Мне шел одиннадцатый год,
И не моя вина,
Что не дошел он,
Что его обогнала война...
(М.Н. Сопин)
Посвящаю моему отцу.
В основу повести легли реальные события,
которые стали частью его биографии.
1.
Поезд заметно сбавил ход и с гулким стуком въехал на мост. Юрка, едва не взобравшись на откидной столик, с любопытством смотрел в мутноватое от пыли вагонное окно. За проплывающими мимо фермами железнодорожного моста широкая река, играя солнечными бликами, степенно несла свои воды. Берега реки утопали в густой зелени, из-за которой кое-где возвышались дома. На водной глади там и здесь стояли лодки, с высоты моста казавшиеся выброшенными ветром на водную гладь тополиными листочками. Вдоль противоположного берега протянулась набережная, отделённая от воды стройными рядами пирамидальных тополей.
- Ух, ты! – восхищённо воскликнул Юрка. - Мама, это Днепр?
- Да, сынок, Днепр, - ответила Анна Яковлевна, - мы уже почти приехали.
- Вот это да! Вот это – сила! Почти как море! Не то, что Лопань у нас в Харькове, – продолжал восхищаться Юрка. – Мам, мам, гляди - остров! Как здорово! А мы сплаваем на него?
- Не знаю. Для этого нужна лодка, - ответила ему Анна и стала собирать вещи.
После моста вагон громче застучал колёсами на стрелках, стал раскачиваться из стороны в сторону. Юрка несколько раз ударился лбом о стекло, но от окна не отрывался. Ему, как и любому другому мальчишке девяти лет от роду, было всё интересно. Он с любопытством разглядывал стоящие на запасных путях составы, станционные сооружения и дома, видневшиеся вдали, водонапорную башню.
Паровоз, разбрасывая клубы пара и громко шипя, словно потревоженная змея, медленно втянул состав на станцию. За окном показался залитый лучами полуденного солнца перрон, на котором скопилась толпа встречающих. Все нетерпеливо ждали остановки поезда. Одни, разглядев в вагонном окне своих близких, бежали рядом с вагоном, радостно размахивая руками, другие стояли, внимательно всматриваясь в проплывавшие мимо запылённые окна поезда. Состав, скрипнув тормозами и лязгнув сцепкой, остановился. Пассажиры засуетились и, нетерпеливо подталкивая друг друга в спины, стали протискиваться по узкому проходу душного вагона к выходу на разогретый жарким июньским солнцем перрон. Юра, оторвавшись наконец от окна, забеспокоился:
- Мама, мы уже приехали? Это Днепровск?
- Да, сынок. Только не Дне-провск, а Дне-про-пет-ровск, - раздельно, по слогам сказала Анна Яковлевна. - От слов «Днипро» и «Петровский». Запомни, и произноси правильно.
- Дне-про-пет-ровск, - старательно повторил Юра. - А почему мы не выходим?
- Успеем. Пусть сначала люди выйдут. Зачем толкаться в проходе?
- А вдруг поезд поедет, и мы не успеем выйти? – не унимался Юра.
- Не переживай, сынок, здесь поезд будет стоять долго, – поспешила успокоить его Анна Яковлевна, - это конечная станция.
- А тётя Соня будет нас встречать? – выглядывая в окно на многолюдный перрон, спросил Юра.
- Нет, не будет. Мы сами доберёмся. Она нас ждёт дома.
Юра согласно кивнул маме и, положив свой чемоданчик на колени, снова устремил взгляд за окно. На перроне было оживлённо. Люди встречали приезжающих, обнимались, целовались, брали чемоданы, узелки и уходили в здание вокзала. Несколько тёток, устроившись в тени жасмина и сирени у небольшого заборчика, отделявшего перрон от привокзального скверика, торговали вишнями, яблоками-скороспелками, семечками и прочей незамысловатой снедью.
Вагон быстро пустел, и они с мамой тоже поспешили к выходу. Перрон казался раскалённой сковородкой - даже сквозь подошву сандаликов чувствовался жар. Полуденное солнце в выцветшем безоблачном небе стояло почти в зените, обжигая лучами землю. Бездомный пёс, заискивающе виляющий хвостом в надежде выпросить у людей что-нибудь съестное, переминался с лапы на лапу, не в силах стоять на горячем асфальте. В конце концов, он не смог больше терпеть и, быстро перебирая лапами, высунув бледно-розовый язык и учащённо дыша, убежал в спасительную тень скверика.
Юра с мамой быстро прошли через зал ожидания и вышли на многолюдную привокзальную площадь. Здесь было немножко прохладнее, легкий ветерок обдувал лицо, из-за чего солнце уже не казалось таким жарким. Площадь почти не отличалась от привокзальной площади Харькова – такая же большая, с такой же суетливой толпой, с такими же трамваями, с такими же газетными киосками. За площадью виднелись дома, почти такие же, как и в Харькове.
В трамвае Юра устроился возле окна и с неподдельным интересом смотрел на улицы Днепропетровска. Июнь 1941 года выдался на редкость сухим и жарким, листья на некоторых деревьях, особенно на тополях, пожухли, как это бывает обычно в конце августа. Липы, едва отцвели, как покрылись чёрным налётом, словно сажей после пожара. Всё вокруг – кустарники, трава, тротуары, дороги, дома – всё было под слоем серой пыли. Солнце нещадно пекло, в вагоне трамвая было как в духовке. Воздух от жары колебался, и в этом мареве иногда казалось, что асфальт покрыт лужицами.
Но всё это не могло испортить настроение девятилетнему мальчишке, приехавшему на отдых в этот город, мечтавшему об интересных приключениях, о купании в тёплой реке, об игре в футбол с местными мальчишками и даже, чего греха таить, о налётах на чужие сады. Эта поездка была запланирована давно, ещё в мае. Юра закончил второй класс, у него были каникулы и он изнывал в родном Харькове от безделья и нетерпения. Мальчик понимал, что поехать на Днепр они смогут только тогда, когда у мамы, школьной учительницы, начнётся отпуск. И вот наступил тот долгожданный момент.
Сейчас Юрке больше всего хотелось снова увидеть Днепр, которым он грезил всю последнюю неделю, с того самого момента, как мама сообщила, что они в следующую субботу поедут в Днепропетровск погостить к родственникам.
- Мама, а скоро Днепр? – спросил Юра.
- Скоро, сынок, скоро. Вон за тем поворотом будет мост. Мы поедем по нему на другой берег, и ты сможешь снова увидеть Днепр во всей его красе. – Анна Яковлевна улыбнулась и потрепала сына по голове.
- А я помню тот мост, - радостно сообщил Юра. - Мы тогда ещё с папой приезжали к тёте Соне.
- Неужели ты помнишь? Тебе же тогда было всего лишь пять лет – удивилась Анна Яковлевна.
- Помню. Мост такой красивый и большой, а Днепр очень широкий. И ещё я помню, как мы с папой купались в Днепре. Он тогда учил меня плавать.
От воспоминаний сына Анна Яковлевна взгрустнула. Вот уже без малого четыре года она жила без мужа, а её сын – без отца. Где он, что с ним? - ничего не известно.
Муж Анны Яковлевны, Глеб Афанасьевич, в то время работал, как и она, учителем в харьковской школе. Ещё в 1918-м он вступил в большевистскую партию, был убеждённым коммунистом, однако в 1934 году, после прокатившегося по стране голода 1932-33 годов, вышел из партии с формулировкой «Из-за несогласия с политикой КП(б)У по крестьянскому вопросу». В том же, 1934 году, он был первый раз осуждён на три года условно. И вот в один из октябрьских вечеров 1937 года к ним в дом пришли с обыском. Перевернули вверх дном всю квартиру, что-то искали, но так и не нашли. На вопрос Анны Яковлевны о том, что случилось с её мужем и где он, хмурый лейтенант НКВД сухо ответил: «Арестован».
Позже Анна получила уведомление о том, что её муж осуждён на десять лет лагерей без права переписки. И всё. И больше ни одной весточки о его судьбе. Словно в воду канул. На удивление, их семью больше не беспокоили, даже не выселили из квартиры в добротном доме «Профработник» в центре города, где они жили. Этот квартал Харькова, называемый Загоспромьем, рядом со зданием Госпрома и площадью Дзержинского, самой большой площадью в Европе, был по-своему уникален - огромные многоквартирные дома, и у каждого – своё имя: «Дом Специалистов», «Красный Промышленник», «Дом учителей», «Военвед», «Табачник», «Профработник»…
Трамвай, позванивая и скрипя колесами на поворотах, взобрался на мост, и Юркиному взору снова открылась чарующая панорама Днепра с играющими на воде солнечными бликами.
- Мам, а мы сегодня пойдём купаться? – не отрываясь от окна, спросил Юра.
- Нет, сынок, сегодня отдохнём с дороги. К нам придут дядя Серёжа, дядя Витя, и тётя Ниса. А завтра с утра мы с тобой пойдем на Днепр. Потерпи – у тебя все каникулы впереди. Ещё накупаешься вволю.
- А дядя Витя пойдёт с нами?
- Пойдёт. Завтра воскресение, выходной день. Помнишь, наверное, что дядя Витя любит купаться, словно утка? Разве он пропустит случай лишний раз окунуться? – улыбнулась мама.
2.
Солнечный лучик пробивался сквозь щель между занавесками. У самого окна колыхалась ветка, согнувшаяся под весом ещё недозрелых, но уже крупных яблок, так и норовя раздвинуть кружевные, с вышивкой занавески, проникнуть в комнату и пощекотать спящего Юру.
- Подъём, лежебока! – весело пробасил дядя Витя. – Проспишь всё на свете! Давно уже пора в Днепре купаться, а ты всё в постели нежишься, как кисейная барышня.
Юра, моментально проснувшись, вскочил с кровати и тут же спросил:
- Прямо сейчас пойдём?
- А где твоё «доброе утро»? – хитро подмигнув, спросил Виктор. – Или тебя не научили здороваться?
- Ой, доброе утро – смутился Юра.
- Вот это – другое дело. Привет, племянничек, – рассмеялся дядя. - Ну-ка, быстренько завтракать, и на речку. Хватит спать. Так все каникулы проспишь!
- Я не хочу есть. Давайте сразу пойдём купаться, - заупрямился Юра.
- Э, брат, так дело не пойдёт. Если не позавтракать, то откуда силам взяться, чтобы Днепр переплыть? – деланно возмутился Виктор.
- А мы что, поплывём на другой берег? – удивился Юра. – Но ведь Днепр такой широкий! Я не смогу его переплыть!
