5
Густой темно-синий туман на ощупь пробирался через горы и долы, сквозь леса и рощи, через сонные, то вздыхающие, то всхлипывающие реки, что несли свои воды, мелкие и глубокие, чистые и мутные, в русла своих старших сестриц, а те в свою очередь - в озера, моря и океаны, преодолевая на своем пути многие и многие километры истощенной земли.
Рассвет был мрачным. Разгоняя ночной мир, он долго шел к людям оттуда, где в муках был рожден. Пора бы появиться солнцу, но его не было: там, у самой кромки земли, подминая друг друга, собирались черные, точно стаи грачей, лохматые тучи, закрывая собой весь горизонт. Из-за них пыталось выбраться солнце, да не было у него сил сходу разогнать эту темную клубящуюся массу. Наконец, рванувшись, оно ярко сверкнуло и начало медленно взбираться на голубой простор неба, а затем, радуясь и искрясь, заглянуло в окно, обласкав озябшее Катино тело. Облокотившись на подоконник, она крепко спала.
Василий Петрович стоял в дверном проеме и курил папиросу. Он с трудом вспоминал, что натворил вчера, и хотел было разбудить дочь, стать перед ней на колени и вымаливать прощение, но не мог сдвинуться с места. Грыз папиросу, глотал едкий дым и в который раз проклинал себя и свою жизнь-злодейку. Это она, водка, делает человека скотом и лишает его силы и разума; это она приносит людям несчастья и страдания. Сгорбившись, зашел в спальню, взял с кровати покрывало, неслышно подошел к дочери и прикрыл ее. Затем сел за стол, долго разглядывал пустой стакан и мысленно вернулся в то далекое, как ему казалось, время, когда он, Василий, был любим Таней и когда он, Василий Петрович, был уважаемым человеком, мыслящим математиком и примером для других. Рванулся, словно освобождаясь от цепей, желая схватить бутылку и разбить ее вдребезги. На столе ее не было. Смутно, точно во сне, помнил, как вчера пил и плакал, звал сына и жену, оскорблял дочь. Скрипнув зубами, достал из кармана куртки записную книжку, вырвал чистый листик и поспешно написал: "Прости, дочь, если можешь". Подошел к окну и положил записку у ее руки.
Катя проснулась, когда отец закрывал ключом дверь. Подняла голову, огляделась и вспомнила, что произошло вчера. Нет, она не простит отца! Больше того, сейчас же уйдет из дома, чтобы никогда больше в него не вернуться. Вот только оденется, соберет свою одежду и покинет родной уголок, где родилась и где познала столько горя. Мастер Галина Михайловна выделит ей какой-нибудь закуток, где можно будет заниматься и спать, или же разрешит поселиться в одной комнате с Зиной и Наташей. Уйдет она к чужим людям и будет жить сиротой при живом отце.
Есть родственники, но они живут бедно и далеко.
Движением плеч сбросила с себя покрывало, потянулась и увидела листочек. Не притрагиваясь к нему руками, словно он источал яд, прочитала неровную строку и отвернулась.
- Пьянчужка! Будь ты проклят! - не то подумала, не то произнесла вслух и, чтобы отвязаться от слов, которые только что прочитала, с силой дунула на белый клочок бумажки, и он улетел за тумбочку. Перешагнув через покрывало, зашла в комнату, распахнула дверцы шкафа и стала одеваться. Серое платье с вязаным воротником и манжетами было маловато, и все же она одела именно его. Достала чемодан, вытряхнула из него на пол отцовские шмотки и сложила свои.
Затем накинула на плечи выгоревшую и видавшую виды сиреневую кофточку. За зимними вещами решила не приходить: как будет, так и будет. До зимы еще дожить надо.
Катя плотно прикрыла за собой дверь, повернула в замке ключ и вышла во двор.
На улице было прохладно. Серые космы туч, клубясь, уходили на запад, а там, на востоке, всплывало солнце. Еще горела у подъезда одинокая лампочка, и Катя вернулась в коридор и нажала на выключатель. Спустилась по ступенькам, пересекла двор и тихо прикрыла калитку. Улица была пока пустынной. Сбавив шаги, вдруг оглянулась, нашла глазами свое окно, выходившее во двор, и что-то зашептала, шевеля воспаленными губами: прощалась ли с ним, проклинала ли - кто знает?
