Старый госпиталь.
"У каждого врача есть своё маленькое кладбище, последняя могила на котором - его собственная".
"Психика врача, в результате постоянного столкновения с страхом и ужасом переживаемым пациентом, вырабатывает защитную позицию кажущуюся непосвященному цинизмом и "чёрным юмором". Попав в ситуацию собственных страданий, врач обычно относится к ним с той же простотой и юморм" (Профессиональные деформации)
Здание стояло как-то боком – не в улицу, окруженное неухоженным тополиным парком и побелённое когда-то в желтой охрой, а теперь ставшим почти кирпичным, с облупившейся штукатуркой, оно производило несколько нелепое впечатление. Огромные, смотрящие на юг, окна говорили о том, что оно было рожденное школой, и, при рождении, гордо глядело с высоты четырёх своих Сталинских этажей на окружающую мещанскую мелкоту. Рядом с входом висела скромная мраморная табличка «В этом здании в годы войны размещался эвак-госпиталь №…». Его переоборудовали из школы наспех, в учительских сделали операционные, из спортзала столовую, он исправно работал всю войну и в память об этом осталось маленькое городское воинское кладбище, воинское кладбище в глубоком тылу, не знавшем ни бомбёжек, ни артобстрелов. Там, как водится, стояла скульптура «Скорбящих матерей» и молодожены, совершая свой праздничный круг, любили фотографироваться на её фоне.
Оно знало и лучшие времена. Когда Хрущёв объявил: «У нас нет социальных болезней», его передали тубдиспансеру. Тогда же и был произведён последний его крупный ремонт. Время шло, социальных болезней действительно стало меньше, а в здании работали не худшие в городе торакальные хирурги, то их стали использовать и для лечения непрофильных больных, финансирование урезали, а когда социальных болезней вновь стало больше, то забыли добавить.
Диссоциация.
"Диссоциация – психологический феномен, возникающий при попадании человека в ситуацию невыносимых страданий или угрозы их возникновения, сопровождается отделением осознающей части психики от страдающего тела. Выгоды данной «защиты» вполне очевидны – диссоциирующий отключается от страданий, паники и уверенности в надвигающейся смерти, всякий кто пережил выход из тела, находясь в смертельной опасности, легко поймёт, что лучше быть вне чувства ожидания предстоящего собственного уничтожения, чем быть внутри его. Эпизодическая или мягкая диссоциация может способствовать проявлению редкого мужества, а, в тяжелых случаях, стать основой для формирования суб-личности или суб-жизни (онкопроцесса)".
( по Ненси Мак-Вильямс)
Он встал и сделал свой первый круг на третий день после операции. Он шел по длиннющему – школьному коридору, мимо палат – бывших классов, спускался вниз к пустующему постаменту Сталина, шел мимо столовой, к постаменту с салютующим пионером и поднимался вверх – на второй этаж – в реанимацию. Ещё пошатываясь и задыхаясь, он упорно продолжал идти. Почему нужно идти? Этой мысли не было просто - "нужно идти". Идти, заставляя лёгкие дышать, заставляя кровь течь быстрее. Страха не было. Было какое-то странное чувство раздвоенности. Он шел и видел себя идущего со стороны. Он видел немолодого мужчину, под пристальным взглядом которого медсёстры привычно подтягивались, мужчину привыкшего командовать и решать где и что делать больным, а теперь медленно идущего с торчащей из лёгких трубкой соединённой с бутылкой из под пива, шел в этих нелепых клетчатых штанах по казавшемуся бесконечным коридору. Шел и, казалось, временами слышал шум детворы несущейся по этим коридорам на перемене, шел и слышал стоны раненных и умирающих, на первом этаже – поближе к выходу, всегда были палаты для умирающих, шел и, казалось, видел греющихся на солнцепёке выздоравливающих и очень счастливых война была далеко, а тут был мир и покой. Всё было несколько странно. Странным было и ощущение, что ему всего 25 и то, что всё это уже было. Было ощущение повтора и мистичности, казалось, что уже были эти коридоры и этот потрескавшийся бетонный пол.
