было произойти.
Многие годы я гнала от себя мысли о древнем Риме и считала, что интерес к прошлому Италии у меня вообще отравлен пережитым когда-то потрясением. Я знала историю всех европейских стран… кроме Италии, признавая только ее искусство и кухню. Когда итальянские коллеги приглашали меня приехать к ним в гости, я неизменно начинала придумывать какие-то отговорки, ссылаясь на несуществующие обстоятельства. Они (да и я сама) удивлялись, как можно не стремиться в саму колыбель Искусства, да еще не по туристической визе, а по приглашению коренных состоятельных жителей, готовых бросить все, чтобы с гордостью показать красоты страны своему российскому другу.
Утоляя когда-то свою детскую литературную жажду, я вдруг поняла, что мне надоело накапливать информацию, ходить вокруг да около чужих жизней, в то время, как моя собственная еле-еле плетется, не давая ответов на вопрос о цели существования. Недовольство собой и навязчивыми сюжетами, которые то и дело повторялись в моей жизни, навели меня на мысль о том, что я сама – причина этих стереотипных ситуаций, а не окружающий противный страшный мир из рассказов мамы. И тогда я проснулась. Ко мне пришли книги, люди, которые открыли новое понимание жизни и осмысление моего места в ней. Я верю, что существование – не цепь случайностей, а великий замысел, в котором каждый играет свою роль. Я понимаю, что несу ответственность за все неверные решения, принятые мною в прошлых воплощениях, и только я сама могу развязать узлы, завязанные мною же в веках…
 И вот я еду в Италию. Все получилось так неожиданно, что я не успела придумать отговорку. Мне предложили пройти летнюю стажировку в одной из школ классической гомеопатии, я подала заявку, и оказалось, что единственная возможность – Италия. Стало совершенно понятно, что увиливать больше нельзя, ибо случайностей не бывает, возможно, пора мне встретиться с записями моей итальянской кармы.
 Вопреки тревожным ожиданиям, все складывалось самым благоприятным образом. Наша группа прилетела в курортный городок Римини, облюбованный русскими туристами, наверное, за сходство со средней руки крымскими здравницами времен застоя. На следующий день утром мы выехали автобусом в Венецию, и я приготовилась к открытиям, решив nil admirare – «ничему не удивляться», как говаривали древние латиняне. Втайне я надеялась, что кроме потрясших мое детское воображение римских событий времен гонений на христиан, ничто меня с Италией не связывает, и мое нежелание знать ее историю вообще продиктовано этим страхом. Как же я ошибалась…
 Венеция. Чудный город, по неубедительной для меня причине построенный на воде. Мы «подходим», как учил говорить меня мой папа – бывший мичман Балтфлота, на катере к пристани, солнце, легкий бриз проветривает город, чему я очень рада, потому что мои московские друзья, бывавшие в Венеции, слишком много говорили о запахах, исходящих от каналов. Гид ведет группу в мастерскую, где мастер-стеклодув у нас на глазах, сидя у пышущей жаром печи, несколькими ловкими движениями вытягивает из стекольной массы задорную лошадку. Вперед-вперед, как в детской игре «горячо-холодно». Здесь у жаркой печи очень «холодно».
Группа постепенно вытягивается, как вязкая масса из мастерской, на многих женщинах «елочные украшения» по-венециански. Идем по набережной к знаменитой площади Сан-Марко. Гид говорит, что сейчас мы увидим Мост Вздохов, как его поэтично называл лорд Байрон. Я, конечно, слышала это название прежде и думала, что оно связано с романтическими вздохами влюбленных. Но тут выясняется, что мост соединяет залу суда Дворца Дожей с тюрьмой, и что в прежние века по нему водили в узилище осужденных, услышавших приговор, посему поэтический лорд, предполагая, что несчастные, бросая прощальный взгляд из крошечных окон крытого моста, горестно вздыхали, и дал ему такое название.
Когда я увидела мост, висящий над каналом, «теплее» – стукнуло сердце, Я замерла на месте, пытаясь восстановить внезапно сбившееся дыхание. Иду по мосту, и у меня перехватывает горло от страха и безысходности… Кто я? В виске застучал вопрос. Спокойнее… ответ придет. Надо только ждать, не давая ходу литературным фантазиям человеческого ума, готового сплести миленький сюжетец, удобный для подсознания, не желающего знать правду о допущенной когда-то ошибке, потому что тогда придется взять за нее ответственность и, осмыслив, исправить. Мы входим на маленькую площадь перед фасадом Дворца Дожей и зданием Библиотеки. Поджидаем отставших от нашей группы. Я останавливаюсь между двух колонн, увенчанных крылатым львом святого Марка и скульптурой святого Теодора. Внутри напряженная тишина, готовая услышать голос прошлого, я смотрю на простор лагуны, залитый веселым солнцем, ветер треплет мою одежду… почему вдруг будто холодная рука сжала сердце?
«Венецианцы под этими колоннами не ходят, здесь раскладывались костры инквизиции», – слышу я голос нашего гида, сзади подошедшего ко мне…
Я поворачиваюсь к нему, мой взгляд падает на один из щитов, вывешенных на стене Библиотеки, их много, но я увидела этот один. Слова, написанные на нем по-итальянски, одинаково звучат на всех языках: магия, алхимия, герметизм.
«Что это за выставка? Она открыта сегодня?» – спрашиваю у гида. Тот скользит взглядом по щиту и несколько разочарованный моим, по его мнению, странным интересом, говорит: «Это выставка книг, открыта до конца месяца». «Еще теплее».
Итак, мне надо побывать во Дворце Дожей, на мосту Вздохов, в тюрьме и на выставке. Все остальные туристические прелести – ничто по сравнению с этими заветными местами, способными мне помочь кое-что понять о природе моего страха.
Говорят, люди приезжают в разные места не случайно, они ищут частицы души, оставленные там в прошлых воплощениях. Мы теряем частицу души, когда совершаем грех, испытываем земную привязанность или страдание. Недаром в народе говорят: «Оставил часть души, отдал свое сердце, сердце разбилось…» Душа стремится стать целостной, и эти осколки нашей собственной энергии, будто магнитом, притягивают нас в разные места на Земле. Когда частица души возвращается, может прийти воспоминание о пережитом страдании и горестное раскаяние. Только бальзам прощения восстановит целостность души.
Гид ведет нас по Дворцу. Мрамор, обитые деревом стены, картины с которых смотрит пышная блондинка – республика Венеция… Я стараюсь сохранять равновесие и покой, время замедляется, звуки становятся глуше. Зал заседания трибунала… в стене небольшая дверь, мы друг за другом переступаем порог и идем по мосту Вздохов… Кто я? Какие чувства охватывали меня в тот день, когда конвоир толкнул меня в спину на этом мосту, из окошек которого мне ласково улыбнулась сверкающая на солнце лагуна.
Узкий коридор тюрьмы, низкие двери камер, решетчатые окна, довольно большие, выходят в коридор. Идем быстро, нас торопит гид, смотреть здесь не на что, голые шероховатые стены. Он не знает, что мне надо вспомнить. Я захожу в одну из камер и прошу симпатичного таллиннского доктора сфотографировать меня из коридора. В камере довольно светло, но он фотографируем меня трижды со вспышкой. В Москве будет время поразмыслить о судьбе венецианского алхимика. Выходим из коридора. «А что там, слева?» – спрашивает кто-то из группы. «Камера пыток, а дальше содержали политических преступников», – неожиданно отвечаю я. «А я думал, что вы не бывали раньше в Венеции», – оборачивается ко мне гид…
Снова мост Вздохов, и я выхожу на волю. Через сколько веков? У меня остается двадцать минут на выставку. Не знаю, что увижу там, но чувствую – сердце подскажет. Я быстро пересекаю площадь Сан-Марко и вхожу в музей Коррер. Слава Богу! Не надо тратить время на покупку билета, тот, что выдан гидом для посещения Дворца Дожей, годится для всех других музеев. Быстро прохожу по залам, на ходу спрашивая служителей, где выставка «Алхимия и магия». Пять минут блужданий и вот я вхожу в мрачноватый зал, где рядами стоят низкие стеклянные витрины, в которых лежат старинные книги, раскрытые – какая на титульном листе, какая на завораживающий глаз схеме алхимического превращения веществ. Прохожу мимо витрин, ряд за рядом, скольжу взглядом по книгам и жду знака… Моя бы воля – стояла бы перед этими старинными фолиантами, читая знакомые латинские слова, любуясь угловатыми буквами иврита и арабскими кудряшками, разбирая мельчайшие детали рисунков, сделанных людьми, посвятившими жизнь поиску Истины.
 Я читаю имена, названия трактатов, отдельные фразы… холодно… холодно… И вдруг тишина накрывает, как лавина, монотонный музейный гул, далекий шум заоконного мира – все утонуло в мягком облаке безмолвия. «Алхимия души» Базилиуса Тритемия, а на форзаце неровным почерком выцветшими чернилами имя владельца: Пьетро Андреи…
 Черта подведена. Чувствую, что мне больше нечего делать в этом зале и в Венеции. Выхожу в жаркий весенний день и спешу на пристань.
 Надо ли говорить, что трех моих снимков в камере венецианской тюрьмы на пленке не оказалось. Четырнадцатый кадр – зал Трибунала, пятнадцатый – мы отплываем от венецианской пристани… Алхимия, магия, герметизм.


Глава 8
Капитан Тимурцев
(Сентябрь, 2002, на следующий день после пропажи)

Из всех видов рождения лучшее –
рождение в человеческом теле.

После бессонной ночи оперуполномоченный райотдела милиции капитан Тимурцев выглядел основательно помятым. В глаза, словно песок насыпали.
Когда он вошел в кабинет начальника отдела по уголовным преступлениям майора Марка Абрамовича Пельсона, шестое ментовское чувство подсказало ему: «Не обрадуется мне Марчелло, елки-моталки». Так и случилось.
– Ну что, Тимурцев, еще один «висяк» в подарок родному отделу приволок? Да ты, никак, опять с похмелья? Вон, глаза-то какие красные.
– Никак нет, товарищ майор! Я в рот не брал. Странное дело какое-то, я в смысле осмотра места происшествия.
– Ну, докладывай, что там за происшествие. Только покороче. Тороплюсь к начальству на ковер. У тебя, – и он любовно посмотрел на свой новый «Ролекс», – десять минут и ни секундой больше.
– Там, это, женщина пропала, значит. Квартира изнутри заперта. И собака.
– Что собака? Изнутри заперлась и сидит дома одна?
– Да нет, Абрамыч, собаки тоже нет. Этот, как его, сын говорит, что уезжать не собиралась, ключ в дверях, одежда и обувь, стало быть, вся на месте, на столе зеркало раскрашенное и, эта, как ее, книга.
– Расквашенное зеркало – это уже факт. Следы насилия обнаружены? Кровь, трупы есть?
– Нет. Зеркало раскрашенное, Колен его отснял, я все запротоколировал, понятые расписались.
– Какой этаж? Может, они в окно любят с собакой вылезать погулять? Чепуха какая-то, а не дело. Вечно ты во что-нибудь ввяжешься.
  – Этаж четвертый. Зеркало, этот, как его, – антиквариат.
– Это уже очень интересно, – Марк Абрамович до повышения на начальскую должность занимался исключительно делами по антиквариату и толк в нем знал. – Надо бы взглянуть самому. Изъяли?
– Нет. Квартиру опечатали, этот, как его, сын там не живет. Книгу изъяли на предмет отпечатков, но я пока не читал.
– Да куда тебе! Книги читать – нужны умственные усилия! А ты все больше нюхлом у нас стараешься. Пока три страницы одолеешь – квартал пройдет. Значит так: книгу, протокол и фотографии зеркала – ко мне на стол, – и он опять любовно взглянул на часы, – в шестнадцать ноль-ноль. Маша, я у полковника, – сказал он по селектору, – буду к шестнадцати часам. Туда не звонить, меня не искать, что бы ни случилось.
– Поняла, не дура, – ответствовала Маша.
«Опять в нарды резаться будут на деньги», – подумал про себя Николай.

Тимурцев вернулся за свой рабочий стол. Тяжело вздохнул и достал из полиэтиленового пакета книгу в самодельном переплете. Читать он, и вправду, не любил. Телевизор – другое дело, а книги – это долго и скучно. Может быть, оттого был он косноязычен, и не мастер подбирать умные слова, хотя все их понимал, протоколы писал толково, грамотно, как положено, по всей форме. И все же предпочитал невербальные отношения по типу: налил-чокнулся-выпил-закусил.
Будучи оперативником, он прекрасно понимал, что оснований для заведения уголовного дела – ноль. «Зеро», как любил говаривать Марчелло. Однако по факту заявления сына пропавшей женщины порядок должен быть строго соблюден. В силу этого он обязан на следующий день после осмотра места происшествия сдать все собранные материалы в дежурную часть. В случае (как, например, сейчас) выходных, дождаться понедельника. Но если начальник в выходные дни на работе, оперативник обязан передать все материалы ему. «Черт принес Марчелло сегодня в отдел, – мрачно думал Николай. – Небось, жена достала. Опять, елки-моталки, мебель переставляет».
Он вздохнул со стоном и открыл, наконец, книгу. Спина его покрылась липким потом. Он похолодел. В начале книги шли абсолютно чистые листы. Тимурцев лихорадочно перелистывал их, один за другим, слюнявя время от времени три пальца сразу, своим длинным, как у собаки, языком. Дойдя, примерно, до половины, он облегченно вздохнул и произнес сакраментальную фразу из трех слов, хотя вполне способен был увеличить ее и до семи. «Ну и почерк, елки-моталки. Я уж думал, того… Стоп! А почему «почерк»? Она же на машинке отпечатана была? Да, так в протоколе и написано: книга из 36 страниц машинописного текста в самодельном переплете. А тут – от силы страницы полторы, от руки. Хорошо хоть «пальчики» сняли, – мрачно думал Николай, в глубине сознания предвидя, что и «пальчиков» никаких на этой чертовой книге, конечно, не найдут. – Свидетели были: сын, понятые, ребята наши. Марчелло сгноит на паленой водке – упреешь бутылки бить».
Он обнюхал книгу. «Вроде духами пахнет. Нет, это палочки эти, ну, как их, мать, называют? Благоухания! Во! Ладно. Что тут пишут»? И он стал черпать из таинственной книги сведения, расположенные в алфавитном порядке:
Абракадабра – термин персидского происхождения. Магическое слово, будучи написанное на девственном пергаменте, составляет амулет, носимый на шее для исцеления от ран и болезней.
Амулет – см. абракадабра.
Андрон – см. гомункул.
Астральное тело – путешествие в астрал.
Базилик – колдуны пользуются им для добывания ядовитой лунной жидкости.
Базелий – твердый камень, похожий на градину, подобен сапфиру. Если бросить в самый сильный жар, то он не нагреется. Носимый на себе, уничтожает гнев, похоть и другие страсти.
«Вот бы Марчелле задарить», – мечтательно подумал Николай.
Баран каменный – при пропаже вещи шаманы, установив раппорт жил каменного барана с похитителем, сжигали эти жилы, говоря, что так же будет скручивать вора. См. беременность.
«Да, шаман нам просто необходим в отделе. Да где ж нам, мать его, взять»?
Беременность – чтобы забеременеть, надо употребить в пищу члены тела, в которых преобладает влечение к любви. Повесить на шею шарик из порошка оленьего рога, смешанного с коровьим пометом.
Бессилие мужское. Заговор: «Возстань и взыграйся, оный, у раба Божия (имя), и унеси на синее море, моему слову аминь. Трижды. Пропусти три раза мочу через венчальное кольцо». (Из рукописи Книголюбова).
 «А ведь полезная, елки-моталки, книга. Словно специально для ментуры писанная».
Он и не предполагал в тот момент, как близок был к истине.
Тимурцев с нетерпением ждал фотоматериалов, но на его честной милицейской душе скребли ненавистные кошки. Это дело, в лучшем случае, тянуло на розыск пропавшего, но времени прошло слишком мало. Исчезла мамаша с собакой, как заявил сын. Ну и что? А ни хрена! Но ведь он сам был там, в этой квартире и чувствовал, что не увидит сынок больше свою маманю, вот что говорила ему его ментовская интуиция. И зеркало это – жуть!

Отдельский фотограф Абриколен подрабатывал тайком в модном порножурнальчике «Плей-гей». Только один Николай и знал об этом во всем отделе, благодарный Абриколен часто приносил ему за молчание магарыч и плакался на многодетную семью, которая, к тому же, была и многонациональной. Николай его жалел и потому прикрывал. Работал Абриколен четко, снимки делал профессиональные, готов был мчаться на работу в любое время дня и ночи.
Ровно в указанное время в дверь робко постучали.
– Входи, елки-моталки. Что скребешься, как кот, тут голышом никто не бегает!
Абрикоша (так звали его для краткости опера) робко протиснулся в комнату и молча протянул Николаю пленку в кассете.
Пока Тимурцев дрожащими руками доставал пленку, Абриколен сбивчиво лепетал:
– Сам не пойму, Федотыч, как так вышло? Я же ас! Профи! Давай туда сейчас смотаемся быстренько, и я все пересниму. Взял отличную пленку в «Плей-гее». Клянусь, все будет о-кей!
Николай увеличил набор слов в сакраментальной фразе до семи.
– Марчелло уже все знает и ждет материалы к 16.00, блин. Теперь мы без его разрешения туда, елки-моталки, и сунуться не сможем. Катись, суконка ты последняя, подвел меня под монастырь.
– Федотыч, за мной не пропадет… Я и сам, как проявил пленку, говорю: «Ва-ау»!
– Вау-хренау! Это тебе не задницы голые снимать… Катись! Найду после шестнадцати часов.
– Только умоляю, звони на мобильник.
– У всех, блин, мобильники-хренильники… Один я… Оставь кассету. Что за дрянью от тебя несет?
– Ну, ты даешь! Это же «Ван мен шоу»!
– Ван мент шоу? – переспросил Николай.
– Село! Сами все псиной пропахли.
– Катись, город, не вздумай телефон отключить.
– Йес, сэр, – пропел Абриколеша, посылая Тимурцеву воздушный поцелуй уже из двери.


Глава 9
Вечный бастард
(Апрель, суббота, 2002)

Зависть имеет корнем жадность и неблагодарность.
 Она разрушает тело, отнимает довольство и удачу.

 По субботам Надежда помогала мне по собственному почину убирать квартиру. Наведение чистоты и порядка в доме никогда не было моим сильным местом. Я вообще делила домашнюю работу на три категории: могу, не люблю, ненавижу. Только готовила всегда с удовольствием, твердо памятуя оккультную заповедь: едок съедает карму повара, – и в силу этого, относилась к кулинарии как к алхимическому деянию.
Надежда явилась вся в слезах, прихрамывая, с брюк стекала грязная вода.
– Мне срочно в ванну.– Она отпихнула меня от двери, и громко хлюпая носом, заперлась в ванной комнате. Черри испуганно попятилась, недоумевая, почему ее не приласкали.
Надежда плескалась минут двадцать, гремели тазы, и время от времени до моих ушей доносилась ненормативная лексика. Наконец, она появилась в моем банном халате и в тюрбане из полотенца на голове.
– Иду по вашему двору, навстречу корова – за три дня на велосипеде не объедешь, прямо грудью на меня прет, я отшатнулась и упала в лужу, а она даже не заметила, собака лысая! – и она опять залилась слезами. – Хотя бы извинилась!
– Что бы это изменило в твоей ситуации? Ты бы высохла? Что ты рыдаешь по любому поводу?
– Мне обидно! Кофейку дадут?
– Как у тебя дела? – спросила я, отдавая дань вежливости. И поставила перед ней чашку, джезву, сахар и берлинское печенье.
– Ты издеваешься? Мне даже брюки пришлось постирать!
– Я не об этом. Это не «дела», а мелкая неприятность. Как Рика?
– Я для нее умерла! – сказала Надежда трагическим голосом, и по ее милому веснушчатому лицу снова полились потоки слез.
– Что опять случилось?
– Я больше слышать о ней не желаю! Она дрянь, выродок, свинья! У меня нет больше дочери, не напоминай мне о ней! Я для нее – труп!
Всхлипывая, «труп» с большим аппетитом уплетал печенье, приканчивая литровую джезву кофе.
Такие заявления я слышала приблизительно раз в месяц, но через неделю-другую все становилось на свои места, и безутешная мать строила наполеоновские планы, чтобы такое купить Рике на свою нищенскую зарплату референта на ВГТРК.

Бедной Надежде не везло всю жизнь с того самого момента, как она увидела белый свет в родильном доме маленького черноморского курорта, где мать оставила новорожденную девочку на милость добрых людей. Будущая свекровь Надиной матери была нрава лютого, и сын – Надин отец – трепетал перед ней. У него не хватило духу признаться, что житейская случайность сделала его отцом прежде, чем он познакомил мать со своей невестой. Свершив сей жестокий поступок, беспечная парочка распределилась после института на Урал. Там они по всем правилам сыграли свадьбу и под видом свадебного путешествия наведались в южный городочек узнать о судьбе девочки. Акушерка из родильного дома уже пристроила малютку своей бездетной сестре Верке. Документы были оформлены по всем правилам усыновления младенцев, но легкомысленным родителям она сообщила, что дочка их умерла в родильном доме от голода через три дня после их отъезда.
Супруги поскорбели, затем облегченно вздохнули: «Бог дал, Бог взял», – и укатили к себе на Урал.
Надежда росла в обеспеченной семье, но о ее приемных родителях можно было сказать словами, услышанными мною от одного ламы: «Однако, первый раз живут». Они были люди грубые, злобные и недалекие. Девочка с детства любила книги и могла часами рассматривать картинки в каком-нибудь случайно попавшем в дом журнале по искусству. Все лето отдыхающие сменяли друг друга, и нередко кто-то из них, подвыпив домашнего хозяйского винца, мягчел сердцем и вел малютку в магазин за игрушкой, но она, к удивлению, просила купить книжку про «красивые домики».
Когда Надежде исполнилось тринадцать лет, горластая соседка Дуська поссорилась крепко с ее приемной матерью и, снедаемая жаждой мести, не придумала ничего лучше, как выболтать ошеломленной девочке, что у нее есть другие, настоящие родители.
В душе у подростка поселился ад. Она терзалась сама и изводила Верку требованиями отыскать «мамочку и папочку». Она придумала себе прекрасную сказку, что ее украли из роддома и родители просто-напросто не знают, где ее искать. Надежда свято верила, что, узнав правду, они немедленно за ней примчатся, и у нее начнется, наконец, счастливая, волшебная жизнь.
Верка избила Дуську баклажаном по морде, так, что они стали одного цвета, но через некоторое время сдалась и сделала запрос во Всесоюзный адресный стол. Все данные о Надькиных родителях у нее, разумеется, были, кроме их местожительства.
Времени прошло немало. Наконец адрес был получен, и Верка накатала письмо на Урал, ничего не говоря девочке. Но все та же Дуська поведала ей об этом под большим секретом.
Сначала Надежда ждала каждый день, потом немного успокоилась, потом свыклась с мыслью, что скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, но каждое утро старалась первой заглянуть в почтовый ящик, прибитый на телеграфном столбе за воротами.
Вскоре начался сезон отпусков, и у них снял комнату молодой мужчина. Верка только взглянула на него и сразу поняла, что это Надькин отец – так были они похожи. Но оба молчали.
Отдыхающий присматривался к девочке пару дней, потом стал брать ее с собой на море, расспрашивать о жизни, учебе, подружках, родителях. Купил несколько безумно дорогих книг по итальянскому искусству эпохи Возрождения. Надежда привязалась к нему и с тоской думала, что скоро он уедет, и она опять никому не будет нужна.
Дней через десять после приезда он открылся Верке, а еще через три дня приехала его жена.
Сцена, которая разыгралась во дворе дома под звездами бархатного южного неба, вероятно, достойна была пера Софокла. Родная мать рыдала, стоя перед Надькой на коленях и молила трагическим голосом, как могла бы взывать к своему ребенку Федра или Медея: «Прости, прости меня, мое дитятко!». Она сняла с шеи золотую цепочку с массивным крестом и повесила ее на цыплячью шейку дочери. Надежда не знала, как себя вести, с ласками к ней никто не кидался, и она сильно оробев, не решалась первой обнять отца или мать.
На другой день на рассвете, когда все еще спали, родители тайком уехали к себе домой, оставив деньги за проживание и письмо, где объясняли очумевшей от слез Надежде, что лучше оставить все, как есть. У них растут два сына, которых они учат жить в честности, и объявить им правду о нашедшейся вдруг сестре они решительно не могут, ибо их родительский авторитет безвозвратно рухнет и разобьется вдребезги в ту же минуту.
Несколько дней Надежда не выходила из комнаты и отказывалась от еды, потом появилась с красными и опухшими глазами, но абсолютно спокойная. Отнесла купленные отцом книги на чердак, а цепочку с крестом отдала Верке со словами: «Делай с ней, что хочешь».

Жизнь шла своим чередом, родители больше никогда о себе не напоминали, да и Надежда, казалось, вычеркнула их из памяти; она рано выскочила замуж по бешеной любви за красавчика официанта из местного, модного кабака и через шесть месяцев после свадьбы родила Ричку, на которую перенесла всю страсть дочерне-материнской любви. Муж, как вскоре выяснилось, прочно «сидел на игле», и через полгода они расстались. Надежда вернулась в дом своих приемных родителей, с которыми время от времени ссорилась чуть не до драки, но деваться ей с младенцем было некуда, и все снова становилось на круги своя.
Там, в маленьком курортном городишке я с ней и познакомилась, она привязалась ко мне, а я к ней.
Лет десять-двенадцать назад она снова вышла замуж, на сей раз за москвича, и перебралась с дочкой в Москву, чтобы, как она это объяснила: быть ко мне поближе. Но брак опять оказался неудачным. Ее сразу возненавидела свекровь. Надежда была старше мужа на восемь лет и никак не могла родить ему ребенка. Парень был слабохарактерным и находился под сильным влиянием своей сварливой мамаши. Они разбежались, но так и не развелись, и Надежда с дочкой с тех пор все мыкались по чужим углам. Жила она скудно, экономила каждую копейку и страстно мечтала лишь об одном: иметь свой дом, а пока Ричка была маленькая, строила планы, как дочка выучится, удачно выйдет замуж и уж непременно, в отличие от матери, будет безмерно счастлива.
Девочка росла ленивой и эгоистичной и, хотя любила по-своему мать, порой терроризировала ее нещадно.
Глядя на красавицу Рику, Надька восхищенно говорила: «Замуж ее отдам только за итальянца!» И таковой вскоре нашелся. Немолодой преуспевающий адвокат из Рима приехал в Москву на переговоры. Надька направила всю свою недюжинную энергию, чтобы свести его с Рикой. Но хотя римлянин и был без ума от длинноногой москвички, матримониальным планам Надежды не суждено было осуществиться. Она уже видела себя нянчащей маленьких итальянчиков и проводящей с ними лето на адвокатской загородной вилле, но стоило жениху уехать, как его место занял «новый русский», безмозглый «качок», обремененный уже двумя женами и косяком детишек. Надежда рыдала, вопила, даже поколотила однажды Ричку, но все было тщетно: «качок» снял для Рики квартиру и заставил решительно отказать жениху, при этом попросив и мамашу оставить их в покое. Как раз после очередного объяснения с молодыми Надежда и появилась у меня в эту субботу.
– Нет, ты подумай, какая идиотка! У меня нет слов! Он же звал меня «мамина» и любил как родную. А как обожает свою родину! Он же знает там буквально каждый камень! Сколько он мог бы ей дать, помимо материальных благ! Он бы эту дуру выучил! Она бы увидела мир! Нет, я для нее умерла.

Мы почти закончили уборку, муссируя эту животрепещущую тему, когда Надежда вдруг поклялась отравить Ричкиного качка, вставшего на ее пути в Италию:
– Если его конкуренты не закажут, я ему яду в суп подмешаю.
– Где ты яд возьмешь?
– Это уж моя проблема, – Надежда так злобно свернула клинками своих стальных глаз, что я невольно подумала: «Кровь Медичи кипит и через сотни лет».
Почему вдруг мне на ум пришло имя Медичи? Вероятно, оттого, что Надежда часто рассказывала мне какие-нибудь истории из жизни этой семейки. Она знала о ней множество подробностей и имела патологический интерес к ядам. Все духи узнавала на улице по запаху, тотчас определяя фирму и название, немедленно выявляя подделку.
Историю своей жизни она рассказала мне в один из первых дней нашего знакомства, и за много лет дружбы мы неоднократно возвращались к этой теме. Значительно позже я поняла, что и в той, и в другой семье она была «девочкой чужой». Со своими двумя мужьями Надежде удалось сохранить ровные, дружеские отношения. Они даже давали ей время от времени денег и звонили в день рождения и на Новый год, чтобы пожелать здоровья в личной жизни. Мужчин она презирала и снова выйти замуж совершенно не стремилась. Жила строго, целомудренно и, хотя не прочь была привлечь к себе мужское внимание, но как-то все больше по привычке. Чужая жизнь представлялась ей прекрасным стеклянным шаром, внутри которого происходит сказочная, добрая, размеренная жизнь, но посмотреть дают, а внутрь не пускают. В ней постоянно жила зависть к чужому уюту, достатку и образованности. В то же время она искренне и охотно откликалась на чужие беды, ей можно было оставить собаку на время отпуска, попросить поливать цветы два раза в неделю в отсутствие хозяев. Она безропотно тащилась на другой конец города, чтобы утешить старенькую больную маму приятельницы и разделить с ней горе утраты любимого омерзительного кота Тришки, сиганувшего с балкона за птичкой, забыв дома крылья. И почему-то череда мелких неприятностей тянулась за ней, как шлейф за статс-дамой: ломались каблуки, расходились молнии в единственных сапогах, преследовали пятна на приличной одежде – всего и не перечесть!
Когда мы начали вытирать пыль с мебели, Надежда сказала:
– Ты уж зеркало свое сама протирай. Оно мне и так почти каждую ночь снится. Все я прячу в раму флакон какой-то синий. Красивый такой, и крышка фантастическая! А меня на этом деле мужик в парике засекает, я его лицо в зеркале вижу, но виду не показываю, что заметила. Потом за портьеру спряталась, чтобы посмотреть, что он делать будет. А портьера сказочная, вишневого бархата и золотом расшитая. Он подошел, поозирался – не следит ли кто за ним, флакон мой достал и что-то из него не то отлил, не то отсыпал в свой огромный перстень из резного камня. Потом все на место положил, тайник закрыл и ушел. Поди, травить кого-нибудь побежал.
– Клопов, наверное, или тараканов у себя в комнате, – не удержалась съехидничать я.
– Смейся, смейся, у тебя это все еще спереди.

Глава 10
Тайна третья. Синий флакон.
(Апрель, воскресенье, утро, 2002. Рассказывает Леся)

Черные следы прошлой кармы проявляются в этой жизни, как только возникают подходящие условия.
Накопленные же в прошлом благие деяния проявятся только тогда, когда человек свято верует или практикует молитву, повторение мантр, йогу.

На ужин обещал придти сын. Я приготовила его самые любимые блюда – салат из авокадо, курицу в томатно-майонезном соусе и не поленилась испечь лимонный пирог.
– Экстрим! – воскликнул сын, глядя на уставленный яствами стол.
Весь вечер я с трудом удерживалась, чтобы не разболтать ему о том, что мы с Айной нашли за зеркалом тайную рукопись. Чтобы придать другой ход своим мыслям, я во всех подробностях пересказала ему Надеждин сон.
– А не поискать ли нам, маменька, тайничок в раме, – предложил сын.
Я ошеломленно глядела на него. Он вполне мог обнаружить механизм, с помощью которого откидывалась задняя стенка, но ведь в тайнике уже ничего нет.
– Пойдем, – не смогла отказаться я.
У сына была особая способность читать мои мысли. Он бросил на меня вопросительный взгляд, но ничего не сказал. Мы всегда были с ним очень близки и необычайно похожи, как внешне, так и по духу. Он, как и я, был озабочен поиском духовного пути, но область его интересов лежала от моей в стороне. Артур увлекался Кастанедой, дзен-буддизмом, восточными единоборствами. Во время наших частых бесед мы говорили, в принципе, об одном и том же, хотя использовали разную терминологию. Когда мы жили вместе, я часто заставала его погруженным в глубокую медитацию, в комнате звучали индийские раги и дымились ароматические палочки.
Отношения наши были самыми теплыми и дружескими, дом часто был полон его друзей, которые доверительно делились со мной своими проблемами и обращались за советом. По молодости меня часто принимали за его старшую сестру. Мы никогда не ссорились, и воспитывать его было очень легко.
Мне в голову не приходило ревновать его к многочисленным подружкам, напротив, я старалась изо всех сил ублажить каждую, в надежде, что именно она составит, наконец, его семейное счастье. И даже, когда он мирно, без ссор и скандалов с ними расставался, они продолжали звонить мне, чтобы просто поболтать.
Мы подошли к зеркалу. Сын внимательно осмотрел по бокам раму и обратил мое внимание на едва различимый рисунок, идущий по всему периметру.
– Айка говорит, растительный орнамент, – сообщила я.
– А знаешь, это похоже на арабскую надпись в стиле «насх». Где-то я встречал такую…
Внутри одного завитка виднелся еле заметный, крохотный деревянный гвоздик. Я принесла маникюрный набор, и нам удалось довольно легко вытянуть его щипчиками для бровей. После чего пластина, которую держал гвоздик, отошла, а за ней оказалось пустое пространство, в которое могла пролезть только очень узкая рука. Свою руку я просунула туда с трудом и ойкнула, уколов слегка палец чем-то острым. Через мгновение мне удалось извлечь из полости рамы флакон из синего хрусталя дивной работы, с удлиненной островерхой притертой пробкой, о которую я поначалу и укололась. Сквозь стекло флакона было видно, что он наполнен легким, сыпучим порошком, наподобие пудры, но открывать его мы не решились, а просто повертели в руках. На одной стороне была надпись золотом по-латыни. «Средство Базилиуса. Два грана на кубок лунного молока».
После нашей находки мы долго сидели с сыном на кухне, курили до одури, пили кофе, и я рассказала-таки ему про рукопись и что наша Катерина будет ее переводить.
– Не зеркало, а прямо ящик Пандоры какой-то! Отдала бы ты его Начальнику, пусть бы изучали археологи, как-то мне неспокойно от всех этих находок.
– Продавец сказал мне, что зеркало ищет хозяина, ведь он его уже три раза продавал.
– Или не хозяина… Дай мне слово, что ты этот флакон сама открывать не будешь. Надо его содержимое отправить на анализ. Вероятнее всего, там яд. Хотя, возможно, что он уже и разложился. Надо поискать какого-нибудь химика.
– Да чего искать? На что у нас гомеопат в коллективе? Аликс и отдадим. А насчет зеркала… Если возвращать, то со всем содержимым его тайников, иначе неприлично получится: зеркало отдать, а рукопись и флакон прихохонить. Но пусть простит меня Господь, я эти вещи не отдам даже по приговору народного суда! Может, там Знание древнее, бесценное. Если и верну, сначала узнаю, о чем там написано.
– Можно же текст скопировать.
– А флакон? Нет, даже не проси! Чую, мои это вещи, и мне с ними разбираться.
– А я чую, что лучше б ты сидела тихо, да работала.


Глава 11
Встреча четырех подруг на Поклонной
(Конец апреля, воскресенье, 2002. Рассказывает Катерина.)

Воскресенья я едва дождалась. Хитрое время только притворялось, что движется. Почти лист рукописи перевела, а суббота все тянулась, едва перевалив через полдень.
 
«…Если практиковать йогу или шраддху (веру), скрытая благая карма будущего рождения проявится в нынешнем рождении. Ядовитые семена кармы прошлых рождений также быстро проявятся, если человек причиняет зло тем, кто достоин высокого уважения, доверчив, а также людям, охваченным страхом, больным, калекам или подвижникам. Подобные деяния быстро реализуют кармические наработки прошлых жизней в этом видимом рождении».

Перед обедом я побрела в булочную, размышляя по пути, как не причинить зла, если вдруг встретишь подвижника-калеку, охваченного страхом? А вдруг он глянет на меня и еще больше испугается? Ему что, юркнет в подворотню, а на меня тут же посыплются следствия былых темных деяний – счета за телефон придут несусветные, соседи снизу опять устроят скандал, кошелек с зарплатой украдут, или вовсе под машину попаду...
И тут я впервые заметила, что весенние лужи уже просохли, а деревья принарядились в одежки из нежного зеленого тумана.
Все остальное время я честно переводила текст, только вечерние «Новости» посмотрела – и не зря! Там сообщили, что Земля едва-едва разминулась с километровым астероидом. «Едва-едва» – это за пределами лунной орбиты. Повезло Земле. А не повезло бы, врезался б этот астероид в Землю – вот журналистам-то радость! Репортажей бы насоздавали! Съемок напроводили! Даже если б он в тайгу безлюдную упал, как Тунгусский метеорит, и то бы всех медведей опросили, рыдающую зайчиху крупным планом сняли…
Все листы рукописи я пересняла цифровым фотоаппаратом, затащила в компьютер и теперь работала с нормальной бумагой. Перевод четырех полос текста на санскрите медленно подходил к концу.
«Карма бывает: черной, белой-черной, белой, ни-белой-ни-черной. Черная, наихудшая карма, обретается в безнравственной, злодейской жизни. Клевета, эгоистические интриги с целью разрушения плодов чужого труда, унижение более достойного, оскорбления, воровство, вреждение живым существам – составляют «внешнюю» черную карму. «Внутренняя», или ментальная, черная карма, включает такие состояния души, как скептицизм, не ведущий к знанию, безверие, агрессивное упорство в неведении, зависть и т.д.
Белая карма есть результат добродетельных деяний, совершенных в благих состояниях сознания. Традиция благими состояниями считает: веру (Sraddha), энергию (Virya), памятование (Smrti), созерцание успокоенным разумом (Samadhi), мудрость (Prajna). Эти пятеро ценятся бесконечно выше, нежели любые благие действия, совершаемые во внешнем мире.
Белая-черная карма возникает, если внутренние состояния реализуются в деятельности, в поступках. При этом происходит накопление добра и зла по отношению к другим существам.
Особая, высшая, ни-белая-ни-черная карма – это деяния странников, отшельников, святых, у которых клеши полностью устранены. Йогин реализует тот же тип кармы, поскольку он отвергает плоды даже благих действий, а его сознание и чувства отвлечены полностью от чувственных объектов. Более никто из живых существ не связан с этим типом кармы».

Значит, даже белая карма мудрых и свято верующих людей – не предел. Есть еще «ни-белая-ни-черная», доступная лишь людям, удалившимся от мира. В нашем климате, конечно, в странствующие отшельники сложновато уйти, йогины тоже попадаются редко. Во времена Достоевского старцы были, да и сейчас есть, но на 150 миллионов их маловато.
А у народа может быть белая карма? Может ли целый народ пребывать в благом состоянии веры, энергичной деятельности, памятования о своем прошлом, молитвы? Может ли целый народ быть мудр? Сколько святых и старцев должно быть у народа, чтобы не было среди него ни воров, ни взяточников, ни подлецов? Даже понятий таких не было бы: воровство, ложь… Даже слов бы таких никто не знал… Нет таких народов на Земле. Ну, а если народ не благой, откуда же берутся в нем праведники? Верующие? Мудрые?
Что касается черной кармы… Ну, да, уголовный кодекс не нарушал, никого не зарезал, кошельки не крал, калек и больных не трогал… А это только «внешняя» карма. Есть еще и ментальная черная карма – скептицизм, безверие, зависть, враждебность… Кто от этого свободен?
Больных и калек не обижал, зато завидовал достойным людям – и ладно бы достатку, а то ведь уму, таланту, красоте, и разные деяния в связи с этим свершал, в основном, злобного и корыстного характера, разрушая плоды чужого труда и оскорбляя достойных людей… Так что с черной кармой, если подумать, у всех полный порядок. И старая имеется, и новую нарабатываем.
Профессия опять же располагает… Какая карма у врачей? А у милиционеров? А если я Робинзон, какая у меня карма? На необитаемом острове заповеди трудно нарушить, украсть там, убить или пожелать жену ближнего – просто невозможно. А внутренние состояния всегда с нами остаются, самые разные, причем, бывает – темные, бывает – ясные. Мы то всплываем, то погружаемся. Так что и Робинзон, на острове сидя, может так злобствовать, как никакому журналисту-обозревателю не приснится.
За такими размышлениями провела я воскресное утро и, купив по дороге миндальных пирожных, помаршировала к вечеру на Поклонную гору. Оригинал рукописи и перевод положила я в большую синюю сумку и всю дорогу прижимала ее к телу, словно там сидел выводок слепых котят.
На Поклонной и вечером хорошо. Кутузовский проспект веселеет, окна полыхают от закатного солнца, словно улыбаются друг другу. А у прохожих лица замкнутые. В моей юности люди чаще улыбались. Или я придумала это? Машин было раз в десять меньше – это точно, а веселых лиц – раз в пять больше. Если бы те, кто сегодня в машинах едет, улыбались, тогда б еще ничего. Однако знакомые мне водители улыбаются за рулем редко, поскольку уверены, что в других машинах едут, в лучшем случае, козлы и расслабляться в таком стаде нельзя.
У Леськи в квартире – благолепие, полы сверкают, на столе новенькая скатерка в цветочках, ваза с печеньями сияет и кофе пахнет уже на площадке. Айна, любимый наш Начальник, сидит за столом хмурая какая-то, да и Леся взволнована.
– Девочки, а где Аликс?
Молча кивают в сторону маленькой комнаты. Там у Леси что-то вроде кабинета: рабочий стол, компьютер, книги. На столе стоит Зеркало, на диване напротив сидит Аликс, пристально смотрит на свои туфельки.
– Аля, красавица, здравствуй! Что невесела? Что головушку повесила?
Аликс поднимает измученные глаза и тихонько говорит:
– Я увидела в зеркале трех мужчин и женщину. Стояли у стола, склонившись, на столе – зеркало. Потом одновременно коснулись его. Кто-то закричал страшно… И пламя забушевало… Понимаешь, не в том дело, что я увидела людей и пожар, ну мало ли мы ужастиков видели! Это было, – она задумывается, – это было, как со мной, я жар чувствовала рукой…
Аликс поднимает правую руку и я, обмирая, вижу, что кончики пальцев у нее обожжены.
– Аля, солнышко, – бормочу я, – а ты за сковородку не хваталась?
Негодующее трио звучит в ответ. Ладно, пусть поругают толстокожего маловера. Это все-таки привычнее, чем холодное зеркало, обжигающее пальцы. Угадали мы, значит, с Аликс. Тело и душа у нее очень даже сильно возмущены взглядом в зеркало.
– Девы, – говорю я, нахально сдвигая вазу с печеньем и раскладывая на новой скатерти листки перевода, – никогда не суйте пальцы в розетки, если вы не умеете этого делать. Внимайте лучше тексту, в котором эти четверо поленились разобраться…
…У тех, кто полностью освободился от пяти клеш, скрытая потенция черной кармы прошлых жизней не проявляется.
Мы зажигаем свечи, пьем чай, лениво перебрасываемся репликами. Мы обдумываем текст.
– Леська, пожалей фигуру, ты ешь уже пятое печенье, это неблагое деяние тела, именуемое чревоугодием!
– Ничего подобного. Это здоровый аппетит, а твоими устами вопиет зависть – многовековая черная ментальная карма!
– Ну, до чего же поэты быстро все схватывают!
– Аликс, подтверди, что я давно сожгла все прошлые ядовитые семена кармы смирением, терпением и милосердием.
– Катька, ну ты и нахалка, это у тебя-то смирение?
– Все равно, я работаю над собой! И вы работайте.
– Легко сказать «работайте», – говорит Начальник, – а как?
– Ну, старайся, чтобы у тебя не возникали в душе эти самые состояния тамаса и раджаса. Как возникнут, ты их преобразуй, – говорит Аликс.
– Ну да, а как преобразовать? Я вот сижу сейчас в состоянии тамаса, мне лень даже со стула встать и ничего я преобразовать не могу, – упорствует Айка.
– Девчонки, – орет Леська, – молоко бежит!!
Айка взметается из кресла и пантерьим броском достигает плиты.
Все хохочут, Айка укоризненно смотрит на Леську:
– Вот такие, как ты, и не дают людям умиротворенно полениться. Завистница!
– А ведь зависть – всеобщее чувство, и у зверей оно есть, – говорю я. – Завидовать уму или славе – это еще не самый «высокий» уровень зависти. Самая сильная зависть – зависть Каина к Авелю, зависть к любви Бога, к тому, что жертва Авеля Богу была милее жертвы Каина. Самая сильная зависть – зависть отвергнутого к избраннику.
– Странно, – медленно говорит Айна, – Каин не позавидовал великой любви Авеля к Богу, нет, он возревновал к тому, что Бог больше любит Авеля… Вообще, не слыхала я, чтобы завидовали самоотверженной работе, верной любви… Вернее, верной любви завидуют, говорят: «Ах, повезло женщине, как верно он ее любит!» И никто не скажет: «Ах, повезло тебе, парень, как верно ты ее любишь!»
– Получается, – отвечает Аликс, – завидуют тому, что человек получает, а не тому, что он отдает.
Леся добавляет в вазочку печенья и ставит на стол джезву с новой порцией кофе. В пламени свечи волосы ее кажутся темно-золотыми:
– Завидовать тому, что отдают, а не тому, что люди получают. В каком прекрасном мире мы бы жили, если б было так, – мягко подытоживает она.
– Это копия текста относительно старого, – говорит Айна, еще раз просматривая листки. Возможно, это отрывки из работы Патанджали, был такой индийский мудрец и грамматик. А вот как эта копия в Италию попала...
Аликс молча щурится на свечи. Спрашивает негромко:
– А нет такого чувства, будто этот маг Базалиус надеялся, что ученики его поймут – карма создается и изживается только в сознании? Вообще все начинается в сознании, полеты всякие, и выход из тела, и воспоминание о прошлых жизнях – все это возможно, если сознание чисто и сосредоточено. А магические побрякушки, зеркала и обряды – они, в лучшем случае, костыли, когда ноги болят…
– Ничего себе костыли, – бурчу я, – пальцы-то обожгла!
– Да в том-то и дело, – горячится Аликс, – я же не о зеркало пальцы обожгла, я их обожгла о память, понимаешь? Я вспомнила огонь, я была в огне, я об это воспоминание руку обожгла!
– Аликс, миленькая, – нежно воркует Леся, – не суйся ты больше к этому Зеркалу, уж очень ты девочка впечатлительная, – и добавляет – Я думаю, они эту рукопись так и не прочли. Ребята с грехом пополам перевели текст об «Обряде Зеркала», а текст о карме или не трогали, или не осознали.
– Что ж, – суммирует начальник, – не будем повторять ошибок. Есть предложение. Рассказать по одной истории о том, как проявляются ошибки, долги и опыт прошлых рождений.
– Айка, ты что, с крыши упала? Где мы тебе таких историй наберем, – хором возмущаемся мы с Лесей.
Почему приятно встречаться с друзьями? Потому, что после первых пустых фраз и действий непременно приходит золотой миг понимания, ты становишься с ними одним целым: и мысли всех открыты, и движения сердца. И всем тепло. Аликс улыбается и говорит:
– А что, хорошая мысль. Если мы, действительно поймем, что за зверь такой – семя прошлых деяний, клеша эта самая, то историй таких – пруд пруди. Берем любого знакомого или нас, любименьких, и повествуем… Давайте, я для затравки расскажу историю не о карме, я это пока плохо понимаю. Я расскажу о силе сознания. Буддисты тоже считают сосредоточенное сознание главной силой человека. Можно достичь его специальным обучением, а можно – настоящей верой. Мне эту притчу Василий рассказал.
Я смотрю на Айну и некая мысль проходит между нами. Мы тоже знаем Василия.
Рассказ о священном зубе
  Жила-была в тибетской деревушке старая женщина. Сын ее занялся торговлей, преуспел и решил отправиться с караваном в Индию. А для тибетцев, жителей «Страны снегов», Индия – любимица богов, волшебная страна, где всегда тепло, родина Будды. И мать, благословляя сына в путь, попросила:
– Сынок, привези мне из Индии буддийскую реликвию.
Сын пообещал, поцеловал маму и тронул коня. К осени он успешно расторговался в Индии, купил пряностей и тканей, с прибылью вернулся домой.
– Сынок, – спросила мать, кончив целовать и обнимать его, – покажи мне скорее подарок.
А сынок за торговыми хлопотами о просьбе матери начисто позабыл, пришлось ему извиняться, обещать... Старушка огорчилась, конечно, даже поплакала, потом решила подождать, видно, в этой поездке сын был очень занят... Мать всегда придумает, как оправдать непутевого сына, хотя сама-то никогда не забывает сыновних просьб…
Минули холода, в долинах зацвели пестрые саранки, открылись перевалы и сын почтенной женщины снова уехал в Индию, пообещав привезти реликвию. И опять забыл об этом. Напрасно, вернувшись, дарил он матери красивые платки и браслеты. Безутешная старушка плакала у домашнего алтаря, сельчане стали недружелюбно коситься на него.
И в третий раз уехал купец в Индию. И в третий раз вспомнил он о просьбе матери, только подъезжая к родной деревне. Горько стало купцу. Устыдился делец, что плохой он сын, опечалился, представляя себе обиду матери, стал размышлять, как же горю помочь. И тут увидел у обочины осколок высохшей собачьей челюсти. Выломал сын из нее зуб, хорошенько почистил, в драгоценный тончайший платок завернул…
А мать его встречает, радуется, о реликвии уж и спрашивать боится.
– Вот, – говорит сын, – привез я тебе, матушка, из Индии бесценную реликвию, зуб лучшего ученика Будды великого Сарипутры.
Трепеща приняла женщина подарок. Возложила реликвию на алтарь, в семейный ковчежец. Преисполненная благоговения каждый день перед зубом возжигает ароматные палочки, осыпает его лепестками цветов, молится истово… Подружки ее стали приходить, другие сельчане потянулись, еще бы, в маленькой деревушке – такая священная реликвия! Радуются верующие люди, творят обряды поклонения, молятся от всей души…
И однажды вечером зуб засиял.
В Тибете говорят: «От поклонения сияет даже собачий зуб».


Глава 12
Рассказывает Катерина
 Василия я знала, по-моему, всегда. Работал он в каком-то почтовом ящике, занимался физической химией, о работе ничего не рассказывал, и мы его не спрашивали, по причине всеобщего торжества секретности. Он часто приходил к нам в гости, когда еще была жива мама. Став постарше, я решила, что Василий в маму влюблен. Я даже спросила ее об этом. Мама улыбнулась нежной своей улыбкой и сказала:
– Редко на земле между неродственными мужчиной и женщиной возникают отношения брата и сестры, еще реже – учителя и ученицы и совсем редко – друзей.
– А у вас с Василием что?
– Вот ты сама и решай.
Но я так и не решила. Мама еще успела полюбоваться моим новеньким университетским дипломом перед тем, как внезапно умерла от инфаркта. Забежала в аптеку, возвращаясь с работы, и там-то все и случилось. Пока приехала скорая, пока довезли до больницы… А я в это время была дома…
Теперь после работы я забивалась в ее кресло и смотрела, как в комнату вползает темнота. Когда становилось совсем темно, приходил Василий, включал на кухне свет, готовил немудреный ужин. Мы молча ели, молча пили чай и молча смотрели программу «Время». И в этом молчании душа моя затягивала свои раны. Через несколько месяцев, вернувшись с работы, я вымыла пол и приготовила ужин. А Василий стал приходить все реже.
У него было замечательное свойство – он успокаивал. Нет, не словами, он говорил немного, больше молчал и что-нибудь делал: точил тупые ножи, ремонтировал кофемолку… Но молчание его было похоже на молчание степей под звездным небом или на тишину гор, созерцающих суетную жизнь долин… Его молчание исцеляло.
Вещи слушались его удивительно, а если упрямились, Василий беседовал с ними: «Ну, что ты упорствуешь, – увещевал он болт, – твое дело – соединять, вот и полезай». Внешне был он весь правильный и нормальный – среднего роста, умеренного телосложения, и уши – правильной формы, и зубы – нормальной величины. А вот смотреть он умел особенно. Когда я, вернувшись с первого свидания, соврала маме, что была на консультации, Василий только взглянул на меня. И дождавшись, пока мама выйдет на кухню, сказал, не отпуская взглядом моих шкодливых глаз:
– Лгать допустимо только ради милосердия. Лгать от страха – удел детей, трусов и недоумков.
И не то чтобы я вовсе перестала лгать после этой отповеди, но как-то лгать мне стало неудобно, неловко. Попозже я и вовсе осознала, что взрослость не в том, чтобы целоваться тайком и курить в подворотне. Взрослый не скрывает, что он курит, ходит на свидания или пьет... Взрослость – в умении отвечать за свои поступки. И не так уж много среди нас взрослых.
Только однажды видела я Василия растерянным.
Случилась у меня как-то длительная командировка в Сибирь. Работы было много, знакомых – мало, так что в институте я засиживалась допоздна. Так было и в тот вечер, когда случился у них пожар в зале, начавшийся с невинного возгорания трансформатора, а кончившийся большим и страшным пожаром, особенно опасным из-за ядовитого дыма от кабелей и прочих пластмасс. Все, кто был там, конечно, старались помочь и спасти, что можно, в итоге – кто надышался, кто обжегся. В общем, попала я в больничку, и лежала себе там тихо-мирно, когда ближайшим рейсом примчался Василий, узнавший обо всем от своих здешних друзей.
Вот тогда и увидела я его растерянным, испуганным даже, и когда у моей кровати он, сев на стул, по привычке своей опустил голову на руки, было у меня чувство, будто ему хочется вцепиться себе в волосы и вырвать пару клоков. Так я и не поняла, почему он разволновался – ожог у меня был пустяковый, легкие не особо пострадали… Однако Василий заставил меня целый месяц пить какие-то тибетские порошки и пилюли, а потом еще целый год с подозрением вглядывался в меня, если я кашляла, и вздыхал.
Тогда в Сибири очень удивилась я тому, как уважительно, даже благоговейно относились к Василию его друзья. Словно к Учителю. Нет, разговоры мы, конечно, вели захватывающие, но такой пиетет! Конечно, в ту пору очень мне хотелось найти Учителя. Желательно Великого Учителя – рост два метра, вкруг головы – сияние и глаза блистают! А Вася – ну, какой он Учитель, такой домашний дядя Вася, которого слушаются вещи, любят собаки и дети, который умеет успокоить горюющую душу…
Я так привыкла, что Василий есть, что в любое время к нему можно примчаться со своими бедами – и он поможет… Он был для меня незыблемой землей, всему опорой. Поэтому, переведя часть рукописи и поглядевши на ожог Аликс, я решила рассказать обо всем Василию. Позвонила. А он отказался со мной встретиться: «Катерина, я занят, не могу», – и положил трубку. Впервые в жизни он отказал мне! Даже говорить не стал! Было такое чувство, словно я пережила землетрясение. Заколебалось неизменное, рухнула опора! Мне нужно с ним поговорить, а он, видите ли, занят! Чем он может быть занят, когда у меня проблемы?! Эгоист несчастный!
Я скопировала те два листа рукописи, в которой встречались слова, написанные будто левой рукой, переписала их, приставив зеркало, и перевела текст. И угадала! Большая часть текста, действительно, была на латыни, но оставшиеся слова – сущая абракадабра. Как я поняла, был это краткий конспект, сделанный Римлихом, по книге известного в те времена колдуна Непо из города Галатроны, и касался он обряда выхода из тела с помощью магического зеркала.
Нет, все-таки нужен Василий. Через два дня позвонила ему опять. Автоответчик сообщил: «Извините, я в отъезде, позвоните через месяц». Интересно, куда это он отъехал? А может он женился? Мысль показалась мне чудовищной. Конечно, в «мирное время» я забывала о нем, порой вообще исчезала на месяцы… Но чтобы у моего персонального дяди Василия в доме появилась какая-то посторонняя тетка?! Трогала его книги, играла на его стареньком пианино, лопала его жареную картошку? Чудовищно! А собственно, почему нет? Сколько ему лет? Если он мамин ровесник, то поболе пятидесяти, а смотрится Вася куда моложе. Вообще, он как-то и не меняется с годами, не облысел, не поседел, так и носит, сколько я помню его, эдакую скромную русую шевелюрку.
Ну, ладно, нет Васи – и не надо. Обойдемся. Может у Айны кто-нибудь есть, спец по средневековым шифровкам? Кстати, Айна тоже знает Василия, я сама их знакомила, и с тех пор о Василии Начальник отзывается только восторженно. И руки у него необыкновенно красивые, и порядочный он, и благородный, и умный – в общем, совершенство… Позвонила Айне, а она на конференции с докладом об Афанасьевской культуре, Леська исчезла в недрах какого-то издательства, Аликс уехала на встречу гомеопатов. Вот оно – одиночество! Живешь, как Робинзон, в городе с восемью миллионами населения. С горя я расставила понятные латинские слова на листе бумаги, сохраняя между ними пропуски для непонятных слов. Получилось следующее:

«Для свершения духовных путешествий годится токмо особое Зерцало атлантов, попадает же оно в руки искателей, токмо если тому не препятствует … …. Пред свершением обряда следует держать его в течение лунного месяца укрытым новой льняной тканью, а соискателям следует, возгораясь … …, строго постясь, заготовить заранее ярого воска свечи с добавлением иссопа, тимьяна и можжевельника.
Также следует припасти очищающую жидкость, добавляя свежую кровь крота и растолченный китайский нефрит в ключевую воду, взятую в безлунную полночь из родника. Содержать сей состав следует в новом стеклянном сосуде, положив на дно его и покрыв сверху пластинами серебра. Этим составом очищается стол, на коем уложить следует Зерцало в ночь обряда.
Обряд же лучше всего проводить в полнолуние, очертив всех участников обычным магическим кругом со знаками стихий. Произнести заклинания и возжечь свечи, перед тем, как лучи луны коснутся поверхности Зерцала в час Меркурия. Успокоив … …, читая молитвы и заклинания стихий, о коих писалось ранее, пусть участники одновременно с четырех сторон десницами коснутся поверхности, памятуя о месте, куда хотят проникнуть.
Поскольку Зерцало сие усиливает все … …, посему подумай, неофит, не тяготеет ли над тобой … …, готов ли ты к сему обряду и не повредит ли оный тебе и людям, с коими ты находишься в житейском и родственном прикосновении».
 
Вот такие советы. Я опять приставила зеркало к исходному тексту и посмотрела повнимательнее на оставшиеся слова. Так. Никакая это не латынь. Это санскритские слова: «карма, шраддха, клеши, манас», вот только записаны они латинскими буквами. Ах, мальчики, не разобрались вы с основной рукописью. Так и не узнали, ученички хреновы, что такое карма, для чего нужна человеку шраддха, как успокоить манас… Не зная всего этого, просто оставили непереведенные слова в тексте. Зеркало же Базилиуса из тайника достали, десницы на него возложили. В час Меркурия. И случилось с вами нечто. Можно даже догадаться, что… Ускорились события, без Зеркала тянувшиеся бы долгие годы. Вместо огня житейских испытаний, в которых окрепли бы ваши души, угодили вы в огонь настоящий. Устроили пожар в доме учителя – и это было только начало… Бедный, бедный ваш учитель, маг Базилиус. Вернулся, а дом сгорел, зеркало исчезло, учеников нет… Расстроился, поди, Базилиус-Василиус. Кстати, позвоню-ка я еще раз дяде Василию…
И тут странная мысль посетила меня. Их, значит, было четверо – учеников мага Базилиуса. И нас четверо – почему-то с Зеркалом столкнувшихся. А кто же Базилиус?! Что мы знаем о нем?
И тут зазвонил телефон, и надрывался весь вечер. Звонили друзья, звонила Айка, Леся, Аликс… Василий не звонил. Он не позвонит, поняла я, пока вижу его глазами капризной девочки, с которой был он ласков, которую неназойливо учил быть честной и верной… И которая, выросши, забывала поздравить его с днем рождения, ни разу не навестила просто так, а только прибегала за советом и утешением. А как он жил в своей маленькой квартирке, был ли одинок, может, болел? Никогда не жаловался, ни о чем не просил. Приходил, чтобы помочь… Ой-ей-ей!
Я вертелась и пристанывала, я даже душ холодный приняла, но все равно было мне ужасно стыдно.
 
На другой день поехала к Айке. Вид у Начальника победный, движения точные, стол ломится от печеностей.
– Ну, вижу, – подытожила я, – доложилась блестяще, оппоненты раздавлены, сторонники поют славу…
– Карма у меня белейшая, полная веры и усердия, соответственно – результат!
– Скромная ты моя!
– Скромность – не есть добродетель, она – только маска честолюбцев, желающих скрыть свое тщеславие. А мне скрывать нечего – обожаю, когда хвалят! Тем более, что хвалить мы, русские, не умеем и не любим. Вот ты никогда меня не хвалишь!
– Ну что ты, Айка, ты молодец!
– Молоде-ец, – передразнила Айка, противно подвывая. – Ты же только словами хвалишь! А похвала – это состояние души, это восторг и восхищение мною прекрасной! Настоящую похвалу и собаки понимают, и лошади. Ты им можешь любые слова говорить, хоть матерные, а похвалу они все равно чувствуют…
Я устыдилась. Айка, суетясь у плиты, сказала:
– Я вот думала, что карма – это судьба, только слово другое. А теперь поняла: карма – это не судьба. Карма – это именно закон причин и следствий. Причина может быть одна, например, зависть. Ну, вот есть у меня в подсознании такой отпечаток, клеша эта самая, корешок такой пырейный. А следствий из нее – много, возможности – самые разные. По причине зависти могу мерседес гвоздиком поцарапать, гадость за спиной сказать или килера нанять, а могу просто злобствовать про себя… Что-то сделаю, что-то – нет. И всегда выбор есть, как именно поступить. Судьба – совокупность поступков, она рождена поступками. А карма есть причина, которая вынуждает тебя свершать поступки, зависть эта самая, которая тебя гложет. Карма – причина, судьба – следствие.
– Айка, ты когда-нибудь видела, чтобы на огороде не рос пырей? Причем заметь, за чахлым огурцом все время ухаживать надо, а пырей – он и без твоих забот отлично проживет. Человеку лень и жажду жизни пестовать не нужно, они и так с «младых когтей» в нем процветают. Отсюда мораль – от проявлений черной кармы никуда не деться, огороду без сорняков – вовеки не быть. Эти самые клеши, которые неведение, эгоизм, влечение, враждебность и жажда жизни, они же присущи человеку, как два глаза или два уха!
– Глупости, – сказала Айка сердито. Работать надо, пропалывать. Ты же сама переводила – сосредоточенный ум способен семена кармы сжечь, как вера способна заставить сиять даже собачий зуб! Кстати, вера тоже способна преобразить все ложное в нашем сознании.
Мы с ней посидели молча, глядя, как солнце медленно уползает вправо. Айка сказала:
– Нужно все рассказать Василию. Думаю, он о магии, карме и прочем знает так много, как нам и не снилось.
– Уехал куда-то на месяц наш знаток.
– Значит, до его приезда ничего делать не будем.
– А что мы собираемся делать?
– Провести обряд зеркала.
– Да вы что, милые?! Никогда!!
– Катерина, ну что ты так боишься? Ведь интересно же! И потом Зеркало поможет и в карме своей разобраться, и прошлые жизни припомнить.
– Интересно? Забыла, как Аликс обожглась? А ты представь себе, что зеркало – это удобреньице для твоих сорняков, усилитель такой, эдакое устройство, которое все дурное в тебе выявит и усилит, все страхи, все скрытое и темное в тебе проявит! С огурцами можешь проститься, всю оставшуюся жизнь будешь горький супчик из пырея лопать.
– Корень познания горек…
– Это идиот придумал, которого от учебы тошнило. Сама сказала: пропалывай! Работай над душой, учись заменять враждебность пониманием, влечениям не поддавайся, терпение воспитывай, завидуй тому, что человек отдал, а не тому, что он получил! Ты это сказала! Зачем тебе зеркало, чтобы в своей карме разобраться? Ты на обстоятельства своей жизни посмотри, на друзей, на врагов – все и увидишь. А Зеркало – это словно дом вместо уборки взять, да сжечь!
– Всякое познание опасно!
– Авантюристка!
– Трусиха!
Так мы и расстались, рассерженные друг на друга.


Глава 13
Сон снов
(Май, вторник,2002г. Рассказывает Леся)

Рано утром я позвонила Аликс и вместо приветствия пропела частушку:
«Не разумная я, хоть умелая,
Ах ты карма моя, черно-белая!»
– Все ерничаешь, ну-ну,– сурово приструнила меня подруга. – И когда ты только вырастешь?
– А зачем? Женщине столько лет, сколько она говорит. Мне четырнадцать.
– Ладно, оставим это.
– Ты все знаешь.
– Это слишком смелое предположение.
– Мне приснился сон…
– Сны видят даже животные, ты меня не потрясла.
– Но мне приснился СОН! СОН СНОВ. Ты можешь приехать ко мне прямо сейчас?
– Прямо сейчас не могу. К 9.00 должна прибыть с младенцем в военкомат.
– ?
– Он перед майскими праздниками отрабатывал свой хлеб насущный – мыл окна, одно стекло разбилось и порезало ему вену на левой руке. Мы вызвали «Скорую», они не поверили, что все вышло случайно. Свое предположение довели до сведения военкомата, теперь нам надо обследоваться и доказывать, что у него нет склонности к суициду. Идем брать направление в психушку.
–!
– По мнению военкомата он таким образом решил «закосить» от армии.
– А как же презумпция невиновности?
– На эту организацию она не распространяется. Не при них, что называется, писано.
– И как ты собираешься это доказывать?
– Буду рассказывать всем желающим о малюткиной карме. Видимо, он в прошлом воплощении не расставался с рогаткой и бил стекла с момента внедрения их в быт граждан. Теперь развязывает узлы.
– Бог в помощь! А когда освободишься, приедешь ко мне? Ты же у нас оракул!
– Орокакул. Приеду. Как только, так сразу, мне и самой нужно к тебе… меркантильный интерес… хочу попроситься в Зеркало поглядеться, да помедитировать перед его ясным ликом… Есть одна мысля.
Аликс пришла довольно поздно, раздрызганная, и я долго отпаивала ее зеленым китайским чаем, даже не пытаясь расспрашивать о результатах похода в психушку. Контакты с социумом нам с ней давались нелегко, только я была более импульсивна и вела себя в не устраивающей меня обстановке по-гурджиевски. Аликс же старалась действовать мягко, тактично, апеллируя к здравому смыслу реципиентов, хотя сама была донором. Не могу сказать, что считаю себя вампиром, просто крови своей стараюсь никому не давать, кроме самых ближних. Будучи, в сущности, человеком «без кожи», я носила броню, сотканную из иронии, ерничанья и цинизма, и порой со мной было нелегко общаться.
Как-то нас с Ченей доставили в отделение милиции за выгул ее в месте для этого не отведенном, и я порвала протокол на глазах обезумевших от горя и изумления представителей власти. Молоденький сержант грозил запереть меня в «обезьянник» в компании алкашей и все приговаривал, чуть не всхлипывая: «Вы меня оскорбили при исполнении служебных обязанностей!» «Это как же», – удивилась искренне я. «Вы меня обозвали шелупонью!» «А кто ты есть? Пойди погляди на себя в зеркало». Он ушел и больше не вернулся. Мы с Ченькой тоже ушли, и никто не решился нас остановить. Аликс бы никогда так не поступила. Она бы прочла лекцию всему личному составу отделения милиции о том, что собака – друг и даже родственник человека, а уж лабрадор – в особенности! Он поводырь слепых и все такое прочее. Катька в моей ситуации просто бы взяла собаку на поводок, извинилась самым вежливым образом и поспешила удалиться. А Айка? Я вдруг поняла, что не могу себе представить, как бы повела себя Айка. Она могла выбрать любой из трех наших вариантов, а могла поступить по-своему. Но как? Я никогда не в состоянии была просчитать Айну. Темна вода в облацех.
Аликс немного отошла и отправилась секретничать с Зеркалом. Я закурила и стала вспоминать свой сон во всех мельчайших подробностях.
Он был коротким, диким и до жути реальным.
У меня родилось два крупных яйца, слово «родилось» как-то более всего пришло мне на ум, то есть я не знаю, откуда они взялись, но были, несомненно, моим собственным порождением. Неведомым образом они раскололись на две абсолютно ровные половины. Я держу на ладонях по две эти половинки, а в каждой их них – младенец, крохотный, сантиметров восемь-десять в длину, но абсолютно нормальный, даже пальчики можно рассмотреть. Глазки у всех закрыты, но я знаю, что они живы и все с ними в полном порядке. Все четыре ребенка – мальчики. Я это з н а ю! Потом вдруг замечаю, что один из них плачет, вынимаю его из скорлупки, а у него из-под закрытых век текут кровавые слезинки. Я в испуге отираю их осторожно тонким-тонким батистовым (и это помню абсолютно точно) носовым платком. Слезки исчезают, и я кладу его обратно в скорлупку.
Не надо объяснять, в каком ужасе я проснулась. Больше в эту ночь я не сомкнула глаз. Первой мыслью была: «Дожила! Уже яйца стала нести!» Но на этот раз сарказм меня не спас. Эмоции, вызванные сном были сильными и реальными: тревога, радость, узнавание. Словно бы, все было естественно, и ничего удивительного не произошло. Словно бы, это было запланировано, и осуществилось наилучшим образом. Я выполнила какую-то задачу, достигла желаемой цели! Все так и должно быть!
После медитации Аликс выслушала меня несколько рассеяно, и сказала: «Буду думать. Потом поговорим». Она ушла, так как было уже довольно поздно, а я, как дура, полезла в дореволюционный сонник и нашла там идиотскую фразу: «Снятся яйца, кто-то явится». Тьфу, на вас!


Аликс перед Зеркалом

Невозможно бегать от собственного страха. Как в детстве: надо просто принять решение и выйти вечером в темную аллею дачного поселка, где за каждым поворотом, за каждым кустом таится неизвестность, где тихие ночные шорохи отдаются гулким, до боли, биением сердца, где услужливая фантазия подсказывает самые неприятные сюжеты от «татя в нощи» до неведомо откуда взявшейся в средней полосе России страшной анаконды. Справедливости ради надо отметить, что страх мой всегда был сугубо рациональным – страхом повреждения физического тела. Невозможность вырваться из плена силы, превышающей мою собственную, зависимость от неумолимой и изобретательной жестокости, способной обречь меня на физические муки, были наваждением моего детства.
Еще до того волнующего момента, когда в нашем доме появился вожделенный телевизор с линзой, наполненной таинственной дистиллированной водой, – символ благосостояния и культуры, а также источник визуальной информации и поставщик образов, которых я не могла видеть в окружавшем меня небольшом мире нашей квартиры в центре Москвы и на прилегающих к ней «просторах» улицы неведомого Медведева, сиречь Старопименовского переулка, как по привычке называла его бабушка, так вот, еще до этого момента, а именно до моих трех лет, я уже многократно просыпалась с бьющемся где-то в горле сердцем от одного и того же сна, в котором я из последних сил бежала вверх по широкой белой лестнице с красивыми чугунными перилами и, добежав до последней площадки, понимала, что больше бежать некуда. И тогда, обернувшись, я видела людей в черных мундирах с черными провалами вместо лиц. Они бросались на меня, и я ощущала ужас безысходности. Но при этом, я совсем не удивлялась тому, что во сне была не маленькой девочкой, привыкшей смотреть на взрослый мир снизу вверх, а довольно высокого роста кем-то в брюках, которые я видела на себе, кем-то, кто был одного роста с этими неумолимыми обитателями моего сна. Я не видела в своем окружении женщин в брюках, в те пятидесятые немногие особи моего пола носили их, но и этому вопиющему факту сна не удивлялось мое сознание. Эти детали, так глубоко врезавшиеся в мою память, казались тогда совершенно естественными и вызвали удивление лишь много позже, когда я, восьмилетняя решительная девочка, поставила себе задачу побороть все страхи прошлого и настоящего, построив, таким образом, мир бесстрашного будущего. Вот тогда-то я и стала медленно ходить по ночным аллеям; ползком, проклиная принятое решение, перебираться по толстому бревну, перекинутому через овраг, на дне которого весело сверкали в солнечном свете осколки бутылок; переплывать по-собачьи Оку, отчаянно выгребая против течения, чтобы не попасть в омут, овеянный страшными легендами, куда меня всякий раз относило; пустея животом, держать шевелящего сяжками, усиками и хитиновыми хрусткими крылышками представителя насекомого мира, один вид которого вызывал у меня тошноту. Тогда-то я и заставила себя думать о тех неотвязных кошмарах, которые омрачали все мое детство.
После повторяющегося сна с погоней появилось еще несколько, которые я связывала в своем сознании с недавней войной, а по хронологии моей жизни они появились после трех лет, когда вкупе с информацией о семимильных достижениях советской родины на меня безжалостно обрушилась тема Великой Отечественной. Каждый вечер, забираясь в уютный кокон одеяла, я сочиняла роман о себе, где неизменно отсутствовали поля сражений, раскатистое «ура» атак, «летчики-пилоты, бомбы, пулеметы» и повторялись тихие сходки подполья, диверсии и засады, печатание листовок, узкие улочки какого-то старого города с устремленными ввысь шпилями, непохожего на единственный известный мне шумный город Москву, и неотступное, но привычное, напряжение. Когда бабушка и дед вполголоса смотрели вечерние фильмы, я отодвигала покрывало, которым они занавешивали открытую стеклянную дверцу серванта, изолировав меня таким образом (во что они свято верили) от телевизора, и смотрела фильмы «про войну», вызывавшие во мне тревожный интерес, гораздо больший, чем развеселые и придурковатые волги-волги и свинарки с пастухами. Всякий раз, когда я чувствовала, что герои фильма совершают ошибку, недобдев по части конспирации, меня захватывали эмоции, я в досаде начинала хвататься за голову, кусать губы и разражаться бурными молчаливыми монологами, рассказывая этим горе-подпольщикам, как правильно вести себя на оккупированной врагом территории.
Тогда в мои сны вошло и логическое завершение погонь и арестов – допросы и пытки. Несмотря на отчетливость и яркость моих снов, в них всегда присутствовало нечто общее. Я была не только участником, но и наблюдателем происходящего. Я почему-то чувствовала, что могу, если пойму как, изменить свой сон. Но всякий раз меня парализовал страх, и я, «досмотрев» сон насколько было возможно, до того момента, когда мучение становилось неизбежным и палач приближался ко мне с орудием пытки или смерти, давала себе команду проснуться, испытывая разочарование оттого, что опять не смогла изменить ситуацию или побороть страх.
Я росла в атмосфере любви и заботы, порой весьма обременительной. Я была центром нашей семьи, местным царьком, которому все приносили дань: то, что сами считали ценным и приличным девочке из интеллигенции, – красивые платья с оборками, деликатесы и сладости, батальоны кукол. Но, как и все царьки, я была вполне одинока. Меня растили дома, оберегая от влияния улицы и нехороших мальчиков и девочек из подвальных квартир, которые, кстати, могли оказаться и в детском саду. Общение со сверстниками происходило либо под надзором деда во время прогулок в песочнице и на качалке, похожей на промокательный прибор, канувший в забвение с изобретением шариковых ручек, либо во время встреч с мамиными подругами по каким-то праздничным поводам, которые привозили с собой детенышей, выскользнувших из памяти за ненадобностью.
Моя клетка была уютной и надежной, а вокруг, по словам мамы, бушевал опасный и непонятный мир, волнующие и нелогичные сведения о котором просачивались в мое сознание из намеков и «страшилок» о цыганах и старьевщиках, ворующих детей на котлеты, о репрессиях, о грозном Сталине, который благополучно убрался со сцены жизни непосредственно перед моим приходом, о соседях-соглядатаях и всякой иной советской опричнине. Затем вся эта информация ядовитым настоем постепенно стекала в подсознание. Отравляя жизнь, оно услужливо подсовывало мне образ самой страшной развязки любого задуманного мною действия. Стоило мне выглянуть в окно, как сразу представлялся незапланированный полет с последующим приземлением всмятку. Стоило увидеть незнакомцев, входящих в лифт, как воображение начинало рисовать картины кромешных зверств. Страх моей матери перед внешним миром резонировал с моим собственным затаенным страхом, но во мне пробуждался протест, я не желала поддаваться ему, умирать по несколько раз на дню, задыхаясь в его липкой паутине. Я стала избегать матери, не желая слушать заунывные рассказы о жестокой жизни.
В четыре года я научилась читать как-то вдруг, усвоив буквы на вывесках окрестных магазинов, ритуальный обход которых мы совершали с дедом по утрам. В память врезался огромный плакат «Крабы – ценный и питательный продукт моря». Потом, с наступлением эпохи дефицита, плакат исчез вместе с пирамидами из банок с крабами, долго мозоливших глаза прохожим пятидесятых, но я уже научилась читать. Родственникам некоторое время и в голову не приходило, что я освоила грамоту, пока они не смекнули, что ребенок не может долго рассматривать взрослые книги без картинок. И тогда началась цензура, но я уже успела полюбить рыцарские романы, которыми интересовалась бабушка, не начитавшаяся их в свое время, когда революция прервала многие подобные увлекательные занятия населения Российской империи.
Так я убежала от страхов современности в далекий, а потому не очень пугающий, мир прошлого и взирала на него с высоты седьмого этажа, из теплой, электрифицированной квартиры, гордая достижениями советской науки, техники и культуры. И в этом же прошлом я находила примеры отваги, рыцарства и надежду на то, что человек способен преодолеть любые испытания.
Так из моего детства мгновенно ушли мухи-цокотухи, бибигоны и красные шапочки, уступив место бесстрашным героям. Именно тогда, прочитав о Робине Гуде, я категорически заявила, что буду учить только английский язык, отказавшись от изучения французского, который преподавала моя мать и салонный щебет которого не вязался с моим представлением о мужестве. Немецкий же, коему могли научить меня и мать, и отец, семь лет сверхсрочно отслуживший в Германии после войны, вообще не обсуждался: это был язык моих ночных кошмаров.
Тогда же я встретилась со своей первой любовью – древней Грецией. Мифы о богах и героях, а особенно «Илиада» и «Одиссея», захватили мое воображение, и оно с восторгом блуждало по залитым светом Гелиоса просторам вечно юной Греции. Хитроумный царь Итаки был моим надежным братом, соединившим в себе бесстрашие воина и ум мудреца, перенесшим страдания с достоинством и устремленностью к цели. Афина Паллада, рожденная без участия матери (а потому, как мне, скорее всего, думалось, ничего не боявшаяся), была моей любимой богиней. Грозная воительница, потрясающая эгидой, обращающая в бегство жестокого и туповатого насильника Марса, единственная из олимпиек, не подверженная женским страстям, неизменно владеющая собой и мудрая, стала для меня эталоном женственности.
Но вот пробил час и я, в погоне за новыми мифами, вторглась во владения римской традиции. Грубые копии моих любимых сумасбродных греческих богов взгромоздились на семи римских холмах, невнятные лары и пенаты, напоминавшие мне домовых мрачноватых западноевропейских сказок, сменили резвых нимф. Какие-то бытовые, деловитые истории Ромула и Рема, подвигов Энея, похищения сабинянок поразили меня своей приземленностью. И, наконец, страшная громада Колизея заполнила все пространство моего сознания. Привыкнув к восторженному греческому поклонению красоте и силе тела и духа, воспетому симфонией Олимпийских и других игр, понимая умом тяжелый вынужденный труд воинов, защищавших каждый свое, на полях сражений, я замерла, потрясенная извращенной жестокостью римского сознания. Бои гладиаторов, кровь, присыпанная песком, опущенные пальцы римских матрон, братья, убивающие друг друга на арене под вопли равно озверевших плебеев и патрициев… я с отвращением и ужасом захлопнула книгу, но Рим уже ворвался в мою жизнь.
На несколько лет я вычеркнула историю этой цивилизации, огибала ее, читая только об искусстве Возрождения, впрочем, школьная необременительная для ума программа и не требовала глубокого изучения чего бы то ни было. Но вот, завершив первый двенадцатилетний цикл своей жизни, я остро ощутила, что детство как-то внезапно кончилось, будто пуповина, соединяющая меня с родителями, оборвалась. Они заботились о хлебе насущном, стараясь, чтобы у меня было всего вдоволь, но при этом не задаваясь вопросом, чем же я интересуюсь. Они одобряли только те мои интересы, которые как-то соответствовали их представлению о пользе для моего здоровья и будущего. Моя мечта заниматься балетом, музыкой и спортом совершенно не умещалась в эти представления. Мама считала, что мне надо выбросить из головы подобные чрезмерные нагрузки и легкомысленные фривольности и заниматься наукой, чтобы в будущем поступить в высшее учебное заведение и обеспечить себе стабильную зарплату и положение в расширявшейся прослойке советской интеллигенции.
Я все больше отдалялась от погруженных в заботы обо мне родных, но они даже не заметили этого, совсем захлопотавшись. Ссылаясь на учебу и дополнительные занятия, я старалась как можно реже бывать дома, стала заводилой в школьной компании, активно занялась общественной работой и в тайне от родителей легкой атлетикой. Моя натура требовала общения и действий, а в тихую заводь дома я приходила читать.
Следующая встреча с Римом состоялась неожиданно, когда школьная подруга принесла мне дореволюционное издание «Камо грядеши» Генрика Сенкевича. Книга была без начала, потрепанная и пожелтевшая. Я слышала, что в двадцатые годы она была изъята из собрания сочинений автора как «проповедь христианства». Конечно же, запретная находка была вдвойне радостной.
Вечный город снова вошел в мой мир. Казни первых христиан, жестокость и подлость истязателей… Я была там и ничего не могла с этим поделать. Я видела смерти на кресте, травлю безоружных дикими зверями на арене Колизея, пустые глаза преторианцев, копьями подгоняющих обезумевшую от страха толпу, я была с испуганными женщинами и детьми в тесных, смрадных камерах, я слышала злобный гул на трибунах и гимны Христу, которые оказались громче и поныне звучат в истории Земли. Я умирала там, в Колизее, и, казалось, эта агония будет бесконечной. То, что я испытала, не шло ни в какое сравнение с состраданием героям, которое охватывало меня раньше при чтении других книг. Я стала искать этот роман, чтобы прочитать целиком, и нашла только на языке оригинала в магазине «Дружба». Я купила его, а заодно самоучитель польского и словарь, и через месяц прочитала недостающую часть.
После этого я как бы успокоилась, мне не приходили в голову мысли о реинкарнации, о том, что я, возможно, воплощалась в те времена и душа помнит о прошлом. В моей четырнадцатилетней жизни мне не встречались люди, интересующиеся эзотерическими знаниями. Не представляя, что можно делать с этим литературным переживанием, я, как весьма практичная особа, положила его в долгий ящик памяти.
«Пора открыть ящик», – вдруг услышала я голос, идущий, словно бы из литых глубин Зеркала прямо в мое сознание. Фраза произнесена была по-итальянски, но мне даже не показалось это странным.