6
Уже три недели жила Катя в общежитии ПТУ. В первые дни была замкнута, отвечала на вопросы подруг и учителей односложно, вечерами никуда не выходила. Все знали, что ее мама умерла, а отец выпивает, и искренне жалели молодую девушку. Подруги предлагали ей свои платья, обувь, приглашали в кино, на танцы, но Катя благодарно от всего отказывалась. В отсутствие Зины и Наташи убирала уютную комнатку, мыла окна, двери, пол. Затем садилась за учебники. Ей нравилась тишина: никто не кричит, не ругается и не попрекает ее за кусок хлеба. С удовольствием слушала по радио музыку, к которой тянулась с самого детства, и на время забывала обо всем на свете: и о том, что сама голодная и раздетая, что живет на подачках подруг и учителей, что бросила отца на произвол судьбы, и кто знает, что с ним в эти минуты; что ночами плачет в подушку и зовет мать. Ей казалось, что она становится от музыки взрослее и добрее и готова помочь всякому, кто в этом нуждается. Набегали слезы, когда пели и плакали скрипки, и она хотела, чтобы, музыка не прекращалась.
Мысленно уносилась в свое детство, когда еще была жива мама. Она-то и приучила ее любить музыку, в основном, симфоническую, и эта любовь с годами усиливалась. А когда затихали многочисленные инструменты, создававшие настоящее волшебство, какое-то время не двигалась, не желая возвращаться в свою неустроенную жизнь, серую и унылую, но эта жизнь была неотъемлема от нее, и она с жалостью входила в нее, вздыхая и проклиная свою непутевую судьбу. Об отце старалась не думать. И все же изредка приходила в голову тревожная мысль: как он там один? Пересилит ли себя, откажется ли от выпивки, потеряв из-за нее сынишку, потом жену, а теперь и ее, единственную дочь? Гнала от себя тяжелые воспоминания, боялась их, но все чаще ловила себя на том, что переживает за отца. Были такие минуты, когда хотелось забежать в свой родной дом, спрятавшийся в старом яблоневом саду на окраине города, где жил он, одинокий и несчастный, поднять его, погибающего в водочном угаре, уложить в постель, чтобы он не спал на столе или на полу, но сердце, вспомнив прошлое, начинало протестовать: нет, не отец ей тот пьяный, небритый, постаревший мужчина, который попрекал ее куском хлеба и обзывал дармоедкой и шлюхой.
- Ах, Катюша! - щебетала ей поздно вечером Зина, вернувшись с Наташей с танцев. - Так весело было! Музыка, вино, парни... Ах-ах-ах! - и поднимала тонко выщипанные брови.
- Кто весел, а кто нос повесил. - Наташа посмотрела на Катю: - Напрасно не пошла с нами. Годы-то шлепают по лужам да все мимо и мимо. Потом не догонишь.
- Ну и что? - сдвинула плечами Катя. - Мне тишина по душе. Да и подтянуть учебу надо. Тройки и даже двойки пошли.
- Всему, чудик, свое времечко, - неопределенно высказалась Наташа. - Сердцу ведь не перекроешь кислород.
- Днем - учеба, вечером - кх... горячая любовь, - поддержала ее Зина. - А любовь - не картошка.
Наблюдая за возбужденными подругами, Катя грустно улыбнулась.
- Вы, девчонки, треплетесь, точно расстроенные балалайки.
- Ну ты, брось! - дернула расческой взбитые кудри Зина и ойкнула. - Сама-то ты заплесневела. Мхом скоро покроешься.
- Дольше сохранюсь. Зато вы разбазариваете себя: вчера были одни парни, сегодня - другие. А вы все хохочете.
- А тебе-то что? - нахмурила брови Наташа. - Сама не гам и другому не дам. Вот послушай. Спросила как-то соседка подругу: "Курица-наседка, что яйца насиживаешь?" "Пытаюсь..." "Но цыплят без петухов не бывает". "Разве?"