Нет, конечно, он знал это здание с мраморной доской. Сотни раз он проходил мимо этого грязно-желтого здания, привозил больных, а теперь вот, задыхаясь, шел по его коридорам, шел и видел себя со стороны, видя себя сзади и спереди одновременно.
Операция была дурная – диагностическая, четвёртый месяц в лёгком светилось затемнение.
А как всё весело замечательно начиналось. Осень. Кончился отпуск. На работу абсолютно не хочется, а тут температура 39, ну как не воспользоваться, - поставим пневмонию и на пару недель в стационар (благо в нём и подрабатывал). Больничных не брал лет двадцать, не делал и флюорографий, а тут чёрт дёрнул. Никогда не забудет голос знавшего его с детства рентгенолога: «У тебя плохо». Снимок, снимок ещё повтор, смена антибиотиков и перевод в тубдиспансер. Опять трёхмесячный курс и снимки, снимки. Он давно сбился со счета – сколько их сделано, динамики не было. Операционная биопсия – последний «королевский» аргумент диагностики.
Согласился сразу, сказалась усталость трёх месяцев ожидания. Хирург спросил: «До каникул или после?» Ответил: «До».
Операцию сделали 25го декабря, удалили всего ничего – нижнюю долю левого лёгкого, сделали и ушли на каникулы.
С дежурным реаниматором не заладилось сразу, - в его лице не было привычной усталости по которой он всегда узнавал коллег, а в глазах глубоко затаённой грусти и печали - он ещё продолжал чего-то хотеть, - хотел большего, чем могли дать эти убогие стены старого Госпиталя, хотел славы денег, почёта – всего того, что Госпиталь не мог дать, а когда сосед по палате внезапно захрапел – начал суетиться делать искусственное дыхание, колоть адреналин, хотя сразу было ясно – фибрилляция желудочков – нужен дефибриллятор. Дефибриллятор был, но, как всегда, «О наше убожество», стоял смирно у стенки и заряда набрать был не в силах – сломан. «Господи!» сколько же раз он так же безуспешно суетился сам, а потом говорил: «Всё кончаем»…
Он помнил всех умерших под его руками. Особенно первого – ещё в интернатуре, мужчина (сейчас ему самому уже гораздо больше лет) внезапно упал, захрипел, они казалось завели его, на экг появились комплексы, но, увы, они возникали в такт с его нажатиями, мужчина пытался даже помочь им, хватал кислород, разряд дефиблирятора, он вздрагивает корёжится, но на экг – изолиния, опять непрямой массаж, адреналин в сердце (тогда ещё были длинные иглы), снова разряд, и снова разряд, и ещё разряд – асистолия. «Прекращаем», - сказал реаниматор. Подсуден ли врач суду Мира?
Он знал, что единственный и главный его судья - его совесть. Она снова и снова возвращала его назад. Заставляла его, опытного, судить того, молодого. «Тогда можно было сделать так, а тогда не нужно было вмешиваться», - говорила она, от этих диалогов только прибавлялось седин, и никакого толку. Но они вновь и вновь приходили, изматывали. Деревне повезло, а может (как знать, они ведь справлялись когда он уехал), что он приехал через десять лет работы в тупиковых городских больницах, в больницах принимавших всех и никому не оказывавших, за ними была только четырёхсоткилометровая область. Нет, он не переоценивал себя, но две – три жизни в год, были чисто его, фельдшера их бы упустили. Однажды он продышал, рот в рот, молодому алкашику с внезапно развившимся отёком гортани, два часа – до приезда бригады из города, жаль парень всё равно спился.
