Весточка с родины. сборник новелл и рассказов

ВЕСТОЧКА 
С 
РОДИНЫ

РАССКАЗЫ
НОВЕЛЛЫ

г. Санкт-Петербург
2010 год


ПРЕДИСЛОВИЕ

Эти рассказы и новеллы написаны в конце семидесятых в начале восьмидесятых годов прошлого века. В мире с тех пор произошло много событий, в частности, у нас – в СССР. Его больше нет. Мы теперь не советские люди, с гордостью носившие звание гражданина Советского Союза по всему миру, а просто россияне ничем пока не отличившиеся: ни в спорте, ни в балете, ни в ракетах и ничего больше не перекрываем как когда-то. Правда, в криминале мы впереди планеты всей. Тем более многим будет интересна весточка с родины, ностальгия по которой всё больше и больше разъедает наши души. Не будем лукавить, много было плохого тогда и реформы давно назревали, но если ломать что-то, то с умом. А то бац-бац с шашкой наголо – и нет великой державы. И что взамен? Ничего путного, один пшик. Остаётся только надеяться, что лет так через... что-нибудь измениться в лучшую сторону. Хотя вряд ли. Поезд ушёл. И теперь дай бог нашим внукам-правнукам зацепиться за подножку, если сумеют нагнать. И то, скорее, получат пинком по физиономии, чтобы не мешали движению.

Хозяина нет, вот в чём дело. Не царя, а именно хозяина. И в ближайшие десятилетия вряд ли будет. Если, конечно, приходящему нечаянно вдруг не повезёт и его не проморгают стражи власти. В массе народной он есть. Ему просто не дают прийти. Боятся, ой как боятся за шкуру свою, так как "чуют кошки, что чужую мясу съели и продолжают есть". И если он придёт,  лафа им кончится. Вот и не пускают. А на народ надежды никакой. Он у нас простой-простой, верит лишь вранью, никак не может поверить правде. Ну не хочет быть грамотным да сам решать свою судьбу – и всё тут! Вот почему хочу поделиться правдой. Вдруг кому-нибудь захочется приобщить её к делу на блага всех, взять себе в помощники. Ту правду, тогдашнюю. Тогда её было больше, в прошлом-то. Намного больше. Если не верите, спросите у родных и близких старшего поколения. Они, может быть, ещё помнят великую державу под названием Советский Союз. Им в первую очередь я и шлю весточку с нашей бывшей Родины.


НАТАХА
Новелла

Виктор стоял у раскрытой двери тамбура и следил за убегающей тайгой, извивающимся Илимом. Дикая красота будоражила. Он был весь в её власти, но не сопротивлялся, а всё больше и больше тонул в её гипнотическом омуте. Виктор никогда не пьянел от водки, а сейчас был пьяным как самый последний пропойца. Пьяным от того дурмана запахов и величавого кружения лохматых великанов, надвигавшихся на него оттуда из-за степенно шуршащего на перекатах сибирского скитальца-бродяги. Он был там, в центре колдовского бала, там, среди сосен и елей, обвитых мхом тысячелетий, там, где не ступала ещё нога человека, и только мишка хозяйничал на великих просторах сказочного мира тайги. И если бы не сжатые до белизны пальцы, ухватившие поручни, он, наверное, вышел бы из вагона прямо на ходу туда – в сказку...

Кто-то тронул Виктора за рукав. Он резко обернулся к бесцеремонному, но, увидев Наташу, осёкся. Та, ни слова не говоря, встала рядом, о чём-то задумалась. Виктор был благодарен ей за молчание, но волнение, владевшее им, пропало. Он нахмурился, закурил.

Рассвет набирал силу, и тайга, как бы проявляясь, медленно  проступала из сумерек. Илим парил, обдавая испариной прибрежные сосны и ели. Было тихо-тихо. Даже колеса стучали шёпотом.

Виктор и Наташа молчали.

Солнце, наконец, запрыгало по верхушкам исполинов, четко отделяя свет от тени. Тень ещё спала, но ветерок, рождённый на стыке дня и ночи, всё чаще слетал вниз, покачивая лапы вековых сосен, помогая стряхнуть оцепенение. Он настолько осмелел, что стал залетать в тамбур, разметал волосы, полез за пазуху, заставил поёжиться. Виктор накрыл Наташу пиджаком, притянул к себе. Она подсунула руки под грудь, прижалась к нему и замерла.

"Вот те на!" - удивился Виктор.

И от этого детского доверия к нему, закоренелому бабнику, как о нём говорили, что-то резануло внутри. Он нежно, насколько позволяли его огромные руки, обнял Наташу, прижался небритой щекой к её уху.

–  Почему ты не бреешься?

Вопрос показался Виктору неуместным, и он ответил довольно резко.

–  А не хочу.

–  А зачем пьёшь? – также спокойно спросила она.

–  Хочу.

–  Не надо, Витя.

–  Слушай! – Он отстранил  её,  посмотрел  в  глаза. – А  какое тебе дело, а?

–  Я люблю тебя.

Так вот просто и сказала: "Я люблю тебя".

Виктор отвернулся, закурил. Ему часто говорили, что любят, но вот так...

Она была маленькая невзрачная девчонка. Он даже не смотрел на неё. И вдруг...

–  Да-а, дела-а, – протянул Виктор. – Ты прости меня, Натаха...

–  Ничего, Витя, – Наташа не дала договорить.  – Я понимаю... И мне ничего не надо. Я тебя просто люблю и всё.

Виктор ошалело уставился на неё, потом невольно, как от удивления, развел руками, постоял в растерянности пару секунд и вдруг, по-звериному рявкнув, сгруппировался и выпрыгнул из вагона.

Поезд шёл на подъём, но его свалило, потащило. Чтобы не попасть под колёса крутнулся в сторону, встал.

–  Витька, ты что, чокнутый! Прыгай скорее, утром же спектакль!

Он слышал её, но стоял, глядя куда-то вдоль состава. Непонятное творилось в его душе. Истома разливалась по всему телу. Не хотелось даже шевелиться. Вот так бы стоять и стоять всю жизнь. Но суровая действительность напомнила о себе хвостом поезда. Он уцепился за подножку последнего вагона, взобрался на площадку, сел. Сигарет не было, наверное, выпали.

Посидев немного, Виктор залез на крышу и пошёл к голове  поезда. Утром их вагоны отцепят от товарняка, загонят в тупик и начнётся весёлая пора – гастроли.

Когда спустился в тамбур, Наташа сидела на полу, прислонившись к стенке. Он сел рядом, уткнулся ей в шею.

–  Идиот, – Наташа нежно погладила Виктора по щеке, – сердце у меня, между прочим, одно.

Он засмеялся, схватил её в охапку, стиснул так, что охнула, поставил на пол и пропел:
–  Ой, Наташа, что мне делать...

Пристально посмотрел на неё, как бы стараясь запомнить, потом повернул к двери.

–  Иди, поспи.

Она пошла.

–  Стой!

Шагнул к ней, взял за плечи, хотел обнять, но передумал.

–  Ладно, иди.

И она ушла.

Немного погодя, Виктор принёс сигареты, сел, стал опять всматриваться в тайгу, в Илим. Природа была та же, но уже не будоражила. Что-то другое росло в его заскорузлой душе. Нет, то была не любовь. Скорее благодарность за любовь.

С этого дня Виктор не отходил от Наташи. Они настолько привязались друг к другу, что расходились только на ночь. А то и ночи напролёт могли бродить, болтать. Или просто сидели и молчали. Они играли в одной сказке, днём всегда были вместе. Но когда, бывало, вечером разъезжались по разным спектаклям, тяжело переживали разлуку.

Виктор был счастлив. Наконец-то нашёлся человек, который видел его насквозь. Ей ничего не надо было говорить, объяснять, всё знала сама. И она могла не говорить, он тоже все понимал.

Так продолжалось до тех пор, пока зависть не сделала свое чёрное дело. В их гастрольной группе не могли понять этой дружбы.

–  Что он в ней нашёл?! На него такие бабы вешаются, а он с этой якшается...

Сплетни росли, но не действовали на Виктора и Наташу. Они их просто не слушали. Но однажды, когда товарищи по работе решили все же "открыть ему глаза", он не вытерпел и дал одному доброжелателю по физиономии. Назавтра срочно собрали местком, вынесенное решение было однозначным – уволить. Виктор не стал спорить и уехал. По окончании гастролей уехала и она.

Куда уехала Наташа, Виктор не знал, но у них была договоренность.

–  Что бы ни случилось, встречаемся в Москве на бирже.

Но она почему-то не пришла.

Уйти с места встречи, наверняка потеряться. Что делать? Виктор, наконец, решился.

–  Срочно к метро.

Таксист развернул машину, и через несколько минут они были на месте.

Виктор торопился. Он был уверен, что Наташа у родственников, но может в любую минуту уйти. Не обращая внимания на ворчание никуда не спешащих пассажиров, Виктор проскочил эскалатор, влетел в вагон.

На звонок никто не вышел.

–  На сей раз интуиция тебя, брат, подвела.

Он позвонил ещё – чуда не произошло.

Спустившись вниз, покурил у подъезда, выждал минут двадцать и нехотя побрёл к метро. Похоже, надо было ехать обратно, но ноги почему-то не шли. Остановившись перед входом, какое-то время всматривался в пассажиров, потом решительно направился к двери, и вдруг в толпе мелькнуло её лицо.

–  Куда едешь, Натаха?!

–  В Казахстан. А ты?!

–  Я на юг.

–  Пиши, Витя.

–  Хорошо, Натаха.

Вечером он проводил её к дому родственников, но те куда-то ушли. Наташа с Виктором долго сидели возле метро.

–  Витя, ты иди. Что скажут твои?

Виктор молчал. Его родственники были строгие.

–  А ты?

–  А я подожду. Должны скоро прийти.

–  Только не обижайся, Натаха...

–  Да брось ты. Иди.

И он пошёл.

Около входа обернулся. Наташа помахала рукой, улыбнулась. У Виктора опять что-то резануло внутри, он пошёл обратно, но, увидев запрещающий жесть, остановился.

–  Иди. Тебе надо. Пиши, – все так же улыбаясь, твердо сказала Наташа.

И он ушёл.

Почему ушёл, объяснить не мог. Проклинал себя, ругал, но не вернулся.

"Сволочь ты всё-таки, Витя!"

Если бы его спросили, как он относится к Наташе, он бы не смог ответить. Она была доброй. Её доброта убаюкивала, отгоняла тяжелые мысли, успокаивала, вселяла надежду. Ему было хорошо. Он тянулся к ней как замерзающий к теплу, как ребёнок к матери. Чувствовал, что становится каким-то другим... лучше, что ли? Осознавал, что она единственная женщина, которой удалось перетряхнуть его сознание, мысли, душу. И в то же время воспринимал её как друга – не более. У него даже мысли не мелькало, что она – женщина. Потому, наверное, ушёл, оставив её возле метро. Ведь друг всегда поймёт и не обидится.

Она всё понимала. Понимала, прощала и любила. Нежно, беззаветно, ничего не требуя в ответ.

Их переписка ничем не отличалась от дружеского разговора редко встречающихся людей. Он писал, что у него нового. Она – что у неё. Иногда о работе – что поставили, что сыграли, иногда о погоде. Самые что ни на есть простые обыкновенные житейские письма. Зато ждали они их... как когда-то утренних встреч. Уже за несколько дней до предполагаемого срока забегали на почту. И если писем не было, утешали себя мыслью, что ещё не время.   
      
Но один раз Наташа не получила от него письма ни в срок, ни после.

Года через полтора после встречи в Москве Виктор неожиданно получил телеграмму, в которой Наташа просила приехать.
"Соскучилась, если можешь – приезжай".

Он тут же сел в поезд, а через пару дней был рядом с Наташей.

Встретились они как старые добрые друзья. Вопросы сыпались один за другим, вместо ответов – возгласы радости или смех. Слова опять потеряли значение и были чем-то вспомогательным, но они говорили, говорили, говорили. Всё было хорошо, всё как тогда. Но в какой-то момент Виктору показалось, что Наташа относится к нему уже не так как в те дни. Подозрение, обида росли, настроение постепенно портилось, на душе становилось пакостно. Ничего не сказав, он собрался и уехал. Уехал и перестал писать.

Виктор долго казнил себя за эту подлость.

"Надо было поговорить, спросить хотя бы в чём дело. Нет, взял, уехал..."

Но и написать не мог. Как объяснить своё предательство? Она, конечно, простит, она добрая. Но сам Виктор не мог простить себя.

Бежали дни, проходили месяцы, минул год, за ним другой, тоска постепенно делала своё дело, и однажды он сел и написал ей. Написал... как будто бы не было этих лет молчания. Как будто отвечает на последнее письмо.

Она простила. Она осталась прежней Натахой. Первым делом спросила, что случилось.

–  Не писал, не писал и вдруг... Что-нибудь случилось?

Он был на седьмом небе.

–  Нет, Натаха! Я просто взял и написал! Мне хорошо!

И всё стало по-прежнему.

Шли годы. Ничто не омрачало их счастья. Они всё так же бегали на почту, переживали, если письма задерживались на день-другой, а, получив, всё бросали и немедленно садились за ответ.

После того злосчастного случая встретиться им не удавалось, но уверенность, что всё равно это произойдет, не покидала Виктора и Наташу. Да и что, в конце концов, могло помешать? Он работал в Сибири, в Красноярском крае, она переехала на Алтай. Соседи, считай, рукой подать. Поездом меньше суток, а про самолёт и говорить нечего – часа полтора лету. Однако встреча всё откладывалась да откладывалась. Обязательно находились какие-то обстоятельства, всевозможные причины, "сложные" ситуации. То ли он стал тяжёлым на подъем, то ли она плохо звала... А может, старость начинала заявлять о себе ленью. Но как бы там ни было, а надежды на будущее они всё же не теряли. Так и жили – письмами да желанием увидеться. И казалось, что так будет продолжаться вечно, сложившийся за годы ритм общения уже ничто и никогда не сможет нарушить, но гром грянул.

Виктор не хотел волновать Наташу, потом всё же написал, что находится под следствием. В ответ получил очень тревожное письмо: как?! почему?!

–  Наверно из-за твоего характера? – спрашивала Наташа. – Срочно напиши.

Он не написал. Что он мог написать? Что бросил сцену, сел на такси и что в первый же выезд ему под колеса подбросили убитого парня, и что он не виноват? Так это знали все. А ей знать зачем? Зачем ей лишняя нервотрёпка? Вот когда кончится вся эта нелепица, тогда есть смысл. И он ждал справедливой развязки, чтобы написать, обрадовать Наташу. Но всё обернулось совсем по-другому: Виктора осудили и дали срок. Условный, правда, но срок.

Это был неожиданный, страшный удар, который потряс Виктора, поколебал веру в справедливость, в людей. Ему советовали писать, добиваться правды, но он на всё махнул рукой. На него навалилось такое безразличие, что если бы вдруг изменили приговор с условного на несколько лет тюрьмы, он бы не стал ни возмущаться, ни противиться. Жизнь для него потускнела и стала серой-серой.   

Долго Виктор не мог прийти в себя. Но его бунтарский дух всё же начал давать о себе знать. Как же так? Этого не может быть! Он не виноват, это знают все. Ведь экспертиза показала, что парень был убит, а не задавлен машиной. Но следователь, однажды заявивший по пьянке, что "это ему не на сцене преступников разыгрывать, я ему покажу", из кожи вон лез, показывая, кто есть кто. После такого заявления тем более трудно противостоять облечённому властью подонку в милицейской форме, но гордость, в конце концов, взяла верх. Виктор сам стал искать преступников, нашёл, но отменять приговор, а тем более пересматривать дело никто и не собирался. 

Что он мог написать? Чем обрадовать? Виктор твердо решил не напоминать о себе. Пусть привыкнет к мысли, что он исчез навсегда. Да и сколько можно издеваться?! Она ещё не старая, пусть выходит замуж.

"Выйдет замуж, забудет, и всё станет хорошо", – с  грустью думал он.

То, что они могли быть мужем и женой, как-то в голову не приходило. Один раз, правда, написал, что она была бы хорошей женой.

–  Ты, Натаха, была бы хорошей женой, только я бы обманывал тебя безбожно. Но ты бы прощала. Нет, лучше об этом и не думать.

А она ответила, что хорошую жену муж обманывать не станет. Больше о том они не говорили. Лишь однажды Наташа написала, что если у неё когда-нибудь родится сын, она назовёт его Виктором.

Время шло, а Виктор всё мучался: писать или нет? Что, вроде бы, проще – бери да пиши, но душа не позволяла. Долго она упорствовала, но в какой-то момент сдалась: он всё-таки взялся за перо. А, взявшись, вдруг осознал, что не имеет никакого права снова вклиниваться в её жизнь.

"Ну зачем ты опять лезешь в её душу? Зачем ты ей нужен, идиот?! Она забыла тебя, живёт хорошо, а ты всё можешь поломать".

И он, в какой уже раз, оставил мысль о письме.

Часто проходил Виктор мимо почты, подходил к дверям, но поворачивал обратно. Что-то останавливало, не давало войти. Какое-то недоброе предчувствие мешало отправить желанную весточку тому единственному человеку, который понимал его безоговорочно, которому хотелось всё рассказать, поведать о своём несладком житье-бытье, получить от него ну хоть пару тёплых дружеских слов сочувствия, поддержки. Но однажды, обессилив от борьбы с самим собой, он вдруг вошёл в заветную дверь, и послал Наташе открытку. И так стало на душе легко, будто искупил страшную вину.