Глава 14
Артур и органы МВД
(Сентябрь 2002 г.)

Капитан Тимурцев уныло брел по коридору в направлении начальского кабинета. «Хоть бы он не проигрался, все повеселее будет…»
Он молча положил на стол перед Пельсоном вещдоки: тетрадь, кассету с пустой пленкой и заявление сына об исчезновении матери с тремя подругами.
Майор поднял на подчиненного льдистые глаза и вопросительно поднял одну бровь:
– Не понял. Доложи по всей форме.
После доклада он заметно помрачнел и стал барабанить ногтями по крышке стола.
– Я хочу видеть место происшествия, а особенно, зеркало это. Вероятнее всего чушь какая-нибудь. Вызови сына на понедельник. Позвони прямо от меня. Хочу послушать, что он скажет, и главное как.
 По набранному номеру сработал автоответчик. Пельсон выхватил у Тимурцева трубку и голосом, не терпящим возражений, отчеканил вызов в милицию.
– Абрамыч, ты, это, прямо, как на допрос его…
– А с ними иначе нельзя. Пусть выходные потрясется. Меньше выпьет. Я вообще люблю вызывать на встречу в пятницу с утра на понедельник после обеда, да и причину вызова без особой надобности не раскрываю. Психологию изучать нужно. Допустим даже, что человек ни в чем не виноват и никаких грехов за душой не имеет, а все равно будет почти три дня мандражировать и ночью плохо спать, придет, соответственно, не в себе, тут-то я его и раскатаю, как мне нужно. Учись! Я ему за выходные еще пару раз позвоню, и, если его дома не окажется, опять на автоответчик оставлю грозное приглашение. Вот так. Ну, на сегодня все. Пошли по домам.




Сентябрь 2002. Рассказывает Артур

Человек сам прокладывает свой путь,
Но путь этот прочно зажат в тисках кармы.
Надпись на могильной плите.

Мимо меня проплывают лица. Я смотрю на них через дырочку запотевшего стекла. Все как на замедленной пленке. Лица. Молодые, высохшие, худые, загорелые, дряблые, волевые – самые разнообразные лица. Сотни, тысячи их проходят мимо нас каждый день. Они появляются в туманной утренней дымке и исчезают в мареве ночных огней. У каждого своя судьба, свой круг друзей и врагов, своих и чужих. Свои и чужие – это те, кого различают и выделяют из толпы. Все остальные – прохожие, серая масса многомиллионного столичного потока. Совершенно не важно, как зовут идущего мимо, о чем он мечтает, куда направляется. Он просто прохожий. Все остальные знания о нем не имеют никакого смысла.
Иногда, случается так, что в наше размеренное и такое понятное существование вдруг врывается вихрь событий. Этот вихрь приносит с собой новых людей. Кто-то из них остается, прочно заняв место в нашем сердце, кто-то уходит и оставляет лишь призрачный дым воспоминаний, который с каждым годом все больше рассеивается, а кто-то не успевает перекинуться и парой фраз. Но, тем не менее, каждый играет свою роль в этой безумной феерической картине под названием Жизнь. Остальные, по-прежнему, остаются толпой. Я смотрю на лица. Пока они просто проходят мимо…

Здание подавляло своим хмурым величием. Не то чтобы оно было какое-то особенное или как-то выделялось среди других. Но не заметить его было невозможно. Обыкновенный, казалось бы, особняк дореволюционной постройки, обнесенный величественным забором из железных прутьев, таких в Москве сохранилось много. Однако, проходя мимо него, люди обычно опускают глаза и стараются ускорить шаг. Слишком мало времени прошло, слишком глубоко сидели в памяти события уже прошлых, но еще недавних лет. А громкое, звучное слово МУР, хоть и претерпело множество изменений, но все также подсознательно заставляло вздрагивать и настороженно озираться по сторонам любого гражданина бывшего Советского государства. Машину я припарковал через дорогу от монументального здания Петровки 38, но выходить не спешил. Умом я понимал, что волноваться просто глупо, что меня просто берут на понт, что нужно быть спокойным и сосредоточенным, что… Но тело словно вросло в кресло. Сила покинула руки, и они безвольно опустились. Сердце как метроном безупречно и громко отсчитывало секунды. Тумм… Тумм… Тумм… Каждый удар ставил точку в настоящем. Тумм – дело сделано. Тумм – возврата нет. Тумм – начало новой жизни. Тумм – следующий виток… Я должен вспомнить, что-то очень важное. Все это уже было. Память – просто страж порога. До поры до времени она охраняет меня от мира, а мир от меня. Только в строгих дозах, когда все нервы на пределе – страж выдает тебе порцию. Справился – идешь дальше, нет – новый виток. Я должен вспомнить. Что-то очень страшное. Я должен найти. Что-то, что утерял. Должен плыть пока есть силы. Тумм… Тумм… Тумм… Туман. Каменный пол. Отблеск факелов. Безумно холодно. Они поют. Смерть. Смерть. Смерть. Теплый ветер южной ночи. Запах трав. Цикады. Жизнь. Я хочу жить. Любой ценой. Мне все равно. Людей спасать бессмысленно. Они все равно будут резать, унижать и топтать друг друга. Пусть копошатся. Я хочу Жить…
Резкий звук сирены выдернул меня из забытья, и я со всей дури налетел лбом на руль. Сразу три машины скорой помощи пронеслись мимо, чуть не сбив задумчивого хмурого мужика в костюме. Он, кажется, даже не заметил сего казуса и продолжил свое решительное путешествие. Он шел к проходной. Он шел на Петровку.
Я закурил сигарету. Голова звенела девственной пустотой, может оно и к лучшему. Пора. Странное чувство дежа вю не оставляло. Но думать над этим уже было некогда…

Кофейня называлась «Зазеркалье». Количество зеркал внутри, действительно, поражало. Даже металлический стол с наслаждением отражал мою мятую физиономию. Но кофе подавали отменный. Густой и с корицей. На улице моросил сентябрьский, мелкий дождик и сидеть в тепле, пусть даже в 27 отражениях было очень уютно. Пачка сигарет, открытая утром уже подходила к концу, а цепочка событий становилась все более запутанной и какой-то бессмысленной. Самое интересное, что как бы я ни сосредотачивался, как бы ни пытался точно восстановить в памяти подробности последних шести месяцев – все время от меня ускользало что-то неуловимо важное, что-то, без чего все события были лишь отдельными картинками, лишенными связующего клея смысла. Как-то в детстве я вытащил леску из маминых бус, красивые переливающиеся бусинки из черного жемчуга с громким стуком раскатились по кафелю, а я стоял и смотрел на них, как завороженный, не в силах двинуться с места. Нечто похожее я испытывал и сейчас с той только разницей, что вместо бусинок разлетались воспоминания, а леску вытащил кто-то другой, очень значимый и теперь ждал, пока я разгадаю все его ребусы. Ну, что ж, не сходится по логике – попробуем довериться интуиции. Интуиция, кажется, намекала на ментов. Стоп. Эту братию я знаю. Запугать, задавить, оглушить, приласкать, найти больную точку, нажать, как следует – и он голубчик у тебя в кармане, свежеиспеченный преступничек. Совершенно стандартная, испытанная веками схема, практически, без вариаций. Но если в эту игру играют со мной, значит, им что-то нужно, а вот это уже странно. Если меня пытаются сломать – на то есть причина и именно ее необходимо срочно отыскать. Интуиция не просто намекала, она уже КРИЧАЛА. Так, кажется, отправная точка есть, «сим-сим, откройся».
Позавчерашний звонок. Я приполз с работы, сварил себе крепкий кофе и только собрался с наслаждением закурить, как безжалостно и резко затрезвонил телефон.
– Здравствуйте. Это Артур Александрович? – голос был сухой и официально жесткий. Что-то неприятно шевельнулось в животе.
– Да, я слушаю вас.
– Начальник отдела по борьбе с организованной преступностью, майор Пельсон Марк Абрамович. – Голос сделал небольшую, но значительную паузу, явно давая мне время осознать всю безысходность моего положения.
– Артур Александрович, – снова короткая пауза – что ж это вы скрываетесь? У вас мать пропала, с ней еще три человека, в квартире следы преступления, а вы отказываетесь оказывать помощь следствию. Это наводит на вполне определенные мысли. Уж не со…
– Четыре, – машинально сказал я, прибывая в полной прострации, и тут же осекся.
– Четыре? – насторожился борец с преступностью.
– Еще Ченька, собака наша.
– Артур Александрович, острить будете в другом месте. Если захочется… – голос майора злорадно гыкнул, но тут же снова стал официальным. – Я уже два раза оставлял вам сообщение на автоответчике, сомневаюсь, что вы о них не знаете. Третье будет с повесткой. Очень вам не советую играть со мной в прятки. Пока вас по-хорошему вызывают – для дачи свидетельских показаний, но если так пойдет дальше, я вынужден буду говорить с вами по-другому.
– Марк Абрамович, мне жаль, но я не слышал никаких сообщений. Я несколько дней не был дома и вошел только за десять минут до вашего звонка.
– Ага, – майор явно обрадовался, – значит, с момента пропажи матери вы дома не появлялись, очень интересно… В общем так, Артур Александрович, послезавтра в девять утра жду вас у себя на Петровке, правое крыло, третий этаж, комната 308. Пропуск будет на проходной, и очень вам рекомендую не злоупотреблять терпением следствия. Вы меня слышите?
– Да, я все слышу, послезавтра к девяти буду. А что касается…
– Вот завтра и поговорим, – резко перебил Пельсон, – до свидания.
Логически все вроде правильно. Пропали четыре человека, пропали из нашей квартиры. Кто как не я могу хоть что-то прояснить. Однако так свидетельствовать не вызывают. Меня сразу надели на пику. Ничего конкретного не сказали, да и зачем. Обычная артподготовка. Атака должна была состояться сегодня. Но развитие событий оказалось еще более неожиданным, чем я даже мог себе представить…
Минут десять я парился в кабинете Пельсона, ожидая его появления и нисколько не сомневаясь, что это тоже часть психологической обработки. Потом вошла миловидная дамочка в погонах и повела меня в соседнюю комнату. За столом сидел плотно сбитый мужчина, лет сорока с небольшим, в добротном костюме. У него была красная, как у вареного рака шея, крепко стянутая воротником рубашки и довольно красивое мужественное лицо. От него разило одеколоном. Он явно нервничал. Он явно вызывал у меня симпатию. И что самое поразительное – это он чудом избежал смерти под колесами скорой помощи 15 минут назад. Мужчина отвел глаза, выдохнул воздух, поднялся и тихо сказал мне несколько слов. После чего подписал пропуск и вызвал ту же дамочку в погонах. Через несколько минут я уже сидел в своей машине и слушал Кинчева на полной громкости. Мне назначили встречу на половину седьмого в маминой квартире. Больше я ничего из сказанного вспомнить не мог, как ни старался…
Итак, в половину седьмого на квартире. Что бы это могло значить? Как ни крути, логики не угадывалось никакой, даже наоборот. К тому же со мной явно говорил сегодня не Пельсон. Уж его-то голос я запомнил хорошо, так хорошо, словно знал его всю жизнь. Не Пельсон, точно не Пельсон, но лицо человека в костюме мне было смутно знакомо. Где же я его видел? Память пристыжено молчала. Ладно, пойдем дальше. Собственно, предположений наклевывалось пока два. Первое – Пельсон был занят, и встречу перенесли на вечер, хотя странно, эти никогда не обрабатывают в одиночку, занят один – другой найдется. Второе – им что-то нужно в квартире, а меня просто решили еще чуток помучить. Кажется уже тепло, почти горячо. Ну, конечно, как я, идиот, сразу не догадался. Рукопись. Все дело в ней. В ту ночь, когда обнаружили, что пропала мама и ее подруги, мы с соседом вызвали ментов. Они буквально обнюхали все углы и в качестве вещдока прихватили рукопись, она лежала на столе. В том, что наши органы увлекаются не только психологией, но и тайными знаниями, я нисколько не сомневался. Даже лично знал человека, который читал в МВД лекции по гипнотическим методикам, и своими глазами видел у него древнейшие тибетские трактаты «Бон-по». Все сходится. Муровцы разобрались с рукописью и теперь им нужно Зеркало. Это очень серьезно. Это очень опасно. Просто так забрать его нельзя – нет оснований для изъятия. Оснований нет, но методов много. И я, похоже, единственный, кто стоит на дороге…
27 отражений настороженно смотрели на меня со стен и потолка. Двадцать восьмое кривлялось на столешнице. Я вспомнил человека в костюме. Это тот самый опер, который изъял рукопись. Шах и мат. Вы в полном дерьме, Артур Александрович.


Глава 15
(Май, 2002 г. Рассказывает Леся)

Время шло. Иногда появлялись мои девицы «пошептаться с Зеркальцем», – как они выражались. Чаще всего я оставляла их дома, а сама уходила по своим делам, порой даже выдуманным – не хотелось им мешать. Мне было уже прекрасно известно, что с Зеркалом надо оставаться один на один, и всякий третий тут лишний. Странным казалось только одно: кто бы ни садился перед ним – в медитацию или просто погрузившись в свои мысли – собака моя считала, по-видимому, своим долгом при этом присутствовать. Она всегда лежала у ног и даже не дремала, а была словно постоянно настороже. Но это никому не мешало, а напротив, как-то успокаивало.
У меня с Зеркалом установились очень тесные и неоднозначные отношения, можно было даже сказать, что оно заставляло меня работать. Обычно раньше я писала почти всегда на кухне – там можно курить, пить кофе, а теперь Зеркало, словно звало меня к себе. Однажды мне даже показалось, что оно диктует мне текст – уж очень легко писалось. Рифмы приходили сами собой, и я всякий раз точно попадала в размер.
За два месяца оно совершенно освоилось в моем доме. Вот только, хозяин его так и не появился. Сначала я ждала его со страхом: вдруг он заберет Зеркало или заломит несусветную цену, но сын успокоил меня, что деньги найдутся. По прошествии назначенного срока, подруги звонили мне почти каждый день и спрашивали: «Ну, что, не приходил?». Один раз я даже поехала на то место к магазину, но там никого не было. «Что ты так переживаешь, может, он захворал, или поехал куда-нибудь», – успокаивала меня Айка. Но о моем «бомже» мы больше никогда не слышали.
С каждым, кто приходил ко мне в дом, Зеркало вело себя по-разному. Оно, словно помогало мне распознавать людей: забегали соседи или мои приятели-собачники – оно прикидывалось самым обычным, купленным по случаю на барахолке, может быть, еще моими родителями, предметом мебели. Приезжали случайные гости – замыкалось и важничало, Надежду откровенно невзлюбило и уродовало, как только возможно, но стоило появиться кому-нибудь из нашей «четверки» – Зеркало начинало переливаться всеми цветами радуги. На сына же реагировало в зависимости от своего настроения. Он часто «выяснял с ним отношения».
Сегодня день выдался солнечным, но очень ветреным. Я не любила ветер. Мне казалось, что он выдувает все мысли из головы, тревожит меня, сразу хочется лечь на диван и завернуться поплотнее в мамин плед, взять пустенький детектив и ни о чем не думать. Лень была одним из самых больших моих недостатков, говорят, она – мать всех пороков. Но моя «мать» была очевидна бесплодна, так как мне было лень даже предаваться порокам. Ну, разве что сигаретку выкурить! Видимо люди, имеющие пороки, все же недостаточно ленивы.
Только я расположилась за столом, пришла соседка с верхнего этажа. Оставила мне ключи от квартиры и сказала, что они уезжают на полгода в Конго. «За квартирой будет присматривать один знакомый моих дальних родственников, к cтати, у него тоже черный лабрадор, девочка, будет вашей Черри подружкой. Елена Дмитриевна, вы уж помогите ему, если что… сантехник, электрик и все такое прочее, я в долгу не останусь». «Ну, что вы! Непременно, пусть обращается, когда будет нужда».
Мне бы посмотреть на этого «знакомого дальних родственников», да было очень лень. Воображение мое уже гуляло по Эмпиреям, а на столе лежала стопочка бумаги и авторучка. В висках привычно покалывало, и я поспешила распрощаться с соседкой.

Четвертый Луч, Четвертый Свет,
Мой брат бесценный, Элелет,
Тебе пути на землю нет.
Исполнить замысел Отца,
Той Сущности, что Триедина,
Эон на землю шлет Гонца,
Вочеловечивая Сына.
Но кто исполнит роль Предтечи,
Войдя в обличье человечье?
Илией ты закончил путь –
Не повторить и не вернуть
Весь груз твоих безмерных схим…
Но кто же будет рядом с Ним?
Кто крест наденет на Него?
Крещенье примет от кого?
Земля чудовищно сурова –
На ней свершится жертва Слова,
Кровавым, варварским путем
Вернетесь Вы в Небесный Дом.
Я буду ждать, помочь не смея,
Твой Дух отпустит Саломея.
Не ведал Ирод, что творят
Две женщины, но их обряд –
Обряд вакханок и менад.
Его хранитель Посейдон.
На Крит из Атлантиды он
Пришел: главы усекновенье –
Духовных сил высвобожденье.

В самый разгар работы примчалась Катерина. Видно было, что она чем-то сильно озабочена, но я не стала ее допрашивать – захочет, сама расскажет.
– Я тебе не шибко помешала?
– Говорят, что русский писатель только и мечтает, чтобы кто-нибудь пришел и помешал ему работать.
– А что ты писала? Можно взглянуть одним глазком?
– Да, хоть всеми тремя…
– Послушай, а почему ты так упиваешься гностикой? Ведь у нее нет будущего, существуют более древние и великие учения.
– Зато, какое у нее прошлое! Не знаю, наверное, я бывший копт. Меня прямо тянет к Софии. Тебе, поди, Зеркало нужно, а не я?
– Ну, как сказать, – замямлила Катька.
– Так прямо и скажи. Ладно, оставайся, а я пойду за квартиру уплачу и вообще погуляю.
Я потащилась в Сбербанк, а голос Софии все продолжал звучать во мне, ритм закачивал до головокруженья. Иоанн Предтеча, он же Илия Пророк, он же Элелет – брат Софии по Божественной Плероме. Близнецовое Пламя. Брат и Сестра. Уже в который раз она провожает его на землю, и опять надеется, что в этом воплощении ему удастся, наконец, помочь людям вспомнить о своем Божественном происхождении. Искра Божия одолеет в человеке рок, и он будет все знать! Он станет свободным, грех неведения упадет как оковы с его души. Ведь незнающий – ангел бедности, тьма. Но есть еще и те, кто узнал и отвернулся. Неведение – грех, отказ от знания – грех двойной.
Я не была адептом ни одной из мировых религий, но мне очень хотелось знать. Вера есть переживание. Полная отдача себя воле Божьей. Как-то раз один истинно верующий молодой человек сказал мне: «Ты не представляешь, как страшно поверить в Бога!» Я удивилась тогда, отчего же «страшно»? Видимо, момент прозрения настолько эмоционально силен, что переживаешь катарсис, шок. Но если ты идешь путем гнозиса, то ведет тебя одержимость желанием узнать как можно больше. Гнозис с его герменевтикой, экстазом, множеством парных эонов, темными текстами, полными лакун и противоречий, поглощает едва ли не сильнее, чем вера.
Как сказано в одном хенобоскионском сочинении: «Пусть тот, кто ищет, не перестанет искать до тех пор, пока не найдет, и, когда найдет, он будет потрясен, и, если он будет потрясен, он будет удивлен, и он будет царствовать над всеми». Мы ведь не умеем искать. Мы просто развешиваем ярлычки и этикетки, чтобы тот час же успокоиться и идти дальше. «Самость». «Полнота». «Божественный Андрогин». Этикетки трудолюбиво прикреплены, можно не задерживаться.
Сподвижников на этом пути у меня не было. Катька бредила индуизмом, а там свои этикетки, Аликс – поиском общего начала мировых религий, а Начальник? О, Начальник – классический язычник! Археологу иначе нельзя. Вот уж, у кого запас ярлыков. Но мне был сладок мой плен. Я писала гностические стихотворения и поэмы, которых никто почти не читал, кроме парочки сумасшедших вроде меня, но ведь вся алхимия полна такими психами.
Я не была тщеславна и вовсе не стремилась создать какую-нибудь «теорийку», я просто жаждала найти ответы на кое-какие свои чисто женские вопросы. А умишечко мой был блудлив, и все норовил забежать впереди меня с мешком этикеток.
Идея перевоплощения души тоже чрезвычайно меня занимала. Было у меня какое-то внутреннее чувство, что я из жизни в жизнь наступаю на одни и те же кармические грабли. Как научится замечать развилку карм? Как выбрать верный путь и не навязать узлов? Бесспорно, не случайно Зеркало пришло в мой дом. От меня чего-то хотят. Вполне определенного. Но чего? Многие вопросы еще ждали ответа, а я жаждала, как одержимая, эти ответы получить раньше всех.
По многим приметам я научилась понимать, что живу на этой Земле не в первый раз. Страсти мои давно, как мне казалось, улеглись и подернулись пеплом опыта и лени. Хотя иногда мне доводилось довольно резко высказывать свою точку зрения или предъявлять претензии, выяснения отношений я не выносила. Справедливость не должна переходить в строгость. Отсюда один шаг до жестокости. Это прямое искажение энергий Великой Матери, а ее закон я почитала превыше всех других.
Но был у меня один грешок! Может быть, даже грешище! Озарений жаждала я! Бесконечной череды озарений! Я догадывалась, что все наши личные драмы лишь зеркальное отражение большой космической трагедии. В «Евангелии от Марии» есть несколько строк – душа, возносясь после смерти на небеса, говорит: «То, что захватывало меня, убито; то, что отвращало меня, повержено; желанию моему пришел конец, и незнание мертво. В мире спаслась я от мира…» «Желание мое убито», но с помощью чего? Знания, опыта, мудрости, лени? Милосердие выше справедливости. Этикетка была заботливо приготовлена, но куда ее прицепить, я не знала. Я даже не знала, как ее подписать.
София, Предвечная Сестра, каков Твой путь и Твой опыт? Ты ослушалась мужского начала, и тебя объявили самой грешной? Бунт материи. Но материи одушевленной.
Иные гностические таинства прямо ошеломляли пренебрежением к любым запретам, в первую очередь половым. Культ промискуитета, где половой акт символизировал священный брак, а как результат – совершенная самость совершенного Андрогина. Душа по их доктрине должна изведать все искушения зла, прежде чем она удовлетворит архонтов, и они отпустят ее в небесный дом. Но наряду со вседозволенностью тот же гнозис проповедовал и целибат. Так все ли хорошо для достижения цели мистического единения? И возможно ли преодолеть этот путь за одну лишь жизнь? Из всего кватерна – отец-мать-брат-сестра – меня интересовали больше всего братско-сестринские отношения. В этой жизни у меня не было брата, а когда коррелят отсутствует, его трудно вообразить. Но инстинктивно я знала, что именно эту кармическую задачу я должна решить. Тут все мои узлы…
Едва вставив ключ в замочную скважину, я услышала, как голосит Черри. Катька мирно спала на моем диванчике, слишком коротком для ее роста, но от лая собаки она проснулась.
– Леська, как я сладостно выспалась! Слушай, у тебя есть наркотики?
– Что, что? Какие еще наркотики? Ты в уме?
– Я имею в виду деньги. Фунты стерлингов, тугрики, доллары, рубли на худой конец? Я тут кофточку присмотрела в «Панинтере», – и она смущенно покрутила пальцем в воздухе. – Деньги – это ведь чистой воды наркота. Во-первых, все время хочется, и дозы постоянно не хватает. Во-вторых, при отсутствии начинается депрессия, а потом ломка головы, где бы их достать. По-моему, государство должно об этом задуматься. Так, как?
– Сколько тебе? Вон в той коробочке деньги лежат, возьми сколько нужно. Наркота, говоришь? Это точно. Как ты помедитировала? Хотя можешь не отвечать. Айну давно не видела? Что-то она запропастилась.
– В «искпидицию» собирается до средины августа, и меня с собой берет. Поеду. А медитация у меня не получилась… Уснула я… Боюсь! Я тебе позвоню через пару дней, как только соберусь с духом…
В конце недели она, действительно, позвонила и появилась точно в назначенный срок, но с духом так и не собралась, просто забежала вернуть долг.




Глава 16
Старые долги
(Июнь, 2002 г. Рассказывает Леся)

Вот и лето красное пришло. Да какое еще красное! Уже к концу мая трава на газоне, где мы гуляли с собаками, пожухла, дожди этой весной были крайне редкими. Стояла жара. Лето обещали знойное и засушливое. Говорят, синоптики ошибаются один раз, но каждый день.
Девы мои разбрелись, кто куда. Катерина увязалась с Айной в экспедицию на Алтай, и теперь обе они были в сумасшедших сборах и оформлении всяческих допусков и прививок. Катькиному интересу было несколько причин. Во-первых, любопытство, во-вторых, чтобы за отпуск заработать лишнюю копеечку, а в-третьих (или во-первых), туда на пару недель собирался приехать Василий. По-моему, Катька имела на него серьезные виды. Красной девице, правда, замуж пора. Сколько можно дуть на воду…
Этот их знаменитый Василий был для меня личностью абсолютно загадочной, что-то вроде Мистера Икса, только в цирке не работал. А где он, кстати, работал? Физик? Химик? Алхимик, одним словом. Он все время ускользал от меня, словно, специально прятался. Если я приходила в чей-то дом, куда меня заманивали ради знакомства с Василием Андреевичем, оказывалось (ах, какая досада!), что он только что, ну, буквально, сию минуту, вышел. «Он тебе на лестнице не попался?» «Мне попался черный кот, который истошно орал и терся об ноги». «Это точно не Василий, он бы прикинулся собакой». Все же когда-то давным-давно Айна знакомила меня с ним. Я заехала к ней однажды без звонка, у нее сидело человек пять или шесть не то геологов, не то геофизиков, один из них и был Василий, но лица его я не вспомнила бы даже под изощренными пытками. Девы же мои то и дело ссылались на него, как на истину в последней инстанции. «Василий сказал, Василий предостерег, надо спросить у Василия…» Меня это чуточку раздражало, возможно, из зависти. Но Катька однажды проболталась мне между делом: «Он стихов терпеть не может, и всех поэтов считает приспособленцами». Ну, и пожалуйста, не очень-то и хотелось, это ведь смотря под кого приспосабливаться, а если под Господа Бога? Успокоила я себя по самому высшему разряду. Но в душе меня жрал червячок: Василий ведь даже стихов моих никогда не читал! Тут я ошибалась, но узнала об этом гораздо позже. «Вот, на их с Катькой свадьбе и познакомимся. Тут уж мне никто не скажет, что он сию минуту вышел. А я им свою открытку поздравительную задарю, закажу в «Арт Дизайне» самую большую, и текст сама присочиню, – мстительно строила я планы.

 Так, вот. Катерина и Айна мысленно уже хищно потрошат какой-нибудь курган. Сын в очередной командировке. Аликс тоже на время своего отпуска придумала себе «гешефт». Теперь она как трудолюбивый миссионер мотается по всей России и ближнему зарубежью с лекциями о медицине эпохи Водолея (сил и кармы не жалея), создавая, как она говорит, в массовом сознании новую модель, и, вразумляя недогадливых олигархов, что так много денег иметь одному человеку кармически вредно. Деньги утомляют воображение, вторую жизнь на них не купишь, новое счастливое воплощение тоже.
Да, тут не поспоришь, мое воображение они точно утомляют, когда деньги заводятся у меня в руках, мне немедленно хочется приделать им «ноги». В случае отсутствия оных, я сижу и трудолюбиво их зарабатываю, что называется, в поте мозгов, и результат, порой, очень неплох.
В июне у нас в «Арт Дизайне» самый разгар подготовки к Новому году. Я отнесла свои опусы придирчивому редактору Полине, получила кое-какие денежки за предыдущие тексты и уже строила коварные планы, как их побесполезнее потратить, но вдруг взгляд мой упал на объявление, приклеенное в метро. «КУРСЫ ЭЗОТЕРИЧЕСКОГО МАССАЖА». И адрес. «Класс!» – хищно подумала я, как Эллочка-людоедка, и потащилась на другой конец Москвы.
С помощью доброхотов мною было, наконец, обнаружено искомое строение в ложно-мавританском стиле, на входных дверях которого красовалась надпись: Молодежный спортивно-развлекательный центр «АЗАЗЕЛЛО». Народ тут явно двигался в ногу со временем: президент приказал приохотить население к спорту, местные власти в меру своего скромного разумения взяли «под козырек».
 «Однако ничего не боятся», – восхищенно подумала я, взглянув опять на название клуба, и вошла внутрь. В просторном холле под огромным фикусом восседал охранник – дюжий детина, вооруженный пистолетом. «Где тут у вас обучают эзотерическому массажу?» – спросила я детинушку как можно более сладкоречиво. «Изостудия в конце коридора, последняя дверь налево», – ответствовал он важно, потом зевнул и перекрестил рот. «Боже мой! Какой же длинный эволюционный путь прошла скромная добрейшая школьная сторожиха тетя Муся из моего детства до бугая с табельным оружием, этот младенцу нос не подотрет заботливо платочком и шарфик потуже не затянет на детской шейке, хотя почему же не затянет? Еще как затянет!»
 Я вошла в уютный крохотный, не в пример холлу, спортивный зальчик. При входе за столом сидела милая молодая женщина с пышной шапкой светло русых волос и ободряюще улыбалась. Лицо ее было таким ясным и излучало столько доброжелательности, что сразу захотелось остаться и научиться чему-нибудь дивному и прекрасному. Я заполнила анкетку, отдала деньги, надо сказать, довольно скромные по нынешним временам, и села на один из стульев, что стояли вдоль стены, где уже разместилось девять или десять человек.
 «Мастер сейчас придет», – сказала женщина многозначительно, мы все чуть заметно напряглись и «прижали уши». В ожидание Мастера я стала вспоминать кое-какие сведения об эфирном теле. Мне казалось, что, будучи в отличие от физического, не проявленным, эфирное тело все же должно как-то себя манифестировать. И происходило это, вероятнее всего, с помощью одежды. Ведь не даром нам иногда хочется надеть что-нибудь светлое, или зеленое, или красное, а то и вовсе черное. Мы думаем, что все дело в нашем желании, ан, нет. Это эфирное тело просится наружу.
Наконец вошел Мастер. Входить он умел, надобно заметить. Не просто появиться первый раз перед группой совершенно незнакомых людей, но Инструктор сделал это столь непринужденно, что мы все сразу почувствовали себя так, словно сто лет знакомы и с ним, и меж собою. Но вместе с тем он как-то очень четко определил дистанцию «ученик – учитель». Я – Гуру, вы – чела. Внешностью он обладал незаурядной: черная выхоленная бородка, которую он имел привычку слегка пощипывать при разговоре, что очень отвлекало внимание собеседника от назойливого «вглядывания» в недра его личности, буйные кудри и темные глаза, придававшие его лицу нечто демоническое. Голос глубокий, низкий, гласные в меру редуцированы, но иногда, в особенно важных случаях, Мастер слегка нарочито их растягивал. В московских оккультных кругах он был широко известен под своим псевдонимом как писатель, астролог и целитель. Если суммировать все его достоинства и таланты, то он вполне мог быть причислен к гильдии Белых Магов.
 Занятие началось с непродолжительной вводной лекции, потом мы разбились на пары и стали на практике обучаться массажу рук. Гуру и его ассистентка Ирина терпеливо наставляли нас, объясняя, что мы своими эфирными руками должны массировать эфирное тело пациента, держа при этом в уме идеальный образ Адама Кадмона, с целью добиться энергетического подобия идеалу.
 Моим визави была Нина, старательная, симпатичная женщина лет сорока. Она усердно и добросовестно массировала мои лапчонки, и я чувствовала, что силы покидают меня.
 Пришла в себя я от сильных опытных рук мага. Он разминал мне плечи и прибормотывал: «Ну и блоки же у вас на плечиках! Что же эти плечики на себя взвалили? Чем это мы занимаемся? Стихи пишем? Очень интересно. Эзотерические? Превосходно! Этнические проблемы решаем? Дивно! Соборная душа, значит. Сейчас мы постараемся блоки снять, но с этим надо работать не один день. Придется потрудиться». Я поняла, что образ и подобие Адама Кадмона мне в ближайшее время не светит. Но через несколько минут плечи мои расслабились настолько, что я перестала их ощущать, кровь прилила к голове, по телу разлилось тепло и покой. Учитель, заканчивая массаж, положил ладони мне на плечи, и я почувствовала, как они горячи, словно поток доброй и мощной энергии проникал внутрь моего существа прямо с небес через его руки.
 Меня заботливо уложили на маты в углу зала, Нина сидела рядом, встревожено и смущенно говоря: «Я ведь не сделала вам больно? Не понимаю, почему так вышло? Вы вдруг отключились. Простите, Бога ради». «Все в порядке, Ниночка, это, видимо жара, да и курила много с утра. Вы тут не при чем, уверяю вас. Знаете что, вы ведь из-за меня остались без пары, давайте руку, я же вполне могу массировать ее лежа». Рука у Нины была сухая, холодная и очень твердая. Пальцы совершенно не гнулись в суставах и кое-где на них были следы йода. Я добросовестно разминала ей правую руку минут пять, за это время учитель пару раз подходил к нам и внимательно на меня смотрел. К концу процедуры я совсем обессилила, но виду не подавала. Передохнув немного, взялась за левую.
Меня привел в чувство резкий запах нашатыря. Я открыла глаза и увидела, что вся группа склонилась надо мной, а Нина обескуражено терла мне виски ваткой, смоченной нашатырным спиртом, и говорила, словно оправдываясь: «Хорошо, что он у меня всегда при себе…». Магистр отправил всех на свои места, а Нине велел сесть на стул у окошка. Он положил мне руку на голову и подержал несколько минут. Стало значительно легче. Маг озабоченно покачал головой и отошел, велев мне отдыхать. «Сменим вам партнера», – пробормотал он, оглядываясь.
После занятий Нина вызвалась проводить меня до дома. Я брыкалась, как могла, но оказалось, что нам по пути. Она жила на Филях. «Это мой врачебный долг, наконец», – сказала она твердо. Пока мы дошли до метро, Нина рассказала мне, что эзотерикой никогда не интересовалась и отродясь не слышала ни о какой карме. Об астральном и эфирном теле она слыхала краем уха, но зато о физическом знала все. Просто у нее серьезные проблемы с сыном, дело дошло до того, что она начала ходить по экстрасенсам, но толку было немного. Ей посоветовали пробиться к нашему Мастеру, но ни у кого из ее знакомых не было на него выхода, вот и пришлось записаться на курсы, чтобы с ним познакомиться. Шум в вагоне подземки не давал нам возможности разговаривать, но когда мы вышли на Филях на улицу 1812 года, Нина сказала, прощаясь: «Я врач гинеколог, специализируюсь на абортах. Так что, если вам или вашим знакомым… милости прошу. Знаете, скольким женщинам я помогла…» «Спаси и сохрани! Мне уже поздно, но, если бы Бог послал!..» Мы обменялись телефонами и распрощались.
Я поплелась вниз по улице к своему дому, ничего не замечая вокруг. Какой-то безотчетный ужас гнездился в моей душе. Что-то я должна была понять, вспомнить. Ощущение было жутким, очень глубинным, можно сказать – эмбриональным, придавленным пластами времени и чередой воплощений. Несомненно, одно: мы были связаны с этой женщиной какой-то давней и страшной кармой. Я безотчетно боялась ее. Белее того, душа моя ее узнала и содрогнулась. В чем дело? Я должна была непременно дознаться, что связало нас и когда? Есть ли более черная карма, чем у Нины? Вероятно, есть, но таких карм не много. Что может быть грешнее гашения огней? Но ведь она гордится своей профессией! «Скольким женщинам я помогла…» Помогла в чем? Совершить убийство? А скольких ты отговорила, милая Ниночка? Я вдруг подумала, как редко можно встретить сейчас на улицах Москвы беременную женщину. По правде говоря, еще пару лет назад, я их и вовсе не видала. Но ведь Бог для того и даровал людям любовь и влечение, чтобы рождалось умное, красивое, здоровое, талантливое потомство! Что же это, как не бунт против Матери!
Я выросла в медицинской семье, и знала, что уже с момента зачатия младенец является живым существом. Это не просто комочек плоти, как утверждают некоторые. С точки зрения эзотерики, душа вселяется в человека с того же самого момента зачатия. Ложно утверждение, что родителей мы себе не выбираем. Именно выбираем! Это они не выбирают, а лишь притягивают соответственные души в свою мандолу, поэтому все души, составляющие одну мандолу – круг личностей, связанных общей кармой на протяжении многих воплощений, страдают, если кто-то один из нее выпадает. Ведь он может быть в ней ключевой фигурой – должны были встретиться, а разминулись, мать сделала аборт. Только что пришедшая в воплощение душа уже понимает, что решение приняли мать или отец и содрогается от ужаса, фиксируя это. Кармические партнеры не встретились в данном воплощении. Близнецовые пламена разминулись. Божественный замысел нарушен.
Придя домой, я вдруг вспомнила, что отец говорил мне когда-то, агитируя пойти по стопам родителей и поступить в медицинский, что древняя клятва Гиппократа имела первоначально иной вид. В частности, в ней были такие слова: «Клянусь, что я никогда не сделаю аборта беременной женщине». Потом они исчезли… Разве в человеческой власти безнаказанно уродовать замысел Божий? Это и есть наша страшная кровавая планетарная карма. Отсюда все наши беды. Чем может женщина искупить этот грех? Дать жизнь другому существу. Но тогда-то и могут возникнуть конфликты между родителями и детьми – душа помнит, что мать уже однажды убила ее. Глубинный, горький конфликт – вроде бы всю любовь отдают родители своему ребенку, а в ответ такая ненависть! Ежедневно по статистике в России делается семнадцать тысяч абортов! А на земном шаре? Как же может Земля не реагировать на это? Ведь она сама – мать.
Неожиданно мой взгляд упал на Зеркало, и вдруг как вспышка молнии – мой недавний сон. Кровавые слезинки из глаз крохотного существа, почти что эмбриона. Нас всегда было и должно было быть четверо. Это наша мандола. Но мы не встречались сотни лет! Вместе мы только сейчас собрались. Но по чьей вине? Сколько раз одного из нас убивали опытные руки врача еще в материнском чреве? И это была я! А убивала меня Нина! Как мне простить ее, чем помочь? Милосердие выше справедливости. Простив ее, я помогу ей, а, может быть, еще очень многим.
Я почти без чувств обрушилась на диван и провалилась в глубокий спасительный сон. Без сновидений. Проспала я до семи утра. Проснулась свежей и окрепшей. Вечерние кошмары растворились в ярком свете солнечного утра. Только укрепилась решимость, во что бы то ни стало помочь Нине. Я сварила кофе, сделал тибетскую гимнастику, и включила телевизор, чтобы послушать сведения о погоде. Там кривлялась омерзительная коробка стирального порошка «Миф универсал», и голосом придурковатого лейтенанта Коломбо уверяла всех, кому не с кем спать, что свежесть белья целиком и полностью ее заслуга. «Тьфу на вас!»
На массажные курсы я приехала немного раньше времени, так как хотела поговорить с учителем без посторонних ушей, но таких умников оказалось много. Он был окружен плотным кольцом начинающих массажистов-эзотериков, которые норовили припасть жадным да знаний ментальным телом к источнику его всеобъемлющей мудрости. Едва войдя в зал, я услышала вопрос одной дамы: «А мне почему-то часто Путин снится. Странно. Ельцин никогда не снился». «И мне», – радостно присоединился к первому еще один женский голос. «Все абсолютно закономерно, так и должно быть. Вы читали «Розу мира» Даниила Андреева? В России теперь время четвертого жругра. Он сочетался мистическим браком с народной душой Навной, Путин открывает плеяду новых правителей России. Теперь женщины непременно его должны во сне видеть, у него сбалансированы отношения с женским началом», – терпеливо пояснял маг.
– Говорят, нельзя стать ни истинным философом, ни поэтом, ни писателем, если не воевал или не сидел в лагерях, вы того же мнения?
Хитро улыбнувшись, маститый писатель оглядел свою паству и пробаритонил: «Личного опыта, слава Богу, не имею. Но, как мне кажется, теперь многие пишут и довольно прилично, даже представители первых воплощений. Вот, например, «Голубое сало». Душа этого автора явно не несет на себе отпечатков лемурийской кармы».
– Да, пишут, слова из трех или пяти букв на стене в подъезде!
– Ну, милые мои, с чего-то надо же начинать! Дарвин утверждал, что, взяв в руки палку, чтобы добыть банан, обезьяна уже возомнила себя человеком.
– А как вы считаете, духовное возрождение планетарной кармы, действительно, начнется в России? Но ведь ее тотем – медведь, как-то не вяжется с духовностью…
– Ее тотем – жареный петух, пока он свой клюв не вонзит в известное место, никто в России не пошевелится, но зато, когда вонзит… вот, давайте, поэта спросим, что тогда произойдет с нашей этнической кармой?
Все обернулись ко мне. «Я далека от политики. По гороскопу я Рыба, мне чужды общественные амбиции, я все больше по милосердию…» – пробормотал поэт.
– Это гордыня в Вас ответствует. Поди, в стихах-то высоко заноситесь?
– Я стараюсь по возможности не касаться мужских энергий, мне вполне хватает женских проблем.
– Да, зрите прямо в корень.
Мы, наконец, приступили к занятиям. Учитель подошел ко мне и, взяв за руку, сказал совсем другим, чуточку встревоженным голосом: «С вами сегодня буду работать я. Вижу, вы взяли на себя какую-то сложную задачу, намерены развязать старый кармический узел, хочу вам помочь, а Ирина поработает с Ниной». Я была ему бесконечно благодарна.
С занятий уже по моей инициативе мы опять возвращались с Ниной. Некоторое время шли молча. Она все еще чувствовала себя несколько виноватой за свою, как он думала, неосторожность, а я не знала, с чего начать важный для нас обеих разговор. Будь она хоть сколько-нибудь продвинута в оккультизме, я бы сказала ей «в лоб» сколько сущностей астрального плана она подпитала кровью невинных младенцев, и посоветовала бы ей посмотреть документальный фильм «Безмолвный крик». Сказала бы, что любой аборт, каким бы гуманным он ни был по отношению к физическому телу матери, есть убийство и расчленение ребенка, который уже все чувствует – ему уже страшно, и он разевает свой крошечный ротик в крике, надо только услышать этот беззвучный крик души. Но ее «невинность» сдерживала меня.
– Нина, есть у вас полчаса свободного времени? Мне очень хочется затащить вас к себе на чашку чая, дивного, китайского, зеленого! В самый раз для такой жары!
– С удовольствием! Мне и самой очень хочется с вами поближе познакомиться.
К моему удивлению, Черри не вышла нам на встречу. Только подняла голову и, словно спрашивая: «С кем это ты пришла?» – снова положила ее на лапы. Я посадила Нину за стол перед Зеркалом, а сама пошла на кухню готовить чай.
 – Лена, можно попросить водички, я хочу принять таблетку, у меня вдруг дико разболелась голова.
Я принесла воду, Нина, действительно, была ужасно бледна, глаза покраснели, и ее немного знобило.
«Напрасно я посадила ее перед Зеркалом. Это жестоко», – подумала я с тревогой.
Чай сели пить на кухне по нашему русскому обычаю. Нину вдруг, как прорвало. Они говорила и говорила, не умолкая.
Замуж вышла еще на втором курсе за своего одноклассника. Любовь была сумасшедшая! Сразу же и забеременела. А куда рожать! Сами еще дети. Родители у обоих не великого достатка. Муж уговорил сделать аборт. Потом долго не могла забеременеть, потом два выкидыша, И вот, наконец, после длительного лечения и скитания по «бабкам» появился на свет обожаемый, желанный Ленька! Они чуть не свихнулись от счастья! Но странное дело, малыш, как им казалось, ненавидел их с самого рождения. Он отказывался брать грудь. С отцом категорически не желал идти гулять, орал до седьмого пота, если таковая прогулка намечалась. В детском саду оставался охотно и не мог оторваться от воспитательницы, когда за ним приходили. Сейчас он уже в четвертом классе, но ни разу не обратился за помощью ни к отцу, ни к матери, советовался с родителями друзей. Игрушек у него всегда было море! Но играл он только теми, которые дарили чужие люди. Вот сейчас, купили ему дорогой компьютер, а он заявил, что «эта дрянь ему не нужна». Они с мужем были в отчаянии, советовались даже с психоаналитиком, но все его рекомендации не дали желаемого результата. Ленька чуждался их, и в его глазенках часто вспыхивали огоньки такой лютой ненависти, что было страшно возвращаться домой! Нина расплакалась. Я утешала ее, как могла. «Простите, что я так разоткровенничалась, обычно я не люблю выплескивать на мало знакомых людей свои проблемы. А тут, как-то не сдержалась, сама не понимаю, почему». «Это, видимо, эффект купе, – сказала я, лишь бы что-нибудь сказать. – В дороге часто совершенно постороннему человеку рассказываешь о себе самое сокровенное. Ты ведь знаешь, что он выйдет на своей станции, и вы больше никогда с ним не увидитесь, а душу облегчить хочется…».
Голова у Нины болеть так и не перестала, напротив, ее начало тошнить, и она опрометью умчалась в ванну. Пока она была там, я села перед Зеркалом и взмолилась: «Как мне помочь ей? Научи! Наставь! Что ей сказать? Ведь я не смогу донести да нее весь смысл эзотерических учений за одну коротенькую встречу, да и за десять встреч тоже! Сколько времени мне самой понадобилось, чтобы постичь дух многих истин! Что же делать? Это ведь и моя карма, а не только ее. Столько воплощений связали меня с ней ненавистью, болью и непрощением. Как мне отпустить ее, не завязать новый узел?» «Помолись за нее и прости», – словно услышала я чей-то голос. Я взяла в руки икону Богородицы и горячо помолилась за Нину.
Мы вышли из дома вместе. Говорить больше было, кажется не о чем. Нам обеим было чуточку неловко – ей за то, что была со мной так откровенна, а мне за то, что выслушала ее. Но на душе у меня стало заметно легче. Как мне показалось, у нее тоже. Все так же, молча, мы дошли до детского сада, и как по команде остановились у низенького заборчика, за которым в песочнице копошилось несколько ребятишек. Детишки были тихие и немного вялые от духоты. Я кивнула на них головой и сказала: «Ниночка, их становится все меньше и меньше, а скоро совсем не будет…» Спазм сдавил ей горло, и по лицу заструились потоки слез. Я не успокаивала ее. Она вдруг подняла руку и показала пальцем на мерно раскачивающиеся детские качели, которые были пусты. Плач ее, поначалу тихий, перешел в бурные рыдания. Я молча поцеловала ей руку и пошла прочь. Она так и осталась стоять с вытянутой рукой у ограды детского сада, пустые качели противно скрипели мне вслед.
 Нина больше не появилась на занятиях по массажу, спустя некоторое время я узнала от магистра, что она перешла работать в центр «Святое материнство».


Глава 17
Германий
(Рассказывает Аликс)

Некоторым душам бывает очень трудно «заземлиться». Они маются в теле, отторгают его. За мной, как я теперь понимаю, тянулся какой-то старый хвост лемурийской кармы. Душа моя не желала носить «одежды кожаные» и придумывала для этого тысячи причин. Ни в одном из воплощений тело, видимо, ее не устраивало. Мне кажется, она всякий раз радостно с ним расставалась, надеясь, что это ее последнее заключение перед вознесением в Отчий Дом, который так не любят покидать дети Сераписа Бея.
Я специально поехала в Барнаул поездом – можно многое успеть: выспаться, поразмышлять, поработать, посидеть на диете и попенять на длинный путь. Именно в такой последовательности я и собиралась путешествовать. То есть, я старалась придерживаться ее, но «мысли-то, мысли, куда денешь?» А они в дороге бежали то впереди паровоза, то норовили отстать от поезда.
Когда-то давно, в далеком 1972 году, все та же вечная моя борьба со «страхами» привела меня к порогу Второго медицинского института, силком запихивала в «анатомичку», заставляла проходить практику в хирургии, но специализировалась я все же на терапии. Дана же человеку для чего-то свободная воля! Хватит с меня того, что я наступила на горло свой мечте о Менделеевском.
Давно известна истина, что ни один врач сам себя вылечить не может. Почему? А Бог его знает. Он может все знать о своей болезни, отслеживать ее симптомы, но лечить его должны другие врачи. Когда тело мое взбунтовалось, я перепробовала множество традиционных методов лечения, прошла через руки бесчисленного количества моих коллег и наконец сдалась на милость гомеопатии, к которой как аллопат не испытывала слишком большого доверия.
К тому времени, надо заметить, я уже интересовалась эзотерикой и практиковала медитацию, найдя для себя учение, которое давало ответы почти на все мои вопросы. Кто-то из моих «братьев по разуму» и надоумил меня обратиться в центр классической гомеопатии.
Назначению препарата предшествовала почти двухчасовая беседа. Набор вопросов показался мне странным и лишенным всякой врачебной логики, но я добросовестно и кротко вынесла всю эту вербальную процедуру. У меня не требовали анализов, не щупали пульс, не заставляли раздеваться для осмотра. Несколько раз, когда я описывала свои эмоциональные переживания, врач задавал мне один и тот же вопрос: «Вы обиделись?» Он вызвал у меня сначала удивление, потом недоумение, потом легкую досаду. «Конечно же, нет», – всякий раз говорила я. Врача моего звали Василий Аркадьевич. Он был на редкость терпелив и внимателен.
Наконец, мне дали заветную коробочку и объяснили, что делать с ее содержимым. Открыть ее сразу я постеснялась, но сев в метро, первым делом сунула в нее нос. Там лежали три белых горошины величиной с булавочную головку. На крышке было написано: «Германий». Врач сказал, что препарат нужно высосать за полчаса до еды или за час после. «Да, – подумала я, – он допрашивал меня два часа, чтобы прописать три пилюли, которые надо принять все сразу! Очередная лажа! Попробовала я бы выписать моим пациентам лекарств меньше, чем на месячную зарплату, они бы сочли меня шарлатанкой!»
«Уплочено, – вздохнула я, мысленно попрощавшись с мечтой о покупке компьютерного стола и отправила пилюли в рот, – кто лечится даром, тот даром лечится…» Добросовестно высосав горошины, я решила забыть об этом визите к гомеопату и не возлагать на него никаких надежд.
Через три дня мне приснился странный сон. Огромная аудитория, сидения в ней расположены амфитеатром, и я единственный слушатель. Лекцию читает мой врач-гомеопат Василий Аркадьевич, а называется она «Отражение развития человека в периодической таблице Д.И. Менделеева». За спиной лектора висит огромного размера таблица, и он, водя по ней указкой, назидательно говорит: История воплощения человека на планете Земля началась с замысла Бога. Он создал светокопию человека, в которой была заложена вся полнота космической информации. Первая субстанция Космоса – водород, из которого состоит на 99,9% Вселенная.
Я проснулась. Быстро вскочив, кинулась записывать все, что успела запомнить из этого таинственного сна, сожалея лишь об одном, что запомнить-то я успела, к сожалению, слишком мало. Пожалуй, одну только эту фразу. Сон был длинным, ярким, я дослушала лекцию до конца, но почти все улетучилось из головы, едва открылись глаза. Раздосадованная на себя до крайности, я достала таблицу Менделеева, которую и так знала наизусть, в надежде, что она поможет мне вспомнить лекцию, но безуспешно таращилась в нее почти полчаса, услышанные слова бесследно растворились в дневном свете.
После этого сна странные вещи начали происходить со мной: едва я закрывала глаза, как перед моим мысленным взором тотчас представала периодическая таблица элементов! Всю последующую неделю я больше ни о чем не могла думать. Система Менделеева преследовала меня во сне и наяву. Я позвонила Василию Аркадьевичу и записалась на прием. Он выслушал меня очень внимательно, а потом сказал: «Вы не хотите перейти на работу в наш Центр? Мне кажется, это представляло бы обоюдный интерес». Я, не раздумывая, дала согласие, и через неделю мы с Василием стали коллегами.
Обожаю начинать новую жизнь! Мне кажется, я умею это делать. Жечь мосты, крушить понтоны, обрывать концы! Все с начала! Совсем не страшно! Я не только уволилась со старой работы, но и покончила, наконец, со своими иллюзиями достучаться до души человека, которого когда-то безумно любила. Уйти из клиники, конечно, было проще… Но я дала себе слово и держала его, как стойкий оловянный солдатик.
Началу работы предшествовало двухнедельная подготовка. Как я ее называла «Курс начинающего гомеопата».
Постепенно мы очень сдружились с Василием и стали вести большую совместную научную работу. Коллектив в Центре был сравнительно молодой, азартный, достаточно смелый в научном отношении, обожающий экспериментировать. Я тогда и не подозревала, что Василий, пригласив меня в Центр, тем самым помог нажить кучу врагов. Они не знали, что на мою первую просьбу взять меня в ученики он сказал: «Я больше не беру учеников. Когда-то я сильно обманулся, но понял, что учитель из меня никудышный…» Я взглянула на него с недоумением: «Это вы-то! Скажите лучше, что считаете меня бесталанной, хотя порой мне кажется, что вам искренне интересно то, что я делаю, о чем размышляю. Мне всегда казалось странным, что у такого талантливого ученого вообще нет учеников, ведь вы могли бы создать свою школу». «Анна Юрьевна! Помилуйте, вы меня совсем захвалили! У меня когда-то были ученики. Они пришли ко мне и попросили научить всему, что я умею. Они говорили, что стремятся к знаниям. Я хотел, чтобы они стали мудрецами, сумели увидеть в себе божественную искру – тот философский камень, который искали все алхимики древности, потому что именно она – недостающий ингредиент, без которого никакое творчество не станет чудом, но останется ремеслом. Я мечтал, что они научатся распознавать в себе вражескую силу, низменные привычки и стремления. Но видно, я мало их любил и потому не сумел достучаться до их сердец. Они сочли, что я скрываю от них нечто очень важное, чтобы они не смогли превзойти меня… и ушли… Потом оказалось, что они стали на путь, от которого я пытался их предостеречь. С тех пор я живу по иному принципу, считая, что так или иначе мы все учим друг друга. Самое большое счастье видеть, как люди без чужих наставлений приходят к верным мыслям, преодолевая самость, делают правильный выбор, хотя порой и происходит это болезненно». Тогда я думала, что он говорит о недавнем прошлом…
Спустя какое-то время, мне попалась книжка на английском языке, в которой я вычитала, что по Божественному замыслу на Земле должны воплотиться семь рас, последовательно осваивая семь уровней сознания. Первые три не сходили в материальные воплощения, это были так называемые золотые века – райское блаженство, которое человек постигал, не отпадая от воли Бога. Эта информация меня тогда потрясла, и я стала целенаправленно искать знаний о том, что же произошло с человеком, когда он отпал от Божественной воли, то есть был изгнан из рая. И я стала искать, как трактуют грехопадение различные эзотерические доктрины. Василий дал мне понять, что именно в нем таится корень многих недугов тела.
Таблица Менделеева продолжала неотступно преследовать меня, и я интуитивно чувствовала, что есть тут какая-то связь с гомеопатией того уровня, которую исповедует Василий, но он молчал, как партизан на допросе. Мол, догадаешься – помогу, а за ручку водить не стану.
Тем временем я сподобилась завести служебный роман с одним из своих коллег. Василий наблюдал за процессом моей капитуляции с мудростью Бога-Отца, но у него хватило такта не вмешиваться в наши отношения. Видимо мать-Ева протоптала дорожку всем своим дочерям, и Господь, наказав ее единожды изгнанием из Рая, махнул рукой на всех остальных, желающих наступить на эти грабли.
Ах, если бы все было так просто! Мы считали, что все произошло мгновенно. Увидев Антона впервые, я услышала голос, испугавший меня: «Это твой муж». Помню первую волну возмущения: «Курица! Не можешь посмотреть на мужчину, чтобы в голову не полезли всякие глупости. Что за вечный романтический бред!» Но потрясение было настолько сильным, что я не могла забыть слов, прозвучавших в моем сознании. Антон говорил мне, что увидев меня, он сразу захотел остаться со мной навсегда. Я считала нашу встречу мистической. Она была для меня полна непонятного смысла, и я приняла эту судьбу, решив, что наше единомыслие, стремление к одной цели и общие духовные интересы помогут нам строить отношения не на ненужном мне уже стереотипе любви земной со всеми ее страстями, страданиями, компромиссами и ложью, а на прочной основе совместного пути.
«Прощаю, прощаю, прощаю, – твердила я, стараясь попасть в ритм колес. – Всех, всех, всех». Легко произнести это. Чего уж там! Человек слаб! А я такая сильная! И комок предательски подкатывал к горлу…
Моя поездка в Барнаул была в некотором роде бегством. Я хотела о многом подумать, успокоиться, зализать душевные раны и поскорее забыть о последней медицинской конференции, в которой принимал участие и наш Центр…
«Анна Юрьевна! Как поживаете, голубушка? Не передумали революцию устраивать? А вот возьмем и не выпустим вас на трибуну, чтобы не смущали умы медицинской братии. Мало вам бури, что вы устроили в нашем заведении? Неудобный вы какой человек… На все вам подавай простой и ясный ответ: какая медицина лечит причину, а какая только удаляет симптомы болезни, создавая иллюзию выздоровления. По-вашему, мы должны лечить всю систему, разбираясь в психологии, этике, морали, религиозных воззрениях пациентов? В их отношениях с окружающими, их привычках, да еще и искать подход к каждому индивидуально и объяснять, что тягостное состояние, в котором пациент оказался, является следствием его неверного образа мысли! Чтобы вылечиться, он должен, видите ли, захотеть измениться! Вы многих встречали, кто бы захотел измениться?» Так «заводил» меня Василий перед выступлением на конференции. Народу на ней собралось немного, «чужих» человек сорок, остальные все наши, и я решила пойти до конца.
Господи! Как они обрушились на меня тогда все скопом! Ну, ладно бы противники! Но как мгновенно «открестились» от меня те, кого я считала своими единомышленниками! Главное, Антон! Ведь он мой муж. Словно я сказала Бог знает какую ересь… или предложила отправлять больных для исцеления на Альфу Центавра! Один Василий встал на мою защиту. И говорила-то я всего десять минут! Сказала, что целитель должен беседой настроить пациента на стремление измениться, потому что подсознательно тот не хочет выздоравливать. Ведь Иисус не зря спросил человека, «страдающего от болезни тридцать восемь лет»: «Хочешь ли быть здоров?» Человек привык к своим болезням, они – «домашние его», они – отражение неверного образа мыслей, бурных эмоций, и убедить его измениться долг врача. Люди не любят меняться, они подсознательно отвергают покаяние, ибо это и есть признание болезни своим собственным неверным творением. Положить конец болезни, ее власти над человеком путем искоренения в себе злобы, ревности, соперничества – предать все это пламени в собственном сердце, чтобы они никогда больше не вернулись искушать вас. Разве тело наше не является фабрикой всего необходимого для жизни! Если какой-то орган не вырабатывает нужных веществ в достаточном количестве, не разумнее ли исцелить этот орган и стимулировать его нормальную работу, а не вводить искусственно недостающие вещества, создавая тем самым подмену, способствуя атрофии этого органа, чтобы затем на сцену выходил хирург, а за ним – патологоанатом…
До этого места все слушали меня, как говорится в пол-уха, ибо думали, что я ограничусь общими рассуждениями. Но когда я сказала от лица коллектива, что мы, врачи-гомеопаты, признаем, что неким образом многие болезни связаны с тонкими телами и являются следствием неверного отношения к миру. Необходимо верно подобрать лекарство, и изменения в состоянии пациента несомненно укажут не только на поворот болезни, но и на то, что сам человек начинает меняться. Иным становится его характер, что свидетельствует об изменении эмоциональных привычек, меняется даже отношение к окружающим, то есть позитивный результат на лицо. Но при наблюдении за пациентами в течении более длительного периода, врачи заметили, что в ряде случаев болезнь возвращается с новой силой. Так, в чем же дело? Дело за малым: необходимо различать, какие болезни являются кармическими, а какие нет. Врач, как истинный наставник должен суметь указать больному самостоятельный путь к совершенствованию, побудить его к осмыслению болезни, к сотрудничеству и ответственности перед жизнью, только тогда появляется возможность реального исправления стереотипа несовершенства, заложенного в подсознании и бессознательном – хранилищах негативной кармы.
С некоторых пор в нашем Центре наметился раскол, который вкратце можно было бы охарактеризовать чеховским вопросом «лучше быть или лучше жить?» Наш директор – энергичный и амбициозный управленец Анатолий Евгеньевич в поисках лучшей доли и радея об экономическом процветании Центра предложил нам включить в программу работу по дистрибьюции разнообразных дорогостоящих препаратов зарубежных фирм. Всем известно, что народ все еще с большим пиететом относится к лекарствам, но уже начинает понимать на собственном печальном опыте и из скудных сведений, просачивающихся из средств массовой информации, что лекарства имеют побочные эффекты более тяжкие, чем те болезни, против которых назначаются, что они снижают собственный иммунитет организма, вызывают генетические изменения и оказывают влияние на потомство, что фармацевтические компании – структуры, выкачивающие деньги на мафиозной эксплуатации человеческого страха перед смертью. Все больше людей разочаровывается и ищет альтернативный путь исцеления, а тут модное слово «гомеопатия», обещание натуральных составляющих, не причиняющих вреда. Конечно, им никто не скажет, что они просто пересаживаются с одной иглы на другую, что, если разным людям с одним заболеванием предназначается одно и то же лекарство – это все тот же квадратно-гнездовой метод воздействия на симптом, при котором не учитывается причина, то есть сам человек в его уникальном состоянии, ведь одна болезнь может быть вызвана разными причинами! Эти новомодные компании, зачастую с «пирамидальной», изначально порочной структурой, – те же самые волки в овечьих шкурах. Они эксплуатируют тот же принцип безответственности и упования на внешние средства, которые избавят от страдания, стоит заплатить за них. Те же яйца – только в профиль.
Сначала мне показалось, что это шутка. Центр уже много лет работает на принципах классической гомеопатии, в коллективе, вроде бы, процветает единомыслие. Как же можно вернуться к старому подходу! Можно ли служить двум господам? И тут произошло «разделение пути», проверка на серьезность позиции: те, кто просто шел за другими, светил отраженным светом, приспособился, но не выбрал осмысленного творчества, вдруг с головокружительной скоростью «перекрасились» и стали всерьез обсуждать выгоды внедрения «нового» направления работы. Анатолий Евгеньевич начал вести дружеские, доверительные беседы с молодыми врачами о перспективах работы, процентах с назначенных лекарств, поездках на международные конференции и «серьезной научной работе», финансируемой компаниями-производителями. На моих глазах разваливался такой, казалось, сплоченный, дружный коллектив, в котором царили неподдельная любовь и забота друг о друге. После некоторых обсуждений, на которых я высказала свою позицию и коллеги как-то вяло поддержали меня, мы перестали встречаться в нерабочей обстановке, как бывало, организовывать пикники, дни рожденья, обмениваться новой информацией. Атмосфера стала густой, как патока, и душной. Я стала ощущать убегающие взгляды и понимала, что мои друзья ищут оправдания своему выбору «лучше жить» в моих несовершенствах. Антон старался поддерживать меня, но через некоторое время я с тоской заметила, что и он стал придирчиво искать во мне «черных пятен» – я и жесткая, и требую от людей невозможного, и больше думаю о своих духовных поисках, чем о нем и сыне. Как бы невзначай он стал рассказывать о своих разговорах с Анатолием Евгеньевичем, нахваливая его деловые качества, открытость и желание помочь людям устроить реальную жизнь, а не эфемерные угодья царства небесного. Как больно было мне видеть это перерождение людей, которых я считала своими друзьями. Первым импульсом было обличать зло, которое брало над ними верх, бороться, взывать к самому лучшему в них. Я решила выступить на конференции, бросив вызов их профессионализму…
Господи! Что тут началось! Собственно, инакомыслящие вели себя даже более достойно, чем мои коллеги. Они просто усмехнулись: ну, мало ли чего молодежи в голову приходит! Но коллеги мои, которые еще вчера восхищались моими идеями, освистали меня и открестились все как один. Громче других возмущался мой муж. И поразило меня то, как привычно он это сделал, без малейшего колебания, словно всю жизнь только тем и занимался, что предавал меня! Сколько злобы и ненависти было в его глазах!
«Прощаю, прощаю, прощаю, – твердила я под стук колес, – всем сердцем!» Да так ли? Не умом ли? А что с моей душой? Да ведь она кричит от боли и обиды! Обида! Не это ли зло, которое живет во мне. Может быть, это моя обида притягивает ко мне людей, которые вынуждены меня предавать и унижать, пока я не развяжу кармический узел…

Глава 18
Близнецовые пламена
(Москва, июнь 2002 г. Рассказывает Леся)

 В пятницу вечером мне позвонила Вава. Вообще-то говоря, она была Валерия, но все близкие звали ее Вава. Мы знали друг друга тысячу лет, хотя в последнее время виделись не часто. Меня очень любила ее мама, Елизавета Никитична, и в редкие мои визиты старалась накормить повкуснее, даже испечь любимую шарлотку с яблоками. Вава была женщиной строгих правил, и строгость эта касалась всех без исключения сфер жизни. Она никогда не одобряла моего разгильдяйства в одежде и в быту. Дома у Валерии была идеальная чистота, одевалась она исключительно в шмотки – пусть их было не много – от самых дорогих модельеров, предпочитая всем прочим фирму «Ямомото», стриглась у лучших мастеров своего дела, дочь воспитывала в жестких морально-этических принципах. Девица ее, по-моему, была совершенно придавлена глыбой мамашкиного авторитета. Но поскольку имя ей, к несчастью, дали Влада, она время от времени взбрыкивала и поступала в соответствии с ним. Вава часто жаловалась мне на Владу, но я всякий раз ей говорила: «Назвала бы малютку Ирочка или Лиличка, и проблем бы у тебя было меньше, а коль именовала ее Владой, так, терпи».
Мужа Влада выбрала сообразно собственному представлению о прекрасном принце, и представление это было перпендикулярно мамашкиному. «Подумаешь, программист!» Ваве так удавалось произнести слово «программист», что звучало оно в ее устах прямо-таки нецензурно. Мне же казалось, что Владке повезло, парень был настолько терпелив по отношению к своей новой семье, что мне неоднократно хотелось начать ваять ему памятник из каррарского мрамора прямо под окнами Вавкиной квартиры. Останавливала меня единственно проблема доставки мрамора.
Дима, так звали Владиного мужа, очень любил свою мать и сумел перенести эту любовь на жену и на тещу. Когда я у них на свадьбе рассказывала анекдоты про тещу, он смущался и даже не улыбнулся ни разу. А шутку «Тещу хоронили, два баяна порвали…» он, по-моему, даже не понял. Плавно перейдя из-под маминого крылышка под патронаж Вавы, он сделал это безболезненно и смиренно. День и ночь Димка корпел за компьютером, чем доводил Валерию до умоисступления: «Разве это работа?» – вопрошала она всех и каждого вплоть до Господа Бога. Дима с Владой жили неплохо, у них росло две девочки, достаток был вполне пристойный, но поскольку Вава проживала с ними, то все заслуги зятя, в том числе и материальные, она приписывала себе и надзирала за Димкой так неусыпно и бдительно, как прежде никогда не надзирала за своим любившим подгулять мужем.
– Случилось все, как я и предрекала! – в голосе Вавы звучали скорбь, гнев и патетика. – Жди меня завтра утром, не вздумай улизнуть! Это слишком серьезно. Надо принимать экстренные меры! У тебя есть знакомый адвокат? Я буду у тебя в восемь утра.
Валерия не оставила мне выбора, пришлось отложить все свои надежды поработать всласть.
Она действительно пришла даже чуть раньше восьми часов и прямо с порога заявила: «Мой зять гомосексуалист». «Интересно, – спросила я ехидно, – он что – привел в дом партнера?» «Именно так, именно привел в дом! Я его лишу отцовских прав. Нет, я его засажу!» «Да что случилось-то? Расскажи толком», – еле протиснулась я сквозь ее гневную речь с вопросом.
– На, вот, прочти. Нет, я сама тебе в слух прочту, хотя меня от того тошнит!
– А что это?
– Я обнаружила эту гнусность у него в компьютере.
Вава достала из сумки несколько листочков, взгромоздила на нос очки в роскошной оправе и стала читать самым гнусным голосом вполне невинный текст.
«Нда… не хотелось бы писать какое-либо банальное начало, поэтому перейду сразу к делу. Что такое аська? Чат – просто программа для общения в сети, которая позволяет прятать себя от другого человека. Ведь действительно, никто никому ничем не обязан, что мешает нажать на «delete» и навсегда удалить из контактов безликий ник, за которым скрывается целая Жизнь? Да, наверное, ничего... Все в наших руках. Каждый день, ежечасно, ежеминутно, ежесекундно мы делаем свой выбор – нажать на del или пусть еще живет? Зачастую мы не задумываемся над последствиями наших «выборов»: del – и нету слова, del – и нету предложения, del – и нету человека… а иногда shift+del – и исчез целый кусок жизни – целая летопись бытия.
Так и мы идем по жизни: del – и нету мысли, del – и порвана связь, del – и кончена Жизнь...
Достаточно забавно, что никто никогда не стучался ко мне в аську – наоборот, я обычно пытался затащить туда всех и потом с криками и воплями эти «все» разгребали копья злобы и лепестки цветов дружбы, перемалывая их в один, безликий мусор. Однажды, перебирая этот мусор пальцами, я подумал, что мусор он, в общем-то, мусор и есть – его никто не делал мусором – просто он всегда им был. Тогда отпал интерес к шелухе слов – если она шелуха и не ведет никуда, то зачем она? Ответ пришел незамедлительно…
Правда, я не ожидал его так быстро – incoming authorization request, прочел я. Хмммм…. Кто бы это мог быть, подумал я, все, кто так или иначе имел причины ломиться ко мне – это давно уже сделали (на свой страх и риск), так что это был какой-то незнакомец с незнакомым ником. «Melvin» – прочел я – не разучился еще понимать буквы, чему был несказанно рад. Melvin, Melvin, Melvin… вибрировало имя в голове, отдавало в затылок и растекалось оттуда по всему телу. Мышка дрогнула и поехала к кнопке ignore – я с любопытством наблюдал, что будет дальше – почти доехав и дождавшись момента, когда палец почти надавил на левую кнопку, она прыгнула на authorize и была такова. В общем, ничуть не удивленный хулиганской выходкой мыши – мой компьютер еще и не такое выкидывал – я стал ждать логического развития событий.
«Привет! – были его первые слова – мне понравились твои details и особенно фраза «очень жизнь люблю», мне кажется, у нас много общего…» Я сидел и смотрел на экран – в первый раз в моей жизни совершено не знакомый и посторонний мне человек озаботился тем, что МНЕ может быть ИНТЕРЕСНО пообщаться с ним. Боясь случайно нажать на escape и стереть мираж я переписал адрес. «А может, не сработает? – исходило криком истеричное подсознание – Сработает, сработает!» – уверял его ум.
Ответ действительно пришел. Я тоже написал ответ на письмо, еще не отдавая себе отчета в том, что же является источником дрожи в сердце. Когда на следующее утро я обнаружил письмо с одной простой фразой – «…рискую опоздать на поезд…», у меня как будто что-то взорвалось в области сердца – вся горечь, слезы, обиды – все-все что давно лежало там пудовым грузом вдруг вспыхнуло ярким пламенем и растворилось. Мир… Сказать, что это блаженство, значит, не сказать ничего… это такой покой, когда ты перестаешь считать и подсчитывать, анализировать и раскладывать по полочкам, думать и рассуждать. Ты просто остаешься один на один с собой – внезапно ты поднимаешь голову и видишь, что Небо голубое, что воздух свеж и чист, а где-то вдалеке бьется Человеческое Сердце, простое Человеческое Сердце, которое за единый миг стало и твоим тоже. Его удар – твой удар, его удар – твой удар, пауза, его удар – твой удар…
Странно ощущать себя в раздвоенном сознании – ты одновременно здесь и не здесь, к твоим мыслям примешивается говор еще чьих-то, твое сердце бьется в двойном ритме и даже мозг думает дважды.
Теперь получается, что на свете живет два меня? Один здесь, а другой там? Логике ничего не оставалось, как только с этим согласится.
Звонок… «Привет!» – сердце выскочило из груди, я когда-то давно слышал этот голос, только не могу вспомнить, где. «Привет!» – и оно прыгнуло назад, неся в себе чистую радость и любовь, которая потекла по телу и вылилась в окружающий мир. Фразы, фразы, фразы, смех… смысл слов теряется, ускользает, сознание отказывается слушать… Логика забилась в угол в беспомощных попытках опровергнуть очевидное: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!» – вот и все аргументы. «А я говорила, говорила!» – победоносно кричит интуиция… «Но ведь это невозможно», – продолжает слабо сопротивляться сознание...
Действительно, на первый взгляд, это кажется абсолютно невозможным – через сотни миров, через тысячи лет мы снова слышали друг друга. Мы слышали друг друга – и сердце пело!»

Вава взглянула на меня. «Тебя еще не тошнит?» – спросила она.
– Напротив, мне очень интересно. Это же уникальный случай, если Дима написал правду, а не баловался литературой, продолжай, пожалуйста!