Сейчас на это наверное уже бы не хвтило сил. Молодой, не боявшийся ничего, с полной силой войдя в перестроечный бардак, он занимался чёрт знает чем, - продавал молоко, менял солярку на бензин, месяцами был за шофёра, бедный УАЗ, кажется, перебрал по болтику, но больницу не сохранил – закрыли, закрыли первой, как затем закрыли и остальные участковые, что толку от их дешевизны, день в большом стационаре стоит месяца пребывания в участковой, не тот масштаб – не рентабельно. Его закрыли, а у главного появилась новая «волга», но это просто реалии жизни. Когда он приехал в Деревню, дочь выдернула у него из головы семнадцать седых волосков, а теперь проще было бы просто побрить голову.
На третий день он вдруг выяснил, что уколы – это очень неприятно и больно, отказался, попросил перевести на таблетки, реаниматор просто записал в истории «отказался от лечения» и перевёл в общую палату.
Палата была огромным - в три окна - классом, заставленным кроватями довоенным классом на сорок учеников. Было пусто, сосед смылся к женщинам – за стенку, там раздавались то музыка, то споры, то скрип кровати.
Вообще отделение было очень странным, сестра, раздав вечерние назначения, уходила в сестринскую и запиралась, отделение отдавалось на откуп пациентам. Он, конечно, знал, что больного с открытой формой туберкулёза, а тут были только такие, выписать почти невозможно, но чтобы доходило до такого беспредела, это казалось диким, он выписывал и за меньшие проступки.
Время текло медленно, на счастье попалась оставленная предыдущим больным перепечатка «Дозоров», мистика легла на мистику – получилось замечательно, такого кайфа от чтения он давно не испытывал, даже всплакнул неискренними слезами над библиотечным томиком Короленко, запомнилась фраза вложенная им в уста мальчишки: «Доктора в Бога не верят, потому, что они покойников режут». Внутри всё горело, спасал только виноградный сок. Приходила мать, приносила фрукты, и всё время пыталась ему доказать что он не выполнил свой Долг, что она вложила в него столько сил, а вот он… Он ждал результатов биопсии. Сколько раз, у постели умирающего, жёны начинали рассказывать - как им тяжело, как они страдают ухаживая… Всё повторялось. Каникулы кончились. На третий день вызвали в ординаторскую. И старый, казавшийся ещё фронтовым хирургом, врач сказал: «Читай, читай вот от сих до сих». Запомнил лист с печатным текстом и крик доктора: «Ты у меня тут не бледней! Не вздумай падать в обморок! …. Я сделал всё, что мог. Ты сказал, оперируем завтра, и мы прооперировали». Шатаясь, вышел из ординаторской. На другой день его выписали, через неделю дали вторую группу.
Серое Здание
(стеклянная стена)
«И воззвал Господь Бог к Адаму и сказал ему: «Адам. Где ты?» Он сказал: «Голос твой я услышал в раю, и убоялся, потому, что наг, и скрылся». И сказал Бог: «Кто сказал тебе, что ты наг?» (Бытие. ч. 2) «Мать, резцом своей тревоги, высекает из бесформенной стремящейся к удовольствию массы первичной психики то, что в дальнейшем будет откликаться на призыв: «Имя-рек такой то... Отзывом Я». (перефразируя Г.С.Саливана)
Он, конечно, знал это здание, помнил еще с глубокого детства - в нём оперировали бабушку. Здание явно, по проекту, тоже должно было быть школой, не довоенной – огромной четырёхэтажной громадиной среди одноэтажных домишек, а послевоенной частью недостроенного соц- городка. Городок так и не достроили, наверное, умер Сталин, а школу перепрофилировали в онкологическую больницу. Заболеваемость ещё была низкой и городу хватало. Теперь же она выглядела карликом на фоне семиэтажного соседа – главного корпуса. Помнил, как бабушка внезапно пожелтела, потом госпитализация в это здание, возвращение со страшным идущим поперёк живота швом, её мучительные боли и первая в его жизни смерть. Был он в нём и студентом на курсе онкологии, даже полдня