Давным-давно я не была у Катьки в гостях, давным-давно не видела ее маму – тетечку Алечку, и даже самой себе боюсь признаться в том, что в мыслях своих давным-давно имею дело только со своими воспоминаниями, с реальными персонажами не имеющими уже никакого сходства. Да и вообще, давным-давно уже я имею весьма отдаленное представление обо всем, что происходит вне моего мирка, ограниченного семьей, работой и непрекращающимся ремонтом.
Откуда взялось во мне столько высокомерия, которое высоченной стеной отгородило от меня этих и других людей? Когда и почему я вдруг решила, что могу без всех обойтись? Это и называется что ли «кризис среднего возраста»?
Много лет мы дружили с Катькой, очень тесно и вполне бескорыстно. Роли наши распределились как-то сами собой: я все больше была серым кардиналом, ну а Катька – двигателем прогресса. Насколько я была зажата в каких-то внешних своих проявлениях, настолько Катька была робка внутренне, и наоборот, поэтому большая часть ее развязных и бесшабашных выходок была обусловлена моими подленькими подзуживаниями.
Уже много лет спустя, познакомившись с такой дисциплиной, как соционика, мы обнаружили, что Катька – Наполеон, а я – Жуков, и долго прикалывались с того, что наши соционические типы полностью отражают особенности наших характеров. Я, как настоящий главнокомандующий, все больше умничаю, отсиживаясь в штабе и воюя чужими руками, в то время как Катька прет напролом и предпочитает брать препятствия лично, нахрапом и грубой силой, чем, как известно, и был славен Буонапарт.
Вот и сейчас, остепенившись и наконец-то устроив свою личную жизнь, зарегистрировав брак и обретя свою Империю в двухкомнатной хрущевке, мятежная Катька, судя по всему, отнюдь не собиралась становиться домашней хозяйкой. Позвонив, дабы по традиции поздравить ее с днем рождения, я с удивлением узнала, что она на работе, а дома хозяйничает ее великовозрастный супруг, шансонье Метелин – повар, кинолог и цветовод-любитель по совместительству.
О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух!..
По тому, сколь много подробностей личной жизни, побед, надежд и даже нереализованных планов обрушил на меня сразу этот, в общем-то, совершенно незнакомый человек, я поняла, что имею дело с личностью незаурядной, талантливой, а может быть, даже непризнанным гением. Ибо именно непризнанные гении всегда искренне уверены в том, что их персона интересует решительно всякого встречного поперечного. Не важно, что мы никогда в жизни не виделись и никогда не говорили друг с другом, друг моей жены – мой друг, и, конечно же, не может не разделять жениного восхищения искрящейся поэтической гениальностью…
Мне оставалось лишь тихонько сунуть ноги в предложенную, как тапочки, роль очередной восторженной слушательницы. «Ничего-ничего, – думала я, расхаживая взад и вперед по своей кухне и слушая льющиеся из телефонной трубки красивые рулады. – Так тебе и надо, послушай и хорошенько запомни свои ощущения в этот момент, потому что сама ты тоже этим частенько страдаешь, и вот тебе наглядный урок того, как НЕ надо делать...» А что еще мне оставалось в этой ситуации, как не превратить ее для себя в бесплатный урок хороших манер?
Результатом этого разговора, а точнее, моего десятиминутного слушания, явилось соглашение о приходе в гости на следующий день, потому что у Катьки как раз выходной, тетечка Алечка на пенсии, а у мсье Метелина радикулит.
Катька встретила меня на остановке как обычно, «держа во рту бычок многодымный». Худая и высокая ее фигура, ничуть не изменившись с момента нашей последней встречи, лишь украсилась прямоугольными узкими очками и рвущимся с поводка питбультерьером тигрового окраса. И если первое украшение меня ничуть не удивило, то второе заставило приоткрыть в изумлении рот.