«Утро, туман… Москва… вокзал… перрон… хмурые, унылые лица… Суета вокруг – все бегут-бегут-бегут… куда бегут сами не знают…
Встречаю ЕГО… Приехал чуть раньше – думал, прогуляюсь по перрону, успокоюсь, но ничего не получается – мысли скачут, сталкиваясь и расходясь как волны в океане. Внутри все замерло… чувствую, ОН приближается – это как яркий свет маяка, который виден даже в самую жестокую бурю, – горит и горит пламенно… почти физически ощущается приближение этого огня, этого Человека… того, которого даже ни разу не видев, уже назвал «Сердцем Моим», того, которого полюбил безоглядно услышав только раз ЕГО голос... того, о котором грезил и мечтал столько времени.
«Чистим мозг, чистим мозг – мысли только о великом и радостном… – это вышло из ступора сознание, начавшее как обычно прихорашиваться в преддверии важной встречи, – так, раскрыли сердце и всех любим, любим всех, я сказало…» «Тебе-то что? Это же Враг, угроза всему твоему мирному, привычному существованию!» – удивленно спросило подсознание. «Здесь и сейчас все должно измениться», – ответила интуиция… Тишина… Почти на целую минуту хор голосов в моей голове утих – различные части меня пытались переварить только что услышанную информацию…
И снова крики мыслей, вопли чувств… А снаружи светит Солнце, люди идут по своим делам и никто даже не подозревает, что в человеке свершается перемена. Вдруг все стихло, мысли ушли, чувства замолчали – звенящая тишина… Поезд пришел.
Интуиция не подвела – стою прямо напротив вагона, смотрю и жду: открылись двери и вышел ОН. Не узнать не возможно – тысячи и тысячи раз я представлял себе этот момент, готовился к нему, ждал… и все равно все внезапно, неожиданно – как вспышка молнии… «Привет – Привет!»… секундное замешательство… и сердце радостно прыгает в груди – ОН, ОН, ОН – тот, кого я так долго ждало. И не объяснить ничего – спроси меня сейчас, что я чувствую, о чем думаю и что вижу – я, наверное, ничего и не ответил бы: весь мир остановился, превратившись в НЕГО.
Мало-помалу чувство реальности возвращается, мир приобретает цвета и краски, начинаю слышать речь… Спустились в метро, едем на Кропоткинскую в музей им. Н.К. Рериха, я там никогда еще не был.
Метро, толпы народа, шум мыслей, всплески эмоций – наверное, в первый раз я отдал себе отчет, что это все меня окружает и я в этом живу. До этого момента я был как в коконе – все приелось, стало привычным, престал радоваться самому факту существования… Странно, нет никакого раздражения или недовольства толпами – наоборот, сердце только радуется и поет.
Вообще, надо отметить тот факт, что с момента начала общения с НИМ я совершенно по другому себя чувствую и веду – я стал любить людей и раскрывать им свое сердце – не избранным как раньше и не Любовь-логику, а всем и каждому я дарил и дарю свою Любовь-радость. Такое ощущение, что на месте сердца забил горячий ручей, который льет и льет свою воду в Жизнь – не обсуждая, не спрашивая нужно ли, а просто льет… Я понял, что люблю ЕГО в тот самый миг, когда первый раз услышал голос, и с того момента забил ручей. Получается, что я люблю всех, но через НЕГО – к НЕМУ моя первая мысль дня, к НЕМУ летит последний привет… И странно, я чувствую, что ОН как бы стал ретранслятором для меня – всю мою энергию и любовь я передаю ЧЕРЕЗ НЕГО в широкий мир – она не личная, не для НЕГО, а для всех Через НЕГО – чудн; и ч;дно.
Наверное, в первый раз в жизни я понял и прочувствовал что такое Огонь Творчества – не мертвые слова, а ожившая реальность, действенный труд Жизни, льющийся в каждое дело дня.
Мне необыкновенно хорошо находиться в ЕГО ауре – такое чувство, будто тепло течет от него ко мне и наоборот. Это как встреча даже не давних друзей – а кого-то настолько близкого и родного, что не возникает вообще никаких барьеров и преград. Кажется, что я знаю его уже всю Жизнь…
Музей, в который мы ехали, оказался закрыт – нам надо было ждать еще час до открытия и мы пошли перекусить. Занятен оказался сам выбор блюд – в какой-то момент радость от общения вообще перекрыла все каналы, и с трудом удавалось удержать себя в рамках приличий – чтобы прямо тут не обнять и не расцеловать свою Мечту, ставшую реальностью.
Мы пили чай, ели пирожные и говорили, хотя складывалось такое ощущение, что на самом деле мы молчали – говорили наши души, они общались друг с другом, а мы лишь были внешними свидетелями их молчаливой беседы.
Вот, наконец, и музей. Игорь преобразился – стал как будто выше и стройнее, в глазах сияет Огонь, от всей фигуры кругами расходятся волны энергии. Пошли по залам… рассматриваем картины…
Все как будто нереально – мы одновременно здесь и в каком-то другом месте: мощь и энергия картин сливаются с нашей и уносят нас куда-то. Мы окончательно слились – я не могу уже разделить где я и где он – мы одно целое, мы один Дух устремленный ввысь к Истоку своей силы… В Зале Учителей мы остались одни – милостивая Судьба помогла нам и никто не мешал нашей молитве. Свет, свет, свет – свет повсюду, он заливает нас, вливается в наше сердце и течет дальше в мир. Зрение пропало – все вокруг Огонь и краски… Вместо НЕГО я вижу высокое пламя иссиня-фиолетового цвета с золотыми сполохами, золотой свет струиться от Ликов Учителей, от бюстов Николая Константиновича и Елены Ивановны… все свет.
Реальность вернулась, мы вышли из зала и из Музея. Пошли и сели на лавочке у Храма Христа-Спасителя.
Голубое небо, Солнце, свежий ветер и ОН – все слилось в одну гармонично звучавшую симфонию любви – радость волной вырывается из сердца и летит-летит вперед…
Звуки, буквы, слова, фразы, предложения – вроде бы, ни о чем и в то же время обо всем… Мы можем только благоговеть, когда говорят души…

To be continued…

Окна комнаты, где мы сидели, выходят на запад, и в ней по утрам полумрак даже в яркий солнечный день. Вава расположилась спиной к Зеркалу, и, слава Богу, не видела его во время чтения текста. Я же сидела прямо перед ним. На меня лился из его глубин чистый ярко фиолетовый свет, наполняя душу радостью и ликованием. Голова моя слегка кружилась, сердце билось отчетливо и ровно, но так громко, что, казалось, эти удары слышит даже Вава. Поток, идущий из Зеркала, словно приподнимал меня над полом и кружил по комнате, одновременно я отчетливо ощущала свое тело сидящим на стуле. Душа как бы растворялась в этом фиолетовом свечении, она и пламя были едины.
Только одно чувство я могла выделить отчетливо: необычайно сильное ощущение радости от возвращения Домой! В тот милый сердцу Отчий Дом, который всегда ждет нас, двери его открыты навстречу нашей душе, он счастлив принять ее обратно. И вот, кто-то родной и близкий идет мне на встречу, берет меня за руку и говорит: «Как долго тебя не было! Наконец-то мы снова вместе! Мы Дома!»
«Ты меня поняла?» Услышала я вдруг голос Валерии, показавшийся мне настолько резким, злобным и неприятным, что засосало под ложечкой. Душа моя плюхнулась на место, тело показалось тяжелым и неповоротливым, язык не слушался и мне понадобилось время, чтобы заставить его двигаться. «Ты что-то сказала?» – Спросила я сдавленным хриплым голосом. «Вот видишь, ты тоже в шоке. А каково было мне? Он ведь муж моей дочери, отец моих внучек! Какой у тебя свет неприятный, как от синей лампы, у меня даже глаза заболели, пока я читала», – она обвела комнату взглядом. Зеркало уже успокоилось, и выглядело совершенно обычным предметом мебели.
Я хотела подняться, но у меня подкосились ноги и мне пришлось снова шлепнуться на стул. «Пойдем на кухню пить кофе, там и поговорим», – прошептала я чуть слышно. «Я понимаю твое состояние, ты ведь его всегда боготворила, он у тебя чуть ли не в святых ходил, все уверяла Владку, как ей с мужем повезло. А теперь что ты скажешь?» – бубнила Вава, плетясь за мной на кухню. Я действовала как автомат: джезва, кофе, вода, газ. «Ты можешь немного помолчать…» – попросила я ее жалобно.
Несколько минут, пока варился кофе, мы молча курили. «Ты ведь, кажется, крестилась недавно? – мой голос постепенно обретал силу. – Что тебе батюшка на исповеди говорил о смысле веры, о Боге? Какова вообще задача человека на Земле? Для чего он тут? Пить, есть, заниматься сексом, что еще?»
– Ну, ты как всегда в своем репертуаре! Без проповеди не можешь. При чем тут мое крещение…
– А при том! Бог – это в первую очередь Любовь! Если мы сотворены по Его образу и подобию, значит, и наша задача Его Любовь перенести на земной план. Хотя бы попытаться! Любовь ведь это не только и не столько постель. Это работа, если хочешь. Ежедневный труд нашего сердца.
– Ты что, за «голубых»? Ты предлагаешь мне терпеть в своем доме гомосека, доверить ему воспитание детей?
– Помолчи, пожалуйста! Я расскажу тебе притчу, а ты постарайся пропустить ее не через свои замусоренные телевизором мозги, а через сердце. Представь, что ты маленькая девочка, пришла в гости к тете Лесе, и она тебя развлекает, по мере сил, чтобы ты не скучала.
Я разлила кофе по чашкам, руки мои еще заметно дрожали, но физические силы уже вернулись ко мне. «Слушай и не перебивай. Жила некогда во Вселенной Светящаяся Сущность. Единая, неделимая, предвечная. Была она всегда, никто ее не создавал. Состояла из двух равных частей – для простоты – женской и мужской. Потом захотела эта Сущность создать себе подобных, словно детей родить. Радостно было у Нее на душе, творчество – это всегда огонь радости. И стали обитать вместе с Ней во Вселенной мириады душ. Крохотные огонечки, во всем на Нее похожие. Такие же две половинки. Одна мужская, другая женская. Они кружились в потоке энергий и были, наконец, притянуты к Земле. Тут они разделились и обрели тела, соответственно своему полу. Но всегда помнили, что когда-то были одним целым, поэтому, когда им удавалось встретиться в земной юдоли, они сразу же узнавали друг друга и радость охватывала их. В череде воплощений каждая душа могла менять пол, и часто души эти встречались то братьями или сестрами, то родителями и детьми, но всегда их безумно тянуло друг к другу. Узнавание приходило мгновенно. Задача их была – перенести на землю Любовь Бога, а при этом неважно, какого ты пола и сколько тебе лет. Назывались такие души близнецовыми пламенами. Каждая душа в процессе жизни на Земле, нарабатывала свою карму. Кстати, браки между ними не всегда были счастливыми, а вот сотрудничество случалось очень плодотворным. Помнишь слова Христа: «Возлюбите ближнего как самого себя»? Только найдя свое близнецовое пламя, можно понять истинную Любовь Бога. Его задачу, которую мы обязаны разделить с Ним в полной мере. Твой зять счастливейший из смертных, он нашел свое близнецовое пламя! Это сейчас такая редкость, что можно лишь мечтать об этом. Мы чудовищно разобщены, нас много, мы одичали, разучились любить. Мы лживы, жадны, циничны, похотливы. Мы извели многих диких зверей, но взяли на себя их эманации. Мы платим за все и сами требуем платы за каждый свой шаг. Ты меня поняла?
– Его близнецовое пламя, как ты изволишь выражаться – моя дочь! Все остальное – бред сивой кобылы!
– Можешь мне не верить, но его близнецовым пламенем вполне могла быть и ты.
– Какой цинизм! Перестань, наконец, говорить пошлости! Значит, ты мне не поможешь найти адвоката? Так бы сразу и сказала. Нечего мне тут сказки рассказывать, я не за этим к тебе пришла. Теперь я знаю, что мне делать!
Валерия резко поднялась, опрокинув чашку с недопитым кофе, и быстро направилась в прихожую. Я не стала ее останавливать и не последовала за ней. Только почувствовав сквозняк, пошла и заперла входную дверь.
Визит Валерии, мягко говоря, вымотал меня изрядно. Я взяла книгу, устроилась на диванчике, рядом тотчас же растянулась Черри. Читать сил не было. Тупо уставившись в потолок, я начала производить «разборку полетов». Ощущение было сумбурным, словно мои эмоции перемешали в шейкере. Коктейль составляли досада, белая зависть, легкое отупение и радость от испытанной зкстериоризации. Такое бывало уже со мною. Когда моя душа впервые покинула бренное тело, я, помнится сильно струхнула: «А как же обратно? Через пятки что ли?» У меня была тогда высоченная температура, и соображала я плохо. «Нечто» от меня плавало над кроватью и с недоумением рассматривало распластанное тело. Потом Аликс мне объяснила, что произошло.
Следующая попытка души выйти из тела уже не так сильно меня испугала. Я писала главу, условно называемую «Жертва богини Смерти», там, где она умерщвляет сына, рожденного от хаоса. Ритм «закачал» меня так, что мне казалось: остановиться – значит, умереть. Тело сидело за столом, рука писала текст, а душа умирала вместе с богиней Смерти. Бутон белой розы, стоявшей на столе в хрустальном фужере, на моих глазах распустился и лепестки его начали опадать один за другим. Именно это и вернуло мою душу на место. Так страшно мне редко когда бывало в жизни.
Сейчас ощущения были совершенно противоположными. Я испытала счастье, которого прежде изведать мне не удалось. Чувство это было полным и совершенным, абсолютно светлым и очень мощным, словно я слилась с чем-то огромным и очень родным. Силы, цементирующие эгрегор, уже были мне известны, нет, сегодняшнее переживание аналогов в моей жизни не имело. Мне не с чем было его сравнить. Едва ли оно когда-либо повторится! Именно это огорчало меня сильнее всего. «Я должна быть благодарна Вавке, хотя она и дура набитая!» – подумала я засыпая.
Сон мой, как всегда, когда я засыпала днем, был недолгим, но очень крепким. Первым чувством, вернувшим меня к действительности, был испуг. Что может натворить Вава с ее неуемной энергией! Ей ничего не стоит разрушить семью Влады и Димки! Что же делать? Надо действовать, а как? Девы мои где-то мотаются, посоветоваться совершенно не с кем. Следовало бы поговорить с Владой, но если Валерия еще не посветила ее в подробности этой истории, то говорить с ней рано, а опоздать еще страшнее. И тут мне на ум пришла мысль о Василии. Я позвонила сыну Айны и выклянчила его телефон, придумав на ходу предлог.
 К телефону долго никто не подходил, я уже собиралась опустить трубку на рычаг, но вдруг мне неожиданно ответил твердый сильный мужской голос. Слышно было, что он чуть запыхался, словно только вошел в дом. Я назвала себя и сбивчиво передала суть дела.
– Можете ничего не объяснять. Мне все ясно. Постараюсь что-нибудь придумать.
В трубке послышались частые гудки. «Странно, он даже не спросил телефон Валерии… – подумала я, но, тем не менее, испытала некоторое облегчение. – Все же надо держать руку на пульсе, Валерия на многое способна».
 День задыхался в тенетах жары. Тревога моя нарастала, и к вечеру я уже просто не находила себе места. Телефон молчал, я посматривала на него время от времени, но не решалась позвонить ни Василию, ни Ваве. Наконец, я поняла, что не смогу уснуть, пока не узнаю, как там дела у Влады с Димкой и набрала их номер. Подошла Владка и веселым голосом пропела: «Алло!» «Это Леся… как вы там?» «Исключительно, замечательно!» «А мамашка ваша дома?» «Пришла от вас гневная, как Зевс-громовержец, пыталась к нам цепляться, несла всякую ахинею, потом я ее откровенно послала подальше. Она плакала на кухне, пила капли Зеленина. Потом ей кто-то позвонил, она собрала вещи, вызвала такси и укатила к бабе Лизе. Обещала больше не появляться. Сказала, что у нее теперь нет ни детей, ни подруг. Словом, жуть! Что вы с ней сделали?»
– Клянусь, ничего! Влада, девочка я хочу тебе сказать, что у тебя необыкновенный муж! У него такое чистое сердце! Никогда не верь ни одной гадости, какую про него сплетут, будь это хоть твоя мама, хоть кто угодно, пообещай мне. Поклянись!
– Да что вы, я и так не поверю! Да и вообще, мы третьего ребеночка ждем… плевать я хотела на всех!
– Как ты меня порадовала! Не могу тебе передать! А кто маме звонил, если не секрет?»
– Без понятия! Цулу! – И положила трубку.

Глава 19
Дела житейские
(Москва, сентябрь. Суббота. 2002 г.)

Тимурцев ковылял к метро по улице 1812 года голодный и злой. Он до крови натер ногу жестким задником новых башмаков, так как носок на пятке был рваный, и это обстоятельство заставляло его яриться на весь мир. Еле втиснувшись в переполненный вагон подземки он мстительно думал: «Засадить бы вас всех оптом и в розницу куда следует, в метро бы намного просторнее было!» – но зная, что его замыслам не суждено осуществиться в ближайшее время, Николай тяжко всхлипнул. «Какого хрена им дома не сидится? Чего мотаются? Всю «Горбушку» скупили, а говорят народ у нас плохо живет! И тащат, и тащат! Все подряд. Когда только накупятся!»
Чтобы хоть как-нибудь отвлечься от этих мыслей, он стал сосредоточенно перебирать в уме события последнего дня. Марчелло впился, как клещ в собачью морду! Зеркало ему подавай! А на каком основании я мог его конфисковать, елки-моталки? Теперь парня замордует, пока своего не добьется, упырюга хренов».
Свирепое выражение тимурцевской физиономии привлекло внимание бдительного милиционерика в переходе на «Киевской». Молоденький сержант сладострастно увлек его, матерящегося на все лады, в опорный пункт на предмет проверки документов.
– Извините, товарищ капитан, служба… Уж очень у вас выражение лица свирепое, вылитый террорист!
– Шел бы ты, куда подальше! – уже более миролюбиво отмахнулся Тимурцев от собрата по разуму.
У дверей своей квартиры Николай на несколько секунд привычно замер, чтобы справиться со своими эмоциями: припудрил злобное выражение лица заискивающей улыбкой, достал из кармана ключи и с громким урчанием в животе вошел в прихожую. В доме съестным не пахло. Это его сильно огорчило, но виду он не подал. Алла сидела перед телевизором и хрустела картофельными чипсами.
– Тимурцев, поставь чайник, – крикнула она, не поворачивая головы, – а то у меня от этих чипсов во рту пересохло».
«Ну, да – если уж ты все равно упал в погреб, набери заодно картошки!» – сказал Тимурцем маленьким язычком и протопал на кухню, наслаждаясь уже тем, что переобулся в домашние тапки.
– Всех бандюков поймали, насмерть засудили и распихали по тюрягам, – ехидно констатировала Алла.
– Ты бы оторвала кардан от кресла, да пожрать, это, дала. Весь день ни маковой росинки…»
– Ба! Да ты никак трезвый!
– Резвый, резвый. Пивка не купила случайно? – с тайной надеждой в голосе поинтересовался Николай.
– Сам купишь, все равно собаку выгуливать, – огрызнулась Алла.
– А что, Шимми еще не выводили? Звери вы! Я же с ним в семь утра гулял. Бедный он же писать хочет. И голодный, небось, елки-моталки!
Шимми застучал хвостом по полу и подполз на брюхе к хозяину. Алла терпеть не могла собак. Она была свято убеждена, что они должны жить на улице, а если нет собственного дома, то и собаку заводить не следует. Смирилась она с присутствием Шимми только после того, как в дом однажды по ошибке вломился пьяный кавказский джентльмен, а Шимми его храбро прогнал. Собаку привели в дом дети, крохотный цуцик дрожал и скулил, Николай взял его под свою защиту, хотя гулять с ним стеснялся в виду его ничтожных размеров. Была бы овчарка – другое дело! А то болонка хлипкая рядом с дюжим мужиком! Поначалу Шимми выводили на променад дети, но однажды Николай прихворнул, и дочь Майка слезно умолила его погулять с песиком, так как опаздывала на самбо. Чадолюбивый родитель, кряхтя от болей в пояснице, покорно поплелся на улицу, всячески демонстрируя свою полную непривязанность к резвому белокудрому существу. Усевшись на лавочку, он опрометчиво отгородился от Шимми свежей газетой. Предприимчивый песик нашел кучку свежего собачьего дерьма и с упоеньем в нем вывозился, вплоть до самых до ушей. Николай озверел. Он приволок на поводке домой упирающегося всеми четырьмя лапами, но счастливого Шимми, выставил его на балкон и запер там до прихода дочерей.
Все бы было ничего, но Алла оставила на балконе сушить укроп, заготовляемый на зиму в огромных количествах. Какой-то идиот ей сказал, что укроп способствует усилению мужской потенции, и теперь на их фазенде везде, куда ни глянь, колосились укропные заросли всевозможных сортов. Николая тошнило от одного его запаха, но Алла была неумолима.
На балконе Шимми вывалявшись еще и в сушеном укропе, сладко заснул на куче этого целительного снадобья.
Излишне объяснять, что было с семейством Тимурцевых, когда честно отмотавший свой срок, отпущенный на свободу Шимми ворвался в комнату, приветствуя хозяев… Вполне понятно, что этот эпизод не добавил Николаю любви к укропу, а напротив, его пряный аромат теперь намертво слился у него с ароматом собачьего дерьма.
Осуществить сексуальную революцию Алле становилось все сложнее. Надо было разрабатывать новые методики. Но пока они были Тимурцевым не по карману. Алла была начмедом в одной ведомственной клинике и заслуженно считалась одним из лучших пульмонологов Москвы. В коллективе ее любили, хотя она была крайне требовательна к персоналу. К работе своей Алла была привязана едва ли больше, чем Николай.
– Что-то ты сегодня не в духе, дорогая. – Скорее констатировал, чем спросил муж.
– Будешь тут не в духе! У меня в июле лучший гинеколог уволился. К ней со всей Москвы на аборты тетки ехали. До сих пор замену не найду.
– Это кто же, Нинка что ли?
– Да, Нина, я тебе сто раз говорила. Перешла в центр «Святое материнство».
– Правильно сделала, там, небось, зарплаты не то, что у вас. А уж от конфет-то, что ей таскали, у нее, поди, давно все слиплось.
– Да при чем тут зарплата! История с ней произошла совершенно мистическая. Прямо булгаковщина какая-то. Записалась девка на курсы массажа, не помню какого, там познакомилась с одной дамочкой подозрительной, видимо экстрасенс, как теперь модно говорить. Пришла к ней в дом, чайку попили, поболтали. А у дамочки в комнате зеркало висело. Нинка в него глянула, а там вместо нее мужик с длинными волосами и ручищи по локоть в крови. Нинку и тряхануло. «Это, – говорит, – точно я. Хоть и мужик. Прямо вся душа перевернулась в один миг, сколько же на мне кровушки». Не хочешь поинтересоваться этой дамочкой?
– Пропала дамочка. – Мрачно и нехотя пробормотал Николай.
Алла провела допрос с пристрастием, и выпытала у не любившего говорить с домашними о работе мужа, кое-какие подробности. Николай даже не очень удивился подобному стечению обстоятельств. Он был готов ко всему.
У него привычно заныла поясница, и он попросил жену погреть ему спину утюгом, пока дело не зашло слишком далеко. В разгар процедуры появилась Майка и ехидно спросила: «Что мама, у папки заначку отнимаешь, по-другому договориться не удалось? Пыточная на дому? Видать, утюг холодный. Что-то он долго сопротивляется».
Родители не отреагировали на шутку, как того хотела дочь. Головы их были заняты таинственным удивительным зеркалом.
Алла сменила гнев на милость и сварила пельмени. Некоторое время они молча ели, потом Алла без всякого повода вдруг сказала: «Кармический у нас брак, Тимурцев».
– И кто кого, по-твоему, кормит?
– Мент, он мент и есть, одноклеточное существо. Я о карме, а не о корме, не забудь, завтра мы едем на фазенду, укроп надо собрать, пошли спать.
Тимурцев еле сдержал рвотный позыв, покорно лег в кровать и повернулся спиной к жене. «Нет, укропом тут дело не решишь», – подумала Алла, засыпая.

Глава 20
Четвертая тайна Зеркала. Завеса приподнимается.
(Москва, июль. 2002 г. Рассказывает Леся)

Поздно вечером, когда я уже спала, позвонила Надежда. «Срочно нужна твоя помощь», – сказала она вместо приветствия. Я дико обозлилась, так как терпеть не могла всякие вечерние побудки. Во-первых, пугаешься самого телефонного звонка, а во-вторых, потом долго не можешь уснуть.
– Чтоб у тебя мыши всю крупу съели! Что опять случилась?
Надька действительно недавно сделала промышленные закупки гречневой крупы по дешевке.
– Приехал Ричкин итальянец, мы решили его принять у тебя в субботу, – быстро отрапортовала она, поняв, что дело пахнет керосином.
– А что у меня дом свиданий с итальянцами, – прошипела я?
– Больше негде, ну, пожалуйста, что тебе стоит? Мы принесем еду, приготовим что-нибудь вкусненькое, – продолжала канючить безутешная несостоявшаяся теща адвоката, – он очень милый человек, прекрасно говорит по-английски, ты ведь давно не тренировалась в разговорном, может, они помирятся. Не могу же я принять его в своей комнатенке, да и бабки мои не для показа иностранцам, сама понимаешь. Часика в три обед, потом мы с тобой уйдем деликатненько, а молодые пошепчутся.
– У меня не на чем шептаться, все места односпальные, – сказала я уже более снисходительно, – или вы койку тоже с собой принесете?
 – Какая же ты циничная! Так ты согласна? Я правильно поняла?
– Черт с вами, все равно ведь припретесь! Будет гуманнее по отношению к себе, если я соглашусь побыстрее, а то ты до утра меня будешь уговаривать. Как хоть его зовут? – поинтересовалась я, уже собираясь положить трубку.
– Беппо! – радостно завопила Надежда прямо мне в ухо что было мочи.
– Об этом не может быть и речи! Никогда у меня в доме не появится Беппо без согласия моих братьев! – вдруг сказала я с такой злобой, что у меня потемнело в глазах от резкого прилива крови. Я вскочила с дивана, сна как не бывало.
– Ты, часом, не рехнулась? Каких еще братьев? – спросила Надька после небольшой паузы. – У тебя по-моему крыша в пути… Ты что, знаешь нашего Беппо?
– Не знаю я никакого Беппо и знать не хочу, все, привет!
Я бросила трубку и отправилась на кухню курить.
«Что это со мной? Почему я вдруг так сказала? Какие братья? Может, мне сон приснился про братьев и Беппо? Ничего не понимаю», – я металась по квартире и не могла найти себе места. Раз пять за ночь мне мерещилось, что пахнет гарью, как от пожарища. На несколько минут я засыпала, но тут же вскакивала в ужасе и безмерной тревоге, словно меня окликали по имени, но имя было чужое: «Маргарита, беги!»
Не припомню в своей жизни более кошмарной ночи. С рассветом я поднялась и пошла гулять с собакой. Черри несказанно удивилась, столь ранней прогулке, но, тем не менее, радостно виляла хвостом. Ночные ужасы, как всегда, растворились в солнечном свете. Я диву давалась, что имя «Беппо» вызвало у меня такой шквал негативных эмоций. Отродясь я не выезжала за пределы России, меня словно не пускали за рубеж. И уж точно знала, что не было у меня в этой жизни ни одного знакомого Беппо. «Стоп! – сказала я себе, – вот и ответ! В этой жизни! Именно в этой! Ведь и братьев у меня не было в этой жизни! Черт бы побрал моих девиц! Даже посоветоваться не с кем! Но если поразмыслить, да перед Зеркалом… вполне вероятно, что можно кое-что вспомнить… надо попытаться».
Голова гудела, как медный котел после удара палкой. Прогулка меня не взбодрила, но укрепила в желании разгадать эту загадку. Вернувшись домой, я дала собаке поесть, задернула в комнате плотные шторы, поставила перед Зеркалом зажженную свечу, зажгла большую ароматическую палочку и села на стул. Действовала я как автомат, сомнамбулическое состояние усугубляла кошмарная бессонная ночь.

Сон наяву

Этой весной доктор Базилиус принял, наконец, Беппо к себе в подмастерья. Он был знаменитым на всю Флоренцию врачом и алхимиком, имел большие мастерские, а пару лет назад взял он троих учеников – сыновей ювелира из Пизы. Способностей у парней было хоть отбавляй, но в особом прилежании они замечены не были. Беппо тоже страстно мечтал учиться у мастера, но в этой чести ему отказали. До сих пор он около года находился в обучении у одного аптекаря, но тот неожиданно умер от сердечного приступа. Ходили слухи, что его отравили, но поскольку повода подходящего для этого не нашлось, слухи сами собой постепенно угасли. Аптекарь был беден, обременен многочисленным семейством, а в качестве учителя был совершенно бездарен. Учить он не умел и не любил.
Беппо был смышленым пареньком двадцати трех лет, весьма смазливой наружности, с великолепной памятью и приятными манерами. Родителей своих он не знал. Вездесущая молва объявила его незаконным сыном самого Лоренцо Медичи и одной бедной безродной девушки, скончавшейся от родовой горячки, но правда ли это, утверждать никто не брался. Если Лоренцо и был его отцом, то он никогда не проявлял интереса к своему отпрыску, иначе судьба Беппо сложилась бы, вероятно, более удачливо. Воспитывал его дядя со стороны матери, жестокий неотесанный мужлан, собравший в своем характере изрядную коллекцию пороков, из которых пьянство являлось не самым худшим.
Будучи бастардом, Беппо страстно завидовал всем, у кого были родители, семейный очаг и прочное положение в обществе. Он мог бы, конечно, рассчитывать попасть в наемники, а потом в кондотьеры, но уж очень был худ и невысок ростом. Миф об отцовстве Лоренцо Медичи сыграл с Беппо плохую шутку. Гордыня и зависть, ненависть и честолюбие терзали его душу сильнее, чем когти тигра. Он ненавидел всех и вся, а первую голову, своих неизвестных родителей.
Но имелся у Беппо один бесспорный талант: как никто, он знал все целебные травы в округе, и мог бы сделаться знаменитым лекарем, но стал первым знатоком ядов. Беппо тщательно скрывал свой интерес, но желая приобрести еще кое-какие практические знания, упросил дядю отдать его в обучение к аптекарю. Поняв же, что знаний тут не подают, обозлился на нерадивого учителя и опробовал на нем свой первый самостоятельно приготовленный яд. Опыт прошел удачно. Бедняга мучился недолго. Беппо оправдывал свой поступок тем, что плохой учитель заслуживает смерти и должен быть наказан. Он не был еще закоренелым злодеем и искренне верил в свою правоту.
Неуемная жажда знаний давно влекла его к Базилиусу, но бастард не мог рассчитывать на то, что столь знаменитый мастер примет его в обучение без соответствующих рекомендаций. Беппо готов был мыть полы, чистить ему обувь и платье, готовить еду, лишь бы попасть в дом! А уж там он сумеет привлечь внимание мастера, ведь ума ему не занимать, не даром в его жилах течет кровь самих Медичи! Он черной завистью завидовал братьям Андреи. Чем они заслужили такую честь? Только тем, что были законнорожденными? Велика заслуга! Если же ему не удастся убедить мастера в своих талантах, он сам постарается выведать как можно больше его секретов – на что ему глаза, уши и память?
Исполняя предсмертную волю отца, братья забрали младшую сестру Маргариту из монастыря, когда ей минуло четырнадцать лет. Отец уже давно приискал ей достойного супруга – солидного, состоятельного мужчину пятидесяти трех лет, с прочным положением в обществе. Смерть помешала ювелиру Андреи самолично осуществить свой замысел, и он заставил сыновей поклясться, что они свято исполнят его волю. Семейство Андреи было очень дружным, но их родовой ток ощущался особенно сильно, когда дело касалось Маргариты. Братьям было жаль отдавать ее замуж так рано, да еще за человека, много старше годами, но просьба умирающего отца была священна для всех четверых без исключения. К счастью, будущий муж, отбыв из Флоренции по торговым делам, отсутствовал уже два года.
Множеством талантов наделил Бог эту девочку. Она прекрасно пела, писала стихи, чудесно играла на виола-да-гамма, но главным ее талантом была необычайная преданность и любовь к братьям.
Впервые Беппо увидел Маргариту в день ее возвращения из монастыря. Карета остановилась у дома, где поселили сестру братья Андреи, из нее вышел Римлих, а за ним выпорхнула грациозная юная девушка, белокожая и рыжеволосая. Весело смеясь, она что-то оживленно щебетала Римлиху, и он, всегда хмурый, ласково улыбался. Беппо замер и окаменел, не в силах отвести восхищенного взгляда от ее прелестного лица, хотя Римлих взглянул на него грозно и гневно. Маргарита тоже посмотрела на Беппо, и лицо ее залила густая краска смущения. Первый раз в жизни на нее глядел посторонний мужчина, да еще с таким откровенным изумлением. Она мгновенно опустила пушистые светлые ресницы.
С этой минуты жизнь Беппо стала мучительной и прекрасной, в ней, кроме жажды знаний, появилась еще одна страсть. Маргарита никогда не выходила из дома без сопровождения либо одного из братьев, либо своей старушки-хозяйки. Но куда бы они ни шли, на их пути всегда возникал Беппо. Ему было достаточно просто пройти мимо. А уж если Маргарита поднимала на него свои огромные орехово-зеленоватые глаза, то бедняга бывал счастлив целую неделю.
Братья недолюбливали Беппо по нескольким причинам: во-первых, они считали его большим проходимцем. Он был не просто бастард – это в те времена случалось сплошь и рядом: в его жилах, возможно, текла кровь ненавистных им Медичи! (А ненавидеть Медичи – причины у них были). Во-вторых, за Беппо водилась дурная слава любителя ядов и, в-третьих, а это было едва ли не самым главным, им казалось, что он положил глаз на Маргариту! Беппо всей душой желал открыться девушке, но братья бдительно за ним следили. Сама девушка молчала, и братья сочли за лучшее ничем пока не обнаруживать своих догадок.
Однажды судьба сжалилась над бедным Беппо. Учитель отправил всех троих учеников по делам, но самому ему срочно понадобилась книга, которую он дал им для изучения. Базилиус послал своего шустрого подмастерье поискать книгу в каморах Андреи, наказав не мешкать ни секунды. Однако, не найдя у братьев книги, Беппо быстро смекнул, что они могли отдать ее Маргарите, и помчался туда, в точности исполняя предписание учителя. Маргарита встретила его с должной учтивостью и подала требуемый фолиант. Беппо схватил ее руку и стал горячо и бессвязно шептать о своей страстной любви. Она слушала его некоторое время, внешне оставаясь совершенно бестрепетной и равнодушной, а потом сказала, как отрезала: «Прошу вас никогда больше не приходить в этот дом в отсутствие братьев». Повернулась и вышла, плотно закрыв за собой дверь.
Зимою Маргарита, наконец, пожаловалась братьям на настойчивые ухаживания Беппо, и тогда он решился открыто попросить ее руки. Андреи дружно подняли его на смех со словами: «Никогда наша сестра не станет женой бастарда, даже если бы ты был единственным холостым мужчиной во всей Флоренции!» Римлих ужаснулся про себя более остальных братьев и удвоил надзор за предприимчивым ухажером.
Много бед случилось потом из-за этого грубого отказа. Беппо возжаждал мести и совершил ее…

Я очнулась от своих грез совершенно измученная, но нашла в себе силы позвонить Надежде и дать согласие на субботний визит. Вся неделя прошла у меня, как в лихорадке. Я жутко нервничала, все валилось из рук, о работе не могло быть и речи.
Когда в субботу точно в назначенное время раздался звонок в дверь, я сильно вздрогнула и выронила из рук тарелку.
 В дверном проеме предо мной предстал немолодой, лысоватый, плотный человек, некрасивый и довольно блеклый, улыбка делала его рот еще больше, чем он был на самом деле. Я мгновенно успокоилась. Это был не тот Беппо! Рики с ними не было. Мы с Надеждой препроводили гостя в комнату, а сами отправились хлопотать на кухню. «Рика придет чуть позже. Она заметает следы, – заговорщически шептала Надежда мне на ухо. – Ну, как он тебе?» «Не похож», – задумчиво ответила я. «А на кого он должен быть похож?» – остолбенела Надежда. «На Беппо, разумеется…»
Мы приступили к обеду втроем. Я посадила Надежду рядом с гостем, а сама расположилась напротив и украдкой наблюдала, с каким нежно материнским вниманием она за ним ухаживает, подкладывая в тарелку лучшие куски, подливая в бокал соку или вина, которое Беппо привез с собой из Флоренции.
В какой-то момент я случайно взглянула в Зеркало, а потом сразу перевела взгляд на своих визави. Мгновенно, словно «пазл», в голове моей сложилась картинка: за столом сидел Беппо и его учитель аптекарь! Только Беппо – это Надежда! Моя Надька, которую я знаю триста лет! Карма сошла на нас троих в эту злополучную минуту! Маргарита принимала в своем доме Беппо и аптекаря! Имя помогло мне вспомнить то воплощение, когда судьба связала нас в один узел! Поистине «При сложившихся обстоятельствах проявляются клеши»!
Сделав над собой усилие, я продолжала вести себя как гостеприимная хозяйка. На мое счастье вскоре появилась Рика. Мы с Надеждой взяли собаку и пошли гулять на Поклонную гору. Я ничего не сказала Надежде-Беппо. Да и что могла я сказать? Ее карма была и моей кармой тоже. Я была виновата перед ней, хотя и невольно.


Глава 21
Страж порога
(Июнь, 2002 г. Рассказывает Леся)

В наших отношениях с Надеждой образовался некоторый люфт. Видимо, моя психика еще не готова была принять такой дар Зеркала, как вскрытие старой кармы. Все эти откровения легли на нее тяжким бременем. Бедная Надька недоумевала, почему ей «отказывают от дома», и доискивалась объективных причин. Я же выдумывала всевозможные предлоги, один другого нелепее, чтобы не встречаться с ней. То я сию минуту должна бежать по срочным делам, то у меня болит смертельно голова, то у меня неотложная работа. Одним словом, как говаривал Пятачок: «У меня срочное дело под кроватью!» Наконец, она пошла на таран, и спросила меня в лоб: «Я тебя чем-то обидела? Или это твои подруги на меня наклепали? Не даром я их терпеть не могу! Святоши! Это из-за того, что я привела Беппо? Зачем ты им рассказала?» Я чуть не разрыдалась, и невразумительно заблеяла в ответ: «Нет, что ты! Просто у меня действительно так получается - как ты ни позвонишь, я при каком-нибудь неотложном деле». «Не свисти! У меня чуй, что ты не желаешь меня видеть. Или тебе не хочется почему-то никого пускать в дом. Ты можешь мне внятно сказать, что с тобой происходит? Я всю башку сломала, в чем я виновата? Кроме моего бедного зятя, никаких прегрешений за собой не нашла. Но думаю, что без твоих советчиц дело не обошлось. Так, я тебя слушаю, говори!» Она пыталась припереть меня прямыми вопросами к стенке, как медведя рогатиной, но что я могла ей ответить? Что когда-то, давным-давно, в одном из предыдущих воплощений мы с ней не поделили соленый огурец, закусывая выпивку. Все, что пережила я, при вскрытии кармы, мог понять только человек, испытавший нечто подобное, расскажи я ей, она потащит меня в «психушку» и будет в чем-то права. Наконец, я, после некоторого замешательства, произнесла загадочным тоном: «Понимаешь, мне просто надо какое-то время побыть одной. Этому нет объяснений, по крайней мере, здравых, но я думаю, что с тобой я могу не кокетничать. Поверь мне на слово, что к тебе лично это не имеет никакого отношения. Дай мне время, все образуется. Я тебе позвоню, как только выйду из этого состояния». «Слава Богу! Но ты можешь, хоть намекнуть, что у тебя случилось, – не унималась Надежда, – завела роман?» Это было, по ее мнению, единственное событие в жизни, которое могло оправдать мое поведение. «Да, роман с собой любимой, который длится всю жизнь и соперников, к сожалению, не имеет», – отшучивалась я. «Хорошо, – смиренным голосом произнесла она, – я уезжаю в отпуск. Вернусь через месяц и буду ждать объяснений. Надеюсь, у тебя хватит благоразумия не прописать его в своей квартире?» «Вот этого я тебе обещать не могу», – я вздохнула с большим облегчением и поторопилась положить трубку. Пусть думает, что у меня роман. Так даже лучше. Это хоть можно понять.
 Но что же случилось на самом деле? Едва-едва приподнялся полог, скрывающий одно из моих прошлых воплощений, как тут же явился трусливый психоз, именуемый «Стражем Порога» и нагнал на меня страхов? Бдительный ты мой! Я и раньше понимала, что нас связывает с Надеждой нечто большее, чем просто приятельские отношения, но что? Это было очень глубоко спрятано в подсознание, однако если проанализировать наши разговоры, то можно кое-что оттуда выудить. Мы часто говорили о ее отношениях к родителям – и к родным, и к приемным. Я все уговаривала Надьку всех их простить, ибо люди они темные, непросветленные. Что толку тратить на них свои эмоции? Все равно их не переделаешь. Боже мой, как она ненавидела и тех, и других! Вероятно, не без оснований, но я видела, как ожесточается ее добрая, преданная душа, когда о них заходит речь. Как ей больно и обидно! Прошлого не изменишь, но родные отец с матерью вызывали у нее скорее недоумение своим поступком, которого она ни понять, ни объяснить не могла. И вся ее детская жизнь прошла в сравнении: что было бы, если бы… А с той минуты, как она узнала, что ее удочерили совершенно ей чужие и чуждые люди, обращавшиеся с ней как с вещью, отношения с ними стали для нее просто неприемлемыми. Две мандолы наложились одна на другую, или это, все-таки, была одна мандола? И  самое удивительное – я интуитивно чувствовала, что тоже имею отношение к ней. Странно было сознавать это, но ощущение не уходило. Грешно даже думать такое – у меня были любящие и заботливые родители, которые тряслись надо мной, баловали меня, давали мне все самое лучшее, что у них было, но всю жизнь меня не покидало ощущение сиротства! Помню, в детстве я придумала даже легенду, что они меня удочерили! Почему? Откуда пришел в мою детскую безмозглую головку этот дикий миф? Мне всегда казалось, что я старше их, и когда они вышли на пенсию, опекала их, как своих детей. Принимала за них все серьезные решения, брала ответственность, и они мне охотно подчинялись, эти взрослые разумные люди, прошедшие всю войну от первого до последнего дня. Откуда это ощущение предвечного сиротства? Может быть, именно оно и роднило меня с Надеждой более всего? Узнаю ли я это когда-нибудь, решусь ли снова приподнять завесу тайны прошлых воплощений?
Как все же гуманно поступает с нами грешными Господь Бог, устроив нашу память столь чудесным образом, что мы ничего не помним о своем прежнем пути! Если дополнить это обстоятельство еще беспечностью, разгильдяйством и невниманием, то совсем спокойно можно прожить еще одну жизнь. Опять благополучно ее забыть и начать все с начала. Ну, пусть не все и не сначала… Как же вывел меня из привычного равновесия крохотный уголок увиденного прошлого. Да и что, собственно, я увидела, что так меня перевернуло? Ведь была, наверное, у Зеркала какая-то цель, когда оно дало мне возможность подглядеть в малюсенькую замочную скважину эпизод одного из моих воплощений? Не понимаю, как справляются с этим другие люди, но мне этот опыт оказался не по силам. Выход один: забыть. Не думать об этом. Но легко сказать себе: стой в углу и не смей думать о белом медведе. Можно ли будет думать о чем-то еще? Что это было – искус или урок? Зачем мне послали такое испытание и кто? Чего ждут от меня? Проверяют, можно ли показывать дальше? Не свихнулась ли? А я свихнулась, день ото дня мне все хуже и хуже, я уже кандидат номер один в психлечебницу! Главное, не с кем поговорить, чтобы не сочли за ненормальную. Где мои девы! Я стала думать, что бы могла сказать мне Аликс, например. Она бы сказала, что мне дают возможность трансмутировать свою прошлую карму. Да я бы с радостью, но мой дорогой страж порога аж весь позеленел и скукожился. «Не хотят его пустить дивный остров навестить…» Подсознание мое бунтовало. «Зачем ты пришел в наш садик?» – вопрошало оно гневно. Разум говорил: «Не хочу ничего знать. Пошли вы все к чертовой матери! Ну, подумай сама, ты вся такая белая и пушистая». Но был ли это голос разума? Или это тоже был глас стража порога? Да кто он, в сущности, такой, этот многоглазый Аргус? Это бдительный товарищ, заставляющий меня сидеть в своей раковине, плотно сомкнув створки, истинный вдохновитель моей лени, мой вожатый и конвойный. Откуда он взялся такой шустрый? Где сидит, как манипулирует нами, с помощью какого жупела? Можно ли его надуть, уговорить, воспитать, приручить? Благо он или омерзительный враг? Можно ли жить без него, и есть ли такие люди, у которых он отсутствует? Одним словом, вопросов было море, а ответов – ноль. Оставался один путь – медитация перед Зеркалом. Страшно, аж жуть!

 Я расположилась перед Зеркалом в предвкушении откровений. Вот, сейчас отворится заветная дверца, и меня приведут в сказочный зазеркальный мир, где полным-полно секретов и все их можно узнать. Там есть ответы на все вопросы. В голове моей было пусто – ни одной эмоции не испытывала я, кроме нетерпения и легкой досады на не желающую открываться дверцу. Неожиданно для себя я вдруг начала с упоением разглядывать собственную физиономию. С тех самых пор, как Зеркало появилось в моем доме, мне ни разу даже не пришло в голову воспользоваться им по его прямому назначению. Оно сразу получило статус «предмета культа», как любит выражаться Начальник. Я никогда не одевалась перед ним, не прихорашивалась, «не раскрашивала морду лица». Сама мысль об этом казалась мне кощунственной. Присмотревшись к своему отражению, я обнаружила, что ни в каком другом зеркале я не видела себя так четко и ясно. Так «идеально» что ли. Тьфу, какое слово противное! Краски показались мне более яркими, глаза немного другого оттенка, чем я привыкла видеть, волосы тоже. «Забавно, – подумалось мне. – Морда гладкая какая, должно быть от тибетского крема, спасибо Айне. Никто не знает, как трудно быть хорошенькой женщиной!» И вдруг мне неудержимо захотелось скорчить рожу! Я начала кривляться на все лады, гримасничать и так увлеклась этим занятием, что не сразу заметила «отставание», с которым на мое кривляние реагировало Зеркало. Как бы это объяснить? Я строила дикую рожу, Зеркало с удовольствием и в точности ее отражало, потом я придавала лицу нормальное выражение, а оно удерживало гримасу на долю секунды дольше, чем это происходило на самом деле. Я несколько раз проверила этот феномен, он устойчиво имел место. «Забавно, – опять констатировала я, не придумав ничего более оригинального, – забавно… Что бы это могло означать? Думай, думай. Может быть, Зеркало хочет показать мне, что я живу искаженными энергиями? Но какие реальные энергии я искажаю? Я родилась под созвездием Рыб, которое, безусловно, на меня влияет, вместе с тем я, как любой живущий на Земле человек, нахожусь под влиянием Солнца и Луны. В моем тригоне Скорпион и Рак, значит, их влияние я тоже испытываю, а противоположный знак – Дева, плюсуем и ее. Вот такой коллектив получился. Все влияют наперебой, поди, угадай, где прямое, а где искаженное воздействие. И думается мне, что это далеко не все. Посмотрим на мои проблемы? Нет. На мои проблемы мне смотреть неохота. Давай в другой раз», – предложила я Зеркалу, нахально подмигнув и высунув язык, насколько это было в человеческих возможностях. Собственно, пока все эти мысли проносились в моей голове, я продолжала гримасничать.
 Накривлявшись досыта, я опять принялась разглядывать свое лицо: «Нет, определенно в этом Зеркале я себе нравлюсь больше! – самодовольно подумала я. – Кожа какая свежая. Интересная вещь – наша кожа!» В голове всплыли слова из Библии. В первых главах книги «Бытия» сказано: «И сделал Господь Бог Адаму и жене его одежды кожаные, и одел их». Стало быть, в первые дни творения мы имели другой вид? Зачем душе тело, если оно такое грешное? Если человек создан по образу и подобию Божьему, то не пришел ли он на Землю без покрова телесного? Душа, спустившаяся в Материю, не имела еще плоти и лишь потом обрела ее. Где-то я читала, что коренные расы, сойдя в мир формы, не имели тел. Зачем же Бог нам дал их? Теперь у нас их целых четыре, и мы похожи на матрешку. Какой ужас, должно быть, испытывала душа, сходя в Материю! Наверное, то же чувство испытывает новорожденный младенец. Открываются врата и тебя выталкивают в незнакомый враждебный мир. Как-то ты там приживешься? Хорошо, что мама рядом! Единственная защита и утешение в этом страшном окружении. Могла ли на Земле душа обходиться без «одежд кожаных»? Четыре стихии, со всей их алхимией, видимо, для того и предназначены, чтобы укрыть ее. Четыре стихии – четыре нижних тела. Еще есть подсознание. Там хранятся записи негативной кармы каждой прожитой нами жизни. Дальше, у порога сознания – Страж. Записи позитивной кармы содержатся в каузальном теле. Взаимопроникновение охраняет бдительный секьюрити. Если научиться отслеживать свои эмоции и давать им трезвую оценку, можно вытащить на свет Божий кое-какие «грешки» старой кармы. Но если они вылезли, значит, как говаривает Аликс, она готова к трансмутации. Нужно почаще выворачивать карманы сознания и вытряхивать из них мусор и хлам, который скопился там за множество тысячелетий. Одним словом – помой свое каузальное тело и успокойся. Не искажай космических энергий. Сила, Любовь, Мудрость – вот главные реперы твоей жизни. Это и есть трехлепестковое пламя, которое должно постоянно гореть в тайной обители сердца. Неужели я поняла, что такое «квадратный трехчлен»? Не может быть! Просто опять трудолюбиво нацепила очередные этикетки.
 
Глава22
Экспедиция на Алтай
(Алтай. Июль 2002. Рассказывает Катерина, комментирует Айна)

Зимой, под московским хмурым небом, об экспедициях думаешь с восторгом. Вспоминаешь, как славно вечерами сидеть у костра, неотрывно глядя на пляску пламени. Мягко согревает тепло, за светлым кругом огня в темноте и тайне живет своей жизнью тайга. И чай с запахом дыма и чабреца, и нежный голос поет, словно молит ночь: «Миленький ты мой…»
А утром затемно ты умоешься голубой холодной водой из ручья и увидишь потом, как торжественно восходит солнце, и услышишь восторженный птичий гомон – самый древний гимн Солнцу на Земле.
А в Москве зимой холодно и серо, а уж чем пахнет и что слышно, никаким словом не опишешь. Айка вечерком на наших посиделках, попивая чаек, неспешно повествует об интересных находках и всяких приключениях археологов. Просто душа начинает пылать, и, в конце концов, робко просишь:
– Айка, а можно мне летом в отпуске с вами покопать?
Начальник милостиво соглашается. К лету у нее таких жаждущих романтики и ветра дальних странствий набирается приличное количество. Народ добротный, все с высшим образованием, есть даже кандидаты и доктора самых разных наук, но встречаются также художники и музыканты. Иногда едут семьями, ребятишек берут с собой. Люди веселые и бескорыстные. Такие вполне способны провести отпуск, бережно вынимая лопатами многие кубометры тяжелого грунта в жаре и пыли. Денег у археологов нет, спонсоры попадаются редко. Хорошо, если удается оплатить дорогу и питание.
И все-таки каждый год к весне народ начинает позванивать и расспрашивать, где нынче копают…
И вот лето, и вот – ура! мы едем-едем-едем, мы едем на Алтай! До Новосибирска поездом, а оттуда – на экспедиционной машине. Старенький «ГАЗ-66» кряхтит на разбитых сибирских дорогах, кузов у него крытый, внутри – деревянный ларь во всю ширину. В ларе храним продукты, на нем же сидим, подстелив разные мягкие вещи. Кто не сидит, тот лежит в кормовой части на спальниках, палатках и прочем оборудовании. Рядом со мной у борта сидит черный и лохматый Сэр Джон – здоровенный ньюфаундленд, силы необычайной и нрава такого флегматичного, что голоса его никто еще не слышал. Молчит ньюф, но права свои блюдет, борется со мной за жизненное пространство – время от времени толкает своим мохнатым боком. Надеется спихнуть с ларя и ехать лежа. Как бы не так! Я тоже его толкаю, когда он вовсе наглеет. Хозяйка же ньюфа дни перегона проводит, лежа на спальниках в дальней части машины. Ее укачивает.
А мне что? Мне хорошо! Сэра Джона отпихнув в очередной раз, созерцаю окрестности – сиреневые от цветущего чабреца склоны, зеленую тайгу, забежавшую на сопки… Вот уже длинный тягунок преодолели, вылезли… Привал!
Тут-то и вспоминаешь то, что мокрой московской зимой в голову не приходило: комары – насекомые кровососущие и в Алтайских предгорьях их видимо-невидимо. Не успели женщины отойти налево, а мужчины и Сэр Джон – направо, как немерянные сотни их впиявливаются в самые сокровенные места.
На ночь становимся на привал. Одни романтики палатки ставят под мелким дождичком, другие – костер разжигают. Легкий ветерок крутит дым костра. Дым ест глаза, дымом пахнут каша и чай. А еще пахнет чабрецом, полынью, водой… Попили, поели, котелки и миски от сажи и жира оттерли песочком в прозрачной, голубой, ледяной – ой, руки как ломит! – воде. Утром вылезать из теплого спальника в холодный туман для городского нежного тела – сущее мучение. Солнца не видно, птиц не слышно – они теперь птенцов кормят, им не до песен. Ну, ничего похожего на зимние мечты! И почему я почти каждый год на эту удочку попадаюсь?
Через три дня добираемся до места. Вываливаемся из машины с гомоном и воплями и тут же замолкаем – до того красива долина! Раздвинув два хребта, она полого поднимается к каменистым вершинам сопок, гольцам, а справа пониже струится мелкая речушка Кара-Кол. «Кара-кол» – это «Черная река». Непонятно, почему ее так назвали. Вода в речке совершенно прозрачная, а дно ее в этом месте выстлано красной яшмой. Экспедиция дружно решает переименовать ее в «Кызыл-Кол» – Красную речку. Так всегда – приходит чужой человек и дает новые имена горам и речкам, которые давным-давно поименованы.
Посреди долины стоят, подпирая небо, огромные лиственницы, такие огромные и древние, что их хочется именовать в мужском роде – лиственями и потихоньку поклоняться им, хранителям долины. Рядом с лиственницами находится объект нашей работы – скифский могильник. Пока это всего лишь прямоугольник пять на пять метров, с которого осторожно снят дерн.
Как археолог находит «объект»? Тысячи людей пройдут мимо этого места – и не увидят ничего. А археолог приглядится, сложит брови домиком, посмотрит на небо, на землю окрест и провещает: «Здесь»! Народ, ворча, начинает копать, и что же? Действительно, что-то там находится.
 
Примечание археолога. Дилетант, который берет на себя смелость говорить об археологических объектах, абсолютно безответственен. Нахождению объекта предшествует долгое и пристальное обследование местности, где во внимание принимается все – кажущиеся случайными выходы камней на поверхность, сам рельеф местности, характер растительности, выносы из кротовых нор, удаленность от воды. Наконец, самое главное – опыт, интуиция, или предчувствие. Раскопки – дело многотрудное и физически утомительное, поэтому важно не промахнуться. Лучше искать могильник на рассвете или на закате, тогда даже легкие неровности хорошо видны по теням.
Предварительно снимается план местности, к которому «привязывается» объект. И только потом начинается тонкая процедура снятия дерна и зачистки камней. При этом ничего нельзя сдвигать с места и требуется тщательно фиксировать все на чертежах.
 
 Там, где снят дерн, прорисовываются какие-то булыжники, положенные вроде бы в каком-то порядке. Ясненько. Грунт вынимать будем лопатами, булыжнички же от земли очищать станем щетками. Как вынем слой грунта сантиметров в двадцать, Начальник выгонит всех из раскопа, возьмет острую штыковую лопату и лично зачистит поверхность «под зеркало». Эту операцию она никому не доверяет. И правильно делает. Начальник, вооруженный лопатой, по сравнению с нами – это Ван-Клиберн, выступающий на конкурсе в музыкальной школе города Поныри. Потом она зарисует конфигурацию любезных ей каменюк, и все начнется снова – грунт вынимается, булыжники зачищаются щетками… Старые же черепки, которые ей удается найти в раскопе зачищают кистями.
 
Примечание археолога. В раскопе нельзя найти новые черепки, разве только от разбитого накануне горшка. В этом раскопе при зачистке в центре неправильного круга из булыжников были видны контуры могильной ямы. Они заносятся на план, и от центра ее к краям совками и ножами начинается выбор грунта.

На раскоп приходим с восходом солнца. После полудня – обеденный перерыв, отдых, потом опять работаем до ужина. У меня от махания совковой лопатой опухли запястья. Добрый Начальник перебросил на камни со щеткой. Ползаю по камням, чищу. Начальник все боится, как бы я их не сдвинула.
Археология! Звучит-то как! А на деле? Землекопы! Грабители могил с дипломами! Кстати, о грабителях. Они почти всегда на тысячу-полторы лет опережают археологов.
Айка на «грабителей» всегда обижается:
– Ты пойми, – горячится она, – мы же не ради наживы, мы – ради науки. Человек от животного чем отличается? Он своих покойников хоронит по ритуалу. По ритуалу! Когда покойнику что-нибудь в могилку кладут – нож, горшок каши, монетку – это значит, что верят в посмертную жизнь души.
Вот есть такая натуфийская культура, это весемь-десять тысяч лет до новой эры, на территории современной Палестины и Сирии. Мезолит, жили в пещерах, орудия каменные, плохонькие, земледелия нет, рыбу ловили и охотились – ни городов еще, ни храмов. Только потому мы о них и знаем, что покойников они хоронили по обряду, могилы ориентировали на север. Ножи каменные туда клали, наконечники для стрел, значит, верили, что у человека есть душа и она живет после смерти. И мы, спустя тысячи лет, называем их неустроенную жизнь «натуфийской культурой», даже о внешнем виде кое-что знаем – средиземноморский тип лиц у них был, правда, с некоторыми негроидными чертами. А раз знаем и помним, значит, они с нами, и не просто так прошли по Земле. Человек памятью силен. А ты – «грабители»…

Примечание археолога. Могилы неолита и эпохи бронзы почти не грабились. Для древних ценны были функциональные вещи – горшок, нож, копье, точило... Мелкие золотые украшения – спиральки, колечки – встречались редко. Ограбления начались в скифское время, когда в могилы стали массово помещать золотые изделия. Могилы вождей отличались большой пышностью и богатством, и хотя существовали страшные заклятья, и смерть грозила всем осквернителям могил, жадность грабителей побеждала страх.

 Лагерь разбит близ речушки. Речка поет свою песенку, прыгает с камушка на камушек. Для костра – особое место, там сложен каменный очаг по лучшим древним образцам. Рядом натянули тент, стол соорудили, длинные скамьи. Под тентом обедаем и ужинаем. Если идет дождь, собираемся вокруг стола; почти каждый вечер у костра ликбез по разным наукам, поскольку в наших рядах есть не только физики и биологи, но даже два дизайнера и один музыкант.
И каждый вечер мы поем. Эти песни никогда не исполняют эстрадные певцы, их и нельзя петь со сцены, их поют люди у костров, потому что здесь, в тайге только эти песни не мешают голосам ветра и леса.
Дней через десять тушонка надоедает до невозможности. Среди мужской части экспедиции начинается брожение и усиленное шевеление мозгов. В итоге трое сильнейших отправляются в ближнее хозяйство, ранее колхоз, ныне неясное ООО с животноводческим уклоном. Там добровольцы два дня вкалывают на сенокосе. Непривычный труд вознаграждается чудным, освежеванным бараном. Вечером женский состав с энтузиазмом обсуждает, что именно мы сварим, а что – зажарим и запечем. Запечем в кальке на углях задние ноги. Сварим – разные мелкие детали. Из рубца и желудка сделаем тюргом – промоем, разрежем на узкие полосы, сплетем в косички и отварим в бараньем бульоне со специями. Ребра пойдут на плов – «Нет, это лучше замаринуем на шашлык…» – «Да вы что? А хранить как?» – «А запросто, кладем во флягу, туда же – крапивы побольше, флягу помещаем в речушку, там градусов семь, чем не холодильник».
Утомленные обсуждением, лелея великие кулинарные замыслы, расходимся по палаткам. Барана хорошенько укрываем крапивой и оставляем на столе в большом эмалированном тазу. Начальник – во избежание! – располагается спать рядом на раскладушке, положив под подушку фонарь и ракетницу.
Утром встаю рано-рано, солнце из-за горки еще не вышло, роса… Если утром обмахнуть мокрой бархатной головкой тысячелистника лицо, можно не умываться в ледяной речке… А как там наш баранчик поживает? Смотрю на стол… Что-то не так... Еще смотрю, нет, что-то совсем не так… Боже, где баран?! Барана нет! Из самой души вырывается вопль:
– Баран пропал!!
Пустынный и мирный лагерь мгновенно наполняется почти голыми людьми. С раскладушки, стоящей неподалеку от стола, скатывается Начальник. Реакция у всех одинаковая – тупо поглядев на пустой стол, человек всплескивает руками и начинает бестолково метаться по лагерю. Стойкие духом мечутся целенаправленно и минут через пятнадцать именно они находят барана в ста метрах выше по речке. Самые вкусные бараньи части – нежные, облитые тонким слоем жирка ягодицы – нагло объедены! А вот и следы… Рысь! Пришла ночью, бесшумно стащила со стола (из таза!) барана, далеко унести не смогла и объела у реки, что получше, пока все спали… Позвольте, но у нас же в лагере живет собака?
Пылающие пламенным и справедливым гневом взоры обращаются на Сэра Джона. А что Сэр? Он мирно дремлет у палатки, положив черную лобастую голову на огромные лапы. Здоровенный пес, точно, больше чем рысь.
– Гадость такая, хоть бы гавкнул!
– Да любая бы дворняжка!..
– Что вы хотите – это же ньюф! Самая бесполезная в мире собака!
– Сообщник!
– Снять с довольствия бездельника!
Сэр Джон лениво поднимает голову и обводит нас взглядом. И в этом наглом взгляде – ни капли раскаяния. Может, они вдвоем барана жрали?
На этом события не кончаются. На раскопе начинают зачищать захоронение. К работе теперь допускаются только доктора и кандидаты лопатных наук. Младшие научные сидят по периметру раскопа и созерцают. Элька Грушина, женщина, способная промокнуть до нитки в Сахаре, чтобы не терять зря времени, вяжет детскую шапочку из белой шерсти. Борта раскопа зачищены ровненько и видно, как далеко вглубь земли уходят корни трав. Жара. Солнце забирается в зенит, из лагеря доносится позвякивание ведер и котелков. Могила все углубляется. Копающие уже не видны. В конце концов, на глубине трех метров остается одна Айка. Орудуя совком и кистью, она осторожно выбирает грунт в ведра. Ведра через блок поднимают наверх. Зачистка – дело кропотливое, требует спокойствия. Начальник стоит в могиле «в распорку», упираясь ногами в борта, и осторожно чистит чей-то костяк. Элька посматривает на все это критически и один раз в минуту сообщает:
– Нет, я бы делала все не так…
Еще через минуту:
– По-моему, это пустая трата времени…
Из раскопа выныривает красная от жары и злости Айка – ну натуральный дракон! – и орет:
– Грушина, прекрати лодырничать на раскопе! Или я тебя вместе с шапочкой закопаю!
Элька в ужасе роняет на землю белый клубок, все шепотом порицают ее, а из раскопа, в котором вновь исчез разъяренный Начальник, доносится какой-то придушенный вопль.
 
Примечание археолога. Погребение это было небогатое, грабленое. Судя по костям таза, захоронена молодая женщина. Четко прослеживалась грабительская яма рядом с головой погребенной. Верхняя часть костяка поэтому была разворочена, но – удача! – в стороне осталась незамеченная грабителями какая-то вещица. Требую колонковую кисть, сверху свешиваются головы любопытствующих. Приходится отгонять, потому что края ямы могут обрушиться. Под кисточкой вырисовывается небольшой кожаный, затянутый мешочек. Спина у меня затекла, с носа и лба льется пот. Быстро зарисовываю на планшете находку, наношу на план. Для ценных находок существуют специальные картонные коробочки, туда плоским совком вместе со слоем грунта я и кладу этот мешочек. Наверху разберемся.

В палатке для находок, пышно именуемой «камералкой», Айка осторожно достает из картонной коробочки кожаный мешочек. Ей не нравится это, ей бы находочку реставраторам отдать, но извечный дух праматери Евы витает в камералке и всячески искушает нас. Айкины руки касаются кожи так нежно, словно не они совсем недавно махали лопатой. И, тем не менее, мешочек распадается пополам. Айка издает стон. На ладони у неё лежит блестящий круглый предмет.
 – Повидимому, зеркало, – бормочет Айка, – они иногда встречаются в скифских погребениях, но обычно они медные, позеленевшие, а это блестит...
Руки у нее подрагивают, чтобы лучше рассмотреть, она подносит зеркальце к пламени свечи.
– Айка, не заглядывай! – запоздало шепчу я.
Но Айка заглядывает, и я через ее плечо вижу в зеркале смутное, нежное женское лицо. Губы чудного рисунка, прямой нос высокие скулы. И глаза – закрытые глаза с длинными ресницами...
Мы испуганно переглядываемся. Еще одно Зеркало? Айка хватает какие-то упаковочные материалы и аккуратно заворачивает находку. По палатке мечутся желтые сполохи свечей.
Женское лицо – тень, которой тысячи лет.

Потом мы с Айкой еще долго сидим у костра, подкладываем пахучие полешки, смотрим на языки огня. Лиственница смолиста, она почти не дымит, сгорая жарким синеватым огнем. Айка вертит в руках зеленую кружку, шевелит бровями.
– Ну, давай, колись, – говорю я, – я же вижу, что ты что-то вспомнила…
– Вспомнила. Есть одна древняя легенда, записанная на шумерских табличках...
Я жду. Подкладываю нетолстые поленья в костер. По темному небу тянется Млечный путь, чуть ниже его сверкает желтоватый Сатурн.
– Шумеры – очень древний народ. Неизвестно, откуда они пришли в Двуречье, в долину рек Тигра и Евфрата. На восток от Двуречья – Иранское нагорье, на запад – пустыня, – начинает Айка. – Поселились шумеры там давным-давно, во всяком случае, самые ранние находки относятся к шестому тысячелетию до нашей эры. В четвертом тысячелетии появились у них первые города-государства, в третьем – придумали письменность, а с нею пришла литература, записи мифов, описания ритуалов… Зверей изображали здорово. Боги их были, как модно нынче говорить, антропоморфны – видом, как люди, но могущества необычайного. Сказания о потопе, о райском острове Тильмун, где боги вырастили волшебные растения и сотворили из глины человека, впервые были записаны шумерами на глиняных табличках. И была у них одна легенда…

 Легенда о Зеркале

Зеркало появилось в этих горах в незапамятные, еще допотопные времена. Считали шумеры, что сотворили его люди-боги, прибывшие сюда с райского острова Тильмун. Люди-боги умели передвигать огромные камни, исчислять бег небесных светил, вызывать молнии и дожди. Редкие охотники, жившие в тех горах, пугаясь, смотрели, как змеятся молнии по темным скалам, как вырастает в горах невиданный храм, окруженный колоннадой.
От этих охотников и узнали люди долин – и от поколения к поколению передали это знание – о волшебном острове Тильмун, родине богов, строителей Храма в горах. Остров этот лежал посреди теплого моря – первозданная страна, в которой нет змей, скорпионов, волков и львов. Чистая и светлая страна живых, не знающих болезней и ранней смерти. Мать-богиня Нин-Хурсаг вырастила там восемь чудесных растений, бог Энлиль из глины сотворил человека, запретив ему трогать волшебные растения. Когда же первый человек все-таки съел их, вылечила его богиня-целительница Нин-Инсина.
Крепко запомнили народы Двуречья Строителей Храма. Тысячи лет спустя, когда построили шумеры город Ур, воздвигли в нем храм богине Нин-Инсина, назвали храм «Домом Тильмуна». И народы, жившие после шумеров на этой земле, вавилоняне и ассирийцы, а от них и другие народы – знали легенды о первозданной стране, родине богов. По-разному называли ее, в разных местах помещали, даже на небе... Но сами шумеры полагали, что располагался остров Тильмун до потопа в тех местах, которые ныне называют Бахрейнские острова.
Рассказывали шумеры, что боги-хранители Храма обучили людей искусству исцеления болезней. И было у них Зеркало, умевшее избавлять от страхов и тревог – две огромные черные грани в скале, и называли то зеркало «Зеркалом закона». Приходили к нему мужчины, усталые от жизни, оробевшие от ее жестокости, глядели в черную бездонность Зеркала и уходили – отважные мужи, для которых битва – игра, а жизнь – поприще для подвига. Приходили женщины, отягченные тяжким трудом, изможденные бесчисленными родами, а уходили Матери, знающие свою силу и назначение на Земле.
Все они видели, как выплывали из темной глубины Зеркала картины – иногда звери, иногда люди и невиданные города – каждый видел свое. А потом словно уходила душа смотрящего в Зазеркалье и там преображалась. Страх ее становился терпеливым мужеством, злоба – состраданием…
И всех их, мужчин и женщин, обучали хранители сеять зерно, растить виноград, обжигать горшки и плавить из руд твердую бронзу. Самых же толковых и любознательных обучили они волшебству письменной речи. Мысль о том, что сказанное словами можно навеки запечатлеть рисунками и знаками, была в те времена такой новенькой и необычайной, что грамотных побаивались. Некоторые вожди даже опасались, что всеобщая грамотность приведет людей к потере памяти, так что они и имен-то своих без табличек запомнить не смогут, и принуждены будут всюду таскать с собою тяжелые связки глиняных «книг».
Много столетий продолжалось так. Боги-хранители Храма жили долго, но потом они то ли ушли, то ли умерли, передав свои знания людям-ученикам. Ученики тоже умирали, обучив себе смену. От сгоревшей свечи зажигалась новая, но, видно, новые свечи были из другого материала, потому что огонь знаний постепенно угасал, и через десять поколений помнили новые люди-хранители только порядок действий и ритуалов, а смысл их ускользнул от них. Встречали Солнце песнопениями, сохраняли мелодию гимнов и ритм, но уже не понимали слов. Подводили к темному Зеркалу в скале жаждущих исцеления, но как действует Зеркало не понимал никто.
После сильного землетрясения, случившегося в тех местах, каменные колонны храма обрушились, поднять их никто не смог. Тогда же погибла одна грань Зеркала, осыпавшись после толчка странными правильными кусками разной величины. До этого несчастья жрец-хранитель подводил жаждущего к одной грани, сам же следил за ним, глядя в другую грань, напевая заклинания и всей душой желая больному исцеления. Теперь жрец принужден был стоять за спиной больного, и лечение не всегда удавалось. Однажды случилось даже, что пришедший издалека воин-шумер, взглянув в Зеркало, впал в буйное безумие и, крича и вырываясь, разбил голову о темный камень скал.
Вот тогда хранители-жрецы собрались на совет.
В большом зале храма затеплили свечи, воскурили благовонный ладан и, молясь, обратились к Древним богам за вразумлением. Молили бога Энлиля, владыку воздуха, умевшего летать на волшебной колеснице, и бога Энки – владыку подземных вод и Океана, молили милосердную богиню Нин-Инсина.
Когда отзвучали слова молитв, старший Жрец, великий Зиу-Судра велел молодому Шу-Суэну, своему любимому ученику, хранителю Зеркала, оповестить всех о своих размышлениях.
– Среди славных имен пусть прославятся ваши имена, отец Зиу-Судра и старшие братья-жрецы! О моих замыслах скажу, к моим надеждам слух обратите, – так начал свою речь Шу-Суэну. Многие годы наблюдаю я, как исцеляет Великое Зеркало уставшие души от изъянов. Многие годы на табличках пишу я, каковы эти изъяны, и какие картины видят люди в Зеркале. Старые записи подобного знаю я. Знаете и вы, что робким в охоте показывает Великое Зеркало страшных зверей, львов, с огромными зубами, жутких драконов, дышащих огнем... Увидев это, люди в начале пугаются, но потом уходят в Зазеркалье, проникаются духом ярости льва, духом драконьей мощи, и обретают новое мужество. Вернувшись, хватаются они за оружие, сотрясают воздух победным кличем!
Много разных картин показывает Зеркало. Женщины видят в нем, как нежно лижет волчица своих волчат, как лелеют птицы своих птенцов… В Зазеркалье согревает их душу великая сила Матери-Земли, потому обретают они там истинную свою женскую мощь. А сколько дивных городов, фигур из белого камня, летающих лодок и другого видели поникшие душой мастера? – Шу-Суану умолк, боясь перейти к главному. Жрецы зашептались недовольно. Все это знали и без Шу-Суэну, но Зиу-Судра хмуро взглянул жесткими глазами, и в тишине молодой жрец продолжил:
– Я сравнил старые записи и новые, чужие и свои. И вот что узнал я: Великое Зеркало показывает теперь мало картин. Прежние картины ослабели, словно испарились, как вода под солнцем. Те, что остались, не излечивают более. Люди уходят в Зазеркалье, но остаются равнодушными. Боги перестали одарять их силой. Бывает даже, что Зеркало повергает людей в безумие.
Шу-Суэну замолчал. Опять зашумели жрецы, поскольку и это было им известно. И опять грозно нахмурился Зиу-Судра. Тогда закончил молодой жрец:
– Великое Зеркало долгие годы видит только нас, жрецов, и больных. Мы не приносим ему жертв, оно не видит ни охоты, ни битв, ни любви, ни строительства, ни разрушения. Великое Зеркало истощилось и устало. Ему нужно показать новые картины, может быть, тогда оно лучше поймет жизнь людей, излечится и снова обретет способность наделять нас силой.
Тут шум поднялся настоящий. Жрецы спорили друг с другом, не обращая внимание на Зиу-Судру. Одни соглашались с Шу-Суэну в том, что зеркало устало, и предлагали его на время закрыть. Другие соглашались и предлагали показать Зеркалу парочку-другую жертвоприношений или любящих пар. Третьи вообще ни с чем не соглашались… В общем, мнений было много. Всех выслушав, Зиу-Судра, сказал:
– Я отпускаю вас, дети. Думайте напряженно, приходите ко мне по одному. Я хочу услышать умную речь о том, как свершить жертвоприношение великому «Зеркалу Закона», как показать ему человеческую жизнь, с тем, чтобы оно, умножив свои знания, опять лечило нас.
Жрецы думали долго, бегая к Зиу-Судре тайком, по одному. Он слушал внимательно, отпускал мановением руки. Наконец, пришел к нему молодой Шу-Суану.
– Великий Отец, – так сказал хранитель, – в тайную пещеру сложили те мелкие куски, что осыпались от поврежденной грани Зеркала. Я взял малый осколок и вышел с ним к Великому Зеркалу. Когда свет Луны упал на них, Великое Зеркало стало показывать ту же картину, что видит малый осколок.
– Ты не ошибся?
– Отец, ты можешь убедиться сам. Сегодня лунная ночь.
Почти до рассвета старый жрец и молодой хранитель, как мальчишки, бегали возле Зеркала, ловя маленьким осколком Луну и горы, себя, деревья, и, наблюдая, как отражаются эти картинки в Великом Зеркале. Шу-Суану не ошибся: Большое Зеркало видело то же, что и маленький его осколок, даже если Шу-Суану с осколком отходил совсем далеко.
Жертвоприношение Зеркалу провели в следующую же ночь. Спящего Шу-Суану обмотали прочной тканью, отнесли за два перехода от Великого Зеркала и там, кричащего и отбивающегося, принесли в жертву духам подземного мира. Два жреца особо следили, чтобы зрелище это было хорошо видно средней величины осколку, взятому жрецами с собой.
Старший жрец, стоя у Великого Зеркала, видел, как душа Шу-Суэну покинула тело, как стали недвижны его глаза. Зиу-Судра был учителем Шу-Суэну, и потому не мог удержать слез. Умного младшего жреца принесли в жертву, чтобы отблагодарить богов за вразумление, тело его похоронили со всем почетом. Три дня ублажали дух Шу-Суэну едой и питьем, потом Зиу-Судра, собрав всех в Храме, сказал:
– Как самый высокий не достигнет небес, как самый огромный не покроет земли, так и Великое Зеркало не может знать всего, что случается в мире людей. А ему должно знать об этом, чтобы лечить болезни и пороки людских душ. Мы отпустим в мир маленькие его куски, маленькие зеркала. Царь сидит на троне, а в мир отпускает своих слуг, и те узнают о переменах в народе и рассказывают царю. Подобно этому и маленькие зеркала, скитаясь среди людей, расскажут об их делах Великому Зеркалу. Тогда оно вернет свое Величие и Силу.
– Пусть славятся имена богов, надоумивших тебя. Пусть они помогут нам во всем, – согласились младшие жрецы.
Так ушли в мир маленькие Зеркала. Одно из них подарили царице шумеров Шубат. В ее захоронении его нашли, спустя много тысяч лет. Зеркала-осколки разошлись по миру. Народы дивились тому, что можно постигать себя не только внутренним чувством, но и глазами, как другого человека; женщинам понравилось любоваться собой… Идея зеркала прижилась, зеркала стали делать из бронзы, камня, серебра, стекла… Недолговечные зеркала. Среди многих тысяч таких зеркал потерялись волшебные зеркала, как теряются в песке крупинки золота.
Шумеры записали на глиняных табличках легенду об осколках волшебного Зеркала, разбитого гневом богов. Осколки разлетелись по миру, принося людям несчастья, как принесли они его молодому жрецу Шу-Суэну.

Мы сидим у костра. О чем-то своем в ночи бормочет речка, вскрикивает на дереве сонная птица. В палатке рядом лежит странный обломок зеркала. Хозяйка его умерла полторы тысячи лет назад, и близкие схоронили ее на высоком склоне, на пустом плато. Где разожгли они поминальный костер? Кто плакал о ней тогда?
Люди – существа, которые плачут, смеются и творят легенды на планете, где все живое обречено умереть.