просидел на приёме у мамолога. Знал он и то, с чем имеет дело. У участкового доктора нет привилегии специалиста – написать: «Нуждается в симптоматической терапии,» - и сбросить на участок. Он вёл Их до конца, вел часто, стараясь убежать от Их страданий, психика не выдерживала, - забывал зайти в очередной раз, но приходили родственники и он выписывал обезболивающее, приходил, пытался утешить, а, потом, потом - выписывал справку о смерти. Судьба сельского врача. Вчера ты здороваешься с пациентом, просишь его об услуге, знаешь его, семью и детей, а завтра – выписываешь справку о смерти, рука не хочет писать, допускает ошибки, рвешь бумагу и пишешь вновь. Странное слово «Вёл». Вести – сопровождать в загробный Мир, - это функция древнего мифического волка (потом заменённого псом Цербером), - пёсья работа. Но это было уже в прошлой жизни. А сейчас он сидел в палате и мирно трепался с соседом Сашкой, тому уже три года назад отрезали всё мужское, сейчас был рецидив процесса, но оптимизма он не терял, и погружаться в отчаяние не собирался (жаль больше они не встретились). Отделение было особым. Угнетало и ощущение стеклянной стены с лечащим врачом. Нет, за всю эпопею, ни разу не пришлось столкнуться с привычным врачебным хамством, - с «игрой в футбол», слава Богу, коллеги были вежливы и предупредительны, каждый помогал - чем мог.
А тут, всё было иначе, больше всего удивляло отсутствие привычного для больниц флирта, там, где есть бездельничающие мужчины и женщины, – всегда прежде был флирт, а тут его не было просто на дух. Врач не пытался установить контакта с пациентом, он заранее от него отгораживался, хотя наверно, только так и было возможно выжить здесь, но реальность угнетала, в ординаторскую можно было войти только со стуком и только на порог. Люди приходили, ложились под капельницы, вяло обедали (после химии многих тошнило) и никаких взаимных знаков внимания – чисто прилежные школьники. Положение - «хуже губернаторского».
Было очень странно ходить из лаборатории в клинику и обратно, ходить по знакомым институтским коридорам и носит в кармане то, что вчера было ещё твоими лёгкими, а, сегодня, называлось стекла, смотреть на кубики парафина бывшие ещё недавно тобой. Странно было видеть как врачи, глядя на него, как то уменьшались в размере. На главный вопрос уже ответили – процесс высокодифференцирован, об этом он и сам догадывался, - недифференцированный давно бы взорвался и задушил. Об этом не хотелось думать.
Проходить химиотерапию абсолютно не хотелось, что это такое и как работает, было известно - это не глюкозка с аскорбинкой, а цитостатики, результат никто не гарантировал, но и принять на себя ответственность сил не было. Будь, как предписано инструкцией, и подписал бумагу о согласии на лечение.
ТРИКСТЕР
«В характере, как шамана так и лекаря, содержится нечто от трикстера, шаманские методы часто вызывают у самого лекаря массу неприятных ощущений, а часто и настоящую боль. Так или иначе шаманство везде связанно с мучительными страданиями как души так и тела и приводит к стойкому психическому травматизму, тот кто наносит раны и одновременно получает их – является носителем исцеления».
( К.Г.Юнг)
«Избавиться от рака – да нет ничего проще, нужно просто стать таким – каким тебя ЗАДУМАЛ Бог»
(перефразируя А.Менегетти)
Итак, что мы имеем?
Мы имеем процесс с малой скоростью прогрессирования протекающий неизвестно сколько лет.
Мы имеем голову и два высших образования.
Мы это Я и моё тело. Единства в них явно нет.
Что мы знаем про процесс? То, что знают онкологи – это их ипостась и соваться в неё не стоит. Умения и чутьё приходят с многолетней практикой, того, что есть в справочнике для начала достаточно.
Что они не знают? В резерве только психоанализ. Неужели зря, он зубрил Фрейда? Да и А.Менегетти похоже не зря попался ему год назад.