- Ты прав, Юра, Днепр так просто не переплыть. Помнишь, как у Гоголя: «Не каждая птица долетит до середины Днепра»? Ах, ну да, я и забыл, что вы ещё не изучали Гоголя, - спохватился дядя Витя. – Ну да всё равно – марш умываться и завтракать!
Юра, не одеваясь, в одних трусиках, босиком побежал на веранду к умывальнику. Быстро умывшись, он сел за стол и, давясь от спешки, стал поглощать яичницу, запивая её чаем. Через десять минут они спускались узенькой улочкой к берегу Днепра. Солнце, пробиваясь сквозь густые кроны деревьев, припекало непокрытую голову и затылок. Юра вприпрыжку спускался вместе с дядей к реке, поднимая при этом небольшие клубы пыли. Он был по-детски счастлив: сбылась мечта – он идёт купаться в Днепре! Многие мальчишки из его двора в Харькове сейчас бы позавидовали ему! Не у каждого есть дяди и тёти, живущие на Днепре.
Улочка кончилась внезапно, открыв взгляду мальчика широкую водную гладь. С берега Днепр казался ещё шире, чем с моста. На другой стороне реки двигались машины, казавшиеся отсюда игрушечными, шли люди, словно маленькие муравьи, вставшие на задние лапки. Дул лёгкий ветерок, и на песчаную полоску берега с лёгким плеском набегали небольшие волны. Неподалёку через мост прогромыхал товарный состав.
Вода в Днепре была тёплой, словно Юра окунулся не в реку, а в ванную. В такой воде можно было купаться, не вылезая на берег, целый день. Мальчик нырял в эту тёплую воду, прыгал, разбрасывая брызги по сторонам, повизгивал от восторга. Дядя Витя, мощными рывками загребая воду, уплыл далеко от берега. Юра, нащупав ногами на песчаном дне ракушки, зажимал нос и нырял за ними, чтобы затем запустить их по воде, считая вслух, сколько раз они подпрыгнут, прежде чем снова опустятся на дно.
Дядя Витя, отфыркиваясь, выбрался на мелководье и весело подмигнул племяннику:
- А ты, Юрка, хорошо умеешь плавать?
- Только «по-собачьи», - смущённо ответил Юра.
- Ну, не беда. Вот позагораем немножко, и я буду учить тебя плавать по-настоящему. Хочешь?
- Хочу! Меня когда-то давным-давно папа учил плавать, но я так и не научился. А потом его посадили в тюрьму, как врага народа, - потупив взор, словно стыдясь, тихо сказал мальчик.
- Ты, Юрка, это брось! Я хорошо знаю твоего отца. Он не может быть врагом народа! – посерьёзнел Виктор. – Это, Юра, ошибка. Твоего папу осудили по ошибке. Вот разберутся, поймут, что он – не враг народа, и выпустят на свободу. И будешь ты приезжать купаться на Днепр вместе со своим папкой.
- Правда? – с надеждой в голосе спросил Юра. – Его скоро отпустят домой?
- Отпустят, мой мальчик, отпустят. Ты, главное, жди. Жди и верь в то, что твой отец – честный человек.
- Я буду верить, дядя Витя. Честное слово – буду верить! – с жаром воскликнул Юра.
- Ну, вот и славненько. И мамку свою не обижай, помогай ей. Ты уже большой, почти мужчина. А маме нужна мужская помощь. Ты понял меня, Юрка?
- Понял – уже веселее ответил мальчик.
После полудня солнце стало настолько жарким, что находиться на открытом пляже было невыносимо. Берег пустел. Отдыхающие либо уходили с пляжа, либо перебирались подальше от песчаной отмели, в тень деревьев и густого кустарника. Виктор поднялся с разостланного старого покрывала, сделал несколько энергичных движений руками, разминая мышцы и, подмигнув глядящему на него снизу вверх Юрке, сказал:
- Давай-ка, племяш, окунёмся ещё разок, да потопаем до хаты.
- Почему так рано? – удивился Юра.
- Жарища видишь какая? Того и гляди, поджаримся здесь как два карася на сковородке.
- А давайте в тенёк переберёмся.
- Нет, Юрок, это не поможет - обгорим и в тени. Да и пообедать уже не помешало бы нам. А вечером, когда солнце пониже будет, придём ещё. Вода будет, знаешь какая? Как парное молоко!
Юрка, не скрывая досады, поднялся и пошёл вслед за Виктором к воде.
Искупавшись, они собрали свои вещи и отправились домой. Обратная дорога показалась трудной. Идти нужно было всё время в гору, ветки деревьев почти не спасали от жгучих лучей июньского солнца, разомлевшее от купания и жары тело стало ватным, ноги с трудом передвигались. Юрка готов был заснуть на ходу.
- Наконец-то! – воскликнула Анна Яковлевна, едва они захлопнули за собой калитку. – А я уж было собралась бежать за вами на речку.
- Ну что ты, Аня, так беспокоишься. Мы же с Юркой взрослые мужчины! – усмехнулся Виктор.
- Витя, война. Началась война, – понизив голос, сказала Анна Яковлевна.
- Ты что плетёшь? Какая война? – возмутился Виктор.
- Ничего я не плету, - обиделась Анна. - Час назад по радио Молотов выступал. Немцы напали на СССР!
- Когда? – растерянно спросил Виктор.
- Сегодня. Рано утром. Ой, что же теперь будет, а, Витя? Как же это?
- Так, успокойся, не паникуй зря. Где Соня?
- Пошла, чтобы позвать сюда Серёжу и Анисью. Сказала, что нужно вместе обсудить то, что произошло, и чтобы вместе решить, что нужно делать дальше. Ой, Витенька, страшно-то как! – всхлипнула Анна.
Виктор ушёл к себе домой, пообещав вернуться через пару часов, когда соберутся все родственники. Пока ожидали их прихода, Юра пытался узнать у мамы побольше о начавшейся войне, но та сама толком ничего не знала, отвечала односложно, часто невпопад, иногда всхлипывая и причитая: «Что же это такое? Как же дальше-то? Как жить, что делать?»
Собраться всем родственникам удалось только ближе к вечеру. Солнце уже клонилось к закату, косые лучи, проникая сквозь раскрытые окна веранды, оставляли длинные тени, контрастирующие со светлыми полосами. В гнетущей обстановке этот контраст словно делил жизнь на «до» и «после» начала войны. Лица у всех собравшихся были озабоченными. Даже Юра, до конца не понимающий ещё всей трагедии случившегося, глядя на взрослых, хмурил брови.
Страшную новость взрослые обсуждали до позднего вечера. Строились разные предположения. Кто-то был убеждён, что это всего лишь крупная провокация немцев, и настоящей войны не будет, кто-то верил в то, что дальше, чем на 30-50 километров вглубь страны фашистская армия не пройдёт. Иногда возникали споры и мелкие перепалки. Полной информации о том, что случилось сегодня утром, никто не имел. Слухи были самыми разными. Где-то кто-то слышал, что немцы уже бомбили Одессу, Киев, Минск, Вильнюс и другие крупные города, кто-то считал это сплетнями. Виктор заявил, что он немедленно пойдёт в военкомат, на что Сергей ответил, что в этом нет необходимости, что от этого не будет пользы, а только вред: у работников военкоматов сейчас и так дел по самое горло, и не нужно их отвлекать. Когда понадобится, они сами вызовут к себе того, кого сочтут нужным.
Когда уже начало темнеть, все пришли к выводу, что лучше всего разойтись по домам, дождаться понедельника, выйти на работу, и там всё станет ясно. Но в любом случае каждый должен находиться на своём месте. После этого все посмотрели на Анну Яковлевну.
- Ну, сестра, а как ты поступишь? Здесь останешься, или обратно в Харьков поедешь? – спросил Виктор.
- Даже не знаю, - растерянно ответила Анна. – Что мне в Харькове одной с сыном делать, когда кругом такое творится? А здесь я всё-таки не одна. Да и Юрке здесь хорошо…
- Не говори ерунду! - резко оборвал её Иван, муж Анисьи. – Вам нужно немедленно возвращаться домой. Ты что, не понимаешь, что в случае объявления мобилизации каждый должен находиться по месту жительства?
- Какой мобилизации? Я же не мужчина, я не военнообязанная, – удивилась Анна Яковлевна.
- И верно, Ваня, что ей делать в том Харькове одной, с малым пацаном? Тем более она сейчас в отпуске. Пусть бы пожила пока у Сони, – вступился Виктор.
Юрку сильно обидело то, что его назвали малым пацаном. И если бы это сказал не дядя Витя, а кто-то другой, он, Юрка, не промолчал бы, а сказал, что вовсе он и не ребёнок, а почти взрослый мужчина. Но, поразмыслив, Юра благоразумно решил не возражать и не вмешиваться в разговоры старших. Он с тревогой ждал, что же всё-таки они решат в отношении его и мамы? Ведь так не хотелось уезжать из Днепропетровска, от Днепра, едва сюда приехав!
- Да пускай живут, сколько хотят, - поддержала Виктора тётя Соня. – Места у меня хватает, не стеснят.
- Вы что, совсем ничего не понимаете? – понизив голос, почти прошипел Иван. – Вы что, забыли, где её Глеб? Если вдруг компетентные органы хватятся Аньки, а её в такое смутное время нет на месте? Понимаете, чем это может закончиться?
- Да при чём здесь Глеб? - тихо возразила Анна Яковлевна. – Я же не давала никаких подписок о невыезде из города. И вообще, можно письмом уведомить домоуправление о том, что я нахожусь здесь, у сестры…
- Сдурела? – резко перебил её Иван. – Ты ещё и Соню подставить хочешь? Ты понимаешь – началась война! Вой-на, - по слогам повторил Иван. – А военное положение – это особое положение. В этом случае работают другие законы.
- Постой, Ваня, не горячись, - протестующе поднял руку Виктор. – Может быть не стоит так торопиться? Пусть бы пожила здесь с месячишко. А там, глядишь, и что-то прояснится.
- Нет, Витя, нельзя ей медлить. Нужно как можно скорее отправляться домой и ждать...
Чего нужно ждать, Юра так и не услышал - мама не дала договорить дяде Ване:
- Не спорьте, мальчики. Нам с Юрой действительно лучше уехать домой, и как можно скорее.