Но прошёл месяц, а ответа не было.

"Наверное, уехала... Да нет, не может быть".

Он послал ещё открытку, попросил откликнуться, и получил, наконец, долгожданное письмо. Когда разрывал конверт, тряслись руки. Что там? Почему не ответила сразу? Но, прочитав первые строчки, сначала ничего не понял, а потом... Потом что-то тревожно забилось в груди и на душе стало тоскливо-тоскливо.

"Витя, здравствуй! Вчера получила твою вторую открытку. Поздравляю, хоть и с опозданием, с днём рождения. Как видишь, я ничего не забыла. Не ответила тебе тогда... не хочу, чтобы ты мне писал.

Витя, я встретила человека, очень люблю его. Скоро год, как мы поженились. Работаем вместе. Человек тоже много видевший и испытавший. И мне не хочется причинять ему боль. Вчера принёс твою открытку, вижу, что переживает. Он очень ревнует меня к моему прошлому, хотя сам не первый раз женат. Поэтому я тебе и не ответила. Я тебя очень долго ждала, мне ведь уже даже не тридцать. Муж – его Пётр зовут – младше на два года. Мы с ним пока счастливы, детей ещё нет.

Ты извини, что так вышло, но... жизнь – это жизнь. И если так случилось – что мы десять лет не виделись, не вместе – не я в этом виновата. Пете я рассказала вкратце о моей прошлой жизни, а о тебе не говорила, т.к. ты мне дорог по-своему. И если ты, вероятно, был первой любовью (Генка – это не в счёт, то не любовь была), то Петька – моя последняя любовь. Очень прошу, не пиши мне больше. Я не хочу и не могу его обманывать – даже в письмах.

Я не знаю причин, которые толкнули тебя вспомнить обо мне, и если это очень необходимо, то можешь написать последнее письмо. Дней через семь-десять я зайду на почту. Но лучше не пиши.

Мне нелегко так вот рвать с тобой навсегда, но это необходимо. Прости!

Будь счастлив!

                Наташа"

Виктор вышел на улицу, машинально пошарил в карманах, но сигарет не нашёл – он давно не курил. Вернулся, купил открытку и долго не мог решиться на это последнее письмо. Он знал, что напишет его, знал что напишет, но сил не было. Это был приговор себе.

Виктор долго сидел за письменным столом, не отрывая взгляда от почтовой открытки. На душе было паршиво. Мысли скакали с бешеной скоростью, выхватывая из контекста жизни одно событие за другим. Все безмятежные годы общения с Натахой промчались перед глазами. Он усиленно искал ту соломинку, за которую страстно хотел ухватиться, но не находил.

На него стали обращать внимание, и он, наконец, решился: "Прости, если сможешь. Будь счастлива. Я тебя не забуду".

Подписи он не поставил - Виктора больше не существовало.

Выйдя на улицу, ещё некоторое время постоял у почтового ящика, потом медленно опустил открытку, закрыл козырек.

Всё!

И какая-то сила, как тогда из вагона, бросила с крыльца, пригвоздила  к мотоциклу, рванула его на дыбы и понесла. Он не знал куда и зачем, но гнал и гнал. Невообразимое творилось в его душе. Ему хотелось выть, кусаться, рычать, плакать. Всю свою ярость он вложил в рукоятку газа и пришёл в себя, когда замелькали деревья.

Ели и сосны! Такие же, как тогда! Тогда, когда Натаха была с ним! Его Натаха!

Виктор подошёл к ближайшей ели, обнял её и завыл как по покойнику.

Он действительно похоронил своё счастье.

Сам, собственными рукам. 


РАССКАЗ  АКТРИСЫ
Новелла

В тот день я чего-то замешкалась и побежала на утренний спектакль в самый притык. Гастроли только-только начались, погода солнечная, на душе – весна... Благодать! И вот лечу я по коридору гостиницы (весна весной, а мне спектакль начинать – Золушку играла), лечу, значит, и вижу, стоит огромный такой (я – травести) мужичина и улыбается. Меня аж передёрнуло. Ну, думаю, только скажи слово, я тебе устрою. Надоели до чёртиков! И каждый себя неотразимым считает. Вся напряглась, морду топориком и к лестнице. Вдруг слышу: "Света!" Я как на стенку наскочила, даже вскрикнула. Его не узнала, он седой весь, очки, а голос – сразу. Кинулась к нему, прижалась, а он обхватил меня своими ручищами, аж страшно стало. Ну, думаю, сейчас как жиманёт, тут и кончусь. И даже удивилась, с какой нежностью он меня обнял, вот будто прикоснулся только.

Смотрю на него – не нагляжусь. А ведь видела-то всего несколько раз и то восемь лет назад, потом разъехались. Правда, когда родилась дочь, мы его названным отцом попросили быть, даже переписывались одно время, а последние лет пять как-то потерялись. И вот на тебе!

Он проводил меня до театра, потом спрашивает: "Тебя можно украсть после спектакля?" Да о чём ты спрашиваешь, говорю, конечно!

Что творилось со мно-ой... уму непостижимо. Вбегаю в гримёрную, рот до ушей, что-то напеваю. Девчонки остолбенели. Уходили – была нормальной и вдруг свихнулась. А я сижу хохочу, пою, а в зеркале Он. Девчонки ко мне, мол, что стряслось? Ничего, так. Пожали плечами, отстали.

Начали спектакль, меня обижают, а у меня внутри всё поёт. Помреж даже напустился. Ты чего, говорит, идиотку делаешь, ей плакать надо, она смеётся. Зато сцена с принцем прошла-а... Он бедный чуть за кулисы не деранул. Нудный такой парень. Мы с ним не ладили, на репетициях постоянно ругались, всё ему не то, всё не так. Фу, терпеть не могу таких мужиков. А тут глянула на него, смотрю – Он. У меня сердце бабочкой, внутри всё сжалось, протягиваю руки, а мой принц глаза на лоб и попятился. Пришлось скорей обнимать, а то убежал бы, наверное.

Переполоху наделала-а-а...

Разгримировываюсь, а этот, прынц, тоже неотразимый, вошёл ко мне и заходил кругами. Я как рыкнула, у него опять глаза на лоб. Тут уж не задерживала, так и вылетел в дверь.

Кое-как сняла грим и на улицу. Кинулась к нему, а сама думаю: "Вдруг у него тоже глаза на лоб?" Нет, радостно улыбается. Вела-то себя как девчонка. Но спасибо ему, всё воспринимал как надо. Ты знаешь, говорит, я пока смотрел спектакль... Меня – как током шарахнуло. Ведь выдала себя с ног до головы! И тут же думаю: "Ну и что?! Он что сам не видит?"

Он действительно всё увидел, всё понял. Оказывается, пока смотрел спектакль, написал сонет:

          Зачем же пошутила так судьба
          И где-то развела дороги наши?
          Ты для меня, я создан для тебя,
          Чтоб до краёв плескалась жизни чаша.

          Ты не со мной. Так захотелось ей.
          Но, подлая, чтобы добавить горя,
          Свела вдруг нас с тобой на пару дней,
          На миг разлив пред нами счастья море.

          Пусть тешится, ведь от бессилья это.
          Ей суждено лишь чуточку мешать.
          Всё ж было в нашей жизни лето,
          И, знаю я, придёт оно опять.

          Оно придёт – отбросим все тревоги –
          Чтоб слить в одну две страждущих дороги.

Да...

А потом мы поехали на дачу к его сестре. Я вообще-то по натуре чокнутая и меня удивить – пара пустяков. Но я совершенно не удивилась, когда мы подошли к новеньким "Жигулям", а через полчаса остановились возле шикарной дачи. Я была уверена, что он всё может, что всё самое сверх естественное для него пустяк...

Не могу объяснить, почему произошло так, а не иначе. Я имею ввиду, что были чужими, а встретились как самые близкие, самые родные. Вот встретились и всё. Как в холодную воду – рраз! – чтоб не раздумывать долго.

Походили мы по посёлку, посидели на берегу реки. Я всё время держалась, как маленькая, за руку. Будто я дочь, а он отец, хоть мы и одногодки. И так с ним было хорошо, тепло, уютно, что до сих пор слёзы наворачиваются, как вспомню... что это был всего миг. И как бывало в детстве горько, когда отец куда-нибудь шёл, а меня не брал, так и тут... когда он виновато улыбнулся и говорит: "У меня через два часа самолёт".

Что тут начало-ось!.. Я вцепилась ему в руку, потом в рукав, в пиджак, слёзы ручьём, слова сказать не могу, потом всё же выдохнула: "Почему?!" А он, тоже помрачнел, и говорит: "Я проездом, к родным заглядывал... и афишу случайно увидел, когда билет брал. Прости".

За что он просил прощения, глупый! Ведь после нашей встречи я только им и жила. Что бы со мной не стряслось, я спрашивала себя: а как бы поступил Он? Грустно, я прижмусь к его могучей груди, поплачу и легче становится. А весело мне, я тормошу его, и вместе смеёмся. Только у него всегда одно выражение глаз... до боли печальное. Я тогда не спросила почему, но мне кажется, что он тосковал по счастью. Похоже, он всю жизнь стремился делать людям добро, а сам его не получал. Да, да, мне сейчас ясно, что он до предела оттягивал момент, когда скажет об отлёте, потому что мне было хорошо. Хотел, чтобы я ещё чуток подышала радостью встречи. И сам, наверное, не хотел так быстро расставаться, потому и...

Да что я мелю?! Неужели я, кнопка какая-то, могла ему, такому большому, сильному, красивому что-то дать для ума, души, сердца, как-то облегчить жизнь... А прожил он её нелегко, это ясно по совсем седой голове. И какую радость я могла подарить ему, который, пожалуй, тем и жил, что дарил радость другим. Единственная надежда осталась, что наша встреча всё же отмерила ему дольку счастья. Об этом он сказал в своём сонете.

Очень хочу, чтоб это было так.    
               

ПЛАЧУТ  ДЕТИ
Новелла

Плачет ребёнок. Горько, как от жестокой обиды.

Холодно, уже застывают лужи.

-  Почему ты плачешь?

Женщина достает платок, вытирает малышу слёзы.

–  Папу жду.

Рыдания мешают ему говорить.

–  А где твой папа?

Подошедший мужчина застёгивает мальчику пуговицу на куртке.

–  Он в этом доме.

Мальчишка старается сдержать слёзы, но они снова хлынули из его щемяще печальных глаз.

–  А ты почему здесь?

–  Папа пошёл к другу, а мне сказал тут ждать.

–  И давно ты ждёшь?

–  Давно, – и опять слёзы.

Женщина от негодования еле сдерживается.

–  Где ты живёшь?

–  Не знаю...

А потом поспешно добавляет:
–  Мы с папой на трамвае ехали.

Он  произносит  "папа"  как  что-то  дорогое,  родное. Он ещё не знает, что такое предательство.

–  Я его сейчас найду.

Женщина решительно направляется к дому.

–  Не надо, пусть веселится.

Мужчина протягивает мальчику руку:
–  Пойдём, я отведу тебя домой.

–  А вы знаете, где я живу, радостно спрашивает тот, без сомнения протягивая свою озябшую ручонку.

–   Нет, но мы найдём.



Плачет ребёнок. Горько, как от жестокой обиды.

Холодно, лужи уже застыли.

Он стоит у открытой форточки и зовёт маму. Ночь, окна тёмные. И неизвестно, сколько он стоит, и сколько бы простоял ещё...

–  Ты спишь? – Жена тормошит мужа. – В доме напротив из окна мальчонка кричит...

Муж мгновенно одевается, выскакивает на улицу.

У дверей квартиры уже стоят соседи. Услышав, наконец, голоса, стук, ребёнок выбегает в коридор, пытается открыть непослушный замок. Его успокаивают, чтобы не было страшно, заводят разговор, а когда он перестаёт плакать, спрашивают в тапочках ли, одет ли? И получив утвердительный ответ, начинают успокаиваться сами.

–  Я позвонила на комбинат, если найдут машину, то мать скоро приедет.

–   А отец-то где?

–   Не знаю, должен быть дома. Ночь ведь...   
Потом, как бы оправдываясь за горе-родителя, женщина добавляет:
–  Может, на работе задержался...

И пока встревоженная мать мчится по ночному городу, соседи стоят под дверью, вселяя в маленького человека надежду, что всё будет хорошо.

Плачут дети. Часто плачут. От обиды, обмана, недоверия. Горько плачут. А наутро их огромное доброе сердце не помнит зла. Всё хорошо, а рядом мама и папа.

Дети становятся взрослыми, у них тоже появляются дети. И они тоже плачут...


ДЕД  И  ВНУК
Рассказ

Народу набралось много. Все соседние избы были заняты ближними и дальними родственниками, настолько многочисленными, что огромная пятистенка жениха не смогла вместить и части гостей.

Сначала хотели играть свадьбу в ДК, но глава дома Степановых, в общем-то, тихий, угрюмый, не по годам, правда, дюжий старик Федотыч так разошёлся, что его еле угомонили.

–  Испокон веку русский народ справлял свадьбы у себя в дому! И у нас так будет!

Он ушёл на свою половину и долго лежал, отвернувшись к стене.

Настроение было испорчено, односельчане, пришедшие помочь накрыть стол и приготовиться к встрече молодых, стали, было, расходиться, потянулись со двора, но внук Федотыча, виновник торжества, всё уладил.

–  Ну, шельма дед. Вхожу к нему, а он храпит. Явно почуял, что иду. Потом вдруг, как ни в чем не бывало, встал, потянулся, посмотрелся в зеркало и давай причесываться. Тут я уж не выдержал, как прысну. А он на дыбы: "Цыц, щенок! Совсем шалопаем стал. Погоди у меня, доберусь, ох доберусь". Ну я к нему, мол, ты чего, дедуня, с полки упал? А он поднял свою ладошечку, покачал перед ухом, меня в миг сдуло. Сейчас явится, – закончил свой рассказ жених.

Васька знал, что дед против него никогда не пойдёт, и часто пользовался этим. По вечерам Федотыч любил расположиться возле печки, зачарованно смотреть в огонь и придаваться воспоминаниям в целях воспитания подрастающего поколения. Начинал всегда с гражданской.

–  Пришли раз в Кронштадт, стали на якорь, ждём команду пополнить, там, запасы воды, провизии, боеприпасов и – вперёд. Всё чин чином. Вдруг: "Грузись на катера, идём в Питер"... Да...

Он часто рассказывал о походах, боях с немцами, белогвардейцах, но, дойдя до этого места, всегда замолкал, мрачнел. Вроде, в который уж раз хотел открыть какую-то тайну, но не решался. Он и рассказ-то свой строил так, чтобы обязательно подойти к этому событию, а дальше рассказывать духу почему-то не хватало. Васька, конечно, мог допытаться, что же тогда произошло, но щадил деда. Пусть уж сам. И в то же время, чтобы отвлечь его от тяжких дум, начинал подтрунивать над ним, шельмец.

–  Слушай, дедуня, – с издевкой спрашивал он, – а ты там, случаем, не нашкодил чего-нибудь?

Они любили друг друга, но стеснялись своих чувств. Нежностей избегали, были нарочито грубоваты, но никогда не обижались. И только однажды Федотыч сгрёб своей лапищей Ваську за шиворот и сказал без злобы:
–  Если б ты знал, стервец, каково остаться одному, когда все братишки под пулеметами контры полегли.

С тех пор Васька так больше не издевался, но всё же не упускал случая подковырнуть деда как бы для его же пользы.

–  Чтобы не захирел, – объяснял он Светке, видя укор в её глазах.

А после гибели родителей это подтрунивание стало своего рода спасительной необходимостью.

Село лежало между двух холмов, защищённое ими от суховеев и метелей. Но таявшие снега и дожди, веками стекавшие с их склонов, прорыли на краю села довольно глубокий овраг. В сильный дождь овраг становился бурливой рекой, выходил из берегов, затапливал огороды, дома, уносил скот.

Вот в такой день и погибли Фёдор с Натальей.

Васькин отец возвращался с поля, когда пошёл страшный ливень. Овраг в одну минуту вспух, вышел из берегов, стал подбираться к дому шурина. Фёдор направил трактор туда. С пригорка от их дома бежала жена.

–  Федя, скорей! Там ребятишки одни в доме!

Бешеный поток хлестал в гусеницы, но мощная машина спокойно выдерживала напор и уверено шла вперёд. Они уже подъезжали к огороду, когда левая гусеница вдруг оступилась.

–  Прыгай! – заорал Фёдор и рванул рычаг фрикциона, пытаясь уйти вправо.

Но было поздно. Трактор встал на дыбы, перевернулся через кабину и скрылся в мутном бурлящем потоке.    
                С этого дня Федотыч ещё пуще привязался к внуку, пытаясь заменить ему родителей.

Из сельсовета Васька с женой и дедом пошли на кладбище. Долго стояли молодые у могилы, крепко взявшись за руки. С фотографии на них спокойно, чуть улыбаясь, смотрели самые родные люди на земле. От этой улыбки Васьки всегда становилось не по себе. Он часто прибегал сюда. Поговорить, посоветоваться. Сядет, бывало, помолчит, помолчит, потом выдавит через силу два-три слова и начинает разговор.