Исходим из парадигмы Менегетти – онкопроцесс это «отринутая воспитанием твоя собственная витальность». Помнится, когда он это прочёл, даже засмеялся от сознания неистребимости жизни.
Сколько в запасе времени? Неизвестно, процесс прогрессирует медленно, но терять время не в его интересах, бластный криз возможен в любой момент.
Что делать?
- Искать себя потерянного.
Каким образом?
- Есть Бутейко с его идеей «Все болезни – следствие нарушенного гомеостатического равновесия», а то, что мы ими называем – просто симптомы и защитные реакции организма, пытающегося его восстановить или, хотя- бы, удержать. Теоретически – если достигнуть оного, то наступит выздоровление.
Но, на страже стоит Табу сформировавшее «Я».
Что он там предлагал: «Волевую ликвидацию глубокого дыхания», но это не пройдёт – на воле далеко не уедешь, пробовали, - хватает на месяц, но всё же попробуем, в йоговском варианте – «Дыхание по счёту».
Менегетти и Луиза Хей предлагают сразу покинуть привычную (породившую болезнь) среду обитания, данный номер не пройдёт, монастырей поблизости нет, да и психолога в нём больше чем верующего.Из прошлого опыта. Дольше всех прожил с диагнозом фронтовик. После того как у него обнаружили опухоль лёгкого он жил ещё шесть лет и умер уехав к детям. Все ждали его быстрой смерти, а он два раза в день шел к ларьку, покупал бутылку и шел назад, у него это был как моцион, - брал всегда только одну бутылку. И это всё продолжалось годы.
Мелькала мысль, а не следствие ли это перехода на кетоацидотический путь обмена?
Потребление только спирта и мяса – в любом случае задействует кетоацидотический механизм, а далее закисление, седация и стабилизация процесса; ведь известно, что молодые сгорают быстрее, - одна старушка с раком груди тянула лет десять, а молодые сгорали в год. В другом случае, пациент жив до сих пор, он просто после получения диагноза заснул, - ну подсел на реланиум и амитриптилин и спал, практически не просыпаясь, года три, ещё есть пациент, живущий долго после радикальной операции на лёгком, – тоже весьма любит выпить.
Ладно, это нам вроде не подходит, ну лишь на самый крайний случай.
Подумаем ещё. Есть ещё йога, - что она нам может дать? Бутейко утверждал, что человек способный в его тесте дать паузу в 60 секунд - практически здоров. Возможно он прав. Активация хеморецепторов накопленной углекислотой начнётся примерно в это время, остальные вдохи – от лукавого – на автомате, а как тот отрегулирован и от чего зависит оная регуляция никому доподлинно не известно. Есть одно большое Но - это то, что именуется "Я", а оно не склонно выпускать за свои пределы.
Остаётся йога, но тоже пробовал, достигал и прекращал.
Если совместить йогу и учение В.Райха о «мышечной броне», то позы йоги – зафиксированные во времени эмоциональные состояния, стоит попытаться вновь, но главное «ловить эмоцию» и пытаться её утилизовать - снять броню. По М.Эриксону - чем сильнее напряжение эмоций, тем глубже сопутствующий транс, а значит слабее Я-контроль.
И так, что делаем. Во первых, – пытаемся увеличить время в тесте Бутейко, для этого используем простое «дыхание по счёту», во вторых - медитируем, впадаем в транс всегда когда есть для этого возможность, тем паче после (или при возможности на) сильного эмоционального возбуждения, для усиления транса используем подстройку дыхания под ритм трансового состояния. Ритм уже интересен сам по себе, кроме нормализации дыхания даёт ещё и вход в транс (наши предки это активно использовали – они танцевали и постоянно пели). В третьих, - работу врачей не вмешиваемся – они хорошие специалисты, работаем с психологом – как и на сколько он сможет помочь.