На том и порешили. Юрка был сильно огорчён. С навернувшейся слезой он ушёл в комнату и лёг на кровать. Взрослые вскоре разошлись по домам, и только стрекотание цикад за окном нарушало тишину. Юрка лежал с открытыми глазами и думал о войне. Он не верил в то, что Красная армия не удержит фашистов. Он знал, что Красная армия всех сильней. Отдавшись полёту фантазии, Юрка видел, как наши танкисты мощным натиском отбрасывают немцев обратно в Германию и бьют их вдогонку, бьют, не щадя никого! Он не один раз ходил в кинотеатр смотреть фильм «Трактористы» и знал его почти наизусть. «Три танкиста, три весёлых друга – экипаж машины боевой» - мысленно напевая песню из кинофильма, Юрка наконец уснул.
3.
Сводки Совинформбюро были одна тревожнее другой. Теперь уже все понимали, что идёт тяжёлая, жестокая война не на жизнь, а на смерть. Почти у всех Юркиных приятелей отцы ушли воевать. Кто-то уже получил похоронки. Мальчишки забросили свои обычные игры, веселье ушло из парков и с детских площадок. Даже в футбол не всегда хотелось играть.
В Харькове всё чаще стали появляться военные колонны. По улицам города шли, не всегда в ногу, новобранцы, одетые кто в новую, кто в выцветшую, видавшую виды форму, часто не по размеру подобранную, со скатками через плечо, обутые в большинстве своём в ботинки с обмотками, редко кто в сапогах. За плечом у каждого из них висела «трёхлинейка» Мосина. Вид этого войска вызывал разные чувства: кто-то жалел этих мальчишек, кто-то подбадривал, кто-то радовался тому, что армия наша воюет, а кто-то с сомнением глядел новобранцам вслед.
16 июля над Харьковом появился первый немецкий самолет-разведчик. Покружил над городом и улетел. С 20 июля немцы летали над городом уже ежедневно: нагло, на большой высоте, в одно и то же время. Зенитки огня по ним не открывали, истребители их не преследовали. Люди шли и звонили в горком и райкомы, требуя положить этому конец. Все привыкли думать, что, где бы вражеский самолет ни появлялся, ему навстречу должны лететь наши истребители и непременно сбивать. А если фашисты чувствуют себя в небе спокойно, значит, кто-то что-то не додумал или прошляпил. В голове у населения не укладывалось, что у нас чего-то нет или не хватает.
При объявлении воздушной тревоги Юрка вместе с мамой и с другими жильцами поначалу спускался в подвал дома. Все с тревогой прислушивались к звукам, доносящимся с улицы, но ничего не происходило. Лишь изредка можно было услышать отдалённый гул высоко летящих самолётов. Но они пролетали Харьков стороной и город не бомбили. Юрка был разочарован. Он ждал бомбёжки, ждал воздушного боя, наивно полагая, что это будет как в кино. Мальчишка не представлял себе всех ужасов воздушного налёта, ему хотелось опасного и интересного приключения. Но ничего такого не происходило.
И вот в один из дней, когда все уже разместились в подвале, пережидая очередную воздушную тревогу, Юрка заговорщицки подмигнул Петьке, своему дружку одногодке из соседнего подъезда, и кивком головы указал на дальний угол подвала. Тот понял товарища и не спеша направился в указанном направлении. В углу, воровато озираясь, чтобы никто не подслушал их разговора, Юрка прошептал товарищу:
- Слышь, Петруха, давай в следующий раз, когда воздушку объявят, не пойдём сюда, а смоемся на «солярку»?
Соляркой мальчишки называли часть крыши. Дом «Профработник», в котором они жили, в плане напоминал букву «Е». Юрка жил в центральном, четырёхэтажном крыле здания, на верхнем этаже. В доме была двускатная крыша, с чердаком во всю длину здания, но на торцах, вернее, на углах здания крыша была плоской. В летнюю жару на эту плоскую крышу жильцы, особенно мальчишки, выбирались позагорать. По этой причине эти участки крыши люди прозвали «солярием», или сокращённо – «соляркой».
- А что? Давай, - поддержал идею друга Петька. – И в самом деле, чего нам сидеть в этом погребе? На солярке мы всё будем видеть.
- Ага, - с жаром прошептал Юрка, - а если бомбить начнут, то мы тогда «зажигалки» будем с крыши скидывать.
- Замётано! В следующий раз встречаемся на чердаке, - озираясь, прошептал Петька.
Первый авианалёт вечером 27 июля застал всех врасплох. Немцев прозевали, воздушную тревогу объявили уже в разгар бомбёжки. Юрка пулей выскочил из квартиры и, пока мать не успела выйти, быстро взобрался по лесенке на чердак. Побеспокоенные голуби с шумом пролетели под стропилами и устремились в слуховые окна. Юрка пригнулся, прикрыв руками голову, и незлобно выругался в адрес птиц. На чердаке было уже темно, лишь слабый вечерний свет пробивался через чердачные окошки. Юрка огляделся: Петьки на чердаке не оказалось. Видимо, после прошлого раза мать бдительно за ним следила, и тому не удалось ускользнуть. На всякий случай он окликнул его, но ответа не услышал.
Раскатистый гул моторов слышался всё ближе, и Юрка, не дожидаясь товарища, бросился к «солярке», что нависала над улицей Барбюса. Небо над Харьковом было бледно-серым, безоблачным, с багряной зарёй заката. Как ни всматривался Юрка в темнеющее небо, но самолётов разглядеть он так и не смог. Гул авиационных моторов нарастал, как вдруг где-то на северо-востоке один за другим раздались глухие раскатистые взрывы. Юрка бросился к самому краю крыши, внимательно глядя в ту сторону, откуда донёсся гул разрывов, но так ничего и не увидел. Бомбы упали на городское кладбище на Пушкинской улице, и увидеть что-либо с крыши Юрке мешало здание Госпрома. Немцы явно метили в авиазавод, но промахнулись.
Мать долго ругала Юрку за то, что тот ослушался и не спустился в убежище. Потупив голову, он выслушал выговор, согласно кивая, и пообещал впредь не лазить на крышу. Но это обещание было лишь мальчишеской уловкой. Ещё не единожды он, теперь уже на пару с Петькой, бывал на «солярке» во время воздушной тревоги. И тот день, когда в первых числах августа один немецкий бомбардировщик был подбит зенитками и рухнул на западной окраине Харькова, в районе, называемом горожанами Баварией, мальчишки тоже дежурили на крыше. Увидев падающий вдали самолёт и длинный дымный шлейф, тянущийся за ним, друзья закричали «ура» и запрыгали от радости на самом краю «солярки», рискуя свалиться с крыши. Это был единственный успех нашей ПВО, который они видели своими глазами.
Восторгу харьковчан в тот день тоже не было границ, ведь эта победа была первой. Оптимисты считали, что враг теперь и носа в Харьков не сунет. Однако наиболее сведущие люди говорили кратко: «Летать будут осторожнее». Они оказались правы. Немцы перешли к ночным бомбёжкам — более жестоким и разрушительным.
Сообщения о приближении самолетов постоянно опаздывали и ставили штаб ПВО в глупое положение: сигнал тревоги совпадал с начавшейся бомбёжкой, что делало его бесполезным, вызывало возмущение, насмешки и недоверие к оборонным мероприятиям.
22 августа в центре завыла сирена - сигнал воздушной тревоги. Это был четвёртый (и первый ночной) налет на город. Юрка и в этот раз сумел улизнуть от матери и нырнул в чердачный люк. С другой стороны, от соседнего подъезда, по тёмному чердаку, спотыкаясь и чертыхаясь, пробирались Петька и с ним ещё двое мальчишек, живших в том же подъезде.
- Юрка, ты здесь? – спросил в темноту Петька.
- Здесь.
- Привет, - поздоровались мальчишки, подойдя ближе к Юрке, - на которую «солярку» пойдём?
- Айда на вашу, - предложил Юра, махнув рукой в ту сторону, откуда появились друзья.
- Лучше к Барбюсу, - возразил Петька, - на нашей «солярке» моя маманька может нас найти.
- Она что, полезет на чердак? – с сомнением спросил Юрка.
- Полезет, с неё станется, - вздохнул Петька и добавил:
- Сегодня точно шкуру спустит с меня. В прошлый раз помнишь, как отхлестала ремнём? До сих пор сидеть больно.
Мальчишки, что пришли с Петькой, захихикали и начали было подтрунивать над ним, но тот их резко оборвал:
- Хватит ржать. Я ещё погляжу, на что ваши задницы будут похожи после этой ночи.
Друзья, шурша угольным шлаком, которым был засыпан чердак, почти на ощупь направились к торцу здания и выбрались на плоскую площадку «солярия». Вдруг тёмное после дождя небо осветилось от десятка развешанных на парашютах осветительных ракет, и вверх понеслись сотни зелёных и красных трассирующих пуль. Заработали зенитные пушки. Как басовая струна, гудели вражеские бомбардировщики.
Первая фугаска грохнула в районе площади Тевелёва, где-то в километре от их дома. От взрыва крыша под ногами мальчишек вздрогнула, и Юрке на миг показалось, что дом рушится. Через минуту стало видно зарево сильного пожара. За этим взрывом послышались ещё, и ещё, небо становилось всё светлее, казалось, что над крышей их дома поднимается кровавое солнце, отбрасывая дрожащий багровый отсвет.
Тяжкий гул разрывов авиабомб по всему городу покрыли тревожные гудки паровозов харьковского депо. Запылали цистерны с горючим. На многочисленных путях загорелись вагоны. Бомбёжка закончилась как-то внезапно. Резко, словно захлебнувшись, смолкли зенитки, над городом повисла тревожная тишина, нарушаемая лишь едва различимым гулом удаляющихся бомбардировщиков. Мальчишки стояли как вкопанные, и глядели на зарево недалёких пожаров. Внезапно наступившую тишину разорвал тревожный вой пожарных сирен и машин скорой помощи.
В результате этого налёта прямым попаданием раскололо четырёхэтажный дом № 3 в Плетнёвском переулке. Мелкими термитными «зажигалками» фашисты засыпали Дом Красной Армии, библиотеку университета, гостиницы «Красная» и «Астория». Пожарные из-за недостатка воды огонь потушить не смогли, но пожар локализовали, не дав распространиться на соседние здания.
После той ночи мальчишки больше на «солярку» не бегали во время бомбардировок, а уходили в убежище со своими матерями. Петьке, как он и предполагал, всыпали ремня, Юрка тоже получил несколько затрещин за ослушание. Но не это остановило друзей. Их остановил страх увиденного ночного кошмара.