Глава 23
Хороши вечера на Оби…
(Рассказывает Аликс)

Барнаул меня потряс и промыл до самых основ мою душу. Потряс своей неспешностью, величием природы, мудрой простотой людей, которые в нем жили. Искренностью, которой так не доставало нам в нашем вертепе, называемом Москвой. Словно сама Небесная Шамбала распростерла над Алтаем свои белоснежные легкие крылья, осеняя ими это святое место.
От Оби шла такая мощь и сила, что невозможно было оторвать взгляда от ее неспешного половодного движения. На нее можно смотреть часами, это зрелище не утомляло и не надоедало. Что я и делала при всякой возможности. С утра я вела занятия с начинающими гомеопатами, потом перекусывала где и чем Бог послал и со всех ног неслась на берег Оби, на облюбованное мною место. Я просто сидела на яру и неотрывно смотрела на реку, словно подпитываясь от нее. Это была своего рода медитация на воду. А Обь-матушка радостно и щедро даровала мне свою силу, будто говоря: «Бери, бери, голубушка, сколько можешь, у меня на всех хватит, не убудет».
Я знала, что где-то тут на Алтае Айна с Катериной копают древний могильник, но мне сейчас не хотелось видеть даже моих дорогих подруг, душа моя была расхристана и мне хотелось привести ее в порядок. Один Василий знал, где я нахожусь, но он дал мне слово, что никому не откроет место моего прибежища. Я пришла к нему поздно вечером перед самым отъездом, и мы проговорили более часа о том, что случилось на конференции. Он меня не успокаивал, не утешал пустыми, ничего незначащими словами, а просто дал мне выговориться. Потом, помолчав немного сказал: «Вы не представляете, Анна Юрьевна, с какой радостью и гордостью я наблюдал ваш рост. Позже вы поймете, почему… Следил, как верно вы находили, полагаясь на интуицию, недостающие вам знания, как щедро дарили найденные жемчужины. Вокруг вас всегда кипела жизнь, люди тянулись к вам, потому что чувствовали ваш подлинный интерес к ним, вы умеете вдохновенно и красиво расписать Небесные Дворцы. И хотя вы держитесь со всеми, даже с «зеленой» молодежью, запросто, по-дружески и больше, как мне видится, хотите «все делать вместе», люди относятся к вам как к учителю, который им нужен. Это большое счастье и испытание, когда ученик становится единомышленником и другом, но чаще люди светят отраженным светом. Пока вы наполняете их смыслом, ведете за руку, они идут за вами, когда же вы предлагаете им действовать самостоятельно, у них не хватает собственной энергии, и уж будьте уверены, они обвинят именно вас в том, что вы им чего-то не додали, или все ваши идеи неверны и учили вы ложно. Испытание учителя, которого предают ученики, тяжелее предательства родных по крови, потому что духовное родство крепче семейных уз. Один из моих прежних учеников испытал на себе предательство такого рода. Сумел ли он простить, или ему придется еще встречаться с горькой обидой? Будьте сильной, Аннушка, а на меня вы можете всегда рассчитывать…» Он поцеловал меня в лоб, и я ушла.
Больнее всего я переживала предательство Антона. Я строила, вернее думала, что это так, наши отношения на совместном горении, думала, что его мужское начало в состоянии гармонизировать мое, женское. Но опять просчиталась. Он, вероятно, сейчас рвет и мечет. «Ничего, мамочка его утешит! Она только этого и ждет!» – промелькнула в голове горькая, темная мысль. Мы всегда соперничали с его матерью, вернее, она со мной, с самого начала убеждая сына не жениться на женщине с ребенком, к тому же, старше годами. На самом деле, она боялась, как любая контролирующая мать, потерять власть над ним, ее пугало, что он будет слушаться другую сильную женщину, как слушался ее. Она подсознательно возмущалась – так как воспитывала его для себя одной. Она была мать-захватчик, и сына связывали с ней крепчайшие узы любви-ненависти. Он изнемогал под бременем этого неусыпного диктата, но не мог ступить и шагу без ее советов.
Она даже не скрывала от меня, что советовала сыну обратить внимание на нашу белокурую аспиранточку Лидочку, давно в него влюбленную тихую девушку, которая прошла такую же школу контроля со стороны своей матери, а потому ей будет легко управлять. Мне приходила в голову время от времени мысль, не меняет ли Антон одну маму на другую, не видит ли он во мне привычного руководителя, который всегда подскажет правильный ход? Я замечала, что он не любит принимать решений, ответственность тяготит его. Что свело нас вместе? Мы считали, что все произошло мгновенно, а когда? Может быть сотни лет назад?
Народу на нашей свадьбе было мало. Я, Антон с матерью, мой сын и, конечно, все три мои подруги. Леся, она тогда бредила Юнгом (Леська всегда увлекается чем-то до полного бреда. Так уж она устроена. Слава Богу, это быстро проходит!) после знакомства с моими новыми родственниками мне сказала. «У твоего избранника очень сильная анима, а маскулинная часть психики недоразвита. Он никогда не сможет создать с такой женщиной как ты гармоничный союз. Сизигия у вас не получится. При твоем анимусе, вы постоянно будете в состоянии войны. Оно тебе надо?» Воинствующая Катерина была более категорична: «Карма кармой, но на мой характер, я бы удавила их с мамашкой на третий день одной веревкой». Айна не сказала ничего, только посмотрела на меня грустно и ободряюще погладила по спине. Но мудрее всего оказался мой сынуля: «Мама, если он хочет быть моим мачехом, то пусть знает, что перед ним никто отчитываться не обязан! Доверие надо заслужить». Я долго хохотала, вот уж, во истину, полная характеристика! Но дело было сделано…
Дни шли, и постепенно раны затягивались, боль отступала, благодаря живой обской воде. Я стала опять заниматься собой. Мысли приняли прежнее течение, вернулся интерес к жизни, поиску, решению каких-то проблем, ранее меня так интересовавших. Уже давно, пытаясь найти ответы на извечные вопросы о смысле человеческой жизни, я начала изучать мировые религии, потому что, по моему мнению, именно вероучения должны были содержать описание принципов правильной жизни и ее цели. И я поняла, что не ошиблась, все религии открылись мне как непрерывное откровение, которое давалось человечеству в нужный момент изменения его сознания через определенный народ, потенциал которого в то время был на взлете. Удивительно, какая объемная картина предстает, когда ищешь во всем единства, как разные аспекты вероучений, дополняя друг друга, сливаются в многоголосый, но удивительно стройный гимн человеку, открывающему себе Бога! Не странно ли, что вместо поиска общего – помощи человеку найти путь к Богу через различение добра и зла – религии мира сеют самую страшную рознь между братьями, питая чистой верой своих последователей сатанинский принцип: «разделяй и властвуй»? Каждая религия стала для меня источником глубокого понимания других. У каждой была своя мелодия, свой цвет.
Сегодня я думала об этом с самого момента пробуждения, потом придя на занятия, и неожиданно для себя я вдруг вспомнила таблицу Менделеева. Произошло это самым обыденным образом. Занятия по гомеопатии проводились в здании средней школы, где полным ходом шел ремонт. Почти каждый раз мы меняли класс, и вот, наконец, очередь дошла до кабинета химии. Я дала слушателям задание по тестированию пациентов, а сама села на заднюю парту с книгой. На стене над доской висела огромная Периодическая таблица элементов. Мой взгляд задержался на ней некоторое время, и вдруг я отчетливо вспомнила весь мой сон.
В том сне я была молодым человеком, лекцию мне читал учитель, лицом похожий на Василия, и звали его – я это точно помню – Базилиус. Мы были одеты на манер средневековья. «Обрати внимание на первый ряд этой таблицы, – говорил мне учитель, – ты видишь гелий и водород. Водород – это светокопия соборной души, Адама аРишона, рассеянная в пространстве и времени. Гелий – человек Солнца, исполнивший цель творения – стать единым с Творцом. Путь каждой из семи рас отражен в развитии элементов в каждой группе, от первой до восьмой, которые соответствуют восьми чакрам. Человек в каждой расе должен был поднять огонь Кундалини по семи чакрам, открыть чашу тайной обители сердца – это восьмая чакра. Каждый период таблицы есть развитие определенной расы, каждая группа в нем – символ чакры. Тайная обитель сердца – место, где находится искра Божья, называемая «космическим интервалом», так как находится в «ином» измерении, недоступном физическому миру. Ей соответствует группа инертных (благородных) газов, которые не вступают во взаимодействие с другими элементами. Восьмая чакра связана с белоогненной сердцевиной, где находятся пять тайных лучей, несущих пять новых видов космической энергии или совершенство.
Семь лучей творения (семь чакр) олицетворяют яркие, конкретные качества, а пять тайных лучей – более тонкие оттенки, которые как бы шлифуют основные достижения, доводят их до полного совершенства. Каждая раса осваивает семь лучей (чакр), и пять тайных (восьмую чакру) и покидает физический план, уходя навсегда из воплощения, возвращаясь через белоогненную сердцевину к Богу.
Первые три расы проходили этот этап и совершали вознесение. Падение человека в материю и задержка прохождения пути произошла во времена четвертой, Лемурийской расы. В этой таблице – четвертый ряд, имеющий два периода и «дополнительный» виток начинается с третьей группы, то есть с чакры манипуры, чакры астрального тела, где и произошло искажение энергии Творца. Таким образом, четвертая раса задержалась на Земле. То же самое произошло с пятой и шестой расами (Атлантической и Арийской): пятый и шестой ряды таблицы имеют по два периода. Дополнительный виток и в них начинается с третьей группы, с чакры манипуры. Седьмой ряд имеет один период, так как эта раса только начинает воплощение и должна, возможно, совершить вознесение, не задерживаясь в материи.
Десять рядов таблицы можно соотнести с десятью сфирот Каббалы, где в четвертом ряду происходит рождение «зла», когда разбились сосуды сфирот. Таким образом, Гвура и Хесед – уровень «вхождения в материю» – четвертый ряд.
Первые три периода соответствуют трем основным Лучам Троицы – Силы, Мудрости, Любви – светокопии, матрице эфирного тела (Отец – Сила), ментального тела (Сын – Мудрость), астрального тела (Святой Дух – Любовь). Далее – четвертый, пятый, шестой и седьмой – это Лучи-атрибуты, соответствующие четвертому квадранту материи – физическому, который представляет собой сочетание трех основных Лучей. Таким образом, четвертая раса несет светокопию первой, второй и третьей. У каждого из них своя световая гамма: первый – голубой, второй – желтый, третий – розовый, в сочетании они дают перламутровый цвет - четвертый. Пятая раса – сочетание мудрости и силы – зеленый цвет, шестая раса – мудрости и любви – пурпурно-золотой цвет, седьмая раса – силы и любви – фиолетовый цвет».
Когда я очнулась, кабинет был пуст, передо мной лежали листы бумаги, исписанные по-латыни. Часы на руке показывали шесть вечера.
Долго с недоумением я вглядывалась в незнакомый – не мой – почерк, мужской и твердый, почти ни слова не понимая из того, что было написано на бумаге. Потом аккуратно собрала листы, и ноги сами понесли меня на почтамт. Я позвонила Василию и рассказала все, что со мной произошло. «Анна Юрьевна, это замечательная новость! Когда-то во время большого пожара в моем доме погибла огромная часть моих рукописей, которые я пытаюсь по сей день восстановить. Думаю, Вы смогли облегчить мне одну из моих трудных задач. Пожалуйста, сохраните записи до вашего возвращения. Я с великим удовольствием их изучу. Когда вас ждать? Ваш супруг в большом беспокойстве, даже матушка его мне звонила. Я вас не выдал, но не могу сказать, что мне приятно было говорить им неправду». «Простите меня, Василий Аркадьевич, я поставила вас в неловкое положение, мне очень совестно. Я постараюсь выехать через несколько дней, как только куплю билет. А мужу я позвоню… Спасибо Вам…»

Глава 24
(Москва, июль. 2002 года. Рассказывает Леся)

Моя Вава заболела. Недуг, сломивший ее, был душевного свойства, и она пламенно призвала меня к своему скорбному одру. Я нехотя потащилась на другой конец Москвы, где они проживали сейчас с мамой. Вава лежала в кровати бледная и неприбранная. Меня это потрясло больше всего. Обычно она не допускала такой небрежности в своем декоруме ни при каких обстоятельствах, и именно он, вернее его отсутствие, нагляднее прочего демонстрировало, как ей плохо.
– Она не желает меня слушать, – слабым голосом сказала отлученная мать, – она, видите ли, лучше меня знает, что ей следует делать. Но она еще придет ко мне, когда уже будет совсем поздно! – Голос Вавы постепенно набирал силу, на щеках начал заниматься румянец.
– Охолони, дорогая! Может быть, тебе пора отнять, наконец, Владу от своей тучной материнской груди? Ты не допускаешь мысли, что пуповину пришло время перерезать? Ведь ей уже стукнуло двадцать восемь лет. А, насколько мне известно, мать связана с ребенком пуповиной до двадцати одного года. Она и так, мягко говоря, припозднилась. У нее самой уже двое детей, и кажется, намечается третий».
Что? – возопила Вава и откинула плед, собираясь вскочить со своего лежбища. – Мне ничего об этом не известно! Владка, вероятно, совсем свихнулась! Крольчиха! Мыслимо ли в наше время заводить такой помет! Им и одного слишком много, детей ведь мало произвести на свет, надо еще воспитать, обуть-одеть да выучить. И так лишней копейки в доме нет, вся моя зарплата шла на их нужды! Я этого ребенка не допущу!
Она начала поспешно одеваться. Я запаниковала. «Куда это ты собираешься? Ведь только что помирала…».
– Надо действовать! Я не позволю, чтобы он над ней издевался! Сексуал-террорист! Я открою ей глаза, этой дуре набитой! Ты поедешь со мной? У меня голова что-то кружится, наверное, от транквилизаторов. Прямо кидает из стороны в сторону.
– Зачем же ехать, если ты в таком состоянии?
– Речь идет о спасении моей дочери! Я не могу оставаться безучастной. Так, ты со мной или нет? – В голосе Вавы уже звенели булатные клинки, и бледность на лице сменилась пунцовыми пятнами.
 – Разумеется с тобой. Ты сейчас социально опасна. Придется побыть громоотводом, – без большого энтузиазма согласилась я.
Мы поймали такси, так как Валерия считала, что промедление смерти подобно, и поехали к Владе с Димкой. Всю дорогу она молчала, только ее гневный сап не давал мне сосредоточится. А мысли мои лихорадочно вились и толпились в голове: «Как бы изловчиться и позвонить Василию? Хорошо бы у ребят никого не было дома! Вот бы колесо у машины спустилось!» Я понимала, что мыслю узко и примитивно, но на ум не приходило, как назло, ничего более здравого. На Садовом кольце мы плотно застряли в дорожной пробке, по-моему, мне удалось все же спровоцировать мелкое ДТП. «Надо мыслить не так громко», – приструнила я себя, постепенно успокаиваясь. Что же происходит? Вот сейчас, прямо в моем присутствии моя подруга старательно зарабатывает себе негативную карму. Черную, и на много воплощений. Как мне остановить ее? Что я могу сделать, все понимая, все предвидя? Есть ли у меня способ? И вдруг меня осенило! «Слушай, мы ведь недалеко от моего дома! Коли уж все равно застряли, поедем ко мне и вызовем туда Владу, по крайней мере, поговоришь с ней без Димки». Вава перестала сопеть и неожиданно легко согласилась.
Я усадила ее перед Зеркалом и принесла чашку зеленого чая. «Звони Владке», – приказала она мне тоном Главного Инквизитора. «Хорошо, дорогая, только можно я из кухни позвоню, здесь телефон плохо работает?» «Звони хоть из сортира, мне все равно, только побыстрее!» – милостиво позволила Валерия.
С тяжелым вздохом я начала неторопливо крутить диск. Мне нужно было выиграть время! Мне было необходимо, чтобы Вава посидела перед Зеркалом как можно дольше. Я была убеждена, что эмоции ее сейчас настолько сильно сконцентрированы, что Зеркало не может на них не отреагировать. Одновременно я молилась, чтобы эксперимент мой удался. На мое счастье на другом конце провода было все время занято. Я информировала об этом Ваву.
– Этот змий сидит в интернете! Он всегда там торчит часами! Чтоб ему пусто было!
– Никогда не произноси таких слов! У него на иждивении твоя дочь и почти трое внуков! Твой посыл может достигнуть цели, сама же каяться будешь! – пристыдила я подругу. – Мне надо к соседке на пару минут, ты тут посиди, я скоро вернусь.
Вава подозрительно посмотрела на меня, но ничего не возразила на мою явную ложь. «Зеркало, милое, работай, работай!» – молилась я, стоя у окна в подъезде и докуривая уже третью сигарету.
Когда я с величайшей осторожность открыла ключом дверь, меня ужаснула картина, представшая моему взору! Вава лежала на полу без сознания, а Черри лизала ей лицо своим мягким розовым языком! Пока я приводила Валерию в чувство при помощи нашатыря, зазвонил телефон. «Это Дима, – услышала я перепуганный голос Владиного мужа, – Леся, мама не у вас? Я только что отвез Владу в больницу, у нее угроза выкидыша… что мне делать? Может быть, Вы кого-нибудь знаете? Помогите нам, пожалуйста!» Я стала судорожно рыться в своей сумке. Вава оторопело смотрела на меня мутными глазами, ничего еще не понимая. Наконец я нашла Нинину визитку. «Жди моего звонка!» – приказала я почти рыдающему Димке. И стала торопливо набирать домашний номер Нины. Мне почти сразу ответил ее сын. «Мама на работе. Только у нее теперь другая работа». Он по моей просьбе продиктовал мне номер телефона. Нина быстро и охотно откликнулась на мою просьбу.
– Куда выслать машину «скорой»? – спросила она деловым твердым голосом.
– Спасибо огромное, вам сейчас перезвонит муж этой девочки, его зовут Дмитрий! – Быстро сориентировав Димку, я опять занялась Вавой. Она все еще слабо соображала и сидела в полном отупении на полу. Я насильно влила ей в рот рюмку коньяку. Вава поморщилась, взгляд ее стал проясняться.
– Что с тобой произошло? – спросила я тихо.
– Там, в твоем Зеркале был самурай. Он на моих глазах сделал себе харакири! Кровь лилась рекой и кишки выпали прямо, как мне показалось, на стол! Я такого ужаса в жизни не забуду. Задремала я что ли?»
– Конечно, задремала, откуда тут взяться самураю? Сама подумай. Вава, нам надо срочно ехать в центр «Святое материнство». Дима отвез туда Владу из районной больницы. У нее угроза выкидыша, – постаралась я донести информацию до ее сознания как можно более спокойным голосом. Вава мгновенно пришла в себя, и лицо ее снова сделалось ужасно бледным. Мы вызвали такси по телефону и помчались к Владе.
«Только бы все обошлось, – молилась Валерия всю дорогу. – Только бы моя девочка не потеряла ребенка, только бы с ней ничего не случилось ужасного! Господи, спаси и помилуй! Это я во всем виновата! Это меня надо покарать!»
– Когда мы желаем кому-нибудь зла очень сильно, могут пострадать наши близкие. Обратный удар бывает крайне мощным. Помни об этом всегда! – сказала я Ваве.
К Владе нас не пропустили, мы сидели втроем на лавочке у Центра, и молчали, но каждый молился про себя, как умел. Наконец, Нина вышла к нам и сказала, что все обошлось благополучно. Ничего страшного не случилось – Влада и ее будущий ребенок в полном порядке, но придется несколько дней понаблюдаться у них в Центре.
Валерия сначала облобызала Нину, потом меня, потом стала душить Димку в любвеобильных материнских объятиях. Они вместе плакали и утирали друг другу слезы, я поблагодарила Нину и потихоньку смылась. Как они меня притомили!

Глава 25
(Москва. Август, 2002 год. Рассказывает Леся)

Я никогда не верила в сказку, что вдохновения следует дожидаться. Есть желание работать или его нет. Вдохновение приходит к тому, у кого желание работать есть. Было время, когда я исправно ходила на службу, отнимавшую массу душевных сил. Начальство мое ни при каких обстоятельствах не желало видеть во мне поэта. Мне приходилось вставать в пять часов утра, что, надо сказать, я делала без особых усилий, садиться за стол и работать. Иногда «расписаться» бывало довольно трудно, и, в конце концов, когда все задуманное уже начинало получаться, когда мысли текли свободно, а рифмы приходили, словно сами собой, пора было все бросать и идти на работу, где чаще всего с утра было абсолютно нечего делать, кроме, как вести пустопорожние беседы и коллективно решать кроссворды. Начальство это одобряло, но все остальное – ни-ни! Упаси Бог закрыться в кабинете и записать несколько строк, пришедших на ум по дороге в присутствие! Меня тут же извлекали со словами: «Все стишки пишешь?» «Нет, анонимки», – отшучивалась я. «Ты бы лучше составила план культурно-массовой работы на год, из парткома уже звонили!»
Я вздыхала, как корова в стойле, и писала, чаще всего совершенно мифический план, которому почти никогда не суждено было осуществиться полностью. Но партком и начальственная совесть могли спать спокойно. А вот какие стишки я пишу, это их особенно интересовало. Не кучкуется ли вокруг меня диссидентский элемент, не пахнет ли от нашего скромного, в основном бесталанного литературного объединения крамолой, и не строим ли мы планы свержения существующего строя? Мы не строили. От нас не пахло. И никто вокруг меня не кучковался, кроме одного-двух начинающих поэтов, неожиданно вдруг объявлявших себя моими учениками. Они отлавливали меня в самых неожиданных местах, в самое неподходящее время и казнили своими виршами.
Я начинала чувствовать себя профессором Преображенским, осуществившим перерождение Шарика в Шарикова, но увернуться чаще всего не было никакой возможности. Если бы они знали, что именно их, а благодаря им и меня, партком причисляет к лику диссидентов, то вероятно были бы менее настойчивы в своем стремлении приблизиться ко мне. Но вопреки всем запретам, самому бдительному надзору очень часто по дороге на работу отверзались над моей головой волшебные небесные кладовые, и проливался серебряный дождь озарения!
Так было и в тот памятный день. Я спокойно шла на работу, так как начальница была в отпуске, подвоха ждать было не от кого. Вдруг, откуда ни возьмись, начался серебряный ливень, да такой силы, что я, еле добежав до работы, закрылась в своем крохотном кабинетике и начала писать.
Интуитивно я чувствовала, что душа моя в этом воплощении, хвала Создателю! не опалена была страстями, и это давало мне основание подозревать, что я уже очень давно «тусуюсь» на этом свете. Я не знала жгучей изнуряющей ненависти, яростного гнева, черной зависти; сравнительно легко забывала обиды, безмятежно относилась к тому, кто предавал меня, не задумываясь вычеркивала из жизни людей, сделавших мне зло. Никогда не оправдывалась, не выясняла отношений, но всегда говорила то, что считала нужным, и порой это были вещи далеко не лицеприятные. Без мучений и затруднений приносила извинения, если считала, что сделать это необходимо. Даже любовь, ревность и измена не в состоянии были нанести моей душе глубоких незаживающих ран. Меня вообще утомляло длительное тесное общение с кем бы то ни было, и чем старше я становилась, тем больше любила бывать одна.
Жизнь, рисовавшаяся мне в моем богатом воображении, прекрасно умещалась на листе бумаги. И была она настолько ярче моей собственной – ведь я могла вообразить себя кем угодно! – что постепенно эта сублимация стала для меня подлинным моим существованием. Ведь поступки, которые совершали мои герои, страсти, кипевшие между ними, не причиняли вреда ни мне, ни окружающим меня людям.
Из всего разнообразия человеческих чувств и отношений, пожалуй, одна только дружба еще вдохновляла меня на общение. Но друзей с годами становилось все меньше. Не могу сказать, что меня это сильно огорчало. Будучи человеком патологически обязательным, я ненавидела обязательства! А чем еще славна дружба? Именно обязательствами.
Конечно, в повседневной жизни трудно избежать и просто приятельских контактов, но они, как возникали, так и рассасывались сами собой – безболезненно и бесследно. Я никогда не обижалась. Только очень близкие люди способны были причинить мне истинную боль, но таковых почти не было уже в моей жизни. А какой смысл обижаться на посторонних? Ведь они тебе ничего не должны.
Я тщетно пыталась отыскать следы своей старой кармы. Что же я сделала в тех давних жизнях, какой проступок совершила, что я должна понять и искупить в этом воплощении? Убила? Предала? Обокрала? Как просто, порой, указать на чужие кармические ошибки, даже помочь развязать узлы, но увидеть, а тем более распутать то, что когда-то навязала сама крайне сложно. Есть ли в мире инструмент, помогающий обнаружить наработанную карму?
У меня не было вибраций путаны, но когда-то давно, еще в ранней молодости я надела на себя маску женщины «вамп», так мне было сподручнее чувствовать себя на работе. Она плотно приросла ко мне, была весьма комфортна. Моя личина позволяла успешно скрывать истинные качества моей души. Мою ранимость и слабость, но я сама не заметила, как она сформировала мой характер, и когда с годами прикидываться женщиной «вамп» стало уже слишком неприлично и даже смешно, я переменила маску и стала просто цинична.
Люди воспринимали меня по-разному: мужчины, будучи существами робкими и пугливыми, очень боялись моего язычка и благоразумно старались на него не нарываться, держась на почтительном расстоянии. Женщин же я обижала редко, если уж только они очень напрашивались. Обычно я принимала их сторону. Когда-то я считала, что человеку для поддержания алертности необходимо иметь одного друга и одного врага. Первого для того, чтобы время от времени делать ему гадости и мучиться угрызениями совести, а второго, чтобы время от времени осыпать его благодеяниями и наслаждаться, как угрызается он. Сама я, слава Богу, никогда не жила по этой выдуманной мною формуле, но она многое делала для меня понятным в этой жизни.
Романов у меня было немного. Я ненавидела ввязываться в недостойное соперничество. Те редкие камикадзе, которые по глупости или неосмотрительности осмеливались приблизиться ко мне, как правило, не выдерживали карантина и интеллектуальных перегрузок. Секс я никогда не считала самоцелью, а скорее он был для меня обременительным придатком любви. И чем больше я жила на этом свете, тем больше убеждалась, что отношения мои с противоположным полом носят, в основном, кармический характер, а вот творческий союз, присущий близнецовым пламенам, почему-то так и не встретился на моем пути, равно как и родство душ. Все отношения подобного рода складывались у меня в основном с женщинами. Сама ли была я в этом повинна или мое близнецовое пламя поддерживало меня где-то очень высоко на небесах, уже завершив круговорот земных воплощений – это я могла только предполагать. Возможно и то, что почти все родственные мне души проходили сейчас женскую инкарнацию.
Мое суетливое замужество и бессмысленная работа длились ровно двадцать пять лет. Покончив, наконец, с тем и с другим, я поклялась, что никогда не буду заниматься ничем, кроме творчества. И с тех пор только оно стало моим фетишем. На бумаге, которая все стерпит, я была полновластной хозяйкой, всемогущей властительницей душ и судеб. Я могла стать кем угодно, и это была уже не маска! Это была еще одна жизнь, которую я могла прожить всего-навсего с авторучкой в руке, не выходя из дома. Жизнь, со всеми ее страстями, коллизиями и приключениями!
Могла сменить пол, возраст, имя, страну и даже галактику! Могла подняться в Эмпиреи и спуститься в Аид. Но со временем я поняла, что и тут следует соблюдать технику безопасности, ибо могло «прилететь» по полной схеме! И прилетало! Но я легко обучалась. Золотое правило эзотерика гласило: заходя в канал, тщательно вытирай ноги, выходя из канала, плотно прикрывай за собой дверь. Я старалась помнить об этом, но разве можно творить и не делать «проводку»? Для чего тогда писать? Уж лучше выращивать цветочки.
Писала я, главным образом, для «имеющих уши слышать», и по сему читателей, тем более почитателей, у меня было совсем немного. Большинство же читающей публики находили мою поэзию слишком сложной, элитарной, и обсуждали, в основном, ее форму. Я же, со своей стороны, всегда старалась разлить алхимический эликсир своих творений в изящные сосуды – будь то амфоры огромных размеров или совсем крохотные флакончики.
По каким бы потаенным местам меня не носило в поисках Знаний, я была твердо убеждена в одном: поэт не должен быть адептом ни одной из религий, если он хочет создать хоть что-нибудь значительное. Он не имеет права на фанатизм. Он вечный странник, калика перехожий, вечный искатель и толмач. Он лишь Зеркало Бога на пути каждого. Он не имеет права нигде оставаться, иметь что-нибудь свое, личное.
Иди, иначе умрешь, и голос твой затеряется меж голосов сонма апологетов той или иной религии или философской доктрины. А голос поэта принадлежит Акаше – звучащему мировому пространству и остается в ней навечно! Он звучит там своим, единственно ему присущим, обертоном, хотя бы и едва различимым, но «имеющий уши слышать…»
Ты, безусловно, можешь быть человеком верующим, но не должен слепо придерживаться догм. Если сердце открыто, но сознание спит, если тело поработило душу и разум, словом, если есть в тебе «перекос», в какую бы то ни было сторону, пиши для себя. Исповедуйся, а не проповедуй. Если вибрации твои искажены, а Золотое сечение души утратило пропорции, разберись с собой, не надо умствовать, это все от «лукавого». Чем больше земной славы отпущено тебе, поэт, тем менее ты способен подняться выше и выше. Популярность – это балласт!
Итак, тщеславие мое не имело границ! Вот мы и добрались до моего главного порока! Я была так тщеславна, что не желала людского признания. Мне непременно нужно было закрепиться в анналах! Что мне в том, что стихов моих не учили в школе? Не знали наизусть? Фамилия моя никому ни о чем не говорила? Зато голос мой знают на Небесах! Зачем мне любовь Иванова, Петрова, Сидорова? Для них успешно сочиняет поэт Тютькин. Они его знают, чтят, понимают. Он им доступен! Я же пишу для Эмпиреи. Мой талант принадлежит Плероме! Так, прельщусь ли я земною славой? Сколько сил отнимают иные слабости! Не пылая страстью ни к кому на Земле, я отдала Божественному Творчеству все, что имела.

  Когда окаменеет Небосвод,
  Когда Земля замрет в своем круженье,
  Останусь я – единственный оплот
  Всех тех, кому откажут в утешенье.
 
Что может быть выше гордыни? Какой грех равен этому? Только дети и истинные Поэты сравнимы с богами, ибо не ведают, что творят. Но все это так и не приблизило меня к проникновению в суть моей кармы. Откуда она? Что породило мою гордыню, что было истоком моего тщеславия? С этим мне еще предстояло разобраться.

Лето неумолимо приближалось к концу. Жара понемногу спадала, Москва, как Летучий Голландец, плавала в мареве удушливого дыма. В Подмосковье горели торфяники, пылали леса. Дышать, порой, было очень трудно, и я старалась не выходить из дома без крайней необходимости. Только вывести собаку и прикупить кое-что из еды. Благо, и деньги кончились, воображение блаженно отдыхало. Летом работы бывает мало. Все работодатели на отдыхе. Новогодние открытки писали в июне, а к женскому дню – в сентябре. Переводы я сдала редактору и страстно дожидалась гонорара. По ведомству Маммоны меня в списках не было, только каторжный труд помогал мне сводить концы с концами. Книга, на продажу которой я рассчитывала, совсем не расходилась, пришлось раздаривать почти весь, хоть и крохотный, тираж направо и налево, уговаривая знакомых, хотя бы посмотреть в ней картинки.
Однажды утром я волокла недовольную короткой прогулкой собаку Черри домой и вдруг с изумлением обнаружила сверток, втолкнутый в дверную ручку. Он был залеплен красным сургучом, который поначалу, мне показался пластилином. Дома я недоуменно разглядывала на печати чей-то, явно старинный, герб, пытаясь через лупу разобрать латинские буквы. Как можно аккуратнее, я разрезала этот таинственный рулон и обнаружила в нем семь отдельных листочков со стихотворениями, написанными по-латыни явно женским почерком. Твердым и изящным. В записке, приложенной к рукописи, меня настоятельно просили перевести эти стихотворения в три дня и обещали щедрое вознаграждение. Ни подписи, ни адреса, куда отправить перевод, там не было.
Первая мысль, которая пришла в голову, была самая идиотская: «Мне нужно купить латинский словарь, а денег нет». При толковом подстрочнике я могла переводить практически с любого языка, будь то, хоть мумбу-юмбу! Переводила же я грузинских поэтов, не зная ни единой буквы. Но ведь и подстрочника к текстам не прилагалось… Меня охватила паника. Я побегала немножко по потолку и, сделав над собой усилие, села за стол перед Зеркалом, в руках у меня сам собой оказался первый листок со стихотворением, состоящим из трех строф.


Жемчужина – песчинка – Маргарита –
Слеза кровавая с Иисусовой щеки!
От глаз людских ты в раковине скрыта
В морской пучине иль на дне реки.

Бог мне поможет сделаться иною!
Жизнь смертной покупается ценой…
Так лицезреть песчинки метанойю
Случается в жемчужнице больной.

Душа, как перл, свое перерожденье
Стремится в Лоне Божьем совершить.
Даруется песчинке откровенье
Лишь в раковине – Истину постичь.


Записав текст на бумаге, я вдруг со священным ужасом поняла, что мне не нужен ни словарь, ни подстрочник! Я знаю это стихотворение! Я уже писала его однажды! Мне теперь надо написать его еще раз, только на русском языке. Я торопливо пробежала глазами текст второго стихотворения. Конечно же, и его я писала! Весь этот цикл называется «Гора». Там действительно было семь стихотворений! А должно было быть двенадцать! Если бы я тогда это знала, может быть, все было бы иначе.

Пусть строг устав, но ум свободен.
«Прими меня!» – молю Творца.
Сатурну жертвы дым угоден,
Он есть планетный дух свинца.

Земля – суровая планета,
Во тьме материи лежит
Бог светлый Нового Завета,
Лишь меч Solutio свершит.

И Aqua mystica стекает
Потоком огненным с креста,
Кровь нашу одухотворяет
Как Aqua Vitae от Христа.

Но почему Земля сурова?
Здесь мессу древнюю творят
Великой жертвой. Жертвой Слова
Сей совершается обряд.

Бог Ветхий, прозванный Сатурном,
С водой отождествляет кровь.
Где Небеса берутся штурмом,
Не прививается Любовь.

Смысл этого явно алхимического стихотворения показался мне довольно туманным. Я стала вспоминать, что Сатурн считался иудейским богом, вероятно, из-за почитания иудеями субботы, а она и была днем Сатурна. Его так же сравнивали с гностическим сыном грешной Софии Иалдабаофом, стоящим в одном ряду с Ваалом. Заточенный во тьме материи, он с помощью алхимического мистериального превращения должен осуществить переход из Бога Ветхого Завета в Бога Нового Завета. Эти знания в настоящий момент мало говорили моей душе, но тогда, когда я писала эти строки по латыни, они, должно быть, были мне более понятны.

Учитель мой, веди на Гору
Сегодня грешную меня.
Престолу Господа – Фавору –
Достанет света и огня!

Дай мне познать себя в молитве,
Сознанье, сердце отвори!
За свет Венериной зари
Вступаю в праведную битву.

Из уст в уста дается знанье,
Мне в душу падают слова.
Восход на Гору – меркава!
И Агнца древнего закланье.

Идет Дворцами ученица,
Так вот он – Огненный Престол
И Огненная Колесница!
Мой дух, ты на Фавор взошел…


Что-то древне-библейское просматривалось в этом тексте. Какие-то мотивы из Книги Иезекииля или Даниила? Пробелы в моем образовании становились все ощутимее. Аликс неоднократно рассказывала мне, что существует такая медитативная техника – «восхождение на гору», называемая меркава, которая позволяет раскрывать сознание для прямого контакта с Богом, своеобразная «возгонка сознания», некий алхимический процесс. Совсем необязательно было Христу с учениками подниматься на гору в физическом теле. Они могли медитативно, с помощью меркавы достичь наивысшего проявления сознания.

Вечно Юный – Ветхий Днями.
Агнец жертвенный над нами,
Восседает на Престоле.
Он пришел по доброй воле,
Иерарх с самой Венеры.
Не за славой, ради веры
Он послал на Землю Сына –
Тяжела Его судьбина.
За грехи земные наши
Льется Кровь из дивной Чаши,
Чтоб свершить во искупленье
Слова – жертвоприношенье.
Вечно Юный – Днями Старый,
Прозванный Санат Кумарой,
В белоснежном одеянье,
В чистом, пламенном сиянье,
Светел глаз огонь лучистый,
Волосы волною чистой
Ниспускаются на плечи.
Поклялась бы я, да нечем…

А уж смысл этого стихотворения бал абсолютно загадочен! Я понятия не имела, кто такой Санат Кумара, почему Иисус был его Сыном? Может быть, он и есть тот Бог, которого на рисунках изображают седовласым стариком? В этот самый момент я случайно взглянула в Зеркало и онемела! Я не увидела своего отражения, по его поверхности пробегала как бы некая волновая рябь, оно бликовало всеми цветами радуги, это можно было сравнить с включенным телевизором, когда картинки еще нет, но сигнал уже послан. Зеркало явно приготовилось принимать какую-то информацию, но позволят ли мне на нее взглянуть, я не знала. Голова моя была ясной и легкой, как никогда, и я продолжила «перевод».

Цветы и травы на горе Фавор,
Прохладная вода Генисарета
Тревожат душу нам с тех самых пор,
Как Иисус пришел из Назарета.
Смоковница, олива, виноград –
Как много их в саду Гефсимании!
Иерусалим Небесный – дивный град,
Ты дал приют поруганной Марии.
Прощальный принял Магдалины вздох,
Врата твои впустили Саломею…
Душа – ведь ты запечатленный Бог!
А я в Иерусалим войти посмею?

Наполни сердце светом мне, Фавор!
Возвысь сознанье до Его Престола!
Дай красоту постичь Великих Гор
И мистику бессмертного глагола!
Верни меня в Венерианский Дом,
Молитва Вечно Юного Кумары.
Пусть рядом будет Тот, Единственный, на ком
Лежат Небес Божественные чары.
Я вижу огнь в круженье колеса,
Что делят мир на воды и на сушу,
Домой хочу! Откройтесь, Небеса
Странноприимные, мою примите душу!
Есть выбор у нее и есть права:
Когда душа постигла тайну Слова,
Уйти Домой! Молитва, меркава –
Искусства древнего Закон, Первооснова.

Погрязли люди в алчности, во зле,
Забыли вечное блаженство неземное,
Не ищут очищенья в Каббале,
Не жаждут возрожденья, метанойи.
Тот вечный, Материнский Обертон,
Божественных первичных эманаций,
Он попран, он отринут – искажен,
Он полон демонических вибраций.

Но смыть хочу лишь собственный позор!
Я, может быть, грешнее всех на свете.
Скажи мне, Боже, где он – мой Фавор?
Кто за меня, нездешнюю, в ответе?

И опять Санат Кумара! От этого имени веяло каким-то счастливым предчувствием встречи! Узнаванием! «Всегда в дорогих именах нас радует миг узнаванья!» Вспомнила я уже свои, теперешние строчки, хотя и совершенно по другому поводу написанные. Зеркало трепетало то зеленым, то фиолетовым светом! Это был такой чистый цвет, какого почти не существует в природе! Наш глаз, приученный к анилиновым краскам, радостно отзывается на естественные оттенки. Я почти насильно заставила себя оторваться от созерцания Зеркала и вернуться к работе. Необходимо было ее закончить.

Хочу «Прости» сказать родным и милым,
Всем тем, кого любила на Земле,
Бог дал мне крест, который не по силам,
Печать позора на моем челе.

Судьба слепа, усилья тщетны наши,
Но голос мой не может замолчать,
Уверена, что в записях Акаши
И мой глагол останется звучать.

Услышит Бог и мне пошлет прощенье,
Он наш Отец и равно любит всех,
В каком-нибудь далеком воплощенье
Я искуплю мой неизбывный грех.

У сердца каждого есть тайная обитель,
Три лепестка горят на алтаре…
Прими меня, мой неземной Учитель,
Я жажду чуда на Фавор-горе.

Нет сил терпеть терзания и муки,
Не лучше ль смертный самосуд верша,
Отдать себя в заботливые руки,
И видеть, как спасается душа.
Как свет ее вернулся в Божье Лоно,
И утонул в Божественной воде,
Ушел к Истоку Первого Эона,
И к голубой немеркнущей Звезде!

Зеркало светилось теперь синим и оранжевым светом. Радость затопила душу, по щекам текли тихие и благодатные слезы. Вообще я легко плачу, но обычно от жалости или умиленья, а эти слезы были какими-то очистительными, словно шли из самого сердца. Раз я прощаюсь, значит, ухожу, но куда? К Богу! Получается, что я свела счеты с жизнью? Вот это здорово! Поэтому я так люблю жизнь, что сама мысль о самоубийстве кажется мне отвратительной! Может быть, в последнем стихотворении будет еще что-нибудь важное? Главное! Что толкнуло меня на этот шаг?

Стремимся вырвать тайны у Небес,
Подслушать или подглядеть случайно…
Бог нас испытывает? Искушает бес?
Не всякая душе по силам тайна.

Открыто сердце, но сознанье спит,
Душа распахнута, но не проснулось сердце.
Какие беды нам порой сулит
Пример врага и грех единоверца!

Есть тайны и печать лежит на них,
Есть время их узнать, известно место.
Когда приходит названный Жених,
Готова быть должна ему Невеста.

Возвысь сознанье, сердце отвори
И тело чистыми омой слезами.
Лелейте, люди, ваши алтари,
Трехлепестковое на них храните пламя!

Последнее стихотворение запутало все еще больше. Зеркало теперь заливало комнату ровным ярким белым светом. «Такой свет, наверное, идет от Престола самого Господа Бога!» – подумала я, ощущая вдруг свое тело безумно тяжелым и обременительным. Голова моя опустилась на стол, руки обмякли и повисли безвольно вдоль туловища. Душа моя была уже в Зеркале. Что ожидало ее там?

Светоносцы

Их было ровно – и не боле –
Двенадцать по двенадцать раз.
Изрек, Сидящий на Престоле:
«Настал Суда Великий Час!
  Пусть воспылает совершенный
  Святой Огонь в моем Мече –
  Исполним мы Закон Вселенной:
  Подобно тоненькой свече
  Сгори, неправедная Терра!
  Она давно объята тьмой,
  Превышена терпенья мера,
  Ей нужен высший сонастрой
  С Великим Солнцем – Центром Мира!
  Грех выжигается Огнем.
  Мутна вода ее Потира –
  Мы эволюцию свернем».
«Ты прав, Отец, померкла Терра
  И ниже невозможно пасть.
  Но ей нужна Любовь и Вера!
  Неизреченный, дай мне власть
  Свет возвратить в ее октаву
  Еще один – последний – раз!
  Даруй мне силу, честь и славу
  Быть с ней в ее смертельный час.
  На много тысяч поколений
  Я Агнцем жертвенным приду,
  Очищу Дух от искажений
  Не дам Земле сгореть в аду!»
«Иди, мой Сын, Санат Кумара,
  Час испытания пришел!
  Ты будешь Агнец и Ишвара,
  Да будет Белым Твой Престол!
  Придешь Ты темною порою
Молиться за земных детей.
  Я укреплю Твой Дух, укрою
  Отцовской мантией своей.
  Ты будешь Альфа и Омега,
  И справедливый суд верша,
  До дней конца белее снега
  Твоя останется душа.
  Там, жизненный Закон нарушив,
  Погасли в людях алтари,
  Сердца черны и черствы души.
  Огнем Венериной Зари
  Воспламени Земли лампаду,
  Затепли Господа свечу,
  Дай расцвести земному саду,
  И демонов предай мечу!
  Их храмы заняли торговцы,
  Покинула надежда жен –
  Дурные разбредутся овцы,
  Когда их пастырь поражен.
  Тебе нести земное бремя
  Намечен цикл, отмерен срок.
  Есть точное в анналах время,
  Когда окончится урок».

Полный решимости помочь Терре обрести утраченный Свет, возвращался Санат Кумара домой. Жертвенный Агнец, он был счастлив и печален. Так всегда бывает, когда впереди тебя ждет великий труд в чужих пределах. Сколько любимых учеников оставит он дома! Они уже окрепли духом, и сами могут быть учителями, но длинный путь прошел он вместе с ними, путь радостного Творчества и Созидания. На Земле он будет совсем один! Захотят ли люди учиться у него? Появятся ли новые чела? Темная планета была выбрана им добровольно. Его никто не принуждал. Сколько молитв предстоит послать небесам! Сколько времени провести в медитации одного за всех на Вечном Христе! Но он верил, что сделает Землю планетой свободы! Больше всего он печалился от разлуки со своим близнецовым пламенем. Так решил Совет Ста и Сорока и Четырех. Венера будет поддерживать его на расстояние, на протяжении всей длинной темной ночи его души. АУМ.
  Но не остался он один! Сто сорок четыре тысячи его учеников пришли к нему, и стоял он, окруженный кольцами света, одежды белее снега были на них и сами они были светом. Они пели, и голоса их поднимались в Эмпиреи, оставаясь в бессмертных записях Акаши. Ученики поклялись не оставить своего Гуру и отправиться с ним на Землю. Они так решили. Вместе легче хранить пламя во имя Великого Закона Космоса. Санат Кумара выбрал из них четыреста сыновей и дочерей, чтобы подготовили они приход на Землю остальных. Но не знали тогда еще его чела истинного значения своей жертвы. Они не могли в полной мере охватить глубину мрака и суть искажений, объявших Терру. Светоносцы! Они все были агнцами, идущими на заклание! Что стало с ними на Земле? Захватили ли их аберрации или свет, который они несли с собой с Венеры, осветил, таки, Земные сферы? АУМ.
Вся обозримая история Земли со времен Потопа и есть история Светоносцев, их самоотверженного служения людям. Много усилий приложили они чтобы поддерживать на Земле Тройное Пламя Жизни, много жертв принесли во имя света, и до сих пор не покинули ее пределов. Когда свершится Апокалипсис, Светоносцы смогут вернуться на Венеру, взяв с собой того, кого сочтут нужным. Агнец жертвенный, Пастырь Небесный пасет еще свои стада. Вечно Юный – Ветхий Днями не изжил своего земного срока. Что будет с Землей? Свернется ли она, как свиток, чтобы сгореть тонкой свечой, или близок ее рассветный час? АУМ.

Первое, что я почувствовала, приходя в себя, резкую боль в сердце. Черри лизала мою руку и тихонько поскуливала.
Есть время профанное, а есть Время Сакральное. Часы в моей комнате показывали, что отсутствовала я двенадцать часов. Я не поверила своим глазам! Всего несколько секунд провела я в Зеркале. Так мне, по крайней мере, казалось. С трудом встала на ослабевшие, затекшие ноги и, сделав шаг, со стоном рухнула на стул. Только необходимость прогулки с бедной собакой заставила меня взять себя в руки. Сердце болело, словно в нем зияла открытая рана. Я приказала себе расслабиться и пропустила через него поток любви и света. Мне стало легче. Сердце, ты все понимаешь, твоя тайная обитель всегда должна быть освещена тройным пламенем. Троица внутри нас. АУМ.



Глава 26
Медитация у зеркала
(Август 2002. Рассказывает Катерина)

После Алтая в Москве тяжело. Лето должно бы уж пойти на спад, но в городе по-прежнему жарко, душно, да еще дымом пахнет – горят подмосковные торфяники, и дым тянет на великий город. Город дышит тяжело, в мглистом сумраке осторожно крадутся автомобили и всякая разумная тварь помышляет из этой чадной жары сбежать к чистым рекам и голубым небесам. По субботам город пустеет – уезжают граждане на свои сотки.
Айка, вернувшись с Алтая, не разгибая спины, работает над своей монографией, которую почему-то собираются переводить и издавать на далеком острове Сардиния. Пишущий Начальник строг и молчалив, ни с кем не общается, даже со своими родственниками. А я все сижу над переводом, уточняю, дополняю, брожу по библиотекам и книжным магазинам… Читаю буддийские источники, книги Анни Безант и книги о карме Лазарева, Лидина и других авторов, которые покупаю в магазине «Белые облака». Разбираюсь, что же такое неведение.
«Неведение, эгоизм, влечение, враждебность, жажда жизни суть пять ложных наполнителей сознания (пять клешей). Неведение – главный ложный наполнитель, оно как поле для остальных клешей, все они лишь разновидности неведения и устраняются при его исчезновении.
«По неведению человек свои представления о мире считает истинной картиной мира, полагая невечное (землю, звезды, богов) – вечным, нечистое (человеческое тело) – чистым, не-счастье – счастьем, нереальное – реальным».
Что и говорить, мир, который мы постигаем нашими глазами, ушами и прочим, сильно отличается от реального. И то сказать: из всего богатства звуков нам доступен всего десяток октав. Шепот океана, вздохи Земли, дальний ропот ураганов и гроз – всего этого мы не слышим. Это инфразвуки, недоступные нам. И звуки, чей тон выше писка комара, тоже неслышимы для нас. Может, в ультразвуке далеко по океану разносятся песни китов, может, ультразвуком кричат горные породы перед землетрясением или деревья, когда их рубят, – мы не знаем, мы не слышим.
А свет? Тут и вовсе из всего изобилия электромагнитных волн – от гамма-излучения до теплового – видим мы узенький кусочек, одну «октаву» – от фиолетового цвета до красного… И только специалисты знают (но не видят!), какова прекрасная, бушующая светом Вселенная на самом деле.
Про запахи и говорить не приходится, тут у любой дворняжки мир куда богаче, чем у людей.
Но мы, как вид, не можем воспринимать иначе, мы так устроены! Как же избавиться от неведения? Картинка мира у нас бедненькая, это непреодолимо, но ведь неведение, незнание, «авидья» относится не к этому. Неведение не в том, что мы видим, а в том, как мы это оцениваем. Что именно я считаю приятным, хорошим, вечным, чистым? Что я считаю счастьем? Ведь ради достижения счастья я действую, добиваюсь, живу…
«Все существа стремятся к счастью, все существа избегают страдания…»
А каково это самое счастье? Счастье, особое состояние души, в чем оно, как его достичь? Богатством, властью, славой, любовью?! Сколько уж хожено по этим тропам, да что-то счастливых не видать. Вот и индусы пишут, что мы полагаем нереальное – реальным, не-счастье – счастьем… А счастливым быть хочется отчаянно, хотя, если хорошенько припомнить, то самыми счастливыми мы были только в детстве, и ничего особенного для этого не было нужно. Ну а взрослому, как быть счастливым? Где этот Василий, который все знает?!
Я звонила ему по нескольку раз в день, автоответчик любезно сообщал: «Я в отъезде…»
Да, не зря называли индусы неведение причиной всех остальных зол. «Я – в центре, весь мир – вокруг меня, вот корень неведения». Я попыталась поставить в этот самый «центр» Василия, ну а себя поместить на периферию, поглядеть, так сказать, со стороны его глазами. И поняла, что Василия совсем не знаю, а сама со стороны смотрюсь поганенько. Плохо я со стороны смотрюсь, из центра – куда симпатичнее.
В конце концов, измученная размышлениями о неведении, счастье и прочем, я сообразила, что все это только прикрытие для моих страхов. Я боюсь этого зеркала. Пусть это иррационально и глупо, и по-детски. Я его боюсь, как не боялась еще ни разу в моей жизни.
И, поняв это, я позвонила Лесе и попросила разрешения пару часов поработать у Зеркала одной.
– Да ради Бога, – сказала покладистая Леська, – завтра устроит? Уеду с Ченькой к сыну часа на три. Пойдет?
– Угу, пойдет. Спасибо тебе, Леся.
– Какие проблемы? Приезжай утром.
Вообще-то понятия об утре у нас разные. Леська встает в пятом часу и к десяти успевает плотно поработать, выпить кофе и погулять с собакой. У меня занятия в институте во второй половине дня, поэтому к десяти утра я едва успеваю принять душ и наметить порядок действий на текущий день. Договорились встретиться в одиннадцать, а поскольку Леська патологически пунктуальна, ровно в 10.55 я уже копошилась у ее подъезда, тщетно пытаясь припомнить код. Попробовала одну комбинацию – дверь не шелохнулась. Попробовала другую… Замок щелкнул, из подъезда вышел мужчина с черной собачкой, очень похожей на Черри. Мы с ним бегло взглянули друг на друга, я шмыгнула в подъезд, тяжелая дверь хлопнула у меня за спиной. И тут я замерла… Я где-то видела этого человека! Глаза у него знакомые, пронзительные у него глаза, как у Василия у него глаза. Точно! Я выскочила из подъезда, придерживая дверь. Ни мужчины, ни собачки уже не было. Бегать и искать его я не могла, поскольку код этой подлой двери начисто забыла, так что вместо «здравствуй», увидев Лесю, я выпалила:
– А что это за мужчина с лабрадором живет у вас в подъезде?
Леська тут же дала мне урок вежливости – поздоровалась, поцеловала, сумку из рук взяла. Черри вежливо повиляла хвостом.
– У соседей сверху квартиру снял, те уехали на полгода. Я его не встречала еще на собачьих прогулках. Тихий мужичок и пес тихий, их и не слышно совсем.
– У него глаза точно как у Василия.
– Ну, я вашего Василия и видела-то один раз, в глаза ему особенно не заглядывала… Катерина, что это с тобой?
К своему удивлению, я покраснела. Действительно, что это со мной?
Тактичная Леська отвела глаза, быстренько собралась, на собаку Черри надела элегантный поводок, головку увязала модным шарфом – и ушла. А я осталась в ее квартире наедине с Зеркалом.
Конечно, сразу я к нему не полезу. Выпью чайку, успокоюсь, палочку ароматную зажгу… Но когда я все это проделала, заглядывать в Зеркало, стоящее на столе, мне и вовсе расхотелось. Проделала несколько дыхательных упражнений – все равно не хочется. Пришлось сесть перед Зеркалом, закрыв глаза, сказать себе, что я трусиха и дура, и, наконец, заставить себя взглянуть в его мерцающую глубину.
 В Зеркале отразилась моя перекошенная физиономия и выпученные глаза.
Смешно, чего я так боялась? В него даже приятно смотреть, успокаивает. Можно смотреть и размышлять. Вот я – человеческое существо, пол женский, лицо симпатичное, волосы торчат. Как родилась – не помню; как росла – помню плохо; через сколько-то лет помру, но в это я не верю. Жить интересно, с людьми общаться интересно. Только вот с Зеркалом странно получилось, боялась я заглянуть в него. Как только увидела, сразу поняла, что смотреть в него боюсь. И все же взглянула и увидела в Зеркале ту решительную, с серьгами. Ничего особенного, но стало еще страшней. Почему?
Зеркало мерцало, темнело, я смотрела в него…
– Каждый произнесет свое слово, – говорит Пьетро, – когда свет луны коснется поверхности Зерцала.
Зеркало лежит на столе, окно распахнуто, воздух пахнет пылью, рекой, благовониями... У Маргариты на лбу капельки пота, рыжие волосы поблескивают в пламени свечей. Пьетро стоит, закрыв глаза. Только миг отделяет нас от величайшего свершения. Мы проведем обряд – и нам подчинится пространство, нам подчинятся стихии. Отдаст свою твердость Земля, ею мы пройдем сквозь стены и скалы. Отдаст нам текучесть Вода, ею мы проникнем во Вселенную. Мы будем невидимы, быстры, как ветер, сильны и всемогущи, как пламя…
В сумрачной комнате с окнами, выходящими на восток, мы стоим, одетые в белое. В центре комнаты на столе лежит зеркало, бережно укрытое новым льняным полотном. Все готово. Наступает второй час ночи полнолуния. Звенит тишина, произнесены слова заклятий и молитв, пространство напряглось и замерло, ожидая свершения таинства. Пьетро берет в руки освященый мел и рисует большой круг, захватывающий стол с зеркалом и нас, стоящих вкруг него. Когда круг нарисован, он вступает в него и чертит изнутри круга в четверти востока первую букву тетраграмма, «иод», затем «хе, вав и хе». Нарисованный на каменном полу круг отрезает нас от всего мира. Кажется, что во всей Вселенной остались только мы, стол с зеркалом, свечи и круг.
Полная луна скользит по небосводу, лунный свет касается Зеркала…
Тьма. Тьма без верха и низа, тьма вращает меня, бьет, раздирает… Нет неба, нет земли, нет света, нет времени – только страшный вихрь, только вращение, оно ужасно…
Боль. Мы с Филиппо несем Зеркало, кругом огонь… Меня куда-то тащат, кто-то кричат, болит тело, руки, лицо… Вижу, как бежит куда-то Пьетро, хочу сказать: «Спасите Зеркало», – и опять тьма…
Что-то теплое касается моего лица, мягкий женский голос говорит непонятные слова. Это и есть смерть? Я умер? Но я же думаю, слышу, значит, смерти нет? Я в раю или в аду?

– Катя, миленькая, ну очнись же, – плакала Леся, которая вернувшись, нашла Катерину лежащей возле стола, совершенно белую и почти без дыхания. Правда, будучи дочкой медиков, Леся не растерялась, сунула Катерине под нос ватку, смоченную нашатырем, лицо ей обмыла теплой водой, и, быстро установив, что руки-ноги у Катьки целы, пульс ровный и хорошего наполнения, теперь трясла ее за плечи, горестно причитая. Усилия не пропали даром. Катерина, наконец, открыла глаза и сказала хрипло:
– Verum-vero, inter offam atque herbam vero longum intervallum est…
– Господи, очнулась!
Через четверть часа Катя лежит на диване, несмотря на жару укрытая пледом, с грелкой в ногах. Горячего, крепкого чаю она уже испила, и теперь бездумно смотрит в окно на тающее облако. Собака Черри тоже лежит возле дивана, поглядывает на хозяйку и гостью грустными глазами. Леся же развила бурную телефонную деятельность, в результате которой и Айна, и Аликс уже поспешают на Поклонную гору.
Наконец, собрались, расспросили Катерину о самочувствии, почаевничали и теперь неназойливо поглядывают на нее, молча потеющую под пледом.
– Ну что, – говорит Айна, – выходит, не зря Катерина боялась Зеркала?
Аликс рассматривает листок, на котором Леся по свежим следам записала русскими буквами странные слова, произнесенные очнувшейся Катериной.
– Катя, а ты не помнишь, что ты сказала?
– Помню.
– И что?!
– Долог путь от колоса до хлеба.
– А что такое «верум-веро»?
– Это значит: «да, в самом деле, действительно».
Женщины переглядываются. Молчаливость Кати тревожит их. Если она и дальше будет так лаконична, то это уж не общение получится, а допрос. Леся заваривает свежий чай, Айна вспоминает, что принесла пирожки, да за суматохой позабыла о них. Катерина с удовольствием пьет чай, съедает пару пирожков, и подруги немного успокаиваются:
– Если пациент ест с аппетитом, будет жить.
Катерина улыбается Айне, нежно смотрит на Аликс и Лесю. Глаза у нее покрасневшие, взгляд напряженный, словно она долго глядела на огонь, и теперь плохо видит все остальное.
– Во Флоренции пятьсот лет назад, – негромко, но твердо говорит Катя, – мы вчетвером создали новую связь между этим зеркалом и большим Зеркалом Атлантов, до сих пор целым. Зеркало Атлантов – это некий инструмент, это как бы память, квинтэссенция всей культуры атлантов, всех ее достижений и ошибок. И отзывается оно соответственно желаниям и состоянию душ пользователей.
Мы во Флоренции протоптали к этому Зеркалу совсем новую тропинку, прорубили новую дверь. Цель братья Андреи поставили необычную, с таким желанием – к звездам уйти, в Зеркало с тех пор никто не заглядывал. Другие пользователи то золота хотели, то власти, то вечной жизни. То двери закрывать другим людям. Нам же в надлежащий день и час должно свою работу завершить. Для этого пришли к нам Зеркало и рукописи. Учитель примет участие в обряде, и мы во всем обязаны повиноваться ему и советоваться с ним.
– А пожар был почему, – спрашивает Аликс?
– В пожаре не мы повинны.
– Учитель-то кто, – вскрикивает Леся?
Катерина молча смотрит в окно, Айна обводит пальцем узоры на скатерке. Аликс говорит мягко:
– Мы все ошиблись, сестричка. А Учителя ты видела. Он и в этой жизни нас троих учил. Это Василий.
– … …, – произносит Ласька в ответ на эти бережные речи.
– Поэт в России – больше, чем поэт, – быстро реагирует Айка, в экспедициях слышавшая и не такое.
И тут раздается звонок в дверь. Катерина вздрагивает, Леська пожимает плечами: «Никого не жду», – и идет к двери. В коридоре слышен неразборчивый диалог двух голосов. Айна ставит на стол чистую чашку с блюдцем, Аликс роняет ложечку на пол. На кухню возвращается Леся, следом за ней идет Василий.
– Знакомьтесь, дамы, – говорит поэтесса, – вот у этого гражданина я и купила Зеркало, только тогда он был с бородой, а теперь живет этажом выше.
– Образцовая женская логика, – бурчит Василий.
И тут Катерина, насмешливая и резкая Катерина, утыкает лицо в подушку и начинает совершенно по-детски реветь.

Глава 27
Василий рассказывает подругам о Флоренции, помогая им кое-что вспомнить
(Флоренция, год 1498 от Р. Х.)

Говорят, душа сама избирает место и время рождения своего. Особенными, должно быть, были те души, что избрали для жизни своей Италию века пятнадцатого. Позже назовут эту эпоху «кватроченто» – четвертое столетие. И поистине блаженны матери, чьи плодоносные годы пришлись на время кватроченто, ибо довелось им родить миру гордость его и славу – мощного Микеланджело, нежного Рафаэля, золотого Тициана, неистового Леонардо да Винчи и многих еще других – зодчих, поэтов и мастеров, создателей красоты и величия той эпохи.
Никогда прежде так не бывало, и никогда, может, не случится более, чтобы в одном городе за сотню-полторы лет появилось на свет столько удивительных людей, столько талантов, гениев, творцов, сколько проживало их в те годы в итальянском городе Флоренция, что стоит на берегу реки Арно.
Завоевав в самом начале пятнадцатого века приморские города Пизу и Ливорно, Флоренция разбогатела на морской торговле, понастроила дворцов из серого камня и церквей из цветного мрамора и постепенно стала для Италии подлинным центром искусств, ремесел и банков. Целый век прожили горожане Флоренции в веселом достатке, растеряли воинственный дух, полюбили празднества и карнавалы, привыкли любоваться фресками Фра Анжелико в монастыре Сан-Марко и куполом Брунеллески на городском соборе Санта-Мария-дель-Фьоре.
Дух свободы и творчества витал над городом, и, не опасаясь инквизиции, мог в те годы мастер Джотто на вопрос учеников, отчего так печален Иосиф на фресках собора Святого Марка, ответить:
– Разве у него нет причины, если он видит, что жена его беременна, а он не знает, от кого?
Флоренция смеялась над ответом. Смеялся и дож ее – Лоренцо Великолепный, банкир Лоренцо Медичи, почти тридцать лет щедро расточавший злато поэтам, ученым и художникам.
Наследник же его, молодой красавец и дебошир Пьеро Медичи, бесстыдно ограбив городскую казну, лишил Флоренцию всех свобод, проиграл войну с французским королем и по первому требованию отдал ему Пизу и Ливорно. Флоренция, город купцов и банкиров, в один миг потеряла выходы к морю, а с ними и многие прибыли. Конечно, горожане в гневе красавчика Пьеро изгнали, палаццо Медичи разграбили, деньги прибрала казна, но жизнь Флоренции, Пизы и Ливорно от этого не перестала скудеть.
Вот и почтенный Антонио Андреа, золотых дел мастер из Пизы, после того, как Пьеро Медичи отдал Пизу французскому королю, вкупе со многими другими горожанами совершенно обеднел, а вскоре и почил с миром, уповая на небесах встретиться с монной Еленой, возлюбленной женой и матерью его детей. На земле он оставил долги, трех сыновей и приемную дочь Маргариту, девушку редкой красоты и ясного ума. Сыновья, отдавши все имущество за долги, остались без денег и крыши над головой, но не возроптали. Образование они получили скудное, ремеслом отцовским в совершенстве не владели, поэтому, посовещавшись, решили отправиться в цветущую Флоренцию, где подрастала в монастыре младшая их сестра Маргарита, сговоренная отцом за богатого вдовца Винченцо Грассо. Братья рассудили, что будущий ее муж как-нибудь поможет им найти работу, а уж в силах своих и усердии они не сомневались.
Флоренция же к тому времени, посчитав и оплакав убытки, обратилась к иному кумиру, взамен расточительного Лоренцо Великолепного. Как обжора, пресытившись, пьет горечь, так и она уже шесть лет жадно внимала обличениям аббата Джироламо Саванаролы, истово каясь и проклиная Красоту и Свободу. Неукротимый Джироламо возопил анафему роскоши и пороку, он заставил работать обленившихся монахов, он отобрал золотые и серебряные вещи у церквей и так яростно и вдохновенно обличал легкомысленные картины и скульптуры, что нашлись художники, которые свои творения, каясь, уничтожили. Церковь же неистовый Саванарола, ссылаясь на божественное откровение, призывал реформировать, и папа в Риме был этим крайне недоволен.
Карнавальное веселье окончилось, по улицам города теперь бродили мрачные горожане, размышляя о грехе и покаянии. Однако покаяние и воздержание торговле не помогали, Флоренция продолжала беднеть. В городе появились тайные письма, в которых папа обещал вернуть Пизу, ежели горожане уничтожат Саванаролу. Поразмыслив, флорентийцы схватили неистового аббата и после краткого и неправедного суда, сожгли его вместе с двумя монахами-сподвижниками из аббатства Сан-Марко. Пепел еретиков сбросили в реку Арно, и река понесла его мимо города Пизы в море.
Так что покорилась Флоренция Джироламо Саванароле потому, что устав от порока, захотела отдохнуть душой в добродетели, но сожгла она его потому, что, устав от бедности, вновь возжелала благополучия и богатства. Победила торговля.
Вот в этот день, 23 мая года от Рождества Христова 1498, и пришли три брата Андреа во Флоренцию искать работы и удачи. На площадь, где буйствовала толпа, они не попали, однако, бродя по городу в поисках работы и крова, тщетно стучась в дома ремесленников, наблюдали, как расходятся по домам хмурые горожане, только что сбросившие в реку пепел сожженных провидцев.
В безуспешных поисках своих забрели братья и на Огуречную улицу, по которой вечно бродили свиньи монастыря Святого Антония – монахи поддерживали свою бренную плоть, выращивая свиное стадо. Кормиться же свиней выпускали прямо в город, полагая, что добрые горожане подадут свинкам миску-другую помоев. Вот так и совпало, что уставшим и запыленным братьям Андреа, бредущим по Огуречной улице, повстречалось мчавшееся стадо свиней. Больше того, одна из свинок сбила с ног среднего брата Пьетро и, испугавшись, еще и нагадила на него. Но парень не рассердился, свинью не ударил, а рассмеялся и сказал:
– Поделом мне! Сколько свинины я съел, а сам не дал им и миски помоев, теперь же свинья попользовалась мной, так что немного я с ними рассчитался.
Братья посмеялись над ним, а проходивший мимо почтенный флорентиец, которому понравилось добродушие Пьетро, остановился и спросил у братьев, куда они идут.
Римлих, как самый старший, объяснил учтиво горожанину, что пришли они из Пизы, ищут работы и готовы делать любую – умеют немного рисовать, обучены грамоте и благородной латыни. Римлих тоже понравился прохожему своей обходительностью и красотой, и, назвавши себя, посоветовал он братьям идти к дому мастера Базилиуса, коли не сыщут они работы привлекательнее. На что Римлих, вежливо поклонившись, сказал так:
– Спасибо тебе, почтенный мастер Базилиус. Отец учил нас не искать лучшего, коли есть хорошее. Мы охотно последуем твоему совету, и пусть Бог вознаградит тебя за участие.
– Ну что ж, – ответил прохожий, тогда идите в квартал за церковью Санта-Мария-Нуова, найдете мастерскую, скажете, что мастер Базилиус берет вас на испытание.
Братья поклонились доброму человеку и со всех ног бросились устраиваться.
И не прогадали.
Жил Базилиус в большом доме с надворными постройками. Из странствий своих привез он многие знания, а также запас редких руд, и теперь плавили его мастера удивительной крепости железо, из которого делать оружие мастер твердо отказывался, но с удовольствием исполнял заказы на инструмент для каменотесов, резчиков по дереву, золотых дел мастеров и скульпторов. Флоренция строила дворцы и соборы, хорошие инструменты всем были нужны. Инструменты же Базилиуса, помеченные лилией в треугольнике, славились не только в Тоскане и Ломбардии, но и французские купцы охотно покупали их. Так что был Базилиус богат, мог нанимать мастеров, поддерживать молодых художников и даже предаваться различным странным штудиям, для чего имел особые комнаты, превосходно оборудованные перегонными кубами, горном, шкафами со стеклянной алхимической посудой, тиглями и прочим. Славился он и как лекарь, и как астролог. Что и говорить – он возмужал в эпоху кватроченто, в золотой век людей многогранных.
Жили братья у Базилиуса в отдельной каморе, кормил он своих подмастерьев и учеников сытно, за работу платил щедро, а братьев еще и приодел на флорентийский лад, чтобы молодые люди не чувствовали себя обделенными, когда в первое воскресенье каждого месяца вся Флоренция собирается на службе в церкви Сан-Галло. Работали братья старательно, обучались и плавильному делу, и кузнечному, умели теперь и топор отковать, и тонкий резец. Средний брат Пьетро приспособился резать к инструменту деревянные ручки, столь красивые и удобные, что сами ложились в руку и радовали глаз.
Скопивши немного денег, забрали братья Андреа из монастыря красавицу-сестру, и ввиду отъезда по торговым делам будущего зятя, за умеренную цену устроили ее на житье к почтенной матроне, в свободное время навещая Маргариту.
Базилиус за год пригляделся к братьям, и они пригляделись к нему, поняли, что хозяин – великий лекарь и алхимик, и если возьмет он их в ученики, обретут они настоящие Знания, а с ними и деньги, и достойное в жизни место. И вот, спустя год после прихода во Флоренцию, Римлих, обсудив хорошенько все это с братьями, обратился к Базилиусу с мольбой взять их в ученики знаний тайных. Поскольку старались они отменно и жизнь вели скромную, Базилиус, пару месяцев поразмышляв, к осени перевел их в свою мастерскую и принял от братьев ученические обеты послушания.
Еще год братья терли в ступках в мелкую пудру сухие травы для лекарств и твердые минералы для красок, поддерживали в горне огонь незатухающий, ловили жаб, дабы изучить их внутреннее устройство, а также приучались читать алхимические тексты и распознавать облик болезни по пульсу и внешнему виду больного.
В лаборатории своей Базилиус не искал философского камня, чтобы превращать простые металлы в золото, и не получал в стеклянных ретортах-аламбиках luto sapientiale – замазку мудрости, чей рецепт якобы был дан еще Гермесом Трисмегистом. Зато умел он из цветных минералов, чистейших растительных эссенций, масел и смол сотворить отличные краски и приготовить целебные мази. Неделями пылал в его мастерской горн, где в прочных тиглях выплавлял он бронзу и иные сплавы особых свойств, потребные руды для чего привозили ему из разных мест.
Так что работы у братьев было много. Телесной лени и иным порокам в них негде было угнездиться, ибо Базалиус не только обучал их разным наукам, но и заставлял делать странные упражнения, в движениях животным подражая, фехтовать, рисовать, лепить и ваять. На третий год принялся Учитель обучать братьев геометрии, астрономии, игре на лютне и пению, чтобы сочетая математику и музыку, осознали они тайный смысл учения великого Пифагора.
Словом, очищал их и плавил безжалостно, как руду, отделяя благородный металл от шлаков.
Нельзя сказать, чтобы братья совсем уж были безупречны. Бывало, что хаживали они в веселый квартал Борго Стелла, бывало, что засиживались в известной харчевне «Обезьяна», выпивая не одну фьяску красного игристого вина, но в таких случаях старались мастеру на глаза не попадаться. Однажды лишь Римлих, под утро кравшийся в свою камору, наскочил на мастера, поспешавшего к больному. Но Базилиус, глянув на него, только усмехнулся и ничего не сказал. Однако через неделю обронил:
– Ученик, любовными играми увлеченный, подобен свече, с двух концов пылающей.
Братья намек поняли и в квартал веселый более не ходили, укрощая плоть молитвой, постом и работой, что было хоть и трудно, но велениям времени созвучно, поскольку Флоренция еще помнила проповеди Саванаролы и грех был повсеместно обличаем.
Зимними вечерами у огня мастер Базилиус часто беседовал с ними, много рассказывал о дальних странах, обычаях мусульман, индусов и иных народов. Рассуждали они также об учениях Платона и Пифагора, с некоторых пор касаясь и тайных знаний. Именовались те знания «эзотерическими» – от греческих слов «внутренняя земля, внутренний двор», где по преданию обучал доверенных учеников великий грек Пифагор. Римлиха, весьма прилежного к астрономии, мысль о множественности обитаемых миров, поразила чрезвычайно. Узнав, что многие звезды подобны Солнцу и вкруг них вращаются обитаемые разумными существами планеты, покой он совершенно потерял. То ему казалось, что знание это греховно и ложно, то преисполнялся он чрезвычайной гордостью от сей тайны, то чувствовал себя с горечью малой пылинкой, до которой Господу и дела-то нет... Глядя на него, Базилиус со скорбью думал, что не до всякого знания доросли еще люди, и корил себя за поспешность. И был Учитель, наверное, прав, потому что и сто лет спустя, Джордано Бруно, открывшего людям эту орденскую тысячелетнюю тайну, сожгли как еретика и богохульника.
Младший же Андреа, юный Филиппо, астрономические тайны воспринял спокойно. Миры обитаемые были далеки и недоступны, земные дела волновали его куда больше. Очень сожалел он, например, о страшной гибели пифагорейцев, коих, собравшихся вместе, противники Пифагора сожгли живьем.
– Неужели же, – вопрошал Филиппо, волнуясь и скорбя, – столь сильна зависть, что можно ради нее сжечь в доме столько достойных людей, полезных городу и миру?
– Зависть проистекает из тяги человеческого ума к сравнению, – пояснял учитель. – Свойство полезное, поскольку всякое измерение есть сравнение. Когда взвешивает ювелир равные размером куски золота и серебра, убеждается, что тяжелее золото. Записывает результат и душой не сокрушается. Когда же сравнивают люди душевные качества, таланты или богатства, думают: «Вот бы мне!» Сие не токмо сравнение, но и желание к присвоению, чувство тягостное, завистью именуемое – упрек небу, что сотворило завистника серебром, а не златом. На сем примере видим, что и полезное свойство ума ко сравнению, жадностью извращенное, становится тягостным и вредоносным. Ибо душу зависть иссушает, гуморы тела расстраивает, ум подвигает к злобе.
– Учитель, да ведь люди от рождения, действительно, неравно одарены талантами, здоровьем, добродетелью. Судьба к одним благосклонна, других же наказывает беспрестанно. Как же не завидовать счастливцам, – защищал завистников Филиппо, юноша жизнью и собою полностью довольный и оттого ко всему снисходительный.
– Вот от того и считали пифагорейцы, а многие народы и по сей день считают, что многократно душа человеческая облекается в тело, пока не обретет всей полноты достоинств. Отсюда и происходит неравенство талантов и судеб, поскольку одна душа опытна и деятельна, а другая – еще животна и ленива; одной потребно для созревания тепло, другой же – усилия и понуждение. От зависти польза только в том, что указует она завистнику, каких душевных свойств ему недостает. Судьба же всегда такова, чтобы свойства эти проявиться могли. Сие и есть алхимия души – превращение неблагородных металлов в золото, и свершается оно либо многими жизнями, либо внутренним упорным трудом.
О доктрине перевоплощений много говорили в ту зиму, удивлялись, что ничего не помнят о прошлых своих жизнях.
Базилиус усмехался, объяснял, что память сия в них есть, но из-за неустойчивости мятущегося разума, к сосредоточению не способного, проявиться пока не может. Сосредоточению он братьев обучал, однако успехи их были пока невелики из-за молодости и живого склада ума. Еще требовал от них учитель скрытности и молчания, хотел, чтобы знаниями своими они не похвалялись и с профанами тайных доктрин не обсуждали. Братья наказ этот свято исполняли, хотя при сестре Маргарите, которая всякую науку впитывала, словно сухая пашня – дождь, иногда беседовали о сокровенном, доверяя ей, как себе. Учитель же, поясняя, отчего налагает на них обет молчания, говорил:
– Пифагор доктрины о множественности обитаемых миров и путях души сообщал только доверенным ученикам, тайно. Не от гордыни сие делал и не из-за жадности к знаниям, а потому, что знал: для знаний душу ученика предуготовить должно, как почву для посева. Душа же профана – еще камень бесплодный, хотя и трудно ему сие признать. Душа и ум до испытаний и трудов ученичества есть даже не металл, а только руда. Многие потребны труды и страдания, чтобы выплавить из руды металл, а металл сей обратить в злато совершенного творения. Преданность и вера для ученика то же, что огонь для плавильного тигля.
Братья замирали, слушая Базилиуса, и каждый из них восторженно клялся в душе своей, что всегда будет верен, всегда будет предан ему… И не помнили они в тот миг, как давным-давно другой Учитель сказал ученику: «И трижды не пропоет петух…»
Базилиус требовал от братьев, чтобы перед сном, помолясь, неуклонно проводили они до получаса в медитации, размышляя о прожитом дне и обо всем неясном для себя. Крепкого и сильного Римлиха эти сидения и размышления весьма тяготили, о чем он учителю и сказал:
– Хочу размышлять я о путях души, а думаю о том, что пустая сие трата времени, надо бы и то сделать, и другое, а я рассиживаю бесплодно.
На что Базилиус, усмехнувшись сострадательно, ибо и сам был изрядно деловит и силен, сказал:
– Ежели ты молотом махать будешь, все увидят – это работа. А вот если ты страсти свои на алтаре Господнем в пламени размышления и молитвы сожжешь, кто ж твои усилия работой назовет? Но только после такой работы иным человеком станешь.
– А как я узнаю, что получается моя внутренняя работа? – спросил Римлих, любивший во всем определенность.
– Знакомцы твои и друзья заметят это быстро. Тут же и постараются тебя ко всеобщему среднему состоянию вернуть, а не получится, то могут и навредить. Однако именно по усилиям этим можешь ты заключить, что идет в тебе великая алхимическая плавка. Злоба профанов – ученику знак.
Мастер знал, о чем говорил. Восемь лет прошло, как папа издал указ об усилении борьбы с ведьмами. Еще помнили люди о тамплиерах, а уж пылали новые костры инквизиции в Риме, Кастилии и Франции…
Мир искал путей к Богу без посредников – так рождались ереси. Мир хотел владычества над стихиями – так взростали алхимики, маги и колдуньи. Далеко впереди были столетия безверия, когда люди усомнятся в существовании бога и души, а стихии примутся покорять железом, паром, электричеством... Но в те годы, когда во Флоренции мастер Базилиус беседовал с братьями Андреа, мир стоял на перепутье, свой выбор еще не сделав.
***
Летом Святого года Юбилея 1500, незадолго до Иоаннова дня, учитель отправил братьев в деревушку Бриго близ Сиены для сбора трав, обретавших особую силу в дни солнцеворота. В деревушке они поселились у почтенной вдовы, которой исправно платили за постой и даже помогали по хозяйству. От деревушки братья уходили для сбора трав на день и на два пешего пути, строго соблюдая указание учителя – травы теплого свойства брать с южных склонов холмов, а травы свойства холодного – с затененных мест. Лето было в разгаре, и братья, бывало, оставались ночевать в лесу или в поле. Однажды такою ночью, засидевшись у догоравшего костра, увидели они, как прочертил небо огненный болид.
– Сильно изменились мы, братья, – сказал Филиппо, когда блистающая звезда пала за горизонтом. – Три года назад решил бы я, глядя на сей болид, что сошел с неба дьяволов слуга, сулящий бедствия и голод. Теперь же знаю, что большой небесный камень с Землею на путях своих столкнулся. Дивно, какое спокойствие познание человеку дарует! Спасибо Базилиусу за то.
– А меня то поразило, что рассказал учитель о далеких солнцах и многих обитаемых мирах, – задумчиво добавил Пьетро, лежавший на спине, глаз не сводя со сверкающего звездами неба.
– Не то поражает, что эти миры есть, непостижимо, как прознали о них, ибо видимое нашим взорам совершенно противуречит всему, о чем толкует мессер Базилиус, – сдержанно ответил Римлих.
– То есть как, – загорячился Филиппо, – ты что же, не веришь учителю?
– Да зачем же мне верить или не верить? Разве не учит нас Базилиус, что знание о природе вещей следует подтверждать опытом и соотносить с числом? Разве не исследовал великий Пифагор натянутые струны разной длины, чтобы воочию и на слух убедиться в законах гармонии? Так зачем же мне верить или не верить, ежели я могу испытать?!
– Как же ты испытаешь, что Земля вкруг Солнца вращается, когда глаза твои говорят наоборот? Солнце утром восходит на востоке, по небу путь свершая, садится на западе! Солнце вкруг Земли вращается – вот что опыт нам говорит, а что Земля вкруг Солнца – это умственное, этого не видать, это опыту противуречит.
– Значит, был другой опыт, – сказал Римлих напряженно, и тут-то видно стало братьям, что мысли эти сильно тревожат его.
– Что ж ты полагаешь, Базилиус неверно учит нас, или неверно учили его, и со времен Пифагора так?
– Нет, не так я полагаю. Полагаю я, что и до времен Пифагора маги и посвященные опыт полетов до Луны и звезд имели. Отсюда и знания эти, опытом тайным подтвержденные.
– Что, прямо так и летали на помеле к звездам, – ужаснулся Филиппо? – Путь-то не близкий! Чем дышать, что пить-есть?
Римлих и Пьетро засмеялись, потом помолчали, и Римлих сказал:
– Думаю, плоть свою они на Земле оставляли. Плоть – земле принадлежит, ее к звездам трудно переместить, да и к чему? А вот способ временно душе и разуму плоть покинуть и в иные миры переместиться еще при жизни, а не токмо после смерти, он должен быть.
– Это ж сколько нам посуды придется перемыть, сколько порошков растереть, пока Базилиус столь дивному деланию нас обучит? Поди, до седых волос, – уныло сказал Пьетро.
– А ежели он не сочтет нас достойными, так все труды впустую, – засмеялся Филиппо, которому и на земле с любимыми братьями было так хорошо, что к звездам почти и не тянуло.
И долго еще братья, растревоженные пыланием звездного неба, ворочались и вздыхали, слушая стрекот цикад, вглядываясь в заходящую луну, пока милосердный сон не успокоил их.
Спустя годы многажды вспомнит Пьетро-изгнанник и эту ночь, и этот разговор, с которого повернулась несчастливо их жизнь, так весело текшая под синим небом Флоренции, так полная новыми знаниями и умениями, солнцем доброты учителя освещенная.
***
На день святого Иоанна принято в Тоскане задавать пиры. Конечно, в маленькой деревушке пир не тот, что во Флоренции. Не подают к столу ни павлинов, ни марципановых тортов, зато славных поросят, вволю поевших желудей, жирных бараньих боков, в тесте запеченных, подрумяненных кур и голубей, сочных бычков – сколько утробе угодно. Веселятся, танцуют, едят и пьют на тех пирах, доколе силы есть и от всего сердца; все пирующие – хорошей закваски, на здоровье не жалуются, едят во всякий час вволю, а уж еду запивают отнюдь не водой, твердо памятуя, что утром лучше пить чистое вино, а вечером – неразбавленное.
Братьев тоже пригласили на деревенский пир, который в праздничный день задавали состоятельные жители деревушки Бриго. В грязь лицом наши горожане не ударили: шутили и плясали, сытных блюд деревенских не гнушались, пили вволю, да не допьяна. А когда отбыли почивать, хватились Римлих и Пьетро, что меньшой брат исчез. Посмеялись, так как еще на пиру приметили, как увивался он вокруг хорошенькой Джованны – девицы с лицом румяным и гладким, а телом таким превосходным, что и не врачам было видно – гречиха сия вполне созрела для обмолота.
Явился Филиппо только под утро, битву двоих проигравший, поскольку под левым глазом у него наливался синевой след отраженной любовной атаки.
Ежели б строптивая девица, эта кобылка необъезженная, уступила Филиппо, скорее всего, вернувшись во Флоренцию, он забыл бы о ней. Но поскольку его притязания и мольбы были отвергнуты, юный выбиватель матрасов воспылал настоящей страстью и уж ни о чем, кроме Джованны, и помышлять не мог. На свидания бегал он каждый вечер, прихватив с собой лютню. Днем, глядя на небо и морща лоб, бормотал любовные стихи, аппетит потерял, и о чем-то размышляя, съел миску похлебки, куда братья изрядно добавили перцу, даже не заметив сего. Из чего старшие заключили, что малыша сильно подпортил стрелой бог Амур, и стали ускорять свои дела.
Прощальному его свиданию с Джованной братья всячески препятствовали, опасаясь, как бы огорченная грядущей разлукой девица не уступила настойчивым домогательствам своего воздыхателя. Или же сам он, подвигаемый сверх всякой меры разгоревшимся жаром сердца, не молвя худого слова, не повалил бы ее на скамью. А поскольку отец и братья Джованны были люди крепкие и решительные, Пьетро и Римлих, не искушая понапрасну судьбу, собрались быстро и тайно, под вечер усадили Филиппо в повозку, запряженную двумя мулами, и отбыли во Флоренцию.
Однако рана младшего Андреа оказалась глубже, чем они полагали. Терзаемый муками любви, малыш, вернувшись, впал в меланхолию и принялся сочинять грустные канцоны о любви и разлуке, кои вскоре с большим удовольствием распевали все бездельники Флоренции. Одну из них, начинавшуюся словами «Моя тоска затмила солнца свет», бродячие актеры унесли на юг в Неаполь, где ее слегка переделав, пели еще много лет.
И так полюбился людям простой и нежный напев, что, вернувшись спустя годы в Италию, уже седой Филиппо, известный ювелир и собиратель древностей, старую свою канцону услышал вновь. Слова в ней были уже иные, и Филиппо, давши уличному певцу золотую монету, грустно думал о том, что деяния души и ума человека исчезают быстро и только деяния его рук живут иногда веками. Долго не мог он успокоить растревоженное памятью сердце, и оттого все смотрел и смотрел на синий залив Неаполя, словно хотел разглядеть среди блеска солнца и волн далекую свою юность.