–  Знаешь, мама, а у нас всё хорошо... ну... нормально. Мы с дедом держим хозяйство в руках, как ты любила говорить. И Стрелка раздоилась, и поросята крепенькие такие. Уже третьи после... А на ферме Светка за тебя, я ведь говорил. Ей медаль дали... А я, папка, вспахал больше всех этой весной... И трактор твой не отдам. Новый, говорят, бери. Потом может быть... Да, вот я чего пришёл... мы со Светкой решили пожениться. Не сейчас, конечно, после уборочной, как заведено... И сразу к вам придём...

Васька не мог примириться с мыслью, что их нет. Как могло такое случиться?! Ведь он не может без них, тоскует, порой плачет по ночам, постоянно вспоминает то время, когда отец и мать были живы. Как им было хорошо вместе, одной дружной семьёй. Вот он работает прицепщиком у отца. Как взрослый. Вот они на покосе, где ему впервые доверили взять косу в руки, а та  вертелась, как заведённая  и  все норовила в землю зарыться. А вот пошли искать Чернуху, мать Стрелки. В лесу темно, жутко, но где-то недалеко папка с мамкой. И вообще... мужчины не должны бояться. Только всё-таки страшновато. А раз приехали с поля и пошли на рыбалку. До реки не близко, идти надо по краю оврага, который впадал в неё. Опасно. Но светила луна и до самого берега они прошли без приключений. А ночь была-а... теплая, тихая... Мама все повторяла "какая прелесть, какая прелесть"...

И что бы он ни вспоминал, они всегда были вместе.

Федотыч, немало повидавший на своем веку – три войны, работа в колхозе от темна до темна – и, казалось, зачерствевший душой, места себе не находил, видя, как внук тоскует. Потому-то прощал Васькины выходки. А тот, замечая как дед мучается, применял свои издевки, чтобы хоть так вывести его из мрачного состояния. Вот и сейчас, глядя на внука, Федотыч помрачнел, а Васька, почуяв настроение деда, как можно грубее оборвал:
–  Ну чего нюни распустил, старый хрен?!

И впервые, устыдившись своей выходки, подошёл к Федотычу, уткнулся лбом в плечо.

–  Ты прости, дед... Я ведь не со зла, ты же знаешь.

–  Знаю, – без всякой обиды подтвердил Федотыч.

Светка, оставшаяся стоять у могилы, вдруг кинулась к ним, обняла  и расплакалась. Она, пожалуй, только сейчас до конца осознала, что это за  люди – дед и внук.

Они ещё немного постояли, потом пошли к выходу, где их терпеливо ждали родственники, тактично стоявшие поодаль, чтобы не мешать Ваське со Светкой и Федотычу в такой торжественно печальный момент.

К приёму молодых всё было готово. На дворе разгар бабьего лета и столы накрыли под деревьями кое-где, правда, подернутыми желтой листвой. Уборочная кампания успешно завершена. Началась пора свадеб. Пример подали Васька со Светкой.

Когда гости расселись, Федотыч поднялся, взял рюмку и долго смотрел в неё. Потом, обведя всех взглядом, начал как бы с середины.

–  Знаю я современную молодёжь. Утром познакомились, днём расписались, вечером разошлись. Но...

Он замолчал, опять уставившись в рюмку, потом тяжело вздохнул.

–  Не увидали Фёдор с Натальей этого дня, но могут быть спокойны... Этот шалопай, – Федотыч показал на внука, – хороший парень. И жену взял славную. Жить им да жить!

Он залпом выпил, вытер усы, смахнул с ресниц нечаянно набежавшую слезу и задорно, как может только добрый человек, рассмеялся.


СОСТЯЗАНИЕ
Рассказ

Небольшое торжество по поводу дня рождения соседки было прервано настойчивым стуком в дверь. Вошёл молодой симпатичный парень. В руках у него было что-то похожее на портативную электронно-вычислительную машину без экрана. Вместо него тянулся длинный ряд клавишей.

Парень извинился и взмолился о помощи:
–  Мы в вашем общежитии буквально на одну ночь, догоняем студенческий стройотряд. Хотели поиграть, а вахтёрша не подпускает к телевизору.

Он показал на прибор и пояснил:
–  Это электронная игра, вы, наверное, слышали. Её подключают к телевизору. Мне сказали, что в этой комнате нам помогут.

И почему-то вдруг добавил:
–  Кстати, она теперь стоит девяносто шесть рублей.

Держался он свободно, чуть высокомерно. Чувствовалось, что парень знает себе цену и привык добиваться своего.

Один из сидящих за столом старожилов общежития поднялся.

–  Пойдёмте, попробуем. Хотя Маврикиевна (так они прозвали вахтершу – довольно нудную старушенцию – за сходство с эстрадным персонажем) вряд ли согласится.

Маврикиевна действительно стояла грудью.

–  А если сломают?! Ты будешь отвечать!

–  Отвечу, отвечу, Дмитривна. Дай людям отдохнуть. Тем более что они гости.

Однако Маврикиевна туго поддавалась на уговоры.

–  Ишь, нашлись игроки, – язвительно, срываясь на фальцет, проговорила она. – У нас в одиннадцать отбой. Завтра всем на работу.
   
И, как бы найдя сногсшибательный аргумент, добавила:
–  Надо было раньше!

Парня с "ЭВМ" взорвало:
–  Но ведь все же кино смотрели! Вот мы и ждали...

Этот довод неожиданно подействовал. И хотя Маврикиевна продолжала хранить на лице выражение твёрдости, глаза её, из-за толстых стекол очков похожие на совиные, нерешительно забегали. Она утратила бдительность, и некоторые из желающих сыграть проникли в красный уголок. Усевшись перед телевизором, они с нетерпением ждали окончания спора.

–  Дмитривна, на тебя научно-техническая революция не оказала никакого воздействия, – с нарочитой досадой произнёс старожил и пошёл к телевизору.

Все засмеялись.

–  Ну, смотри! – взъелась Маврикиевна. – Сам будешь отвечать!

И решив, что сняла с себя всякую ответственность, с гордо-обиженным видом удалилась исполнять свои прямые обязанности.

Сергей (так звали старожила) включил телевизор, ребята подключили имитатор, и на экране появилось изображение, похожее на теннисный стол.

–  Ну, давай, – сказал парень одному из своих товарищей, и на экране замелькала светящаяся точка-шарик.

Через считанные минуты владелец электроники торжественно провозгласил:
–  Одиннадцать, партия! Следующий!

Глядя на него, Сергей понял, что его протеже претендует на роль лидера и ему это, в общем-то, удаётся. Большая часть ребят и девчонок ловила каждое его слово, даже подражала манерам держаться раскованно, нарочито просто. Однако было заметно, что полного контакта с группой у него нет. Он вёл себя самоуверенно, с долей надменности, хотя вполне корректно. Но как раз эта доля, пожалуй, и ставила барьер в отношениях. Ему, похоже, не прощали именно надменности. Вполне возможно, что ребят раздражала, вдобавок, ещё и подчёркнутая снисходительность, покровительственный тон. Но в то же время они его почему-то слушали. Это было странно...

"А  может  я ошибаюсь", – подумал Сергей и стал наблюдать за игрой, верх в которой был постоянно на стороне лидера. Он играл почти без ошибок, по всей видимости, часто тренировался.

Заинтересовавшись, почему соседа так долго нет, в красный уголок спустился муж именинницы.

–  Интересная штука, – Сергей поделился с ним впечатлением от игры.

–  А вы сыграйте, – поспешно предложил проигрывающий.

Сергея вдруг охватил азарт. Он с охотой взял пульт управления.

–  Правда, я первый раз её в глаза вижу...

–  Да ничего!

–  Пробуйте!

–  Не бойтесь!

Почти все, кроме самого лидера и двух-трех его явных сторонников, с таким жаром стали уговаривать Сергея, что у него опять мелькнула мысль о существующем барьере.

И он начал играть.

Вначале получалось плохо. Это огорчало Сергея, потому что позарез захотелось посрамить самоуверенного парня, чтобы не выпендривался. Того же, как понял Сергей, желали болельщики, вдруг оказавшие ему такое жгучее доверие. Страстно, еле сдерживаясь (рядом была Маврикиевна), выражали они свою поддержку, сгрудившись за его спиной.

Счёт был не в пользу Сергея. Иногда, правда, ему удавались точные удары и тогда болельщики единым выдохом или приглушённым одобряющим вскриком отмечали это.

Постепенно игра выравнивалась, и возбуждение за спиной Сергея нарастало. Серии обменов ударами становились длиннее, счёт увеличивался медленно. После очередного удачного завершения атаки болельщики всё теснее обступали Сергея. Одна девчушка в порыве страсти прижалась грудью к его плечу. Она вся трепетала от неимоверного желания помочь ему выиграть. Её тело делало стремительный рывок, когда шарик летел на сторону противника, как бы подгоняя его, и неохотно возвращалось обратно, вроде стараясь преградить ему путь на половину поля Сергея. При этом она издавала невероятную гамму всевозможных звуков. А во время особенно затяжных серий обменов ударами она замирала так сильно прижимаясь, что Сергею приходилось напрягать мышцы, чтобы усидеть на стуле. Если очко выигрывал противник, по её телу пробегала судорога, и вырывался стон. Её отчаянью тогда не было придела и Сергей начинал ругать себя за доставленную ей неприятность.

В один из таких моментов его обуяла ярость. "Как же ты, паразит, надоел им, что вот эта девчушка готова забыть всякий стыд, чтобы только дать понять: ты для неё никакой не авторитет, и она чхала на тебя!"

Эта вспышка ярости преобразила Сергея. Он теперь раз за разом отбирал очки у противника. Его нечаянную помощницу била дрожь. Каждым движением тела, возгласом, прикосновением волос она как бы умоляла: "Давай, ещё разок, ну!"

Парень начал нервничать, с лица сошла спесь. Он видел, что за него уже никто не болеет. Даже недавние приверженцы переметнулись на сторону Сергея. Это страшно уязвило. Парень теперь думал только об одном: не проиграть, восстановить утраченные позиции. Ему было невдомек, что не та маленькая победа Сергея в середине сета поколебала его устои. Он потерпел поражение как лидер когда-то раньше. Возможно, уже с первых минут своего верховенства, которое претило ребятам и с которым они до сих пор, в силу сложившихся обстоятельств, мирились. Вероятно, не было у них подходящего момента, чтобы предъявить обвинение в незаконном захвате лидерства. А может быть сказывалась извечная боязнь связываться. Или они стали равнодушны настолько, что зависимость от самозванца их устраивала... Но как бы там ни было, а отчуждение зрело и вот сейчас вылилось в яростный протест существующей несправедливости, потому они так страстно болели за совершенно незнакомого им человека.

Верх в партии долго не удавалось взять ни тому, ни другому. Наконец при счете 17 : 15 в свою пользу парень облегченно вздохнул и обвел всех торжествующим взглядом. Однако на него никто не обращал внимания. Все смотрели на Сергея, смотрели с благодарностью, как на человека, который помог им разрешить важный, долго не дававший покоя, вопрос.   

Поблагодарив  за игру, Сергей с приятелем вышли  из  красного уголка, за  дверью которого вновь послышался самоуверенный голос того парня. Но  его, похоже,  никто  не  слушал. Все  начали переговариваться между собой, засобирались спать и тут же разошлись.


АЗОР, ЛЕШКА И ДРУГИЕ
Рассказ очевидца

За день до открытия охоты на водоплавающую, Валерий встретил своего давнишнего приятеля по охотничьим вылазкам Лёшку возле магазина "Природа". Как всегда перед каким-нибудь радостным событием люди возбуждены, настроение у всех приподнятое, весёлость разливается по поводу и без него.

–  О-о-о, Вал-л-е-е-ра, здор-рово! – Он так и брызгал задором. – Куда завтра? На очистные или на турбазу? Слушай, поехали на турбазу, а? Азора возьмём!

–  А на чём ты его повезёшь, – удивлённо спросил Валерий, зная, что на рейсовый автобус билетов никогда не достать, а попуток в выходные не бывает.

–  А ты на чём едешь? – Лёшка почему-то расстроился.

–  Да я-то на своём...

–  Ну и меня возьмёшь, – перебил он Валерия.

–  Да тебя-то я возьму, а Азора? На веревочку и пусть не отстаёт?

–  Чудило! Пока мотоцикл из-за номера не отобрали, я его в спортивной сумке возил. Надеваю перед собой, чтоб за спиной не бултыхался, и едем.

Он вдруг сморщился.

–  Только чёрт лижется всю дорогу.

Валерий прикинул, что, в общем-то, можно, конечно, взять. Правда, тридцать километров на мотороллере по щебенке да гравию с собакой – дело нешуточное. И в то же время вдруг убьёшь чего, глядишь, поможет.

–  Ладно, в три подъеду.

Лицо приятеля просияло. Он с благодарностью тряхнул руку Валерия и, заверив, что в три будет стоять у подъезда, чуть ли не в припрыжку кинулся домой собираться.

Назавтра Валерий подъехал, как договорились, но Лёшки на месте не оказалось. Заглушив двигатель, поднялся на четвертый этаж, тихонько постучал. Тишина. Подождал, постучал ещё, но опять тихо. У Лёшки была большая семья, одних ребятишек пять или шесть душ, тесть, тёща, жена, конечно, а звонок чуть ли не корабельный – мёртвого поднимет. И как бы не хотелось уберечь сон Лёшкиной родни, пришлось позвонить. Но после звонка тоже никто не вышел. Это было странно. Что-что, а охота для Лёшки – все равно что еда.

Вдруг Валерий уловил за дверью какой-то шум, вроде голоса, потом что-то бухнуло, раздался собачий визг. Он машинально толкнул дверь, она подалась.

–  Чего ты там шарашишься, лучше помоги, – напустился на него Лёшка.

Он, оказывается, слышал стук, звонок, но подойти не мог – гонялся по гостиной за псом, пытаясь поймать его и запихать в рюкзак. Ему помогала вся семья – всё равно не уснуть, но безуспешно. И только когда, нырнув под ноги единственного сына (остальные были девчонки), Азор распахнул дверь в коридор и, казалось, был уже недосягаем для ловцов, Лёшка прыгнул по- вратарски и накрыл пса рюкзаком, чуть не задавив при этом тёщу.

Запаковав Азора по самое горло в рюкзак, Лёшка закинул лямки за спину, Валерий стянул их поясным ремнём, и они спустились вниз. Можно было бы самого Азора за спину, но мотороллер и так машина неустойчивая на сыпучем грунте, а тем более с живым грузом за сидением... Не стоит.

Кое-как уместившись (Азор был спаниель не из маленьких), они тронулись в путь.

–  Наконец-то, – с облегчением выдохнул Валерий и посмотрел на часы.

Время было половина четвертого, открытие в шесть.

"Вполне хватит, даже останется", – радостно подумал он.

Однако радость его была преждевременной. На первых же метрах Азор начал биться и мотороллер завилял. Остановившись, Валерий предложил вернуться пока не поздно, чтобы оставить пса.

–  Да брось, старик, – запротестовал Лёшка. –  Только выедем за город, он присмиреет, даю гарантию.

Но гарантия оказалась липовой. В городе он ещё усмирял Азора, а как выехали на шоссе и возвращаться было бы глупо, перестал следить за псом. Тот сразу попытался освободиться. Он с силой, насколько позволяло скрюченное положение, дёрнулся, ударил Валерия под правую руку, и мотороллер выскочил на полосу встречного движения. Валерия прошиб пот. Он в ярости шлёпнул по рюкзаку. Азор от боли рванулся, толкнув Валерия под левую руку, когда правая была ещё в воздухе. Руль вертонулся в одну, потом в другую сторону, мотороллер как слаломист начал входить в крутые виражи. Все попытки вернуть его в нормальное положение ничего не дали, и Валерий резко затормозил. Но стало ещё хуже: мотороллер начал заваливаться на левый бок, заднее колесо пошло юзом. Спасая положение, Валерий с Лешкой начали, как горячие кони, бить ногами о землю, чтобы удержать взбеленившуюся машину от падения. Это им удалось, но теперь они стояли лицом к городу.

Валерий рванул застёжку шлема.

–  Всё, с меня хватит! Вот так! – Он провёл ребром ладони по горлу, завёл двигатель и поехал обратно.

–  Старик, ты спятил! – в ужасе закричал Лёшка. – Ведь осталось меньше половины! Уж как-нибудь домучаемся...

У него был такой испуганный, жалобный голос (видать, очень хотелось взять Азора с собой), что Валерий сжалился. Ни слова не говоря, развернулся, и через полчаса мучений они добрались до турбазы, где их встретил "завсегдатай тамошних мест", страстный поклонник утренних зорь в прямом и переносном смысле общий знакомый Игорь.

–  Валерка, ты чего злой? – Не дожидаясь ответа, начал успокаивать: – Брось, через час развеется вся грусть-печаль! Я вчера в старице подсмотрел табунок голов на тридцать. Там и сидят. Сегодня проверял.

У Игоря тоже было приподнятое настроение, чего никак нельзя было сказать о приехавших.

–  Да что ты ей богу! – вновь обратился он к Валерию. – И этот, – Игорь показал стволом ружья на Лёшку, – как в воду опущенный.

Валерий швырнул шлем на траву.

–  А ну его придурка... На, смотри! 

Он протянул вперёд руки. Пальцы его ходили ходуном.