31 августа девять бомбардировщиков совершили второй ночной налёт. Он был сильнее всех предыдущих. Сбросив осветительные бомбы, фашисты сделали три захода, обрушив фугасные бомбы на район городской электростанции на Красношкольной набережной. Электростанция не пострадала. Часть бомб упала рядом с ней в реку Харьков, а основная масса накрыла жилые дома на Красношкольной набережной, улице Руставели, в переулке Короленко и на проспекте Сталина. Было разбито до двух десятков зданий и кинотеатр на углу Короленко и проспекта Сталина. Почти вся левая сторона проспекта от площади Тевелёва до Харьковского моста была сметена бомбами.
К концу августа город наводнили беженцы и раненые, появились продовольственные трудности и перебои с хлебом, развилась спекуляция. Для исправления положения были предприняты экстренные меры: к выпечке хлеба подключили кондитерские предприятия, в школе № 13 на Карла Маркса создали эвакопункт. В сутки он выдавал беженцам десятки тысяч пайков и обедов, а поезда для отправки людей подавались на Южный вокзал каждый час.
Сентябрь принес еще больше горя и несчастий. Налёты следовали все чаще и стали массированными. С целью деморализации населения бомбили уже не только заводы и важные объекты, но и прилегающие районы, и центральные улицы. Под бомбами проходила и эвакуация города.
Напряжение ожидания беды всё больше чувствовалось в городе. Однако то, что фашисты придут на харьковскую землю, да еще так быстро, до сентября 1941 года могло привидеться лишь в страшном сне. Сводки сообщали о боях под Днепропетровском и западнее Киева. Большинство харьковчан верило, что фронт проходит по линии Днепра. О том, что прорвавшиеся немецкие танки уже десятый день идут по нашим тылам, в городе не догадывался никто. Или почти никто. Верхушка партийного руководства о ситуации знала, но скрывала даже от однопартийцев.
Моментом истины стало 15 сентября 1941 года. В тот день немцы завершили окружение основной группировки советских войск под Киевом. В обороне на полтавско-харьковском направлении образовался стокилометровый разрыв. Угроза быстрого, в два-три броска захвата немцами Полтавы и Харькова была реальной, как никогда. В один миг можно было потерять всё: действующие предприятия, запасы сырья и продовольствия, транспорт, коммуникации и людские ресурсы.
Судьба Харькова висела на волоске. 18 сентября гитлеровцы с ходу взяли Полтаву. 20 сентября их передовые части вышли на Харьковщину и заняли Красноград. В нем не оказалось советских войск, за исключением народного ополчения. В последнем ушедшем из города эшелоне не хватило места Красноградскому детскому дому. Следующего поезда воспитатели и дети не дождались. Вместо него к вокзалу подкатили немецкие мотоциклисты.
Но двигаться дальше, не подавив очаги сопротивления под Киевом, фашисты не рискнули. За это время советское командование восстановило фронт и усилило оборону Харькова одной дивизией.
В сентябре занятия в школах не начались. Город готовился к эвакуации. Всё чаще на железнодорожной станции появлялись эшелоны с заводским оборудованием, уходящие на восток. Вот уже Харьковский паровозостроительный завод, выпускающий танки, авиационный и тракторный заводы приступили к эвакуации.
Город готовился к обороне. На предприятиях Харькова, в райкомах партии, в военкоматах формировали народное ополчение. Школьникам было дано поручение собирать по городу и приносить на специальные приёмные пункты бутылки для противотанковых зажигательных смесей, называемых ещё коктейлем Молотова. Юра со своими товарищами целыми днями пропадал на улицах города, оказывая посильную помощь в подготовке города к обороне, принося собранные бутылки на приёмный пункт.
Так прошли сентябрь и часть октября. Чёрные дни Харькова начались 24 октября 1941 года – на подступах к городу шли бои. Ещё накануне на улицах города появились баррикады, но многие из них пустовали.
4.
Утром, едва Юрка вышел во двор, к нему подбежал Петька, с нетерпением поджидавший приятеля.
- Слышь, Юрок, айда на Благовещенку. Там, говорят, все магазины открыты, люди берут всё, что хотят, - возбуждённо зашептал Петька.
- Ты чё, там же наши с немцами дерутся, - возразил Юрка.
- Не, они не там, они ещё далеко. Вона, фиксатый из первого подъезда ковры оттуда только что домой поволок.
- Ладно. Айда, глянем что там и как.
Пацаны бегом пустились вниз к Лопани, на Благовещенскую площадь. С западной окраины города временами доносился гул боя, но это всё казалось далеко. Перебежав через Рогатинский мост, ребята миновали торговые ряды базара и оказались на площади. Это была не та площадь, которую они привыкли видеть. Она угнетала cвоим молчанием и торопливыми фигурками людей, которые суетились, как муравьи, вбегая и выбегая из подъездов и подворотен. Юра заметил, что многие, как и они, стояли и изумлённо смотрели на происходящее. Витрины магазинов, окаймляющих торговую площадь, зияли чёрными дырами вместо стёкол, люди суетились, перебегали от одного магазина к другому, ныряли в разбитые витрины, через минуту появлялись вновь на улице, большинство с пустыми руками, но кто-то всё же находил ещё не украденный товар. Мимо ребят пробежал мужичонка, несущий в охапке несколько рулонов ткани, следом прошла женщина, из сумки которой свисали мужские галстуки и кружевное бельё.
Вдруг ребята услышали рядом женский голос:
- Сволочи, что же вы делаете? Это же народное добро! Где же охрана, где милиция? Ведь растащат всё!
Мародёры пробегали мимо неё, не обращая никакого внимания, некоторые приостанавливались, выразительно крутили пальцем у виска и бежали к магазинам. Кое-кто из зевак присоединился к грабящей толпе и тоже бросился в разбитые витрины.
- Юрка, - дернул приятеля за рукав Петька, - мы чё, хуже других?
- Айда? – спросил его Юрка, и они тоже побежали к ближайшему магазину. Это оказался гастроном. В магазине весь пол был покрыт осклизлой кашей из пролитого масла, вина, просыпанной муки, манки, маринада, вытекающего из опрокинутой бочки из-под сельди. Какие-то темные фигуры хватали с полок бутылки, смотрели на этикетки и швыряли бутылки тут же на пол или бросали в мешок. В полутёмном зале суетились люди со странными лицами. Таких лиц Юра никогда не видел. Они ничего не выражали, просто серая маска с лихорадочно блестевшими глазами. Люди были вымазаны мукой, маслом, томатом, соусами и с набитыми мешками спешили к светлой дыре выхода.
Кто-то, пробегая мимо, сильно толкнул Петьку в спину набитым мешком. Ноги тут же разъехались на скользком полу, но он ухватился за прилавок и удержался. Опасаясь поскользнуться и быть затоптанными обезумевшей толпой, ребята поспешили на улицу. На углу дома, в котором располагался гастроном, лежал опрокинутый бочонок, из которого густой массой вытекала томатная паста. Какая-то женщина, со сползшим на затылок платком и растрёпанными седыми волосами черпала соус руками и выливала его прямо в сумку. Петька вдруг сказал Юрке: «Я щас», и побежал к соседнему дому. Через мгновение он вернулся обратно, неся в руках две эмалированные кастрюли без крышек. Одну из них молча сунул Юрке в руки, и они, не сговариваясь, зачерпнули густую бурую массу томата.
- Ну чё, поищем ещё чего? – спросил Петька.
- Не знаю. А куда кастрюли девать, - протягивая вперёд обе руки, держащие за ушки кастрюлю, спросил Юра.
- И то верно. Давай домой отнесём, а потом вернёмся.
- Давай.
И они быстрым шагом, держа перед собой испачканные томатом кастрюли, двинулись в сторону моста. У одной из разбитых витрин Юрка увидел лежащий на тротуаре игрушечный заводной грузовичок. О, это была желанная находка! Он мигом поставил кастрюльку на асфальт, сунул игрушку под мышку, снова схватил кастрюлю и побежал догонять Петьку.
Когда они уже были на другой стороне Лопани, в воздухе раздался громкий треск, за ним другой, третий… Мальчишки оглянулись и увидели над площадью облачка дыма. Тут же площадь наполнилась криком, плачем, причитаниями. Ребята не сразу сообразили, что происходит. Оказавшийся рядом с ними мужчина в старой кавалерийской шинели сказал, ни к кому не обращаясь:
- Бризантными бьют, сволочи. По живым целям. Щас людей положат уйму.
Ребята бегом припустили вверх по Рогатинскому въезду, миновали зоопарк и через пять минут были уже во дворе дома. Треск разрывов бризантных снарядов прекратился так же внезапно, как и начался. Посовещавшись, друзья решили больше не испытывать судьбу и на площадь не возвращаться.
К 8 часам вечера 24 октября в руках противника оказалась значительная часть города, находившаяся западнее реки Лопань. После отхода частей Харьковского гарнизона на левый берег Лопани были взорваны все мосты, за исключением центрального, где не сработало взрывное устройство.
С раннего утра 25 октября ожесточенный бой разгорелся в северной части города. К 8 часам утра противнику удалось прорвать оборону подразделений, оборонявшихся в районе Загоспромья, и немецкая пехота начала быстро продвигаться по Речному переулку и Рогатинскому въезду в сторону площади Дзержинского. Однако на подступах к площади противник встретил сопротивление ополченцев.
К середине дня, понеся потери, бойцы ополчения были вынуждены отойти к площади Дзержинского, а спустя некоторое время и оставить ее. Однако уже через час контратакой ополченцы выбили немецкую пехоту с площади, заняв оборону на подступах к ней. Перегруппировав свои силы и подтянув танки, противник вновь захватил площадь Дзержинского и начал теснить защитников города, которые стали отходить в восточном и северо-восточном направлениях, в район авиационного завода и Журавлёвки. К концу дня город был сдан почти без боя, сил на оборону у Красной армии не было из-за предшествующей катастрофы под Киевом.
Утром Юра вышел к Госпрому и увидел высоких солдат, лазивших по развалинам Дома проектов - они собирали винтовки вчерашних красноармейцев. Он не сразу сообразил, что это немцы. Да оно и понятно. Слишком много до войны пели песен, и в песнях били врагов где-то там, на их стороне, малой кровью, могучим ударом. А враги вдруг оказались на нашей земле, и вот спокойно лазят по битым кирпичам и брезгливо, как палки, сбрасывают в кучу оружие советских солдат.
