С понедельника началась нервотрепка и продолжалась всю неделю, нарастая с каждым днем. Почему все неприятности и неудачи оказались втиснутыми в эту неделю. Непонятно. Давно известно, что жизнь полосатая, но никто не может объяснить, почему это так. Конечно, психолог сказал бы, что человек, выбитый из колеи одной, первой неприятностью, не может как следует бороться с последующими и с каждой новой делает это все хуже и хуже – это и есть черная полоса жизни. Странно только, почему все неудачи, точно сговорившись, приходят вместе. Над моей головой будто кто-то открыл сундук Пандоры и кое-что рассыпал по неосторожности.
Утром в понедельник на моем столе лежала бумага с визой начальника лаборатории : «Медведевой. Срочно исполнить». Это был запрос из головного института относительно данных, которые я высылала недели три назад. Не будь это головная организация, можно было бы поднять документацию, напомнить о соответствующем входящем и на этом успокоиться. Но с вышестоящими это считается недопустимым. Когда начальником был Лафитин, только так и делали. Я показал бумагу Сметаниной. Она полезла в бутылку :
- Ты послылала, я неделю назад печатала сама две огромные таблицы ! Это третий запрос одного и того же ! У них, что, бумаги для туалета нет ? Я им пожертвую рулончик из домашних запасов…придется тебе сесть и печатать. Господи, что делать без Гали…
Наша машинистка Галя решила завести ребеночка, не будучи замужем. Все ее отговаривали, одни при это имели в виду Галины трудности, другие – наши. Она не послушалась, и теперь мы все печатаем себе срочные бумаги, одним пальцем, точно чижика-пыжика играем: в машбюро недельная очередь.
- Был бы Лафитин. – вздохнула я.
- Лафитин ! Он бы тебе сейчас надписал : «найдите исходящий и пошлите к чертям». Да, это была фигура. А ведь не ценили ! Еще ворчали : он, видите ли, кричит, он чью-то маму вспомнил непочтительно ! Да пусть бы он всех моих родственников перебрал, только бы был он, а не этот…этот…нет, люди –неблагодарные свиньи, ничего хорошего они не ценят. И понимают это только тогда, когда уже поздно.
Сметанина всегда называет начальника «этот» : она не может найти слов для его определения. И это не случайно. Я про себя называю его невидимкой. Он никакой : у него нет ни одной резко выраженной черты характера, склада ума, внешности. Такое впечатление, что он невидим. Видны только его костюм, очки, американская ручка, которой он пишет резолюции на углах бумаг неопределенным почерком, да кресло, в котором он сидит в своем кабинете. Даже голос у него лишен тембра – будто ветер прошелестел несколько слов. Слова он тоже говорит какие-то неопределенные, стертые, тысчи раз уже слышанные, они сейчас же улетучиваются и не запоминаются. С Лафитиным мы спорили, иногда он кричал на нас, ругал нас, стучал кулаком, но всерьез никто не обижался, все это было как-то по-домашнему, покричали и разошлись делать общее дело. А через час после крика он как ни в чем ни бывало звонил по телефону и говорил :
- Ну что, с тебя уже соскочило ? Заходи, поговорим.
И часто после этого соглашался с тем, на кого кричал.
Спорить с невидимкой никому и в голову не приходит. Когда он вызывает нас «на ковер», вызванный чувствует что-то вроде тошноты – будто несгораемый шкаф – твое начальство и имеет право делать тебе замечания. Наверное, поэтому мы все готовы из кожи вон лезть, только бы не попасть «на ковер».
Усаживаясь за машинку, я замечаю, что слова Сметаниной о неблагодарности людей напомнили мне что-то очень давнее, очень дорогое и печальное. Механически заполняя лист данными испытаний, я вспоминала один вечер. Ничем он не был знаменательным, таких вечеров было много.
Мы учились на втором курсе, Виктор, Женька и я. Ходили везде втроем : считалось, что дружим. Был вечер отдыха в Женькином станкоинструментальном. Мы встретились у входа, Женька нас провел, мы уселись в зале : я в середине, ребята по бокам. Выступили перед нами Ошанин и Островский, тогда еще мало известные, молодые, показали что-то нежизнеспособное, быстро умершее : «Летят стрижи, и ничего не знают, и пусть летят, куда хотят» - пелось в одной песне. Кто мог подумать, что потом они выдадут столько прекрасных песен…мы, как стрижи, не знали, кто перед нами, и отнеслись без внимания. Потом были танцы. Ребята старшего курса принесли радиолу, подключили усилитель. Мы с Витькой стали смотреть пластинки. В стопке оказалась одна сделанная из рентгеновского снимка. Виктор поставил ее, засмеявшись, чьи-то ребра пришли в движение, и запойный тенор завел :
Проходят дни и годы, и бегут века,
Проходят народы и нравы их и моды,
Но неизменно вечно
Лишь одно любви вино…
Виктор взял меня за руку. Женька тактично отошел.
- Глубокая мысль, хотя и неновая, - сказал Викто. – А в общем опшлятина.
- Мне нравится, - ответила я. – Я удивительно всеядна. Невзыскательный вкус – неразвитый вкус.
- Нет, дело не в этом. Танго хорошее, вся пошлость в исполнении. Дать бы Лемешеву…
- Он бы не взял.
- А если бы взял –сделал бы шедевр. Подумать только, мы – современники Лемешева. А ведь не ценим. Не от обезьяны произошел человек, а от неблагодарной свиньи. Когда-нибудь Лемешева не станет – тогда мы его оценим в полной мере. Знаешь, мне что-то захотелось уйти отсюда.
- Женька не может, он в числе устроителей.
- Я не люблю этих вечеров. Хандра на меня нападает. Кажется, что все притворяются веселыми. Так и хочется сказать словами Чеховского героя : «я не Спиноза какой-нибудь, чтобы ногами кренделя выделывать».
Мне стал обидно, что такие мысли пришли к нему во время танца со мною, обидно до слез.
- Отвести вас к креслу ? – спросила я, утрируя тон галантного кавалера.
Он сначала смутился, потом разозлился.
- Это моя обязанность, мадемумазель, - ответил он в тон мне и, подведя меня к стулу, быстро вышел из зала. И на меня навалилась тоска. Всю жизнь тоска, связанная с проделками Виктора, не меняется, вопреки диалектике. Эта тоска черного цвета, душная, как мешок, наброшенный злодейской рукой мне на голову. Эта тоска отличается от всякой другой, у нее есть не только цвет, но и запах, онав пахнет сырым помещением и застарелым табачным дымом. Это, наверное, потому, что так пахло в раздевалке катка ЦПКО, именно там она пришла ко мне в первый раз, эта проклятущая спутница моей жизни.