Глава 28
Как Римлих не прошел испытание
(Флоренция, год 1502)

После летнего отдыха Базилиус приступил с братьями к изучению основ хирургии. Брал с собою к больным, учил накладывать гипсовые повязки, лечить ожоги и зашивать раны тонкой шелковой нитью. Лето выдалось спокойное, и ни в одном доме, слава Всевышнему, не привязали на дверь ленту – знак чумы.
Король французский Людовик ХII в Италию пока не собирался, король испанский Фердинанд переживал тяжелые семейные потери и тоже сидел дома, так что Флоренция, хоть и терявшая по-прежнему торговые барыши, все же не унывала и в ожидании вина нового урожая исподволь готовилась к осеннему карнавалу.
Во вторую ночь сентябрьского новолуния мастер Базилиус приказал Римлиху от полуночи до рассвета на слабом огне выпаривать состав из трав и минералов по тайной прописи на старом пергаменте. С первым лучом солнца надлежало Римлиху горшок с оным составом, не взбалтывая, закопать в угли. Тление же углей поддерживать неизменным до следующего восхода. Все это время мастерская для всех пребудет недоступной, а сам Римлих, сохраняя молчание и неусыпно за углями наблюдая, должен поститься и вкушать только холодную воду. Ежели станет совсем невмоготу – читать молитвы и дышать по-особому, как его учили.
Получив оное задание, Римлих чрезвычайно возгордился и взволновался, понимая, что всякому посвящению предшествует испытание. Мысль о том, что Базилиусу знаком способ, выходя из тела, посещать душою и разумом иные земли и даже звездные миры, весьма занимала Римлиха, и превыше всего хотелось ему этим искусством овладеть. Посему, рассудил он, уединение и особые отвары нужны мастеру для колдовского полета. И положил себе старший Андреа во что бы то ни стало хоть кусочек сей тайны добыть.
Назначенная ночь выдалась не только безлунная, но и облачная, так что Римлих при слабом свете очага поначалу обо все спотыкался. В мастерской ночью он остался впервые и теперь, сидя у очага на тяжелом дубовом табурете, с тревогой всматривался в темные углы, пугливо вздрагивая от ночных шорохов. То казалось ему, что в темном углу слева странно клубятся тени и тянутся к нему, то слышался ему шепот и посвистывание. К полуночи он ясно увидел, как над столом означился темный крылатый силуэт и вспомнил, что учитель часто оставался по ночам в мастерской, творя неведомое. Однако мысль об учителе ему помогла. Вспомнились ему беседы об астрономии и грустная и насмешливая улыбка Базилиуса, попытался он и сам улыбнуться насмешливо и с радостью отметил, что страх его стал отступать. К утру он осмелел настолько, что обошел все углы и даже стер пыль с больших бутылей.
Когда колокола на городских часах перед рассветом, возвещая начало дня, отбили один раз, Римлих приготовил и размял глину, чтобы быстро обмазать ею горшок с темной и густой жидкостью. С первыми же лучами солнца, запечатав горшок, как указал мастер, ученик сотворил молитву и, не медля, бережно закопал горшок в тлеющие угли горна. Сам же снова уселся рядом, пристально следя за ними, чтобы вовремя добавить новых.
К полудню ему отчаянно захотелось спать, но, не поддаваясь слабости, он смочил голову холодной водой, сделал дыхательные упражнения и подбодрил себя мыслью о том, как оценит его усердие добрый мастер Базилиус, приобщив к тайному деланию. К вечеру же, когда городские колокола вновь отбили один удар, возвещая начало ночи, пришла новая напасть – нестерпимый голод стал мучить Римлиха. Поначалу припомнил он, как славно пировали они летом, и посожалел, что не доел тогда ножку каплуна. Попозже он сокрушался, что в минувшее воскресенье пренебрег козьим сыром, а к тому времени, как часы побили три вечерних удара, едва не оплакал черствую лепешку, что выбросил из заплечного мешка в тот день, когда пришли они к Базилиусу. Чтобы хоть как-то усмирить расходившееся чрево, Римлих пил холодную воду и, памятуя советы Базилиуса, сосредоточенно согревал внутренним теплом сокровенную точку гортани. Есть все равно хотелось, правда, от голода не так клонило в сон. Страха он больше не испытывал и удивлялся, что время тянется столь медленно. Для его ускорения припоминал он и любовные станцы и алхимические формулы, строил планы о том, каких дел натворит, обучившись летать куда угодно и узнавать любые тайны – ничто не помогало.
К рассвету бедный неофит настолько обессилел, что едва уж шевелил членами. С превеликим трудом разгреб он угли в очаге. Доставши темный горшок, обтер он его новым льняным полотном и перелил осторожно черно-красный тягучий отвар в особую синюю бутыль, горло которой запечатал и залил сургучом. Плотно укутав бутыль толстым сукном, прикрыл он ее сверху стеклянным колпаком и стал ждать. Его работа была окончена.
Но никто не приходил в мастерскую, никто не спешил хвалить его и приобщать к тайным умениям. Мирно спали братья, мастера и подмастерья, неизвестно куда исчез Базилиус. И впервые со дня прихода во Флоренцию, Римлих, не спавший и не евший почти двое суток, почувствовал себя обманутым и оскорбленным – его работа, тяготы и усилия никому не были нужны.
Так и задремал он, голодный и озлобленный, положа голову на стол возле укутанного сосуда с тайным зельем. Там и нашел его румяный Пьетро, вкусно пахнувший добрым вином и бараньей похлебкой. Он и сообщил брату, что учитель на неделю уехал в Ливорно, а ему, Римлиху, повелел с утра до вечера трудиться в кузне, вкушать только хлеб, пить только воду и от третьего часа вечера до шестого непрестанно творить молитвы, не отвлекаясь на пустые мысли.
Римлих наказ учителя исполнил, хотя от слабости и скудного питания на шестой день выронил молот и сильно ушиб ногу. Стоя на молитве в тот вечер, он осознал, что любовь его к учителю ослабела и даже появилась к нему неприязнь, холодная и упорная. Стал теперь Базилиус для него, будто соперник в игре, который правил игры не соблюдает и выигранного не отдает. А это значит, что он, Римлих, полное право получил все секреты оного мага вызнать и по своему разумению употребить. Размышляя о своем ученичестве, пришел он к убеждению, что пользуется мастер их молодостью и доверчивостью, дабы вовлечь в свои темные богопротивные дела, а затем бросить на произвол судьбы, как бросают шлаки после плавки.
На следующий день Базилиус вернулся, да не один. Приехал вместе с ним человек вида иноземного, а на двух возах привезли ящики и мешки, которые тут же и занесли в мастерскую. С братьями учитель поздоровался бегло, гость его и вовсе на них только зыркнул черным узким глазом. Мимо Римлиха проходя, Базилиус взглянул на него пристально, ни о чем не спросил, а только пробормотал негромко:
– Inter offam atque herbam vero longum intervallum est.
Слова эти Римлих, сильно ослабевший от аскетической жизни, с трудом перевел с благородной латыни: «Долог путь от колоса до хлеба», – и, поняв тайный смысл, озлобился еще больше.
Базилиус же с гостем, уединившись, безвылазно сидели в мастерской, куда Пьетро носил им теплый хлеб, вино, сыр и виноград, но о том, что там творилось, помалкивал, делая большие глаза, и лишь однажды, не удержавшись, прошептал Римлиху:
– Зеркало привезли, должно быть волшебное, жуть от него идет.
Впрочем, когда гость уехал (а точнее, просто исчез ночью неведомо куда) и учитель опять призвал братьев в мастерскую, зеркала там никакого не было, зато на западной стене, заново оштукатуренной, висел дорогой хорассанский ковер, весь в узорах и письменах.
Беседовал с ними Базилиус теперь редко, все дни проводя за составлением словаря тайного древнего языка санскрита, на коем писаны были многие трактаты восточных мудрецов. Синяя бутыль куда-то исчезла, а на вопрос Римлиха, для чего надобно изготовленное им зелье, мессер Базилиус ответил неясно, что ослабляет оно временно связи души и тела, помогая терпеть боль при операциях. Римлих в словах учителя насчет болей усомнился, а вот сведения об ослаблении связей души и тела взял на заметку.
Братьев мессер Базилиус также усадил за изучение санскрита, к чему особенно способен и усерден оказался Римлих. Пьетро же увлекся гравировальным делом, и, поработав час-другой со словарями, отпрашивался у Базилиуса к мастерам-граверам, которые рисунок и твердую руку Пьетро очень хвалили. Филиппо также к занятиям языками не тяготел, зато оды Вергилия штудировал с удовольствием и, время от времени тяжко вздыхая, исписывал любовными виршами каждый свободный листок, мня себя не иначе, как новым Петраркою.
От этого и получилось, что к Рождеству поручил учитель именно Римлиху, порядочно освоившему древний язык санскрит, перевести некий манускрипт. И занятие это пришлось ученику весьма по вкусу. Сам же Базилиус, взяв с собой Филиппо, уехал в Неаполь, наказав Пьетро гравюры творить только в свободные часы, а все усердие употребить на изучение толстых астрологических трактатов. Пьетро поручением сим тяготился недолго, трактаты снес к сестре Маргарите, которая, обладая умом острым, быстро в них разобралась и в неделю обучила брата составлять гороскопы. После чего Пьетро, сочтя, что задание учителя исполнено, занялся любимым делом и сотворил резцом превосходную гравюру, очень чистых линий, на коей изобразил женщину в богатом флорентийском уборе, лицом похожую на Маргариту.
Проводя теперь в одиночестве долгие часы, Римлих не только древнюю рукопись упорно переводил, но и мастерскую Базилиуса неспешно обследовал. Особенно занимала его западная стена, которую он деревянным молотком старательно обстучал и за хорассанским ковром по иному звуку обнаружил тайник. Поковыряв штуктурку, понял Римлих, что таится там большая деревянная доска, которая что-то собою прикрывает. Сделав сие открытие и рассудив, что, скорее всего, прикрывает доска тайное волшебное зеркало, принялся сей усердный ученик копаться в бумагах и книгах учителя, разыскивая о зеркалах упоминание. И через неделю упорных поисков нашел-таки книгу известного колдуна Непо из Галатроны «Магические обряды с зерцалами», которую усердно проштудировал и главное записал. Вернувшийся вскоре из Неаполя Базилиус непорядка в мастерской не заметил. Филиппо же, наглядевшись на неаполитанских прелестных дев, про черноглазую Джованну теперь не поминал, судьбу и братьев в разлуке с нею более не винил, стихи же писать бросил.
Сестру свою Маргариту, которая, с каждым годом становясь все прелестнее, проявила недюжинные способности к наукам и стихосложению, замуж отдавать братья не спешили, рассудивши, что многотрудные заботы о супруге и чадах не прибавят ей ни ума, ни красоты. Баловали они сестру всячески и всякую свободную монету спешили потратить ей на наряды и украшения. Маргарита, братьев нежно любя, вела себя скромно, несмотря на красоту к поклонникам была чрезвычайно сурова и жизнью девичьей довольна. Однако после Рождества не утерпела, пожаловалась Римлиху, что Беппо, подмастерье Базилиуса, надоедает ей своими ухаживаниями и мольбами.
– И давно надоедает, – спросил сурово Римлих?
– С лета, братец.
Беппо Римлих знал. Тот уже с полгода помогал Базилиусу в составлении лечебных мазей и отваров и, случалось, оставался в мастерской даже до пятого вечернего часа, деля ее с усердным Римлихом. Словами сестры он сильно озаботился, но не от ревности или гордыни, а потому, что, умирая, отец кое-что поведал ему о любимой приемной дочке Маргарите и знание это делало ухаживания Беппо совершенно недопустимыми.
– Что ж молчала так долго? Или он тебе люб?
– Ох, нет, Римлих, он хоть и пригож, да глаз у него холодный: поглядит на меня – как иглу холодную в сердце вонзит.
– Поговорю с ним, не тревожься ни о чем.
И Римлих, собрав братьев, с Беппо поговорил.
Беппо, вопреки ожиданиям, отпираться не стал, а, рухнув на колени, в любви своей повинился, умоляя братьев отдать ему Маргариту в жены, и говоря, что аптекарским искусством овладел и вскоре откроет свою торговлю, а тогда Маргарита ни в чем нуждаться не будет.
Братья молча выслушали страстное бормотанье Беппо, и Римлих ему жестко сказал:
– Люди мы небогатые, кроме доброго имени и усердия ничего не имеем, посему за тебя, бастарда, сестру нашу никогда не отдадим, пусть ты во всей Флоренции единственным женихом будешь.
От такого ответа Беппо залился столь горькими слезами, что жалостливый Филиппо, с муками влюбленных хорошо знакомый, сам едва не зарыдал, и на мольбы Беппо – не лишать его их дружбы и покровительства, охотно согласился. Пьетро же, особо ценивший красоту сестры, что и на гравюре было видно, добавил:
– Но ежели ты вблизи дома сестры хоть раз появишься, я тебе такое покровительство окажу – ни один лекарь в больнице Санта-Марии-Нуово не поможет.
Беппо рыдал и со всем соглашался. И действительно, назойливые ухаживания свои прекратил. Однако упрек: «бастард!» оскорбил его до крайности, поэтому, братьям во всем угождая, стал Беппо старательно к ним присматриваться, ища слабых сторон, чтобы успешнее навредить. И вскоре нашел. Часто работая с Римлихом в мастерской, понял Беппо, что замышляет ученик недозволенное действо, и глаз с него теперь уж не спускал. Посему, когда Римлих деревянным молотком западную стенку обстукивал, Беппо за ним в восточное окошечко подглядывал, а когда Римлих с грехом пополам рукопись колдуна Непо перевел, Беппо его записи в обеденное время списал. Пьетро и Филиппо еще и не догадывались ни о чем, а умненький Беппо уже смекнул, что замыслил Римлих, и, про себя усмехаясь, стал готовить свою ловчую яму для братьев, ибо был он из тех, кто обид вовек не прощает, но на рожон не лезет, мстит же с хитростью, из-за угла. Криводушный человек был Беппо, хотя и умен, и красотой не обижен.

На второй день Пасхи лета 1502 братья Андреа, испросивши согласия учителя и взяв с собою Маргариту, отъехали в деревушку Галуццо близ Чертозы, где собирались пожить несколько дней на вольном воздухе у знакомого резчика по дереву, полюбоваться цветущими садами и сиянием весеннего неба.
Погода стояла великолепная, солнце было не знойно, но ласково, а воздух так ароматен и свеж, что уж не дышать им, а пить его было впору. Молодые Андреа, расположась в легкой еще тени дерев, отведали дозволенных скоромных блюд и испили легкого вина, беззаботные и веселые, будто жеребята на выпасе. Потом послушали они, как под нежный шелест лютни, сливаясь голосами, поют ласковую канцону Пьетро и Маргарита. Когда же затих последний звук прелестного дуэта, отозвался певцам в небесной сини звонкой трелью жаворонок. И засмеялись счастливо дети мессера Андреа.
Вот тут и поведал им старший брат Римлих, с трудом отторгая от себя чарующие объятия весеннего дня, о своей тайне.
– Прекрасен мир – Божье творение, но не дано человеку обычному выйти из его границ, познать все его великолепие, – сказал он. – Сокрыто великой тайной то делание, кое употребляя способен умелец-маг посетить иные миры, не только планеты, но и далекие звезды. Упорно трудясь и размышляя, постиг я, каким способом можно выходить из тела, и душою, видящей и разумной, посещать любые места на Земле и звездные бездны, а затем вновь в тело возвращаться. Служит для делания того Зерцало магов, упрятанное мастером Базилиусом в тайнике за ковром. Ведом мне и обряд, который провести надобно вчетвером, в особый час ночи полнолуния.
Поразмыслите, любимые мои братья и ты, сестра Маргарита, будете ли вы мне в том деле сподвижниками, могу ли довериться вам или искать мне других, родственные чувства свои отринув? – так сказал Римлих, и словно день потемнел после его слов, словно цвет осыпался с яблонь и слив.
Похолодели сердца младших Андреа, впервые с непреложностью выбора столкнувшиеся. Долго молчали они, друг от друга взгляды отводя. Наконец, встала красавица-Маргарита – на солнце рыжие волосы полыхают, руки прекрасные к груди прижаты – и Римлиху в глаза глядя, слово свое произнесла:
– Римлих, брат наш старший, любим мы тебя безмерно и чтим, как отца, повинуясь во всем, и ни в какой беде никогда одного не оставим. Однако совесть, которая превыше родственных уз, понуждает нас к раздумью, ибо ты давно уже о сем действе, дерзновенном и неслыханном, размышляешь, мы же сегодня впервые слышим о нем, – вздохнула коротко и, глаза опустив, закончила речь:
– Притягательно могущество такое, но и опасно оно, и противно воле наставника вашего Базилиуса, коль скоро не посвящает он вас в таинства эти. Посему прошу тебя, дай нам время, чтобы, помолившись, мог поразмыслить каждый из нас и тогда дать тебе ответ.
Сказала и, Римлиху поклонившись, пошла умница-Маргарита к деревне неспешной своею походкой. Филиппо помялся, поглядел на брата виновато, побежал за Маргаритой. И Пьетро, пожав плечами, тоже двинулся им вослед. Остался Римлих один за брошенным застольем. Потрогал струны лютни, поглядел на синие равнодушные небеса и впервые в короткой жизни своей всем сердцем осознал, что человек – одинок.
Долго еще сидел он, обхватив колени, стараясь сладить с полынным вкусом одиночества. Размышлял об одиночестве других людей – Базилиуса, Беппо, Маргариты, проникался к ним состраданием, но горечь его сердечная от этого не утишалась и упорную жажду владычества над пространством она не залила.
Уж и солнце спряталось за холмы, и небо стало таким густым и синим, каким бывает оно только весной, а Римлих все сидел, слушая, как затихают житейские звуки в деревне, глядя, как появляются первые звезды. Он уже понимал, что Базилиус никакой ему не противник в игре, что таких уз, ради которых по первому слову бросаются вослед, очертя голову, на Земле нет, что всякий человек одинок, особенно в смертный свой час. Но постиг он и другое – понял, что не откажется от своей мечты. Потому что, отказавшись, всю свою жизнь не сможет он глядеть на звезды, не коря себя. И словно подтверждая его мысли, словно ободряя его, низко над горизонтом ярко сверкал голубоватый Меркурий.
Когда же совсем стемнело, из деревни пришли Маргарита и Филиппо, и сестра, нежно приобняв Римлиха, напоила его парным молоком с теплым хлебом. Пьетро принес большой плащ и они, разведя костерок, долго еще говорили меж собой, стараясь особым бережением укрепить узы сердца, что оказались столь хрупки.
Уже до зенита доплыла в небе полная луна, когда, договорившись обо всем, молодые Андреа отправились на ночлег в деревню. Римлих, подставляя лицо лунному свету, то переполнялся волнением от мысли о доступности звездного мира, то холодел от страха, что опыт их не удастся. Маргарита думала, что готова всю жизнь любоваться Луной издали, но братьев в этом рискованном деле бросить не может.
Филиппо же, всем сердцем осознавший, что братьями он дорожит куда больше, чем мессером Базилиусом и науками о Вселенной, думал, что они разок слетают на Луну, вернутся и поставят потихоньку Зеркало на место. Он совсем успокоился и уже мечтал, как всей душой полюбит его, Филиппо, прекрасная девушка со звезд.
И только Пьетро тосковал, зная, что обеты свои Учителю они нарушают, что человека, который, не щадя времени и сил, из них, неучей, пытался сделать людей, они решились обмануть. Словно тупой резец скреб ему по сердцу, и оттого он морщился и прятал лицо от родных.
Всех их согревало вновь обретенное чувство родства, и в доме, уже разойдясь по каморам, они еще долго переговаривались и даже шутили, а хозяйский пес взлаивал и ворчал на них, тревожась лунным светом и шумом в столь поздний час.

Глава 29
Обряд Зеркала
(Флоренция, год 1502, июнь)

Правду говорят, что кого Бог хочет погубить, того Он лишает разума. От скрытой злобы своей и невозможности видеть Маргариту Беппо совсем обезумел, непрестанно суетливо двигал руками, дергал щекой и в мастерской засиживался до глубокой ночи, выпаривая и возгоняя какие-то смеси. Пьетро даже предположил, что готовит он любовное зелье, но Беппо, прижатый к стене и хорошенько проученный кулаками, версию эту отверг, поклявшись, что готовит по просьбе Базилиуса горючий состав для шутих. Он даже сжег в фарфоровом тигле малую долю зловонной жидкости, чем убедил Пьетро окончательно, так что тот учителя и спрашивать ни о чем не стал.
Тем более, что своих дел у него было по горло. Вместе с Маргаритой вычисляли они должные часы для исполнения обряда, добывали нужные минералы и благовония, а также учили наизусть особые молитвы и заклинания, чтобы в торжественный час произнести их точно и безукоризненно. Филиппо же, по заданию учителя, в отдельной каморе лил из чистейшего воска особые свечи, добавляя в прозрачный расплав ароматные травы и иное сырье, как ему было указано. Занятие сие братьям было весьма на руку, поскольку для магического обряда им тоже были потребны свечи, специально изготовленные. За хлопотами этими о Беппо братья позабыли, и знать не знали, что не только жидкости горючей сделал он вдвое и втрое больше, чем потребно Базилиусу, но еще, секретами колдунов владея, изготовил некие порошки для добавки в свечной расплав. И однажды ночью, прокравшись в камору для литья свечей, заменил он Филипповы свечи для обряда совсем иными.
Вернувшись с пасхальных каникул, братья работали старательно, никаких нареканий у Базилиуса не вызывали, да и не особенно он за ними приглядывал, поскольку, получив из Генуи некое письмо, сильно был чем-то озабочен. Потому-то и не заметил мастер, в свои мысли погруженный, того тайного ликования, с которым встретили братья его сообщение о скором отъезде. Может, и повернулось бы все по-другому, обрати он внимание на блеск глаз Филиппо и довольство в голосе Римлиха, но был мастер известными лишь ему событиями сильно удручен, и посему, давши ученикам и мастерам последние наставления, отбыл в конце мая в город Геную сроком на месяц-другой.
Римлих и Пьетро отъезду учителя обрадовались еще и потому, что решившись на самовольное действо, испытывали они неудобство и томление. Ложь разъедала их души, как царская водка – золото, взгляда Базилиуса они избегали, поручения его исполняли с нарочитым рвением и со временем даже стали раздражаться друг на друга и ссориться. Филиппо немало тому огорчался, потому что сам он никаких томлений не испытывал, раз и навсегда для себя решивши, что превыше всего – родство, а идеи там всякие и обеты – только игры, коими забавляются взрослые.
Оставшись одни, братья окончательно определили день и час, когда совершат они магический обряд, назначив его на ночь полной луны после солнцеворота. Оставшийся до того месяц они усердно постились, ежедневно обмывались холодной водой и делали старательно все упражнения, каким обучил их Базилиус. Вечерами перед сном братья долго молились, умоляя Мадонну простить им грехи любопытства и нетерпения. От праведной жизни лица у них осунулись, зато мысли стали ясными, а души столь терпеливыми, что когда Беппо, накануне назначенного дня, разбил в мастерской нечаянно бутыль со своей горючей жидкостью, они только кротко укорили его за небрежение. Запах от пролитой жидкости стоял крепкий и резкий, но братья надеялись изгнать его курениями.
Ночь накануне обряда спали они по-молодому крепко и оттого не видали, как Беппо почти до рассвета бродил по мастерской, поливая своей жижей и посыпая какими-то порошками тростниковые циновки на полу, хорассанский ковер на стене и многочисленные книги и свитки на полках. Ушел он оттуда весьма поздно, не забыв растворить окна для уменьшения зловония.
Утром братья сообщили всем домочадцам Базилиуса, что по заданию учителя должны провести они сутки в мастерской в полном одиночестве за особыми работами. Мастера и подмастерья, за годы работы повидавшие всякое, сообщению тому не удивились, занялись своим делом и не то, что в мастерской, но и вблизи ее не появлялись. Поэтому никто и не приметил, как в сумерках привел Пьетро в мастерскую Маргариту, а Беппо, незадолго до восхода луны, укрылся в молодых зарослях падуба подле восточного окна.
В мастерской к тому времени все преобразилось. Хорассанский ковер со стены был снят, тайник вскрыт и на промытом дубовом столе, от всего лишнего освобожденном, покоилось старинное зеркало темного стекла, бережно прикрытое новым льняным полотном. По всей мастерской расставлены были курильницы и возжены благовония. Когда же взошла Луна, четверо взыскующих, омыв руки в серебряной чаше с родниковой водой, облачились в новые белые одежды и зажгли свечи. Пьетро, открыв Зеркало, обвел стол магическим кругом, начертал нужные символы, и они вступили в круг, крепко держа друг друга за руки, с напряжением ожидая того мига, когда коснется лунный свет темной поверхности Зеркала.
Ночь была ясна. Свет луны заливал все окрест, коснулся он, наконец, и волшебного Зерцала. Вспыхнуло оно радужными огнями, словно гулом отозвалось на любовное прикосновение Царицы Ночи. И откликнулся этому гулу торжественный голос Римлиха: «Силою четырех стихий тебя заклинаю…», – и нежно поддержал его голос Маргариты: «Молению нашему отзовись…», – и аккордом созвучным прозвенели в волшебном сиянии юные голоса Пьетро и Филиппо: «Pater noster…»
С четырех сторон склонились они к Зеркалу, с четырех сторон вместе с Луной заглянули в его тайную глубину… И в этот миг жутким сине-белым огнем взорвались стоящие подле свечи, полетели во все стороны горящие их куски и страшно полыхнули циновки на полу, ковер, книги. Огонь забушевал яростно и повсеместно. Римлих кинулся было гасить его, но Пьетро закричал: «Выносите Зеркало!», – а сам бросился к Маргарите, на которой запылала белая льняная рубаха и вытолкал ее вон, крича и созывая людей. Римлих же и Филиппо ухватились за Зеркало, под которым затлела льняная ткань, и понесли его, ставшее непомерно тяжелым, к окну, но тут на Филиппо рухнула полка с горящими фолиантами. Римлих, бросив Зерцало, стал руками отбрасывать горящие книги и, сам уже пылая, как факел, понимая, что через высокий подоконник ему Филиппо не перебросить, потащил брата к дверям. У Римлиха горели волосы и рубаха, руки были страшно обожжены, но, словно не чувствуя ничего и не закрываясь от огня, уже теряя сознание, проваливаясь в темноту, последним усилием перекинул он младшего брата за порог…
Кричали, сбегаясь люди, страшный от копоти и ожогов передавал ведра с водой Пьетро, хлопотала над братьями Маргарита и опять никто не заметил, как замотавши плотной курткой лицо от огня, вытащил Беппо из окна Зерцало, охая и пристанывая от натуги, закидал его ветками в кустах падуба и присыпал землей. А затем уж присоединился ко всем прочим, помогал гасить пожар, таскал воду, кричал и суетился до самого полудня, когда люди, наконец, справились с огнем.
Когда отбушевал пожар, Пьетро в мастерской никаких следов Зеркала не нашел, но зато обнаружил от восточного окна идущие борозды. Внимательно приглядевшись к примятым кустам падуба, вскоре нашел он и тайник Беппо. Будучи юношей сообразительным и припомнив разные подробности пожара, кинулся он Беппо искать, но тот исчез бесследно, словно его и не было никогда.
Страшно обгоревший Римлих, придя после полудня ненадолго в себя, шепнул сожженными губами рыдающей Маргарите: «Простите…» Дожил он до начала ночи и еще успел увидеть, как загораются в небе первые звезды.
 
На поминках девятого дня, Пьетро поделился своими догадками о пожаре с младшим братом. Однако Филиппо, сильно о брате скорбевший и с трудом говоривший из-за многих ожогов на лице, гнева его не разделил:
– Мы сами вершили неблагое, брат, – сказал он. Может, беппово злодейство от худшей беды нас уберегло, как знать… Пусть он перед Господом ответ держит, – и закрывши глаза, чтобы удержаться от слез, добавил:
– Я верю, Римлих еще вернется к нам, родится снова…
Речами такими привел он Пьетро в большое смятение, возможно, потому тот и смолчал, когда Маргарита сказала братьям о твердом своем намерении вернуться в монастырь, а Филиппо сообщил, что отъезжает он в Сардинию, где друзья приискали ему работу.
Дня через два проводили братья Маргариту в монастырь, там же они укрыли Зеркало до возвращения Базилиуса.
И долго молча стояли втроем у высоких тяжелых ворот, словно ожидая, что вот-вот придет Римлих, чтобы попрощаться с сестрой.
Через день уехал в Ливорно малыш-Филиппо. Из Ливорно попутным кораблем добрался он до Сардинии, где и затерялся на долгие годы. Доходила молва, что стал Филиппо отменным мастером-ювелиром, обзавелся большой и дружной семьей, которую нежно любил. Стихов он больше не писал и никого из сыновей Римлихом не назвал.
А вскоре и Пьетро, прихватив с собой некоторые рукописи и оставив для передачи совместное их письмо к учителю, перебрался в Венецию.
Так что когда, подгоняемый страшными вестями из Флоренции, добрался мастер Базилиус домой, ни мастерской, ни учеников, ни Зеркала у него уже не было.

Глава 30
Волшебный розы аромат
(Москва, сентябрь 2002 года, воскресенье)
 
Тимурцев очень любил пребывать на своей фазенде, хотя пилить до нее, по забитой идиотами «Варшавке», было более ста километров. Только здесь, на шести сотках, среди кущ укропа, он чувствовал себя истинно свободным. Душа расправляла перья, успокаивалась, тело действовало автоматически – таскало воду для поливки растений из двухсот пятидесятилитровой бочки. Голова отдыхала, в ней лишь изредка, не задевая друг друга, проплывали мысли, ленивые и сонные, как караси в тине, никак не связанные с поддержанием правопорядка.
Приковывала его к даче и еще одна тайная страсть: с боем отвоевал он у Аллы клочок земли, и уже не первый год выращивал на нем розы, безмерной любви и нежности к которым сам себе не мог объяснить. Как дитя «жвачке», радовался он каждому появившемуся бутону! Удаленность их участка от дома не позволяла Тимурцевым бывать там чаще одного-двух раз в неделю, ночевать было негде. В качестве домика они могли позволить себе лишь ветхий вагончик, списанный по старости лет «Протонтоннельстроем». Алла забила его до отказа каким-то барахлом и дачным инвентарем. В обиходе эту рухлядь именовали словом, слегка напоминающим по звучанию «Убежище», только чуть-чуть по- иному… Но уход за розами требовал постоянного присутствия опекуна, и Николай умолил соседа по даче, живущего там постоянно, присматривать за его кустами, а в знак благодарности аккуратно снабжал его пивом в дни приезда.
 Появившись на фазенде, Тимурцев первым делом помчался к своим розам, и пока Алла возилась с приготовлением еды, распаковывая привезенную снедь, поразговаривал с ними так нежно и ласково, как никогда не говорил с женой, даже в период гона. Эзотерик бы назвал это медитацией на розах. Но эзотериков в первом приближении не было. Тремя роскошными кустами владел капитан Тимурцев – белым, темно-бордовым и желтым. И были они так прекрасны, что рядом с ними он забывал обо всем!
И вдруг, без всякого повода, в уме всплыло слово: «Зеркало». Он замахал руками перед лицом, словно отгоняя назойливую муху, но слово не исчезло, а потянуло за собой караван непрошеных мыслей. О работе, о начальстве, о сыне пропавшей дамочки. Несмотря на всю свою невинность в данном вопросе, он понимал, что столкнулся с событиями мистическими. До сих пор вещам таинственным не было места в его жизни. Угон автомобиля или квартирная кража имели сакральный смысл только для пострадавших. Для Николая это была нудная и кропотливая работа, абсолютно реальная, за которую ему государство платило, хоть и небольшую, зарплату.
Капитан Тимурцев очень комфортно чувствовал себя в недрах милицейского эгрегора, а уж в форме, да при «стволе», да при удостоверении! Встреча с таинственным Зеркалом расколола его жизнь надвое. До сих пор он соизмерял летопись своих дней с «до столкновения с «мерсюком» и после него». Чуть ли не полгода выплачивали они несчастные сто баксов владельцу «крутой» иномарки за разбитый задний фонарь. Не хотелось размахивать служебным удостоверением без крайней необходимости, да и был он слегка «под пивком». Но после появления Зеркала репер сместился.
 Исчезновение вещдоков являлось полной, неоспоримой мистикой. Это было за гранью его понимания! Ведь он не выпускал из рук эту чертову тетрадь. «Этого не может быть, ибо этого быть не может никогда!» – говорил он себе миллион раз. Но это было. Отпечатков нет, пленка засвечена, тетрадь пуста. Если не считать, конечно, той явной белиберды, которая в ней написана чьей-то шкодливой рукой, словно специально для него, Тимурцева. Не мог он объяснить себе и сверхъестественный интерес начальства к этому злополучному «предмету культа». Марчело как-то сразу по уши «увяз» в своем желании Зеркало заполучить любой ценой. Даже не видя его ни разу. Почуял, что может «срубить» на его продаже неплохие бабки? Тогда он не остановится ни перед чем. Николай назубок знал всю схему, по которой Марк Абрамович будет выколачивать Зеркало из бедного парнишки: сначала запугает, потом обласкает и предложит помочь выпутаться из сложившейся ситуации, возможно, предложит даже немного денег, попросив продать желаемое, а потом… Он всеми силами постарается инкриминировать сыну исчезновение мамаши. Не в интересах Марка, чтобы тетка нашлась! Мотивацию сфабриковать – как два пальца об асфальт! Квартира двухкомнатная на Кутузовском, а парень снимает себе жилье. Вот и мотивчик. Симпатичный такой мотивчик! Алиби у него нет. Был в командировке. Возвращался на своей машине один. Когда выехал – никто не знает. В какое время пропали дамочки тоже точно не известно. Все они одинокие и живут в разных районах.
Это что же получается? Каждый, кто сталкивался с Зеркалом, увязал в нем по самое «не балуйся»! Николай был отличным криминалистом и логическую цепочку умел выстраивать превосходно. Косноязычие покидало его в этот момент. Он мыслил четко и ясно. Капитан стал перечислять пострадавших: во-первых, он сам, во-вторых, Марчело, в-третьих, сын, в-четвертых, четыре женщины. Многовато получается. Да и Абриколен пострадал, у него пленка засветилась. А Нинка – Алкин гинеколог? Поглядела на себя в зеркальце и ушла на другую работу! Кровь ей померещилась.
Чтобы хоть немного успокоиться, Николай нагнулся к розам и всей грудью вдохнул их благоуханный аромат. Голова его закружилась, и он на мгновение увидел вдруг дивный сад, сплошь усаженный кустами роз. Мужчину, стоящего у высокой кирпичной старой, словно тюремной, стены с лопатой в руках. Это, видимо, был садовник, он с беззаботным любопытством следил глазами за пчелой, которая забиралась в едва приоткрытый бутон роскошной желтой розы. Всклокоченная борода прикрывала нижнюю часть лица, на лоб была низко надвинута широкополая шляпа. На кончике носа дрожала капелька пота.
Тимурцев мгновенно выпрямился. Он стал недоуменно озираться по периметру всех своих личных шести соток. На участке больше никого не было – только он и Алла. «Во, блин! Глюки! Уже и тюряга померещилась… Не-е, откуда в тюрьме столько роз? Черт, пора в отпуск…» Тимурцев знал за собой еще один «грешок»: в любое время, в каком угодно месте он мог вызвать у себя стойкое ощущение запаха роз. Стоило только закрыть глаза и втянуть в себя по особенному носом воздух. Николай мог проделать этот фокус даже в насмерть прокуренном помещении, даже в сортире! Ни один человек на свете не знал об этой его таинственной способности. Он скрывал ее даже от жены. Да его бы подняли на смех, а он насмешек не любил. Когда это случилась с ним впервые, прямо на улице, подумал: «Померещилось! Должно быть, розы где-то рядом продают». Потом феномен стал повторяться, со временем Николай научился вызывать его по собственному желанию. Но сегодня даже розы причиняли ему беспокойство. Только засыпая а свой постели, он вдруг вспомнил: «Завтра я опять увижу Зеркало! Не хочу! Не желаю мистики и все тут! Елки-моталки, что бы придумать? Как бы отбояриться? Хоть бы убили кого… поехал бы с ребятами…» Он заснул тяжелым тревожным сном.
– Тимурцев, что ты брыкался всю ночь, как битюг стреноженный, да нес всякую околесицу «Я ее не знаю, я ее не знаю!» и крестился даже.
 – Чокнулась ты что ли? Знать не знаю, как это делается. Спала бы лучше, чем подслушивать…
Николай принял душ, тщательно побрился, истребовал чистую белую рубашку и самый парадный галстук «Гордость олигарха», подаренный ему одним новоруссом, проходившим свидетелем по «мокрому» делу, и сбрызнул себя туалетной водой, купленной еще в эпоху «до наезда на «мерс».
– Куда это ты нафабрился? – сварливо спросила жена. – Пошел сдаваться с поличным?
– Иду на встречу с тайной, – серьезно и задумчиво ответил Николай.
– С кем?
– Не с кем, а с чем, – поправил он и вымученно улыбнулся.
Тимурцев был очень бледен, глаза лихорадочно сияли, губы пересохли и потрескались.
– Может, давление померить… – нерешительно предложила Алла, – синюшный ты какой-то…
– Обойдемся!
Тимурцев закрыл глаза, всей грудью вдохнул дивный аромат роз и вышел за дверь. Что-то подсказывало ему, что в его жизни прямо сегодня грядут большие перемены. И не ошибся.

Глава 31
Мурате
(Август, 2002 год. Рассказывает Леся)

 Уже несколько дней у меня по утрам болело сердце. Даже не то чтобы болело, а поднывало. Поэтому, когда на пороге вдруг появилась Аликс, я чуть не свихнулась от радости! Мне даже показалось, что у меня появился виртуальный хвост, и я им стучу по полу, что есть силы, как это делает Черри. Мы поговорили немного о ее делах, попили чаю с плюшками, но у меня свербило во всех местах показать ей стихи и поделиться сопутствующими подробностями.
Аликс выслушала меня со всей серьезностью и внимательно прочла восемь текстов.
– Интересно, – произнесла она тоном ей совершенно не свойственным, без обычного иронического комментария. – Похоже, твои стихотворения соответствуют Космическим часам. Только для полной картины твоей кармы их должно быть двенадцать.
– Что за часы, – мгновенно распалилась я любопытством, – расскажи немедленно. Только имей в виду, что мне, как милиционеру анекдот, надо рассказывать медленно и два раза.
– Все учение о Космических часах очень сложное, но если отбросить теорию, то можно сказать так: представь себе часовой циферблат. Созвездие Козерога – это точка отсчета. Совмести ее с датой своего рождения: 13 июля, а дальше по месяцам расположи в соответствии с остальным Зодиаком. Год равен двенадцати месяцам. И каждый месяц ты проходишь посвящение следующего знака Зодиака: с 13 августа – под иерархией Водолея, с 13 сентября – Рыб, с 13 октября – Овна и так далее… Это значит, что на тебя воздействует конкретная энергия, характер которой описан в астрологии. Она стимулирует в твоем подсознании сходные по вибрации записи негативной кармы, а в каузальном теле – благую карму, или «сокровища на небесах», твою же собственную энергию преодоления «грехов», накопленную в прошлом. Испытания идут строго по порядку, поэтому ты всегда можешь определить, какой знак оказывает на тебя влияние: какие проблемы могут активизироваться, какие позитивные качества ты должна реализовать, а также к какой иерархии света можно обращаться за помощью. Это, собственно, закон циклов – любого цикла: года, двенадцати лет жизни (где каждый год проходит под очередным знаком Зодиака), всей жизни, какого-то дела, организации, страны. Вот и твои стихи, на мой взгляд, странным образом соответствуют первым восьми часам от Козерога Поняла что-нибудь?
– Приблизительно, – скривилась я. – Я одного понять не могу, что у меня за карма такая, за что меня наказывать?
– А тебя никто не собирается наказывать. Карма, милая моя, это отнюдь не наказание. Это данная нам Богом возможность испытать то, что мы послали в мир, как Его сотворцы. Мы имеем полное право видеть плоды, посаженные нами. Представь, что ты алхимик и пытаешься получить какое-нибудь таинственное вещество. Раз проделал опыт – не получилось. Два – опять мимо. Надо же видеть, где ты ошибся. Попытаться исправить, если это возможно. Попробуй дополнить этот цикл до двенадцати стихотворений, посмотрим, что получится, вероятнее всего, твоя карма себя как-то и обнаружит. Только работай в том же ключе, в алхимическом. Не тащи туда своих современных вибраций. Но и искусственно компилировать тоже не надо. Тут должен быть абсолютный сонастрой, унисон с твоими прежними вибрациями.
– Легко сказать! Думаешь, это мед есть столовыми ложками! Меня так шибануло в Зеркале, до сих пор в себя прийти не могу.
– Решать тебе, хочешь ты трансмутировать старую карму или нет, ну, хотя бы понять свой прежний опыт, чтобы его больше не повторять, если он был негативным.
– Аликс, какой у тебя все-таки умный ум! – Подольстилась я к подруге. – Давай, я попробую написать еще четыре стишка, а ты мне поможешь разбросать их на этих часах таинственных. Боюсь, что без твоей бесценной помощи у меня ничего не получится, и останусь я бедная, горемычная не раскармленная! – нудно и откровенно продолжала льстить я подруге.
– Я все поняла. Пиши, давай, там поглядим. Ты меня к Зеркалу пустишь, а то я сто лет перед его светлым ликом не сиживала?
– Пущу! Я пойду писать на кухню. У меня там алхимическая лаборатория!
Как послушная девочка, я отправилась на кухню, сварила кофе с кардамоном и корицей (сплошная польза для сердца!), раскурила сигаретку и села, выпучив глаза в пространство, добиваясь сонастроя со своими древними вибрациями. И что в результате? А ничего! В голову лезла всякая чушь, бегали тараканы мыслей, но ни одной эмоции не возникало. Только мозг напряженно работал, скрипя на всю кухню. Я пыхтела, пыжилась, выеживалясь, но с нулевым результатом. Не видать мне трансмутации кармы, как своих ушей. По крайней мере, не сегодня. Я покорно смирила свою гордыню, обозвав бедную, ни в чем не повинную музу бестолковой бездельницей и с отвращением отшвырнула ручку. Достала нарды и стала с упоением играть сама с собой, чтобы как-то укокошить время.
Когда на кухне появилась Аликс, брови ее недоуменно уползли под челку. «Это и есть твоя алхимическая лаборатория? Если учесть, что капля никотина убивает лошадь, то твой бедный Пегас должен был подохнуть давным-давно». «Он у меня привычный, вдыхает дым уже несколько воплощений!» «Лодырь, несчастный! Где еще четыре стихотворения?»
– Сонастрой не ловится, не растет кокос, что-то очень чешется мой несчастный нос. К чему бы это?
– Хороший нос за неделю кулак чует, как говаривал твой папа, помнится. Иди к Зеркалу, видимо без этого инструмента, мы теперь уже ни на что не способны. А я прилягу с книжечкой на твой волшебный диван.
Я совершила заход на вторую попытку. Села совершенно как в тот раз и через полчаса стихотворения были написаны. Но были они какими-то искусственными, вялыми, ни одной прежней эмоции в них не так и не зазвучало. Я решила отложить это занятие до лучших дней и собралась уже идти каяться Аликс, как вдруг… Из глубин Зеркала на меня, словно повеяло прохладой. Я закрыла глаза и с ощущением узнаваемого(!) счастья с головой окунулась в аромат монастырского сада. Розы, розы! Куда ни кинешь взгляд, повсюду розы. Старый садовник Никколо, приветливо улыбаясь, машет мне рукой. Он с лопатой в руках стоит у старой облупившейся стены, видимо, сажал очередной куст или выкапывал старый. Я бегу к нему со всех ног, и мне уже не так сиротливо в монастыре, куда братья снова отвезли меня после пожара в доме их учителя. Первые три дня я провела в слезах. Тревога за братьев лишила меня сна и аппетита. Матушка-настоятельница, послушницы и монахини сидели у моей постели день и ночь, сменяя друг друга. Бедный Римлих умер от ожогов, но я верила, что братья благополучно добрались до намеченных мест. Ведь я так молилась за это, призывая в помощь Пресвятую Деву и Спасителя.
Мое теперешнее положение в бенедиктинском монастыре Мурате, что означало «замурованный», было на этот раз гораздо безнадежнее прежнего. Аббатство славилось строгим укладом, и жизнь в нем была и вправду похожа на заточение. В период моего девичьего воспитания в этих стенах у меня была хотя бы надежда, что я выйду отсюда, как только приблизится срок моего замужества, но теперь ощущение полного сиротства и безысходности не покидали меня ни на мгновенье. Братья не могли назвать мне точный день, когда приедут за мной. Беда, постигшая нас всех, не оставляла нам никаких надежд на радостное будущее, по крайней мере в ближайшие годы!
Но время шло. Молодость, здоровье и мой природный оптимизм брали свое. Я понемногу оправлялась от пережитых потрясений и заставляла себя не думать о грядущем, пытаясь найти хоть крупицу радости в настоящем, каким бы беспросветным оно мне ни казалось: охотно бралась за всякую работу, исправно молилась вместе с монахинями, читала столько, сколько позволял световой день и досуг. Совершенно случайно у меня появился бесценный источник литературы! Наш старый садовник Никколо, помнивший меня совсем еще ребенком, признался мне по секрету, что является тайным хранителем библиотеки катаров и тамплиеров. Библиотека была спрятана в том же подвале, что и наше Зеркало. Это было отдельно стоящее, полуразрушенное строение с отличным глубоким и сухим подземельем, сохранившееся с незапамятных времен. Там среди инкунабул, фолиантов и манускриптов верный Никколо и помог братьям укрыть от любопытных глаз бесценное сокровище до лучших времен. Братья взяли с меня страшную клятву никому не выдавать нашу тайну. Садовник сделался моим добровольным опекуном и утешителем. Иногда мы подолгу беседовали с ним, и он рассказывал мне о крестовых походах, об Иоганне Рейхлине и великом флорентийском мистике Пико делла Мирандоле, о своем учителе – благородном рыцаре Ордена Тамплиеров, сэре Артуре. Я оказалась очень восприимчива к древней мудрости и до крайности любопытна.
Сестра Джустина Никколини вела летопись монастыря и любезно позволяла мне ей помогать. Таким образом я незаметно для себя приохотилась к творчеству. Свое первое стихотворение я с гордостью показала нашей милой аббатисе, она погладила меня по голове, потом перекрестила и, словно про себя, сказала: «Порода берет свое. Надеюсь, ты унаследовала лишь лучшие качества своей семьи…» Я не придала этим словам ровно никакого значения – меня просто ободрила ее похвала! Я старалась описать все, что вижу, что произошло со мной за день, это было похоже более на птичий щебет, чем на творчество, но меня все хвалили, и это побуждало меня писать еще больше и лучше. Я редко впадала в уныние, и это сказывалось на моих стихах. В них все пели, любили друг друга и всегда светило солнце.
Так прошло семь лет. Наступила весна, близился двадцать первый год моего рожденья. Накануне вечером моя дорогая аббатиса сказала, что хочет видеть меня завтра после мессы в исповедальне.
Все последующие события завертелись, как в калейдоскопе, и, вероятнее всего их последовательность смешалась в моем уме. Утром 13 марта умерла наша старенькая добрейшая привратница и матушка была занята тем, что подыскивала ей замену. Никто особенно не рвался находиться при воротах монастыря. Сестра Изольда, наконец, истребовав себе массу поблажек и льгот, согласилась. Это была одна из самых любопытных и склочных монахинь, большая охотница до сплетен и доносов. Про меня, кажется, все забыли, кроме Никколо. Он принес мне три розы и немного фруктов. Розы были разного цвета – белая, пунцовая и желтая. Я поставила их в отдельные сосуды, чтобы они не подавляли друг друга своими вибрациями. К этому времени я уже много знала разных премудростей. Интересовалась алхимией, гностицизмом, манихейством, христианской кабалой, конечно, в тайне от моих дорогих монахинь. Мой любопытный ум не давал мне покоя. Все больше и больше знаний жаждала я.
Когда уже почти стемнело, новая привратница нашла меня на скамейке в саду, где я обычно проводила час–другой перед сном, сочиняя в уме алхимические стихи, записывать которые боялась и старалась заучить их наизусть. Она сказала, что меня желает видеть дама под вуалью, не захотевшая себя назвать. Сердце мое дрогнуло: неужели братья нашли способ снестись со мной? Я поднялась, чтобы пойти за моей неожиданной вестницей счастья, но она прижала палец к губам, призывая меня к осторожности и велела дожидаться гостью на скамейке. Место и в самом деле было укромным. Вскоре рядом со мной кто-то опустился на скамью, и я услышала горестный вздох. Чьи-то губы страстно зашептали мне в ухо горячие слова любви, я отшатнулась, мгновенно узнав этот шепот. Беппо! Как он нашел меня? Кто его прислал? А Беппо, видя мою растерянность, становился все настойчивее.
Он уговаривал меня бежать с ним, поведал, что в его жизни не было ни дня, когда бы он ни вспоминал и не оплакивал меня. Он думал, что я погибла во время пожара. И только недавно он случайно узнал, где я нахожусь, от той бедной вдовы, у которой я жила ранее и которая навещала меня раз в год в моем уединении. Беппо целовал мне руки, называл ласковыми именами, обещал заботиться обо мне и клялся в вечной безумной любви. Не знаю, сколько времени мы провели на скамейке в розовых зарослях, я расспрашивала его о братьях, но он ничего о них не знал. Утешая меня на все лады, Беппо заверил, что непременно разыщет их в самое ближайшее время. Наконец, я опомнилась и сказала, что мне надо подумать, прежде чем дать согласие на побег с ним. Долго еще горел на губах у меня его прощальный страстный поцелуй. Мы сговорились встретиться через три дня. Беппо торопил с ответом и сказал с нажимом, что я могу взять с собой все, что пожелаю.
В эту ночь я не сомкнула глаз. Надежда снова вырваться из этих, почти тюремных стен, окропила живой водой любви мою засыхающую душу. Я поверила в чувство Беппо, да ведь у меня больше не было никого на этом свете, кроме него. Мне хотелось жить полной жизнью, заниматься творчеством, иметь дом, детей. Боже, каких замков я настроила!
На следующее утро аббатиса выбрала время для разговора со мной. Немного помедлив, словно не зная, как приступить к беседе, она сказала, наконец: «Присядь, дитя мое. То, что тебе предстоит узнать, может потребовать от тебя больше сил и мужества, чем ты в состоянии перенести, ноги могут не удержать тебя». Я задрожала, и рой мыслей закружился в моей голове: «Она знает про Беппо… Она знает про побег… Она знает про мои еретические изыскания… Она знает что-то плохое про моих братьев… Она знает про Зеркало…» Раскрытие каждой из моих тайн было серьезным поводом для беспокойства и стоило одно другого по ужасающим последствиям, которые могло бы повлечь за собой. Я села, внешне спокойная, решив принять все, что меня ожидало с покорностью и стоицизмом. Матушка извлекла из своего стола сверток, скрепленный большой сургучовой красной печатью, на которой я успела разглядеть только шесть геральдических шаров, принадлежащих, как я знала, гербу рода Медичи. Аббатиса подала его мне, предлагая вскрыть. Дрожащими руками я распечатала свиток и быстро пробежала глазами текст, написанный красивым твердым почерком.
В письме Лоренцо Медичи официально признает меня своей единокровной незаконнорожденной дочерью и выделяет мне значительное содержание, во владение которым я вступаю в возрасте двадцати одного года, то есть по достижении официального совершеннолетия. В случае моего замужества на эту пору муж мой и дети от нашего брака будут наследовать мне после моей смерти. В случае принятия мною пострига, после моей кончины все мое имущество будет принадлежать монастырю, в коем я нахожусь, то есть Мурате.
С каменным лицом я подошла под благословение, поцеловала механически руку аббатисы и вышла из ее кабинета, не проронив ни единого слова, не задав ни одного вопроса. Письмо я забрала с собой. Мне надо было подумать. Матушка-настоятельница тоже молча задумчиво поглядела мне в след долгим взглядом, который я, слава Богу, не увидела.
В монастыре находилось много монахинь, принадлежащих к флорентийской аристократии, знатные дамы с давних пор выбирали эту обитель для своего временного уединения. В настоящий момент здесь жила Екатерина Сфорца Риарио, вдова одного из Медичи. Все эти женщины были любезны со мной и охотно беседовали на всевозможные ученые и религиозные темы, дивясь моему рано развившемуся уму и множеству познаний в различных областях, но ни с одной из них я не была настолько близка, чтобы обратиться за советом в решающую минуту жизни. Только аббатиса была, как я думала, моим единственным настоящим другом и любила меня совершенно искренне. Но как раз с ней я и не могла поговорить о том, что мучило меня.
Я отыскала Никколо в глубине сада и рассказала ему все, что узнала от настоятельницы. Он тяжело вздохнул. «Подумай, девочка, прежде, чем принять окончательное решение. Хорошенько подумай».
– Ты не все знаешь, вчера меня разыскал Беппо. Он до сих пор любит меня всем сердцем и предлагает бежать с ним. Я заберу Зеркало, теперь у меня есть деньги, мы поселимся где-нибудь вдалеке от Флоренции, может быть на Сардинии или во Франции, да мало ли где! Мы разыщем мои дорогих братьев! Я еще могу и хочу быть счастлива!
Ужас исказил лицо моего доброго Никколо.
– Ко всем прочим прегрешениям ты хочешь добавить еще истинный грех – кровосмешение?! Беппо брат тебе по отцу, к тому же он виноват во многом, что случилось с твоими братьями в доме учителя. Ему нужно Зеркало, а не ты, глупое дитя! Надеюсь, он действительно ничего не знает о вашем родстве, иначе он просто чудовище! Но боюсь, что он еще хуже, чем я о нем думаю, ибо появился тут именно в день твоего совершеннолетия. Я давно должен был уничтожить Зеркало по указанию моих Учителей, но оно попало к Базилиусу и уже натворило много бед… Теперь, наконец, ради тебя я сделаю то, что должен… Иди к себе, дитя и помолись хорошенько.
Совершенно раздавленная еще одной открывшейся мне страшной тайной, потерявшая всякую надежду, я понуро побрела в свою келью. Там я молилась, писала и плакала до рассвета.
Утром Никколо с помощью двух монахинь извлек меня полуживую из петли. Вскоре я приняла постриг и до конца дней затворилась в монастыре Мурате. Мое психическое и физическое здоровье сильно пошатнулось. Я больше не написала ни одного стихотворения.

13 сентября 1528 года Маргарита тихо угасла в своей келье в присутствии юной Екатерины Медичи, открыв ей перед смертью тайну Зеркала и передав тетрадь со своими последними творениями.
Спустя несколько дней после ее неудавшегося покушения на жизнь Никколо исчез. Одна она знала, где можно его отыскать и спустилась в подвал – хранилище тайных книг и Зеркала. Он лежал на груде фолиантов бездыханный, так и не исполнив указания своих Учителей.

Я обрела, наконец, сонастрой со своими прежними вибрациями и узнала свою карму. Как результат, были написаны еще четыре стихотворения. Вот они. Мои космические часы совершили полный зодиакальный круг. Удалась ли мне трансмутировать свою старую жуткую карму? Кто мне ответит?


Себя отдаю я Божественно воле.
Пошли мне лекарство от гнева и боли,
Меркурий! В слиянии Солнца с Луной
Есть символ надежды. Да будет со мной
Сегодня Христос! Начинаю подъем.
О, как же не просто мы в гору идем!
Созвездие Рака, ты – Лунная крыша,
Христос, подними меня выше и выше,
Я к сердцу прильну твоему, к голове,
Под Солнечной крышей укроюсь во Льве.
Рождается снова лишь временно мертвый.
Без трех появиться не может четвертый.
***

Камень драгоценный – Сирота!
Не сияет больше в темноте,
Просто растворилась темнота,
Свет дала вдове и сироте.

Свет и тьма всегда идут вдвоем,
Друг без друга их не распознать.
Что труднее – спуск или подъем?
Сын сиротствует, когда вдовеет Мать.

Как беспечно мы идем с горы,
Камни оставляем за собой,
Разрушаем жизни и миры –
Соберем, когда пойдем Домой?

Время – это завтра и вчера,
Ночь всегда должна сменяться днем.
Нам с рожденья выбрана Гора,
Спуском начинается подъем.
***

Я снова здесь, все та же келья, стены,
И прежний – райский – аромат в саду!
В молитве утренней вновь преклонить колено
Пред Божьей Матерью я в ризницу иду.

Сиротствую! Одна на целом свете,
Ни близнеца, ни друга у меня.
Духовники мои лишь стены эти,
И день за днем, молчание храня,

Они со мной вздыхают, ждут и плачут,
А, может быть, они мироточат?
Кто объяснит, что ваши слезы значат,
Ответьте, стены! Но они молчат.

Лишь в жизни монастырской, отрешенной
Есть высшего сиротства полнота!
Послушницей коленопреклоненной
Кладу печать молчанья на уста.

Здесь мой покой никто не потревожит,
Весь день молюсь, не поднимая вежд.
На твой алтарь я приношу, мой Боже,
Свет высших упований и надежд!

***
Душа спросила: «А который Час?»
И отходя от Отчего Порога,
Услышала, как всемогущий Глас
Ответствовал сурово: «Козерога!»
Когда душа в Материю сошла,
Невинная, она не знала зла,
А здесь ее в одежды облекли
Огня, Эфира, Влаги и Земли.
Покуда длился воплощенья срок,
Архонты алхимический урок
Давали ей. Душа его учила,
Но путалась и знала не всегда,
Где Мудрость, где Любовь, где Сила,
Огонь Земли и Воздуха Вода.
А Память силой Белого Огня,
Вела в Овен, спасая и храня;
Ментал овеян Пневмой Золотой,
Дарует В Раке верность и покой;
Стремнина Чувств, как Розовый Поток,
Течет к Весам, в Божественный Исток;
А Тело обретает сонастрой
С Землей обетованной Голубой.

Все просто! Но шептал Порога Страж,
Что жизнь – химера, майя и мираж,
«Пустое – Вечной Славы Ореол,
Нам не доступен Господа Престол».
И ежемесячно душа за годом год
Кармический вершит круговорот,
Сверяя по космическим часам–
Достоин ли ее телесный Храм?

Когда душа В Материю сойдет,
От милого опять отчалив брега,
Пусть там ее хранит и бережет
Я ЕСМЬ Присутствие, как Альфа и Омега.

Глава 32
Обучение продолжается
(Москва, сентябрь 2002 год. Рассказывает Катерина)

Сижу безвылазно дома. Занятия в институте нашем уже начались, но я нынче веду семинары по механике на первом курсе, а его услали на уборку небывалого урожая, так что от сидения меня ничто не отвлекает. Окна я плотно прикрыла от противного дыма, который уж сколько дней все стелется и стелется над Москвой. Так что дома у меня тишина.
В последнюю нашу встречу на Поклонной, когда выяснилось, что продавший Леське зеркало «бомж» и хорошо известный нам Василий – одно и то же лицо, мы долго шумели. Удивлению, упрекам, вопросам, слезам и бурным монологам не было конца. Когда же все успокоились, опять попили чайку и рассказал нам Василий о делах флорентийских. И хотя многое мы вспомнили сами, хотя о многом уже догадывались, грустная повесть эта все расставила по своим местам. Словно мы ранее любовались на картине только деталями – руку замечали, цветок, кусочек неба – а теперь, отойдя на несколько шагов, увидели ее всю целиком.
Боже мой, как хорошо, что милосердная Природа так глубоко прячет память о прошлых наших жизнях! Ну, как бы я жила, как бы училась, как бы дружила с Леськой, Айной, Аликс, как бы в глаза Василию смотрела, зная, что успела уже (успел!) натворить? Люди, ближе которых не было у меня, люди, которых я любила, которых предала… Да знай я об этом в нынешней жизни, разве смогла бы я жить?
Как странно сквозь нынешние их лица проступают в моей памяти прежние черты – золотые кудри и чеканный профиль Маргариты, верящие синие глаза Пьетро… Как я хотела, чтобы братья мои и сестра были счастливы! Почему счастье мнилось мне тогда в достижении иных миров? Воздух во Флоренции, что ли, был такой? Или стремление к единению с иными разумами Вселенной свойственно человеку? Почему же мы между собой договориться не можем? И что осталось во мне от той жизни?
Осторожней я стала, и нет во мне той страсти, с какой порывался Римлих к звездам. Обучилась, значит, или знаю достоверно о безнадежной огромности Вселенной? Или время такое пришло – умеренных желаний, разумных подходов? Или это оттого, что теперь я женщина?
Одни вопросы без ответов.
О женщинах Василий ним сказал:
– Во всякой нормальной женщине заботливость о близких, осторожность и знание того, что жизнь и душа человека превыше любой идеи – живут изначально. Стремление добиться желанного любой ценой, достичь невозможного – это качества мужские, при воплощении в женском теле они смягчаются, приходят в равновесие. Одни свойства душа приобретает в теле мужском, другие – в женском. Истинная же полнота приходит после многих опытов, и такие люди в памяти человечества остаются надолго, как учителя, пророки, гении.
– Ну, до пророков и гениев нам ужас как далеко, – сказала практичная Айка, – это значит что же, опять в переплавку? Опять родиться, ходить в школу, врать учителям, плакать в подушку, растить детей? Мамочка моя, я не хочу!
– Зато сколько всего ты еще раскопаешь, сколько новых стран увидишь, может, книгу великую напишешь, – утешила ее оптимистка-Аликс.
Но Айка не утешилась, хмуро смотрела в окно, и тогда Василий предложил:
– Давайте я вам одну индийскую притчу расскажу.

Притча о подвижнике и разбойнике
В те времена, когда великий мудрец Вьяса еще жил на Земле, собрался он как-то на совет богов. И, добираясь до горы Кайласа, увидел подвижника, покорявшего свою плоть сидением меж четырех костров. День был жаркий, солнце палило нещадно, подвижник же, хоть и изнывал среди огней, Вьясу приметил и попросил его:
– Великий Вьяса, мне открыто, что идешь ты на совет богов. Молю тебя, спроси у них, сколько еще воплощений страдать мне на Земле? Ты видишь, я не ленясь, предаюсь ужасающей аскезе, но хотелось бы знать достоверно, долго ли еще мне мучаться.
– Хорошо, спрошу, – пообещал Вьяса и отправился дальше.
Вскоре в лесу набрел он на разбойников, которые, ограбив проезжих купцов, весело пировали под большим баньяном. Надо сказать, что в древности мудрецы были всем известны, поэтому, приметив Вьясу, никакой обиды разбойники ему не учинили, а главный их атаман вежливо мудреца спросил:
– Куда изволишь ты идти, могучий Вьяса?
– На совет богов.
– О многомудрый, – воскликнул разбойник, – если будет на то твое благоволение, спроси у богов, сколько еще жизней я проживу?
– Хорошо, спрошу, – пообещал Вьяса и, не тратя более времени на ходьбу, прямиком очутился на горе Кайласе, где дожидались его боги.
Через некоторое время, завершив дела, вовращался Вьяса в свою обитель, но поскольку пути мудрецов неисповедимы, первым повстречался ему подвижник, все так же изнывавший от зноя меж четырех костров под палящим солнцем.
– Приветствую тебя, Вьяса, – закричал он, – поведай мне, скоро ли боги, учтя мои заслуги, освободят меня?
– Скоро, почтенный, – порадовал его Вьяса. – На совете решено, что освободишься ты через четыре воплощения.
– Через четыре воплощения?! – взвыл аскет, у которого как раз пятка попала в костер, – целых четыре воплощения!? Они что, издеваются надо мной?!
Не удалось Вьясе порадовать подвижника, долго еще доносились до него негодующие вопли аскета. Продолжая свой путь, дошел мудрец и до баньяна, под которым опять шла гульба по случаю удачных грабежей.
– Пусть всегда будет с тобой милость богов, почтенный Вьяса, – заорал ему главный разбойник, – будь милосерд, поведай, что решили обо мне на совете богов?
– Должен огорчить тебя, – сказал Вьяса. – Прегрешения твои так велики, что воплощений у тебя впереди больше, чем листьев на дереве, под которым ты пируешь.
– Великие боги! – возопил разбойник, падая на колени, – Великий Брама! За все мои злодеяния, за все мои непотребства – всего-то, как листьев на дереве?!
И ликуя, и славя богов, пустился сей сын погибели в пляс.
Тогда раздался голос с небес:
– Ты свободен, Мой сын, ты свободен!