Катька всегда боялась собак. Вот такая вот была у этого Наполеона особенность. Провести на спор ночь на Армянском кладбище, драться с гопниками и ходить после работы через темный парк домой – сколько угодно, а вот самая малюсенькая шавка пугала ее до умопомрачения. Собаки отвечали Катьке взаимностью. Никогда не забуду, как мой смирный и доброжелательный щеночек Гром буквально зверел при виде Катьки и каждый раз норовил разодрать ей в клочья колготы и другие детали туалета. Поэтому Катька пребывала у меня в гостях, опустив ноги в железный тазик, которого уже Гром боялся до самозабвения. Однажды, когда Катька весь вечер держала ноги в ненавистном тазу и даже в туалет не вылезала, мой мстительный кобелек капитально погрыз каблуки ее новых белых сапог, и на том надолго успокоился.
Тигрового питбуля звали Таран. И подобно тарану он мчался впереди нас с Катькой, указывая дорогу к дому. В общем, дорогу я прекрасно запомнила, в следующий раз смогу найти сама. «Разумеется, если он будет, этот следующий раз», – между прочим подумалось мне. Весь скепсис этой мимолетной мысли заключается в том, что я, будучи спесивой и довольно высокомерной особой, не ожидала от предстоящего визита никакой особой приятности, а точнее, делала то, что делают обычно все идиоты на планете Земля – сочиняла сценарий того, что должно было произойти.
Катька мне рассказывала что-то из собачьих будней, а я вежливо улыбалась, семеня рядом на каблуках, и воображала, что скажет мне сейчас тетечка Алечка по поводу моих увеличившихся габаритов. В общем, как и всякая дура, я была полна только собой, оттого и пропустила мимо уха большую часть того, что рассказывала мне Катька, незаметно перейдя от будней Тарана к своим трудовым и житейским будням.
Взобравшись по узкой лестнице на четвертый этаж и переведя дух, мы ухнули в полутемную прихожую. Мой подленький скорпионий глаз сразу отметил и непрезентабельность входной двери, и дешевенькие обои на стенах. Да-да, это несмотря на то, что у меня в доме вечный несусветный бардак и вообще никаких обоев в прихожей не наблюдается по причине перманентного ремонта и отсутствия на него средств. Ну, а кто ж на свое-то бревно внимание обращает!..
А тетечка Алечка ничуть не изменилась, только осеребрилась прическа, а улыбка осталась такой же жизнерадостной и веселой. Я сразу вспомнила, как всегда поражала меня в ней эта постоянная готовность смеяться, смеяться искренне и вполне беззаботно. Наверное, именно так смеялась юная первокурсница Алечка Маркова, когда за ней толпами ухаживали самые завидные кавалеры факультета. И если верно, что с возрастом характер человека отражается на лице, то значит, тетечка Алечка была ангелом, ибо выглядела она как ангел.
Мсье Метелин был на кухне и выходить ко мне не торопился, что сразу же настроило меня против него, и стало первым пунктом материализации моего придуманного негативного сценария. Вторым пунктом стало известие о том, что поджидается в гости еще кто-то, некая Танька, фанатка Метелинского таланта и личный парикмахер.
Надувшись, как индюк, которому вовремя не дали… чего там не додают индюкам? ну, в общем, которому просто не дали, я прошла в комнату и водрузилась в кресло, заняв самую стратегическую позицию по всем правилам фэн-шуй. Слева от меня находился зеленый дракон в виде супружеской Катькиной кровати, справа «белым» тигром мерцал экран телевизора, за спиной была стена, а перед глазами – отличный вид на входную дверь. Жуков приготовился к нападению.