Юра вышел на площадь Дзержинского. Здесь было несколько танков с крестами на башнях. По площади, цокая коваными сапогами, размеренно шагали победители. Юрку поразило, что они вовсе не были похожи на тех фашистов со зверскими рожами и окровавленными руками, что были нарисованы на плакатах. Обычные рослые парни в касках (без рожек!) или пилотках с эмблемами черепа, как у нас на трансформаторных будках. Короткие сапоги с широкими голенищами, маленькие погоны, автоматы, карабины, сытые и довольные лица. Их было много, очень много. Прямо на Юрку шли два таких молодца. И Юрка не нашел ничего страшного в их лицах. Они шли в ногу, о чём-то непринуждённо разговаривая и смеясь, шли так уверенно, словно всю жизнь прожили в этом городе.
На краю площади, вдоль тротуаров, было много народа. Стояли мальчишки, женщины, старики. Все молча смотрели на поток немецких солдат.
- Вот это сила! Вот это техника! Куда нам до них, - услышал Юрка чей-то голос. Он оглянулся. Невысокий, толстый мужичок в ватнике прищурившись разглядывал площадь. – Так они до Урала за пару месяцев дойдут.
Никто не ответил на его реплику, лишь только женщина интеллигентного вида бросила на мужика гневный взгляд и покачала головой. Другие люди тоже оглянулись, но промолчали. Никто не знал, что будет дальше, чего ждать от оккупантов, и от греха подальше предпочитали не начинать споров.
5.
К концу октября заметно похолодало. Зима в этом году решила прийти раньше обычного. Снег ещё не выпал, дни стояли безоблачные, и поэтому скупое осеннее солнце ещё как-то прогревало воздух, но по ночам уже было морозно. Отопление не работало, и ночью приходилось спать одетыми, укрывшись всем, чем только можно.
- Мам? А, мам? – высунув нос из-под одеяла, спросил Юра. – А зимой отопление включат?
- Не знаю, сынок. Вряд ли.
- Но ведь будет очень холодно!
- Пётр Захарович скоро сделает нам печку, - полусонным голосом ответила Анна Яковлевна.
- Здорово! Мне нравится жечь в печке огонь.
- Вот и прекрасно: будешь у нас истопником. Хорошо, что летом кто-то догадался завезти уголь в котельную. Будем топить печку и не замёрзнем.
- А я могу ещё и дрова всякие собирать. Тогда мы точно не замёрзнем.
И в самом деле, через несколько дней принесли печку, сделанную из большой кастрюли, называемой в народе вываркой. Печка получилась не ахти какая, с тонкими стенками, расходующая много топлива, но кое-как прогреть комнату она могла.
Холодным ноябрьским утром Юра шёл к котельной за углём, как вдруг раздались крики: «Пленных ведут!» Юрка, гремя ведром, выскочил через арку из двора на улицу: колонна по шесть-восемь человек в ряд, в одних выцветших гимнастёрках, без ремней и шинелей, дрожа от холода, шаркая разбитой обувью по мостовой, шла в сторону здания Госпрома. С обеих сторон от колонны по тротуарам ехали на холёных лошадях немцы с карабинами поперёк седла. Женщины вынесли махорку, папиросы — бросают, а пленных все гонят и гонят, колонна струится, как бесконечная змея.
Юра стоял, прижавшись к стене дома, чтобы не попасть под копыта лошадей. И вот кто-то бросил последнюю пачку. Лес рук потянулся к ней, пытаясь поймать. Но пачка отскочила от рук и упала на край тротуара. Она лежала совсем близко. Ряды пленных проходили мимо неё, но никто не рисковал попытаться её поднять. И вот один отчаянный красноармеец выскочил из строя и схватил столь желанный предмет. Громыхнул выстрел, с десяти метров верховой немец лихо всадил пленному пулю в грудь. Солдат плашмя проехал по булыжнику и остался лежать с зажатой в руке нелепой голубой пачкой папирос под названием «Пилот». В конце колонны громыхала телега, два пленных красноармейца погрузили тело убитого — для точного немецкого счета.
Все, кто наблюдал за прохождением колонны, после выстрела долго стояли молча. Толпа будто оцепенела, наступила подавленная тишина. Потом люди тихо разошлись. Это была первая военная смерть, которую так близко видел Юра. Эта нелепая смерть пленного советского солдата навечно впечаталась в его мозг.
Дни шли за днями, ничем один от другого не отличаясь. В один из ноябрьских дней, рано утром собираясь на базар, мать разбудила сына:
- Юра, сходи на Благовещенский базар и попробуй продать вот эту папину курточку, - Анна протянула сыну почти новую куртку, - а я отправлюсь на Сумской. Может быть в этот раз повезёт, и я выменяю что-нибудь на продукты.
- Мама, а почему мы всякий раз ходим с тобой на разные базары? Разве не лучше вместе пойти на какой-то один? – взяв куртку, спросил Юра.
- Так надо, – резко ответила мать, - собирайся скорее, уже светает.
Юрка не стал больше задавать вопросов, пожал плечами, оделся и, сунув под мышку отцовскую куртку, вышел за дверь. Утро выдалось холодным, ветер гулял по пустому двору, гоняя обрывки газет, опавшую листву, песок вперемешку со снегом и прочий мусор. Проходя сквозь арку дома, Юрка застегнул пальто на все пуговицы и потуже затянул шерстяной шарфик на шее. Идти предстояло не очень далеко, всего несколько кварталов. Юра, поёживаясь от холода, прошёл по Клочковской улице до Рогатинского въезда и спустился по нему к Лопани. У разрушенного Рогатинского моста он задержался, глядя, как ветер гонит лёгкую позёмку по льду, сковавшему реку. Постояв так с минуту, он зябко передёрнул плечами, поднял воротник пальто, нахлобучил глубже шапку и пошёл по проторенной на льду тропинке в Пискуновский переулок.
Благовещенский базар, или Благбаз, как его звали местные жители, жил своей жизнью. Кто-то продавал, кто-то покупал, кто-то выменивал, кто-то воровал. Обычный базар, которых в Харькове было больше десятка. Юрка встал недалеко от входа в ряд таких же горемык, как и он, развернул куртку и, держа её за плечи, стал слегка приплясывать, согреваясь таким образом. Постояв минут пять и продрогнув до костей, он перебрался несколько вглубь базара и пристроился у стены деревянного павильончика, укрывшись за ним от пронизывающего ветра.
День оказался для Юрки удачным, куртку купили почти сразу же, заплатив за неё приличные деньги. Юрка не стал задерживаться на базаре и, не медля ни минуты, отправился домой, сунув руки поглубже в карманы пальто. Он шёл от реки в гору, к площади Дзержинского, ссутулившись, слегка наклоняясь навстречу порывистому ветру и отворачиваясь от колючих снежинок, словно дробинки бьющих в лицо. Добравшись минут за двадцать до своей улицы, Юрка не пошёл в гудящую от ветра арку, а обогнул выступ дома и тут же едва не столкнулся с Петькой, выскочившем из-за угла. Тот, увидав Юрку, резко остановился и попытался что-то сказать, но никак не мог унять после бега дыхание и лишь глотал воздух, глядя на приятеля широко открытыми глазами и возбуждённо взмахивая руками.
- Ты чего такой напуганный? – удивился Юра.
- Привет, Юрка, - справившись с дыханием, отрывисто проговорил дружок. – Ты новость слышал?
- Какую новость? Ты о чём?
- Чё, не слышал? Этой ночью на Дзержинского что-то рвануло. Говорят, немцев положило целую кучу!
- Откуда знаешь? – недоверчиво спросил Юрка.
- Да все кругом об этом уже говорят! Давай смотаемся туда, поглазеем.
- Айда! – согласился Юрка, сразу же позабыв о холоде, и они побежали в сторону Госпрома.
На площади царили оживление и суматоха. По всему было видно, что немцами была устроена облава. Кто-то бежал к ближайшим дворам, чтобы не попасть в руки полицаев и немцев, кто-то стоял и с любопытством глядел в сторону улицы Дзержинского, где за крышами домов до сих пор клубился дым. Проехали и скрылись за домами несколько грузовиков с гитлеровцами в кузовах, протрещали мотоциклы. Мальчишки подошли к стоящему неподалёку пожилому инвалиду и спросили:
- Дядь, а чё там рвануло?
Инвалид, не поворачивая в их сторону головы, ответил:
- Не знаю. Похоже, что это семнадцатый дом взорвали, комендатуру.
- Кто взорвал? – задал глупый вопрос Петька.
- А кто их знает! – огрызнулся мужик. – Может быть партизаны, а может ещё кто…
- Ух, ты! – восхитился Юрка. – Петька, пошли поближе, посмотрим.
- Куда, сорванцы? – сердито глянул на мальчишек инвалид. – В гестапо захотели, или жить надоело? А ну, марш домой!
Мальчишки поспешили удалиться от этого сердитого мужика и побежали к ближайшей подворотне. Остановившись за углом дома и переведя дыхание, Петька предложил:
- Через площадь не получится, давай дворами туда пройдём.
- Нельзя. Видишь, немцы оцепление выставили. Поймают – убьют! – возразил Юрка. – Сейчас лучше пойти по домам, а то можно под облаву попасть.
- И то верно, - согласился с ним Петька. – Жаль, что нельзя поглазеть.
Мать уже была дома, когда Юрка прибежал с важной вестью.
- Мам, партизаны ночью комендатуру рванули! – прямо с порога радостно прокричал Юрка.
- Цыц! – грозно оборвала мать. – Сдурел? Ты что разорался на весь подъезд?
- Мам, мы с Петькой только что видели, как горит комендатура, - понизив голос, возбуждённо проговорил Юра. – Какой-то дядька сказал, что это партизаны рванули.
- А ты держи язык за зубами и не трепись понапрасну. Куртку продал? – сменила тему разговора Анна Яковлевна.
- Да, вот деньги, - Юрка протянул матери скомканные купюры. - А ты почему так быстро? Ты уже всё продала?
- Нет, у меня ничего не купили. Вот только выменяла кое-что на две банки консервов, - мать кивнула в сторону стола, на котором стояли банки.
- А почему тогда ты так рано ушла с базара? – не унимался Юрка.
- Почему, почему. Так надо, почемучка, - рассердилась мать из-за назойливости сына, но тут же улыбнулась и сказала уже ласковым голосом:
- Замёрзла я. Но ты же добыл нам денег, теперь мы какое-то время можем на них прожить.
- Мам, а ты как по Сумской прошла? Там же немцы всё оцепили, облава была…
Неожиданно в дверь постучались. Юрка, не дожидаясь ответа матери на свой назойливый вопрос, метнулся открывать. На пороге стоял запыхавшийся Петька.
- Юрка, - едва переведя дыхание, заговорщицки прошептал он, - сегодня не только комендатуру рванули, а ещё на Руднева был взрыв, и Холодногорский виадук подорвали!