Сумерки опускались на Москву, негромко ворковали голуби за окном и уютно шумел чайник на плите. Так плотна, так осязаема была реальность бытия! Так призрачна и зыбка была она…
– И сколько же нам воплощений осталось, – спросила Леся?
– Милые женщины, – усмехнулся Василий, – это вопрос для совета богов. Про нас я только одно твердо знаю – в этой жизни нам следует прерванный пожаром обряд Зеркала завершить. Говорю «нам», потому что Зеркало, подготовлено и открыто было вами по моему небрежению. Учитель отвечает за деяния учеников. Состояние их душ и умов – его важнейшая задача, с ней я не справился. Так что себя не корите особенно за нетерпеливость.
– Ну, ничего себе, – дружно возмущаемся мы, – мы же обеты давали послушания и повиновения!
– А я вас от этих обетов не освобождал.
 Мы молчим, мы прислушиваемся к себе. Трудная вещь – доверие. В двадцать первом веке доверять, оказывается, куда труднее, чем в пятнадцатом. Айка первая что-то решает для себя, улыбается Василию и спрашивает:
– А как зеркало попало в Москву?
– А оно давно в ней живет, и уж не первый раз. Впервые оно попало в Россию еще при отце Ивана Грозного. Потом во времена Петра опять привез его в Москву князь Меньшиков, побывавший с посольством в Лувре. Кстати, очень дивились наши послы нечистоплотности французских придворных. Бани они не знали и все кусты в Лувре прелестном так загадили, что послы наши по дворцу королевскому ходили, носы прикрывая платочками.
Петр подарил сие Зеркало Якову Брюсу, колдуну и астрологу. Тот быстро понял, что во всякое место, куда Зеркало сие попадает, приносит оно смуту и беспокойство, несколько его обезвредил и в тайнике захоронил. Там оно и таилось, пока строители, разбирая древний особняк, на него не наткнулись и к антикварам потихоньку не снесли. Вот так оно ко мне и попало, и пришлось мне с ним разбираться, а после этого Лесе отдавать, чтобы и вы поразбирались тоже.
– Так ты все нарочно подстроил – и знакомство наше, и покупку Зеркала, и рукопись, – гневно орем мы хором?!
Узнать, что тобой играли, словно куклой, обидно до слез. С трудом обретенные нами «доверие, повиновение и послушание» опять трещат по всем швам. Оказывается повиноваться мы готовы только по своим, но уж никак не по Васильевым правилам.
А Василий только усмехается, выслушивает ядовитые реплики и горькие воспоминания об «открытиях» и «откровениях» этих месяцев. Нет, ну какой же вредный мужик! Уехал на месяц! Этажом выше! Режиссер нашелся! Пиарщик!
– Обидеть я вас не хотел, – говорит. – В событиях флорентийских виновен я более вас. Иного пути собрать вас и подготовить к обряду не нашел. Не судите строго.
Леська и Аликс тут же хором, как типичные отличницы:
– Мы больше не будем!
Айка улыбается, заботливо подливает учителю чай.
Я молчу. Для осмысления мне потребно время. А Василий смотрит на меня в упор и цитирует: «Очищение сознания достигается, если ученик дружелюбен ко всем живым существам, когда они счастливы, сострадает всем, кто испытывает страдание, радуется добродетельным, беспристрастен к порочным.
Дружелюбие, сострадание, радость и беспристрастность по отношению к счастью, несчастью, добродетели и пороку поистине очищают сознание».
Вот и сижу я теперь дома. Осмысляю путь ученика.
В начале октября пришли дожди, подули ветры – наконец-то хоть какой-то воздух появился в Москве, можно дышать.
Посидевши по домам дня три, мы опять собрались у Леси и, не отвлекаясь на посторонние вопросы, разделили между собой добычу разных ингредиентов для обряда, которые Василий очень скрупулезно перечислил. Слава богу, свежая кровь крота и сушеные жабы туда не входили. Айка, узнав об этом, с ехидством покосилась на меня, я же вид приняла равнодушный. Конечно, разных мелких подробностей о нашей деятельности во Флоренции Василий не знал, но мы-то вспомнили с Айкой, как дивным июньским утром ловили возле деревушки Сан-Мартин-ла-Пальма несчастного крота и что сделали с ним потом. Может, из-за этого крота я и в медицину не пошла!
В общем, на мою долю выпали поиски подлинного китайского мела и нефрита, а также добыча ключевой воды. Задание несложное, но многодельное, а если учесть пост, ежедневные медитации и специальную гимнастику, то времени на самоедство, оно же осмысление, у меня совсем не оставалось.
Встречаясь с Василием, мы наперебой задаем ему разные вопросы, и вопросов – море. Айку, например, как историка интересует, каким образом Зеркало попало в Лувр, но Василий адресовал ее к Лесе. Леська же с удовольствием рассказала поэтическую повесть о том, как донимал Маргариту в монастыре милый юноша Беппо, как попало Зеркало в руки Екатерины Медичи, которая увезла его во Францию, выйдя замуж за тамошнего короля. Говорят, зеркало свое королева очень любила, но никому не давала заглядывать в него. Известно также, что после Варфоломеевской ночи отдала она Зеркало придворному врачу и тот, что-то над ним пошептав, припрятал реликвию где-то в дворцовых запасниках.
– Зеркало это – хитрый инструмент, своего рода резонатор эмоций, – пояснил Василий. – Тугая струна на гитаре может отозваться на голос, так и зеркало это на тайные желания и страхи души отзывается, показывает ранее перед ним прошедшие образы. Коли смотреть на него со страхом, покажет страхи, которые видело, чужие или ваши. Если с желанием покорять и властвовать – покажет и это. Катя, когда в первый раз в зеркало смотрела, словно на битву с ним вышла, потому и увидела такую же воительницу в нем, может, саму Екатерину Медичи… Ну, а Леся ему иное, достойнейшее применение нашла, – и засмеялся, на Леську хитро поглядев. В подробности же вдаваться не стал и спросил вдруг у Айки:
– А почему ты стала историком, более того – археологом?
Айка задумывается и молчит. Василий глядит на нее каким-то странным, мягким взглядом, потом говорит негромко:
– У каждого в череде жизней есть несколько золотых лет, и лучше их никогда потом не бывает. Долго мучает человека неосознанное желание повторить их, но невозможно их вернуть, и не удается никому это сделать, только долги разным людям накапливаются, да обязательства растут. Но когда уплачены все долги и исполнены все обязательства, приходит пора снять с себя рюкзачок долга, сказать: «Я свободен», – и уйти в новое, совсем новое странствие. Подумай над этим.
Айка продолжает молчать, но это уже молчание человека, который в сумерках долго вглядывался в страшную фигуру на стуле, и вдруг понял, что это всего лишь пиджак.
Через пару дней они с Василием решают провести отдельный обряд с маленьким алтайским Зеркалом, которое Айка под расписку забирает из хранилища, якобы для изучения в Институте физхимии. В подробности нас не посвящают, только отшучиваются: «Многие знания – много печали»…
Примечание археолога. Поработать с двумя зеркалами предложил Василий. Даже гадание на двух зеркалах у некоторых народов почиталось особо магическим, что уж говорить об обряде… Решили повторить старую технику шумерских жрецов – Василий смотрел в большое Зеркало, я – в маленькое. В начале видела только пламя свечей, думала о том, как могло попасть зеркальце к алтайским скифам. «Саками» называл их царь Дарий, так и не сумевший добиться победы. Разводили они скот и лошадей, неприхотливых и быстрых. Торговали с Ираном и Индией…
Потом вдруг запахло дымом, лошадиным потом, навозом. Все мужчины племени сидели у большого костра, даже старик Наром приковылял, сел в сторонке, смотрит на меня с жалостью. Женщины сбились в кучку, стоят у входа, перешептываются. Они не имеют голоса на совете мужчин. Рейна, сестра, прячется за спины, неужели и она не заступится за меня? А старый вождь гремит голосом, стоя в центре, у костра:
– Ты нарушила наш обычай, ты позволила взглянуть в Зеркальце чужеземке, и она украла его силу! Ты виновна!
– Виновна! – хором поддакивают соплеменники.
Скольких из них я лечила, скольким женщинам помогла. И той – рабыне со странными желтыми волосами, которую купили где-то на Западе, которая приходила ко мне по ночам и молила о ребенке – помогла тоже, дала посмотреть в Зеркало, поила травами…
– Да будет мертвое твое лицо последним образом, что увидит Зеркало!
–  Да будет! – орет племя.
«Дурак ты, вождь, – думаю вдруг я, – не глумились бы вы над женщинами, жалели бы их, может, и до сих пор ходили бы скифы по земле… А теперь остались от вас только курганы, да вазы. А народ исчез». Мне не страшно. Я словно вижу, как истаивают в реке времени грозные лица с высокими скулами, как обрываются связи…
Какая-то паутина повисает у меня перед глазами. Потом я понимаю, что зеркальце, в которое я смотрю, покрылось мелкими трещинами. Ужас! Мне же его сдавать в хранилище!
Я с трудом разлепляю губы: «Ну, вот видишь, как полезно быть историком»? Василий смотрит на меня ласково, странно смотрит и отвечает раздумчиво: «Историк смотрит в прошлое, прослеживает пути народов. Но он может научиться подниматься над реальностью, над личным своим бытием, глядеть в будущее и прозревать судьбы народов в их богах, обычаях и нравах. У тебя еще есть время для этого, только не медли…»

Раздобыв, наконец, все ингредиенты, занесла я их Василию, который до свершения обряда по-прежнему жил «этажом выше». Любопытная бабулька из квартиры напротив просто прожгла меня глазами, когда я позвонила в его дверь.
– Придется бабулю как-то утихомирить, – посетовал Василий, помогая мне снять курточку, – любознательна до крайности, а поучившись, ясновидящей могла бы стать – бутылку с водкой сквозь все преграды зрит.
Мы устроились на кухне. Василий, подвинув мне тарелку с жареной картошкой и пупырчатые соленые огурчики, углубился в рассмотрение кусков китайского нефрита, добытых мною у знакомых геологов.
– Василий, тебе сколько лет, – почему-то шепотом спросила я?
– Больше, чем ты думаешь. Я тебе не то что в отцы, в деды вполне гожусь, – и взглянул на меня так внимательно, что я с отвращением почувствовала, как заливаюсь багровым румянцем.
Василий же засмеялся легко и, убрав от меня пустую тарелку, как в детстве, накрыл мне руку теплой и большой своей ладонью:
– Я, Катерина, помню, как ты на горшке не любила сидеть, всегда ревела. В этой жизни у нас с тобой другие задачи, так что давай дожидаться следующей. Ты опять родишься красавцем-мужчиной, а я – добродетельной женщиной…
– Ага, и мы встретимся на осеннем балу московских дворников, мне будет двадцать, а тебе семьдесят,
 – Ты не пробовала романы писать? – засмеялся Василий, – У того малыша, которого подкинули под дверь мастерской Базилиуса в 1503 году, с годами выработался очень неплохой стиль. С большим юмором он новеллы писал о врачах, хотя и не пытался ничего издать. Всю жизнь прожил во Флоренции, очень хорошим был аптекарем. Я одну его новеллу недавно в русском переводе читал.
– Ты хочешь сказать…
– Человек долго становится человеком, Катька. Помнишь притчу, как послал учитель ученика к ручью за водой, а юношу увидела и полюбила прекрасная принцесса? Потом они, как водится, поженились, нарожали детей, царь-ученик проиграл в битве свое царство, попал в тюрьму, ожидал казни… И тут окликнул его учитель: «Что же ты не несешь воду, юноша, уже полчаса жду я тебя!» Ужаснулся ученик, ведь целую жизнь прожил он, а оказалось – прошло полчаса. Так вот, если б учитель на следующий день ему этот фокус показал, увидел бы ученик другую жизнь. Может, теперь он принцессу бы отверг, а битву выиграл.
Эти сны, как и гадания, как и наши планы на будущее, могут, конечно, сбыться. Могут, если человек, которому снился сон, которому погадали, который какое-то будущее напридумывал себе, больше не изменится. Понимаешь? Не изменится, застынет, перестанет у него душа расти… А пока он меняется, Катюша милая… Пока он дышит – он может меняться, и у него остается надежда – из гусеницы стать бабочкой. И гадания, и придумки гусеницы – не сбываются тогда.
– Вот всегда ты так! Гусеница! Ты просто привык меня опекать, то я тебе ученик, то приемыш, а теперь я тебе кто?!
– А ты мне Катерина не только теперь, ты мне всегда – самая в мире родная и близкая душа. Ты мне и ученик, и сын, и дочь, и сестра. Поняла? – и достав из кармана платок утер мне глаза, а потом нос. А я и не заметила, что плачу…

Глава 33
Бого-победа
(Рассказывает Аликс)

Москва погребла меня под лавиной неразрешимых проблем. Антон действительно в мое отсутствие жил у матери. Собственно, он перебрался туда еще до моего отъезда, что и дало мне возможность незаметно «улизнуть» в Барнаул.
После конференции мы приехали домой вместе. Он всю дорогу делал попытки оправдать свое поведение. Говорил, что нельзя так огульно «подставлять» весь коллектив под удар в присутствии людей, от которых зависит во многом само существование нашего Центра. Мало ли, какие работы мы ведем! Это наше внутреннее дело. Вреда пациентам мы не причиняем, а что держим на уме, делая назначения, это можно оставить «за кадром». Совсем не обязательно посвящать в наши поиски путей лечения посторонних. К тому же мы живем в официально православном государстве и далеко не все, и он в первую очередь, согласны с моими выводами относительно влияния кармы на некоторые заболевания. Это все полный бред.
Я молча слушала его рассуждения, ничего на них не возражая. И не потому, что мне нечего было ему сказать в ответ, просто не видела в этом абсолютно никакого смысла. Во время его оправдательной речи я самым внимательным образом прислушивалась к себе. Мне хотелось разобраться в своих эмоциях, которые, как цунами, захлестнули мою душу. И на первом месте была, как не странно, самая горькая обида. Обида на предательство. Поразило меня и то обстоятельство, что я определенно знала, что обиде этой несколько сотен лет. Может быть, даже веков! Она была очень древней, очень глубинной и невероятно сильной. Гораздо сильнее, чем, если бы ей было, как сейчас, часа два. Вал эмоций катился по привычной, слишком «накатанной» дорожке и опять сметал все на своем пути.
«Почему ты молчишь? – Антон тряс меня за плечо. – Что ты сидишь как жена Лота? Ты хотя бы раскаиваешься, что так необдуманно поступила? Но ты не переживай, все скоро забудется, я думаю, что ничего смертельно страшного не произошло. Я поговорил кое с кем после твоего выступления и выяснил реакцию – они всерьез даже не восприняли твой бред о карме. Слава Богу, у них хватило на это ума!»
Дома я, не раздеваясь, легла на диван в гостиной и отвернулась лицом к спинке. Я боялась произнести хотя бы слово. Мне казалось, что меня сейчас же разорвет в клочья, стоит мне открыть рот и что-нибудь сказать. Антон звал меня ужинать. Как ни странно, он нашел на кухне все необходимые ингредиенты и приготовил еду, хотя кулинарное воображение никогда не заводило его дальше яичницы.
Постепенно меня сморил сон. Проснулась я оттого, что Антон пытался меня раздеть. Делал он это весьма пылко. Я оттолкнула его и довольно резко сказала: «Не прикасайся ко мне! Ты мне противен!» «Стало быть, ты отказываешь мне в близости? Сколько я могу это терпеть? Ты уже несколько месяцев не подпускаешь меня к себе… в конце концов, я твой муж, или ты об этом забыла?» «Господи! Как бы я хотела об этом забыть, - устало и безнадежно произнесла я, - сколько раз мы говорили об этом. Секс сам по себе ничего не дает людям. Ели за ним не стоит духовное родство, желание завести детей или совместное горение, стремление к общей цели, какой смысл совокупляться? Даже животные никогда не делают этого без потребности в продолжение рода. Ты же соглашался со мной. Или делал вид?» «А как же любовь? Ты что, и ее отрицаешь?» «При чем здесь любовь? Ты под ней подразумеваешь совсем иные чувства, а точнее одни только необузданные желания». «Как права была моя мать! Я еще раз убедился в ее природной мудрости. Она говорила мне, что ты холодна как айсберг. Но мне казалось, что я смогу тебя растопить… только я чувствую, что мне все меньше и меньше хочется это делать. Думаю, что я был достаточно терпелив».
Утром он перебрался к матери, а через два дня я уехала в командировку, даже не поставив его в известность. Сын мой почти сразу после нашей свадьбы сбежал жить к отцу, хотя отношения их нельзя было назвать слишком близкими, но примириться с тем, что Антон то и дело делает ему замечания, он так и не смог. Меня это очень огорчало, но я решила дать им какое-то время, чтобы привыкнуть друг к другу. Вернувшись из поездки, я позвонила сыну и сказала: «Можешь возвращаться. Мы будем жить вдвоем, как раньше…» Он ничего не спросил, а через час был уже дома.
Я понимала, что генерального выяснения отношений с Антоном и его мамой мне не избежать, но хотела оттянуть это мероприятия насколько возможно. У меня был в запасе очередной отпуск, и я поехала в Центр, что бы оформить его на законных основаниях. Еще мне очень хотелось поскорее увидеться с Василием, отдать ему мои таинственные листочки и обсудить их содержание.
Мы созвонились, и я попросила Василия Аркадьевича встретиться со мной в маленькой оранжерее, которую все сотрудники громко именовали «Зимний сад». Там, среди фикусов и пальм стояло несколько кресел в разных углах довольно просторного зала, и можно было спокойно поговорить, если была надоба, не мешая друг другу. Мне не хотелось сегодня встречаться с кем-либо из сослуживцев, особенно с Антоном. Это не было трусливым бегством от неизбежных выяснений отношений, просто я была настроена на серьезный интересный разговор с Василием и не хотела «сбивать» этот настрой на пустопорожние бытовые беседы, тем более, не слишком приятные. Василий, кажется, понял меня правильно и согласился спуститься в «Зимний сад».
Расположившись в самом укромном уголке, мы обменялись «комплиментами», и я с трепетом подала свои листочки. Василий углубился в их изучение и через несколько минут сказал. «Да, это мои старые записи, которые, как я думал, безвозвратно сгорели при пожаре… Спасибо вам, Аннушка, тут есть над чем подумать. Работа эта велась мною давно и не была окончена. Сейчас я пытаюсь ее возобновить на более современном материале. Столько поколений врачей запутывали людей, изобретая все более новые и замысловатые способы лечения, и мысли не допуская, что без помощи специалиста можно стать здоровым. Так убедили, что сами поверили, что человек лишь физическое тело, не связанное с духом. Пищевая трубка, употребляющая материю и удобряющая ее. К этому и свели все существование хомо сапиенс. Отсюда и лечили его только физическими методами, во что бы то ни стало избавляя от страданий и боли. Человек не желает понимать боль как сигнал о том, что он идет против природы, искажает ее законы и блокирует поток энергии жизни в своей системе, состоящей не только из тела, но и из оживляющей его жизненной силы, называемой витальной энергией. У него, как вы сами справедливо считаете, есть тело эмоций и тело мыслей. И никакое лечение не будет продуктивным без учета этого обстоятельства». «Василий Аркадьевич, но ведь слово «врач» происходит от слова «врать», то есть «говорить». Издревле считалось, что целитель должен беседой настроить пациента на стремление измениться. Самое важное, чтобы человек желал быть здоровым. Чаще всего он только думает, что хочет этого». «Вы совершенно правы! Это действительно главнейшее условие. Мы уже очень много об этом с вами говорили». «Мне кажется, – возмущенно сказала я, – что наше время поистине стало временем разделения пути. Лечат все – от докторов наук до самых вульгарных и невежественных лекарей, а мы, падкие на соблазн, ничего не делаем сами, чтобы получить избавление от плодов собственных заблуждений и грехов, накопленных из воплощения в воплощение, и нарушаем тем самым первую заповедь: да не будет у тебя иного Бога перед лицом Моим. Никто не может избавить человека от его кармы, кроме него самого. Врач должен побуждать пациента к осмысленному отношению к болезни, к сотрудничеству и ответственностью перед жизнью».
 «Уже довольно давно стало понятно, что химические вещества связаны с определенными аспектами жизнесилы, а следовательно, и с ее поражениями, заболеваниями. Гомеопаты выделяют три основных миазма: псору, сикоз и сифилис. Все они появились в разные периоды жизни человека на Земле. Псорический миазм возник еще в Лемурийский период. Лемурийцы «строили» физическое тело. 12 храмов поддерживали баланс планеты, в них поклонялись Великой Матери. Жрецы исказили ее энергии, убив верховную жрицу. Они начали поклоняться Лунной Матери, ввели оргии и осквернили священный алтарь. Это был бунт против материи, искажение энергий нижних чакр, когда люди подменили наслаждение творчеством плотскими удовольствиями, появились извращения, храмовая магия.
Атланты «строили» эмоциональное, астральное тело. Их искажения произошли на этом уровне. Появилось соперничество между людьми. Они стали воинственны, подвержены эмоциям, основанным на разделении. В этот период возник сикотический миазм.
Арийцы принесли искажения на ментальный уровень сознания. Миазм, возникший в этот период, называется сифилитическим. Он связан с уничтожением себя и окружающего мира.
Все три искажения прослеживаются на таблице элементов и соответственно связаны с четвертым, пятым и шестым ее периодами.
Подбирая определенные вещества, соответствующие заболеванию, можно лечить миазмы, которыми страдают пациенты. С помощью грамотно подобранных химических соединений можно выйти на основной мотив подсознательного искажения энергий. Психотип человека соответствует периоду в таблице элементов. Каждая группа в ней связана с определенной чакрой, а следовательно с определенным органом человеческого тела».
Мы долго еще говорили с Василием о возможностях гомеопатии, пока мне не стало неловко, что я отнимаю у него так много времени. Поблагодарив его и немного замявшись, я сказала: «Василий Аркадьевич, у меня к вам есть совсем нахальная просьба, окажите мне любезность, подпишите у начальства мое заявление на отпуск. Мне не хочется подниматься… Я тут посижу…» Он с готовностью согласился и отправился наверх.
Минуты через три после его ухода я увидела сквозь листья развесистой пальмы, под которой сидела, что в «Зимний сад» входят, обнявшись мой муж с Лидочкой. Антон сел в кресло, а девушка устроилась у него на коленях. Не скажу, что мне было приятно видеть, как они целуются, но облегчение, которое я испытала при виде этой сцены, удивило меня до глубины души. Я вдруг отчетливо поняла, что же произошло: все время нашего брака я подсознательно ожидала предательства, а когда убедилась, что это, наконец, случилась, то испытала ни с чем не сравнимое облегчение! Я понимала, что не потому мне вдруг стало легко, что я вся из себя такая мудрая и правильная, всепонимающая и всепрощающая, а потому, что ожидание мое, наконец, закончилось! Я освободилась от него! Предательство свершилась, можно передохнуть, расслабиться, попытаться жить дальше! Но это были уже рассуждения второго порядка, а сейчас я, не раздумывая кинулась к ним со словами: «Ребята, как я за вас рада! Хорошо, что вы вместе, вы нашли друг друга!» В глазах Антона промелькнул испуг, а Лидочка смотрела на меня так, словно увидела привидение. Антон оправился первым: «Я знал, что ты здесь! Я специально хотел вызвать у тебя хоть каплю ревности! Это я уговорил Лиду разыграть перед тобой всю эту сцену…» Лидочка заплакала и убежала. Мне было ее искренне жаль. «Зачем ты так обидел девушку? Она может стать тебе хорошей женой, которой не смогла стать я… Ты сам подашь на развод или предоставишь это сделать мне?»
Сразу из Центра, совершенно «разобранная на части», я поехала к Лесе. Она только глянула на меня и сразу поняла, что со мной что-то случилось из ряда вон выходящее, но ни о чем не спросила, а сказала только: «Проходи…» Взяла собаку и удалилась из дома. Мое эмоциональное возбуждение было настолько сильным, что едва сев перед Зеркалом я попала в другой мир.
… Передо мной стоял коренастый человек в грубой тунике, его мощные короткопалые руки как-то безвольно повисли вдоль тела. Я испытывала к нему безмерную любовь, благодарность заливала все мое существо, выплескиваясь горячими слезами. Для меня сейчас во всем мире был только этот человек, который столько сделал для меня… И я забыла обо всем, у меня осталось только одно желание – облегчить его страдание. Отчего же он страдал? Из тумана Зеркала едва проступала его фигура, а из тумана памяти пробивались, захватывая меня, чувства, испытанные в том далеком воплощении. Я собрала внимание, привычно направив его в сердце, Как делала это в медитации, и обратилась с молитвой к Христу, своему Высшему Я, и к Деве Марии с просьбой позволить мне понять все, что необходимо для моего просветления. И вот из сердца стали приходить ответы, а Зеркало начало проясняться. Мой тюремщик Тит страдал от бессилия помочь мне, а потому я была бессильна помочь ему. Уже много дней я и мои друзья находились в темнице по обвинению в поджоге Вечного Города. По какой причине этот грубый и жестокий человек проникся состраданием ко мне и пошел против самого Марка Пелесия, я не знала. В его чувстве не было страсти, не было любви ко мне как к красивой женщине, он стеснялся той нежности, которая просыпалась в нем, когда он входил под мрачные сырые своды подземелья, где сидели мы, обреченные на муки и смерть. Он как бы нехотя, совал мне лучшие куски еды, и однажды принес теплый плащ. Сначала я думала, что он выполняет просьбы кого-то из друзей, оставшихся на свободе, но мой муж заметил, что тюремщик приносит именно то, в чем нуждалась я или кто-то из заключенных. Никею он принес немного вина, словно зная, что тот страдает сердечной болезнью и ему нужны силы. Когда я простудилась и грудь моя разрывалась от кашля, он принес мне настой из трав…
Вот, он молча стоит передо мной, принимая удары моих слабых, но внезапно окрепших рук, потому что я узнала, что мой горячо любимый Антоний, с которым мы встретились на проповеди христианских учений Павла, приняли крещение, вели нашу общину, вместе пережили столько возвышенных мгновений любви, осененной верой, были арестованы и в этой темнице приняли решение умереть за веру вместе, поддерживая дух наших единоверцев своим примером, мой Антоний, устрашившись страданий, покинул меня. Его мать, которая никогда не одобряла наш брак, властная патрицианка из рода Валериев, подкупила суд, пообещав, что ее сын отречется от крамольной веры. И он отрекся, подтвердив слова матери о том, что был околдован мною. Когда уводили Антония, я думала, что он идет на смерть за веру. Слабая женщина, стонущая от страха за любимого и за себя, уступила место подвижнице, и мне достало сил проститься с ним. Я гордилась им и молилась, чтобы Бог укрепил меня перед лицом смерти, и я скорее соединилась с моим любимым. Священный покой сошел в мое сердце, дни мои проходили в молитвах о друзьях-христианах. Когда я спросила Тита, был ли убит Антоний, он быстро кивнул и отказался говорить об этом.
Потом я поняла, что он не хотел причинять мне боль и надеялся, что я никогда не узнаю о предательстве мужа. И вот я молча слушаю глумливый голос Марка, бывшего вольноотпущенника моего отца, который занял большой пост. Этот низкий человек пришел нанести мне, дочери Марциев, удар, страшнее приговора к кресту. Я едва дождалась его ухода и попранная вера, любовь, гордость зажгли адский огонь в моей душе. Куда девалось мое христианское смирение! В бешенстве стыда я бросилась с кулаками на Тита, упрекая его в том, что он не предупредил меня и заставил вынести эту ужасную сцену. Я вылила на несчастного всю свою боль, а он стоял, подставив свою крепкую, как наковальня, грудь под удары, которыми я его осыпала… Но вот сознание покинуло меня, и я замертво упала к его ногам…
Потом Зеркало отразило сцены страданий и страха, слабые пали духом, некоторые обвиняли меня во всем, а я безучастно сидела в углу подземелья, завернувшись в плащ, окаменев в своей ненависти и обиде. Ничто не могло вывести меня из этого состояния. Я прокляла Антония и себя за любовь к нему и ребенка, который рос в моем чреве.
И вот настал час, когда пришел Тит, чтобы предупредить меня о казни, которая должна была состояться на следующий день. Он стоял предо мной в грубой тунике, его мощные короткопалые руки безвольно повисли вдоль тела. Он стал для меня единственным человеком, который просто любил меня, ничего не ожидая взамен: ни ответной любви, ни помощи, ни примера. Благодарность к нему была последним светлым чувством, озарившим тьму моей души.
Наконец, наступил день казни. Я молила, чтобы он поскорее пришел и положил конец моим душевным мукам. Нам объявили, что будут казнить по два человека в день. Первым увели Никея. Через три часа настал мой черед. По дороге я узнала, что Никей не выдержал пыток и умер от разрыва сердца. Счастливый! Для него все уже кончилось!
Меня подвели к кресту, лежащему на земле, и поставили к нему спиной. Затем распростерли на нем мое тело, и я почувствовала нестерпимую быль и услышала стук молотка, прибивающего гвоздями мои руки и ноги к дереву креста, услышала хруст собственных костей. Когда крест был воздвигнут, я обвела толпу помутившимся взором и вдруг увидела неподалеку от себя Антония и его мать. Но не лицо его я увидела! Что-то странное произошло со мной в этот момент. Я, сидящая перед Зеркалом в лесиной комнате, была, словно сторонним наблюдателем всего происходящего. В то же время, там, в далеком от меня по времени и расстоянию Риме, душа моя вышла из тела и соединилась с душой Антония, которая тоже была без «одежд кожаных». Как сиротливо и страшно было им на земле в этот жуткий смертный час! Моя душа вдруг почувствовала весь ужас его души. Она содрогалась его дрожью, болела его болью, истекала его кровью! Ведь душа все видит и все понимает! Она знает даже больше, чем знает ум. Душа Антония молила о прощении, она кричала, вопияла, она обливалась слезами искреннего раскаяния. И в этот миг моя душа вдруг, ощутив все эти чужие муки, так же искренне и беззаветно все простила. Это не я сказала своему мужу: «Я прощаю тебя!» За словами может не быть никакого истинного прощения, а душа моя, все почувствовав, простила его душу, отпустила ее на покаяние.
Зеркало помутнело, а потом снова стало спокойно отражать немудрящую обстановку лесиной комнаты. Посидев без сил какое-то время, я с трудом поднялась со стула и, держась за стены, добрела до кухни, ноги мои заплетались, сердце готово было выскочить из груди. Вскипятив чайник, я налила себе чашку пустого кипятка и жадно выпила ее маленькими глотками. Леся с Черри вернулись с прогулки и, увидев мое состояние, подруга стала уговаривать меня остаться у нее ночевать, но мне почему-то безумно хотелось домой. Леся вызвала по телефону такси и отправила меня.
Я ехала в машине по ночной Москве и думала, было ли все это, картиной моей прошлой кармы или просто моделью проблемы, которая связала меня с людьми, увиденными мною в Зеркале? Как странно, что я точно знала, кто из них присутствует сейчас в моей жизни, хотя выглядит совершенно иначе. Каким чудесным образом узнала я грубого, коренастого римлянина Тита в своем сыне – худощавом, насмешливом подростке-интеллектуале, протяженностью около двух метров? Многие из тех, кого я видела в подземелье, сейчас были моими сотрудниками. Но неужели Антоний – это Антон? Без сомненья, это было так. Я отчетливо чувствовала это. Узнавала те же вибрации.
Войдя в квартиру, я не стала включать света, тихонько прошла в комнату и прилегла на диван. Вдруг я ощутила какое-то движение по ковру, который лежал на полу. Быстро протянув руку, я включила бра. Антон шел ко мне на коленях, протягивая руки, по его щекам текли потоки слез. «Аннушка, родная, прости меня, я последний негодяй! Давай начнем все сначала…» «Антон, нам нужно дать друг другу немного времени… И ты… меня прости».


Глава 34
Сентябрь 2002. Рассказывает Артур

В совпадения я не верю уже очень давно. Не верю потому, что слишком уж закономерно их появление и если приглядеться внимательнее, то каждое так называемое совпадение оказывается лишь нашим незнанием всей цепочки событий и всех участников маскарада.
Никто из моих друзей не отвечал на звонки. Я звонил уже два часа, снова и снова набирая знакомые номера. Никого. То есть не просто никого, а тотально никого. Никого с большой буквы. И абсолютно ясно, что Никого не будет до вечера. А вечером, может, не будет уже и меня. Странно, но этого я не боялся совсем, хотя наверно должен был – инстинкты штука сильная. Всем нутром я чувствовал опасность, но это только добавляло адреналина и еще больше разжигало ярость. Я должен найти маму, должен найти ее во что бы то ни стало, пока Зеркало еще на месте. Каким-то шестым чувством я понимал, что с мамой все в порядке. У нас всегда была особая внутренняя связь. Мы всегда знали, если что-то происходило. Сейчас с этой стороны все спокойно, значит, ничего страшного не случилось, скорее всего, они с подругами зависли где-то на даче и мама забыла позвонить. Уверенность мне добавляло и отсутствие дома собаки. Правда, мы обязательно созванивались хотя бы раз в неделю и обязательно предупреждали друг друга о поездках. Странно. Странного, конечно, очень много – взять хотя бы дверь, запертую изнутри, как вообще такое может быть? Больше смахивало на мистику. Хотя с появлением в доме Зеркала я, кажется, вообще перестал беспокоиться о странностях. Они прочно вплелись в нашу жизнь и, похоже, стали привычным явлением.
Зеркало. Зеркало, зеркало. Все дело в нем. Все события вокруг него. Очень много людей вокруг него, и чем дальше – тем больше. Что ж, раз я сегодня остался один, без надежды на помощь, попробую хотя бы разобраться с тем, что знаю.
Вот наше первое знакомство. Оно живое. В его манящей глубине перекатываются пульсирующие токи Жизни. Мама возбужденно рассказывает мне историю появления Зеркала в доме, но слова не долетают до меня. Я стою, охваченный ураганом чувств и смутных воспоминаний. Они проникают в самое мое нутро, сердце бешено колотится, мурашки волной бегут по спине, но вдруг все проходит так же неожиданно, как и началось. Словно прощупали, посмотрели изнанку и отпустили – пока не нужен.
Вот мы сидим с мамой за субботней бутылочкой «Мукузани», и вдруг мир останавливается. Я чувствую явное побуждение обратить внимание на Зеркало. Неожиданно для себя я говорю что-то про тайник, и ноги сами идут к столу. Рука начинает скользить по чудной, древней работы раме. Причудливые изгибы резьбы, странные знаки, по ним бежит холодный огонь. Возбуждение все усиливается, мое внимание уже не принадлежит мне. Оно охвачено огнем. Стоп. Это здесь. Мы вынимаем гвоздик, и маленькая крышка открывается с легким щелчком. Я – снова я. Будто ничего не было. Только легкая дрожь в ногах. Дело сделано – пока свободен.
Зеркало вело себя хитро. Его мало кто замечал. Точнее видели его все, кто приходил в гости. Но обычно Зеркало оставалось просто зеркалом – красивым старинным ручной работы, атрибутом квартиры, но не более. Лишь совсем немногие удостаивались внимания, но зато уж внимания такого, о котором захочешь – не забудешь. И я точно знал, что мамины подруги, все трое, были связаны с Зеркалом особой нитью.
Мамины подруги. Я знаю их давно. Уже несколько лет. Раньше у мамы были другие друзья, все больше «голубая кровь». Актеры, музыканты, писатели и поэты разных мастей и талантов. Среди них встречались и полные бездари, и великие гении нашего времени. Но всех объединяло одно – страсть к безудержному веселью. Собирались почти каждый вечер, и даже понедельники никогда не являлись помехой. Пожалуй, все, что осталось в памяти с тех времен, это многолюдный веселый гомон, песни и вылазки на шашлык. Потом все как-то резко поменялось. Пришла перестройка, с грохотом рухнул Советский Союз, и всю элиту быстро разметало ветром перемен. В доме стали появляться совсем другие люди. У новых друзей были совсем другие глаза. Когда я впервые увидел Айну, то мне показалось, что в лице ее, в уверенных сильных движениях, в твердом не по-женски, взгляде есть словно вековая мудрость жизни. Рядом с Начальником, как звала Айну мама, всегда было очень спокойно, мысли как-то сами собой приводились в порядок, вещи переставали капризничать, а окружающий мир вдруг обретал новые краски. Айна всегда очень увлекательно рассказывала. Я, затаив дыхание, слушал интереснейшие истории о великом переселении народов, о жреческих обрядах, об укладе жизни давно ушедших в прошлое племен. Рассказы эти обладали своим, особым запахом – запахом времени, запахом величия и ничтожности человека.
Как-то Айна пришла к нам в гости со своей подругой. У подруги было очень красивое, мощное, словно горный рокот имя, Катерина. Я почему-то ожидал увидеть некое подобие Начальника. Но Катерина меня сильно изумила. Во-первых, оказалось, что она немногим старше меня. Очень правильное красивое лицо, правильная прямая спина, как у балерины, голова на правильной изящной шейке всегда гордо задрана вверх, в глазах бесята. На меня Катерина, как правило, смотрела с нескрываемым удивлением, словно не веря, что я способен сказать что-то, чего бы она не знала. Я же обычно приписывал этот взгляд исключительно причудам одинокой красивой женщины и относился к Катерине очень тепло. Мне всегда казалось, что за этой маской величия прячется добрая душа, но по каким то причинам не хочет вылезать на люди.
Потом появилась Аликс. Аликс – добрый, открытый и мудрый человек. Это все, что я знал. Мы почти не встречались, может пару-тройку раз, да и то мельком.
Я точно знал, что все четверо были очень дружны, а в последнее время, судя по маминым рассказам, вообще стали похожи на одну семью. Теперь эта семейка, как сквозь землю провалилась. Могли бы хоть позвонить. Родные же на ушах стоят. Я хоть что-то знаю, а остальные-то – ни сном, ни духом. Словно в ответ на мой крик души, зазвенел телефон. Несколько секунд я недоуменно смотрел на него и потом, опомнившись, кинулся к трубке.
– Привет, Артурка. Это Надя. А Леська случайно не у тебя. Я только вчера вернулась из отпуска. Звоню, звоню, а у нее никто трубку не берет. Я тут шмотки привезла – хочу ей показать. А тебе случайно куртка кожаная не нужна? Черная, понтовая, и размерчик твой как раз.
Очень кстати. Только тебя мне и не хватает сейчас. На самом деле, я хорошо относился к Наде, но сейчас ее щебет был явно не к месту. Я машинально посмотрел на часы. До встречи два часа с небольшим. В голове пусто. Плана нет. Идей тоже. Хреноватенько выходило, гнусноватенько как-то. И помочь некому. А так ли уж некому? И я вдруг, неожиданно для себя и даже не думая, выпалил.
– Надя, слушай очень внимательно. У нас проблемы, может, даже серьезные, а может, и очень серьезные. Мне нужно с тобой срочно встретиться. Через час сможешь? Правда сразу говорю, что это может быть опасно, поэтому, если боишься, то я не в обиде.
– Артурка. Конечно, я подъеду, что ты, в самом деле, нечто я подлюга какая, чтоб друзьям не помочь. Ты только скажи, с Леськой все в порядке? А то у меня аж коленки затряслись.
– Думаю, да, Надя. Хотя я бы и сам не прочь это узнать. Остальное – при встрече, по телефону не хочу. Да, скажи, у тебя деньги есть? Возможно мне понадобится адвокат… Но это не надолго. Я продам машину и сразу же рассчитаюсь.
– Я уже лечу. Господи, только бы с Леськой ничего не случилось. Я же за нее пасть порву любому. Где встретимся?
– «Макдональдс» на старом Арбате. Знаешь где это?
– А то. Через сорок минут приеду.
– Спасибо Надя. До встречи. Пока.
 
Глава 35
«Прости, учитель»
(Сентябрь, понедельник 2002 г.)
 
Тимурцев пришел на работу собранный и сосредоточенный. Решение созрело у него в голове, и он преисполнился намерения сжечь хоть все корабли, но осуществить задуманное. В первую очередь Николай разобрал ящики и полки рабочего стола, потом шкаф с бумагами, с наслаждением выбрасывая хлам, скопившийся за годы службы. Привел в порядок документы по текущим делам и запер их в сейф. Затем взял бланк и четким твердым почерком написал раппорт на имя начальника управления внутренних дел Западного округа с просьбой уволить его из органов по собственному желанию. Заявление Тимурцев положил в пластиковый пакет и тоже запер в сейф. Дату он пока не проставил. А решение, принятое им, было таково: если Марк будет упорствовать в своем намерении любым путем, не останавливаясь ни перед чем, не гнушаясь никакими способами, заполучить Зеркало, то он, капитан милиции Тимурцев, сделать это ему не позволит. Он уничтожит Зеркало, но не даст искалечить симпатичному парню жизнь. Николай и сам себе не мог объяснить, почему у него вдруг возникло такое непреодолимое желание защищать этого, абсолютно незнакомого ему, человека. Но решение его было непоколебимо. Он просто знал: должен спасти, уберечь, закрыть своим телом. Словно, он присягнул однажды в этом… Расписался кровью…
А рассуждал он так: «Когда пойдем смотреть Зеркало, я возьму с собой молоток и раздолбаю его в мелкие дребезги. Пусть Марчело хоть удавится потом! Ах, нету зеркальца, ай-яй-яй. Какая жалость! Такое зеркальце было таинственное, такой раритет, за бешеные деньги можно было его продать! Потом подам раппорт и нет меня. Если же Марк будет вести себя пристойно, по-людски, то мы увольняться погодим. Куды бечь-то? Семью кормить надо, девок учить надо, обуть-одеть трех баб надо, вот и выходит, что мне лично от Зеркала один вред».
Часы на стене показывали восемь пятьдесят шесть. Сейчас к Марку должен был прийти Артур. «Как бы мне помешать-то Марчелине, не допустить бы их «беседы»! Ведь затравит человека. Что бы придумать? А чего это я так убиваюсь, елки-моталки? Родня он мне что ли? И видел-то я его два раза в жизни – первый и последний. А трясусь за него, словно он меня с поля боя из под артобстрела вынес на своих плечах! Вот, мать-перемать, надо же так волноваться!»
Он вышел из кабинета и стал слоняться по коридору мимо дверей кабинета начальника. Из двери вышел Марк, одетый с иголочки, в его глазах горел огонь служебного рвения и безграничной преданности делу защиты правопорядка. «Отлично, что ты тут! Тебе уже секретарь звонила, да никто не отвечает, я боялся, что ты на задании. Меня срочно вызывает генерал, – и он машинально встал по стойке «смирно». Забери из моего кабинета парня этого и раскатай по полной схеме, как договаривались, ну, не мне тебя учить… Чтобы вечером был, как масло – любезен, понятлив и сговорчив, и понял, что свобода дорого стоит… ха-ха-ха!» Марк Абрамович раскатисто залился счастливым смехом и полетел к генералу, расправив крылья.
Тимурцев как-то вдруг обмяк до головокружения. Ему пришлось даже на мгновение прислониться лбом к прохладной стенке. Он заглянул в приемную и попросил Машу направить к нему Артура. Некоторое время они молча смотрели друг другу прямо в глаза. Николай первым отвел взгляд и тихо проговорил: «Ничего не бойтесь. Я вам помогу. Встречаемся сегодня в квартире вашей матери в 18.30». Он подписал Артуру пропуск и пожал руку своей, почему-то вдруг задрожавшей рукой. На глазах его навернулись слезы, когда он смотре вслед уходящему Артуру.
Телефон на столе Тимурцева зазвонил резко и пронзительно, это вернуло его к реальности, он поморщился, как от боли, и снял трубку: «Капитан Тимурцев слушает!»
– Привет, начальничек, – Николай узнал голос своего приятеля, «новорусса» Белкина, по прозвищу Бугор, подарившего ему когда-то знаменитый галстук – тут вот какое дело, может, поможешь чем… я ищу сторожа на дачу, мы там зимой не живем, ну и лезут бомжи, сволочи… тащат нажитое непосильным трудом, – он заржал, как орловский жеребец.
Тимурцев тоже рассмеялся, и это немного сняло с него напряжение.
– Там отопление, полы с подогревом, ружьишко есть, ванна «джакузи»… Всю зиму будет жить как король! Только, – он замялся, – желательно бы не алкаша…»
– Сколько платить будешь? – спросил Николай.
– Договоримся, не обижу, сотни четыре…
– Рублей?
– Обижаешь, начальничек, мы в рубли не играем! – Бугор опять заржал.
– Согласен, – Николай тотчас же принял решение. – Моя кандидатура подходит?
– Шутишь? Ты же прирожденный мент!
– У меня второе рождение. Позвони мне вечером домой, мы все обсудим. Еще проблемы есть?
– Есть, да уже не по твоему ведомству. Мне еще садовник нужен. Жена розы посадила, да ни черта в них не смыслит.
– Это обойдется папаше Дорсету еще в пятьсот долларов. – Процитировал Николай свое любимое изречение. У него радостно засосало под ложечкой, а в кабинете запахло розами. – Считай, что и садовник у тебя тоже есть. Евнухи в гарем не нужны? Тоже могем. Звони, жду.
«Вот и с работой мы определились! Можно теперь с чистой совестью набить Марчелле морду и Зеркало расхреначить к чертовой бабушке!» Он достал из сейфа раппорт, поставил сегодняшнее число и размашисто, залихватски расписался.
Маша подняла остатки крашеных бровей к остаткам крашеных волос, но заявление оформила по всей процедуре. «И куда вы, если не секрет?» – медоречиво спросила она.
– В Интерпол. Буду работать за бугром.
Вечером, в точно назначенное время с разных концов города трое мужчин собрались в злополучной квартире на Кутузовском проспекте. Марк Абрамович обвел профессиональным взглядом обстановку. «Что тут может быть ценного? Вероятно, только время зря потрачу. Хорошо, что Тимурцев провел артподготовку. Теперь я могу играть в «доброго мента». При виде Зеркала в глазах у него замелькали желанные баксы. В неисчисляемом количестве. В горле пересохло. Он привычно взял себя в руки, ничем не обнаружив радости и удивления.
– Хотите кофе? У матушки всегда отменный кофе, – предложил Артур и грустно вздохнул. Пока варился волшебный напиток, Марк Абрамович сообщил Тимурцеву, что представлен к повышению. «Генерал мною вельми доволен, так что расстаемся». «Да, расстаемся», – подтвердил Николай многозначительно.
Артур позвал их на кухню, так как в комнате стол был занят Зеркалом. «Вы уж извините, не хотелось бы его трогать…» «Ни-ни, – с готовностью подхватил Марк, – Ни боже мой! Вещдок!» Тимурцев он кофе отказался: «У меня от него ноги мерзнут…» Марк оценил его «деликатность» по-своему.
Николай выждал несколько минут, прислушиваясь к голосам на кухне, потом стал озираться по сторонам, в поисках чего-нибудь потяжелее. Взгляд его привлекла массивная мраморная пепельница. «В самый раз, блин!» Взяв орудие расправы в свою огромную ручищу, он размахнулся… Кровь прилила к лицу, сердце неистово барабанило в грудь. Но рука его так и замерла, занесенная, с пепельницей, зажатой в побелевших пальцах. Опустить ее он не смог.
Он вдруг увидел темное подземелье, заваленное книгами, на полу мерцает свеча. Дряхлый старик разгребает книжную гору скрюченными пальцами, пытаясь, вероятно, добраться до стены. Там спрятано Зеркало, которое учитель приказал ему уничтожить. Много лет назад, еще молодым человеком получил он этот приказ от благородного рыцаря Ордена Тамплиеров, сэра Артура, своего дорогого учителя. Это была их последняя встреча. Орден счел Флоренцию того времени самым подходящим местом для хранения библиотеки. Она стала центром итальянского ренессанса. Флоренция оказалась восприимчивой к христианской интерпретации древней мудрости. Бурлящий, космополитический город, место брожения умов, арена больших религиозных беспорядков. К тому же в католической церкви распространилась безнравственность, что само по себе служило на руку тайному Ордену. Все эти обстоятельства породили ностальгию по простому целостному миру. Орден надеялся восстановить там утраченное влияние. Христианская каббала была особенно привлекательна своей идеей единства религий. В доктрине тамплиеров нашло отражение и манихейство. Тамплиеры верили, что все на Земле имеет связь с конкретной планетой – Венерой, силу воздействия которой можно направить по нужному руслу, развивая и совершенствуя страсти или эмоции, ассоциировавшиеся с ней. От войн и чумы люди тянулись к магии, дающей, как казалось власть над природой. Никколо оставляли хранителем библиотеки до лучших времен. Орден верил, что сможет закрепиться во Флоренции.
Сэр Артур стоял перед ним в белой одежде и ласково смотрел своими чуть грустными глазами прямо ему в глаза. «Ты остаешься совсем один в этом городе, мой мальчик. Хотя ты еще очень юн, но я надеюсь, что мои наставления упали в плодородную почву». Учитель тоже был совсем не стар, ему было чуть больше тридцати, но на лице лежали следы усталости и тревоги. Никколо встал на колени и с благоговением поцеловал ему руку. «Слушай меня внимательно и поклянись, что в точности исполнишь мой приказ. Во Флоренции сейчас находится Зеркало атлантов. Земля еще не готова им владеть. Может случиться множество бед. Великие Учителя не могут допустить, чтобы случилось непоправимое. Следи за его перемещением и уничтожь при первой же возможности. Прощай! Может быть, нам еще будет суждено встретиться в этом воплощении…» Сэр Артур поцеловал Никколо в лоб и быстро вышел из комнаты.
Много времени прошло с тех пор. Никколо стал дряхлым стариком. Он знал, где находится Зеркало, но так и не решился его уничтожить. Оно лежало тут, в подвале руин старой крепости, которая находилась на территории монастыря, где он много лет служил садовником. Зачем он медлил! Хвала Господу, девочка осталась жива! Но теперь он разобьет Зеркало! С трудом разгребал он огромные книги, пока вдруг острая боль не пронзила его насквозь. Сердце, словно залил поток горячей крови. «Прости, учитель, в другой раз…» Это были его последние слова.
Никколо был еще в сознании, когда Маргарита нашла его в подвале на груде книг, но говорить уже не мог. С помощью привратницы Изольды, девушка перенесла его из подземелья на воздух, они положили его под кустом желтых роз. Он всей грудью, несмотря на острую боль, вдохнул последний раз дивный аромат, словно стремясь наполнить им грудь на веки вечные. Маргарита наклонилась к нему, и он глазами показал ей на книгохранилище, потом с трудом приложил пальцы к губам, словно призывая к молчанию. Потом, собрав остатки сил, метнул в сторону Изольды такой грозный взгляд, что та, крестясь и пряча за щеку золотую монету, данную ей Маргаритой, со всех ног кинулась к себе в привратницкую, лепеча: «Я ничего не слышала, я ничего не видела». Никколо испустил последний вздох на руках плачущей Маргариты, и она закрыла ему глаза.

Николай пришел в себя. Он помотал головой, словно отгоняя кошмар, и привычно сказал: «Глюки». Так ему было проще квалифицировать происшедшее. Огорчало его только одно: он так и не смог совершить замысленное уничтожение раритета. Но время было упущено. Марк и Артур вернулись в комнату. «Видимо не в человеческой это воле…» – оправдывал себя Тимурцев.
– Пошли, грозный оруженосец, – скомандовал Марк, весело смеясь. – Что это ты встрепанный какой-то?
Артур, глядя в глаза Николая, протянул ему руку. Пожимая ее, Николай тоже смотрел ему в глаза: «Прости, учитель. В другой раз», – словно кто-то сказал в уме у Тимурцева.
 В этот момент вдруг раздались три резких звонка в дверь. Артур вздрогнул и посмотрел на Марка. Марк кивком пригласил его пройти на кухню. «Открой, – сказал он Николаю. – Посмотрим, кого Бог дает». Тимурцев широко распахнул дверь. Худенькая женщина с испуганными глазами спросила дрожащим голосом: «Елена Дмитриевна дома?» Николай освободил ей проход, и она робко перешагнула порог. Пробыла она в квартире не более десяти минут, ровно столько, сколько понадобилось, чтобы осуществить цель прихода, после чего стражи порядка и Артур тоже стали собираться. Марк неотступно следил глазами за молодым человеком. Артур взял с книжной полки папку и спросил, ни к кому персонально не обращаясь: «Это матушкины рукописи. Можно мне их взять? Здесь черновики, заготовки…» «Позвольте полюбопытствовать, – заинтересованно сказал Марк, – никогда не видел рукописи поэта, так сказать «живьем». Артур протянул ему папку. Марк перевернул несколько страничек, потом задержался на одной из них и стал внимательно читать какое-то стихотворение. «Любопытно, очень не плохо, знаете ли. Я с детства не равнодушен к стихам. Особенно люблю Гомера. Греческие гекзаметры меня завораживают». Он вернул Артуру папку, они вышли из квартиры, и Николай снова ее опечатал. Рук друг другу не пожимали. Марк первым вошел в лифт, Тимурцев даже не сказал Артуру «до свидания», он не решился еще раз встретиться с ним глазами. Больше они не виделись ни разу.
– О чем договорились, – спросил он у Марка уже на улице, – отдаст?
– А куда он денется. Не хочу форсировать события. Я сейчас у начальства на виду. Договорились, как мамаша найдется, так и отдаст. Так что ты уж постарайся, найди нам мамочку, Пуаро!
– Это уж всенепременно-с, блин!


Глава 36
Закон кармы распространяется на всех
(В тот же день)


Надежду чрезвычайно взбудоражил телефонный разговор с Артуром. Она вообще была женщиной впечатлительной, и хотя сама обожала окружать свою жизнь тайнами, до чужих секретов охоча бывала смертельно. «Что у них там стряслось? Неужели нельзя было хоть намекнуть! Так ведь и свихнуться не долго… Хотел денег занять на адвоката… Может, на машине сбил кого-нибудь? – размышляла она, положив трубку. – Копишь, копишь, по копейке собираешь, одеть нечего, ешь кое-как, а тут ему адвокат понадобился! Потом будет по частям отдавать года два, вспотеешь напоминать! Машину продавать собирается… Когда еще он ее продаст! Получает по штуке баксов в месяц и сроду копейки за душой нет лишней. Не умеют люди с деньгами обращаться, мне бы штуку – я бы уже давно на хату наскирдовала! Видать, серьезно дело обстоит!» Отдельские дамы скидывались на чебуреки, но у Надежды аппетит отшибло начисто. Тревога снедала ее лучше всяких диет. Все граммы, с таким трудом належанные на пляже, слетели в течение нескольких часов. Она, надобно заметить, была чрезмерно худа и тяготилась этим. Ее мальчишеская фигурка, тонкие ноги и впрямь выглядели не слишком сексапильно. «Чего пялы-то заголила, – вопрошала ее каждый раз мать, когда она одевала слишком открытый сарафан, – глядеть страшно, чистый Бухенвальд! Мужики-то, чай, не собаки, хоть и кобели, на мослы слюни не пускают». В этот свой приезд домой она вообще наслушалась много материнских «нежностей». Весь отпуск Надежда пахала, как ломовая лошадь, выкраивая лишь ранним утром два часа, чтобы позагорать на нудистском пляже и искупаться, а в остальное время делала ремонт, мыла, скребла, убирала – мать после инсульта сильно сдала и совершенно запустила все домашнее хозяйство. Отец, вдохновляемый домашним винцом и чачей, и раньше-то не был охочь до домоводства. Но больше всего хлопот доставляла стирка постельного белья после отдыхающих. Машинка была старенькая, вода горячая в доме отсутствовала, нужно было топить титан, а дров для этого требовалось видимо-невидимо. Мать подносила ей очередные порции белья, неведомо откуда возникающие, и каждый раз злобно шипела: «У-у, выродок, у-у, стерва, у-у, шлюха…» Надежда терпела, сжав зубы. Но перед самым отъездом ее ждал новый удар. Все та же соседка Дуська сообщила ей по секрету, что отец подписал дарственную на дом и на землю какому-то армянину, отдыхавшему у них в прошлом году и поившему его весь отпуск отборным армянским коньяком. Все надеждины планы на покупку квартиры и хоть какое-то безбедное существование после их кончины, рухнули в один миг. Теперь у нее было только то, что она сумела скопить за всю свою жизнь и ничего больше.
Встреча с Артуром в «Макдональдсе» ясности не добавила. Собственно, это была не встреча, а инструктаж. Он категорически отказался отвечать на какие-либо вопросы, сказал, что это в целях ее же, Надеждиной, безопасности. Они дала ему чуть ли не кровавую клятву, что все инструкции исполнит самым должным образом.
За полчаса до назначенного времени Надежда расположилась в лесином подъезде на подоконнике между вторым и третьим этажом. От волнения ее бил такой колотун, что ей казалось – стук зубов слышен на всех этажах. Каждые две-три секунды она смотрела на часы, но время, словно остановилось. Кроме искренней тревоги за Лесю и Артура, у нее была еще одна весьма веская причина для беспокойства. В квартире у Леси хранилась ее сумка с зимними вещами. Она привезла ее в начале весны, когда очередной раз меняла жилье. На вещи ей было абсолютно наплевать, они и слова-то доброго не стоили, но на дне сумки находились все ее сбережения, нечеловеческими усилиями скопленные две с половиной тысячи баксов, тщательно упакованные в синий пластиковый пакет. Он был заботливо припрятан под внутренним донышком, и о его существовании знали только она и Леся. Надежда думала, что так деньги будут целее, ибо с госучреждениями она больше дела иметь не желала. Дефолт уже сожрал однажды значительную часть ее «заначки». В том злополучном августе она положила на срочный вклад под хорошие проценты, на которые намеревалась существовать, семьсот долларов, но министры, видимо, нашли ее деньгам лучшее применение. Этого она им до сих пор простить не могла, хотя и не довела свою затаенную злобу до их сведения, и продолжала мысленно плюсовать бесследно испарившиеся баксы к тем, что лежали в заветном пакете. Итог грел ей душу. Когда она услышала в телефонной трубке прерывистый шепот Артура, первое, что вообразилось ее воспаленному уму, что Леську обокрали и сумка ее тоже исчезла. «Водит в дом, кого ни попадя! Прости Господи! Бомжей всяких с их зеркалами… Поди они и грабанули. Может, и Леську пристукнули… Нет, только не это, Артур бы такое не скрыл, тогда бы сказал, что похороны». Приструнить свое воображение Надежда была уже не в силах, и оно разгулялось по всему Кутузовскому проспекту от Поклонной горы аж до самой гостиницы «Украина».
Наконец, назначенный час настал. Она соскользнула с подоконника, отряхнула брюки, придала лицу воинственный вид и достала из сумки пудреницу. То, что она увидела в маленьком овальном зеркальце, не доставило ей подлинного удовольствия. Хотя перед визитом она и раскрасилась как индеец, который ступил на тропу войны, вид у нее был не блестящий. Глаза лихорадочно горели, на щеках красные пятна, губы потрескались и пересохли. Да, не видать ей сегодня вожделенных скальпов! Хотя, кто знает… Она подошла к двери и три раза воинственно, как было условленно с Артуром, нажала на звонок. Через минуту дверь неожиданно широко распахнулась и незнакомый дюжий мужик предстал перед ней. «Засада!» – мелькнуло в голове у Надежды, но пистолет никто не вынимал и в ее условную грудь не направлял. Спокойно и вежливо ее пригласили пройти. «А Елена Дмитриевна дома?» – пролепетала гостья. «Ваши документы», – попросил мужик вместо ответа. Надежда трясущимися руками достала из сумочки паспорт, пропуск на работу и справку о регистрации, позволяющую пребывать в городе Москве до конца этого года. Мужчина внимательно вчитывался в каждую строчку паспорта и справки, затем спросил вежливо, но тоном, имеющим право задавать вопросы: «Надежда Васильевна, кем вы доводитесь хозяйке квартиры и какова цель Вашего прихода?» «П-подруга, я за своей сумкой пришла, а что, нельзя? Простите, а вы, собственно, кто такой, что меня допрашиваете? Вы меня в чем-то подозреваете? Что тут происходит?» – голосок Надежды набирал силовые обороты, хотя в нем уже звенели слезы. «Пожалуйста, мое удостоверение», – мужчина протянул документ Надежде. Та, в свою очередь, тоже очень внимательно его изучила. «Когда вы в последний раз видели свою подругу?» – спросил оперуполномоченный. «Да, уж больше месяца прошло, я была в отпуске, и до отпуска дней десять, попрощалась по телефону и уехала». «Она вам не говорила, что собирается куда-нибудь уезжать?» «Никуда она не собиралась, да и ехать ей некуда. Так, ее нет? А кто же мне сумку отдаст? У меня там вещи зимние…» Сердце у Надежды защемило от страха, что сумку могут не отдать или еще того хуже – обыщут. «Как вы можете доказать, что сумка принадлежит вам?» «Артур знает, он мне ее сюда привозил на своей машине. Он здесь или его тоже нет?» «Подождите тут минуточку», – сказал капитан и ушел на кухню. Вернулся он с Артуром и еще одним милиционером в форме и при погонах майора. Артур был необычайно бледен, глаза ввалились, лицо осунулось. «Да, дела! – подумала Надежда, – черт меня принес, если бы не сумка!» «Вам знакома эта гражданка, – спросил у молодого человека второй милиционер. – ее сумка действительно здесь?» «Да. Это мамина подруга. – Артур назвал фамилию, имя и отчество Надежды. – Ее сумка в маленькой комнате под столом, большая синяя». Тимурцев принес сумку и поставил ее на пол. «Перечислите вещи, находящиеся в ней», – попросил он. «Все?» «Ну, хотя бы некоторые». Надежда назвала несколько вещей, наиболее по ее мнению ценных: шарф мохеровый бежевый, ангорский розовый свитер, дорогие кожаные перчатки. Оперативник открыл сумку и осмотрел содержимое, отыскивая перечисленные вещи. «Там еще книги по искусству на дне, поэтому она такая тяжелая, – добавила Надежда. – Названия сказать?» «Хорошо, забирайте. Сообщите свой адрес, номер телефона и место работы».
Прежде, чем уйти, она взглянула в глаза Артуру, но тот отвел взгляд, слегка скривив рот в улыбке, и кивнул ей на прощание головой. «Привет, я тебе позвоню», – сказала ему Надежда и поспешила укрыться за дверью от двух пар пытливых милицейских глаз. Оказавшись с желанной добычей и на свободе, она опять подошла к подоконнику, запустила руку в сумку, чуть не по плечо, нащупала пакет и облегченно вздохнула. Все было на месте. Доставать и пересчитывать баксы в подъезде она не решилась. Водрузив свой багаж на плечо, скособоченная под его непомерной тяжестью, Надежда заковыляла к Филям.
Когда она через полтора часа вышла на станции метро «Красногвардейская», начинало понемногу смеркаться. Ремень сумки немилосердно давил плечо. До дома, где Надежда снимала комнату, было три остановки на автобусе, но платить за себя и за багаж она не пожелала и потому, глотая слезы, отправилась пешком. Когда ей осталось идти метров сто, она услышала за спиной веселый голос: «Девушка, от мелких банковских клерков помощь принимаете?» «Спасибо, я уже почти пришла», – пискнула Надежда из-под сумки, переход по сложно-пересеченной местности ее доконал. «А вам в какой дом?» «Тридцать шестой, корпус два…» «Ба! Да мы соседи! А квартира?» «Восемнадцать». «А у меня – двадцать! Давайте сумку, не может же джентльмен идти рядом с дамой, которая умирает под такой тяжестью. Что у Вас там?» «Золото, брильянты, платиновые слитки, – вымученно улыбаясь, она отдала парню сумку, – вас, наверное, послал мой ангел хранитель, не иначе…» Надежда поглядела в улыбчивое лицо своего спасителю благодарными собачьими глазами. Он был весь какой-то светлый, лучезарный, добродушный. Джинсы сидели на нем очень ладно, подчеркивая длину и стройность ног. Ей стало вдруг легко и весело. Натруженные плечи горели, и от них по всему голодному телу разлилось тепло. «Как чаю хочется, – мечтательно промурлыкала она, – с булочкой!» «Да, чай – это вещь! Вы какой сорт предпочитаете в это время суток? Я обожаю «Майский» или «Принцесса Нури». Мы в банке часто меняем сорта – то с жасмином, то с бергамотом. Вы любите чай с бергамотом? Могу угостить». «Обожаю! Спасибо, если не скончаюсь, то можно будет это обсудить…» Так, непринужденно болтая, они дошли до своего дома. «Набирайте код, – сказал сосед, а то у меня руки заняты». Надежда набрала требуемые цифры, и парень галантно пропустил ее в подъезд. Она, продолжая весело щебетать, направилась к лифту, он деликатно закрыл дверь… с обратной стороны. Только, когда лифт приехал, Надежда заметила отсутствие аудитории. Метнувшись к входной двери, она так сильно нажала кнопку кодового замка, что он зазвонил, как безумный, в панике она начала тянуть дверь на себя, начисто забыв, что та открывается наружу. Наконец ей удалось выбраться из подъезда, и она заметалась перед домом, как безумная, заламывая руки и что-то бормоча про себя. Возле дома не было ни души.
Так тихим сентябрьским вечером на окраине Москвы на Надежду сошла карма. Она не знала ее законов и не смогла должным образом оценить момент, в который получила посвящение. В полуобморочном состоянии войдя в квартиру, бедняжка едва кивнула хозяйке и рухнула, не раздеваясь, на кровать. Не ведала она и о том, что за посвящением следует по пятам искушение. Но незнание законов кармы не избавляет от ответственности перед ее Владыками.
Ранним утром хозяйка постучала к ней в комнату и позвала к телефону. С лицом, опухшим от слез, еще ничего не соображая, она вдруг подумала! что сумка ее нашлась и опрометью кинулась к трубке. «Надина! Это Беппо. Я приехаль Москффа женися. Я учи руски. Я аморэ тебе, я не аморэ Рика. Ты поедем в Италия к моя семья. Будем жить во Флоренсия. Ты хочешь?» «Да, да, да! – заорала Надежда, как безумная, – увези меня отсюда, я больше не могу! Как я ненавижу их всех! Чтоб им пусто было! Giuda bastarda! Porca putana!» - неожиданно для себя она перешла на непереводимую латынь. «О! Надина, ты учи итальяно? Belissimo!» Окончательно ошалев от всего происходящего, она назвала свой адрес и положила трубку.

Тимурцев приплелся домой совершенно измочаленный, он начисто забыл, что Бугор должен был звонить ему вечером насчет работы. Но звонок уже состоялся, и Алла была в курсе грядущих перемен. На столе стояла огромная сковорода жареной картошки, соленые огурцы и бутылка «Гжелки», служившая приятным дополнением этого дивного натюрморта. «Вот это к стати!» – Николай шлепнул жену по мягкому месту и, счастливо потирая руки, уселся за стол. Они мирно, как никогда, поужинали, строя грандиозные планы, как чудесно заживут на штуку баксов в месяц. Реестр приобретений, составленных Аллой, показался Тимурцеву несколько чрезмерным, но он не стал возражать, да и кто же откажет жене в такой малости, как помечтать в сласть! Особенно после бутыли водки!
Ночью Николай то и дело просыпался, беспокойно ворочался с боку на бок. В голове его взрывались протуберанцы мыслей и образов, очень далекие от его повседневной жизни. Зарево пожара в доме какого-то флорентийского ученого, зеркало, которое необходимо спрятать почему-то от Марка, Артур, преломляющий шпагу над его головой, допрос и пытки в сыром и затхлом подземелье жуткого замка, розы, растоптанные копытами лошади…
За утренним чаем Алла спросила: «А как твое начальство отреагировало на уход? Не хотят тебя заставить отработать два месяца?» «Не сыпь мне соль на сахар, елки-моталки! Еще не говорили. Да ты, это, смотри, не сболтни, куда я ухожу, а то все наши планы накроются большим медным тазом». «Я похожа на дуру?» «Ты спрашиваешь, или утверждаешь?»
Но увольнение прошло на удивление гладко. Марк подписал раппорт и предложил Тимурцеву вместе отпраздновать уход из родного отдела в финской загородной бане. Николай нехотя согласился, Мероприятие наметили на ближайшую субботу.
Выпроводив подчиненного из кабинета, Марк закрыл дверь на два оборота ключа и достал из сейфа сотовый телефон: Он нажал несколько раз на кнопку, так как там был записан всего один номер и стал дожидаться ответа, а дождавшись, сказал, прикрывая трубку ладонью: «Экселенц, я знаю, где оно. Я его видел вчера собственными глазами! Обещаю, я его не упущу! Оно будет ваше».

  Царство Небесное подобно человеку, посеявшему доброе семя на поле своем; когда же люди спали, пришел враг его и посеял между пшеницей плевелы и ушел; когда взошла зелень и показался плод, тогда явились и плевелы; пришедши же рабы домовладыки сказали ему: господин! Не доброе ли семя сеял ты на поле твоем? Откуда же на нем плевелы?
  Он же сказал им: враг человека сделал это. А рабы сказали ему: хочешь ли, мы пойдем, выберем их?
  Но он сказал: нет, чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергали вместе с ними пшеницы;  оставьте расти вместе то и другое до жатвы; и во время жатвы я скажу жнецам: соберите прежде плевелы и свяжите их в связки, чтобы сжечь их; а пшеницу уберите в житницу мою. (Матф. 13: 24-30).

Глава 37
Творческая личность, Лох-Несское чудовище и маг Василий
(Конец августа 2002 г.)


 Сегодня мне опять снились розовые пески Крита. Мелкие, частые волны жадно лизали берег, окаймляя его воздушными кружевами алебастровой пены, заполняя собой следы, оставленные крохотными легкими ножками Ариадны и Федры. Мне часто снится Крит. Много света, должно быть, оставила там когда-то моя душа. Надо бы поехать, собрать… Помню, что зарыла клад у западной стены Кносского дворца, там, где орхестра. Кожаный мешочек, полный разноцветного жемчуга, рубинов, сапфиров, топазов… Может быть, он и по сей день лежит в том самом месте.
Иногда во сне я видела себя в ритуальном зале двойных топоров, в огромном количестве развешенных по стенам. Лабрис – так назывался двойной топор. Его изготовляли из дорогого нефрита и никогда не использовали в качестве оружия, а лишь для жертвоприношений.
Мне снились и яркие краски настенных фресок. Время было не властно над ними. Профили Пасифаи и Кирки. Замысловатые прически на крохотных головках. Парики из сарлыка, насурьмленные брови, карминовые уста, множество драгоценных каменьев на изящных шейках. И золотые подвески на лбу и на висках, тихонько позвякивающие при ходьбе. Усилить яснослышание.
Нет, сегодня были только розовые пески. В моем сне они тянулись вдоль самой кромки светлого Эгейского моря, хотя сейчас, как говорили мне друзья, побывавшие недавно на Крите, добираться до них не просто. Несколько метров надо пройти по мелководью, а затем преодолеть какое-то расстояние вплавь. Коса розового песка находилась теперь на значительном расстоянии от берега. Некогда это место на Крите знали немногие, и потому оно почти всегда было пустынным и уединенным. Господи, как тихо было в этом сне! Лишь монотонное, убаюкивающее шуршание волн – и большее ни звука! «Отчего он такой розовый? – Подумала я. – Розовый-розовый!» Песчинки, пересыпаемые водой, издавали тот же звук, что и золотые подвески Пасифаи. Мое сиротство было полным и таким сладким! Я никому ничего не была должна. Какое это счастье – не иметь обязательств!
В моем нынешнем воплощении я боялась воды, почти совсем не умея плавать. Даже в самой спокойной равнинной реке, в любом морском «лягушатнике» или в искусственном бассейне мне мстилась вдруг гигантская волна, которая накрывает меня и уносит в морскую пучину. В одном из моих «критских» снов я видела такую волну, ощущала ее плоть и мощь, от которой не было спасения. Это было после извержения вулкана на Сантарине. Она смыла все живое с берегов Крита, все достижения человеческой культуры, торговые склады, глыбы мрамора, заготовленного для строительства, как бы утверждая силу стихии, ничтожество человека и тщету его усилий. Критская культура пришла после этого в упадок, так и не сумев оправиться от причиненного стихией ущерба, словно люди признали свое поражение, смирились. Видение этого огромного, всепоглощающего вала преследовало меня всегда, стоило мне войти в воду, независимо от глубины водоема и его видимого внешнего спокойствия. Тогда море тоже было очень спокойным… светило солнце… Вероятно, после этого события розовые пески и стали косой, отделенной от берега значительным водным пространством.

 Триада гор в Эгейском светлом море:
 Ласити, Ида, Белая скала…
 Ни войны, ни забвение, ни горе
 С них не изгнали Критского Орла!

 Их много ли – таких цивилизаций!
 Божественная гроздь реинкарнаций
 Упала, плодородная земля
 Небесного вскормила журавля.

 Античный Крит! Твой благородный абрис
 На чаше моря виден вдалеке,
 Двойной топор – могущественный лабрис –
 Еще не дрогнул в Зевсовой руке!

 Мой юный Кносс, дворцовые ступени
 Совсем еще немного поколений
 Топтало, в твой классический язык
 Еще акцент дорийский не проник,
 И этиокритянин чтит быка
 Божественным! Блаженные века!
 
 На Крите нет лабиринта, и Минотавра тоже нет. Внебрачного сына Пасифаи звали Астерий. Звездный. Он был прекрасен как бог, да он и был богом. С какой-то иной звезды, воплотившийся на нашей Земле. Он говорил со мной. Я не помню, о чем. Только уже на самой грани пробужденья, там, где граница между сознанием и бессознательным наиболее зыбка, размыта, растворена, где обычно сидит Страж Порога, на сей раз никого не было и, словно наяву, для меня прозвучал чей-то прекрасный голос на языке, не имеющем названия, столь древнем, что в нем еще не было дорийского акцента. Так говорили этиокритяне. Я услышала, поняла и запомнила:
 
 По Крутым Порогам Памяти
 Мчится Своенравная Река Времени,
 А на Земле все так же
 Льют Лунные Ливни,
 Дует Солнечный Ветер,
 Падают Звездные грозди.


Я проснулась окончательно. Поднялась и пошла на кухню. За столом сидел Страж Порога и пил кофе. Увидев меня, он гнусно захихикал в кулачок и пощипал чахлую рыжую бороденку, лицо у него при этом было бабье. «Пошел вон!» – гаркнула я. «Еще чего! Присоединяйся, поболтаем. Сахарку-то в кофе добавь, добавь, не стесняйся, теперь сигаретку закури. Вот так, молодец!» «Какой же ты мерзкий! Я еще даже не умывалась. Если бы ты мог видеть себя со стороны!» «Дык, ить, красивыми-то нас всякий полюбит! Успеешь еще умыться». «Ты трусливый». «Да-а». «Ты циничный». «Ага». «У тебя непомерная гордыня». «Угу». «Я тебя ненавижу!» «А я тебя обожаю!» Я постепенно распалялась: «Почему ты не пустил меня вчера на эзотерическую тусовку? Там был ежегодный карнавал, а ты мне даже костюм не разрешил приготовить! Я хотела нарядиться дворничихой, уже и метлу припасла». «Шибко надо – на фиг нужно! Помнишь, в прошлый раз там было десятка два королей Артуров, полдюжины Генрихов Четвертых, три Иоанна Грозных, а королевок и принцессок разных – косяки! Я сбился со счета. Ты же сама плевалась и сказала, что больше туда не пойдешь». «Видимо они считают, что сантехники больше не воплощаются. Судя по тому, что мой кран все время течет, так оно и есть, – сказала я уже более миролюбиво. – Но я же нарядилась палачом, помнишь, мой костюм имел бешеный успех! Если бы ты не был так циничен и не издевался над бедными эзотериками, все было бы хорошо». «А зачем же еще мы туда пошли? – изумился он – Разве не издеваться?» «Можно было в таком случае не ходить…» «Вот мы вчера и не пошли. На тебя не угодишь». «Позвоню-ка я Василию, хочу с ним поговорить. Прошлый раз мы как-то нехорошо расстались». «Не делай этого, – завопил Страж, – он тебя презирает!» «Слушай, Лох-Несское чудовище, что тебе от меня надо? Отвалил бы ты, куда подальше!» «Ни за что! Я хочу, чтобы ты со мной отождествилась!» «Тоже мне, образец для подражания! Ты гнусен!» « Если бы ты меня слушалась почаще, тебе бы так не казалось». «Что же тебе мешает меня окончательно поработить? Ведь ты знаешь меня до последней мысли, ты мною манипулируешь». «Твое творчество. Мне туда хода нет. Но я не теряю надежды…» «Ах, так! Тогда я пошла работать. Никшни, ничтожный! А Василию я все равно позвоню, хоть ты оборись! И не надейся, что у меня раздвоение личности. Если я с тобой разговариваю, то это исключительно из любопытства. Марш обратно в астрал, привет Федор Михалычу!»
Я не видела Василия с того самого вечера, когда он пришел ко мне «на чай», хотя знала, что он продолжает жить в нашем подъезде. Девицы мои с ним то и дело шушукались – получали инструкции – то по телефону, то воочию, но у меня такого желания не возникало. Расстались мы действительно нехорошо. Прощаясь, я насмешливо спросила: «А мне вы ничего не хотите рассказать, учитель?» Он внимательно посмотрел мне прямо в глаза и со всей серьезностью ответил: «Я не имею права. У вас были другие Учителя. Творчество – алхимический процесс души. Когда опус завершится, вы сами все поймете». «Понятно: спасение утопающих – дело рук самих утопающих», – все еще ерничая, произнесла я. «Можно и так сказать. Нет никакого смысла рассказывать человеку о его кармических ошибках без крайней необходимости. Вы, вероятно, мне поверите, но это не поможет трансмутации вашей кармы. Вы можете сделать это через творчество, а тут вам никто не указ. Могу сказать одно – вы на верном пути. Я прочел вашу поэму. Там есть ответы на все вопросы, хотя пока вы этого, может быть, и сами еще не понимаете. Но тем не менее, я всегда к вашим услугам». – Закончил он, перенимая мой насмешливый тон, и по-гусарски щелкнул каблуками. Я надулась, как мышь на крупу, и дала себе слово разобраться во всем сама. Много всего случилось после нашего с ним разговора. Кое-что удалось мне понять. Но вопросов было по-прежнему немало. И я решила все же встретиться с Василием. Решить-то я решила, но до исполнения было, похоже, далеко. Мне никак не удавалось взять верный тон. Интуитивно я понимала, что моя обычная манера общения с мужчинами – ироничная, снисходительно насмешливая, всегда готовая к обороне, то есть к нападению – в этом случае абсолютно не приемлема. С другой стороны, для серьезного разговора мы были с Василием слишком мало знакомы. Я даже не знала, как к нему обратиться. И, казалось мне, дело тут, скорее, в нем. Ведь отказался же он прошлый раз помочь мне решить мою кармическую проблему. Не захотел? Не смог? Не имел права? Но почему? Пришлось мне обходиться своими силами, и теперь я маялась, не зная, как поступить, чтобы не уронить – ни-ни – своего достоинства, нарвавшись на покровительственно снисходительный тон. Мне не хотелось услышать в ответ на конкретно волнующие меня вопросы лекцию о карме «вообще». Достаточно с меня рукописи, которую перевела Катерина. Дай Бог осмыслить!
В первом приближении я понимала, что мой бунт сродни бунту гностической Софии. Бунт Материи против примата Духа. Гордыня. Несогласие с мужским началом. Но было тут что-то еще, какое-то пока мною не осознанное прегрешение, которое я тогда совершила, посягнув на свою жизнь. Я попыталась остановить свои космические часы, заведенные в момент моего рождения Божественной силой. Это был уже иной бунт. Бунт против Матери, против Материи. Душа сошла на Землю, и Господь дал ей «одежды кожаные», но она самостоятельно пожелала сбросить их раньше отпущенного срока. Почему? Что взбунтовалось в ней? Этот вопрос я и хотела задать Василию.
В течение дня я несколько раз подходила к телефону с заготовленной фразой: «Сосед, не желаете ли чайку откушать?», – но рука не поднималась и язык не поворачивался. Инстинктивно я чувствовала, что каков будет мой вопрос, таков будет и его ответ. Чем серьезнее я спрошу, тем серьезнее мне ответят. Как же мне не хотелось выглядеть полной идиоткой! Наконец, я решилась набрать номер. К телефону долго никто не подходил, и я, обрадовавшись, уже хотела положить трубку, но в этот момент услышала голос: «Здравствуйте, Леся, Вы хотите со мной поговорить? Вам удобно подняться ко мне или мне зайти к вам?» «Здравствуйте Василий, а как вы узнали, что звоню я? – задала я идиотский вопрос, но вздохнула с облегчением, поняв, что он тактично избавил меня от необходимости говорить пошлости, увидев на определителе мой номер телефона. – Лучше вы ко мне приходите, у меня чай отличный и всякие сладости…» «Хорошо, я приду через полчаса. До встречи». Он говорил спокойно и серьезно, это сразу задало необходимый тон нашей предстоящей беседе, но разволноваться у меня времени не было. Василий мастерски все просчитал: пока я ставлю чайник, накрываю на стол, привожу в порядок себя, и все такое прочее…
Великим спокойствием и вековой мудростью веяло от Василия. На душу мою тотчас снизошло умиротворение, и я как-то сразу, без обычной светской преамбулы смогла изложить ему все мои терзания. Он выслушал меня очень внимательно, не перебив ни разу. Потом немного помолчал и наконец сказал: «Видите ли, карму можно трансмутировать двумя путями – через страдания и через осознание. Оба пути длинные и непростые. У вас – особый случай, вы трансмутируете свою карму через творчество, и это путь, доступный лишь избранным людям, наделенным искрой Божией. И ответственность на таких людях лежит особая. Всякая душа, чтобы очистится и подняться, чтобы вернуться в Дом Отца, проходит на Земле испытания четырьмя стихиями, ибо четыре нижних тела окружают ее, давая возможность испытать алхимию огня, воздуха, воды и земли. Вы все правильно написали в своем стихотворении, когда закрывали космические часы своего флорентийского воплощения. Таким образом, все четыре нижних тела должны работать, а у вас этого не происходит. Не происходило и тогда. Вы прервали алхимический процесс воспитания души и чудовищно согрешили. Вас вынимали из воплощения путем абортов, ранних смертей, но вы всегда, во всех своих жизнях были поэтом и понемногу трансмутировали свою негативную карму, прожигая ее творческим огнем. Настало время завершить этот процесс. Нельзя безнаказанно бунтовать против жизни, данной нам Богом. Вы помогли Нине, нашли в себе силы простить ее, помогли Валерии – у нее родится необыкновенный внук. Это первые воплощения душ эпохи Водолея, таких детей называют «дети индиго». « А Валерия тоже имеет отношение к моему флорентийскому воплощению?» «Разве вы ее не узнали? Вспомните настоятельницу из монастыря Мурате». «Не может быть! Ведь в Зеркале она увидела самурая…» «Зеркало уловило ее воинственный эмоциональный всплеск и показало ей одно из более ранних ее воплощений, но мне казалось, что вам как поэту не трудно будет услышать некоторое созвучие слов «самурай» и «Мурате». Это, конечно, случайность, но звуковая ассоциация могла бы послужить вам подсказкой». «Но ведь, насколько я понимаю, настоятельница доводилась сестрой Базилиусу…» «А разве не ко мне обратились вы за помощью, когда не видели выхода из сложившейся в доме Димы и Влады ситуации?» «Господи, как же мало я еще вижу, как сложно мне проследить связи между людьми, длящиеся не одну сотню лет!» «Но вы сделали главное, вы закрыли прерванный цикл своих космических часов. Ваша карма готова к трансмутации. Вам только надо дать душе подняться в тайную обитель сердца, в то место, где горит тройное пламя. Мало просто сказать себе на уровне плотского ума: я готов к трансмутации своей негативной кармы. Закон кармы гласит: на что мы направляем свое внимание или чему отдаем свою преданность, тем и становимся, то есть энергия течет к объекту нашего внимания и почитания. Вы, конечно, до известной степени вольны в своем творчестве, но не могли же вы не заметить, что оно влияет на вас, формирует, очищает. Путь истинного поэта должен лежать между знанием и верой.
И еще об одном я хотел бы поговорить с вами, у вас очень не сбалансированы отношения с мужским началом. Без этого ваше творчество никогда не обретет подлинной гармонии. Вы ищите Софию, но Софию гностическую, Софию, бунтующую против мужского коррелята. Найдите истинную Софию, художницу, строительницу, Премудрость Божью. Ту, что есть в притчах Соломона: «Мудрая жена устроит дом свой, а глупая разрушит его своими руками». «Кроткий ответ отвращает гнев, а оскорбительное слово возбуждает ярость». За этим балансом и ходить-то никуда не надо, ведь психика всегда андрогенатна. Ваш анимус – мужская составляющая женской психики – чрезвычайно агрессивен. Уравновесьте его своею женственностью – и вы достигните полной гармонии. Ваша поэзия заиграет всеми гранями, как драгоценный философский камень, что внутри нас. Я абсолютно уверен, что вы сможете пройти в Зеркало. За вас я не беспокоюсь. Энергию, нуждающуюся в трансмутации, нужно поместить в пламя, послав туда все, что меньше, чем совершенство собственного Божественного плана».
«Скажите мне вот еще что, ведь моя теперешняя карма не является результатом одного лишь флорентийского воплощения. Думаю, что оно было далеко не первым, мне часто снится Крит и еще кое-что из более ранних инкарнаций… Разве можно трансмутировать всю негативную карму разом? Видимо, я сказала глупость?» «Вовсе нет, – ответил Василий тягостно вздохнув, – но об этом мы поговорим после того, как закроем проход, образованный Зеркалом. Вы не обиделись на меня? Право же, сейчас об этом преждевременно думать. У нас еще будет такая возможность. Я надеюсь… Могу сказать вам, не вдаваясь в подробности, что при воплощении душа может попросить Владык Кармы позволить взять при новом рождении определенную часть своей прошлой кармы – большую или меньшую – и сбалансировать ее. Надо только помнить, что во всяком воплощении есть путь посвящения души – и он от Христа, а есть путь искушения – от лукавого. Чтобы испытать радость и красоту жизни, надо избегать неумеренных желаний. Гаутама Будда дал нам учение, которое является средством спасения для души в период ее земного пути. Оно состоит из восьми правил. Я перечислю их вам, а акценты вы расставите сами. Первое – Правильное Понимание или Знание. Второе – Правильное Стремление. Третье – Правильная Речь. Вы, как человек, постоянно взаимодействующий со словом, должны обратить на это правило особое внимание. Язык грешен. Он может быть очень злым, огненным и причинить вред многим. Им можно унизить или возвысить. Следите за своей речью. Слова, сказанные вами другим людям, обязательно к вам вернутся. Может потребоваться множество воплощений, чтобы вся бесполезная болтовня, злые слова, ложные призывы были трансмутированы пламенем вашего сердца. Молчание – золото! Четвертое – Правильное Действие, Поведение. Пятое – Правильная Жизнь. Шестое – Правильное Усилие. Седьмое – Правильное Отношение. Восьмое – Правильное Сосредоточение. Вот вам все восемь Правил Гаутамы Будды. Если хотите, мы разберем их более подробно, но не сегодня».
Я слушала Василия с необычайным вниманием. Душа моя оттаяла, мне было хорошо и спокойно рядом с этим мудрым, пусть и не моим, учителем. Господи, как хорошо, что есть на свете Учителя! Особенно для тех, кто готов учиться. Мы поговорили еще немного о разных пустяках – о собаках, о его любопытной соседке по лестничной площадке, о постоянно растущих ценах на квартиры, о необычайной для нашего климата жаре, потом он сказал: «Леся, у меня к вам есть одна просьба, пусть она не покажется вам странной, но я хотел бы послушать один отрывок из вашей поэмы. Прочтите его на тех энергиях, на которых вы его писали. Попытайтесь сделать проводку голосом и своими душевными вибрациями. Это очень важно сейчас… Мне так кажется… Надо почистить пространство, ведь уходить вы четверо будете отсюда…» Я молча достала книгу и надела очки.
 