–  Валера, вот точно он это первый раз, – опять начал оправдываться Лёшка. – Со мной всё было нормально.

–  Ну да, я виноват, что хозяин с собачкой долбанутые, – огрызнулся Валерий и стал собирать ружьё.

Проверив боезапас, положив поближе путёвки, охотничьи билеты на случай проверки, они двинулись к старице. Когда до неё осталось метров сто пятьдесят, Валерий заметил, что Лёшка хочет спустить Азора с поводка.

–  Только попробуй, – прошипел он, показывая кулак.

Лёшка не посмел ослушаться, тем более что Игорь тоже сделал запрещающий жест. Однако попытался вступиться за пса.

–  Да он не пойдёт один, рядом будет.

Но его оправдания не помогли и до самой старицы все шли молча, стараясь производить как можно меньше шума. Лица их стали сосредоточены, пальцы все крепче сжимали приклады и были готовы в любую секунду нажать на спусковые крючки. Чем ближе они подходили, тем осторожнее было каждое их движение. Все, кроме Азора, ступали мягко, прежде чем поставить ногу, пробовали, не треснет ли под ней ветка. Правда, Азор тоже ступал мягко, но это была не его заслуга, а природы. Охотникам же стоило немало усилий идти по лесной тропе бесшумно. Но так было надо. Дело в том, что к старице вплотную подступал лес. Если вспугнуть уток хоть за пять метров до воды, они уйдут под прикрытием деревьев, стреляй по ним не стреляй. Необходимо было подобраться к самому берегу.

Метров за двадцать они остановились, прислушались. Утки вели себя спокойно. Игорь показал три направления и первым двинулся дальше. Волнение достигло предела, сердце у каждого билось где-то в горле. Движения стали ещё осторожнее, каждый шаг более мягким, плавным, но шли они уже без остановок. Теперь промедление было опасно. Утки в любой момент могли учуять людей, собаку и потому надо было торопиться.

Волнение охотников, похоже, передалось и псу, который до сих пор вёл себя довольно беспечно. Почуял он уток или нет, было не понятно, но вдруг тоже стал ступать очень осторожно, припадал к земле, начал принюхиваться. За десять минут, что ушли на оставшиеся метры,  он  ни  взвизгнул, ни гавкнул, короче, вел себя как настоящий спаниель.

Когда до берега осталось метра четыре, Лёшка спустил пса, чтобы освободить себе руки. В ту же секунду Азор сделал прыжок и с веселым лаем кинулся на уток. Валерий с Игорем среагировали на подлость Азора мгновенно. Они также стремительно рванулись вперед, дали залп, но утки оказались проворнее. В суматохе, но вполне благополучно, они покинули гибельное место, пожалуй, даже не успев осознать, какое одолжение им сделал пёс.

Валерий с Игорем были в бешенстве.

–  Чтоб ты сдох вместе со своим дураком хозяином, – простонал Валерий.

Потом яростно набросился на Лёшку.

–  Кто тебя просил спускать его?!

В это время Игорь схватил увесистую гнилушку, запустил в Азора. Она рассыпалась, не долетев до пса, но тот на всякий случай отскочил в сторону, в недоумении уставившись на Игоря. В глазах можно было прочесть: "С чего это ты?" Он сел и стал дожидаться последующих событий.

Они не предвещали ничего приятного ни для пса, ни для Лёшки.

–  Не дай бог он ещё раз спугнёт – я его пристрелю, –  кричал Игорь Лёшке. – Скотина, чтоб у тебя кошки хвост отгрызли. – Это уже Азору.

А Валерий сидел на траве, обхватив голову руками, и горько восклицал:
–  Ну какой черт дёрнул меня вчера пойти в магазин, всё равно там ничего не бывает…

Они так были ошарашены случившимся, что равнодушно проводили глазами небольшую стайку крякух, пролетевших чуть ли не над головами. И только когда утки, шарахнувшись, взмыли над лесом метров на сто, Валерий, спохватившись, в ярости выпустил по ним оставшиеся в магазине патроны. Это принесло облегчение, а когда глянул на идиотскую физиономию тоже убитого горем Лёшки, его злость мгновенно прошла и он расхохотался. Игорь ошалело уставился на Валерия. Ничего не понимая, удивленный неуместной выходкой приятеля, он обернулся к Лёшке и тоже покатился со смеху. Лёшка сам чувствовал, что лицо его перекошено от досады за промах Азора, но смеяться ему не хотелось. Во-первых, неудобно перед парнями поднимать себя на смех, а во-вторых, утки-то ушли. Теперь вряд ли повезёт. Но мало-помалу, глядя на покатывающихся со смеху приятелей, он тоже стал похохатывать. А когда Азор, внимательно следивший за друзьями, всё понял и радостно запрыгал, Лёшка расхохотался со всеми вместе.

После обеда приятели взяли у сторожа турбазы Прохорыча лодку и переправились на другой берег Чулыма. Лёшку сразу предупредили, чтобы взял Азора на поводок и не спускал. До протоки, по берегам которой так же росли деревья, было с километр, и Лешка пообещал, что, как только станут подходить, он причалит пса. Валерий с Игорем согласились. По сути Азор и не был на свободе. Сначала в мешке, потом сразу на чалке. Может от радости кинулся на уток, вдруг оказавшись на свободе. Как бы там ни было, но сейчас Азора никто не притеснял, давая возможность нарезвиться.

Когда до начала протоки осталось метров двести, Игорь напомнил про поводок. Но не тут-то было. Как только Лёшка ни приманивал пса, как ни уговаривал, тот категорически не собирался расставаться со свободой. Он бежал метров на сто впереди, и стало ясно, что всех уток, которые попадутся, он поднимет на не убойном расстоянии.

Так и вышло. В первой же прогалине ивняка Азор поднял несколько штук, и они спокойно ушли под прикрытием деревьев. Да если бы даже не деревья, всё равно утку на таком расстоянии убивают только в охотничьих рассказах.

Так повторялось ещё несколько раз. На голову Азора и Лёшки вылились тонны проклятий, один раз Игорь даже выстрелил в сторону пса (правда, взял выше, чтобы ненароком не задеть), но это не помогло. Так, несолоно хлебавши, они вернулись на базу. Азора в лодку не взяли. Ему пришлось изрядно вымокнуть, пока он добрался до противоположного берега.

Вечером, когда злость на Азора и Лёшку улеглась, стали рассказывать Прохорычу про свои злоключения. Кругом стояла тишина. Река изредка проносила мимо всплески рыб, крики одиноких уток. Иногда слышался стрекот моторки, скрип уключин, потом вновь становилось тихо. Правда, трава возле костра была начинена треском, щелканьем, писком, но этот шум был неотъемлемой частью вечера и потому не мешал слушать грустную музыку уходящего лета. 
                Постепенно обрыв, на котором сидели горе-охотники и их мучитель, погрузился в темноту, над кромкой леса поднялась луна, ковш Большой Медведицы начал медленно поворачиваться...

Пора спать.

Наутро Валерий с Игорем проснулись первыми. Лёшка мирно посапывал, и, по всей видимости, просыпаться не собирался. Он даже не шелохнулся, когда Азор вскочил и затопал от нетерпения. Валерий показал псу кулак, потом осторожно вышел вслед за Игорем.

–  Бежим! Скорее! Азор его сейчас разбудит!

Они кинулись к лодке.

– Знаешь что, – крикнул на бегу Игорь, – я тебя перевезу, а сам схожу ещё раз на старицу, может, прилетели.

Валерий согласно кивнул, хотя лодка вернётся, а это значит, что Лёшка может появиться на том берегу самое позднее через полчаса.

"Ничего, успею", – подумал он и спустя десять минут уже шагал к протоке.

Ему не повезло. Утки не вернулись. Но Валерий не отчаивался. За протокой было небольшое продолговатое чуть заросшее кувшинками озерко. По словам Прохорыча, там часто собирались утки на отдых.

Подойдя к прибрежным кустам, Валерий осторожно выглянул. Метрах в сорока от берега спокойно сидел чирок. Сердце лихорадочно забилось. Это была первая птица на расстоянии выстрела, которую никто не облаивал. А вдруг уйдёт? Валерий  резко  вскинул ружье, дробь накрыла чирка…

В такой момент, наверное, можно разрыдаться. А лучше просто завыть. По волчьи. После всех неудач и этот ушёл! Браунинг Валерия бил кучно, обносов никогда не бывало. И вот на тебе – обнесло. Он плюнул с досады и пошёл к другому концу озерка.

Пройдя до воды, прислушался, осмотрелся – ничего. Вошёл в воду. Пусто. Рухнула, похоже, последняя надежда. В ярости пнув воду, Валерий собрался выйти на берег, как вдруг услышал хлопанье крыльев: метрах в пятнадцати из-под берега поднималась кряковая. Она была, видать, настолько жирная, что еле-еле, ну как Ан-22, набирала скорость, пытаясь уйти от нечаянной встречи. Валерий выстрелил не целясь, навскидку. Утка крутнулась через левое крыло, шлепнулась в воду и затрепыхалась в метре от кочковатого берега. Чтобы не упустить долгожданную добычу, он ещё раз нажал на спусковой крючок, но выстрела не последовало. Валерий к своему ужасу понял, что произошло, однако в надежде дернул затвор. Бесполезно. Тот даже не шевельнулся.

–  Чтоб вы подавились когда-нибудь! – обласкал он блатников, которые перед открытием охоты из-под прилавка по блату разбирают боеприпасы, а простым смертным ничего не достаётся.

А произошло следующее. Не купив новых гильз, Валерий зарядил использованные, и вот результат: картон лопнул, шляпку раздуло, и она намертво засела в патроннике. Кляня весь свет, Валерий достал нож, кое-как отогнул выбрасыватель, открыл затвор, стал выколупывать гильзу. Вдруг он услышал хлопанье крыльев, поднял голову и внутри у него всё оборвалось: его "Ан-22", беспрепятственно набирая скорость, уходил в другой конец озерка... Желание охотиться пропало напрочь. Справившись с гильзой, Валерий вскинул браунинг на  плечо, и побрёл к переправе.

Вдруг его осенило. Быстро вернувшись назад, он прикинул откуда поднялась утка и задумался... Сбитая упала ближе к левому берегу, а улетевшая стартовала от правого. Валерий стал осматривать кочки, заглядывал под каждый куст, но ничего не нашёл.

"Наверно, всё-таки, моя ушла, – подумал он. – Видать, перебралась, пока я с патроном возился".

У него совсем испортилось настроение и, потеряв теперь всякую надежду на успех, Валерий пошёл к реке.

В этот момент раздались два хлестких выстрела.

"Лёшкин шестнадцатый", – определил Валерий.

Он присел у ближайшего куста, в надежде, что Лёшка смазал.

Через несколько секунд появилась утка (Лёшка действительно смазал). Она шла прямо на Валерия метрах в тридцати над землёй. Уж эту-то он не упустит! Ни за что! Ни за какие коврижки! И подпустив утку поближе, Валерий нажал на спусковой крючок. Он по привычке подался вперед, ловя отдачу, и... чуть не упал.  Выстрела о п я т ь   н е   б ы л о!

–  Эх, обалдуй ты, обалдуй, – обругал он себя. 
               
Оказывается вид уходящего "бомбовоза" так подействовал, что Валерий напрочь забыл о пустом стволе, из которого с таким трудом вынул лопнувшую гильзу. А Лёшка сейчас полезет с расспросами. И что ему сказать? Не сознаваться же в своей промашке, гордость не позволит. Он вернулся в кусты, сделав вид, что что-то ищет.

–  Ты чего не стрелял, старик?

Лёшка действительно появился через полчаса.

–  Да вот... пока искал, пропустил, – не глядя на приятеля, проговорил Валерий.

–  А убил что ли?! – Лёшкины глаза сверкнули завистью.

–  Да вроде, – как бы неуверенно ответил Валерий.

Неуверенно – это чтобы потом легче было оправдаться. Врать было неудобно, но и сознаваться, что лопухнулся, тоже не хотелось. Лёшка бы начал злорадствовать, выгораживая Азора, а Валерий корень невезения видел прежде всего в собаке.

–  Так ты погоди! – Лёшка подбежал к ближайшей берёзе и стал обламывать сухие ветки.

Валерий машинально тоже подошёл и стал помогать.

–  Слушай, а ты это для чего, – спросил он приятеля, вдруг поняв абсурдность своих действий.

– Апорт показывать, – с возмущением, что Валерий не понимает простых вещей, ответил Лёшка.

Валерий снисходительно усмехнулся. В эту затею он, конечно, поверить не мог, но чтобы уйти от расспросов, усердно обламывал и так почти голое дерево.

Наломав порядочную охапку сучьев, Лёшка подозвал пса и, скомандовав: апорт! – швырнул один из них в воду возле того места, которое указал Валерий. Азор, проследив за полётом сучка, уставился на хозяина, как бы спрашивая: "Ну и что дальше?"

Валерий так и покатился со смеху. Это взъело Лёшку. Он схватил ещё палку и опять запустил её в предположительное местонахождение добычи. На сей раз Азор рванулся вперед, подлетел к кустам, развернулся и сел, всем своим видом выражая покорность.

Валерий закатился пуще прежнего. У него подкосились ноги, и он бухнулся на ближнюю кочку. Та оказалась сырой, брюки мгновенно промокли, но сил подняться уже не было. По-пластунски, еле перебирая локтями от давящего смеха, он переполз на сухое место.

Лёшка выходил из себя. Схватив ещё один сучок килограмма на два, он бросил его в озерко, топнул ногой, благим матом заорав на пса. Тот опять сорвался с места, заскочил в воду, попил и стремглав кинулся обратно.

Валерий катался по земле. Он уже не смеялся, а только жалобно подвывал, и лицо его кривилось как в предсмертной судороге. Заметив это, Лёшка так набросился на Азора, что казалось сейчас убьёт. Он в бешенстве выхватил из кучи самую толстую сушину и ринулся на собаку. Пёс всё понял и пустился наутёк. Сделав круг по поляне, оба остановились, переводя дыхание. Лёшка, немного отдышавшись, умоляюще, почти шёпотом, попросил: "апорт", снова бросив палку на середину озерка. На сей раз, как бы прочувствовав, наконец, горе хозяина, Азор в один миг покрыл расстояние до палки и с гордым видом, мол, вы только поглядите на меня, пошлёпал с ней к берегу.

Валерий завыл, периодически прерывая вой иканием, а Лёшка аж позеленел. Он схватил двустволку, разломил и стал закладывать патроны. Пёс остановился, пристально поглядел на хозяина, попятился, бросил палку, стремглав нырнул в кочки и через несколько секунд – "ну, если ты настаиваешь" – уже стоял на берегу, держа в зубах крякуху. Всё произошло так неожиданно, неправдоподобно, что Валерий по инерции вновь захохотал, но тут же замер и у него отвисла челюсть. Он узнал свой "Ан-22", но так был поражён, что не мог даже обрадоваться.

Зато Лёшка просиял. Он подбежал к Азору, обнял его и загоготал как потревоженный гусь. А потом, с равнодушным видом, взял у него утку, небрежно так, с достоинством бывалого охотника, подошёл к Валерию, отдал птицу и снисходительно произнёс:
–  Неплохая...

Он ещё и головой махнул в подтверждение своих слов.

После обеда Валерий с Азором развалились на лужайке возле домика Прохорыча. Они стали друзьями. Валерий простил псу дорогу, все издевательства, а тот, тоже не помня зла, с удовольствием принимал его ласки.

Через некоторое время к домику подошёл Игорь. Настроение у него было препаршивое.

–  У-у, псина безмозглая, – набросился он на Азора.

Но Валерий вступился за собаку.

–  Нет, ты несправедлив, дружище, – благодушно заметил он, нежно поглаживая пса.

Азор, в знак благодарности за столь высокую оценку его скромных способностей, лизнул друга в нос, положил морду ему на грудь и, блаженно жмурясь, стал изредка бросать в сторону Игоря мимолетные взгляды, в которых так и звучал ехидный вопрос: "Ну что, съел?"


СЧАСТЛИВЫЙ  ДЕНЬ
Новелла

Пауло сидел перед телевизором с рюмкой в руке и сигарой в зубах. Лицо его светилось счастьем. Ещё бы! Всего час назад он был почти банкротом, а теперь почти богач. Вежливый голос клерка международного банка прожурчал в трубке:
-  Господин Пауло, на ваше имя поступило пятьдесят тысяч долларов. Просим явиться для оформления вклада. Поздравляю вас от имени нашего банка, желаю всего доброго.

Журчание смолкло, но и гудки продолжали радовать. Подумать только! Пятьдесят! Он знал, что вознаграждение последует, но чтобы столько...

Сначала Пауло опешил. Ему давно не везло, перебивался на жалких подачках, еле сводил концы с концами. И когда его пригласили судить матч с русскими, сердце ёкнуло. Он стал ждать звонка, буквально не отходил от телефона, но тот почему-то молчал. Было странно. Нравы футбольного мира Пауло знал хорошо. Неужели так никто и не позвонит? Обидно. Можно бы неплохо заработать. С чувством досады он улетел на матч.