- Вот дают партизаны! Так немцам и надо! – восхищённо ответил Юрка.
Они не знали тогда, да и не только они – многие не знали, что это были взорваны заложенные нашими сапёрами ещё при отступлении радиоуправляемые фугасы. Впервые в истории Великой Отечественной войны здесь при отступлении советской армией были применены радиоуправляемые мины. Самый известный взрыв радиоуправляемой мины был совершён по сигналу советского минёра Ильи Старинова, поданному из Воронежа в 3:30 ночи 14 ноября 1941 года. На воздух взлетел германский штаб по улице Дзержинского, 17 вместе с командиром 68-й пехотной дивизии вермахта, начальником гарнизона и комендантом города генерал-лейтенантом Георгом фон Брауном, двоюродным братом знаменитого ракетчика Вернера фон Брауна. В отместку за взрыв немцы повесили пятьдесят и расстреляли двести заложников-харьковчан.
6.
Где-то в середине декабря среди жильцов дома №2 по улице VIII съезда Советов, которую в начале оккупации переименовали во 2-ю Кольцевую, где жили Юра со своей мамой, прошёл слух, что у речки Лопань убили трёх немцев, а это значило, что будут брать заложников. Юра почти наизусть помнил объявление немецкого коменданта города, в котором говорилось: «Каждый житель Харькова лично, своей собственной жизнью отвечает за безопасность немецких вооружённых сил и ставит на карту не только свою собственную жизнь, но и жизнь всех жителей Харькова». Повсюду висели листовки военного командования, содержащие разнарядку на расстрел мирных жителей: за убитого немецкого офицера - сто заложников, за немецкого солдата - пятьдесят, хорвата - тридцать, венгра - двадцать пять, румына - пятнадцать, итальянца - пять.
Двор был пуст, улицы безлюдны. Жители старались по возможности отсиживаться дома, без надобности на улицу не выходить. Юрка стоял у окна и наблюдал за тем, как ветер гоняет по пустой мостовой снежинки. Анна Яковлевна с утра куда-то ушла, наказав Юрке ни в коем случае не выходить из дома и никому не открывать дверь. Ближе к полудню она вернулась домой:
- Юра, я завтра пойду по сёлам, попробую обменять вещи на продукты.
- Зачем? У нас ведь есть ещё что кушать. Холодно сейчас ходить по сёлам, - удивился Юра.
- Сегодня есть, а завтра – не будет, - ответила Анна Яковлевна и продолжила: - А ты возьмёшь этот утюг и к девяти часам пойдёшь с ним на Сумской базар.
- Мам, а почему на Сумской? Туда же вон сколько топать! А Благбаз ближе, - попробовал возмутиться Юрка.
- Не перебивай, - строго одёрнула его мать. – Пойдёшь именно на Сумской! Понял? Там станешь у третьего по левой стороне прилавка. Если спросят, исправный ли утюг, ответь, что исправный, но только сорвана резьба. Если захотят купить не спрашивая, то сам говори, что утюг неисправный.
- Мам, а откуда он взялся? У нас же такого утюга не было? – удивился Юрка, разглядывая утюг.
- Знакомая одна подарила. И вообще, не задавай глупых вопросов. Ты всё понял, что я сказала?
- Понял.
- А сегодня чтобы ни шагу из дома! – строго сказала Анна Яковлевна.
До обеда никто не выходил за пределы двора, хотя особого смысла в этом не было - заложников брали и из домов. Во второй половине дня движение на улицах возобновилось, и мать разрешила сыну выйти на улицу. Во дворе Юрка встретил своего приятеля Петьку и мальчишку из соседнего двора Ваську. Петька, увидав Юрку, бегом бросился к нему и с вытаращенными глазами сказал:
- Юрка, там, на площади – повешенные! Давай сбегаем и поглазеем.
- А ты откуда знаешь? – удивился Юрка.
- Я слышал, как тётки у котельной разговаривали, - многозначительно задрав нос, сказал Васька.
- Страшно, - ответил Юрка. – А вдруг и нас там поймают и повесят?
- Не боись, - деловито сказал Васька, - там полицаи сейчас только охраняют виселицы. Никого уже не ловят.
- Тогда пошли, - согласился Юрка, и они втроём побежали в сторону площади.
То, что они там увидели, ещё долгое время снилось Юрке по ночам. В скверике на краю площади в мёрзлую землю были вкопаны виселицы, на которых висели тела нескольких мужчин и женщин. По пустой площади ветер гнал позёмку и раскачивал эти тела, присыпая волосы повешенных снегом. На груди у каждого казнённого висела табличка с какой-то надписью, но подойти поближе, чтобы прочесть её, мальчишки не осмелились. Постояв молча несколько минут на ветру, они, не сговариваясь, повернулись и быстрым шагом, опасливо озираясь, пошли обратно во двор.
Дома Юрка рассказал маме о том, что видел на площади, на что она строго ответила: «Не шляйся где попало!» Юрка попытался было оправдаться, что он всегда гулял на площади, но мать оборвала его и приказала сегодня больше из дома не выходить.
Утром, ровно в девять, как и велела мать, Юрка занял место за прилавком на Сумском базаре. В этот день было особенно холодно. Старенькое, не по росту короткое зимнее пальтишко согревало плохо. Спасал лишь вязаный свитерок, надетый поверх байковой рубашки. Ноги в кирзовых ботинках немели от холода, и каждый шаг отдавался колючими иголками в замёрзших пятках. Зима в этом году выдалась особенно лютая. В этих южных краях редко бывали такие морозы, а если и случались, то держались несколько дней, а затем снова наступало потепление. Но зима 1941-42 годов была на редкость суровой.
Юрка выставил на прилавок утюг и стал хмуро разглядывать посетителей базара и продавцов. Ему совсем не хотелось мёрзнуть из-за этого утюга, который, скорее всего, так никто и не купит. Кому нужен электрический утюг, когда самого электричества в большинстве домов нет? Но не выполнить наказ матери он не осмелился и решил стоять у прилавка столько, сколько сможет терпеть холод. Хоть бы скорее купили этот проклятый утюг, пока не успел совсем замёрзнуть!
Минут через десять, словно услышав мысленный Юркин призыв, к прилавку подошёл мужчина в поношенном полушубке и облезлой шапке ушанке из кроличьего меха и, весело подмигнув Юрке, спросил:
- А что, малец, утюг исправный?
От неожиданности Юрка чуть не забыл, как нужно ответить. Сначала он просто молча кивнул головой, но потом спохватился и ответил:
- Исправный. Только резьба сорвана.
- Это не беда, - усмехнулся мужчина, - резьбу поправим.
И, вручив Юрке несколько купюр, взял у него утюг, сунул в холщовую сумку и неспешной походкой вышел с базара.
Юрка, обрадовавшийся тому, что не пришлось долго стоять на морозе, вприпрыжку побежал домой. Перейдя наискосок через площадь Дзержинского, он встретил входящего во двор дома Петьку, несущего какие-то хорошие сухие доски.
- Привет, Петька! Ты где это раздобыл такие шикарные дрова? – удивился Юра.
- Привет, Юрок, - Петька явно был в хорошем настроении. – В сто пятой школе, в подвале. Там люди старые стеллажи курочат.
- Петька, мне тоже нужны дрова.
- Так давай ещё разок сходим туда. - Петька перехватил охапку поудобнее. - Вот только эти доски домой отнесу, и сходим.
- Лады. Я тебя здесь подожду, - обрадовался Юрка.
- Жди. А у вас топор есть? – спохватился Петька.
- Есть.
- Тогда смотайся домой и возьми топор. Там без него трудно доски отрывать, – деловито сказал Петька и потащил доски домой.
Через десять минут, вооружившись топором, мальчишки прибежали к школе на улице Данилевского, что в соседнем квартале, через дорогу. Зашли в подвал, только начали работать, как какой-то дядька забрал у Петьки топор и сам стал отдирать доски. Скрип выдираемых гвоздей, громкий стук по стеллажам - оглушающая какофония.
- Отдай топор! - закричали мальчишки.
А он в ответ:
- Наберу себе и отдам.
И тут близко прострекотала автоматная очередь, затем наступила полная тишина. Дядька испуганно всунул Юрке в руки топор. Почти сразу же вбежал немецкий солдат и стал всех выгонять из подвала наверх. Люди пошли, Петька дернулся тоже, но Юрка схватил его за руку и запихнул за вентиляционный стояк. Сам стал рядом, держа в руке топор. Все ушли, несколько минут стояла тишина. Вдруг - топот кованых сапог по коридору, вбежал другой немец со шмайсером в руках, остановился посередине комнаты. Петьку он не увидел, а Юрку увидел, они встретились глазами. Длилось это доли секунды, но Юре показалось, что прошла целая вечность. Лица солдата он не запомнил, только серые глаза под низким козырьком тевтонской каски.
Спустя миг немец повернулся на каблуках и побежал дальше. Был он без шинели, в кителе - рядовой. Ребята постояли немного, и пошли на выход. Поднялись на первый этаж, а там прямо дверь на крыльцо. Петька хотел выходить, но Юра его потащил по лестнице наверх. На третьем этаже они выглянули. Внизу в две шеренги стояли люди. Юра заметил мужика на деревянной ноге из соседнего дома и Вовку, их одноклассника, с матерью. Немцы и полицаи стояли к мальчишкам спиной. Офицер что-то гаркнул, полицай в черной шинели, перекрашенной из красноармейской, побежал выполнять приказ.
Ребята стремглав помчались по коридору вглубь здания, повернули и по лестнице сбежали на первый этаж в противоположную от фасада и немцев сторону. В одной из комнат окна были выбиты, Юра выбросил на улицу топор и вылез сам.
Мать вернулась под вечер, осунувшаяся, уставшая. Выставила на стол две бутылки молока, положила краюху ржаного хлеба и, не раздеваясь, а только лишь скинув на плечи платок, села на стул, опустив рядом узелок с вещами, которые она брала для мены. Юрка посмотрел на узелок, подошёл к матери и поцеловал её в щеку.
Анна улыбнулась и спросила:
- Ты утюг продал?
- Продал. Деньги я положил в ящик папиного стола.
- Тебя покупатель спрашивал про утюг? – обеспокоенно спросила мама.
- Да, я ему ответил, что только резьба сорвана. Он засмеялся, сказал, что резьбу он поправит и тут же купил у меня утюг. Я всё сделал, как ты мне велела.
- Молодец, Юрочка. Спасибо, - сказала мама и погладила сына по голове.
- Устала, мамочка? Замёрзла? – участливо спросил Юра.