Были ли предвестники? Были. Последние три года его преследовал образ: « Холодная и быстронесущаяся река ( Катунь из катамаранного прошлого), зелёный луг и крутой обрывистый черный берег. В склоне берега - сложенный из плитняка домик – землянка. В воде чёлн. На встречу выходит старик в длинной рубахе. А у старика нет лица. Он знал, что это Харон, - увидевший его лицо не проснётся. Ему надо На Ту сторону. ( Пугачёва выходила к Переправе и ушла назад – с тех пор и ходит по кругу). Он, кажется, даже пытался переплыть поток. Но Того Берега не достиг. Катунь, Катунь, тогда, казалось, он был счастлив.
Прошлой осенью к нему во сне явился «Ангел Севера», тогда он испугался и даже пошел в церковь, но священник предложил ему банально исповедоваться и покаяться, мифологию тот, похоже, не знал, и встречаться с архетипами не собирался. Больше они не встретились.
Интерпретация мифа всегда двояка, Трикстер может посмеяться и, казавшаяся «прекрасной дамой», внезапно обернуться волчьим оскалом. Возможно, это и был тот случай. Пятьдесят лет, рывок из деревни в город, попытка сделать имя психолога-аналитика, и вот такой финал. Он, кажется, уже кое-что умел, его руки спортивного массажиста безошибочно находили боль и, иногда, причинив более сильную, внезапно избавляли от предыдущей, тело безошибочно чувствовало то, что пациент, сидящий перед ним, в трансе, оставалось только продлить оный и завершить гештальт, на это хватало десяти, отпущенных терапевту на приём, минут. С этим явно нужно завязать. Подстройки и переносы и для здорового испытание. Да и, испуганные, руки и тело утратили безошибочность.
Что делать? Жить.
Нужна помощь. Слава Богу, у онкодиспансера есть психолог, есть договорённость о возможной работе, но надо решить финансовый вопрос, он, в бытность массажистом, пытался массировать из благотворительности, но на третий сеанс руки теряли чуткость и начинали фальшивить. Есть жесткое установленное ещё Фрейдом правило – психотерапия должна быть оплаченной, спорить с этим правилом – себя не уважать. Значит нужно вернуться на работу.
Силы пока есть, химию можно пройти утром, а смена дежурного врача начинается с обеда. Но, оказалось, шеф вовсе не горит желанием взять назад – похоже на канцерофобию, да и знакомые как то отдалились, - эффект обречённого, пришлось приложить некоторые усилия.
Психотерапия выявила два тотема «Солнечный петух» и «Ворон закрывающий День», похоже, вся жизнь протекла в разрыве между этими птицами.
Третье. Субличность не может не проявлять себя в напряжениях, спонтанных желаниях и фантазиях – значит, нужно их пытаться прочувствовать и усилить – пытаться завершить гештальт, и он два часа в день их выискивал - плясал, кричал, пел.
Он прошел семь циклов химиотерапии. Ему повезло – даже не облысел.
На седьмом месяце его уволили с работы.
Уволили, казалось, за пустяк. Обычный вызов. Дама лет сорока необъятных размеров на высоченной голливудской кровати в состоянии непрерывной тошноты (вчера похоронила мать, умерла в той больнице где он подрабатывал). Он провозился с ней минут двадцать, тошноту снял. Но в конце вдруг почувствовал жуткую злобу по отношению к себе – понял, тошнило даму от злости на весь свет и врачей, не спасших маму, - мелькнула мысль и какого чёрта я с ней связался. Через день дама пришла с жалобой и заявой: «Я работник прокуратуры, он свернул мне шею». Сертификат мануального терапевта был ещё свеж и упрекнуть его рукоблудии было нельзя, да и дама явно была здоровой – существует в психологии такой феномен – отрицательный перенос, активированная скрытая эмоция пришпиливается на первый ей попавшийся объект. На следующий день ему предложили «По собственному» ( кровь собрата самая сладкая). Через неделю он уже вновь тянул лямку сельского врача. На контрольном снимке через 9 месяцев – диффузный пневмофиброз и отсутствие очагов.
Почему он остался жив. Он не знает.