Мне заочно и уже давно не нравился Метелин. С самого дня встречи выпускников нашего филологического факультета. Катька явилась на него совершенно другая, незнакомая: яркое платье и высокие каблуки, а не черные джинсы с линялой майкой «Creator»; изящные золотые украшения и безупречный мейкап вместо цепей и подглазий, вымазанных жженой пробкой; даже перевернутый крестик – и тот золотой. И все наши филологини в один голос – ах! ох! как ты, Катенька, изменилась! Какая ты женственная (наконец-то!), какая ты нарядная (наконец-то!), и даже замужем (вот уж чего никак не ожидали!)!!! И я тоже вместе со всеми ахала, охала и округляла глаза. Вот только Катькины метаморфозы мне совершенно не нравились, потому что миниатюрность ей категорически не шла и казалась болезненной, взгляд был слегка затравленным, а косметика не скрывала смертельной усталости. И когда она через часик откланялась, ссылаясь на бесконечную занятость, но на самом деле повинуясь многочисленным звонкам супруга, я громко сказала филологиням:
– Лучше бы она была толстая!
– Почему? – хором изумились они.
– Да потому что это – не Катька!
И дело было даже не в толщине и смене имиджа, что-то главное в Катьке пропало, что-то такое, что всегда выделяло ее в любом коллективе, то, что делало ее Наполеоном.
Когда дело касается Кати, я всегда чувствовала, если ей плохо. И сейчас ей было плохо, она была несчастлива, – знакомое тянущее чувство в области солнечного сплетения безошибочно говорило мне это и призывало на помощь.
Пять долгих лет мы были одним целым, практически не расставались и понимали друг друга без слов. И существующая между нами связь мнилась мне чем-то гораздо, гораздо большим, чем дружба. Как назвать эти отношения, свободные от мелочных обид, ревности, ссор и неискренности? Мы и не называли их никак, все без слов было ясно. Иначе как бы я, эгоистка, деспотка и ревнивица, могла терпеть всю эту ораву Катькиных «подруганов», «подруганок» и «дружбанов»? Они все без конца ей звонили, караулили у подъезда и зазывали в гости. И для всех-то она была лучшим другом и душеприказчицей, советчиком, защитником, собутыльником и жилеткой. Как могла бы я мириться с их существованием, если бы не была свято уверена в том, что я для Катьки безоговорочно стою на первом месте? И она, она тоже была для меня номер один, и это не только не обсуждалось, но даже никогда и в мыслях не подвергалось сомнению.
Мы настолько были близки, что, когда я рожала, Катька обрывала телефон в дежурном покое, и молоденькая медсестра, замученная ее хриплым контральто, наконец, облегченно сказала: – Успокойтесь, папаша, у вас мальчик!.. Каким словом могу я назвать эту связь? Это щемящее чувство слияния и взаимопроникновения?
И вдруг эта Катька, моя Катька – человек-факел и человек-Наполеон, молча сидит в уголочке стола и застенчиво улыбается нашим филологиням, и ковыряет ноготком салфетку, и опускает ресницы… а глаз у нее потухший! У молодой-то жены, всего полгода как отслушавшей Мендельсона во дворце бракосочетаний!
Как могла я еще отнестись к этому неведомому Метелину, пятидесятилетнему разведенному мужику, временно нигде не работающему? Зачем, зачем она вышла за него замуж?! Он представлялся мне злобным вампиром, выпивающим Катькины силы, Катькину живость, здоровье, молодость, красоту. И вот сейчас я наконец решилась с ним встретиться, потому что мне действительно надо понять, имеет ли моя неприязнь хоть какое-то основание.
Катька внесла тарелку с сыром и апельсины. Подстриженный фанаткой, Метелин откупорил вино и плеснул нам на донца пузатых бокалов, заботливо протертых тетечкой Алечкой. Мы звякнули стеклом и выпили за долгожданную встречу, а потом неспешно стали обмениваться вопросами и ответами, приглядываясь, вспоминая, осваиваясь.