- Хи-хи! - брызнула смехом Зина, прикрыв рот ладошкой, и тут же погасила его: - Рви мысли, девы! Надоел звон с ваших окон! - и, наклонившись к Кате, зашептала: - Парни были модненькие, шустренькие, в карман за словом не лезут.
- А от них сивухой не тянуло? - спросила Катя. - Она развязывает не только языки, но и многое другое.
- Само-собой! - снова хохотнула Зина. - Там почти все такие: дерьмо с дерьмом в паре и рядом опять оно. Хапают ручищами... - И вдруг напустилась на Катю: - Чего разлеглась, как дома? Подвинь корму!
Освобождая Зине место на кровати, Катя придвинулась к стенке, отметив про себя, что Зина и Наташа грубы и в выборе друзей не разборчивы, и ей надо иметь это ввиду.
- И вы радуетесь этому? - спросила, не поворачивая головы. - Если в таком возрасте употребляют водку, то что же будет через пять лет, десять? При градусах оскорбить девчонку проще.
- Получат сдачи точно такого же содержания, а то и ярче, - сверкнула зелеными глазами Наташа. - И у нас язык не заржавеет.
- Оно и видно, - вздохнула Катя. - А мне, девочки, нужен покой, хотя бы первое время. Сделайте одолжение. Хочу отдышаться от всего, что было. - Она повернулась к стенке, закрыла глаза, требуя от себя спокойствия: "Куда попала? Развязные девицы: ни скромности, ни культуры. Словом, хамки..." "А ты лучше них?”- спросил изнутри чей-то голос, и Катя согласилась с ним. Резко повернувшись на кровати, неожиданно прикрикнула: - Хватит базарить! Тушите свет!
- Шпана, не командуй! Приняли тебя на свою жилплощадь, вот и сопи в две дырочки и не высовывайся.
Катя притихла. Сжимая и разжимая пальцы рук, старалась от неприятного разговора отвлечься и успокоиться.
- Катька. А мы их пригласили к себе, - вдруг доверительно шепнула Зина. - Двоих. Завтра будут.
- Кого их? - подняла голову Катя и, не получив ответа, повысила голос:
- Кого их? Кого?
- Ну, парней. Познакомились с одними...
- А, может, уже с пятыми? Какая-нибудь посредственность, а то и того хуже, а вы, дуры, уже сегодня радуетесь. Как не стыдно!
- У нас стыда, что волос на камне, - в который раз хихикнула Зина.
- Сейчас бы... Э-э-эх! - и вздохнула: - Два раза, девоньки, молоду не быть.
- Бесстыжих глаз и дым не ест. Ни ума, ни скромности.
- А ты? Ты-то сама кто? - повысила голос Наташа. - Ни спереди, ни сзади. Да и на птичьих правах. Заткнулась бы лучше.
Наступило неловкое молчание.
- Дайте закурить, - через некоторое время попросила Катя, попробовав первую папиросу здесь же, в этой прокуренной комнате. - Тошно от вас...
И курили они, и дерзили друг другу, то сталкиваясь в споре, то безудержно хохоча.
Неумело затягиваясь сигаретой, Катя глотала дым, надрывно кашляла и, ненавидя все, что ее окружало, напрочь убивала в себе появившуюся было искру протеста против неудавшейся жизни, против словоохотливых и несерьезных подружек. Горечь не убавлялась. Выхода из тупика, казалось, не было. И решила она просить у Галины Михайловны помощи и защиты.
А на следующий день вечером впервые увидела Валеру и Эдика, которых пригласили подруги. Модные, наглые, они курили дорогие сигареты и сыпали пошлыми шутками.
Зина и Наташа, похохатывая, отвечали такими же подсоленными словами, и велся пустой, никому не нужный разговор; молодые люди убивали время. Катя мрачнела и помалкивала. В это время ей очень хотелось уйти отсюда, куда глаза глядят, чтобы поскорее удалиться от трясины, перед которой стояла, но, подавив вспыхнувшее было желание, внимательно разглядывала парней и слушала их болтовню. "И я с такими в одной упряжке и качусь вниз по наклонной, - упрекала себя, и ей было страшно. - Надо что-то делать, искать выход. Какой он? Где он?"