Настроение Пауло в тот момент походило на настроение рыбака, у которого сорвалась крупная рыба, к тому же возле самого берега. Деньги, что заплатит федерация, уйдут на покрытие долгов, а что потом? Опять долги? Мама мия, хоть бы маленькую передышку от кредиторов. Они же как морские собаки рвут на части без всякой жалости. Того и гляди придут с описью. А что им брать? Смех один. Нет, Пауло не жаловался, он жил лучше многих. Только что это за жизнь, если не можешь позволить себе модный автомобиль или прогулочную яхту.

Войдя в номер, где ему предстояло лишь переночевать, он с надеждой подошел к столу. О, Мадонна! На столе лежал чек и записка с интригующим текстом: "Всё зависит от вас". Пауло схватил чек. Что там? С замиранием сердца перевернул. Двадцать пять тысяч! Солидно. Значит в случае "успеха" как минимум еще столько же. Ну вот, другой разговор.

На игру Пауло отправился в отличнейшем настроении. Думал ли он, что подкуп, если раскроется, будет стоить ему карьеры, что не видать потом даже мелких подачек, что от него отвернутся, и не за то, что продался, а за то, что попался? Нет, это его не волновало. Он не простак. Да и не секрет: многие продаются, такова жизнь. Если не ты, так другой. Идиотизм – играть в порядочность, когда все вокруг тебя играют "ва-банк". Или – или. Другого не дано, затопчут.

После звонка клерка Пауло подкатил к телевизору столик с напитками, включил запись матча, которую сделал по таймеру, и стал наслаждаться своим умением чувствовать ситуацию, создавать предпосылки, извлекать из них пользу. Ему нравилось любоваться собой, но все же он старался быть объективным. Только чисто сработанный свисток приносил удовольствие. Вот, к примеру, этот глупец-русский дважды схватил мяч руками, посчитав что игра остановлена, и заработал подряд две желтых карточки. Чисто? Конечно. Сам виноват. А то, что там с трибуны кто-то свистел в такой же свисток – не важно. Не подавай повода. Мне тоже жить надо.

У Пауло сладко защемило в груди. Жить надо, это точно. И хорошо жить! Он налил еще рюмку и продолжал "болеть". На каждой промашке русских, когда он "чисто" свистел, Пауло заливался радостным смехом. Нет, он определенно великий психолог. Вот русский пытается выбить мяч из штрафной площадки головой, но промахивается. Мяч ложится рядом с ухом. Тут же следует свисток. Одиннадцатиметровый! И докажи, что несправедливо назначен. Удар был не головой, все видели. А там неважно, что ключицей. Могло показаться, что рукой? Могло. Значит пенальти. Четко и чисто. Даже если докажут ошибку, то ведь только ошибку. Судья же человек, не машина.

Лишь раз Пауло перестарался. После того как удалось догнать русских (первый пенальти также был "чистый"), он стал назначать штрафные за малейший намек на нарушение. Видимо, расслабившись в упоении, (или точнее сказать, отказало чувство меры), он показал русскому красную карточку. Неодобрительный свист болельщиков, которым до сих пор явно нравилось его судейство (русские играли на чужом поле), заставило Пауло спохватиться. После небольшой заминки он с честью вышел из трудноватого положения, показав красную карточку и игроку противников. Благо, что счет был уже не в пользу Москвы, да и играли они вдесятером. И честь восстановил, и ещё одного нападающего русских убрал. И волки целы, и овцы сыты. Хм, хорошо сказано. Все правильно, волков надо беречь.

Пауло ликовал. Мысль, что деньги заработаны честно, будоражила, щекотала нервы. Он, именно он выиграл матч. Вернее, сделал игру. Русские дали такого жару, что пришлось сто потов пролить, пока добился ничьей. Ну а выигрыш дался намного легче. Московиты занервничали, сами полезли под свисток. Раньше они были не те...

Пауло вдруг вспомнил, как сам играл против русских лет тридцать назад. Ясно всплыл эпизод, как он сбивает их нападающего, да так, что тот при падении издает звук лопнувшего пузыря. Даже жаль стало парня. Но тот сразу вскочил, улыбнулся и вновь ринулся на мяч. Улыбку его Пауло запомнил на всю жизнь. Уж что-что, а сносить он умел. Многих потом выносили с поля, а этот... Мужественный был парень. Сейчас у них не те игроки. Нет, не те. Обыкновенные. Есть, конечно, ребята, но мало. Не стало в них той настырности и... (Пауло попытался подыскать подходящее слово) особой выдержки, что ли? Его, бывало, хоть убей, а он улыбается. И чтобы ответил грубостью на грубость? Никогда! А сейчас спровоцировать – раз плюнуть.

Пауло оторвался от воспоминаний. Он вновь увлёкся игрой. Все развивается по его сценарию. Вот он назначает в сторону русских штрафной за то, что сбили их же защитника. Как они взбесились! Один даже наглецом назвал. Надо же, иностранные языки знают. Ничего, наглость – второе счастье.

Наполнив рюмку, Пауло поздравил себя с удачей, повернулся к экрану. Любому видно, что игра идет под руководством судьи. Он как искусный дирижёр держит в руках нити атак русских. Всё прекрасно, всё как надо. Но странное дело... что-то вдруг стало мешать наслаждаться собственным величием. Он не мог понять, что произошло, но на всякий случай вернул запись назад до второго пенальти и... замер от неожиданности: весь экран заполнило лицо капитана русских, когда тот пытался выяснить с ним отношения. Пауло вспомнил свой категорический жест, указывающий на одиннадцатиметровую отметку, а в ответ русский улыбнулся. Улыбка! Опять улыбка! Он прогнал запись туда, обратно, но капитан на экране был серьезен. Улыбка осталась за кадром. Ну и хорошо. Не хотелось бы ещё раз пережить те секунды. Парень как бы сказал, что прекрасно понимает за какие медали судья старается, и Пауло почувствовал неловкость. Нет, не совесть, конечно, заговорила. Мир бизнеса и совесть... Ха, ха! Скорее всего, досада, что парень всё правильно понял.

Пауло и сейчас от неловкости заерзал в кресле, а потом вдруг разозлился. Ну и что?! Да, не может он по-другому, втянулся. Главное теперь в его жизни – деньги, деньги  и  ещё раз деньги, черт  бы  их  побрал! А может это и есть голос совести? Может у каждого, даже самого отъявленного негодяя, наступает момент в жизни, когда он начинает оценивать себя критически, приходя к мысли, что не так жил? Пауло рассмеялся. Ну как не так, как не так? Нужно было все матчи играть и судить честно? А чем тогда жить, на что? После того тридцатилетней давности матча в нём заговорило что-то вроде совести, и он перестал безжалостно расправляться с нападающими. И что? Его выгнали из команды. Вышвырнули как шелудивого пса, хотя все газеты трубили наперебой, что он лучший защитник. Не посчитались. Спасибо Антонио. Взял к себе, объяснив простую истину: или ты, или тебя. Третьего не дано. Он тогда сказал, что быть салакой среди акул очень опасно – проглотят и не заметят. Пауло не стал больше раздумывать. Ему совсем не хотелось быть "съеденным" в свои девятнадцать.

Шикарное настало время. Приглашали все, кому не лень. Место в сборной всегда за ним. Поездки за океан, ночные бары, от поклонниц отбоя нет... И слава! Любой мальчишка имел его фото. А сколько автографов! Направо, налево. Пожалуйста! О деньгах заботы не было – море! Эх, зря транжирил, сейчас бы пригодились.

У Пауло истома разлилась по телу. Вспомнил звонок из банка. Хоть не столько как раньше, но жить можно. Он закрыл глаза, откинулся на спинку кресла. Итоги на сегодняшний день не так уж и плохи. Не молод, правда, заканчивается пятый десяток, но кое в чём преуспел. Известный арбитр. Не шикует, но живет безбедно. К сожалению, чаще в долг, но это не важно. Квартира, вилла, три машины и семьдесят пять тысяч в кармане на мелкие расходы. Что ещё надо! Всё остальное к дьяволу. У Пауло сегодня счастливый день.

Он развалился в кресле и зажмурился от удовольствия. Безмятежно-радостное выражение лица подтверждало его внутреннее состояние. Но постепенно улыбка сошла с его губ. Он помрачнел, открыл глаза. Что же все-таки с настроением? Неужели гнетёт улыбка русского капитана? А вдруг она – итог жизни? Тогда, тридцать лет назад, парень улыбкой как бы сказал, мол, что ты, стоит ли, главное игра. Давал понять, что зла не держит, только не надо так, лучше по честному. А этот как рентгеном просветил. Будто воочию видел, почему Пауло игнорирует правила, почему так усердствует. Этот уже не говорил "давай по честному". Он точно знал, что Пауло по-другому не способен, но не прощал его как тот, а выказывал свою непримиримость, подчеркивал, что прощения тому нет, спорт есть спорт. Он в принципе не признавал самую суть, которая двигала Пауло. Нет в жизни ничего такого, во что не могла бы вмешаться совесть. Это ясно читалось в улыбке капитана русских.

Ох, улыбки, улыбки. Такой был счастливый день... Пауло вновь включил запись, нашёл капитана и стал его разглядывать. Ничего особенного, обыкновенный. Самый обыкновенный. Выключив телевизор, он встал, подошёл к распахнутому настежь окну. Знойный воздух пронизывал стрекот цикад, ветерок лениво покачивал ветки магнолий, а по вечернему небу пробегали редкие облака, время от времени закрывая уходящее за горизонт солнце.


Я  ШЁЛ  ЗА  НИМИ  ПО  НЕВСКОМУ
Новелла-мечта

Не помню сейчас куда и зачем шёл, когда увидел их. Они вышли из метро на площади Восстания и направились к Невскому. Ему на вид около сорока или того меньше, но волосы белые. Даже прежнего цвета не понять. Высокий, подтянутый. То ли военный, то ли хорошо следит за собой. Лицо не успел разглядеть, потому что сразу уставился на его спутницу.

Она была под стать ему. Красивая фигура, густые светло-каштановые... нет, пожалуй, темно-русые волосы, спадающие на плечи, и необыкновен-нейшие глаза. Обычно в таких случаях говорят, что они (глаза) лучились любовью. Если так сказать про её глаза, то сказать очень мало. Они, излучая любовь, преобразовывали излучение в какую-то невиданную по мощности энергию, которая, наверное, при желании её носителя могла бы испепелить всё вокруг. А если бы в тот момент на улице была ночь, и не горели фонари, она бы могла освещать им путь. Только поразило меня не это, хотя явление, конечно, уникальное, а то, что, отводя от него глаза, она мгновенно угасала, но, взглянув опять, вновь начинала лучиться. Как лампочка: щёлк – свет, щёлк –тьма.

Решив проверить, не ошибся ли в своём наблюдении, я обогнал их и остановился возле витрины фотоателье, исподтишка наблюдая за ней. Она всё так же излучала свет. За те секунды, что были в моём распоряжении, ни разу не отвела от него взгляда. Да и зачем? Она же любила. Потому и наглядеться не могла, потому-то изливала на него свою радость, обожание. Всё естественно, всё закономерно. А мне вдруг почему-то (странное дело!) так захотелось, чтобы я не ошибся, чтобы она светилась только для него и всегда отключалась, если переводила взгляд на других. Настолько сильно было мое желание, что я невольно подался на другую сторону тротуара, навстречу им, чтобы сказать ей об этом. Но как назло меня кто-то толкнул, я нечаянно загородил им дорогу, чуть не столкнувшись с ней.

Вот то, что произошло дальше, и заставило меня забыть, куда и зачем я шёл. Она повернулась ко мне, я заметил тень досады на лице, и услышал её голос. Нет, губ она не размыкала, но я явно – не прочёл, не догадался или ещё как-то, а именно услышал, как она сказала взглядом:
–  Ну что ты наделал!

У меня с таким пылом признания своей вины вырвалось "простите", что даже её спутник, всё время смотревший на здания, поток машин, прохожих, лишь изредка кидая ласковый взгляд на свою спутницу, оторвался от созерцания Невского и тоже уставился на меня. Потом посмотрел на неё, покачал головой, как бы журя за шалость, нежно обхватил за плечи, и повёл дальше.

Я остался стоять посреди тротуара. Меня толкали, на меня ворчали, а я не мог сойти с места, смотря им в след. И опять отметил, что глаза её перестали лучиться, когда она глянула на меня. Значит, возле метро не показалось. Это хорошо, это очень даже славно.

Вдруг я поймал себя на мысли, что нахожусь в какой-то абсурдной ситуации. Ну да, интересная пара, она сногсшибательна, он хорош собой. Ну и ради бога! Что мне-то до того? Отвечая на свой вопрос, я начал соображать и пришёл к мысли, что радуюсь их счастью. Но только пришёл к данной мысли, тут же заволновался.

"Да, а как же сейчас-то?"   

Вновь обогнав их, пристроился к зеркалам на углу Литейного, стал наблюдать. Нет, она всё так же светилась любовью.

На душе стало спокойно. Когда обгонял, думал только об одном: а что если я её... ну... разрядил, вывел из строя, что-то нарушил в ходе этого энергообразования? Она же сказала "ну что ты наделал". Мне совсем не хотелось причинять им вред. Все произошло нечаянно, меня толкнули...

Я чуть-чуть не расхохотался. Кошмар! Сначала о ней подумал как о кибернетической машине ("разрядил, вывел из строя, нарушил"), потом начал каяться как на суде. Но всё же я был рад, что она не "расстроилась". Да и что может помешать любви. Если человек любит...

Мне пришлось резко остановить ход своих рассуждений. Да-а, это была феноменальная женщина. Она вдруг без всякой на то видимой причины отвернулась от него, повела взглядом по зданиям, машинам, прохожим и я невольно съежился. Глаза её, как я успел установить, угасали, стоило ей отвести взгляд от его лица. Но тут они засияли такой страшной ненавистью, что исчезло всякое сомнение о принадлежности её к роду человеческому. И даже наоборот: это просто счастье, что она не кибер, иначе бы все вокруг превратилось в пепел.

Мужчина, по всей видимости, прекрасно знал свою подругу. Стоило ей отвернуться, он тут же прижал её к себе, как бы успокаивая, хотя не отрывался от созерцания. Она благодарно вспыхнула сгустком своих лучей, но всё-таки что-то в ней разладилось...

Тьфу ты, опять "разладилось". Да женщина она, женщина! Просто ревновала его к Невскому. Не в силах пережить это и боясь причинить ему боль, она всё чаще и чаще опускала голову. Теперь предназначенная ему энергия не лилась потоком, а лишь пульсировала. Я диву давался: откуда в ней, по сути, девчонке (да, я забыл сказать, что на вид ей лет двадцать пять), столько душевной силы, всеподчиняющей воли и красоты? Я пытался смотреть на другие парочки, сравнивать, но... О-хо-хо!..

Дойдя до канала Грибоедова, они остановились. Он посмотрел в сторону Адмиралтейства, потом в сторону Московского вокзала, задержал взгляд на Казанском соборе.

–  Ну вот и поздоровался.

В голосе прозвучала грусть, как будто он не здоровался, а прощался. Так, наверное, и было, потому что его спутница упала к нему на грудь и сказала сквозь слезы:

–  Я порой ненавижу Невский лютой ненавистью. Ты приезжаешь на несколько часов, и всё равно бежишь к нему на свидание.

–  Успокойся, родная, ну что ты...

Он гладил её по волосам, пытаясь вступиться за Невский.

–  Ведь мы с тобой встретились возле Казанского. Невский принёс нам счастье, а ты ворчишь.

Но она не унималась.

–  Сначала принёс, а теперь ворует. Ты из своих проклятых командировок всего на несколько часов, понимаешь ты, всего на несколько часов возвращаешься... И всё равно, всё равно...

–  Но это же элементарная благодарность за наше счастье. Ну не сердись, ведь ты его тоже любишь.

Она вытерла слезы.

–  Люблю, когда одна хожу. А с тобой – ненавижу. Он стал вором.

Мужчина засмеялся, с ещё большей нежностью прижал её к себе, украдкой окинул взглядом Невский и они вошли в метро.

Вокруг меня вдруг сразу стало пусто. Я постоял пару минут, посмотрел на Казанский, на Дом книги, вернулся мысленно к площади Восстания... Нет, мне Невский не принёс счастья, хотя и мы познакомились у Казанского, любили гулять по вечернему проспекту, отдыхали, бывало, у Гостиного или в сквере Пушкинского театра, а встречались всегда на площади Восстания возле метро.

Нет, Невский, мне ты счастья не принёс. Но я тебя тоже люблю. Несмотря ни на что.


НА ВОКЗАЛЕ
Рассказ

Последняя встреча с сыном прошла спокойно. Виктория не скандалила, не грозила Вовке расправой, даже слова не сказала. Было как-то неправдоподобно. Поначалу Валентин насторожился: не подвох ли какой? Но всё выглядело естественно, и он успокоился. Вдруг одумалась, кто знает? Однако обольщаться не стал и воспользовался свободой сына сполна. Весь день они с Вовкой ходили по городу от тира к тиру, посетили зал игровых автоматов, посидели в кафе, где вволю отведали всевозможных коктейлей, мороженного, пирожных.

Радости Валентина не была предела. Возможно, первый раз сын не понесёт наказания за любовь к отцу, которую мать с бабушкой так и не смогли вытравить, как не старались. А Вовка!.. Резвился как ягнёнок, шалил, порой доходил до проказ. Как не уговаривал себя отец, что всё это от радости, пусть, ничего страшного, нет-нет, да и одергивал сына за через чур буйные выходки. Вовка делал степенный вид, но хватало его не надолго. Задор прорывался вновь и вновь. Он не мог долго сдерживаться, радость бурлила в нём вулканом.