Глава 38
Тимурцев и Марк
(Сентябрь, суббота 2002 г.)
 

Село, в котором находилась заветная сауна, было совсем рядом с фазендой Тимурцевых. Они завезли по дороге Аллу на ее укропные плантации, а сами отправились на «мальчишник». Решили оттянуться по полной программе: в субботу баня, в воскресенье шашлыки на Тимурцевской территории, катание на лошадях в соседнем лесничестве, ночевка – в огромном доме соседа Петровича. Он тоже был приглашен в баню.
В незапамятные времена сельцо принадлежало самой княгине Дашковой, здесь, в местной маленькой церкви она и была похоронена. Внешний вид строеньица, звучно именуемого «сауной», был так неказист, что Марк скривился. «Ты куда нас привез? Я же просил, будут солидные люди из Управления…» «Не боись, у нас все получится, елки-моталки. Еще сам сюда ездить будешь, смотри, красота какая!» Красота действительно имела место быть. Они вошли внутрь, и Марк ахнул. «Ты построил себе роскошный дворец, мой мальчик! Здесь и правда очень симпатично». Они выгрузили московские яства на стол, и Николай с Петровичем отправились священнодействовать над созданием необходимой температуры в парной.
Марк сделал себе аперитив. Остальные участники процедуры ожидались часа через два и можно было позволить себе расслабиться. При них он дал себе слово не пить ничего, крепче «Боржоми». Развалившись в кресле со стаканом в руке, Марк стал думать. А думать ему было над чем.
Включив термопару, Николай стал трудиться над созданием стола: порезал овощи, распаковал и разложил, сообразно своему умению, нарезку, принес стаканы, откупорил бутылки со спиртным и с минералкой. Удовлетворенно оглядев стол, он налил себе пива и тоже молча сел в кресло. Так прошло некоторое время, молчание становилось тягостным и чтобы как-то его прервать, Николай спросил: «Абрамыч, чем будешь заниматься в Управлении? Бумажки перекидывать от одного начальника к другому?» Марк загадочно улыбнулся, джин с «Мартини» слегка развязал ему язык, и он разоткровенничался. «Ты знаешь, какую власть мне дали! Я возглавляю отдел по борьбе с терроризмом! Под патронажем самого президента! Я теперь могу все! Абсолютно все! Усек? Мне решать, что подпадает под эту статью, а что нет. Даже церковь одобряет все наши решения».
Так он разглагольствовал, пока не появился Петрович и не доложил, что можно идти в парную. Прихватив пару бутылок пива, мужчины одновременно поднялись и пошли в раздевалку. Николай разделся первым и уже хотел было отправиться в душ, но вдруг заметил на груди Марка странное украшение: Массивный золотой крест, на котором вместо распятия была буква V, крест и литеру обвивала змея с раздвоенным жалом. Жало тоже как бы образовывало ту же букву. Машинально Тимурцев протянул руку по направлению этого украшения, чтобы рассмотреть его получше, Марк отпрянул. Удар тока пронзил Николаю пальцы. «Без рук!» – резко выкрикнул Марк. Узнавание произошло мгновенно, словно кто-то включил свет в темной комнате. «Маска, маска, я тебя знаю!» – промелькнуло в уме Тимурцева. «Ах, вот ты кто? Как же я тебя раньше не узнал?» – подумал Марк. Но никто из них не подал даже вида, что они знают друг друга уже множество воплощений.

Глава 39
Феме
(Сентябрь 2002 г. Рассказывает Артур)

После того, как лифт увез милиционеров, Артур постоял еще некоторое время, прислонившись спиной к дверям матушкиной квартиры. Марк пригласил его спуститься с ними, но Артур сказал, что предпочитает ходить по лестнице. Он не мог сознаться в том, что не переносит, когда в лифте одновременно едет более двух человек. Кроме того, ему хотелось, как можно скорее, остаться одному и разобраться в своих чувствах. А разбираться было в чем! Встреча с Марком произвела на Артура столь сильное впечатление, что оно граничило с потрясением. Никогда еще ни один человек, впервые увиденный, не вызывал у него такой глубинной встряски всех чувств и эмоций. Но странным было еще и то, что эта лавина обрушилась на него не сразу, подобием Ниагарского водопада, это был некий эмоциональный каскад. А с каскадом уже можно было разобраться, или хотя бы сделать попытку.
Первым делом он попробовал уяснить, было ли это впечатление вызвано Марком, как представителем власти вообще? Власти над ним, членом общества, имеющей право, хотя и не вполне законное, карать и миловать. Безусловно, нет, то есть, не это было главным! Конечно, когда он думал об этой встрече, мысленно готовил себя к ней, он опасался Марка именно в качестве представителя органов милиции, имеющего неограниченные возможности и не всегда честные намерения. Но когда они оказались на кухне лицом к лицу, первым чувством, охватившим Артура, было узнавание некой родной души, и на чувство это душа Артура откликнулось необычайной радостью и любовью. Словно души их сразу узнали друг друга и потянулись одна к другой. Показалось ли Артуру, или в самом деле Марк тоже испытывал нечто подобное в первые минуты их встречи. Узнавание это было глубинным и вмещало в себя и почитание, и преклонение, и бесконечное уважение, и верность истинной старинной дружбе.
Радость узнавания уступила в душе Артура место чувству вины, граничащей со стыдом. Глубочайшей, неизбывной вины, сожаления, внутреннего укора, неисполненного обязательства, словно долг за ним числился огромный и пришла пора платить по всем счетам сразу.
На смену чувству вины пришел страх. Холодный и липкий. Это был не просто страх, а панический ужас! Захотелось немедленно убежать, спрятаться, зарыться в землю на три метра и сидеть там тихо, едва позволяя себе дышать. Душа Артура заныла от боли, и Марк понял это.
Страх вдруг опять в какой-то момент сменился чувством вины. «Когда же это произошло? – подумал Артур. – В связи с чем? Да, это случилось уже перед самым уходом их из квартиры, когда Марк попросил почитать матушкины стихи. Значит, в том стихотворении был некий ключ к их совместным переживаниям, а что переживали они оба – пусть не совсем одни и те же эмоции, было несомненно. Марк читал, и вибрации, исходящие от него в этот момент, были вибрациями тревоги и сильной душевной боли. Я уловил их, и опять пришло чувство вины. Но что же он читал?» Артур открыл папку, пытаясь вычислить стихотворение, привлекшее внимание Марка. Ему показалось, что он угадал.

А в Риме – праздник коронации,
На трон восходит Адриан.
Нет в мире веселее нации,
Чем римлянин, когда он пьян!

Разврат повсюду, службы Бахуса,
Кривлянье, гогот, вопли, смех.
Ни одного пустого яруса
Нет в Колизее – вход для всех.

Там в центре поджигают чучело,
Трещит солома, дым и смрад,
И гладиаторы измучено
На рожи пьяные глядят.

Бои окончены кровавые,
Утолена дурная страсть,
Что из того, что ты со славою
Ушел с арены? Раб и власть

Несовместимые понятия,
Коль так, о чем же им роптать?
Но те в душе твердят проклятия,
Хотят восстание поднять.

Бес с ними! Что нам гладиаторы?
Все это мелочь, суета!
Вот доложили информаторы
Нам про какого-то Христа…

И Адриан сурово хмурится,
Читая письменный донос.
Угодливо согнувшись, жмурится
Тот, кто ему его принес.

И шепчет в ухо императору:
«Поймаем, вызнаем, распнем!»
Тот руку тянет информатору
Для поцелуя: «Что ж, мы ждем!»

Средь масок, всевозможных ряженых
Кого ни встретишь! Боги тут
Толпою пестрой и неслаженной
Стишки скабрезные орут,

Гетеры, знатные патриции
С балконов смотрят на народ.
Шпионы тайные полиции
Снуют в толпе, хоть сами сброд!

Порядка грозного блюстители
Поймали жертву, волокут,
Ретивы христиан гонители,
Они повсюду – там и тут.

И тащат христианина бедного,
Он из чужих каких-то мест
Принес слова ученья вредного.
Куда теперь его? На крест?

На этом месте текст обрывался. Вероятно, это был кусок какого-то задуманного произведения, которые матушка называла «мертворожденными». Отрывок заинтересовал Артура скорее своей вибрацией, чем самой темой. Какие-то ассоциации возникли в связи с ней, вероятнее всего, и у Марка. Первое слово, которое почему-то всплыло в голове, было «Феме».

 Благородный рыцарь Артур и его учитель возвращались из Московии. Зима там выдалась необыкновенно суровая. Снега выпало столько, что им казалось – такое количество не сможет растаять и за два года, хотя сами московиты чувствовали себя прекрасно и радовались зиме. Как можно радоваться снегу и морозу ни Артур, ни его учитель понять не могли. Учитель простудился и долго хворал воспалением легких. Теперь им была необходима передышка. Они выбрали ее местом Германию и поселились в маленьком провинциальном городке в Вестфалии. Хотя, как и почти вся Европа, средневековая Вестфалия переживала смутные времена, но учителю она показалась относительно спокойной. Нужно было поправить здоровье и систематизировать «диктовки», полученные от Учителей Великого Белого Братства, духовного Ордена западных святых и восточных учителей, которые преодолели циклы кармы и реинкарнаций и вознеслись в высшую реальность – вечную обитель души. Учитель общался с ними во время медитаций на Чаше Святого Грааля и вел подробные записи. Диктовок накопилось так много, что уже трудно было перемещаться с места на место без помощи третьего человека, который помогал нести их багаж, что сильно осложняло им жизнь. Порой они должны были срываться с места почти молниеносно и исчезать бесследно, а с таким ворохом бумаг делать это становилось все сложней. Они решили осесть где-нибудь и спокойно привести все в систему, определив, что и где спрятать на хранение до лучших времен, приход которых мог и затянуться.
 Цель их поездки в Московию была определена все той же попыткой выбрать наиболее безопасное место для хранения огромной тайной библиотеки катаров и тамплиеров, которая в данный момент находилась в Константинополе, и нескольких раритетов, не имеющих по земным меркам цены. Русь рассматривалась как крайний случай, но исключить его было нельзя, и они отправились туда сами, невзирая на опасности и суровый климат. Результат их порадовал. Русь приняла православие и была абсолютно не доступна для западных шпионов. А варварство и невежество русских бояр было Ордену только на руку. Но климат московский сильно подорвал здоровье учителя, хотя на вид тот выглядел бодрым и полным сил, но был уже очень стар годами. Умение концентрироваться на энергии Святого Духа давало подкрепление старческим силам. Это была осязаемая эманация духовного огня, но для нее нужно было уединенное место и время. Частые переезды и необходимость все время скрываться не способствовали медитациям, и это сильно сказывалось на физическом состоянии учителя.
 Они сняли верхний этаж маленького домика, в котором жили две девушки-сиротки, семнадцати и двадцати лет. Девушки были очень бедны, и жильцы пришлись как нельзя более кстати. Заплатив щедро за месяц вперед, Артур договорился с молодыми хозяйками, что за едой он будет спускаться на кухню сам, комнату убирать тоже сам, а девушки ни при каких обстоятельствах не должны входить в помещение, которое они сняли. Жизнь хозяек была уединенной и монотонной, она шла по размеренному, раз и навсегда заведенному ритму. Раз в неделю, по субботам, к старшей приходил жених, и они отправлялись на часовую прогулку. Это был немолодой человек, добропорядочный и добрейший, очень веселый, большой любитель музыки и кошек. Поначалу Артур заметил его настороженность, видимо, тот опасался, что его избранница может увлечься молодым симпатичным постояльцем, но Артур успокоил его, сказав, что вера не позволяет ему вступать в брак и он исповедует целибат. Кто бы мог подумать, что этот милый мягкий бюргер может оказаться судьей-фемеистом!
Однажды, когда Артур с учителем сидели на скамейке в маленьком садике за домом, он проник в их комнату и выкрал несколько листов последней диктовки, которые они не успели убрать со стола. Их схватили и обвинили в ереси. Документ, согласно которому им предъявили обвинение, очерчивал круг преступников, отвечающих перед тайным священным судом, то были еретики, язычники, клятвопреступники, маги, колдуны, а также люди, разгласившие секреты и тайны общества Феме, славившегося своей изощренностью, жестокостью и предвзятостью. В рядах Феме были отъявленные негодяи, корыстолюбцы и убийцы, но были и милейшие люди, вроде ухажера их хозяйки. Тайные доносчики – феменоты – следили за всеми жителями и доносили при малейшем подозрении. Обвиняемый должен был доказать свою невиновность следующим образом: взяться голыми руками за раскаленный железный прут девять раз подряд. Если руки его при этом не были обожжены, его признавали невиновным. Учитель приказал Артуру сконцентрироваться и сделал то же самое. Ожогов на руках не оказалось. Все присутствовавшие на этой процедуре онемели от изумления, но арестованных не оправдали, а отправили в темный каземат и заперли до рассвета. Тем временем все остальные бумаги их были изъяты и признаны чрезвычайно опасными. Суд решил казнить их тайно, чтобы не возбуждать ропота среди горожан. Чтобы доказать (не свою невиновность – нет!), а лишь свою добропорядочность им необходимо было привести тридцать свидетелей. А где они могли их взять в городке, коренными жителями которого не являлись? Обвинитель же их по закону привел семь свидетелей в пользу своей порядочности. Что ждало бедных обвиненных в ереси? Изгнание или смерть, они этого еще не знали, но могли предположить самое худшее. Дело, по счастью, затянулось, это связано было с более тщательным изучением бумаг, конфискованных в доме. Судьи мало что могли в них понять и хотели допросить узников с применением более изощренных способов. Хлеб и воду им носил мальчик-итальянец по имени Никколо, которого они смогли подкупить, и все трое совершили побег. Бог был на их стороне, и беглецы благополучно добрались до Флоренции, где у них были надежные друзья. Все пережитые невзгоды окончательно подкосили здоровье учителя, и он вскоре умер. Никколо привязался к Артуру, и стал добровольно ему служить, Артур учил его кое-чему, не открывая, разумеется, всех тайн своего учения. Итальянец был парнишка смышленый, хотя никак не мог научиться ясно излагать свои мысли. Он был предан Артуру всей душой, так как никого в целом мире не было у него ближе его дорогого учителя, так он называл теперь Артура. Когда последнему пришлось покинуть Флоренцию, он оставил своего юного друга хранителем тайной библиотеки, дав еще указания относительно Зеркала, так как боялся, что оно может попасть в недобрые руки.

Артур открыл глаза и с удивлением обнаружил себя сидящим на корточках все у той же двери. Он, по-видимому, задремал, ноги его затекли, голова была тяжелой и мутной. Он закурил и стал спускаться по лестнице, но дойдя все до того же подоконника, на котором сидела недавно Надежда, вдруг почувствовал, что голова его немного закружилась и ему необходимо присесть.

Глава 40
С легким паром
(Сентябрь 2002 г.)

Баня удалась на славу. Температура в парилке была идеальная, вода в бассейне ни на градус не превышала норму, выпивки и закуски хватило с лихвой. Марк был в ударе, он сыпал анекдотами, острил, со всеми был любезен и даже приласкал местного кота Мавра, отвалив ему большой кусок семги горячего копчения. Тимурцев все больше молчал. Он и с близкими людьми был не шибко красноречив, а тут почти все чужие, да еще из Главного Управления, все полковники да подполковники. Марк поднял тост за их былое плодотворное сотрудничество, кто-то спросил Николая, куда он уходит и почему? Николай неохотно ответил, что идет охранником в частную фирму, так как у него растут две дочери и надо их учить, а сейчас это стоит больших денег. «Я, пожалуй, возьму тебя к себе в отдел, – самодовольно сказал Марк, – деньги хоть тоже не велики, зато власти хоть отбавляй!» «Не-е, – замахал головой Тимурцев, хватит с меня по любви, я теперь только за деньги! На кой хрен мне власть, елки-моталки? На хлеб ее не намажешь, и детям шубу не купишь…» «Ты, Тимурцев, самец семги, ничего в жизни не понимаешь. Человеческий страх невозможно купить за деньги, а власть – она наше все!» «Почему это я самец семги, – заартачился Николай, – причем здесь семга?» «А потому, друг мой, что самец семги называется лох. Еще вопросы будут?»
Уже за полночь шумная, распаренная компания отправилась на ночлег к Петровичу. Там опять пили, ели и шумели уже по полной программе, пока Марк не сказал: «Хорош пить! А то нас завтра лошади к себе не подпустят. Поднимите руки, кто желает покататься». Пожелали все.
Утром в лесничестве им дали смирных лошадок, и вся кавалькада отправилась по наезженному маршруту. Марк истребовал себе коня погорячее. Тимурцев же не поехал вовсе, сказавшись, что ему надо помочь жене на огороде. Марк поднял его на смех, но Николай был непреклонен. Он привез подкормку для роз, и ее надо было непременно сегодня оприходовать, иначе все отложится на неделю, а там уже могут быть заморозки. Он ласково поговорил с розами, каждую в отдельности назвал своим именем, похвалил их за то, что хорошо цвели в это лето, попросил прощенья, что редко их навещает. Часа три провозился он у розовых кустов и уже собирался уходить, как вдруг услышал конский топот и крик: «Па-аберегись!» Марк на своем резвом скакуне на полном ходу влетел в кусты роз и резко остановил рысака. Сломанные и искалеченные они были втоптаны в землю конскими копытами. Тимурцев не мог вымолвить ни слова, он побледнел так, что даже губы сделались белыми, а глаза налились кровью. Марк спешился и стал шутливо извиняться: «Да ладно тебе, Федотыч, куплю я тебе десять кустов, хоть все тут усади своими розами дурацкими. Я и не знал, что ты такой сентиментальный. Даже неприлично мужику так убиваться из-за пары цветочков!» Николай медленно развернулся всем корпусом и двинул Марка в челюсть. Марк обмяк и рухнул, где стоял, мгновенно отключившись.
Николай равнодушно повернулся и пошел прочь, даже не взглянув на лежащего, жив ли он. «Собирайся, – скомандовал он жене, мы уезжаем домой». «А шашлыки как же? Петрович уже мясо принес и мангал разжег. Просил тебя нанизать…» «Я уже нанизал… Оставайся, если хочешь. Я уезжаю». Алла уловила в голосе мужа нотки, которых прежде никогда не слышала, она послушно взяла котомки и пошла к машине.

Сознание вернулось к Марку довольно быстро, и он увидел удаляющуюся машину Тимурцевых. «Сбежал, крысюк, испугался, – удовлетворенно подумал он, – небось, всю машину обгадил. Это хорошо! Главный террорист города Москвы у нас определился. Надо бы его «пальчики» в отделе пособирать…» Он подвигал челюстью, было немного больно, саднило. «Черт! Придется как-то объяснять все это… Скажу, лошадь сбросила, а Тимурцевы уехали, потому, что Алка неожиданно заболела…» Марк совсем было уже собрался подняться, но вдруг странная картина возникла в его уме.
Рим шумел, празднуя восхождение на трон Адриана. Повсюду шатались пьяные и ряженые. Крики и вопли толпы, покидающей Колизей после гладиаторских боев… Он, славный выходец из Иудеи Марк Пелесий, вчера получил от нового императора долгожданное назначение. Он всеми силами жаждал и добивался этого поста. Адриан сделал его начальником только что учрежденного органа – тайного трибунала Феме. И уже сегодня его люди выследили особо опасного преступника – христьянина по имени Никей, которого теперь допрашивают по всей форме, а к вечеру ближе казнят публично в Колизее. Марк считал, что должен начать свою карьеру с громкого разоблачения. Его имя все обязаны сразу запомнить и трястись при одном лишь упоминании. Но действовать надо хитро. Ересью христианской теперь никого не удивишь, сам император присматривается к этим еретикам, того и гляди – христианство войдет в моду. Нет, он обвинит Никея в последних поджогах. Совсем недавно у нескольких весьма почтенных патрициев сгорели дома. Поджигателей так и не удалось поймать, зато теперь он – Марк Пелесий, в первый же день своего назначения предъявит им преступника. Никей сознается в поджогах, в этом Марк не сомневался! Виновника допросят, а потом сдадут властям, пусть те и приведут приговор в исполнение. Жаль, что имущества у него никакого нет, нечего конфисковывать. Но ничего: была бы власть – деньги будут!
Никея пытали ровно столько, сколько выдержало его сердце, после чего он благополучно скончался с именем Христа на устах. Он так ни в чем и не сознался: то ли не в чем было, то ли мало его пытали… Марк обозлился на хлипкое здоровье христьянина. Публичная казнь срывалась. Этого он ему простить не мог, но Никей уже не нуждался в его прощении, а сам он давно простил Марка, то есть он даже не подозревал о его существовании, а просто тихо прошептал перед смертью, глядя прямо в глаза своим мучителям: «Me serere!»
После Никея была намечена казнь беременной женщины. Ее выдал муж, который отрекся от новой веры и предал жену. По соображениям какого-то абстрактного гуманизма ее не стали подвергать пыткам. Просто возвели на крест и рассекли мечом живот, чтобы умертвить ребенка. Христианское семя должно быть вырвано с корнем. Истекающая кровью, она была еще жива, когда Марк покинул место казни. На сегодня больше не было намечено никаких расправ. Маловато для дня коронации, но ничего, он еще наверстает!
Слухи же о могуществе Марка скоро все же поползли по Риму. Чем более тайной была его миссия, тем больше страха вызывала его особа в сердцах обывателей. Марк богател не по дням, а по часам и чувствовал себя счастливым…
Опять Феме

Рыцарь Артур возвращался из поездки в Константинополь, который готов был вот-вот пасть под напором Османов. Вояж получился, хотя и утомительным, но в целом успешным, если учесть политическую ситуацию. В силу этого он и решил остановить свой выбор места хранения библиотеки на Флоренции, забрав ее из Константинополя, и ездил подготовить возможность доставки. Хранилище решили организовать в руинах старого замка, принадлежавших в настоящий момент женскому монастырю Мурате. От замка остался превосходный сухой подвал, глубокий, со множеством лабиринтов и обширных подземных помещений. Плюсом было еще и то, что о существовании подземелья мало кто подозревал. Настоятельницей монастыря была родная сестра философа и алхимика доктора Базилиуса Третимия, большого друга Артура. Никколо Артур оставлял тайным хранителем библиотеки, пристроив его в монастырь на должность садовника. Зеркало тоже, по счастью, находилось в надежных руках, и за него можно было пока не волноваться. Алхимик Базилиус хотел со временем забрать его к себе и провести с его помощью несколько опытов.
 В тот год розы цвели особенно буйно. Никколо не помнил еще таких роскошных обильных бутонов. Он радовался как дитя каждому распустившемуся цветку. Учитель уехал по своим делам, оставив на его попечение двух лошадей и всю их плантацию роз, страстными любителями которых они были оба.
 Никколо полил кусты, срезал несколько самых прекрасных полураскрывшихся бутонов и отнес их хозяйке дома, у которой они жили уже несколько месяцев. Возвращаясь, он увидел у ограды какого-то человека. «Твой хозяин дома, – спросил незнакомец на плохом итальянском языке, в котором прослеживался сильный, так хорошо знакомый Никколо, немецкий акцент. – У меня к нему важное поручение». «Нет, герр, – опрометчиво обнаружил себя Никколо. – Хозяин в отъезде на неопределенный срок. Что желаете?» Человек повернулся и быстро пошел прочь.
Подходя к дому, Артур увидел у ограды сада мужчину в черном плаще, лицо которого скрывал капюшон монаха. Что-то насторожило Артура, и он свернул в переулок, хотя ему противно было скрываться, но именно сейчас, когда все было так тщательно подготовлено и требовало крайней осторожности, он не мог рисковать. Выждав некоторое время, он направился к дому. У ограды никого уже не было. К деревянной калитке ножом был приколот пакет, в котором оказался пергамент с семью печатями и монета. Пергамент гласил: «Вам немедленно надлежит вернуть то, чем вы владеете незаконно. В случае невыполнения указа вас ждет страшная казнь». Вместо подписи стояла печать в виде креста, на котором была литера V. Букву и крест причудливо обвивала змея, из пасти которой высовывалось раздвоенное жало. Артур понял, что времени у них нет, видимо, жених их Вестфальской хозяйки все же выследил их. Они с Никколо спешно собрали свой немудреный скарб, и, как только стемнело, отправились в дом Базилиуса. Втроем, под покровом глубокой ночи, они прибыли в монастырь Мурате, где оставили Никколо. Затем Базилиус нанял лодку и отправил рыцаря по реке Арно до места, где можно было временно укрыться в Этрусских Апеннинах. Они дружески обнялись на прощанье и больше никогда не видели друг друга. Артур решил выждать какое-то время и бежать в Россию.
Никколо ждал вестей от учителя, но их не было. Через два месяца посланники Ордена привезли библиотеку. Они тоже не имели известий от Артура. Никколо не знал, что следует ему делать с книгами, и просто жил в монастыре, ухаживая за садом. Никто не тревожил его покой многие годы. Он уже и забыл, кто он и зачем здесь. Когда появились братья Андреи и привезли Маргариту, он помог им спрятать Зеркало в том же подземелье, где было книгохранилище. Артур когда-то велел ему в случае опасности, уничтожить Зеркало, но видимой опасности не было, и Никколо медлил. Он всем сердцем привязался к юной Маргарите. Давал ей книги из библиотеки тамплиеров, рассказав то немногое, чему учил его добрый учитель Артур. Появление Беппо насторожило садовника. Он никогда бы не сознался Маргарите, что подслушал разговор Беппо со своим приятелем, где тот ясно давал понять, что девушка его не интересует. Ему нужен лишь раритет, хранимый в монастыре. Беппо знал уже, что Маргарита его сестра, и в день совершеннолетия получает наследство от Лоренцо Медичи, который был и его отцом тоже. А деньги он любил больше всего на свете. Циничный разговор двух людей, с холодной расчетливостью обсуждавших судьбу бедной сестры Андреи, потряс Никколо до глубины души. Возвращая Маргариту к жизни, он дал себе слово уничтожить Зеркало. Смерть помешала исполнению его плана.
 Артур при попытке покинуть Флоренцию был схвачен все тем же шпионом Феме и препровожден в Вестфалию. После пыток и допросов его, полуживого доставили в Баденский замок, под которым находился подземный лабиринт. В его мрачных пещерах происходили тайные судилища. В корзине Артура с завязанными глазами опустили под землю. Через длинный потайной ход, замаскированный с наружи могильной плитой, в зал вошли судьи. Стены обширного зала были украшены крючьями, наручниками, клещами и другими орудиями пыток. В углу располагался алтарь, за которым в нише находилось распятие. В кресле перед алтарем сидел фрайграф – глава судилища. По обеим сторонам от него на длинных скамьях восседали вольные заседатели, лица которых скрывали черные маски. Артуру зачитали приговор. Чтение длилось около часа. Он плохо соображал, что ему инкриминировали, но понял ясно одно, жизни его лишат прямо сейчас. Под руки он был доставлен в соседний зал, в центре которого стояла бронзовая статуя Девы Марии огромных размеров, Артуру велели поцеловать ее. В основании статуи сработал механизм: распахнулись створки и четыре крюка втянули жертву внутрь бронзового чрева, щетинившегося острыми пиками. Створки уже готовы были сомкнуться, но в этот миг откуда-то потянуло сильным сквозняком, и он задул факелы. Помещение погрузилось во мрак. Чья-то рука сжала плечо Артура. Его заставили выйти из чрева и сделать несколько шагов чуть в сторону от статуи. Пол под ним стал опускаться, но рука невидимого спасителя цепко держала его плечо. Больше он ничего не помнил.
Кто-то на руках вынес его на свежий воздух, где сознание вскоре вернулось к бедному пленнику. Это была ночь полнолуния, и при сиянии ночного светила Артур увидел фигуру в плаще и в маске, склоненную над ним. «Если вы отдадите мне Зеркало, я спасу вам жизнь, – сказали по-немецки. – Решать надо немедленно. Времени на размышление у нас нет». Артур кивнул еле заметно головой. Он почувствовал, как к его губам поднесли какой-то флакон и влили в рот глоток ароматной тягучей жидкости, после чего он вскоре впал в забытье.
Очнулся Артур в большом полутемном затхлом помещение. Он лежал на каком-то подобии постели, на стене над ним мерцал факел. На полу стоял кувшин с водой. Артур сделал глоток, вода была теплая и чуть солоноватая. Вскоре заскрипела железная дверь и в комнату вошел человек в черной маске. «Вы можете встать? – спросил он на сей раз по-итальянски, но Артур узнал тот же голос, который и в первый раз показался ему знакомым. – Нам надо отсюда уходить». Рыцарь встал на ноги и шатаясь, сделал несколько шагов. «Идемте,– сказал он твердым голосом. – Я в вашем распоряжении. Мне хотелось бы знать имя моего спасителя, если, конечно, это не является тайной». «Зовите меня брат Мартин».


Глава 41
Старые долги. Два рыцаря
(Сентябрь 2002 г. Рассказывает Артур)

Очнулся Артур оттого, что кто-то тряс его за плечо. Он открыл глаза, ничего не понимая, и увидел, что перед ним стоит незнакомый мужчина и с участием и тревогой щупает его пульс. «Артур, вам нехорошо? – спросил мужчина, – Может быть, хотите выйти на воздух? Я вам помогу. Обопритесь на меня…» Они вышли на Кутузовский проспект и направились к Поклонной горе. Мужчина заботливо поддерживал Артура под локоть, но поймав на себе пару любопытствующий и презрительных взглядов, Артур понял, что они производят странное впечатление на прохожих. «Благодарю вас, мне уже лучше. Мы знакомы? Вы назвали меня по имени…» «А вы можете звать меня Василием. Я друг вашей матушки, и в курсе всего происходящего. Вы видели Зеркало? Надеюсь, его не трогали?» «Нет, – удивленно ответил Артур. – Вы знаете о Зеркале?» Василий сделал какой-то странный жест руками, но Артур на него не отреагировал. «Тяжелую карму вы заработали в череде воплощений, рыцарь Артур, – сказал Василий, печально вздохнув. – Это прискорбно. Большое будущее прочил вам ваш учитель». «Разве вы меня знаете?» «Много сотен лет. Хотя не виделись мы давно. Вы совсем ничего не помните? Я сделал вам знак, которым мы всегда обменивались с вами при встречах, если не могли говорить при посторонних. Вы не поняли его. Я напомню вам один ваш кармический опыт. Это было давно, еще в пятнадцатом веке, когда вы убили брата Мартина. Конечно, тогда ваше преступление было в известной мере оправдано, ведь вы спасали общее дело, но деяние это повлекло за собой целую лавину искажений. Ваши вибрации утратили чистоту звучания. Мне очень жаль, что так случилось именно с вами». «Расскажите мне об этом, я решительно ничего не помню, хотя перед вашим появлением я видел сон именно на эту тему, но вы вернули меня в реальность». «Я знаю обо всем, что с вами произошло в основном, с ваших слов, точнее из писем. Дополните меня, если вам удастся что-то вспомнить. Многое мне и самому не понятно в этой истории». «Но кто вы?» – спросил Артур. «Я тот самый доктор Базилиус, с которым вы когда-то были тесно связаны во Флоренции, жаль, что вы и это не помните?» «Расскажите мне все, прошу вас! Только ответьте прежде на один вопрос, вы как-то причастны к исчезновению мамы и ее подруг? Вы знаете, что с ними произошло? Они, по крайней мере, живы?» «Успокойтесь, с ними все в порядке. Мне вскоре нужен будет помощник. Вы можете освободиться на работе дня на два, на три? В данной ситуации мне больше некому довериться, кроме вас».
Не торопясь, они дошли до парка и сели на ближайшую свободную скамейку напротив фонтанов. Несколько успокоившись, Артур предложил Василию поговорить здесь, если он располагает временем. Помолчав немного, Василий-Базилиус сказал: «Времени у нас много, думаю, мы можем поговорить. Будет лучше, если я отвечу на ваши вопросы…» Артур пересказал более или менее подробно то, что видел сейчас во сне, или в медитации. Василий слушал, не перебивая, потом задумчиво сказал:
– Зеркало уловило ваше эмоциональное напряжение и показало вам кое-что. Вообще оно – интереснейший прибор. По легенде первоначально Зеркало имело две грани: перед одной становился жаждущий исцеления, перед другой – жрец-целитель. По сути своей, это, конечно, не просто зеркало, а очень сложный всеволновой прибор. У него и поверхность-то с особыми свойствами, а уж твердость ее такова, что алмаз не оставляет царапины. Похоже, что оно всего лишь улавливает излучения, исходящие от человека, но зато улавливает их все! И тепло, и электромагнитные колебания мозга, сердца, сосудов, все шумы и звуки, даже совершенно неслышимые нам… Но оно умеет не только улавливать, но и хранить в памяти ваш «вибрационный портрет», сравнивать его с другими «портретами», изменять в каких-то частях ваши вибрации, ну и так далее.
Поэтому и использовалось оно в двух вариантах – как аппарат для лечения и как прогностическая машина. В качестве лечебного аппарата Зеркало «подправляло» картину мозговых или иных вибраций пациента и возвращало их ему. Грубо говоря, испуганному «лицу» эмоций оно возвращало героическое выражение, усталому – бодрость и так далее… В качестве прогностической машины Зеркало способно предсказать поведение лиц, «портреты» которых хранило. Кое-что из этого мы сейчас тоже умеем – и энцефалограмму снять, и промоделировать на компьютере те или иные события… Но у нас это сложно, отрывочно, а те, кто это Зеркало делал, умели и запахи уловить, и инфразвуки, сохранить и обработать информацию тоже умели… В общем, нам до этого уровня еще лет пятьдесят-сто ползти, при условии, что мы поймем, из чего оно сделано.
Однако, как гласит легенда, одна грань осыпалась, и осколки ее ушли в мир, как маленькие зеркала, связанные с большим Зеркалом. И вот что было довольно быстро подмечено – там, где хранятся осколки Зеркала, происходят разные неприятные события. То соседи нападут, то религиозные распри начнутся, то цареубийство процветет. Многие осколки, правда, уже отслежены и изъяты, но вот наше пока, как видите, работает…
– И кто же, по-вашему, сделал это Зеркало, да еще в незапамятные времена? Легенда-то о Зеркале шумерская…
– Это трудный вопрос, – сказал Василий.
Он как-то помрачнел, замолчал надолго, потом, пересиливая себя, все-таки пояснил:
– Видите ли, вы знаете ответ на этот вопрос, как знает его почти каждый землянин. Но ответ этот не дается, не вспоминается человеку до тех пор, пока не раскроет он до конца все возможности своего сознания. Помните, как у апостола Фомы сказано: «Познаете Истину, и Истина сделает вас свободными»…
Вообще, в медитативном состоянии, как правило, не бывает видений, если ваша аура не повреждена. Если же в ней имеются «пробоины», как в потерпевшем столкновение с айсбергом корабле, то человек выходит, как правило в астрал, а там всякое можно увидеть. Это все – уровень деревенской магии. Я бы на вашем месте не очень доверял всяким «картинкам». Хотя, скорее всего в этом случае, «пообщавшись» с Зеркалом, вы видели именно то, что случилось с вами в действительности. Я получил от вас первое письмо в 1454 году. Вы находились тогда в отчаянном положении. Брат Мартин принудил вас с помощью пыток дать некое обещание, несовместимое с вашим кодексом чести, ведь вашим девизом было: Знать. Дерзать. Делать и хранить молчание. Казнь в застенках Феме была инсценирована. Так как не в интересах этой организации было убить единственного имеющего доступ к раритетам человека, попавшего к ним в руки. Им нужно было сломить вашу волю. Некоторое время вам пришлось пожить в Вестфалии, в домике тех же сестер, у которых вы прежде жили с учителем. Нервная горячка, свалившая вас с ног, не позволяла двигаться куда бы то ни было. Брат Мартин очень нервничал и злился. Казалось ему, что он предусмотрел все, даже снял в вашего пальца перстень с ядом, но судьба распорядилась иначе». Василий продолжал говорить, но Артур, уже не слышал его, словно плотная завеса времени вдруг разорвалась перед его мысленным взором, и он вспомнил…

Глава 42
Элевсинская мистерия

19 числа месяца Боэдромиона многотысячная толпа мистов, поднимая своими ногами тучи пыли, шла из Афин по Священной дороге по направлению к Элевсину. Крики «Иакх! Иакх!» оглашали окрестность. Когда три дня назад прозвучал призыв: «Посвященные, в море!» – все они совершили омовение, предшествующее Великим мистериям, и стали со всей строгостью соблюдать ритуал. 17 числа крестьяне преподнесли Деметре и Коре традиционного поросенка, и весь день будущие участники мистерии провели в полном молчании. 18 мисты добросовестно «домовничали». В это время на улице устраивалось шествие в честь бога врачевания Асклепия, добродушный вид которого принимал в этот день хозяин подземного мира, и отказывались пить вино в знак солидарности с горюющей матерью, чью дочь похитил Аид. В период своей скорби Деметра воздерживалась от вина, так как Аид отождествлялся с Дионисом. Именно в этот день готовился кикеон – напиток из отвара жареной измельченной ячменной крупы с мятой болотной. Питье это после строгого длительного поста действовало на организм как хорошая порция алкоголя. Да и сам пост открывал «двери восприятия». 19 Боэдромиона объявлялся сбор, и посвященные в темных одеждах с посохами пилигримов отправлялись в путь. Словно процессия призраков, окутанные пеленой таинственности, шествовали они до реки Кефис, где их поджидали «шутки на мосту». Гетеры и ряженые, пытались скабрезностями и непристойными жестами развеять скорбь мистов. Настало время выпить строго отмеренную кувшинчиком дозу кикеона и кричать: «Иакх, Иакх!» Гласные звуки этого культового имени Диониса безусловно открывали сердечный канал и канал «седалища души». Затем, пройдя по кварталу гончаров, они через Священные ворота вышли на Священную дорогу к Элевсину и вечером этого же дня прибыли в Рарийскую долину – самое хлебное место во всей Элладе, где в тополиной роще и находилось святилище двух богинь – Деметры и Коры-Персефоны.
С этого момента и начиналась для мистов священная ночь, когда вступал в силу закон строжайшей секретности. Само слово «мист» – означало «закрытый покрывалом». Все, что происходило в Элевсине, начиная с этой ночи, укрывалось от посторонних глаз и ушей плотным пологом тайны. Три мира участвовали в посвящении: подземный, земной и небесный. И когда воссиял великий свет из храма, освещая все вокруг, все, как один, ощутили, что человеческая раса бессмертна! Сам Дионис был символом нерушимости жизни! «Тот, кто узрит бога, велик, а кто не узрит, тот жалок».
В эту осень инициацию проходили два неразлучных друга Аристид и Мусий. Элевсин! Место счастливого события, попасть сюда было целью жизни каждого грека. В прошлом году, говорят, сам император Тиберий и многие знатные римляне получали посвящение в Элевсине. Только варвары и убийцы не допускались к участию в мистериях. Мусий уверял друга, что элевсинские обряды пришли с Крита, куда попали из самой таинственной Атлантиды. Аристиду хотелось в это верить – и он верил. Ведь именно морские богини первыми открыли посвятительные таинства «Благосвященному Вакху и Ферсефоне пречистой».
Девять месяцев тому назад друзья прошли в Аграх, что на берегу полноводного Илиса, первый уровень инициации, называемый миезисом. Теперь их ждал второй, Великий круг посвящений – эпоптея. Миезиз лишь введение в тайну, где физическая сфера отделялась от духовной. Открытие тайны происходило в Элевсине. Тут им предстояло стать, наконец, «видевшими». От Агр к Элевсину – строгий религиозный закон. В Аграх, где раскинулись охотничьи угодья Артемиды Агротеры, посвящаемые узнавали о свадьбе Персефоны. Мистерии Илиса посвящались Коре, Дионису и Деметре. Аристид тогда чуть не утонул во время омовения. В последний зимний месяц вода в Илисе бывает очень холодна, и у него судорогой свело ногу. Хвала Зевсу, Мусий спас ему жизнь! Потом, когда кровь жертвенного поросенка стекала с рук на хитон, у него началась рвота, и Мусий опять пришел ему на помощь. Верный друг – как хорошо, что он всегда рядом, без него Аристид не прошел бы даже первой инициации. Вот и сейчас… Ему было немного страшно. Да что там немного! Он просто трясся от страха! Тайна, которая окутывала Элевсинскую мистерию, была непроницаема для непосвященных. Никто не имел права разглашать ее. Получая посвящение, ты получал доступ к тайне, но только после того, а никак не раньше. Эта неизвестность и пугала Аристида более всего. Суть мифа о Коре-Персефоне состоит в том, что человек получает так необходимое ему плодородие из рук самой смерти. Деметра давала ритуал и видение, что после смерти каждого ожидает счастливый жребий. Она вернула человечеству зерно, но главный ее дар – ритуал, разглашение которого строжайше запрещено. В Элевсин приходили для прозрения. Совершенно не переносящего вида крови Аристида мутило от одной мысли о жертвоприношениях. Ведь это была заместительная жертва, словно ты сам себя кладешь на алтарь Зевса, но она была необходима для того, чтобы человек мог услышать то, что слышать ему запрещалось. Сначала жертва, а потом «слушание». Чьи-то невидимые руки набросили ему на плечи небраду – оленью шкуру, как символ растерзанности Диониса, Аристид вздрогнул так сильно, что шкура упала на землю. Мусий поднял ее и опять накинул на плечи друга, легонько ободряюще похлопав по спине, мол, не бойся, я с тобой.
Зазвучала музыка, то был звон тимпанов и страстный плач сиринги, и все мисты начали свой ритуальный танец вокруг Колодца Прекрасных Хороводов, у которого сидела когда-то безутешная Деметра, оплакивая украденную дочь. Танец имитировал период траура Великой богини. Дадух, второй жрец, с двумя факелами в руках шел впереди танцевальной процессии. Во время танца Аристид немного успокоился и даже заметил два-три хорошеньких женских личика недалеко от себя. После танца начался подъем к Телестериону. Женскую половину посвященных возглавляла Геката, мужскую Иакх. Вот, процессия проходит мимо грота Плутона, где находится священный Омфал, камень, которым отмечен вход в Аид. Это «пуп», связующий все три мира. Именно здесь, у Плутониума предстоит избрать «отрока очага». Жребий пал на Аристида. Он гордо вскинул голову и подошел к иерофанту. Мусий искренне порадовался за друга, но напрасно он пытался поймать его взгляд, чтобы выразить ему свою радость, Аристид даже не взглянул в его сторону. Он вздохнул с большим облегчением, так как его положение давало ему право не участвовать теперь в дальнейших очистительных церемониях, необходимых остальным для возвращения в состояние невинности. Его обязанность – убедить богиню даровать им великое видение, лицезреть которое мисты должны были в Телестерионе. Честь, выпавшая Аристиду, позволила и Мусию вздохнуть с облегчением. Он мог, наконец, полностью погрузиться в свои ощущения, не заботясь о друге, но почувствовав мгновенный укол совести, Мусий устыдился своего эгоизма. И все же девять дней поста и выпитый кикеон сделали свое дело, ему удалось достигнуть состояния особой пассивности, которое гарантировало мисту достижение желаемой эпоптеи. Так учил мистагог, готовивший его к инициации.
Все участники церемонии направились к величественному прямоугольному зданию, входы в которое вели с трех сторон. «Чтобы увидеть» в Телестерион могли войти только те неофиты, которые принесли специальные жертвоприношения и держали строгий девятидневный пост. Лес из сорока двух колонн без какого-либо свободного участка посередине поддерживал крышу святилища. В одном из промежутков располагалась небольшая прямоугольная постройка с единственным входом. Это было сердце здания – ЗОА, где на троне восседал иерофант.
Толпа начала шумно протискиваться вперед, желая высшей инициации. Мрак ночи и лес колонн требовали освещения, которое и обеспечивал двумя факелами дадух, позволяя видеть лишь ЗОА, внутри которого вдруг вспыхнуло яркое пламя. Толпа в изумлении мгновенно умолкла. Иерофант начал бить в гонг. Аристид, находившийся в силу своих обязанностей довольно близко от Верховного Жреца, вдруг почувствовал характерный запах сжигаемых на огне тел. Он понял, что тут происходила кремация умерших, с тем, чтобы они как можно скорее достигли высших пределов, чтобы владычица мертвых могла забрать их в свою обитель прямо с погребального костра, и с трудом удержал рвотный позыв.
Мусий вдруг ощутил внутри себя такую же яркую вспышку пламени. Словно мощная огненная змея обвила его позвоночник и поползла вверх, когда она достигла точки «третьего глаза», сознание его раскрылось. Иерофант бил в гонг все быстрее и быстрее. Вдруг звук гонга смолк и в полной тишине Верховный Жрец громогласно произнес: «Владычица родила священного мальчика, Бримо родила Бримона! То есть, Могущественная родила Могущественного». Иерофант запел высоким характерным голосом. Лебедем слыл он среди людей, имя его – Эвмолп – означало «прекрасное пение». Песня была о том, что Мать в огне родила Сына. Рождение в смерти возможно. Затем он начал взывать к Коре. Гонг зазвучал опять все быстрее и быстрее, все громче и громче. Началась эпоптея! Над пламенем поднялась фигура. Мусий вдруг всем существом ощутил божественное присутствие. Он узрел Бога! Райское блаженство охватило все его существо и потрясло до самых основ. Он слился с Великим Светом, который не имел имени, а был самой Жизнью! Он не назывался более ни Зевсом, ни Аполлоном, ни Дионисом, ни даже самим Логосом. Это было Нечто великое, всесильное, воспринимаемое чувствами как Изначальный Свет! И душа его устремилась радостно к этому Свету, узнав его. Соединилась с ним, счастливая, что вернулась в свой Дом, к родному Очагу. Блаженство, которое он испытал, невозможно было описать словами. Эпоптея свершилась! Он взошел на Небеса! Он был бессмертен! А разве можно передать человеческим языком блаженство, которое испытывает душа, когда Небеса отворяются и принимают ее в свое лоно. Мусий получил Посвящение! Конец существования озарился светом, придававшим теперь всей его жизни особое сияние. И в Аиде, оказывается, есть Жизнь! Пиндар сказал когда-то: «Блажен, кто сошел под землю, увидев то, что увидел, ведом ему жизненный конец, ведомо дарованное от Бога начало». Теперь Мусий всей душой проникся этими словами, которых раньше не понимал.
Царица мертвых родила в огне могущественного младенца! Рождение в смерти оказывалось возможным и для людей, веривших в Бога. Это давала понять сама Деметра. Для видевших Кору во время эпоптеи в Элевсине это было не просто мистериальным актом, а моментом встречи, в которой царица подземного мира являла себя в видении райского блаженства и дарила душе каждого посвящаемого возможность увидеть Бога и слиться с ним.
Мистериальная часть церемонии закончилась. Посвященные, наконец, были допущены к лицезрению таинственных предметов, лежащих в корзинке жрицы. Это были самые обычные предметы, которые в повседневной жизни не вызвали бы у них ни священного трепета, ни восторга, но после мистерии и пережитых душевных потрясений, вещи эти казались им наполненными тайного и великого смысла.
Огонь в святилище погас. При свете двух факелов все участники стали выходить из храма наружу. Аристид, страдавший агорафобией, решил немного подождать, прежде чем покинуть свое место, но кто-то нечаянно в темноте толкнул его в толпу. Он испугался, кровь отхлынула от головы, губы его онемели, он дико вскрикнул и, потеряв сознание, рухнул под ноги выходящим людям. Началась давка. Мусий скорее почувствовал, чем услышал крик друга. Он знал о его недуге и стал пробираться сквозь толпу к Аристиду. Закрыв его своим телом, Мусий дал обезумевшей толпе себя растоптать. Последнее, что он услышал своим внутренним слухом, были чьи-то слова:

 Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное,
 Блаженны плачущие, ибо они утешатся,
 Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю,
 Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся,
 Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут,
 Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.

Эти слова услышал Мусий, он был философом-стоиком. Аристид был рапсодом. Он услышал другие слова и переплавил их потом в свои стихи.

«Это ваша мистерия, – голос раздался с Небес, –
Между прошлым и будущим – сон. Настоящее скрыто.
Научитесь предвидеть и помнить, вас учит Гермес.
Вы всего лишь зерно, ваши души – небесное жито».

О, расточек души! Пробиваясь, припомни одно:
Тайный смысл ритуала, слова посвятительной клятвы.
Только внутренним зреньем в земле обладает зерно –
Пронеси этот свет от посева до будущей жатвы.

Глава 43
Мандола

«Каждый раз, воплощаясь в один и тот же промежуток времени, вы, Артур, вольно или невольно, были причиной его смерти, – приходя в себя, услышал Артур голос Василия. – Как вы думаете, почему я поместил Зеркало именно в доме вашей матушки, мудрил с замком?» «Так, это были вы?» «Более того, почему обряд Зеркала был совершен именно там? Не проще ли мне было забрать его к себе в квартиру, которую я снимаю этажом выше, а не переправлять туда тела четырех женщин, рискуя быть увиденным?» «Я ничего не знал об обряде и очень беспокоился». «Простите, Леся не могла вам рассказать об этом, да и сам переход мог не осуществиться. Он полностью зависел от того, насколько карма всех участников обряда была сбалансирована к моменту его проведения.
Дело в том, что мне было необходимо собрать вокруг Зеркала как можно большую часть флорентийской мандолы, чтобы создать условия всему кругу душ, входящих в нее, для трансмутации кармы и закрыть наконец этот канал. Если большинство из них, сможет очистить свою карму, то и вся мандола может подняться уже в этом воплощении на более высокую ступень». «Кто же входит в эту мандолу?» «Четверо братьев Андреи, Беппо, аптекарь, его бывший учитель, которого он отравил, Никколо, Мартин, вы, я, моя соседка, моя сестра – настоятельница монастыря Мурате. Возможно, я кого-то не учел, кроме того, сейчас в воплощение притянуты еще и другие души, а не только связанные флорентийскими событиями, но и их кармические связи очевидны и должны быть сбалансированы – Нина, например, Влада и Дима, Алла, но это уже не так важно. Важно другое, чтобы они все, или почти все, хотя бы один раз соприкоснулись с Зеркалом, постояли рядом, заглянули в него. У него ведь тоже есть карма… За ним тянется шлейф кровавых событий из века в век. Необходимо положить этому конец, закрыв проход. Обряд состоялся, скоро его участники вернуться домой, им удалось сбалансировать свою карму, наработанную когда-то во Флоренции, что касается остальных, то им еще предстоит кое-что сделать, – Василий при этих словах внимательно посмотрел в лицо Артура. – Я имею в виду Марка и вас, Артур. Сегодняшняя ваша встреча у Зеркала была очень важна. Вы и Николай уже соприкасались с ним, а вот Марк видел Зеркало впервые. Как развернутся дальше события, я предсказать не берусь. Поживем – увидим. Тимурцев из воплощения в воплощение более или менее балансировал свою карму путем страданий – войны, революции, ранние насильственные смерти выпали ему на долю. Да и карма его, надо сказать, во флорентийском периоде жизни не слишком была черна. Он подошел к этому воплощению, прожив жизнь христианского мученика. Там, в Риме и завязался первый кармический узел между ним и Марком. Это уже позже он наработал кое-что…
Марк накопил огромное количество негативной кармы в череде инкарнаций, хотя в ранних воплощениях он был удостоен высочайших степеней посвящения, но в какой-то момент душа его сделала неверный выбор и Марк стал накапливать негативную карму. Его сбила с пути жажда власти и денег, хотя верность долгу, пусть и ложному, который он избирал, помогала ему несколько балансировать неблаговидные поступки. Страшно то, что в своем теперешнем воплощении, он почти полностью отождествился со своим Стражем Порога, а инкарнаций у него осталось не так много, успеет ли Марк трансмутировать хотя бы какую-то часть своей кармы, зависит именно от того, насколько высоко поднимется вся мандола. Его еще можно попытаться вытянуть. Душа его окружена слишком плотным коконом негативной энергии. Ей очень тяжело будет совершить подъем в тайную обитель сердца». «Что же случится, если он не успеет, не сможет, не захочет, наконец, трансмутировать карму?» «Вторая смерть. Гибель души, которая растеряла весь свой свет, аннигиляция, если вам так понятнее. Души этой просто не будет. Именно вы, Артур, можете ему в этом помочь, но для этого вам предстоит решить кое-какие свои проблемы, а это очень не просто. Негативный аспект вашей кармы – слабость духа, нерешительность и безответственность, а в итоге – страх. Если вы не против, мы можем сделать совместную попытку разобраться в причине вашего страха». «Я был бы вам за это очень благодарен, может быть, еще не поздно все исправить…» – грустно сказал Артур.

Остров «страх»

Возможность сбалансировать вашу карму, или хотя бы ее часть, Артур, есть уже в этом воплощении. Да и время, надо сказать, для этого сейчас самое благоприятное. Едва ли в ближайшем будущем – я имею в виду несколько последующих инкарнаций – мы сможем собрать всю нашу мандолу в таком благоприятном сочетании.
В вашем подсознании, дорогой друг, накопилось множество записей негативного свойства, почти во всей воплощениях Вы умирали не своей смертью, отсюда ваши фобии и страхи. Так уж случалось, что даже в женских инкарнациях вас то засыпало камнями во время землетрясения, то вы попадали в кораблекрушение, то где-нибудь поблизости от вашего жилья происходило извержение вулкана. Я уже не говорю о битвах и сражениях, в которых вы участвовали, проходя мужские воплощения. Опасности подстерегали вас и преследовали, а записи смертей накапливались в четырех нижних телах. И потому – страх – ваш главный кармический узел, он вызывает сомнения, беспокойство, расстройство, чувство одиночества, так как отделяет человека от Истока жизни. Вы много раз на протяжении всех ваших воплощений получали посвящения из рук Христа, но всякий раз ваше сознание не могло подняться, одолеваемое страхом, до ритуала вхождения в Высший Разум.
Силовое поле смертных мыслей и чувств вы соткали из собственного разлада, завеса разделяет ваше внутреннее «я» от Я Высшего. Вы забаррикадировались от свидетельства того знания, что вы часть Божественного замысла и подобны Богу. Но только вы сами можете разорвать завесу собственного смертного сознания. Завеса эта может быть соткана из гордыни, сердечной черствости, предрассудков, ненависти, чревоугодия, жадности – все это помощники и слуги страха. Вам виднее, что из этих негативных качеств породило именно ваш страх. Любой страх – это есть беспокойство и неуверенность, возникающая из глубины тайников человеческого сознания в тот миг, когда оно отделилось от Высшего Разума. В вашем сознании образовались острова плотной субстанции или психического загрязнения, что способствует выбросам эмоциональной энергии страха, который имеет обыкновение соединяться с коллективным страхом массового сознания. Это вызывает громадные приливы несчастья, противоречащего Небесному плану. Разберитесь в себе трезво и беспристрастно. Страх – это негативная вибрация, чувство ложного восприятия жизни и ее целей. Более того, это – дурная привычка. С человеком происходит много нежелательных событий, осознавая, что зло может обрушиться на него, он озабочен своим будущим. Память прошлых неудач оживляет записи страха в настоящем.
Оплотом человеческой силы, противостоящей страху, является умение преодолевать всякое искушение. Удаление страха – это удаление укоренившегося сопротивления потоку света. В момент, когда Божественный план воспринимается туманно или не воспринимается вовсе, зарождается отчаяние, что ты одинок во Вселенной. Это низкая вибрация, полная элементов жалости к себе. Только сам человек способен исправить свои мысли.
Страх смерти приходит к нам, когда мы думаем, что уже больше не будем частью жизни. Рождение и смерть не слишком удалены друг от друга, но истинная жизнь не может умереть. Опыт каждого воплощения – всего лишь еще одна возможность для еще большей возможности.
Когда-то вы сотворили себе кумир из личности своего учителя, вы любили и почитали его едва ли не выше Бога, и когда он умер, вы почувствовали, что мир рухнул. Это повергло вас в чувство мучительной безнадежности и расстройства. Вы думали, что он так свят, что не может умереть, по крайней мере, так рано. «Если он не благ, то кто же?» – думали вы. Сомнение и безумное волнение создают вибрации, которые не способствуют ясному мышлению.
Когда ваше сознание прокручивает эмоцию опасности, страх усиливается. Магнетизм страха связан с тем количеством идей боязни, которые оборачиваются вокруг вас виток за витком. Каждый оборот страха увеличивает его количество и тем самым увеличивает мощность магнетизма. Своим непрекращающимся прокручиванием идей опасения или страха вы усиливаете сам страх, притягивая как магнит все большее его количество. Страх притягивает страх. Он материализуется. Опасения становятся разрушительной силой вашей внутренней Вселенной.
Как же избавиться от страха? Сдержать, изъять из него свои живительные энергии? Уподобиться Высшему Я? Не надо стремиться считать себя зрелым человеком. Ищите в своем сердце необходимую простоту. Иисус сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное.
Размотайте каждый виток страха, окружающего вашу душу. Отметите мысль о своем несовершенстве, сведите к нулю искажение энергий Божественного плана. Вы избрали духовный путь, так идите же по нему! Отбросьте все страхи и сомнения. Достигайте созвучия, сонастроя с Божественным Разумом. Расширяйте сознание, пусть вами управляет голос Сердца, а не страж Порога. Освобождайте душу от страха.
Я думаю, что Аликс могла бы поделиться с вами своим опытом борьбы со страхом, когда вернется…» «Спасибо вам, Василий, вы очень помогли мне, но нет ли техник для этой борьбы? Действенных, способствующих быстрому достижению результата?» «Есть. Вы ведь, кажется, увлекаетесь учением Кастанеды? Я не ручаюсь за точность, но, по-моему, дон Хуан говорил, как надо бороться со страхом. Он называл это «собирать энергию». Попробуйте в медитации пройти через все возможные тяжелые воспоминания, через смерть, через могилу. Попытайтесь пережить все снова, но бесстрастно, прощая себя и других, достичь катарсиса. Страх начнет выгорать. Появится ясность, физическая легкость, вы даже начнете лучше видеть. Вам станет понятнее ход логики другого человека, его проблемы, энергетическая взаимосвязь людей. Это и есть посвящение. За посвящением по закону кармы придет испытание. Понимая людей, подоплеку их поступков, можно возненавидеть весь род человеческий, может поднять голову гордыня. Имейте это в виду! Только любовью к людям и состраданием можно сбалансировать это чувство. Но тогда придет следующее испытание: я такой хороший, я всех люблю, я несу всем мир и покой и хочу, чтобы все любили меня, хочу счастья! Человек слаб, когда он дает любовь, то хочет и получать ее. Как же преодолеть испытание любовью? Как справиться с привычным эгоистическим настроем личности? Только распять ее на Кресте, став проводником Света Творца (вертикаль) в мир людей (горизонталь), отдать всего себя служению, ничего не требуя взамен – это и есть истинное подобие Богу. Принести в жертву, «умертвить» свою личность, не устрашившись этой смерти в Материи, значить, одержать победу. Помните в Писании: «Последний же враг истребится – смерть…»
Страх – Ясность – Любовь – Смерть. Вот испытания на пути каждого человека.
Страх – это остров, окруженный черной водой.

Глава 44
Марк

По дороге домой Марк купил роскошный букет желтых хризантем, бутылку французского «Каберне» и торт-суфле, щедро изукрашенный свежими экзотическими фруктами. Сегодня он первый раз за многие годы возвращался со службы так рано. Дела, наконец-то, были сданы, завтра он выходит на новое место работы, а сегодня можно провести тихий вечер с семьей, отметить новое назначение.
В отличном настроении Марк позвонил в дверь своей квартиры. Он мог, конечно, воспользоваться ключами, но ему приятно было слышать шаги жены за дверью, щелканье замка. Вот, он уже в прихожей, жена и дочь чмокают его в щеки с двух сторон, рыжий кот Бастард трется об ноги, из кухни доносятся аппетитные запахи каких-нибудь его любимых блюд, в гостиной сервирован стол, квартира сияет чистотой. Душа оттаивает, мир за стенами уютного дома перестает существовать.
Семья Марка состояла из жены и семнадцатилетней дочери. Он любил их до самозабвения, и все, что делал в этой жизни, делал ради того, чтобы жили эти две самые дорогие ему женщины, ни в чем не ведая отказа. Ревностное отношение к службе тоже было отчасти продиктовано этой любовью. Марк Абрамович Пельсон добросовестно исполнял свой служебный долг и умело использовал все возможности своего положения, дабы извлечь из него наибольшее благо для своей семьи.
Пока глава семейства переодевался в домашний шлафрок и мыл руки, жена подала ужин. Марк откупорил бутылку и разлил густое темное вино по хрустальным бокалам. Пили в доме мало, только по исключительным случаям, а сегодня как раз и был такой случай. «А твоя новая работа не опасна? – спросила с беспокойством жена, заглядывая Марку в глаза. – Терроризм ведь не шутка!» «Что ты, милая, я же начальник отдела, а не оперативник какой-нибудь! Сижу в кабинете, строчу отчеты, анализирую ситуацию, раздаю ценные указания – рутинная работа! Можно сказать, почетная синекура!» – он счастливо расхохотался. «Папичек, а где обещанное?» «Принес, принес я вам билеты. Только, вот, не знаю, смогу ли я с вами пойти. Доживем – увидим. Еще три недели впереди». Дочка радостно взвизгнула и кинулась целовать отца. «А в чем я пойду? Там все такие крутые! Мама, а ты что наденешь? Пойдем завтра в бутик, купим что-нибудь!» – щебетала девушка. «Ты знаешь, какие там цены?» – ужаснулась мать. «Идите и ни в чем себе не отказывайте, – распорядился Марк, – скоро мы вообще не будем себе ни в чем отказывать». – Он многозначительно поглядел на жену. Она поняла, что его надежды на грядущее благосостояние связаны с очередной крупной антикварной находкой, но расспрашивать при дочери не стала.
«Надо сегодня лечь пораньше, – зевая сказал Марк, – завтра выхожу на новое место. Ты знаешь, какой у меня кабинет! На велосипеде можно кататься!» «Тебя ценят, – мурлыкала жена, убирая со стола, – конечно, где еще они найдут такого преданного делу работника! Такого обязательного, исполнительного. Ты же горишь на службе! Иди, ложись, я помою посуду и приду к тебе под бочек». Она одарила его многозначительным влюбленным взглядом и выплыла из комнаты, соблазнительно покачивая крутыми бедрами «Разве есть что-нибудь на свете выше семейного счастья, – патетически размышлял Марк с нежностью глядя ей вслед, – все остальное – чушь собачья! Зеркало будет моим! – вдруг подумал он ожесточенно. – Можно на эти деньги жить безбедно до конца дней. Фаине дать приличное образование. Вот так-то, Артур Александрович, я так решил!» Марк и сам не заметил, как произнес последнюю фразу вслух. Он вздрогнул от неожиданности и порадовался, что в комнате, по счастью, никого на эту минуту не было.
При упоминании имени Артура целый шквал эмоций опять захлестнул его душу. Он и сам не понимал, почему этот молодой человек так тревожит, так беспокоит его? Они и виделись-то всего один раз, но, тем не менее, мысли возвращаются к нему постоянно. Это было какое-то реликтовое ощущение, словно оставшееся от большого вселенского взрыва в его душе.
 С самого раннего детства Марк любил анализировать самое первое впечатление, которое производили на него люди. Сначала он интуитивно давал этому впечатлению проникнуть внутрь и внимательно прислушивался к себе, где оно отдается, в каком месте его организма. «От этого дяди сосет под ложечкой, он плохой и грязный, – говорил он маме, – а от этого все внутри падает куда-то в низ живота, он черный-черный, может даже убить, а от этой тети тепло вот здесь, – и он показывал рукой на место справа от сердца, – она добрая и розовая». «Что ты все видумываешь, Марик, вибрось это из головы», – смеялась мама. Но он никогда не ошибался. Бедная мама всю жизнь боялась погромов. Когда «прогнозы» Марка относительно знакомых начинали один за другим сбываться, она уговорила его после окончания юридического факультета пойти работать в милицию. «Ты хотя бы будешь все знать, – говорила мама, – Уже если начнется погром, ты сможешь там у них спастись. Они же не будут бить своего, и потом, ты так чувствуешь людей, ты будешь им полезен, а они тебе». Да, людей он чувствовал.
Сейчас у него свербило, что называется, во всех местах одновременно. Он не мог отфильтровать свои ощущения и досадовал на себя. Марк представил облик Артура и стал внимательно прислушиваться к себе «с низу до верху». Да, он не ошибся – именно во всех местах! «Пошел отсюда», – пробормотал Марк и отправился спать.
 Всю ночь ему снился странный и чудесный сон. Проснувшись, он никак не мог вспомнить подробности, осталась только пена эмоций, выброшенная сном на берег обыденного утра. Его душу цепко держало в плену чувство какой-то любви и нежности к Артуру, словно ближе и дороже не было у него человека, в голове звучали даже ритмы стихов, которые читал ему Артур, восхищение, вызванное ими. Они вели философские беседы на берегу моря, спорили, готовились к инициации. Оба были одеты в белые хитоны, на ногах ременные кожаные сандалии.
Эмоции, вызванные сном, не отпускали Марка в течение всего дня. Только к ним примешалось теперь чувство горечи, обиды, негодования, словно Артур в чем-то виноват перед ним. Марк отвлекался на повседневные дела, кому-то звонил, говорил с людьми, читал документы, но стоило ему на минуту отвлечься, как впечатления сна снова накатывали на него. «Что за чертовщина! Сроду его раньше не видел. Может, гипноз какой-нибудь? Ну, какая у меня к нему может быть любовь? Что я, голубой что ли?» Все эти мысли раздражали его чрезвычайно. «Странно, что и Тимурцев к нему, определенно, неравнодушен, будто этого Артура от меня защищает. Вполне вероятно, что они давно знакомы и водят меня за нос. Прохиндеи! Прямо банда гомосеков…» Он снова начал копаться в своих чувствах к Артуру, но единственное, что с большим облегчением понял: сексуальных мотивов нет. Для этого его чувство симпатии носило слишком жертвенный оттенок. Именно: готов жизнь отдать без раздумья! Душа Марка ныла и негодовала одновременно, и так продолжалось весь день.
Мысль о загадочном антикварном зеркале отошла на задний план и потускнела, а на передний вышли только его собственные переживания. Он видел лицо Артура, бледное, с синими тенями вокруг глаз. Дрожащие пальцы тонких рук. Такие знакомые, что он даже ощущал их пожатие. Слышал его голос с легкой картавинкой. Стоп! Марк мог поклясться, что Артур Александрович не картавил! Это он помнил точно!
Марк сел в кресло у окна и закрыл глаза. Рабочий день закончился, и он хотел прежде, чем идти домой, привести в порядок свои мысли. Неожиданно он оказался очень далеко от Москвы, от своего кабинета и от начала октября 2002 года вообще.


… 19 числа месяца Боэдромиона многотысячная толпа мистов, поднимая своими ногами тучи пыли, шла из Афин по Священной дороге по направлению к Элевсину. Крики «Иакх! Иакх!» оглашали окрестность…

Он увидел череду странных событий, участником которых был, и словно тоненький теплый лучик обвил его позвоночник и стал подниматься по нему, пока не дошел до сердца. Там он замер. Сердце расширилось, раскрылось и из глаз Марка потекли слезы. Он смутился и быстро вытер их носовым платком. «Черт, надо было сначала отпуск отгулять, а потом выходить на новую работу, – подумал он, – совсем нервы расшатались!» Он выпил воды прямо из графина, потом налил немного в ладонь, пролив на брюки, и смочил голову. Вдруг какая-то неимоверная усталость накатила на него. Ему хотелось забыть об Артуре, о его дурацком зеркале, о Тимурцеве, словно их вообще не существовало на свете! Хотелось просто спокойно жить и работать. Забыть про эти жуткие разноцветные круги в Никуда на поверхности зеркала, про этих исчезнувших теток. Чеченские террористы – это просто подарок на день рожденья, тут все ясно и понятно: есть враг, и каким бы жестоким и хитрым он ни казался, его можно выследить, поймать, перехитрить и предать суду. Он тщательно вытер голову бумажной салфеткой и посмотрел на часы. Они не вызвали больше у него прежней гордости. Словно что-то сломалось в нем, словно в нем самом села батарейка. Только лень и апатия. Марк расстегнул браслет, снял «Ролекс» и запер в сейф. Он вышел из здания и, тяжело вздохнув, сел в служебную «Волгу».

На другой день Марк проснулся свежим и бодрым, ему хотелось развить бурную деятельность, от вчерашней подавленности не осталось и следа. «Гнобить! Всех гнобить! И поменьше этого слюнявого копания в себе. К дьяволу всякую сентиментальщину! Дошел до ручки, уже рыдаю на работе. Чушь какая!» – думал он, вальяжно расположившись на заднем сидении служебной машины.
Войдя в кабинет, он первым делом достал из сейфа часы, протер стекло свежим носовым платком и с удовольствием защелкнул браслет на запястье. «Всех заковать в наручники, – почему-то подумалось ему при этом звуке. – В кандалы, в железа!»
После оперативки Марк решил позвонить Артуру. «Застану его еще тепленьким, впрочем, он и так у нас «тепленький», – мстительно думал Марк. На звонок никто не отозвался. Даже автоответчик. «Что он, телефон что ли отключил? Скрывается! Ничего, найдем! Мы вас из-под земли достанем, Артур Александрович, а потом обратно положим», – и он, злорадно хмыкнув на свой каламбур, стал листать записную книжку, отыскивая номер мобильного телефона Артура.
На звонок по мобильному тоже никто не отвечал. «Отключен», – подумал Марк и уже хотел положить трубку, но тут вежливый спокойный голос сказал: «Слушаю вас». «Здравствуйте, Артур Александрович, это майор Пельсон. Какие новости?» «Замечательные! Мама вернулась домой. Ее подруги, разумеется, тоже. Я звонил вчера в отдел, но ведь вы и Тимурцев там больше не работаете, поэтому информация до вас не дошла. Нам разрешили открыть дверь, а заявление я, естественно, забрал». Голос Артура звучал твердо и доброжелательно. Почему-то именно это вывело Марка из себя. «Гм, поздравляю… И где же они были? Могу я полюбопытствовать?» Врать Артуру было очень противно, но иного выхода у него не было. «На даче у друзей. Пришлось уехать неожиданно, и они никого не успели предупредить, а телефона там нет. Каялись, извинялись, посыпали головы пеплом, – Артур счастливо засмеялся. – Обещали больше так не делать». «А что с нашим договором? Вы понимаете, что я имею в виду?» – спросил Марк с нажимом. «Ничем не могу помочь, Марк Абрамович. Дело в том, что вчера вечером неожиданно появился хозяин Зеркала и забрал его обратно. Мама, ведь, за него деньги еще не отдавала. Мы просили его оставить, но этот товарищ был непреклонен. Так что, извините, Зеркала у нас больше нет».
Все внутри у Марка перевернулось, в глазах потемнело, дикая ненависть вдруг поднялась из неведомых глубин и ему пришлось сделать паузу в разговоре на несколько секунд, чтобы голос не выдал его. Потом он сказал: «Мы еще вернемся к этой теме. Сейчас у меня дела, но я вам в ближайшее время позвоню. Или вашей матушке. Странная это история. Не нравится она мне. Хотелось бы очень в ней поподробнее разобраться. До свидания». И не дослушав ответ Артура, он опустил трубку.
«Надо проучить этого хмыря, – злобно размышлял Марк. – Он думает, что меня можно развести понтами! Ох, горько вы пожалеете, мой мальчик, что хотите сделать из меня лоха! Это вам с рук не сойдет». Он поймал себя на мысли, что ему хочется издеваться над Артуром, мучить его, гноить в тюряге или лучше в психушке. Он жаждал проявить власть над ним. Не просто уничтожить, а именно мучить и издеваться. Долго, сколько тот выдержит. Он перенапряжения у Марка хлынула носом кровь. «Подарок от Тимурцева, – переключил он мысли на Николая, но они были почти такими же злобными, – еще один хмырь. Доберемся и до этого. Сладкая парочка. Я вас упакую в один контейнер!»
До конца рабочего дня он пребывал в самом пакостном настроении. И только придя домой, немного успокоился. Он не любил натаскивать в семью всю ту «чернуху», которая окружала его порой на службе. Домашний очаг замусоривать нельзя – этого правила он держался твердо и не изменял ему ни при каких обстоятельствах.