- Устала, сынок, - вяло ответила Анна Яковлевна.
- Вот видишь, я же говорил, что не нужно ходить на село, что есть у нас ещё что кушать. А ты не послушалась, - как взрослый, укоризненно покачал головой Юра.
- Надо было идти, сына. Обязательно надо, - почти засыпая, слабым голосом ответила мать.
Юра покосился на нетронутый узелок, затем перевёл взгляд на молоко и хлеб, и спросил:
- Мам, а откуда молоко и хлеб? Вещи ведь все на месте?
- Добрые люди дали. Устала я, Юра, хочу спать, - зевнув, ответила Анна Яковлевна. – А как ты здесь без меня? Всё в порядке? – поспешила сменить тему она.
- Всё нормально, мамочка, - Юрка благоразумно решил промолчать о походе за дровами. – Ложись спать, ты очень устала.
Анна Яковлевна с трудом поднялась, скинула пальто, которое Юра тут же подхватил, легла на кровать, укрылась одеялом и сразу же заснула. Юрка глядел на неё и пытался что-то понять своим детским умом. Уже не первый раз мать уходила на село, чтобы выменять вещи на продукты, отсутствовала целый день и возвращалась или с мешочком крупы, или с кусочком сала, или, как сегодня, с парой бутылок молока. И почти всегда приносила все вещи, предназначенные для мены, обратно. Юрка не придавал этому значения, не задумывался над такой странностью. Но сегодня… А ещё этот утюг, который невесть откуда взялся, и это странное наставление по поводу сорванной резьбы. Позже ещё не один раз мать уходила куда-то на целый день, говоря сыну, что пошла на мену. Но тогда, в декабре 1941-го, Юрка не мог найти объяснения таким отлучкам матери. Если и пытался что-то у неё выспросить, то получал в ответ обтекаемые, ничего конкретно не объясняющие ответы.
Назавтра Юрка пошел к своему однокласснику Вовке, постучался в его квартиру, но никто не ответил. Вдруг со скрипом отворилась соседняя дверь, и выглянувшая женщина спросила:
- Тебе кого?
- Я к Вовке пришёл – ответил Юра.
- Вовка с матерью в заложниках, - сказала женщина. – Иди отсюда, мальчик, иди от греха подальше.
Больше Юра их не видел. И мужика на деревянной ноге тоже. Вскоре он узнал, что заложники, взятые в их районе, были расстреляны в тот же день.
Позднее он часто вспоминал серые глаза того немецкого солдата без шинели, глядящие прямо на него. Почему тот промолчал, почему не вытащил мальчишек из угла, а повернулся и побежал дальше? Всякие догадки можно строить, но наверняка теперь не скажешь. Точно Юрка знает одно: эти несколько секунд - глаза в глаза, а потом удаляющийся топот кованых сапог - были самым счастливым мигом его жизни за всю войну.
7.
Больше всего Юра не любил ходить за водой. Водопровод в доме не работал, и воду приходилось носить из колодца, в районе, называемом Слободкой, что на берегу Лопани. Сегодня за водой они пошли вместе с Петькой. День был морозный, но солнечный и безветренный. Щурясь от яркого солнца и поскальзываясь на утоптанной до зеркального блеска тропинке, ведущей к полынье, мальчишки обсуждали недавнюю новость, страшным слухом прошедшую по городу: люди шептались о том, что в Дробицком Яру, у тракторного завода, немцы расстреливают евреев.
Уже 5 декабря началась перепись населения города, причём евреев вносили в особые списки. 14 декабря 1941 года по приказу военного коменданта города генерала Путкамера всех евреев в двухдневный срок обязали переселиться в район ХТЗ. В рабочих бараках, оставшихся после строительства завода, было организовано еврейское гетто. Каждый день из гетто выводили группы по 250—300 человек, которые направлялись на расстрел в Дробицкий Яр. Уже в начале 1942 года харьковское гетто прекратило своё существование. Также в яру расстреливали пленных красноармейцев и психически больных людей.
Так, обсуждая эти страшные слухи, мальчишки пересекли Клочковскую и, пройдя ещё метров сто, свернули в переулок, к колодцу. Переулок был тупиковым, войти в него, равно как и выйти оттуда можно было только со стороны подъёма Пассионарии. В нескольких десятках метрах от колодца стояла конная повозка с установленной на ней бочкой. Рядом с повозкой курил немецкий солдат, наблюдавший за тем, как люди набирали воду.
- Вот, зараза, снова он здесь, - сквозь зубы прошипел Петька.
- Гад! – поддержал его Юрка. Но делать было нечего: обойти немца не представлялось возможным, подход к колодцу был единственным. Возле обледенелого сруба суетились десятка два человек с вёдрами.
Набирать воду из колодца было трудно и опасно. За несколько недель вокруг него образовалась высокая скользкая наледь. Чтобы зачерпнуть воду, нужно было взобраться на эту ледяную горку и лечь на неё, при этом рискуя соскользнуть вглубь колодца, как в кратер вулкана. Особенно опасным был тот момент, когда нужно было вытаскивать уже наполненное ведро.
Дождавшись своей очереди, мальчишки взобрались на наледь. Петька лег лицом к срубу держа в руках верёвку, привязанную к ведру, а Юрка ухватился за его ноги, чтобы не дать тому соскользнуть в колодец. Так они наполнили оба ведра и, поскальзываясь, расплёскивая воду, побрели обратно, надеясь, что солдат их не остановит. Однако проскользнуть мимо ненавистного немца им не удалось.
- Ком! – требовательно прокричал он мальчишкам.
Те нехотя, глядя исподлобья на немца, побрели к повозке.
- Гисс хирхер ауз! – потребовал немец, показывая рукой на повозку.
Мальчишкам ничего не оставалось, как выполнить требование фашиста и вылить воду из своих ведёр в бочку.
- Гуд, - удовлетворённо кивнув головой, похвалил их немец и махнул рукой в сторону колодца, разрешая таким образом снова набрать воды. В этот раз друзья решили не торопиться, отошли немного в сторону и дождались, когда немец, усевшись на повозку с доверху наполненной бочкой, выехал из переулка. Лишь после этого они снова набрали в вёдра воды и отправились домой.
Обратно шли молча, стараясь не расплескать воду и донести до дома как можно больше. У одного из домов, где до войны было какое-то государственное учреждение, Петька остановился и показал рукой на балконы второго этажа:
- Гляди, даже верёвки не снимают, оставляют для следующих висельников. Повешенных ещё неделю назад отсюда сняли.
Юрка поднял голову и увидел свисающие с балконов верёвочные петли. Не задерживаясь возле жуткого места, они прибавили шагу и, больше не проронив ни слова, пошли домой.
После полудня полицаи согнали людей на площадь Дзержинского. Здесь черный репродуктор гнусавым голосом вещал о победах германского оружия. Юрка не сразу сообразил, что если сбито пятьдесят вражеских самолетов, то это погибли наши, советские. Слушать передачу было страшно: уничтожены миллионные армии, тысячи танков и самолетов, доблестные немецкие войска на окраинах Москвы и на берегах Волги. «Большевистские банды разбиты, хайль Гитлер!» — кричал голос.
Люди слушали молча, с застывшими лицами. После сводки с фронтов репродуктор начал извергать бравурные марши и вальсы Штрауса. Под чудесную мелодию «Сказок Венского леса» медленно вращались на веревках повешенные.
8.
Небывалые морозы стояли с ноября. Центральное отопление в городе практически отсутствовало. Люди обогревались, как могли: жгли в печках мебель, кукурузные початки, книги – всё, что могло гореть. Условия жизни харьковчан в оккупированном городе были чрезвычайно тяжёлыми.
И всё-таки не холод был самым страшным бедствием. Главной проблемой в это время стал страшный голод, возникший по причине полного безразличия городской оккупационной власти к вопросам поставок продовольствия. Люди ели буквально всё: картофельные очистки, кормовую свеклу, казеиновый клей, домашних животных.
Голодали все, кто не служил оккупантам или не занимался коммерцией. Поговаривали, что были даже случаи, когда на базаре продавали человеческое мясо, невзирая на то, что за такие преступления наказывали повешением. Люди начали опухать, большинству из них было трудно даже элементарно передвигаться. Стала обычной картина: сгорбившиеся фигуры харьковчан, запряженные в детские сани, на которых они перевозили умерших родных людей. Во многих случаях не хватало сил похоронить покойников или же это просто было некому делать.
Дом, в котором жил Юра, тоже потихоньку вымирал от голода. Первыми умерли старичок и старушка со второго этажа. Через несколько дней Юра, выходя на улицу, обнаружил на промерзшей лестничной площадке околевшее тело одинокого дедульки, жившего на первом этаже. Одежда на нём обледенела и покрылась инеем, остекленевшие, словно рыбьи глаза глядели в потолок. От страха ноги у Юрки стали тяжелыми, а под шапкой сразу сделалось мокро, но он всё же переступил через покойника и бегом выбежал из подъезда.
Все, кто мог, ходили по сёлам, на так называемые «мены». Горожане несли за город все ценности, которые у них были, надеясь получить за них продовольствие. Юра и Анна Яковлевна спасались тем, что могли иногда выменять что-то из вещей на базаре или в сёлах, и тем, что «давали добрые люди», как однажды мать пояснила Юрке. Кто эти добрые люди, Юрка не понимал, да и особо не старался понять. Он уже привык к тому, что мать стала часто куда-то уходить, сообщая ему лишь то, что пошла на село за продуктами. Но теперь часто она возвращалась ни с чем. За зиму они проели почти все вещи. Всё чаще теперь варили затирку - ржаную муку, сваренную в кипятке. О куске хлеба или похлёбке из овса уже и не мечтали. Если удавалось раздобыть полкруга макухи, то это было счастьем.
Однажды, где-то в феврале, после очередного похода по сёлам, мать сказала:
- Осталось терпеть немного. Мы уже почти перезимовали голодную зиму. Весной, когда потеплеет, пойдём с тобой в Песочин.
- Зачем? – удивлённо спросил Юра.
- В Песочине живёт земляк твоего папы, Савва Иванович. Мы пойдём к нему, и он нам подскажет короткую дорогу до Николаевки. Сама я не знаю, как туда теперь можно добраться. Ни поезда, ни автобусы теперь не ходят.
- А зачем нам добираться в Николаевку? – ещё больше удивился Юра.
- Там живёт тётка Ганна. Она жена брата твоего папы. И другая родня отца живёт в Николаевке – может быть, как-то приютимся у них на время.
- А Николаевка - это далеко?