Безусловно, мы с Катькой рады были друг друга видеть. Но в силу наших дурацких скорпионьих характеров и в силу забытого и утраченного доверия избавиться от некоторой натянутости в общении нам все никак не удавалось. И тот факт, что мы вроде бы как уже сто лет друг друга знаем, и кобениться нам вроде бы друг перед другом нечего, ничего не менял абсолютно.
Все равно мы изменились, все равно невольно друг друга оценивали, все равно все это чувствовали, и всем нам было от этого чуть-чуть неловко. Зато, заседая в этом фельдмаршальском кресле, я неожиданно поняла о себе нечто важное, раскрыла своего рода тайну и объяснила себе одну, до сих пор необъяснимую, вещь.
Наличие пристрастий к чему бы то ни было человек обычно склонен себе объяснять. Мы легко объясняем привычку спать до обеда, курить натощак, грызть ногти и объедаться куриной лапшой. Причем в нашем собственном исполнении эти, в общем-то, дурные пристрастия перестают быть таковыми и превращаются в милые особенности.
Примерно так я и объясняю себе пристрастие к крепким напиткам, а вот как объяснить свое пристрастие к крепким духам? Дефектом ли обоняния, дурным вкусом или простым подсознательным желанием самки привлечь к себе внимание самцов?
Так или иначе, но через всю свою жизнь я шествую, благоухая, как парфюмерная лавка. Пачули, сандал, бергамот и сирень, лилия, амбра, ваниль и мускатный орех, – я умираю от счастья, ощущая, как при каждом движении от меня волнами исходит густой и сладкий, пряный и просто-таки сногсшибательный аромат. И не важно, что у одного моего чувствительного знакомого всякий раз от меня начинается мигрень, а на работе начальство по запаху легко определяет, есть я на работе или снова опоздала на час, главное – это великолепное ощущение душистого и как бы сверкающего облака вокруг.
Так вот, сидя напротив Катьки, Метелина и тетечки Алечки, я вдруг кое-что поняла относительно своей любви к термоядерной парфюмерии. Обоняя исходящий от себя аромат и ощущая, как он смешивается со своеобразным запахом Катькиной квартиры, с запахом Катьки, Тарана, тетечки Алечки и Метелинской радикулитной мази, я чувствую себя все свободней и непринужденней. Этот процесс помогает мне встроиться в окружающее пространство, интегрирует мою энергетику в энергетику этого дома, притом не особенно раздражая присутствующих. Ну, подумаешь, дурная привычка к тяжелым духам, с кем не бывает? Зато, принюхавшись к моему парфюму, собеседник символически принимает меня. О какой неловкости может идти речь, если мы уже и так дышим друг другом?
И будто в комнате стало светлей, и мои уши открылись. Непонятные ватные звуки, назойливо бьющие в мое невнимание, превратились в песню:
Ем немытые яблоки с ветки, пью коньяк, самогон и вино.
Я агент португальской разведки, но живу я здесь очень давно,
Потому разложился морально и работать совсем не хочу,
Эй, продайте какую-то тайну, я клянусь, хорошо заплачу!...
И молодой, но немного усталый голос, горько и иронично повествующий о буднях португальского разведчика, не сразу соединился в моем мозгу с пожилым рубленым фасом мсье Метелина. Он продолжал что-то рассказывать, жестикулируя и сверкая зубами, а я сидела и думала о том, что теперь все понятно, ведь именно за этого молодого, ироничного и несогласного, чей голос раздавался из динамиков, она и вышла замуж. Пусть никогда ему не будут рукоплескать стадионы, а седая голова не украсится золотом лавров, свой безусловный триумф он уже обрел в этом верном и упорном моторе – Катькином сердце, ставшим для него единственным и непреходящим пьедесталом.
– А ведь она – жена декабриста, – кивнула я на Катьку тетечке Алечке. И тетечка Алечка мне кивнула в ответ, и я не разобрала, грустно или счастливо. И от этого дурацкого сравнения мне вдруг захотелось плакать, потому что я сразу увидела разделяющую нас пропасть.