День пролетел быстро. Завтра на работу и как бы не было жаль, а прощаться пришлось. Вовка уже без особой тоски в своих смолевых глазёнках вскочил в автобус, встал возле заднего стекла и долго махал отцу. Он и раньше так делал. Только на сей раз предательский комок не подступил к горлу от отчаянных взмахов Вовкиной руки, а остановился где-то внутри. Это хорошо. Значит, появилась надежда, что всё образуется, Виктория поймёт, наконец, что нельзя лишать сына отцовской заботы, отцовской ласки, как бы её не захлестывала ревность. В разводе виноваты они, не Вовка, а всю тяжесть последствий несёт он. И если случилось так, нужно ли усугублять положение? Здравый смысл должен взять верх. По крайней мере, очень того хотелось.

Вовка уехал, а Валентин ещё долго стоял на остановке, не веря в чудо прошедшего дня. Но оно было, всё-таки было. Так с чувством огромного счастья он и отправился на вокзал. Виктория настаивала, чтобы он уехал из их города. Он уехал. Но не далеко, потому и приезжал часто, как мог.

Отстояв очередь в кассу, он полез в бумажник, но денег на билет не хватило. От радости Валентин "сорил" ими направо налево, совсем забыв о дороге назад. Пришлось извиниться и отойти от окошка. А завтра на работу. Там знали, куда он поехал, поймут, но опоздать или прогулять совесть не позволяла. Можно, конечно, кому-нибудь позвонить, занять, только времени оставалось в обрез, а следующий поезд отправлялся только утром. И не хватало-то всего завалящего рубля! Валентин в надежде оглянулся по сторонам, но знакомых не нашёл, а обращаться к незнакомым... Кто же даст? Мелькнула, правда, мысль попробовать, чем чёрт не шутит, но он её оставил. Совестно. В растерянности обвёл взглядом зал ожидания и вдруг в углу возле соседней кассы увидел, похожую на рубль бумажку. Румянец стыда залил щёки, но Валентин наклонился, поднял её. Увы! Это была именно бумажка. Коричневая, со следами каблуков. От неловкости хотелось провалиться сквозь землю. Вот так и случается: сначала радость, потом что-нибудь мерзкое... Ох, жизнь, жизнь! Вечно ты подстраиваешь пакости...

Вдруг кто-то тронул Валентина за плечо. Он обернулся. Перед ним стоял незнакомый парень и протягивал рубль. Краска ещё пуще залила щёки. Парень, похоже, видел как Валентин поднимал с пола клочок. А может, слышал разговор с кассиршей. Только Валентин наотрез отказался. Нет,  нет! Но парень настаивал, даже показал бумажник, мол, у него ещё есть. Получилось чуть наивно, но искренно. Валентина тронуло такое участие, и он согласился. Взяв билет, начал так горячо благодарить неожиданного спасителя, что тот тоже засмущался. Потом, когда неловкость прошла, парень сказал, что люди, к сожалению, разучились делать добро. А, в сущности, это ведь так просто, даже приятно. Жизнь-то совсем не радужна. Счастье ходит рядом с горем. Порой очень трудно без чьей-то помощи справиться с напастью. Вот ему, например, сегодня очень грустно. Сказал и замолк. Валентин постеснялся спросить почему, и пауза затянулась. Но, помолчав, парень продолжил. Оказалось, он едет на свидание с сыном, которого жена увезла к своим родителям год назад. Жену он любит, на руках носил, а вот ведь – разошлись. Тёща уверяет, что они с женой разные люди.

Валентин усмехнулся. Вспомнил свою тёщу. Да, они-то точно знают всё, и даже больше – эти тёщи. Но парень винил прежде всего себя. Когда поженились, он был уверен, что всё знает, всё может, всё умеет. А потом выяснилось, что в семейной жизни он полный профан: ничего не знает, ничего не может, ничего не умеет ни как мужчина, ни как муж, ни как человек. Когда это до него дошло, жену, а вместе с ней и сына, он уже потерял. Теперь рад бы все изменить да вряд ли получится.

Парень исповедовался, а Валентин вспоминал свою семейную жизнь. И к нему пришло такое же прозрение. Он тогда обратился за помощью к литературе. Перечитав кучу всевозможных рецептов, наставлений, но ничего путёвого не найдя, решил начать семейную жизнь сызнова. Только Виктория-то уже того не желала. Она успела настолько возненавидеть своего муженька, что мстит до сих пор, хотя не живут вместе несколько лет. Не пил, не бил, не гулял, а хорошим не стал. Сначала думал, что от жира бесится супружница. Потом понял, что не так. Она счастья хотела, настоящего семейного счастья, а он не дал его. Не смог. Не умел. И теперь, даже после развода, пожинал то, что когда-то так усердно сеял невниманием, бестактностью, подчас грубостью. Пусть даже не по злому умыслу – по недомыслию, от невежества, из-за отсутствия элементарной культуры семейных отношений, но сеял. А надо было обдумывать каждый свой шаг, на то и голова. Она не для волос. Думать надо. Думать, чтобы не жениться или выходить замуж в соплячьи годы, когда ещё самих в пеленки надо заворачивать, когда ума ещё ноль целых, фиг десятых. Думать, что если мама с папой дураки, то почему из-за их дурости должны страдать дети, абсолютно невинные существа, к тому же горячо любящие и любимые. Абсурд! Думать, что человек может быть счастлив только в первой и единственной семье, если он человек. Только думать – самое трудоемкой занятие на земле. Без мыслей проще. Штамп в паспорт ляп и – готово! А что потом – не важно. Стерпится – слюбится. Но не стерпелось. И любовь улетучилась вроде её и не было вовсе. Всё верно, от любви до ненависти один шаг. Но делают его только невежды.

Собеседник будто прочитал его мысли. Глубоко вздохнув, проговорил с горечью:
–  Ох, мужики, мужики. Ведь понятия не имеют, в чем их счастье. Могут как сыр в масле кататься. Надо только любить и уважать жену. А уж она ответит заботой и лаской непременно. Правильно раньше делали, что ухаживали по многу лет. Не для того, чтобы узнать получше свою будущую жену. Если так, то не надо и время тратить. Человека – плох он или хорош – можно узнать сразу, за долю секунды. А вот годы эти надо было использовать, чтобы воспитать женщину как женщину, как жену, подругу жизни, мать, самому вместе с ней воспитываться, чтобы быть настоящим мужиком. Какая польза-то себе! Обходительного мужа любят, уважают, в огонь и в воду за ним идут. Невзгоды какие там, ссоры, или ещё чего... спокойно, мирно, по-человечески – и всё, больше ничего не надо. Дураки, какие же мы дураки, – с горечью заключил он.

Валентин слушал своего неожиданного знакомого, соглашался с ним, только что уж после драки-то кулаками махать. Надо исправляться, чтобы в будущем дуростей не допускать.

– Да, хорошая мысля приходит опосля. – Подхватил парень. – А потом локти грызём. Позднее зажигание, ничего не поделаешь.

Они ходили по пирону. Каждый думал о своём горе. Это верно, что в начале семейной жизни мужчина должен взять на себя "бразды правления", воспитывать жену пока она в рот смотрит, налаживать семейную жизнь так, чтобы всем от этого хорошо стало. Но при одном условии: жену любить надо. Валентин свою не любил. Отсюда всё и пошло. Приглянулась. Молодая, симпатичная, что ещё? Для женитьбы хватит. А что она такое – женитьба, задумался, пожалуй, лишь сейчас, когда Вовка остался без отца да, вдобавок, получает оплеухи за тогдашнею отцовскую дурость. И кого винить в своём невежестве? Родителей? Он как-то попытался упрекнуть мать, что она его ничему путевому не научила. А мать ответила, что и ей никто ничего не давал, сама старалась брать. Вот тогда-то Валентин и услышал, что голова не для волос, а для мыслей, что нужно прежде крепко подумать, потом за дело браться. Как тут возразишь? От воспитания, конечно, зависит многое, очень многое. Как человек воспитан, таким  и  по жизни пройдёт. Ну а если в воспитании пробелы? Спирать на них? Удобная позиция, нечего сказать. Дядя виноват, а сам, вроде, не причём. Нет, причём. Да ещё как причём. Пробелы восполняются самовоспитанием. Было бы желание.

"Не подойди ты легкомысленно, безответственно к женитьбе тогда, глядишь, Вовка бы сейчас не страдал".

Всё взаимосвязано. И никому никогда не выключиться из этой цепи жизненных обстоятельств. А кто пробует, оказывается за бортом, становится лишним. Хорошо бы только сам, но часто других за собой тащит, ломает им судьбы, корёжит представление о морали, нравственности. Те в свою очередь поступают так же – и покатился ком. Страшно! Страшно, если и Вовка когда-нибудь поступит необдуманно как он...

–  Ну, мне пора, – протянул руку парень после объявления посадки. – Зовут меня Павел, а еду я не только к сыну. Какой раз уже прошу жену вернуться. Да вот не хочет почему-то.

Он горько усмехнулся.

Валентин ещё раз поблагодарил за помощь, пожелал всего доброго в конфликте с женой. Чтобы она вернулась, чтобы всё у них вновь стало хорошо. Павел с благодарностью пожал ему руку, вошёл в вагон и поезд тронулся. Валентин долго махал вслед, а сам с сожалением думал, что его пожелание может остаться всего-навсего пожеланием. Жёны к плохим мужьям не возвращаются. И пусть этому парню повезёт. Пусть ему удастся доказать, что он уже не тот как прежде, что теперь он будет хорошим мужем, прекрасным отцом. И пусть жена поборет себя и простит. Но, простив, пусть постарается понять, что каким бы он теперь не стал распрекрасным, всё знающим, всё понимающим, даже ста семи пядей во лбу, одному ему семейный воз не вывезти. Семейный воз всегда везут двое – муж и жена.


ШТРАФНИЧКИ
Рассказ

Отдельный гвардейский автотранспортный батальон Ставки Верховного Главнокомандования часам к двенадцати расположился в дубняке километров за тридцать до Харькова. Войска Степного фронта только что освободили город, успешно завершив операцию, начатую двадцать дней назад в районе Белгорода. Все эти дни автобат бесперебойно снабжал подшефную армию боеприпасами, продовольствием, перевозил бойцов резервных частей.

Время наступило жаркое. Две колоссальные военные машины сшиблись в смертельной битве, и одна из них дрогнула, стала откатываться на запад. В этой адской молотилке, где танки корежились как хрупкие игрушки, где самолёты, как бумажные сотнями факелов низвергались с неба, человеку и подавно приходилось туго. Но потерь личного состава в батальоне не было. А вот технику потрепали основательно. Особенно донимали рессоры. Грузились-то, вроде, не под завязку, только дороги – гроб. Чуть зевнул, лист-другой пополам. Да и двигатели у "доджей" и "студебеккеров" нежные. Лишний пяток ящиков против обычного сразу сказывался. Мотор, особенно на подъёмах, начинал завывать, температура ползла вверх, мощность падала. Правда, погода тоже пакостила, дай бог. Знойный август сорок третьего был плохой союзник шофёрам. Но днём грузы возили редко, это и выручало.

В батальоне уже ходили слухи, что после Харькова намечается долгая остановка, а пока приходилось, как говорится, выкручиваться. Подручными средствами, из которых имущество разрушенных заводов шло за первый сорт, обходились вполне, чтобы доехать, довезти, дотянуть. О большем мечтать не приходилось.

Евтихий Солдатенков – сибиряк, старшина роты и самый опытный водитель – негласно исполнял обязанности помпотеха. Его всегда назначали замыкающим, и любой остановившийся знал, что "загорать" старшина не даст, поможет в считанные минуты. Но за матчастью в батальоне следили и остановки были не часты. Ну, разве там, какая случайность, так от неё и новая машина не застрахована. А вот рессоры – это да, это был бич.

Через полчаса после остановки скомандовали построение, и комбат майор Окунев зачитал приказ по армии, что местность очищена от остатков разбитых немцев, контрольно-пропускные пункты сняты, проезд разрешён по всей освобожденной территории, а батальону надлежит привести машины в порядок и идти на Кобеляки. Потом, сложив планшетку, добавил:
–  На ремонт.

–  Ура-а! – разорвало знойный воздух.

В строю задвигались, затолкались, стали хлопать друг друга по плечам, по спинам.

–  Не понял, чему радуетесь,  –  спросил майор.

–  Ну как же, товарищ командир, – за всех ответил сержант Хомутов, недавно пришедший с пополнением. – Ведь машины на ладан дышат, значит стоять будем долго. Глядишь, война без нас кончится.

–  Ну, во-первых, только двигатели да рессоры. И то не у всех машин. А во-вторых, до Кобеляк надо идти с боем, продолжая снабжать армию. Так что радости особой не вижу. Кстати, у вашего "студебеккера", сержант, только одна рессора целая, остальные даже на ладан перестали дышать.

В строю засмеялись.

–  Лихачите, сержант, – переждав смех, продолжил майор, – а не всегда надо.

–  Товарищ гвардии старшина, – обратился он к Солдатенкову, – вам отдыхать не придётся. Поезжайте в Харьков, поищите рессорной стали, ну и все, что пригодится для текущего ремонта. Короче, сами знаете. С вами поедет командир ремвзвода Семёнов и...

Он сделал паузу, посмотрел на Хомутова.

–  Ну и сержанта возьмите, пусть тоже запчасти поищет. Может, поймёт, как они на фронте достаются. Разойдись!

Хомутов буквально подлетел к Евтихию.

–  Ну что, дернули?! А, старшина?! Прокотимся, по городу погулям. Девочек поишшим!

Он толкнул Евтихия в бок и загоготал. Старшина глянул в его бегающие ехидные глазки и на душе стало тревожно. Он вдруг почувствовал, что от парня можно ждать беды.

"Да ладно нагонять-то на себя", – возмутился Евтихий, направляясь к машине.

Но тревога всё возрастала. По сложившейся ещё с тридцатого года привычки, когда впервые сел за баранку, он плюнул через плечо, отгоняя беду. Евтихий тогда работал в иркутском "Золототрансе", возил грузы на север. Зимой кроме морозов под пятьдесят, заносов по кабину да промоин от ключей, пожалуй, особых препятствий не было – идёшь зимником прямо по середине реки, и вся недолга. А вот летом... Якутский тракт большей частью проходил по обрывистому берегу Лены, на скале, и стоило огромных усилий, чтобы благополучно завершить рейс. Некоторые ребята погибли, другие не выдержали напряжения, бросили баранку. Евтихий выдержал, и та закалка помогала сейчас. А тревога... Что может произойти плохого на войне? Смешно сказать.

Его "коммерческий додж" работал как часы, дорога была более-менее, вроде бы всё нормально. Только предчувствие чего-то нехорошего не покидало.

"Да чёрт с ним, в конце-то концов! Ста смертям не бывать, а одной не миновать", – разозлился на себя Евтихий, стараясь сосредоточиться на дороге.

–  Ты чего хмурый, старшина? – Хомутов толкнул плечом Солдатенкова. – Расскажи-ка лучше, за что звездочку получил?

Евтихий невольно глянул на орден и ответил уклончиво:
–  Снаряды возили под Сталинград.

Он был рад награде, только удивлялся той легкости, с какой она досталась. Их роте приказали во что бы то ни стало сделать рейс к Волге, а они сделали два. Вот и всё. А восемнадцать человек наградили орденами и медалями. Думал ли он, что эти дополнительные снаряды, может быть, спасли тысячи жизней и помогли окружению немцев? Нет. Он был далёк от мысли, что воюет как-то по особенному. Не он, так другой. Просто ночи в январе долгие, вот и успели две ходки сделать. Но как бы там ни было, а пятерых из роты представили к ордену Красной звезды.

–  Ты лучше спроси как он "Отечественную войну" второй степени отхватил, – подсказал младший лейтенант, ловя ртом струю встречного воздуха.

–  А как, старшина? А? Расскажи! – оживился Хомутов.

–  Ну, будет, – оборвал сержанта Евтихий.

Этот пустозвон начинал надоедать. А про орден в наградном листе сказано четко: за безупречную службу. Ему писарь показывал личное дело.

–  Во-первых, только представили...

–  Получишь, – перебил старшину комремвзвода.

–  А во-вторых, просто за службу.

– Да-да, слушай его, он тебе наговорит, – не унимался младший лейтенант. – Перебазировались мы с месяц назад к Белгороду. Дорога разбита-а... Колея – во, по само некуда. Ползём. Первым шёл бензовоз, второй – моя летучка, третьим –  он. Вдруг четвертая машина взлетает на воздух. Правое переднее как бритвой срезало, а буфер потом и не нашли, где-то в грязи утонул. Ваське Саврасову со старлеем тогда крупно повезло. Старлей до витру захотел, выскочил из машины, а Васька потихонечку полз, чтоб тот догнать смог. Ну тут как шарахнуло! Вася наш из кабины как из ружья. И что ты думаешь?! Отделался только испугом. Немного, правда, руку рычагом коробки задело и всё. Саперы мину проворонили. Тогда наш старшина...

–  Хорош болтать, лейтенант, – попытался остановить младшего лейтенанта Евтихий, но тот уже пошёл в разнос.