Глава 45
Издержки и прелести семейной жизни

После разговора с Беппо Надежда села на пол прямо у тумбочки, на которой стоял телефон, ее бил озноб, в голове резво носились мысли, но не догоняли одна другую. «Сначала развод с Владиком… Это проще простого, он милый и добрый… жалко его. Хотя, почему «жалко»? Они и так не живут вместе уже десять лет. Регистрироваться надо по месту прописки… Заодно паспорт поменять, купить мыла хозяйственного и помыть белую сумку. Жалко синюю, украл, сволочь, с ней ехать удобно. Рике пока ничего не скажу. Дура, заплатила за комнату за месяц вперед. Матери придется сказать… Хорошо, что Беппо не понимает по-русски, а то от нее можно таких перлов наслушаться. Еще с работы увольняться, расчет ждать, девкам «стол» накрыть надо. В сумке был депилятор, ноги бы обскубать…» Так продолжалось, наверное, минут двадцать, пока из туалета не вылезла хозяйка, проводившая там лучшую часть суток, читая «Четьи-Менеи». Надежда смущенно поднялась и прошмыгнула в ванную комнату, ничего не отвечая на невербальный вопрос старушки.
Она глянула на себя в зеркало и отшатнулась. Весь набор косметики, которую она так трудолюбиво нанесла накануне, причудливо смешался и размазался по лицу, словно некий художник-сюрреалист уже приготовил свою оригинальную палитру для создания очередного шедевра в духе Сальвадора Дали. «Могла бабку напугать, всю оставшуюся жизнь пришлось бы содержать, хорошо что у нее нервы, как канаты», – подумала Надежда и засмеялась.
Весело напевая, она вымыла голову, приняла контрастный душ, скромно, но продуманно оделась и в ожидании жениха, составила подробный план действий на ближайший месяц своей жизни. Трагические события вчерашнего дня постепенно тускнели и таяли под лучами щедрого флорентийского солнца.
 Хозяйка недоумевала в соседней комнате: «И чаво это с ей? Учерась вечор рыдала, как по покойнику, а сяводня поеть?» Через некоторое время появился жених с огромным букетом белых роз. Быстренько соорудив икебану, Надежда позвонила на работу и попросила приятельницу ее «прикрыть». Доподлинно зная все тайники женской души, готовой скорее посочувствовать, чужому несчастью, чем порадоваться за подругу, она сказала, что у нее очередные неприятности. Та с готовностью согласилась, поинтересовавшись их размерами. «Приду – все расскажу», – пообещала Надежда.
Такси ждало их у подъезда, они помчались по утренней Москве, потом застряли в пробке, потом таксист кого-то «зацепил» немного своей тачкой и пришлось долго и нудно ждать, пока закончатся разборки с представителями ГИБДД, но все это не могло испортить приподнятого настроения «молодых». Они выгрузились в центре и пошли гулять на Красную площадь. Накрапывал легкий дождичек, но было довольно тепло.
Роскошно отобедав в «Национале», Надежда слегка отяжелела, она отвыкла от обильной пищи и ей захотелось спать. Беппо ел мало, у него была язва желудка и обед его не обременил. Решили махнуть в Третьяковку. День пролетел, как в сказочном сне. Беппо отвез ее на такси домой и сказал, что завтра он занят на переговорах. «Очень хорошо, – подумала она, – разберусь с Владиком. Может, успеем даже заявление на развод подать. Детей у нас общих нет, имущественных претензий тоже, только вот что делать с работой? Уволиться или написать за свой счет? Ладно, завтра решу».
Владик обрадовался ее звонку и пообещал приехать к ней на работу в обеденный перерыв. Надежда заказала ему пропуск, и они сели в коридоре на кресла у окна. «Прекрасно выглядишь, – соврал как обычно Владик и скосил глаза влево. – Как жизнь? Тебе, наверное, деньги нужны, у меня сейчас много нет, но вот пятьсот рублей…» Он достал из кармана заготовленную бумажку. «Нет, – Надежда отвела его руку с купюрой. – Мне нужен развод. Мы можем сегодня подать заявление, там ведь твоя одноклассница работает, попроси его побыстрее пропихнуть». Владик остолбенел и мог сказать только: «А чо?» «Я замуж выхожу». «За кого, если не секрет? Я хочу с ним познакомиться. Я ведь несу за тебя ответственность». «И давно? – театрально изумилась Надежда, – тяжело тебе, наверное, вот и нашелся добрый человек, хочет тебя от этой ответственности освободить». Но Владик уперся всеми четырьмя копытами и разводиться не пожелал. «Я заплачу за все оформление, тебе это не будет стоить не копейки», – успокоила его жена. «А позор? Что я скажу маме?» «Она меня еще помнит? По-моему, мы с трудом узнаем друг друга, если встретимся, ну, пожалуйста. Не мотай мне нервы. Он отличный человек, адвокат, богатый, эрудированный, заботливый». «Ты все врешь! Сейчас таких уже нет. Сколько ему лет? Девяноста? Хочешь стать богатой вдовой?» «Владик, не пошли. Он немного старше меня. Все получилось неожиданно, он сначала встречался с Рикой, но она его отфутболила, – объясняла с воодушевлением Надежда. – Потом он влюбился в меня». «Отбиваешь у дочери кавалеров? Хороша мать! Подбираешь все, что другим негоже». «Владик, ты непоследователен. Все гораздо проще. Поедем в ЗАГС, я тебя очень прошу. У меня мало времени. Он приехал всего на пару недель по делам, и мы должны за это время все успеть». «Так, он даже не москвич! Где же вы будете жить? В какой-нибудь Тму-Таракани?» «Да, во Флоренции, – потупилась Надежда. – Он итальянец». «А там что, таких крокодилов не нашлось, надо было из России вывозить?» – окончательно вышел из себя Владик. «Держи себя в руках. Зачем тебе крокодил? Вот и отдай другому. Может, я для него лучше всех!» «Ты что, не понимаешь, что здесь что-то не чисто? Он хочет завладеть твоим домом на юге. Ты ему говорила, что ты единственная наследница у родителей?» «Проехали. Это кретины подписали дом чужим людям. Никакая я не наследница, ну, поедем же!»
Владик нехотя поднялся. Надежда выпросила у начальника на два часа машину, и они отправились в ЗАГС. Заняв на работе денег, Надежда оплатила все расходы и купила однокласснице дорогой коньяк и конфеты. Развод назначили через три дня, пометив заявление задним числом. Чмокнув Владика в щечку, Надежда помчалась на работу. «Одно дело сделано, – с облегчением подумала она. – Хорошо бы и дальше так пошло!»
По прошествии трех дней, выйдя на крыльцо Дворца бракосочетания на Варшавке после непродолжительной и формальной процедуры разделения единого целого на две составляющие, странное чувство охватило Надежду: словно ее выбросили из какого-то большого сообщества, словно она стоит на улице голышом и все знают, что она теперь разведена и лишена тыла. Ну, что такое, казалось бы, печать в паспорте? А на душе кошки скребут. И не любит она давно Владика, и даром он ей не нужен, и не жили они вместе уже много лет, а тоскливо!
Беппо ждал ее в десяти шагах от здания. Он взял ее под руку, чмокнул в щечку и счастливо улыбнулся. Разве может он, человек, который никогда не был женат, а соответственно не разводился, понять ее состояние!
Теперь предстояла процедура увольнения с работы. В этом коллективе она проработала почти пять лет и по всем неписаным правилам должна была устроить «отвальную».
Готовить Надежда терпеть не могла и совершенно не умела, поэтому они заехали с Беппо в Елисеевский гастроном и накупили разных «вкусностей» – салатов, баклажан, нафаршированных всякими начинками, жареной и соленой рыбы самых дорогих сортов, сухого красного вина. Девицы, прекрасно знавшие Надеждино материальное положение, обомлели от такого шикарства. «Ты что, наследство получила или дядюшка в Америке объявился?» – любопытствовали они наперебой. «Объявился, только в Италии и не дядюшка, а жених!» – выпалила новость Надежда. Известие встретили в гробовом молчании. Оно явно пришлось не по душе. Надежду всегда жалели, дарили надоевшие шмотки, косметику, которой больше не пользовались, обувь, вышедшую из моды, а тут? Замуж за итальянца! Да еще за богатого! Кто же выдержит спокойно такую новость! Каким ангелом надо быть, чтобы сердце не облилось густой черной смолой зависти? А ангелы на ВГТРК если и были, то, наверное, где-то высоко, на самой верхней ступени служебной лестницы и к ним не спускались.
Все дамы стали наперебой лживо восхищаться переменой в Надеждином положении. Но плотный туман завистливых эманаций заволок маленький кабинет, не давая искренним чувствам пробиться на волю. Хотя, вполне вероятно, что у кого-то они и имелись. Выпивки было не много, это тоже не способствовало оживлению, но в целом все прошло вполне пристойно и по-светски. Бомонд, да и только! Надежда на получение приглашения в Италию не позволила многим злобствовать в полной мере. Но уколов было нанесено множество, как мелких, так и более ощутимых. Надежда вышла после банкета вся утыканная «шпильками» женского ехидства, похожая на дикобраза.
«А почему жениха не привела? Боишься, что отобьем или критиковать начнем?» «У него язва желудка, – по наивности брякнула Надежда, будучи патологически честной, – он предпочитает держаться подальше от всяких соблазнов». «О! Если язвенника грамотно кормить, его можно очень быстро спровадить на тот свет! – Мечтательно произнесла одна из дам. – Он даже ничего не заметит… Глядишь, и ты уже богатая вдова, наследница его состояния!» Это был самый добрый из всех советов, что довелось в тот вечер услышать Надежде. Беппо пришлось долго зализывать раны, нанесенные товарками по бывшей работе, но он повел ее в консерваторию и справился с задачей блестяще.
Дело до постели у них еще не дошло, и Надежда с некоторой тревогой ожидала этого момента. Жених ее не торопил.
Теперь предстоял самый ответственный момент: надо было ехать домой и регистрировать их отношения, ибо это они могли сделать только по месту прописки одного из супругов. К тому же в родном городе она всех знала, и ей казалось, что этот вариант самый простой.
Мать встретила «молодых» не самым любезным образом. Она копалась в огороде и одета была не по-светски, хотя перчатки на руках были. «С кем это ты приперлась? Грузин что ли? Морда, как шашелем побитая». – Поинтересовалась она прямо в присутствии гостя. Надежда искренне порадовалась, что Беппо почти ничего не понимает по-русски. Он приветливо улыбался и что-то лопотал на своем языке. «Он итальянец. Мы приехали, чтобы расписаться, а потом он увезет меня в Италию». – Сразу поставила она все точки над «и». Мать ничем не обнаружила своего отношения к этой сногсшибательной новости, только пожала плечами и пошла опять в огород.
Надежда отвела Беппо в свой сарайчик и сказала, что до свадьбы он будет жить пока тут один, а она в комнате матери. Жених не возражал, он вполне оценил целомудрие невесты. Оставив вещи, они отправились подавать заявление, потом зашли на рынок и накупили еды. Мать ругалась на чем свет стоит и обзывала Надежду словами, которых нет ни в одном словаре. Жених ей явно не показался, отец предложил зятю за ужином выпить по рюмочке чачи. Беппо согласился. Надежда пришла в ужас, но промолчала. Она потом долго стучала его по спине, а он все кашлял и кашлял, из глаз его текли слезы и он лишь повторял: «О! О! О!»
Регистрацию им назначили на среду. В ЗАГСе был день закрытых дверей, а по блату, да за деньги, какие только двери не открываются! Мать не слишком верила, что дело действительно дойдет до регистрации, она пессимистически считала, что такого счастья Надька не заслужила, и поэтому говорила ей гадости по любому поводу и даже без него.
Надежда начала понемногу собирать свои вещи, сортировала, выбрасывала, рвала на тряпки, раздавала старым подругам то, что было поприличнее, дарила соседям кое-какую посуду. Вечером поднялась на чердак, чтобы просмотреть книги, но не обнаружила ни одной. «Мама, где мои книги? Ты их перекладывала?» – прокричала она матери с чердака. «А я их отдала букинисту», – ответствовала мать, вызывающе подбоченившись. «Зачем? Тут же были шикарные альбомы по искусству!» «А … книги ни к чему! Звиняйтэ, синьора!» – Философски заметила матушка и удалилась на огород. Надежда было собралась всплакнуть, но передумала, чтобы не доставить удовольствия матери.
 Расписавшись, они с Беппо решили сразу же уехать. С родителями попрощались сухо. «Надеюсь, больше не увидимся», – сказала мать вместо поздравления с законным браком. Она была явно разочарована и не пыталась это скрыть. «Господи! Неужели даже в самых потаенных уголках души у нее нет для меня ни одного доброго теплого слова! – думала Надежда, глядя на мать, – За что она меня так ненавидит? А я ее? Могу я вот прямо сию минуту кинуться к ней на шею, поцеловать ее, попросить прощенья за все, что сделала и чего не делала? Может, попробовать последний раз прошибить лбом стену?» Но страх нарваться на очередную грубость, быть высмеянной в присутствии мужа сдержал ее сердечный порыв. «Надеюсь», – в тон матери ответила Надежда. Ей было грустно, что это единственное счастливое событие в ее жизни произошло именно в обществе этих совершенно ей чуждых людей, не способных даже порадоваться за другого человека. Меньше всего ей хотелось быть в этот день с ними. Отец налил им по стакану домашнего вина из «Изабеллы». Зять смаковал со знанием дела и опять сказал: «О! О! О!», – только уже с другими интонациями.
В Москве они остановились в гостинице «Националь». Она теперь была синьора и еще смущалась, когда горничная ее так называла. В постели Беппо был излишне суетлив и неуклюж, Надежде пришлось взять инициативу на себя. Он остался очень доволен деликатными услугами жены и все целовал ей руки.
Надежда с некоторым страхом думала, что ей еще предстоит все рассказать Рике. Смущала ее и предстоящая встреча дочери с бывшим женихом. Она все думала, как бы обставить это поделикатнее, да половчее, но на ум не приходило ничего путного.
Наконец, она позвонила Рике и сказала: «Беппо приехал». «Слушай, мамик, это замечательно, а мы с Аликом разбежались. Вот как к стати он появился. Пожалуй, я с ним помирюсь, да выйду за него замуж. Ты не знаешь, где он остановился?» У Надежды не хватило духу сказать дочери правду по телефону, и она назвала гостиницу, где они с мужем жили.
В девять часов вечера Рика постучала в дверь номера, Беппо открыл ей дверь. Разряженная, надушенная, она призывно улыбалась и тянула к нему руки. «Дочка, дочка! – закричал радостно Беппо, – Надина, дочка!» Надежда вышла из ванной в роскошном банном халате с мокрыми волосами, растерянно улыбаясь. Рика оторопело смотрела на мать, ожидая объяснений. «Мы вчера расписались, – только и смогла та пролепетать. – Извини…» Рика кинулась на мать как тигрица и вцепилась ей в волосы. «Мерзавка! Дрянь! Стерва! Как ты посмела? Тебе сколько лет? В Италию захотела?» Несколько секунд Беппо оторопело смотрел на эту дикую сцену, ничего не понимая, потом кинулся к женщинам и схватил обезумевшую Рику за запястья, быстро и возмущенно что-то заговорив по-итальянски. Надежда даже не пыталась защищаться. Слезы текли по ее лицу. Рика разжала руки. Она сначала побледнела, потом лицо ее сделалось красным, она пыхтела, как паровоз, и мотала головой. «Ты мне больше не мать!» - Прокричала она бедной Надежде и выскочила из номера изо всех сил хлопнув дверью. Беппо успокаивал жену, ничего не говоря. Потом подумал немного и сказал, с трудом подбирая слова. «Ты – лучше, она плохо. Не плачь. Я тебя люблю».
Улетели они сразу, как только Надежда получила визу. Рика приехала в Шереметьево их проводить вместе с Аликом. Она называла Беппо «папочкой», жалась к матери, просила прощенья, извинялась перед Беппо. Обещала, что при первой же поездке Алика в Италию, она приедет с ним. Надежда была очень рада, что дочь не держит на нее зла. Она была почти счастлива, огорчало ее только одно, что за всей этой чехардой, она так и не позвонила Лесе. Где-то в глубине души ее жрал ненасытный червячок – все ли у них в порядке? Чем кончилась та история? «Я ей обязательно напишу из Италии!» – дала она себе слово. Но уже пройдя таможню, обернулась и крикнула Рике: «Позвони, пожалуйста Лесе или Артуру, расскажи все и помоги, если нужно, я потом все компенсирую! Прямо сейчас! Обещаешь?» «Обещаю!» – крикнула ей вслед Рика.
Со сладостным ощущением непривычного счастья, какое, наверное, испытывает человек, возвращаясь в родной любимый дом после бесконечно долгого отсутствия, Надежда села в самолет. Ах, как много утерянного света предстояло собрать ее душе во Флоренции! Но об этом она даже не догадывалась.

Глава 46
О пользе и вреде любопытства
(Москва, август-сентябрь 2002)

Исчезает, увы, исчезает могучее племя московских старушек! Все меньше их сидит на лавочках у подъездов, неназойливо отмечая, кто, с кем, в чем и куда. Редко нынче пополняются их ряды. Молодые пенсионерки теперь подаются в бизнес – торгуют сигаретами и петрушкой у метро, сидят консьержками в подъездах, а некоторые доросли до профессионалов и жалобно причитают в вагонах электричек: «Подайте пострадавшим от наводнения! Из Краснодарского края мы, все погибло в одну ночь». Пассажиры отводят глаза, вспоминают, что пострадавшим правительство обещало помощь, и достают из карманов монеты и бумажки.
Вот и Изольда Петровна редко сидит теперь на лавочке у подъезда, а сиди она там, да расспроси ее вежливо оперуполномоченный капитан Тимурцев, глядишь и меньше было бы хлопот у милиции с пропавшими женщинами.
Вообще-то коренной москвичкой Изольда Петровна не была. Родилась она на Орловщине в тихой деревеньке Бильдюжки. В те далекие довоенные годы была мода давать детям самые необыкновенные имена, и когда девочка Изольда пошла в школу, в одном с ней классе учились Травиата, Тракторина, Леонора и Владилен. В Москву она попала, удачно выйдя замуж за проводника поезда «Москва-Орел», родила ему дочь, развелась, никакой работы не чуралась и, в конце концов, путями сложными и не всегда праведными получила однокомнатную квартирку в престижном доме на Кутузовском.
Жила она теперь одна и любила посетовать на неблагодарность молодых. За политическими переменами следила бдительно: квартиру вовремя приватизировала, голосовала за мэра Лужкова, приняла крещение и именовалась теперь Елизаветой Петровной. К инородцам же и вообще к приезжим некоренным москвичам относилась с враждебностью.
И если бы капитан Тимурцев вежливенько расспросил Елизавету-свет-Петровну, она бы ему, не чинясь, выложила все, что знала о жиличке с собакой (виданное ли дело – поганую собаку черную в доме держать!), о новом жильце (сектант!), и вообще о событиях той злополучной ночи, когда исчезли четыре женщины (колдун украл, чтоб на органы разобрать).
Многое знала Изольда-Елизавета, интуиция у нее была, как у экстрасенса, а к интуиции – зоркий глаз, житейская мудрость, удачное расположение окон и смотровой глазок в двери, у которой она, бдительности не теряя, не один вечер провела. Так что, куда исчезли четыре женщины, а также, кто похитил зеркало и прочие вещдоки, знала она доподлинно, но, будучи старухой осторожной, в милицию не пошла, хотя и наблюдения не снимала, жертвуя ради него даже бразильским сериалом.
Дело в том, что с новым жильцом из квартиры напротив, отношения у нее сразу не заладились. К скудной пенсии своей сыскала Елизавета небольшой приработок, собирая бутылки у жильцов. Она точно знала, к кому пожаловали гости, куда постучаться в понедельник, спрашивая жалобно, нет ли бутылочек, и умело вычисляла, когда соберутся скорбящие родственники на поминки. Наметанным взором лучше всякого рентгена определяла бабка наличие бутылок в непрозрачных полиэтиленовых пакетах, поэтому и к новому жильцу, который в сумке нес сразу бутылок пять-шесть, обратилась вежливенько, со смирением, прося бутылочки не выбрасывать, а ей по-соседски отдать. А тот только зыркнул глазами, да буркнул, что бутылки ему самому нужны.
Тут и смекнула Елизавета, что с новым жильцом дело нечисто, потому как, зачем ему бутылки понадобились, если одет он прилично, стрижен хорошо, обувку имеет из дорогого магазина? А смекнувши все это, стала за жильцом наблюдать из окна и в дверной глазок.
Но жилец оказался непрост и однажды, когда Елизавета в дверной глазок смотрела, как он втаскивает в дверь большой пакет, обернулся и гаркнул:
– А тебе батюшка дал благословение за жильцами следить?!
Чем привел ее в большое смущение, поскольку батюшку из церкви на Поклонной она чтила, (хотя и не одобряла его попадью), уставы православные старалась блюсти. После этого случая бабка, понявши, что новый жилец – сектант, наблюдение удвоила, поскольку всякий сектант – еретик и разоблачать такого – дело богоугодное.
И не зря, не зря старалась Елизавета! Подозрителен был жилец до крайности: то звенело у него что-то в квартире, то тянуло из-под двери запахами странными, колдовскими. Однажды вечером, встретив его у подъезда, чуть было не сказала Елизавета: «Жениться бы вам», – но воздержалась, а жилец, сухо поздоровавшись, в подъезд прошел, но не к себе, а к нижней жиличке с собакой, куда до этого уж все ее подружки припрыгали. Первой еще днем длинная тощая пришла, а потом уж и две других примчались, причем в пакете та, что постарше, несла бутылку вина «Кагор».
Должно быть ангелы, раздавая любопытство деткам из деревни Бильдюжки, все отдали девочке Изольде. Любопытство-то и помогло Изольде-ныне-Елизавете выяснить, что дамочки из квартиры ниже с жильцом-еретиком какие-то шуры-муры завели – то одна, то другая к нему в квартиру прошмыгнет, а то и сам жилец-еретик в собачью квартирку наведается.
Дымы от подмосковных горящих торфяников прибило дождями, потом и вовсе похолодало, и Елизавета Петровна, облачившись в драповое теплое пальто, вставала теперь в четыре утра, поспевая собрать брошенные ночью бутылки, пока спят ее конкуренты – местные бомжи.
В конце же сентября, точно в полнолуние, заполночь скрипнула дверь у жильца, и увидела бабуля, как тот спускается вниз к жиличке с собакой. «Вот так-так, – подумала она, – приличная, вроде, дама, в шубе хорьковой ходит, сын взрослый, а полюбовника по ночам в дом пускает»! Принесла в прихожую стул и вязание, чтобы удобнее было высмотреть, когда же жилец со сладкого свидания вернется. Вернулся он, правда, что-то очень уж быстро; и часа не минуло, как послышались снизу тяжелые шаги. Изольда-Елизавета к глазку прильнула и обмерла: поднимается жилец по лестнице, держась за перила, а другой рукой обнимает женщину бледную, словно мертвую, с глазами закрытыми, и ноги той женщины пола не касаются, а по воздуху плывут. Перекрестилась Лизавета, забормотала: «Чур, чур меня», – а жилец в ее сторону глазами зыркнул – и вдруг видит бабка, что никакой женщины нет, а идет себе жилец по лестнице и собачонку свою на поводке тащит.
– Колдун, – ужаснулась Петровна! – Господи, Богородица, пресвятые угодники, сто поклонов отобью, на богомолье съезжу, спаси и сохрани! Ах ты, нечисть какая!
А жилец, анчутка этот, тем временем опять из квартиры вышел и к жиличке снизу – шасть, и опять собачонку на поводке тащит. У бабки и в глазах потемнело, и давление поднялось – в ушах бухает: «Уйди! Уйди!», – но она долг свой зная, в глазок смотрит. Правда, тут с ней приключилась беда, напала внезапно «медвежья болезнь». Пока бегала туда-сюда, не один раз облегчалась, не до жильца было. А когда опять прибежала к глазку, еретик уже исчез.
И хорошо, что не видела ничего Елизавета Петровна, женщина она давно не молодая, здоровье пошаливает, и каково ей было бы увидеть, что жилец не только притащил в свою квартиру еще двух бледных женщин, но и запер наружную дверь нижней жилички без всякого ключа! Сделал рукой небрежный круг – и вот уж ключ изнутри повернулся, замок щелкнул, дверь заперта! Так и продремала зря Елизавета у двери почти до утра.
Только через два дня, уже оправившаяся от испуга Петровна, поздно вечером услышала голоса и прознала, наконец, что жиличка снизу и ее собака пропали.
«Колдун украл, и не ее одну», – уверилась старушка и решила во что бы то ни стало в квартиру к колдуну-лиходею заглянуть, а потом куда надо обо всем сообщить. Уж ей мстилось, как расскажут о ней в передаче «Криминальная Россия», как будет выступать она в журналистских расследованиях… Много приятного мерещилось бабке, но проникнуть в квартиру к жильцу она никак не могла, а тот вел себя тихо, дважды в день собачку на прогулку выводил и домой таскал одни молочные пакеты, да буханки хлеба.
Тайна мучила старушку, она рвалась наружу, словно птица из клетки. Бабка бродила по квартире и бормотала: «А еще, товарищ капитан, принес он домой женщину снизу, словно бы мертвую, а как меня почуял, обратил ее в собаку поганую…» – и понимала, что звучат ее слова неубедительно. Прямо сказать, ежели в квартире у жильца никого нет, то за такие бредни милиция не похвалит, и беседовать с бабкой после этого будет не ретивый журналист, а врач-психиатр.
Конечно, метания эти бабку от наблюдательной деятельности сильно отвлекали, так что из-за душевной маяты прозевала она два важных события: вынос еретиком зеркала из опечатанной жиличкиной квартиры и похороны Митьки Кудрявого, после которых дружбаны его в скорби пошвыряли пустые бутылки с пятого этажа. Да так ловко кинули, что упали сосуды прямиком на автомобиль, мирно пасшийся у подъезда. Хозяину железного коня сильно это не понравилось и, выскочив из дома со страшным криком: «Жопу на мальтийский крест порву!» – в гневе сунул он головой в мусорный ящик ни в чем неповинного, совершенно постороннего бомжа. Крик поднялся такой страшный, что полдома окна пооткрывало, уму-разуму обучаясь и даже кое-что записывая в памятные книжки, а из другой половины позвонили в милицию, после чего всех, кого во дворе сумели отловить, отвезли в ментовку.
Бабка же Елизавета, познавшая все тяготы сомнений, через две недели поздней ночью, довязывая у дверного глазка шестой носок из козьей шерсти, по случаю и дешево купленной в деревне, услышала, как у жилички снизу хлопнула дверь, и веселые женские голоса защебетали:
– До встречи, Леся!
– Не засиживайся!
– Спасибо, подруга!
И, цок-цок-цок, простучали вниз то ли две, то ли три пары женских каблучков. Лизавета тут же кинулась к окну и собственными глазами увидала, как из подъезда выскочили три женщины в легкой, не по погоде, одежде и, поеживаясь, быстро-быстро побежали под арку на проспект.
Упустила баба Лиза свой шанс, упустила! На другой день с утра вывела нижняя жиличка собачку на прогулку. Собачка хвостом машет, жиличка сигаретку покуривает. Жилец из квартиры напротив и вовсе съехал неведомо куда, а перед отъездом возле бабкиной двери выставил в ряд девятнадцать бутылок из-под «Столичной» и четыре – из-под коньяку. И откуда только взял, вроде бы непьющий!
Дверной глазок бабке пришлось сменить, поскольку стекла в прежнем совершенно помутнели, а дело о пропаже четырех женщин и собаки в милиции закрыли.
Глава 47
Неофилософия капитана Тимурцева

Много философских доктрин и теорий напридумывали люди, всех и не перечислить! Некоторые из них живут тысячелетиями, иные давно канули в Лету, но это не мешает людям создавать все новые и новые философские течения.
Есть в теории абсолютного и относительного солипсизма некое шизофреническое очарование. Если допустить, а это бесконечно соблазнительно, что наше представление о реальности ограничено лишь нашими рецепторами и убожеством или величием нашего же ума, то получается, что модель Вселенной, созданная Высшим Разумом, и модель Вселенной Васи Пупкина из селения Задние Поземки ничем, в сущности, друг от друга не отличаются. Все дело лишь в силе воображения. А тут еще не известно, кто кого! Надо только как можно ярче все себе представить и вложить в умы окружающих. И можно со стопроцентной уверенностью утверждать, что за воображением, воспаленным доброй порцией горохового самогона, Высшему Разуму не угнаться никогда! Оно бывает, порой, очень оригинальным!
Сыщик-расстрига Николай Тимурцев был от природы одарен воображением скромным и не бросался в такие крайности. Он, возможно, впервые в жизни был совершенно счастлив. Бессовестно, нахально доволен жизнью. «Так не бывает, – думал он, просыпаясь по утрам, – наверное, я уже умер и попал в рай». Вставал он рано, делал зарядку, обливался ключевой водой из родника, брал из холодильника баночку пивка и шел в сад, где до обеда возился с розами. Потом жарил себе глазунью на сале с луком и помидорами, которые доставал из валенка, и ложился на час отдохнуть. После сна Николай хлопотал по хозяйству – что-то приколачивал, доделывал, достраивал, а вечером опять с пивком садился перед телевизором и смотрел все подряд, так как дачная антенна принимала только один канал «МузТВ». «Какой ужас, – возмущался капитан, – на чем молодежь воспитывают! Хич-Хок отдыхает! И кто у них там этим руководит? Узнал бы – задушил своими руками!»
Хозяина своего Тимурцев счел человеком щедрым и безалаберным. Он заплатил Николаю жалование за месяц вперед, забил холодильник едой и пивом, дал газовый пистолет, мобильный телефон и с легкой душой укатил с семьей на Канары. Все деньги до последнего бакса Тимурцев отдал жене, а сам довольствовался тем, что было в холодильнике.
Этот октябрьский день выдался солнечным и относительно теплым. Николай возился в теплице и напевал русскую народную песню «Под моим окном цветет акация». Он знал мало песен, но эта была после «Мурки» самая любимая. Мотивчик простой и слова задушевные. «Ну, сколько денег нужно человеку для полного счастья? – философствовал он, – а ровно столько, чтобы о них не думать. Обеспечить семью самым необходимым и в то же время не трястись, что тебя за них пристукнут. А это ведь вполне можно честно заработать. И чего люди хапают и ртом и задним местом? Нет, мне определенно повезло! Дай Бог здоровья Бугру! Пусть живет и процветает. Жизнь налаживается!» – счастливо констатировал он как человек, решивший покончить с собой, но обнаруживший на шкафу высококачественный «бычок» и недопитую бутылку водки. «Как бы внушить всем ворюгам и убийцам, что можно жить честно и вполне пристойно? Это ж благодать-то какая была бы! И менты не нужны…»
Тимурцев намеренно гнал прочь мыли о событиях последних дней перед его увольнением. Он старался не думать о Марке, об Артуре и, конечно, о Зеркале. Но стараться-то он старался, а на деле выходило, что думал он об этом постоянно. Мозги его были совершенно свободны, и лезла туда всякая чушь. Чтобы хоть как-то отвлечься, он стал даже искать на даче у Бугра какие-нибудь книги, хотя и понимал всю бесперспективность этих поисков. Случайно в спальне хозяев он нашел Библию на английском языке, прихваченную, видимо, по исконно русской неисповедимой сердечной потребности в заграничных сувенирах в каком-нибудь западном отеле, и с негодованием отверг такое сочетание бесполезного с неприятным. Какое-то безотчетное раздражение постепенно закрадывалось в его честную ментовскую душу.
«Снижать надо потребности, елки-моталки! Сокращать, кастрировать! – назидательно изрекал он в пространство, лишенное слушателей, натыкаясь взглядом то на ванну «джакузи», то на кнопку, обеспечивающую подогрев пола, то на еще какой-нибудь предмет роскоши, – в школе должны этому обучать! Предмет ввести, блин, «Сокращение потребностей», и преподавать его должен непременно бомж. Нет, в школе уже поздно, в яслях!» Он чуть было не дошел до мысли о раздаче материнского молока по талонам, но тут его вдруг неудержимо потянуло в подвал. «Может, хоть журнал какой найду… или газету старую…»
Лампочка пыхнула и перегорела, Николай сказал все приличествующие этому поводу слова, взял с журнального столика ароматическую витую свечку и начал спускаться по крутым ступеням. В полутьме ему помстилась груда книг, сваленных у дальней стены, он направился туда, но это оказались кирпичи. Рядом лежала стопка пыльных журналов. Николай прихватил ее, радостно предвкушая возможность хоть чем-то занять себя на вечер. Какое же разочарование постигло его! Это была подборка порнографических изданий пятилетней давности! Будучи в силу чрезвычайной занятости человеком целомудренным, он плюнул и хотел уж было сжечь стопку в камине, но постеснялся покуситься на чужое добро и опять, пыхтя, отправился в подвал.
Нагнувшись, чтобы положить журналы, он заметил, что из-под кирпичей виднеется зеленый бок армейского ящика. Николай разобрал кирпичи и его глазам предстал неплохой оружейный арсенал: два «калаша», «бизон», три цинка боевых патронов и мешок с шестью двухсотграммовыми толовыми шашками. «Ешкин кот! – промелькнула в голове тоскливая мысль, – вот влип, так влип! Что же делать? Позвоню в отдел, вызову Митяню, покумекаем…»
Мгновенно включилась привычка рассуждать логически, и Тимурцев стал перебирать предполагаемые версии. «Версия первая: Бугор торгует оружием». Он припомнил, что на его вполне невинный вопрос, какого рода бизнес ведет его хозяин, Бугор заржал и ответил: «Много будешь знать, не успеешь состариться!» «Версия вторая: арсенал предназначен для разборок с конкурентами. Версия третья: подстава. Может, и без Марчелло тут не обошлось!» Но эта версия показалась Николаю самой маловероятной, и он пока ее отверг.
Не исключая возможность, что мобильный телефон хозяина мог быть на «прослушке», Николай пошел на станцию и позвонил с таксофона своему ближайшему другу и напарнику. «Митяй, как жизнь? – начал Тимурцев издалека невинный светский разговор, – я по тебе соскучился, да и мою новую работу мы с тобой не вспрыснули. Запиши адресок да подгребай-ка ты ко мне, и, это, прихвати чего-нибудь, я плачу. В любое время». Последняя фраза давно служила между ними паролем. Означала она, что дело – дрянь и увидеться надо срочно.
Митяй ничем не выдал своего отношения к приглашению друга и промычал что-то вроде: «Как только, так сразу». Это был отзыв, что все ясно и он постарается прибыть немедленно.
При виде арсенала и без того круглые Митянины глаза увеличились до невероятных размеров. Николай даже испугался, что они сейчас выпадут из орбит прямо на все это оружейное великолепие. «Да-а, – протянул Митяня восхищенно. – Бесплатные пирожки бывают только в мышеловке». Он слыл в отделе большим мастером поговорок собственного изобретения. «Надо отсюда сваливать и побыстрее. А чтобы волки сыты и овцы целки, не получится. Сколько ты уже на Бугра отмотал? Ползарплаты, хоть отработал? Когда он возвращается? Хочешь совет? Совершенно бесплатный, имей ввиду! Возвращайся в отдел и сделай вид, что ты ничего этого не видел. Приведи тут все в прежний вид, и скажи начальству, что ты без внутренних органов себя не мыслишь. Место твое пока свободно, ходят всякие, да их не больно берут».
«Не-е, я так не могу… Я ж все это видел, какой же я после этого мент? Да и деньги придется вернуть… Алка, поди, уже растранжирила половину… Где я их возьму? Но не сука же я последняя, чтобы у бандюка бабки брать!» «Ладно, надо думать. А пока давай все положим, как было, да кирпичами прикроем, чтобы ничего не торчало из-под них. Позвони хозяину и скажи, что тебя призывают на работу, очень ты ценный и незаменимый кадр».
Прежде, чем придать подвалу былой вид, они вышли во двор и сели покурить на скамейке у дома. «Сдается мне, – произнес многозначительно Митяня, – что все это тянет на «подставу», уж больно легко ты тайник обнаружил. Только вот, кого хотят подставить? Ты ему ничего не задолжал? Он у тебя по какому делу проходил?» «Да, так, свидетелишком чепуховым, один раз всего и вызывал… Нет, меня вряд ли, хотя, кто его знает, может, я близко подбирался к чему-то… Странно, что он мне тогда позвонил… Охранника просил подыскать… Но я в тот момент в таком состоянии был! Елки-моталки! Мне не до психологии было… а надо бы призадуматься…»
К воротам подошли двое мужчин, и один из них крикнул: «Хозяин дома?» «Мы за него, – ответили хором Николай с Митяней и тревожно переглянулись, – чего изволите?» – добавил последний. «Видите ли, в чем дело, мы у господина Бугрова дачу купили, он сказал, что сторож в курсе. Можно нам войти? У нас все документы в полном порядке, мы вам покажем». Николай с другом переглянулись еще раз, но ничем не выказали своего недоумения.
Мужчины вошли и представились. Один из них был будущий обладатель дачи, второй его адвокат. «Насколько нам известно, бывший владелец дома решил остаться жить за границей, у него там собственность. Деньги переведены на его счет уже два месяца назад. Вот документы, подтверждающие факт покупки дома и дачного участка на имя этого господина. – Терпеливо и внятно отчеканил юрист. – Так, вы в курсе или нет?»
«А как же! – возмутился Митяня, – естественно!» «Тогда мы хотели бы вступить во владение своей собственностью прямо сейчас. Вы, конечно, можете здесь переночевать, если хотите, мой клиент ничего не будет иметь против, – прощебетал адвокат и вопросительно взглянул на босса, тот надул щеки и важно кивнул. – Можно мы посмотрим дом? Все ли здесь, как было? Мой клиент был главным конкурентом бывшего владельца, и предприятие его тоже к нам перешло…» – с намеком в голосе доверительно продолжал откровенничать адвокат.
У Митяни зудело во всех местах сбить спесь с надутого домовладельца, и он не замедлил это сделать. «Начнем с подвала, если вы не возражаете, – в тон юристу предложил он и достал из кармана свое служебное удостоверение. – Не знаю, входило ли в опись имущества, приобретенного вами, наличие арсенала оружия, хранящегося в подвальном помещении? Я сейчас вызываю бригаду оперативников для его конфискации». Визитеры остолбенели и лишились дара речи. Митяня деловито произвел все необходимые телефонные звонки, и они стали ждать. Счастливого обладателя новой собственности бил колотун. Он то и дело вытирал пот с лица дорогим шелковым носовым платком, потом вдруг спросил хриплым, дрожащим голосом: «Могу я посетить сортир?» «Дом ваш и сортир, соответственно тоже, как, впрочем, и все остальное, – сказал невинным голоском Митяня, – вы же пришли вступить в права!» Мужчина замотал головой и промычал что-то нечленораздельное. Было видно, что ему мучительно хочется в туалет, но он боится прикоснуться к чему-либо, чтобы не оставить отпечатков и не навлечь на себя беду.
Вскоре приехали оперативники с собакой, и началась обычная рутинная работа. «Эй, друг зоофила, как служба?» – Митяня ласково потрепал по холке здоровенного ротвейлера, тот радостно лизнул ему руку.
С ближайшего понедельника Тимурцев снова числился оперативным работником родного УВД.
Премиальные от Бугра Алла уже успела потратить на покупку компьютера для младшей дочери. «Со вшивой овцы, хоть шерсти клок, – утешал Тимурцева Митяня, – Вольному Оля, спасенному Рая!»

Глава 49
Его Величество Случай

Всю текущую неделю подполковник Марк Абрамович Пельсон плотно занимался служебными делами. Он самым внимательным образом изучил груду документов и донесений с места чеченских событий. Его не покидало ощущение, что должно случиться нечто страшное. Где? Когда? Этого он сказать не мог, но интуитивно чувствовал, что это «нечто» несет угрозу его семье. Генерал дал понять, что ждет от него самых решительных действий. На третью декаду октября Марк наметил рабочую поездку в Чечню. Кое-какие сведения, поступившие оттуда, надо было проверить на месте.
Марка удивляло, что за всеми служебными делами мысль о Зеркале не выветривалась у него из ума. Напротив, он с беспокойством ощущал, что оно уплывает от него все дальше и дальше. Ничем не мог он объяснить себе той глубинной связи с этим предметом, она была выше его понимания. Да, он хотел его дорого продать, для этого у него был старый надежный покупатель, очень заинтересованный в приобретении Зеркала. Все антиквары звали его меж собой «Экселенц», и никто не знал, как его настоящее имя. Он всегда платил честно и щедро, если вещь того стоила, но не отказывал себе в удовольствии поторговаться. В данном случае он сразу согласился на цену, которую назвал Марк, словно зная, о чем именно идет речь.
Нет, дело было не только и даже не столько в стремлении заработать кучу денег, Марка неодолимо, как магнитом, тянуло к этому Зеркалу. Объяснить этот магнетизм можно было только силами сверхъестественными. Это была связь мистическая, загадочная и очень прочная. Словно часть души Марка поселилась когда-то в этом Зеркале, отделившись от целого, и находилась там в плену, не в силах освободиться. Но вызволить ее нужно было непременно! Если бы весь интерес определялся только деньгами, Марк давно бы послал все к черту, ибо проблем у него было сейчас, что называется, выше крыши. К тому же, денег ему хватало на более чем безбедное существование. И семью он давно обеспечил. На много лет вперед. Еще в начале свой службы в милиции Марк оказывал всяческого рода услуги людям состоятельным – обеспечивал «крышу» мелким собственникам, помогал организовывать «наезды» на злостных должников, прикрывал за щедрую мзду полукриминальный элемент, «опекал» сутенеров и проституток… Да мало ли что еще! Живя по формуле: «Если вы не используете свое служебное положение, то зачем оно вам?» – Марк в то же время честно исполнял свой служебный долг, и начальство никогда ни в чем не могло его даже заподозрить.
Если хочешь избавиться от искушения, поддайся ему. «Пора ставить капканы», – сказал себе Марк. Он вызвал участкового, обслуживающего дом, в котором проживала мать Артура, расспросил, насколько возможно подробнее, о ее привычках и связях, и отдал ему распоряжение в 18.00 ждать у подъезда. Впрочем, ничего ценного, как он и предполагал, Марку узнать не удалось, кроме расписания прогулок с собакой. Они разработали тактику поведения и начали обход квартир с первого этажа. Несколько дней назад во дворе дома были застрелены два азербайджанских мафиози, и это сильно облегчало поиск предлога для посещения жильцов дома.
Марк поставил себе целью с помощью этого визита выяснить, в доме Зеркало или нет, и определить «кнопки», на которые при случае можно нажать. Схема поведения была разработана им до мельчайших деталей: «Вы постарайтесь ее «разговорить», вызвать на откровенность, пусть расскажет что-нибудь, хоть о собаке. Лишь бы побольше говорила. Мне надо послушать, как она «звучит». «Не понял. Это как же? Что она, рояль что ли?» «А вам и понимать не надо. Действуйте». «Есть, товарищ подполковник!»

 
Разговор с участковым о поэзии
(Рассказывает Леся)

Весь день шел нудный осенний дождь. Возвращаясь с вечерней прогулки, Черри «забуксовала» с палкой в дверях лифта. Я выговаривала ей за недостойное поведение, пытаясь отобрать дубину, которую она категорически отказывалась отдавать. Наконец мы с трудом вывалились на площадку под мои крики и вопли. У соседских дверей стоял наш участковый и сосредоточенно держал палец на кнопке звонка, чуть позади него находился мужчина в штатском.
«Ты грязная свинья!» – громко констатировала я. Участковый вздрогнул и обернулся. «У них звонок не работает. Постучите погромче, Александр Сергеевич, – сказала я участковому, приветливо улыбаясь, – здравствуйте!» «Здравствуйте, – сказал участковый важно, – тогда мы сначала к вам зайдем. Разрешите? Надо поговорить», – многозначительно добавил он. «Ради Бога! Только вам придется подождать, пока я отмою это чудовище. Посмотрите, на кого она похожа! Ну, можно ли было так бесноваться по грязище!» – опять напустилась я на собаку, отпирая дверь. Черри вошла первой, за ней последовала я, за мной мужчины. Я отправила их на кухню, сказав, что там можно курить, а сама удалилась с собакой в ванну. «Пойдем джакузи принимать, чучело!»
Когда через десять минут, вымыв и накормив собаку, я присоединилась к моим непрошеным визитерам, они сидели молча. Участковый курил мои сигареты, его спутник отрешенно и устало смотрел на немытое с прошлого года окно. Какой-то тревогой и холодом веяло от него. Он был среднего роста, довольно плотный, с редкими русыми волосами и удивительно льдистыми светло-голубыми глазами. «Чаю, кохвею, какавы», – предложила я, слегка внутренне поежившись. «Спасибо, мы по делу на одну минутку, – ответствовал участковый. – Вы, наверное, слышали, что на днях у вас во дворе застрелили двух представителей Азербайджана? Можете что-либо сообщить по этому преступлению?» «Да, мне собачники рассказали, какой кошмар, прямо из дома выходить страшно! Среди бела дня! К счастью, я была у друзей на даче, а то вполне могла бы пойти в это время в магазин, и меня бы кокнули как свидетеля!» «А, так вас не было! Да, да, припоминаю… Ваш сын тогда очень волновался! Прямо детективная история… и ключ в дверях изнутри? Как это у вас вышло?» – подхватил участковый, словно только и ждал, что я заговорю на эту тему. «Да просто замок сломался, сувало какое-то испортилось, он давно у меня барахлил. Я, конечно, ведьма, но не до такой же степени!»
Участковый немного помолчал, соображая, видимо, о чем говорить со мной дальше, потом сказал: «Я тут в десятой квартире видел вашу книжку… Увесистая! Наверно, много денег за нее получили?» Ох, не надо было ему этого говорить! Но разве же он знал! «Господи, да я вам тоже сейчас подарю, – воскликнула я, кинувшись с горящими глазами к книжной полке. Два экземпляра моей поэмы перешли в руки гостей, они стали вежливо и слегка обескуражено их листать. «Она немного сложновата для восприятия неподготовленного читателя, но я сейчас буквально в двух словах объясню сюжет, это облегчит вам понимание сути. Дело в том, что Макошь – единственное женское божество в славянском Пантеоне, ну, как бы это попроще сказать, русская Деметра. С принятием Русью христианства ее культ перешел на Параскеву, которую при этом сильно понизили в сане, ни о каком плодородии уже не было и речи! Она стала отвечать за странствующих, путешествующих, за пряшество, но тут есть интересный момент: пряхой на Востоке называли майю, иллюзию. Улавливаете? К тому же, явно прослеживается связь с Гермесом. Это поразительно! Но меня интересовал еще и Софийный аспект проявления Макоши, ведь она – Мать-Сыра-Земля, стало быть, ее невозможно представить в отрыве от Великой Матери Софии! Но я пыталась провести гностическую параллель!» Остановить меня не могли уже никакие силы – ни земные, ни небесные. Я честно отрабатывала встречу с читателями. Участковый и его спутник видимо давно последний раз посещали творческие вечера. Все лицо бедного тезки великого поэта покрылось бисеринками пота, он нервно комкал бумажную салфетку, которая уже не впитывала влагу.
Я довела до сведения слушателей все, что считала нужным, и, смущенно улыбаясь, сбавила обороты, сообщив в заключении, что в мои творческие планы входит написать продолжение поэмы под условным названием «Женственность воплощенная». «Теперь вам будет гораздо проще понять основную мысль, – уверила я счастливых обладателей моей книги, – я хочу показать несколько Софийных воплощений, ведь не все же от Иалдобаофа, демиург демиургом, но нельзя же забывать об андрогенатности!» «Водички бы…» – просипел участковый, успев втиснуться в тот момент моего патетического молчания, когда я ждала от него прямого ответа на мой вопрос. Жадно испив большую чашку воды, он поднялся и, как сомнамбула, направился к двери. Его спутник поднялся вслед за ним, вежливо мне поклонился и церемонно поцеловал руку. Лед в его глазах заметно подтаял. Их ретирада была столь поспешной, что, вернувшись на кухню, я обнаружила на стуле, где сидел участковый, экземпляр моей книги. Видимо, обращение не удалось. Я привычно вздохнула и убрала ее на место.
«Чертова баба! – все еще сиплым голосом сказал участковый, чуть ни бегом спускаясь по лестнице. Ему казалось, что в ожидании лифта еще существует опасность быть настигнутым словоохотливой хозяйкой квартиры номер девять. – Она же не дала вам рта раскрыть! Извините, товарищ подполковник, я не знал, что так получится…» «Все в порядке, сержант, пока она мыла собаку, я убедился, что нужной мне вещи в доме нет. А разговаривать с ней не входило в мои планы. Но как блистательно она нас раскатала! Это высший класс! Видимо, ваше имя дало ей повод подумать, что только с вами она и может говорить о поэзии как с равным, – засмеялся Марк. – Благодарю вас за возможность побывать на творческой встрече. Когда бы я еще сподобился! Ей бы в ФСБ работать – через пятнадцать минут такой проповеди любой агент или шпион побежал бы сдаваться с повинной! Как последний двоечник… А книжечку бы надо почитать», – добавил он, словно про себя.
По дороге домой Марк подвел итоги встречи, они были утешительными. Он хотел, прежде всего, убедиться, что Артур не обманул его, и Зеркала действительно нет в доме. Это было так. Он нутром почувствовал его отсутствие. Еще ему хотелось проверить, высока ли степень тревожности, страха в этой женщине и чем ее можно в случае надобности зацепить. Что он может отнять у нее? Ее бред сивой кобылы? Ее умение писать стихи? Конечно, нет! Она и в лагерях бы их писала. Еще убедительнее и ярче. Вздор! У нее только одна болевая точка – ее сын. Значит, сюда и будем бить! Надо думать. Заниматься Артуром, искать его уязвимые места. Что-то он больно расхрабрился у нас в последнее время? Вернусь из поездки, примусь за него всерьез. А перед отъездом сделаю ему звоночек. Надеюсь, мамашка не поняла, кто был у нее в доме? Она ведь меня в глаза никогда не видела. А на очереди у нас господин Тимурцев! Ну, с этим проблем не будет, левой пяткой раздавлю. Крысюк!
Тепло и уютно было в доме. Жена с дочкой промеряли новые наряды. На столе лежали пакеты и коробки с обувью. Фаина крутилась перед отцом, то и дело спрашивая: «Мне идет? Ну, как я тебе? А мама? Правда, здорово! Ты же пойдешь с нами? Нет, ты твердо пообещай! Дай слово! Честное отцовское! Я не буду предлагать твой билет Виточке, мы будем тебя ждать до последней минуты, ты можешь приехать прямо на Дубровку».
Марк решил не говорить домашним, что едет в Чечню. Обычная рабочая поездка, всего на три дня. Зачем их попусту волновать? «Хорошо, даю честное отцовское слово, что постараюсь приехать в день спектакля и пойти с вами. А ужинать мы сегодня не будем?» «Прости, милый, мы сейчас». – Смущенно сказала жена и начала торопливо убирать со стола коробки и пакеты.
Марк следил за ней улыбающимися глазами и думал, как хорошо, что он тогда, восемнадцать лет назад, послушал маму и женился по ее выбору на Софе. У него был в институте бурный роман с Юленькой Семеновой. Как они любили друг друга! Но мудрая мама не хотела его брака с русской девушкой. Марку казались смешными и нелепыми ее предрассудки. Да, в том-то и состоит разница между еврейской мамой и арабским террористом – с последним иногда можно договориться… Мама пригласила Юленьку к себе для откровенного разговора. «Его родила и воспитала еврейка, – сказала ей мама, – вы сможете с этим примириться?» Что еще сказала мама, Марк так никогда и не узнал. Юленька поплакала и вышла замуж за негра. Видимо с негритянским воспитанием ей было примириться проще.
Марк некоторое время дулся на маму, потом появилась Софа. «Уже эта будет тебе жена, – сказала мудрая Рахиль Моисеевна. – Ее тоже воспитала еврейская мама». Они поженились, и не было в его жизни ни одного дня, когда бы он ни благодарил мать за ее выбор.
«Софа, собери мне смену белья в рюкзак, две пары носков и носовой платок. Остальное я сам положу, – попросил Марк жену. – Носовых платков лучше положи штуки три, а то у меня что-то иногда кровь стала идти носом». Софа встревожилась, и он пообещал ей пойти к врачу после командировки. «А почему в рюкзак?» – спросила жена. «А почему нет?» – смеясь скопировал Марк мамин говорок и засмеялся. «А мне вы купили обновки? В чем же я пойду с вами? Вы обе одеты, как куколки, а я бедный оборванный еврейский папа?» – обратился Марк к дочери с притворной строгостью. Девушка лукаво посмотрела на мать, та еле заметно покачала головой. «Это секрет, папик, узнаешь, когда приедешь! А что за книжку ты принес? Можно мне посмотреть?» «Можно. У меня была сегодня встреча с одной поэтессой. Она мне и подарила. Кстати, Софа, сунь ее в рюкзак, может, я в дороге полистаю, если будет уж очень скучно». – Попросил Марк, зевая и отправился спать. «А почему без автографа?» – сказала вслед уходящему отцу Фаина. «Придется попросить, я как-то не сообразил».
Наконец, наступила долгожданная среда. С утра Софа с Фаиной отправились в парикмахерскую, причесались и сделали маникюр. После обеда начали наряжаться. Фаина то и дело посматривала на часы: «Он успеет, вот увидишь! Он обязательно успеет!» Они купили отцу шикарный галстук и новую рубашку. Светло-голубую, как он любил. Она была отутюжена и висела на вешалке на дверце приоткрытого шифоньера.
В шестнадцать ноль-ноль раздался звонок в дверь. У Софы почему-то тревожно екнуло сердце. Звонок был чужой. Марк звонил иначе. «Он успел! Успел!» – звонко закричала Фаина и бросилась в прихожую, прихватив с собой зачем-то новый галстук. Софа, еле переставляя, ставшие вдруг ватными, ноги пошла за дочерью.
В дверном проеме стояли двое молодых мужчин в «камуфляже», комкая в руках свои береты. На его плече одного из них висел рюкзак Марка. «Могу я видеть Софью Соломоновну?» – спросил он и опустил глаза. Софа кивнула и пригласила их войти, она все поняла в одно мгновенье, но смогла только выдавить: «Это я…» «Ваш муж… Марк Абрамович… Их машина подорвалась на фугасе… – пробормотал он, запинаясь, – вам ни о чем не надо беспокоиться, наши люди все сделают… когда доставят «груз двести»… – он отвернулся и тяжело вздохнул. – Примите наши соболезнования…»
Софа не закричала, не зарыдала, не потеряла сознание. Она крепко обняла дочь и прижала ее, что было силы к себе. Поддерживая друг друга, не сообразив даже закрыть входную дверь, женщины кое-как добрели до дивана и тяжело опустились на него. В дом стали приходить люди, чьи-то чужие руки завесили зеркала и люстры, прибрали вещи, а две скорбные женские фигуры так и сидели, обнявшись, на диване, не в силах шелохнуться и посмотреть друг на друга, нарядно одетые и красиво причесанные. На коленях у девушки лежал новый галстук отца.
Придя домой после похорон и поминок, Фаина попросила мать набрать воды в ванну погорячее. Ее сильно знобило. Софа включила воду, вернулась в комнату и села в кресло у стены. Дочь пристроилась рядом на подлокотнике. Только на поминках они узнали, что случилось в тот день на Дубровке. Фаина говорила и говорила без умолку, видимо, так ей было легче переносить свое горе. Софа молча слушала ее голос, не вникая в смысл слов. Вдруг она увидела, как из-под двери ванной комнаты появился тоненький ручеек воды. Видимо ванна переполнилась, и она потекла на пол. Словно завороженная, она неотрывно следила глазами за этим темным, причудливо извивающимся ручейком, который приближался к ней через коридор, подбираясь к ее ногам. Ей не приходило в голову встать и закрыть кран. Она смотрела на эту водяную змейку, не в силах оторвать от нее взгляд, словно это было самое увлекательное зрелище на свете, потом вдруг сказала: «Даже своей смертью он спас нас. Он всегда будет с нами. И если надо, он нас спасет и закроет».
 
Глава 50
Долг платежом красен
(Рассказывает Леся)

Эти три страшных октябрьских дня вся страна, наверное, провела одинаково: каждый надеялся, сопереживал, молился, как умел, и посылал мысленно эти молитвы тем, кто попал в беду. Почему мы становимся этносом только перед лицом какой-нибудь невероятной, чудовищной катастрофы? Почему именно – и только – горе заставляет нас почувствовать себя единой нацией? Почему души наши не излучают каждодневно тот свет, который даровал нам Бог? А есть ли души у террористов? Дело ведь не в том, по крайней мере, для меня, что они мусульмане. Кто они вообще? Роботы? Автоматы? Эти человекоподобные существа в масках… Есть ли души у этих красивых женщин, чей стройный, гибкий стан был обвит поясами со смертоносной взрывчаткой. Неужели и они способны любить и ласкать детей, прикладывать их к груди? Если есть у них души, то из света ли они состоят? Может быть, они похожи на вселенские черные дыры, поглощающие в невероятном количестве энергию страха, боли и отчаяния всей страны и каждого, кто находится в том театральном зале? Подпитываются ей, упиваются ею?
В пятницу я всю ночь до самого штурма просидела у телевизора. Когда произошел, наконец, захват террористов, мне почудилось, что вся земля вздохнула единым вздохом облегчения. Эмоция, испытанная одномоментно всеми людьми на Земле, кто сопереживал вместе с нами, была настолько мощной, что мне показалось, словно волна света поднялась над планетой, сжигая черную пелену отчаяния над Москвой, и ушла к Богу.
В субботу, когда обнародовали подробности штурма и подсчитали приблизительное количество потерь, мы все были, конечно, ошеломлены числом жертв и, хотя каждый понимал, что иного выхода не имелось, что это, как говорят, «малая кровь» при столь трагических обстоятельствах, облегчение смешалось со скорбью, мольба с отчаянием. Радовало лишь одно: все кончено. Да упокоит Господь души погибших!
Дикая усталость навалилась на меня, все тело болело, словно его побили палками, делать ничего не хотелось, а голова была пуста.
В воскресенье днем пришла Катерина. Непривычно тихая, молчаливая. Мы сидели на кухне, пили чай и курили одну сигарету за другой. О чем бы ни заходила речь, какую бы тему мы ни затрагивали, разговор сам собой возвращался к подробностям событий последних дней. Конечно, мы понимали, что рассуждаем, как обыватели, которые провели эти страшные дни в теплой квартире перед экраном телевизора, но у каждого из нас были свои «разборки полетов», свои соображения и самые важные рецепты. Любая фраза начиналась со слов: «Эх, надо было им…» Наконец, Черри волевым решением прервала наши кухонные посиделки, напомнив, что пора идти гулять. Она приволокла ошейник с поводком и положила его к моим ногам. Я посмотрела на часы и ахнула – было уже восемь вечера.
Катерина сказала: «Вот хорошо, заодно проводите меня до Филей. Да, мне предлагают поехать в Катманду. Я думаю согласиться. Василий одобряет… Моя знакомая обещает представить меня одному ламе, говорит, что мудрее человека она не встречала… Поеду! Вот только, где денег на дорогу взять?» «Что-нибудь придумаем, – ответила я, – Артура напряжем…» Мне стало очень грустно. Надежда уехала, а теперь Катька. Разбредаемся помаленьку. Словно прочитав мои мысли, Катерина спросила: «А от Надежды что-нибудь есть? Как она там?» «Да, звонила на днях, как узнала про Дубровку… Боялась, не пошла ли я туда… Только ей могла прийти в голову безумная мысль, что я пойду на ночь глядя смотреть шоу! Говорит, что осваивает диетическую кухню. У мужа язва, и она готовит ему специальную еду. Это Надежда! Да она не знала сроду, как яйцо «в мешочек» сварить! Как жизнь людей переворачивает! Учит итальянский. Говорит, что дается на удивление легко, она почти все уже понимает, особенно хорошо почему-то всякую площадную брань!» «Кармические браки самые прочные, – задумчиво сказала Катерина, – где мое близнецовое пламя?» «Очевидно на Тибете. Я поеду в Катманду, жениха себе найду». «Типун тебе на язык, поэт, зловредный!» – первый раз за весь визит улыбнулась Катерина.
Мы проводили Катьку до метро и медленно побрели обратно по скверику, что находится на улице 1812 года. Черри нашла, конечно, себе очередную орясину, но палка была такой здоровенной и грязной, что я с негодованием отвергла предложение ее кидать. Моя подружка бежала впереди, весело помахивая хвостом. Вдруг я услышала стоны, доносящиеся слева из кустов. Черри кинулась туда. «Ко мне, – скомандовала я собаке, – там, наверное, пьяный!» Но она заскулила и подняла переднюю лапу, давая понять, что нашла нечто важное. Я сообразила, что дело не чисто. Подойдя к ней, в тусклом свете фонаря, я увидела мужские ноги, торчащие из кустов. Рядом на корточках сидел бомж и рылся в карманах у лежащего на земле мужчины. «Что это вы тут делаете?» «П-писаю, – признался бомж, – а тебе какого… надо? Тоже хочешь?» Он был пьян и агрессивен. Пришлось дать Черри единственную команду, на которую она реагировала неистовым лаем. Спасибо друзьям Артура, научили! «Пидерасы!» – прокричала я громко. Собака подняла такой хай, что бомж замахал руками, встал на четвереньки – видимо, другого способа передвижения он уже осуществить не мог – и отполз поглубже в кусты, бормоча: «… уб-бери, тварь… сука!» Я нагнулась к мужчине и ахнула, он лежал в луже крови и тихонько стонал, но был ли он при этом в сознании, я определить не смогла. Запах спиртного ударил мне ноздри.
«Охраняй, – сказала я собаке, – жди!» Подбежав к ближайшему киоску, я позвала на помощь продавщицу. Вскоре приехала «Скорая», мы сдали пострадавшего. Врач записал мой адрес и фамилию.
Прошло две недели, я совершенно забыла об этом эпизоде, но как-то в субботу вечером раздался звонок в дверь. Черри заголосила так, как она это делает, когда приходит кто-нибудь «свой». Я без колебаний открыла дверь, за ней стоял незнакомый мужик огромного роста, держа в вытянутой левой руке букет белых хризантем невероятных размеров. Правой он трепетно прижимал к груди бутылку шампанского и коробку конфет. Лицо его светилось лучезарной улыбкой. Он пошел на меня со словами: «Вот уж не думал, что окажусь когда-нибудь снова в этой квартире, елки-моталки. Здравствуйте, Елена Дмитриевна! Выходец с того света Николай Тимурцев прибыл в ваше распоряжение!» «Простите, разве я вас знаю?» Но он был уже в прихожей, и мне осталось только запереть за ним входную дверь. Незнакомец разулся, по-хозяйски вытянул ногой из-под книжного шкафа тапки Артура, втиснул в них свои огромные лапищи и прямиком направился в кухню. Открыл холодильник, поставил туда бутылку, потом сходил в комнату, взял со стола вазу, налил в нее воды и поставил цветы. «Могу я спросить, что тут происходит? Я вам не мешаю? Может быть, мне уйти?» – спросила я ангельским голоском, уже теряя терпение. «Елена Дмитриевна, разве вы меня не узнаете? Две недели назад ваша собака нашла меня в кустах, помните? Если бы не вы, я бы умер от потери крови или замерз к утру!» «Так, это были вы! – радостно закричала я, – Господи, да отчего же вы сразу не сказали? Я же и лица-то вашего не запомнила, было достаточно темно, да и быстро все как-то произошло, честно говоря, я даже не вспоминала об этом эпизоде, хотя почему-то была совершенно уверена, что с вами все в порядке. Ну, расскажите же мне все! Что с вами случилось? Как вы оказались в кустах и почему вы сказали, что не думали попасть еще раз в эту квартиру? Разве вы здесь когда-нибудь бывали прежде?» Я начала метать из холодильника все, что там было, быстро накрыла на стол, достала фужеры, заветную бутылку коньяка, Тимурцев открывал шампанское, он радостно смеялся. Мы как-то очень легко чувствовали себя в обществе друг друга, словно были знакомы сотни лет, да ведь, собственно, так оно и было!
Мой гость рассказал, что в тот день возвращался с поминок своего бывшего начальника, погибшего в Чечне. «На самих-то поминках мы выпили немного, но потом зашли с ребятами в отдел, елки-моталки, а уж там приняли по полной программе. Дошел да скверика, присел на лавочку покурить, а больше ничего не помню. Кто-то стукнул по голове, а потом еще пырнули «заточкой», вот такие, блин, дела!»
Я слушала его и думала: «Неужели судьба послала мне все-таки возможность заплатить моему дорогому Никколо тот старый флорентийский долг! Жизнь за жизнь… Вот и развязан наш старый кармический узел. Сколько же веков потребовалось мне для этого!» «А где же ваше знаменитое Зеркало? – спросил Тимурцев лукаво, – хотел бы я еще разок на него взглянуть! Жуть, блин! Где же вы тогда были?» «Зеркала у меня больше нет, Николай. К сожалению, это все, что я могу вам сказать. Не обижайтесь на меня, эта история принадлежит не только мне. Уверяю, что в ней нет ничего криминального. Мне не хотелось бы врать вам, сочиняя всякие басни, а правда слишком невероятна, чтобы в нее можно было поверить… Простите меня еще раз, давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом…»
Мы посидели еще какое-то время, говоря о пустяках, но я чувствовала, что у него на языке вертится какой-то вопрос, но он не решается его озвучить. Тогда я решила ему помочь: «Вы хотите узнать о чем-то, но не решаетесь спросить? Я угадала? Если это не касается моего исчезновения и истории с Зеркалом, я отвечу на любой ваш вопрос, не стесняйтесь, пожалуйста!» «Когда вы нашли меня в кустах, на какой-то миг ко мне вернулось сознание, и я услышал, как вы закричали «Пидерасы!» Потом залаяла собака, но больше я ничего не помню, елки-моталки, отключился вчистую! Меня… хотели «опустить»? Вот этого, блин, я бы не пережил…» Я засмеялась, он недоуменно посмотрел на меня, лицо его исказила какая-то болезненная гримаса. «Успокойтесь! Вашему мужскому самолюбию ничего не угрожало!» Я позвала Черри и дала ей заветную команду. Собака взревела. Она лаяла неистово, взахлеб, ее невозможно было остановить. Пришлось дать ей кусочек сыра, чтобы вознаградить за службу и закрепить еще раз рефлекс. «Это друзья сына ее научили. Никакая другая команда не в состоянии подвигнуть ее на такие вопли. А лает она, как видите, очень грозно, хотя дальше этого дело никогда не идет. Надо же было мне как-то напугать пьяного бомжа, который рылся у вас в карманах!» «Вот оно что! – облегченно вздохнув, сказал Тимурцев, – да, уникальная команда, надо нашим кинологам посоветовать. У меня прямо камень с души упал!» Он схватил с тарелки несколько кусков сыра и колбасы и осчастливил Черри по полной программе. «Спасительница моя! Елки-моталки, я тебе в следующий раз мозговую косточку принесу, блин!» «Она не ест косточки, в основном, курицу». При слове «курица» Черри облизнулась и стала подавать Тимурцеву лапу.
Расстались мы наилучшими друзьями. Уже одевшись, Николай долго еще стоял в прихожей и все благодарил меня за спасение, просил не стесняться, ели мне или Артуру когда-нибудь понадобиться его помощь. «Упаси Бог! – сказала я шутливо, – хотя от сумы, да от тюрьмы…»
После его ухода я посмотрела на букет, который он принес: «Прощай, мой добрый Никколо… Раньше ты дарил мне розы из монастырского сада…»

По истечении некоторого времени Тимурцеву было присвоено очередное звание майора милиции, и он получил должность, которую прежде занимал его бывший начальник Марк Абрамович Пельсон. Митяня поздравил друга в свойственной ему одному манере: «Назвался груздем – обратись к психиатру». Все шло в его жизни своей привычной чередой, и немного удивляло его только одно – он совершенно утратил способность ощущать аромат роз и вообще охладел к ним, порой даже удивляясь этой своей, как ему теперь казалось, нелепой причуде.

Глава 51
Глава … Маг у Зеркала.
(Москва, лето 2003 года)

Старые окна, полукруглые сверху, на мир смотрят ласковыми, открытыми глазами. Квадратные окна новых домов щурятся недоверчиво, поглядывают на мокрые улицы, хмурятся на разноцветный поток машин…
А люди за окнами живут разные.
Вот в этой сумрачной комнате квадратные окна выходят на восток. Человек, который в ней живет, в окна смотрит редко, зато долгие часы гнет он спину над кипами книг и исчерченных причудливо бумаг. Перебирает страницы и разрозненные листки, и как все одинокие люди, беседует сам с собой:
– Так… Наверное все-таки Меркурий… Солнце в весах это не совсем… Брр… Ну ладно, а если…
Процесс поиска всегда захватывает, но как бы напряженно ни работал ум, со стороны заметно только невнятное бормотание да особое, порой довольно глупое, выражение лица мыслителя. Тот, кто думает, что процесс усиленного размышления сопровождается умным и вдохновенным выражением лица, просто никогда не видел истинного ученого за работой.
Идут неспешные часы, за окном стихает гомон дня, человек бьется над решением задачи, будто во всем мире существует только он и груда бумаги, завалившая старенький стол.
Всякое событие имеет свои причины, причина этой увлеченной работы – древнее зеркало. Окаймленное тяжелой резной рамой, темной от древности, оно стоит рядом с рабочим столом, бесстрастно отражая все, что мелькает мимо.
Существует много старых зеркал, как патиной отмеченных печалью пролетевших лет. Но не всякое старое зеркало окутано такой дымкой неведомого, не всякое вызывает восторг прикосновения к тайне.
Зеркало. Причиной стало зеркало.
Давным-давно отпустил в мир эти зеркала старый шумерский жрец. Малые осколки Зеркала Атлантов, попав к людям, принесли им память атлантов, их жажду покорять – других людей, стихии, Природу, пространство… Закрутились вокруг зеркал вихри событий, сплелись астральные потоки и магические силы. Там, куда попадал такой осколок, свергались династии, братья восставали друг на друга, появлялись пророки и свершались открытия… За этими зеркалами охотились колдуны, маги и тайные ордена, находя их по следам странных судеб, необычных, а иногда и страшных событий…
За тысячи лет многие осколки пропали, были уничтожены, спрятаны, потеряли связь с основным Зеркалом – были «закрыты», как закрыли Айна и Василий маленькое зеркальце, неведомыми путями попавшее к скифам на Алтай. Но вот это зеркало в тяжелой раме «закрыть» полностью не удалось даже после того, как потрудились над ним четыре подруги на Поклонной горе. Какое-то старое отражение тянулось за этим зеркалом во времени. И вот человек, склонившись, ищет способ прервать последнюю тайную связь Зеркал.
За окном комнаты день сменяется ночью, проходят часы, он снова и снова то листает страницы книг, то закрывает глаза. Положив руку на дерево рамы, замирает, вслушивается во что-то, известное только ему.
Только когда заглядывает в окна стремительный летний рассвет, маг выпрямляется в облегчении, щиплет себя за переносицу, возвращаясь из своего далека… Затем начинает убирать со стола книги и бумаги.

…Наконец, я закончил и убрал со стола книги и бумаги. Долго вытаскивал я из зеркала его тайну. Вслушивался в его астральные колебания, чувствовал, как уходит в далекое прошлое след сильного потока, привязанного к этому предмету. Время размыло отпечатки, след замутнен и едва угадывается. Затоптали люди и годы тропинку к источнику, но она где-то есть…
В конце концов, я понял, что придется обратиться к церемониальной магии. Особых восторгов у меня это никогда не вызывало. Уж очень хлопотно. Девять дней поститься, по утрам читать длинные молитвы и заклинания, ездить по всему городу в поисках то сушеных каракатиц, то иной пакости, пересчитывать скромные рубли, когда нужно купить драгоценный камень или чистое серебро… В дождь лезть в овраг за какой-нибудь травой…
В общем, целый ворох приятных переживаний. У меня часто возникало подозрение, что могущество церемониальной магии аккумулируется из хлопот ее адептов. «Эх, – думал я, добывая подлинный иранский лазурит, – хорошо астрологам…»
Освободив стол, на чистом листе набросал я план ритуала. В общем, все складывается неплохо. Большая часть ингредиентов у меня сохранилась от предыдущего обряда, правда, закончились освященные свечи, мел и еще кое-какая мелочь, но главное, и в этот раз не понадобится экзотическое сырье. Вы не пробовали в городе найти свежую кровь крота? И не пытайтесь, сбережете массу времени, денег и нервов.
Из гороскопа операции следует, что лучшее время для церемонии – час Меркурия в ночь с понедельника на вторник. Сегодня среда, день Меркурия. Удачно. Начав приготовления сегодня, можно получить дополнительную силу. Итак…

Человек встал, отложив в сторону исписанный лист. Походил по комнате, отключил телефон, все бытовые приборы, достал какие-то свертки, склянки, мешочки. Сложил их на низкий журнальный столик, покрытый белой тканью, по углам комнаты зажег четыре свечи. Повернувшись к окну, воздел руки навстречу занимавшемуся рассвету, молча замер. Простоял так несколько минут, затем медленно облачился в длинную белую рубаху, надел медальон, посвященный покровителю приходящего дня – Меркурию, запястья защитил наручами из плотной белой ткани с вышитыми словами и узорами.
За это время пространство небольшого помещения изменилось, оно напряглось, словно невидимые вихри наполнили его неслышным хрустальным звоном.
Трепещет пламя свечей, стол покрыт белым полотном. Бережно возложил на него зеркало маг. Блики пламени отражаются в старом зеркале, и кажется, что тени под поверхностью движутся и играют. Негромко звучат слова молитв и заклинаний, чуть сиплый голос мага наполняет помещение. «Отче наш», заклинание Среды… Перемежаются слова старославянского и благородной латыни, все больше напрягается атмосфера, кажется, еще миг – и сверкнут молнии астральных токов, станет виден неземной свет и горний звук вольется в небольшую комнату с окнами на восток.
Маг берет в руки тонкую кисть и, обмакнув ее в маленькую хрустальную склянку с голубым, цвета бирюзы, раствором, очерчивает на белом полотне первый круг, ограждая зеркало. Завершив круг, возжигает он в медной жаровне можжевельник. Теперь все замерло в напряженном ожидании. Помещение наполнено молчанием, даже трепет свечей не нарушает его. Плывут волны можжевелового дыма, ярко и безмолвно горят свечи…
Маг сливается с тишиной. Пауза. Он обращается к самому зеркалу, прося и требуя, чтобы оно пребывало в круге. В молчании комнаты зеркало трепещет, очерченное, ограниченное голубым кругом, а голос мага становится все более и более властным…

И произнес он имена духов Востока и воздуха,
запечатал их буквой «йод»,
начертав ее на внешней стороне
голубоватого круга, обращенной к востоку.
И произнес имена духов Севера и земли,
запечатал их буквой «хе»
на стороне, обращенной к северу.
И произнес имена духов Запада и воды,
запечатал их буквой «вав», закрыв Запад.
И произнес имена духов Юга и пламени,
закрыв юг.
Так он завершил Тетраграмм.

На белом полотне в голубом круге покоится зеркало. Круг закрыт, круг запечатан Тетраграммом и именами стихий. Зеркало, будто чувствуя свое пленение, затихает – отражения в темной глубине его уже не трепещут, а лишь колышутся, как водная гладь в безветренный знойный день.
Человек подходит к столу, медленно и аккуратно отрывает от края полотна тонкую белую полосу, не сдвинув зеркала, не повредив голубоватый круг. Затем несколько раз оборачивает ее вокруг запястья и завязывает, крепко затянув узел. Теперь, пока не развяжется эта полоска ткани, будет он связан через нее с плененным зеркалом.
Так же неторопливо и аккуратно, не сдвигая зеркала, оборачивает он его белым полотном. Вот зеркало упаковано, маг выпрямляется и произносит слова отпуста, освобождающего призванные силы и духов. Первая часть церемонии завершена.

В последующие дни жил я сложно, а вообще-то, как всегда в таких случаях. В заклинания и молитвы назойливо вторгалась житейская суета. Странно сплетались во времени настойчивые приглашения, знакомые коммерсанты жаждали приобщить меня к каким-то новым проектам. Не менее убедительны были требования приятеля-поэта провести у него на загородной даче несколько дней. Вдруг возникали компании хулиганов, и терял управление водитель… Я чувствовал, как люди, влекомые силами и духами, тянутся к источнику возмущения, и по возможности аккуратно старался избегать любых встреч и контактов.
Впрочем, я знал, что после церемонии они как бы обо всем забудут – об интересных проектах и поэтических встречах на берегу реки. Все почему-то станет неважным и неинтересным, и авансы эти вспомнятся, как вдруг посетившая их блажь.
Наступила ночь понедельника.

В сумрачной комнате, с окнами, выходящими на восток, стоит маг, одетый в белое. В центре комнаты на невысоком столике покоится зеркало, по-прежнему завернутое в белое полотно. Рядом со столиком кресло, укрытое белой тканью. Все готово. Наступает второй час ночи понедельника, дня Луны.
Произнесены слова заклятий и молитв, звенит разбуженный астрал, пространство напряглось, замерло, ожидая свершения таинства. Освященным мелом, наклонившись, рисует маг на полу большой круг, захватывающий стол с зеркалом, стоящее рядом кресло… Когда круг завершен, вступает он в него и теперь изнутри чертит в четверти востока первую букву тетраграмма – «иод». Затем «хе, вав и хе».
Круг отрезает человека от мира. Теперь кажется, что существуют только человек, стол с зеркалом, кресло. И круг.
Медленно, будто боясь расплескать нечто невидимое, садится маг и замирает – выпрямленный, напряженный, закрыв глаза. Проходит минута, другая, и вот, подняв отяжелевшие веки, зажигает он свечу. Дрожащее пламя отражается в глазах. Руки медленно тянутся к зеркалу, освобождают его от белой ткани. Маленький язычок огня трепещет на поверхности зеркала, танцуют отражения в его глубине. Тяжелый взгляд замирает на зеркале. Бегут мгновения, тишина в круге начинает звенеть, веки человека медленно закрываются. Теперь его тело кажется не просто недвижным, теперь оно подобно каменному изваянию, что застыло на многие годы.
 
Ритуал исполнен, дальше я должен двигаться сам и только сам. Своей волей, чувствами и накопленной силой. Горит свеча, я медленно вмещаю в себя пространство, ограниченное кругом. Я заполняю его, и оно заполняет меня. Его вибрации – часть меня, моими становятся цвет и трепет освобожденного Зеркала. Зрение меркнет, уступая место иным ощущениям. Пора. Медленно опускаю веки. Тепло разбегается по всему телу, электрические искорки превращаются в ручейки, устремляются к голове...
Тело привычно замирает, медленно цепенеет, не беспокоя меня своими ощущениями. Пора.
Мысленно закручиваю воронку вихря. Вихрь растет, вращается все быстрее, и я ныряю в него, держа тоненькую ниточку ощущений, связывающих меня с зеркалом. Вихрь несет ввысь, к небу, чистому, разреженному горнему миру, переполняет наслаждением и радостью полета. Мимо проносятся смутные тени городов, клочьями тумана мелькают пейзажи и замки. Потом полет сменяется медленным парением в предрассветной выси неба. Слева далеко-далеко появляется горная гряда, и, скользнув по небосводу, я устремляюсь к ней.
Каменная осыпь склона из серых, розоватых, черных осколков. Из склона выпирает огромная скала. Приблизившись, двигаюсь вдоль нее, и вдруг из-за поворота показывается вросший, закованный в серую стену, черный монолит. Одна его грань идеально гладка, словно отполирована, утоплена в камне скалы и кажется высоким черным зеркалом. Зеркалом, которое ничего не отражает. Я подхожу ближе, я всматриваюсь, я ищу свое отражение. Его нет. Черная глубина втягивает, словно зовет, и, наконец, в ней медленно проступает чей-то силуэт… Силуэт старого жреца, негромкий его голос: «Царь сидит на троне, а в мир отпускает своих слуг…»

Ночь. Тишина. В одном из окон теплится и дрожит неверный отблеск свечи. В углу комнаты – отключенный телефон. На деревянном полу мелом начерчен круг. В кругу в кресле оцепеневшее тело. На столе стоит темное зеркало, поверхность его мутна и словно покрыта патиной. Пред ним горит свеча, но зеркало не отражает ее.
Тонкая полоска белой ткани, соскользнувшая с запястья сидящего…


На другом конце Москвы среди ночи вдруг проснулась Катерина. Что-то теснило ей сердце, что-то тревожило, гремела в ночи над ней какая-то беда. Только какая, с кем, где?
А далеко-далеко от Москвы в городе на берегу теплого моря синеглазая Айка все набирала и набирала московский номер…