Вскоре Эдик вытащил из дипломата бутылку водки. Приличной закуски не было. Горкой лежало дешевое печенье и несколько мелких орехов. Вместе со всеми выпила рюмку спиртного и Катя. Где-то там, внутри, стало понемногу теплеть, в ушах зашумело, и ей вдруг захотелось плакать. А еще появилось желание посетить могилки мамы и братика. Она не часто ходила на кладбище – выбиралась лишь тогда, когда было невмоготу. Сегодня как раз был тот день и тот час. Ей непременно надо рассказать маме о своей горькой жизни, о том, что не всегда у нее есть хлеб и молоко, что порвались туфли и не за что купить новые, что не видит ни одного светлого дня, что опускается в трясину все глубже и глубже. Но вопреки своему желанию осталась здесь и не показала перед соседями, что развлекались рядом с ней, ни одной слезы, ни одного вздоха. Дернула головой, вышла из-за стола и повела плечами.
- А теперь танцевать! Кто смел? Выходи!
Зная, что никакой музыки не будет, начала лихо отплясывать цыганочку, подпевая себе. Начальные медленные и плавные движения постепенно переходили в быстрые; вот уже перестук каблучков сливается в ритме с движениями гибких, как ветки лозы, ее рук, и Катя, разрумянившись, прошлась мимо парней и девчат, умело двигая плечами.
"Ох и девка! - подумал Эдик, ощупывая бегающими глазками стройную фигуру темноволосой девушки. - Не грех бы закинуть удочку. С такой не состаришься".
- Что уставился, будто кот на мышку? - заметив горящие глаза прилизанного парня, спросила Зина. - Не по твоим зубам. Это точно!
- Хм-м! Все вы по моим! - уверенно ответил Эдик и выпятил тощую грудь, обтянутую сплошными карманами и молниями красной рубашки. - Лишь захочу... От слов до дела у меня - один шаг. Р-раз - и я на коне, вернее, на...
- Ну ты, полегче! - оборвала его Зина. - Сбавь обороты!
- А, может, ты прикроешь свой сто раз целованный ротик? - Валера скривил пунцовые губы и со свистом выдохнул: - Фу-у-у! Радоваться надо, что мы навестили золушек в этой хибаре с разбитым корытом. Ха-ха-ха! Верно, Эд?
- И... и... - подыскивал нужные слова, чтобы нахамить, Эдик, - этих русалочек с потертыми хвостами.
- Заморыши, заткнитесь! - резко притормозила возле стола Катя. - Хватит упражняться в хамстве! - Опрокинув стул, она подошла к двери, приглашая парней к выходу: - Топайте отсюда, пока вас дрянной метлой не вымели. Отзвонили - и долой с колокольни!
- Это, по-твоему, колокольня? - захлебнулся смехом Валера, разглядывая маленькую мрачную комнатку. - Это же забегаловка! Нет, это... это ночлежка.
- И... лошадки, - добавил Эдик, кидая наглые взгляды на Зину и Наташу. - На двух, серых и послушных, и кнута не надо, а вот на чернявенькую - уздечка нужна, крепкая, с острыми шипами.
- Вон отсюда, пошляки! - негодуя, потребовала Катя. - И обходите этот дом стороной, чтобы на вас из окна я не вылила помои. От свиней визгу много, а шерсти никакой.
Парни ушли, заливаясь на лестнице хохотом.
- Ну что, девочки? - после некоторого молчания спросила Катя, подавляя в себе горечь от проведенного вечера. - Модненькие, шустренькие, за словом в карман не лезут... Эх вы, вертихвостки! Получили по заслугам? К этому вы и стремились.
Девушки молчали.
- Высказывайтесь, высказывайтесь! - требовала Катя, и в ней шевельнулась глухая тоска: вот и услышала на себя характеристику. Докатилась... И впервые познала стыд. Пытаясь избавиться от него, напирала на подруг: - Почему молчите? Язык устал, что ли? У вас же он бежит впереди ног. Нет бы попридержать его...