–  Перестань скромничать, Степаныч. Ну вот. Садится наш старшина... извиняюсь, гвардии старшина, в бензовоз и давай давить на гашетку. Пока Васькину машину всем миром к нему в кузов мордой запихивали, Степаныч далеко ушёл. И гнал так, что любая мина сработает. Понял, с каким героем рядом сидишь?

–  Балалай, – огрызнулся Евтихий.

–  Чего?  –  не понял Семёнов.

–  Инструмент трехструнный, говорю.

Евтихий тот день хорошо помнил. Он всегда ходил замыкающим, а тут так случилось, что бензовоз, летучка, его "додж" вышли на дорогу первыми и стояли ждали остальных. А те умудрились потерять просеку и по кустарнику пробились на дорогу сзади них. Пришлось идти впереди, всё равно не разъехаться. Ну а когда сел за баранку бензовоза... Хоть и сплюнул через плечо, но сердце сжалось. Чёрт знает этих саперов... Нет, обошлось.

В Харьков въехали не без труда. Народу-у! Всюду поют, пляшут. Цветов – море. Странно стало: город разрушен, а людей видимо-невидимо. Где ж они разместиться-то смогут?

В одной пробке простояли чуть ли ни час. Хомутов успел наплясаться, наобниматься вдоволь. Потом у подножки остановился бурят ефрейтор.

–  Старшина, ты, аднаха, наш будешь, сибирях, шорта болотна?

–  А как узнал?! – изумился Евтихий.

–  Хах узнал, хах узнал... просто узнал. Вижу, наш, аднаха, сибирях, вот и узнал.

Евтихий расхохотался, хлопнул земляка по плечу и предложил махнуться автоматами. Тот с радостью согласился. Поменялись, ефрейтор восхищенно стал рассматривать рожковый  ППШ, потом вдруг, будто вспомнив что-то, ахнул "а-ёях-да" и исчез. Минут через пять он появился с бутылкой коньяка.

–  На, аднаха, выпишь за моя здоровья, – торжественно протянул он бутылку старшине.

–  Ты где достал? – изумился Хомутов.

Бурят хитро прищурился.

–  Тут сельпо за углом, аднаха. Хонях би, водха угэй.

–  Так давай с нами, – сержант схватился за горлышко бутылки, которую держал старшина.

–  Нет, аднаха, шибха худо пахнет. У нас в улусе их много, там надоели. А тут в бутылха посадили. Пошто тах? Штоб не хусались, да?

Семёнов и Хомутов покатились с хохоту. Засмеялся и старшина.

–  Ты прав, земляк, эта жидкость действительно нехорошо пахнет. Я её тоже не пью. Но за твоё здоровье выпью, – поспешно добавил он, видя, что ефрейтор опечалился.

Тот расплылся.

–  Ши-и-бха спасиба, ши-и-бха спасиба, аднаха. Ёх-да, шорта болотна!

Он долго тряс руку Евтихию, потом соскочил с подножки и, довольный, напевая что-то на своём языке, пошёл через толпу к центру города.

Народ постепенно стал расходиться по другим улицам, и машина, наконец, смогла двинуться дальше. Один из горожан рассказал как проехать к ближайшему заводу. Через несколько минут они были на месте.

Возле единственной стены когда-то большого цеха стояли танки, "катюши", грузовики, легковушки. Одни солдаты плясали под гармошку, другие окружили штабную "эмку", некоторые судачили с местными девчатами.

Поставив "додж" рядом с новенькой "тридцатьчетверкой", приехавшие пошли за стену в надежде отыскать чего-нибудь подходящего. Но трофеи оказались незначительными. Удалось найти тиски да десятка два напильников. Тиски были мощные и Семёнов с Хомутовым потащили их к машине вдвоём.

Старшина крикнул, чтобы не возвращались, прошёлся ещё немного, нашёл два сверла, вернулся к напильникам и собрался уже выйти из-за стены, как вдруг за ней ударил тяжёлый снаряд. Взрыв был настолько сильным, что взрывная волна сумела обогнуть преграду, швырнула Евтихия на битый кирпич. В ушах зазвенело и он оглох. Сунул пальцы в уши, пошуровал, глухота немного прошла. Осмотрел пальцы. Крови нет, значит ничего страшного. Через какое-то время различил ещё взрыв, крики, но всё невнятно, как через вату.

Окончательно придя в себя, старшина бросился к машине. Возле неё с пистолетом в руках стоял какой-то майор и кричал сидевшим в кабине Семёнову с Хомутовым, чтобы немедленно уезжали. Подбежав, Евтихий спросил, что случилось, но из ответа майора разобрал лишь три слова: "холодная гора" и "гаубица". По всей видимости, на той горе, бывшей предместьем Харькова, кто-то из немцев остался и теперь тяжелое орудие било по скоплению техники, стоящей возле разрушенного завода.

Майор приказал немедленно уезжать, почуяв, что причиной обстрела стала машина старшины, на дверцах которой белела эмблема Ставки Верховного Главнокомандования. Ромб с буквами СВГК, наверное, привлек внимание немцев, решивших, что появилось высокое начальство.

Когда выехали на окраину, Евтихий остановил машину, осмотрел скаты, кузов, кабину. Возле самого стекла в капоте обнаружил рваную дырку. Видать, осколок прошел через левую боковинку над карбюратором и проводами, выйдя с правой стороны, где сидел Семёнов. На полметра правее и пиши – пропало. Значит счастливчик комремвзвода. Глянул на него, на Хомутова. Страх на лицах отпечатался довольно крепко. Парни ещё не попадали ни под бомбежку, ни под обстрел. Вообще-то, Семёнов уже был в батальоне, когда немец бомбил нефтебазу в Камышине, но ездил за запчастями и ничего не видел. Ну и хорошо. Может ему не придётся никогда пережить то, что пережили остальные. Ох, лютовал фашист! Сколько их сбили, не подпуская к ёмкостям, всех, считай, а последний всяко вертелся-крутился, но зажёг подлец нефтебазу. Его тоже сбили, тут же, мгновенно, да уж после того как он сбросил бомбы. Что начало-ось! Ад кромешный. Вся Волга горела. Так и пошла вниз к Сталинграду стена огня от берега до берега. Да, пацаны, не доведи господь вам такое испытать…

–  Сыночки, подбросьте нас с Фёклой.

Это было настолько неожиданно, что Евтихий вздрогнул. Ему стало неловко, он нахмурился. Надо же, прошёл Москву, Сталинград, Белгород, Курск, а тут, как мальчишка, испугался женского голоса. Тоже, видать, нервишки шалят.

–  Мы заплотим, – не поняла его суровости женщина.

Старшина усмехнулся. Он и до войны всех подвозил бесплатно, а теперь, когда у людей одна беда, одна забота...

–  Где ваша Фёкла-то, садитесь в кузов. Только брезент приподнимите, а то задохнётесь.

Женщина закланялась, застрочила слова благодарности:
–  Вот спасибочки, вот спасибочки! Дай вам бог здоровья, да счастья, да гарну жинку. – И почти сердито закричала в направлении ближнего дома. – Фёкла! Фёкла!

Не дождавшись ответа, женщина начала оправдываться:
–  Ай, туточки она, вон за домом. Там, там, – и побежала вперёд.

Евтихий сел в кабину, завёл мотор, послушал. Работает, вроде, нормально. Тронувшись следом за женщиной, сразу за поворотом к дому чуть не наехал на два мешка, стоящих у обочины. Фёкла сидела под развесистой яблоней в стороне от дороги, грызя, по всей видимости, кислое яблоко, так как морщилась невероятно. При этом она умудрялась напевать "едэм, Галю, з намы, з намы козакамы"...

Первая женщина налетела на подругу.

–  Да брось ты свою оскомину, давай грузиться!

Фёкла вскочила, засуетилась, от растерянности сунула огрызок в рот, но, скривившись, выплюнула. Потом подбежала к мешкам, ухватилась за один. Тот почти не тронулся с места.  Стало ясно, что в кузов им и вдвоём мешок не забросить.

–  Да-а, хороши кулёчки, – протянул Хомутов.

Это были его первые слова после обстрела.

-  Так надо помочь бабонькам, – предложил Семёнов.

Он, похоже, справился с собой, только стал чрезмерно веселым.

Они выскочили из кабины и схватили другой мешок. То ли страх ещё говорил, то ли мешки действительно были тяжёлые, но им также не удалось справиться с грузом.

Хомутов заворчал.

–  Да что там у вас... песок, что ли? Эх, мать честна, да тут пупок развяжется. Степаныч, помоги забросить.

Старшина подошёл, взял мешок у женщин, осторожно положил его через задний борт.

Сержант и комремвзвода разинули рты.
–  Во медведь так медведь! Ты может наш так же, а, – с надеждой спросил Хомутов.

–  Давайте, а то надорвётесь, отвечай потом за вас.

Положив второй мешок, Евтихий обратился к женщинам.

–  Зачем вам столько соли, бабоньки?

Теперь раскрыли рты все сразу.

–  Ой, милок, – запричитала Фёкла, – ты как же это... ты не колдун, часом?

–  Нет, не колдун. В первом мешке небольшая дырочка, успел попробовать. Откуда соль-то?

–  У немцев склад разбило, мы уж остатки собирали. Да вон он.

Первая женщина показала за яблоню, под которой недавно сидела Фёкла. Там стоял сарай с вывернутыми воротинами. Посередине виднелась небольшая кучка чего-то серого, скорее всего остатков соли, перемешанной с землей.

–  Слушай, старшина, – Хомутов подмигнул Солдатенкову, – а у нас в роте соль кончилась. Вчера бифштексы уже были несоленые, а сегодня шашлыки никто есть не стал – трава травой.

Евтихий понял, куда гнёт сержант, но вмешаться не успел, женщина опередила.

–  Так я же-шь сказала, что мы заплотим. Берите... полмешка.

Женщина, похоже, боялась прогадать. Ей совсем не хотелось платить дорого, даже дармовой солью. Но Хомутов оказался пройдоха ещё тот.

–  Хорошую цену даёшь, тетя. Одна беда – отсыпать-то нам не во что. А соль ну позарез нужна. Солдатики аж плачут, когда борщ или жаркое подают. И вкусно, и хоть выбрасывай. Я вот, например, вчера выбросил. Сегодня вообще ещё не ел. Во, гляшьте, ремень на последней дырке. А воевать как? Я вижу, вы женщины добрые, потому охотно берем весь мешок.

И, не дав женщинам опомниться, начал хватать то одну, то другую за руки, благодарить от имени всего личного состава не только роты, но и отдельного гвардейского автотранспортного батальона Ставки Верховного Главнокомандования. Что им оставалось делать? Мешки в кузове, всё равно не вытащить. Да и на чём везти? Не на себе же. Это-то машина как с неба упала. Пришлось женщинам согласиться.

Когда сели в кабину, старшина спросил, зачем нужен был этот балаган? Сержант сделал вид, что не понимает о чём речь, потом ответил уклончиво, мол, увидишь. Беспокойство с новой силой навалилось на Евтихия. Выходит, обстрел не решил его сомнений, значит, что-то должно произойти ещё. И связано, вероятно, оно будет с Хомутовым.

–  Знать бы что, – произнёс Евтихий.

–  Ты о чём, старшина? – сержант сидел как на иголках.

–  Да так, – отмахнулся старшина.

То, что Хомутов что-то задумал, сомневаться не приходилось. Это как раз и угнетало Солдатенкова больше всего. Ему совсем не хотелось влипать в какую-нибудь сомнительную историю. Чёрт разбери, что он задумал. Но поспешных выводов Евтихий старался избегать. Вдруг ничего страшного не будет. Поживём, увидим. Только беспокойство усиливалось и усиливалось.

В первой же деревне Хомутов попросил остановиться. Он исчез и довольно долго не появлялся. "Додж" стоял под древней яблоней с большой раскидистой кроной, было не так жарко и старшина с младшим лейтенантом задремали. Сказалось систематическое недосыпание. Ночи, считай, все бессонные. Днём же когда прикорнёшь, когда глаз не сомкнёшь. А сегодня спи – не хочу: КПП сняты, значит фрицев повыловили, боятся нечего. Глубокий тыл да и только. Редко удавалось так вот безмятежно заснуть. Семёнов улыбался, раза два засмеялся. Явно снилось что-то из детства. Евтихий спал с сумрачным лицом, похоже, тревога не оставляла его и во сне. Он стонал, пытался вскакивать, потом тяжело опускался на сидение. Ему снился какой-то монах в рясе до пят с большим чёрным крестом. Он вышел из церкви, подошёл к Евтихию, перекрестил его и дважды ударил крестом в грудь. Евтихий застонал от боли, хотел убежать, но не мог двинуться с места. А монах стал ходить вокруг церкви, грозя ему крестом. Потом появился Хомутов. Он стал тыкать пальцем в живот. Палец был как шило, но боли не чувствовалось, лишь ощущалось прикосновение. Захотелось схватить сержанта за руку, но тот ловко увернулся и закричал: "Старшина спит!"

Вдруг до сознания Евтихия дошло, что Хомутов ему не снится. Он стоит на подножке, тормоша его.

–  Да что вы, в конце-то концов. Полчаса не могу добудиться. По ночам спать надо, а не по крышам ходить. Вылазь, принимай фураж.

Сержант распахнул дверцу. Перед машиной стояли две огромные корзины набитые салом, яйцами, луком, чесноком, огурцами, помидорами, яблоками, хлебом. Была даже банка меда и кусок вареного мяса. Евтихий от удивления протёр глаза.

–  Откуда? – только и смог вымолвить он.

–  Выменял!

Хомутов ходил гоголем. Сразил обоих наповал. Да и как не сразить, если в батальоне кроме "второго фронта" никакой еды. А тут – изобилие. Он присел на корточки и начал демонстрацию яств.

–  У них тут стакан соли десять рублей. А на что нам деньги? В очко просаживать? Вот я, значит, и говорю бабам, мол, тащи, селяночки, всё, что лишнее да не скупись для славных защитников Родины. А бабы, сами знаете, народ сердобольный. Натащили. М-м-м! Какой медок, язык проглотишь! Точно говорю. А мяско-то, мяско! Сотни лет не ел...

Сверху раздался смех. Женщины выглядывали из-под брезента, с усмешкой наблюдая за сержантом. Фёкла на последние слова Хомутова съязвила:
–  Глянь-ка, Клавдя, как после шашлыков на прошлогодню поросятину-то накинулся.

А Клавдя в ответ:
–  Он, милая, из неё эти... биштексы делать будет да без соли уплетать. Соли-то себе щепотки не оставил, а она у них горемычных ещё вчера кончилась.

Хомутов беззастенчиво возразил, что голод не тетка, пойдёшь на любые уловки.

–  Да ладно, милок, спасибо, что мешок хоть вернул. А то думали его тоже променяешь, такую ярманку устроил.

–  Где устроил, – полюбопытствовал Семёнов. – Тебе же не снести одному.

–  А он никуда и не ходил. Борт открыл и прямо туточки лавку устроил. Чтоб меньше канители.

–  Крепко ж мы с тобой спали, старшина, что базара не слышали, – удивился младший лейтенант.

–  Смотрите, – не унимались женщины, – как бы он вас в следующий раз не променял.

Женщины подзуживали беззлобно, но чувствовалось, что соли им всё же жалко. Да и чего злиться, сами опростоволосились. Окрутил их солдатик, обвёл вокруг пальца.

Старшина помрачнел. Вроде не мародерствовал сержант, добровольно несли, а что-то нехорошее в том было. Почему просто не раздать соль, тем более, что досталась задарма? Нет же, устроил мен. А с другой стороны... будет чем ребят угостить. Столько времени ничего путёвого не ели. Правда, это тоже не великая еда, но всё же. Только лучше было бы раздать соль. О том он и сказал сержанту. Но Хомутов так долго смеялся, что ответ был ясен сам собой: о чужом горе печалиться не привык.

–  Ладно, ехать надо. 

Старшина полез в кабину.

–  Э-э нет, так дело не пойдёт. Доставай магарыч. Моя закуска, твоё угощение.

Евтихий совсем забыл про коньяк, подаренный земляком. Получалось, что прятал, хотя и в мыслях не было. Сунул за спинку да и забыл. Только теперь не оправдаешься, всё равно будут зудить, что хотел зажать.
 
–  Нате, пейте.

–  А ты?  –  Хомутов начал выбивать пробку о каблук сапога.  –  Ты ж земляку слово дал. Нехорошо, Степаныч.

–  Ладно, от вас иначе не отвяжешься.

Старшина достал кружку.

–  Это по-нашенски, – оживился сержант. – Бабоньки, слезай до нас. И забудем, что было про меж нас плохого.

Последнюю фразу он произнёс, сложившись пополам. Женщины заулыбались, слезли, расположились на траве возле корзин. От выпивки отказались, но едой не побрезговали. Им, видать, при фрицах несладко жилось. А в разговоре выяснилось, что, отступая, гнал их немец с собой да не справился. Так ему дали, что всё бросил. Даже расстрелять не попытался. Пересидели ночь в каком-то брошенном доме на всякий случай, а утром побрели назад. На окраине знакомую встретили, она-то и рассказала про соль, даже мешки дала в долг. На первых порах перебились бы, соль обменивая, а уж потом бы помаленьку хозяйство подняли. Пожёг всё немец, улепётывая.