Нам было по двадцать в те лихие девяностые. Мы учились на филфаке университета и обожали готовиться к сессиям вместе. Четыре здоровые халды на неделю поселялись у Катьки учить, а тетечка Алечка нас безропотно кормила. «Безропотно» это я сейчас придумала такое слово, потому что, став взрослой теткой и оглядываясь назад, снимаю шляпу перед этой женщиной, практически из ничего сочинявшей нам первое, второе и даже десерт. И никогда ни единого слова упрека, ни одного даже намека, совсем ничего! А ведь мы прекрасно видели все эти приметы жесткой экономии на всем, но нам и в голову тогда не приходило, что мы можем быть в тягость, – таким гостеприимным и радостным был этот дом.
Теперь я уже знаю, что это и есть истинное благородство – умение сохранять лицо, даже в самых стесненных обстоятельствах. Не ныть «денег нету, денег нету…», а вставать в пять утра, делать всю грязную работу по дому, а потом переодеваться, и целый день в образе леди встречать гостей. И быть нам общей мамой, и читать вслух «Вечера на хуторе близ Диканьки», и декламировать «Иорданскую голубицу», и вместе с нами безудержно хохотать над «Душенькой» Богдановича.
И в свете этих позабытых воспоминаний моя собственная жизнь, вроде бы такая успешная и наполненная событиями, вдруг кажется мне бедной и серой, бесцельной и глупой-глупой. И моя привычка судить людей – не более чем выглядыванием из-за забора высокомерия, где я отсиживаюсь в тщетных попытках оторвать толстый зад от газона.
Катька не стала другой, это мне показалось. Ее похудевшее лицо, избавленное от былого выражения нагловатой решимости, от выезжающей вперед упрямой челюсти и самолюбивого блеска в глазах, приобрело мягкость и даже некоторые черты покорности судьбе. Она стала похожа на тетечку Алечку. И ее жизнь, в этой малогабаритной квартире, бок о бок с непризнанным гением, с неведомыми мне заботами, надеждами, радостями и огорчениями, – это ее жизнь, которую Катька, и это я четко сейчас поняла, проживает правильно, в соответствии со своими принципами, достойно принимая все последствия сделанного выбора. Ее дом открыт и гостеприимен, здесь все также читают вслух, декламируют и горячо спорят на отвлеченные темы. И хозяйка, как настоящая жена декабриста, делает вид, что ее подвиг – ничто по сравнению с величием супруга. Она принимает его тяжелый характер, поддерживает в муках творчества и мирится с нехваткой денежных средств, и всегда-всегда выдвигает его на первое место.
А когда я в последний раз гордилась тем, что мой муж – талантливый режиссер и профессиональный флэшер? Когда у меня в последний раз были гости?
Я, как Кощей, трясусь над своим благополучием, и мечтаю запихнуть его источник в утку, подальше от любопытных глазенок, не понимая, что тогда мне всю оставшуюся жизнь придется носиться с этой уткой как с писаной торбой. Я разучилась верить. Разучилась радоваться и удивляться. Моя интеллигентность небольшой кучкой сусального золота лежит на полочке в ванной, рядом с батареей термоядерной парфюмерии. Я иногда золочу ею свою мещанскую сущность когда мне становится особенно грустно от того, что мир вокруг не соответствует моим ожиданиям. Даже сейчас я сижу и молчу, но все равно не слышу никого кроме себя, потому что я и слышать-то давно разучилась.
Катька с Метелиным зачем-то вышли на кухню, а я заерзала в своем стратегическом кресле. Тетечка Алечка смотрела внимательно и заинтересованно, как будто все про меня уже поняла и пожалела. А я решила прийти домой и тут же написать рассказ об этих чистых и светлых людях, одно общение с которыми способно сделать человека лучше, чище и благороднее, чем он есть на самом деле.
И ничего из этого не вышло, потому что я, как обычно, написала рассказ о себе.