Теребя рукав ситцевого платья, Зина кривила ярко накрашенные губы, прятала под накрашенные в избытке ресницы потухшие глаза.
- Язык за веревку не привяжешь. Да и булавкой не приколешь, вот и болтается, - миролюбиво ответила Наташа, чувствуя свою вину перед подругой. - Ну что теперь? Давайте лучше допьем, что осталось. Станет веселее... Разрешаешь? - и повернула голову к расстроенной Кате.
- Валяйте! - думая о своем, ответила Катя, удерживая под ресницами слезы. - Отмывайте свои грехи.
Пока Наташа разливала по рюмкам оставшуюся водку, Катя следила за ней и в душе протестовала: всю свою жизнь, сколько помнит, жила рядом с пьяницей-отцом, слышала его окрики, мат, видела в слезах и синяках несчастную мать. С самого детства ее неокрепшая решимость и хрупкая воля что-то изменить разбивались, как о темную неприступную скалу, о граненые стаканы, наполненные спиртным. И вновь это зелье и скользкие ступеньки вниз...
- Эх, была-не была! - Зина поморщилась, выдохнула из себя воздух и поднесла рюмку к губам. - Не пропадать же добру. Верно?
Катя выпить отказалась.
- Ну и мразь! - передернулась, жуя печенье. - Ну и сволочь!
Нельзя было понять, кому она адресовала эти слова: водке ли, своему отцу или непутевым парням - и девушки ждали, что же она скажет еще.
- И где вы их откопали? - спросила, и они поняли, о ком идет речь. - Ну и ну!
Размышляя о том, как ублажить Катю, Зина придвинулась к ней поближе и обняла за худенькие плечи.
- Это, Каташа, современная молодежь. Не вся, конечно, но большая ее часть. Работать - руки не с того места выросли, зато язык, что помело, и в рот не лезет. Тьфу-у-у!
- Дело не только в языке, - помрачнела Катя. - У них в голове - пустота. Причем, навсегда! Так и будут жить, рассыпая вокруг себя пошлятину, от которой и мухи дохнут.
Наташа собрала со стола рюмки, пустую бутылку, протерла влажным полотенцем клеенку и повернулась к поникшей Кате:
- Успокоилась, да? Или еще будешь митинговать в пользу бедных?
- Нет, не буду, - с грустью и какой-то недосказанностью промолвила Катя, решив для себя высказать все, что наболело, в другой, более подходящий день. - Уму непостижимо! - воскликнула вроде для себя одной. - Одним словом, девичий стыд. А дальше что? Что дальше?
- Если бы знать все заранее. Если бы!..На лбу ведь не написано, кто есть кто. - Наташа, как и Катя, была подавлена.
- Делайте для себя выводы. Для меня лично - это наглядный урок, что обозначает: гляди в оба да не плошай. Пропади все пропадом! Гори синим огнем! Сгинь сегодняшний день!
А через несколько минут они уже пели. Склонившись друг к другу и гася слезы, взволнованными голосами тревожили тишину поздней ночи, и гуляла песня по комнате, то натыкаясь на стены, то отталкиваясь от потолка, чтобы ослабнуть у открытой форточки.
- Спойте о маме, - вдруг попросила Катя, посуровев лицом.
- Я лучше прочитаю тебе стих. Сжав голову руками, Катя молчала.
Тревожно зазвучал Наташин голос:
Слышишь, мама? Тучи снова в споре:
Ты ушла - и солнце за тобой.
Домик наш завесил окна горем
И застыл печальною судьбой.
А, бывало, я к нему спешила
И несла ошибки и вопрос.
Ты, как врач, всю боль мою лечила,
Отнимала бережно от слез.
Зина отчаянно замахала руками, но Наташа продолжала, понизив голос:
Говорила: вдруг крыло поранишь,
Торопись в свой домик – помогу:
Я пришла, но ты уже не встанешь...
Я разбилась... Крылья на лугу.
Мама, мама! Горя я не прячу:
Ты мне больше не откроешь дверь.
Много ран, глубоких и горячих,
Но нести их некому теперь...
Уронив голову на стол, Катя безутешно рыдала.