Евтихию стало не по себе. Выходило, что обобрали женщин, а он вроде соучастника. Поставил кружку, не стал закусывать. Вытер губы ладонью, закурил. Похоже, комремвзвода испытывал тоже самое. Он положил обратно кусок сала, вытащил портсигар.

Только сержант ничего не понял. Или сделал вид. Он продолжал есть, успокаивая при этом женщин, что всё у них наладится, хозяйство поднимут, заживут пуще прежнего. Походило, что Хомутов издевается, и старшина резко оборвал его:
–  Ну хорош, поехали.

Он сел в кабину, с силой захлопнув дверцу. 

Поднялся и младший лейтенант. Только сержант ещё покуражился, но всё же встал, укрепил корзины в кузове, подсадил женщин, уселся в кабине возле окна. Он попытался заговорить, но старшина и комремвзвода отмалчивались. У Евтихия к тревоге теперь примешалось чувство неловкости. Похоже, оправдались предчувствия, что от парня можно ждать беды. Правда, это может ещё не совсем беда, но перед женщинами было стыдно до горечи.

"А ведь сам виноват, – подумал старшина. – На душе стало тревожно, когда он заговорил о прогулке, о девочках. Этот шалопай не нравился с самого начала, а сегодня особенно, его можно было не брать с собой. И ты не хотел брать, но всё же взял. Терпи. Да чёрт с ним, пронесло бы только".

Но не пронесло. Беда уже поджидала их за ближайшим поворотом. Самая настоящая.

Сегодня днём им зачитали приказ, что КПП сняты, проезд разрешён по всей освобождённой территории, а тут путь им преградил шлагбаум и вооруженный пост. Сержант мгновенно высказал предположение, что это немцы.

–  Точно, – прошептал Семёнов. – Карабины немецкие, шинели, что в шалаше, тоже немецкие.

–  Без паники, – оборвал их старшина. – Впереди лощина, похоже, бывший овраг. За ней ещё одна, я помню. В случае чего, я ныряю в овраг, а там посмотрим. Понадобится, займём оборону. А сейчас – спокойно.

Пока машина подкатывалась к шлагбауму, Евтихий прикидывал, что может произойти. Вдруг наши поставили КПП, всё могло быть. Но в то же время маловероятно, ведь приказ зачитали. На всякий случай он ногой подкатил поближе несколько лимонок, которых лежало на полу десятка два, и подъезжал к шлагбауму так, чтобы шалаш и наряд были перед пулеметом, торчащим из-под поднятого лобового стекла.

"Только если это десант, вряд ли дадут выстрелить или бросить гранату. Все уже в кабине на прицеле. Да и знай, сколько их там? В шалаше как будто трое и здесь трое. А по кустам? Шинели-то в шалаше точно немецкие. Один ППШ, пять карабинов. Карабины тоже немецкие. Два у шлагбаума, три стоят у входа в шалаш. Ага, из шалаша торчит ствол пулемета. Пулемет наш – "дегтярь". Ну, обстановка ясна. До оврага метров сорок, это секунд семь-восемь. Если хорошие стрелки, от машины и от нас одни лохмотья останутся. Так. Двигатель не глушу... Вообще-то, странно они себя ведут. Ни настороженности, ни изготовки. А те в шалаше полулежат. Может, не хотят спугнуть? Но зачем мы им? Ах да – СВГК! Вот в чём дело. Только спокойно. Сейчас всё узнаем".

Старшина остановил машину, открыл дверцу. Чтобы не вызвать подозрения и усыпить бдительность наряда, встал одной ногой на подножку.

–  В чём дело, орлы, – миролюбиво спросил он подошедших.

По лицам трудно было определить национальность, но что это не немцы стало ясно по черным волосам, смуглой коже.

–  Пыропуск. – Тот, что с автоматом, говорил с непонятным акцентом и, похоже, был за старшего.

–  Да вы что? Сегодня был приказ, что все КПП сняты. Какой пропуск?

–  Пыропуск, – настаивал старший.

–  Перестаньте дурака валять, орлы.

–  Знащит, пыропуск нет?

–  Конечно, нет, раз нет КПП.

–  Хорош.  –  Старший отступил назад, что-то крикнув то ли по-цыгански, то ли по-азербайджански.

Что за команда прозвучала, Евтихий понял по вскинутым карабинам и не стал дольше испытывать судьбу. Он вскочил в кабину, врубил скорость, взял с места так, что колеса подняли облако пыли и, сбив шлагбаум, нырнул в овраг. Может пыль помешала, или нерасторопными были те вояки, но выстрелы запоздали – "додж" благополучно занял место в укрытии.

Когда старшина вскакивал в кабину, сержант крикнул, что это мадьяры и теперь, схватив автомат, побежал на край оврага чуть в сторону от дороги и открыл ответный огонь. За ним кинулся младший лейтенант со своим "ТТ", залёг по другую сторону дороги. Всё произошло так быстро, что старшина не смог ни остановить их, ни вообще что-либо сказать. На него напал какой-то столбняк. Он тоже выпрыгнул из машины, но стоял на месте как вкопанный. Ему никак не хотелось верить, что это десант. Уж очень они не походили на солдат. Наконец он решил идти к краю оврага, чтобы начать переговоры, как вдруг по верху брезента ударила пулеметная очередь. Женщины, до той поры молчавшие будто их нет, истошно заревели. Это решило исход дела. Евтихий выхватил из кабины пулемет, запрыгнул в кузов и, стоя у заднего борта, дал очередь по шалашу. Пулемет мадьяр смолк, не слышно было автомата с карабинами. То ли затаились, то ли перебиты, но времени терять было нельзя. Старшина приказал сержанту остаться в кузове с пулеметом, крикнул комремвзвода и они пулей вылетели из оврага.

Отъехав километров пять, остановились. Сержант перебрался в кабину. Когда волнение улеглось, Евтихий спросил Хомутова, зачем тот начал отстреливаться.

–  Как зачем?! Десант же!

–  Если б это был десант, тебя бы сейчас вороны клевали,  –  мрачно заключил старшина. – Чует моё сердце, натворили мы дел. Кто они не знаю, но только не десант.

–  А чего ж ты тогда пулемет схватил? – ехидно подковырнул старшину Хомутов.

–  Женщины заорали. Да и стрелял я по верху шалаша. Напугать. Мне по пулемету ударить бугор мешал. А задел кого или нет, чёрт знает. Если кто стоял, может и задел. Теперь не проверишь. Приедем, доложим, там разберутся.

–  Ты что, старшина, – сузил глаза Хомутов, – в штрафнички захотел?! Тогда иди, только меня с собой не тащи! Ты стрелял из пулемета, после твоей очереди они замолкли...

–  Заткнись ты, падло! – вдруг рявкнул Семёнов. – Не начни ты стрелять, может как-нибудь договорились. Теперь выворачиваешься, слизняк, на чужом горбу в рай хочешь въехать? Не выйдет! Я тебя сразу шлепну гада! И ты знаешь за что!

Сержант притих, и до ближайшей деревни они ехали молча.

За околицей в кабину постучали. Старшина остановил машину, помог перепуганным женщинам слезть с кузова, извинился, что так вышло. Те молча кивнули и пошли по лесной дороге прочь от машины.

–  Бабоньки, а соль? – крикнул им Евтихий, но те замахали руками, углубляясь в лес.

–  Ну нет, так не пойдет.

Он свернул в лес и вскоре догнал женщин.

–  А  ну  прыгай в кузов,  Хомут, – прикрикнул Семёнов.

Сержант послушно полез под брезент вслед за ним.

Когда женщины сели в кабину, Евтихий ещё раз извинился перед ними за соль, стрельбу, а те рады-радешеньки, что уж какой раз за последние дни от смерти спаслись, только согласно кивали на слова старшины, все повторяя: "Слава богу, обошлось". Минут через двадцать они попросили остановиться возле первого дома почти разрушенной деревеньки. Евтихий занёс им соль в сени, напоследок ещё раз извинился, и через час с небольшим уже въезжал в расположение батальона.

Опытный глаз старшины сразу уловил перемены в батальоне. Все пристально смотрят на его машину, на него, а у палатки комбата стоит незнакомый "виллис". Он загнал машину под большой дуб. Готовясь доложить о прибытии, смахнул тряпкой пыль с сапог, оправился, хотел надеть пилотку, но её нигде не было. Пришлось надеть фуражку.

Из командирской палатки вслед за Окуневым вышел майор-особист. Евтихий вскинул руку к козырьку, собираясь доложить о результатах поездки, о случившемся, но особист бесцеремонно прервал его.

–  Это и есть Солдатенков? – обратился он к Окуневу. – А где ещё двое? Я вас спрашиваю, старшина.

Евтихий оглянулся. Семёнов и Хомутов подходили к ним.

–  Вот они.

–  А где ваша пилотка, старшина? – Майор стоял, заложив руки за спину, покачиваясь с пятки на носок. – Такая жара, а вы в фуражке. Почему не в пилотке?

–  Должно быть в машине, товарищ майор.

–  Нет, старшина, вот она.

Майор расстегнул планшетку и вынул из неё пилотку старшины.

–  Удивлены? Ещё бы! Если б не она, так ищи ветра в поле. А тут вас сразу зацапали, всех троих.

–  Разрешите обратиться. – Семенов дождался пока майор соизволит повернуться к нему. – Не понимаю при чем тут пилотка, если есть дела поважнее.

–  Не понимаешь? Дурочка из меня делаешь? – Майор-особист начинал распаляться.

–  Разрешите доложить, товарищ майор? – вмешался Евтихий. –  Она лежала подо мной и, видать, выпала, когда я остановился возле шлагбаума километрах в двадцати отсюда. Там у нас произошёл инцидент со странным постом.

–  Интересно, интересно, чем он вас так поразил?

Майор наслаждался, издеваясь над старшиной, но Евтихий отвечал спокойно.

–  Тем, что у пятерых из шести были немецкие карабины. Двое в шалаше укрывались немецкими шинелями, хотя, как вы заметили, стоит жара.

–  Вы решили поиздеваться надо мной?! – Майор перешёл на крик. – Я сейчас поиздеваюсь!

Он подбежал к старшине, приказал расстегнуть гимнастерку, начал отвинчивать орден. Ему никак не удавалась это сделать: Евтихий, чтобы нечаянно не потерять дорогую награду, расклепал конец резьбы.

–  А-а, чёрт! – И майор вырвал орден вместе с куском гимнастерки.  – Где его личное дело? Дайте сюда.

Он вынул из папки наградной лист, изорвал его на мелкие кусочки. Потом повернулся к младшему лейтенанту, сорвал погоны, коротко бросив: "В рядовые!"

–  Теперь всё ясно? – торжествующе произнёс майор.

–  Нет, товарищ майор. – Евтихий терпеть не мог несправедливости. – Мне лично не ясно, почему после приказа о снятии КПП на дороге, по которой мы проехали несколько часов назад, возник контрольно-пропускной пункт...

–  Это вас и спасло, – перебил майор. – И то, что он жив остался. А иначе – трибунал!

–  Разрешите узнать, товарищ майор, кто эти люди и кто жив остался, – не сдавался старшина.

–  Да кавказцы, кавказцы, чёрт бы вас побрал! А жив остался тот, кого вы ранили. Прошёл слух, что немцы выбросили десант. Пришлось срочно ставить КПП. Теперь ясно?!
   
И не дожидаясь ответа, скомандовал: 
–  Кру-гом! Шагом марш!

Когда все трое отошли шагов на десять, крикнул вслед:
–  А на счёт карабинов и шинелей я проверю! Если наврали – в штрафбат! Всех!

Евтихий подошёл к машине, сел на подножку, достал портсигар и долго разминал папиросу, пока из неё не высыпался табак. Потом размял другую, закурил.

Через некоторое время подошёл Семёнов, сел рядом. Помолчали, потом он спросил:
–  Слушай, Степаныч, а как они нашли нас по твоей пилотке? Адреса же в ней не было.

–  Там давнишняя путевка лежала. Я когда встал на подножку, она, видать, и выпала. Да какая разница. Доложили бы, то же самое было бы. Хорошо хоть парень жив остался, а то такой груз на душе всю жизнь таскать...

–  Да ты-то здесь при чём? Хомут его уложил. Я когда подбежал к бугру, один сидел возле шалаша. Странно показалось: стреляют, а он сидит. Тогда не придал значения, а теперь точно знаю – Хомута дело. Да и тогда, в общем-то, догадался, потому и припугнул в кабине.

–  Что уж теперь говорить... Не пойман – не вор.

–  Это верно! Только подлецам да подонкам хорошо живётся. Ни совесть их не гложет, ни душа не болит. Что бы ни сделали, всё с рук сходит. Тебя, вон, орденов лишили, меня разжаловали, а с него как с гуся вода.

Евтихий вдруг усмехнулся.

–  Вот и не верь снам. Я сегодня видел во сне монаха, который меня перекрестил, дважды ударив крестом в грудь. И больно было, и убежать не мог. Вот и перекрестил монах...

Его прервал веселый голос Хомутова.

–  А-а, штрафнички, вот вы где. Давай делить провизию. Пропадёт, жалко будет.

Слова Хомутова подействовали на старшину как удар током. Он вскочил, схватил его сзади за ремень, взвалил на спину и понёс к протекавшему неподалеку болотистому ручью с топкими берегами. Сержант брыкался, орал, матерился, умолял, но ничего не помогло. Евтихий сходу швырнул его  на самую середину.

Вернувшись к машине, предложил Семёнову:
–  Знаешь что, корзины отнесём на кухню, а мёд и фрукты тому парню.

Старшина замолчал, но чувствовалось, что хочет ещё что-то сказать. Семёнов ждал.

–  Ты вот что, – Евтихий положил руку на плечо товарища, – сильно не переживай. Обидно, само собой. Но мы же не за звездочки да ордена воюем. Нам главное фашиста загнать в его берлогу и на рогатину. А самим уцелеть, домой вернуться. К жёнам, детям, матерям... Ты ведь, вроде, не женатый?

–  Нет пока.

–  Вот видишь, тебя будущая гарна жинка уже дожидается, чтоб солдат тебе нарожать...

–  Ну нет, Степаныч, – перебил Семёнов. – Не нужны мне солдаты. Мы в этой войне должны так победить, чтобы нашим ребятишкам не воевать больше никогда. Расколошматить их в пух и прах! И чтобы другим не повадно было.

–  Нет, Семёныч, – Старшина глубоко вздохнул. – Солдаты нам долго ещё нужны будут. Нам не простят победы над Германией. Да и вообще... буржуй есть буржуй. Может сразу не полезут, но потом... Не знаю.

Евтихий задумался. Сила оружия, которым били немца, которое испытали на себе, была страшной. Но ведь явно придумают что-нибудь пострашнее прежних бомб и снарядов. Значит надо быть начеку и уже сегодня думать, как сберечь мир после Великой Отечественной, когда отгремят победные салюты. А то, что будет так, а не иначе, гвардии старшина Евтихий Степанович Солдатенков не сомневался ничуть.


ПОСЛЕСЛОВИЕ

Как видите, я вас не обманул. И весточку с Родины получили, и с правдой пообщались. Такая вот она встречалась на моём жизненном пути. Не всегда приятная, но чистая, искренняя. На Великой Отечественной я, конечно, не был, но это рассказ моего отца про суровую фронтовую правду, который записал и предложил вам. Не шёл я и "за ними" по Невскому. Но это особая правда – правда желания. Что поделаешь, вот хочу чтобы было так – и всё тут. Хочу, чтобы любовь всегда главенствовала в наших отношениях. Хочу видеть только счастливые лица. Не сумрачные, с въевшейся печатью задавленности житейскими заботами, которые народу нашему создают власть имущие, чтобы он всегда был "при деле" и не во что больше не вмешивался, а веселые, открытые, излучающие доброту, искренность. Добрыми хочу видеть людей, понимаете, добрыми.

Если б вы знали, как надоела злоба людская. Она страшнее звериной. У зверей хоть оправдание есть. Они злобой к своим четвероногим сотоварищам еду себе добывают. А люди злобны просто от плохого воспитания. Не случайно у некоторых народов, где принято чтить и уважать родителей, говоря про человека, говорят так: "пусть будут благословенны твои родители" или "пусть будут прокляты твои родители". Да,  всё  всегда  произрастает из семьи и семейных отношений. Недаром основной закон бытия гласит: "Здоровая семья – здоровое общество".

Малюсеньким  сборником  новелл и рассказов мир, к сожалению, не переделать, но капля камень точит. Если нынешние издатели будут издавать не пошлые романчики или кровожадные детективы в приказном порядке, которые нормальные люди даже в руки-то не берут, а добрые книжки, говорящие о любви, чести, совести, правде, глядишь, и общество начнет переделываться в здоровое духом, помыслами и делами. Каждый должен думать об этом, если он не отморозок, потому что друг без друга мы никто. В моей работе по психологии семейной жизни (она называется "Формула семейной жизни" – рецепт крепкой, здоровой, счастливой семьи) есть глава, которая так и называется "Друг без друга мы никто". Там чётко доказано, что даже в лес по грибы мы не можем сходить без участия общества в таком сугубо личном мероприятии. Значит и нечего нам разделяться да отделяться друг от друга. Лучше стараться всё делать всем миром, сообща, как и принято было всегда на Руси. Мир переделывать из злого в добрый тоже надо сообща. Это проще и надежнее. Только переделывать, а не болтать по данному поводу. И, в конце концов, мир переделается.