- Не близко, сынок. Но мы с тобой доберёмся. Пусть только потеплеет, чтобы не по холоду.
- А может быть лучше в Днепропетровск? К тёте Соне или к дяде Вите?
- Нет, сынок. Там им самим тяжело. В Днепропетровске так же голодно, как и у нас в Харькове. Это ведь город, а в городах теперь везде голодно. В селе всё-таки легче прожить.
Юрке очень хотелось в Днепропетровск: он ведь так по-настоящему и не накупался в Днепре, а впереди лето. Но возражать матери он не стал. Он уже понимал, что сейчас не то время, когда можно беззаботно отдыхать.
На следующий день Юрка поделился новостью с приятелем.
- Верно твоя мамка решила, - не по возрасту рассудительно сказал Петька. – Мы тоже, наверное, пойдём по сёлам, а то в Харькове можно дуба дать от голода.
- А что, у вас тоже в селе есть родня? – спросил Юра.
- Не знаю. Может и есть. Нужно спросить у мамки, - задумчиво произнёс Петька. И они замолчали, каждый думая о своём.
- Давай сходим к Благбазу, - нарушил молчание Юра.
- Зачем?
- Может выпросим чего пожевать, или семечками разживёмся.
- Это вряд ли, - возразил Петька. - Ладно, пошли, всё равно делать нечего.
И они двинулись вниз, к разрушенному мосту через Лопань, то и дело поскальзываясь на утоптанной тропинке, в которую за зиму превратился тротуар. Проходя мимо Набережного переулка, они глянули в сторону колодца – немец с повозкой стоял на обычном месте.
- У, тварюга, - выругался Петька и погрозил в сторону переулка кулаком.
- Ты что? Ещё пальнёт сдуру! - одёрнул его Юрка.
- Не пальнет, - уверенно ответил Петька. – А догнать – пусть попробует.
- А вдруг запомнит?
- Далеко. Не разглядит, чтобы запомнить, - засмеялся Петька, и они прибавили шагу.
Едва перейдя по льду реку, мальчишки заподозрили что-то неладное. Издали было видно, что вокруг барахолки Благбаза немцы выставили оцепление. Послышались крики команд, лай собак, из толпы, которая собралась на барахолке, донеслись отчаянные женские крики: «Помогите!», «Ой, мамочка!», которые вмиг слились в разноголосый гомон. Некоторые люди, оказавшиеся рядом с барахолкой, побежали к разрушенному мосту, за ними бросились несколько полицаев.
Юрка вмиг сообразил, что происходит, и, схватив Петьку за рукав, потащил его вправо, вдоль реки. Петька не сопротивлялся, он тоже смекнул, что сейчас нужно как можно скорее уносить отсюда ноги. Добежав до трамвайного депо, мальчишки затаились за кирпичным забором.
- Это чё – облава? – переводя дыхание, шёпотом спросил Петька.
- Облава, - осторожно выглядывая из-за забора, ответил Юра. На овощном рынке тоже царила паника.
- Чёрт побери, чуть не попались, - зло сплюнул на снег Петька.
- Точно. Выпросили пожрать, называется. Долго здесь торчать нельзя – могут найти.
- И чё делать? – озабоченно спросил Петька.
- Надо дальше уходить, вдоль Лопани, к Ивановской.
- Да ты чё? Погляди: там же снега по пояс!
- Думаешь, не проберёмся? – засомневался Юрка, глянув вдоль берега.
- Если только по льду, - неуверенно предложил Петька, но тут же сам себе возразил:
- Заметят на льду. Там не спрячешься.
- Может в депо сигануть? – Юрка глянул на высокий кирпичный забор.
- Нельзя. Там могут быть сторожа или даже часовые.
- Тогда обходим депо, а там, дворами да огородами проберёмся.
- Давай рискнём.
Тем временем шум на барахолке стал стихать, только лишь злобный лай овчарок да отрывистые команды на немецком языке доносились до мальчишек. Затарахтели моторы, и грузовики, натужно гудя, стали удаляться от базара. Люди продолжали в панике бежать через Лопань, на левый берег, но их уже никто не преследовал.
Минут через десять тропинка на месте Рогатинского моста опустела, людской гомон стих, и только лишь одинокое горькое причитание какой-то женщины доносилось до слуха приятелей.
- Кажется, облава закончилась, - прислушиваясь, сказал Петька.
- Похоже на то. Давай посидим здесь ещё немного, и если будет всё спокойно, то пойдём к Рогатинке.
- А может быть всё же к Ивановской, - засомневался Петя.
- Если облава закончилась, то без разницы, куда идти. К Рогатинке ближе. Пройдём через овощной и сразу же махнём на тот берег, - рассудительно ответил ему Юра.
Минут через тридцать друзья, до костей промёрзнув, выбрались из своего убежища и осторожно двинулись по берегу вдоль овощного рынка. Добравшись до останков моста, они огляделись по сторонам и, что есть духу, пустились через замерзшую речку и далее вверх по Рогатинскому въезду.
Забежав в холодный подъезд, где жил Петька, мальчишки поднялись на верхний этаж и уселись на подоконник, переводя дух.
- Как думаешь, их постреляют, или повесят? – спросил Петя.
- Кого? – не сразу понял вопроса Юра.
- Заложников.
- Не знаю. Могут и повесить, а могут и расстрелять…
Нет, этих заложников не повесили. И даже не расстреляли. Их удушили. Мальчишки в тот день ещё не знали, что немцы с декабря стали всё чаще применять «гуманный», очень «удобный» способ умерщвления людей. Во время облав людей загоняли в фургоны грузовиков, называемых «газвагенами», или просто «душегубками», запирали и вывозили к тракторному заводу. Во время движения выхлопные газы автомобиля направлялись внутрь фургона, и люди задыхались, умирали мучительной смертью от удушья. Тела людей, умерщвленных выхлопными газами, сбрасывали в пустые бараки станкостроительного завода, 8-го треста и тракторного завода. Когда эти бараки оказались заполненными до отказа, палачи харьковчан начали сжигать деревянные строения.
9.
Луч утреннего солнца, проникнув сквозь запылённое стекло, скользнул по лицу и замер. Юрка, недовольно поморщившись, повернулся на другой бок и снова засопел. Но луч не хотел сдаваться. Тихо прокравшись по подушке, он снова нашёл Юркино лицо – тёплый луч весеннего солнышка, он приятно согревал щеку. Юрка приоткрыл один глаз, что-то проворчал, словно старик, и сел на кровати.
В кухне было тепло. Непривычно тепло. За ту длинную, суровую зиму Юрка уже позабыл, как может быть тепло в квартире. Даже стало немножко душно спать под стёганым ватным одеялом, когда взошедшее солнце посветило в окно.
Ещё в начале зимы они с мамой перебрались из комнат в кухню, поближе к печке. Самодельная печурка кое-как нагревала небольшое помещение, но на всю квартиру её не хватало. Спали они на одной кровати, часто не раздеваясь, чтобы было теплей. И вот теперь можно было снова подумать о том, чтобы с первым теплом перебраться в комнаты. На дворе была весна - ранняя, с капелью и ручейками, с безоблачным небом и ласковым солнцем. С улицы, невзирая на запертое окно, доносилось разноголосое птичье пение. Так птицы поют только весенним утром – звонко, весело, наперебой. Они радовались солнцу, теплу, весне, радовались тому, что смогли пережить лютые холода. Несмотря на войну, природа жила своей жизнью.
Юрка зевнул, сладко потянулся и, как был в трусах и майке, босой встал и подошёл к плите. Матери в кухне не было. На самодельной печке в кастрюльке что-то булькало, рядом закипал чайник. Ещё накануне мама где-то раздобыла пару стаканов ячменя, и теперь варила из него пресную кашу. Юрка потянул носом аппетитный запах варева и от предвкушения завтрака закрыл глаза. В это время в кухню вошла Анна Яковлевна.
- Доброе утро, мамочка, - бодрым голосом сказал Юра.
- Доброе утро, - ответила мать, улыбнувшись. – Ты почему босой и не одетый? Вот простудишься – чем я тебя лечить буду?
- Не простужусь! – озорно подмигнув, возразил Юрка. – Весна же на улице, а ты всё боишься, что я простужусь.
- Вот весной как раз и можно легко простудиться, доверившись первому теплу. А ну-ка, быстренько умываться и одеваться! Не хватало нам только воспаления лёгких, - с напускной строгостью сказала мама.
Юрка послушно подошёл к рукомойнику. Ничего не могло испортить ему хорошее настроение. Весенний лучик и птичье пение сразу же настроили его на весёлый лад. Юра умывался, фыркал, повизгивал, и даже рискнул плеснуть холодной водой себе на шею и спину, чего давно не делал. Брызги попали на печку, и та злобно зашипела. Юрка схватил висевшее рядом на гвоздике вафельное полотенце, начал усердно вытираться.
Весна манила, звала на улицу. Быстро опорожнив тарелку с кашей и запив её кипячёной водой, Юрка надел пальто, натянул резиновые сапоги поверх шерстяных носков и помчался вниз по лестнице. Возле подъезда, гоняя прутиком какую-то щепку в большой луже, его уже поджидал Петька.
- Слышь, Юрка, у меня в заначке есть пять сигарет, - не здороваясь, сказал приятель. – Если сможем добыть ещё одну, то можно сегодня выменять на сахарин.
- А не врёшь? – недоверчиво спросил Юрка. – Откуда у тебя они? Мы же вчера только две добыли?
- Зуб даю! Во, гляди, – и Петька, опасливо поглядывая на окна, достал из кармана пальто жестяную коробочку, в которой лежали пять немецких сигарет.
- Ух, ты! – восхитился Юрка. – Где добыл?
- Утром мать за водой послала, а там с бочкой уже не немец, а румын или итальяшка. Я так и не понял, кто он. Но форма не немецкая. Пилотка такая высокая, а на ней что-то вроде треугольника…
- Ну, и чё дальше? – нетерпеливо оборвал разглагольствования приятеля Юрка.
- Чё дальше? – обиделся Петька. – Да ничё. Несу я воду, а он на бочку показывает. Ну, как и тот, что раньше стоял. Я выливаю воду в бочку, собираюсь снова шлёпать к колодцу и вижу – закурил итальяшка.
- А может румын? – заинтересованно спросил Юрка.
- Может и румын - кто их разберёт? – мудро рассудил Петька. - Так вот, я ему на цигарку показываю и говорю, дай, мол, одну. А он достаёт пачку и что-то спрашивает, показывая на сигареты. Ну, я ему киваю: да, да! А сам думаю - щас как даст он мне пинка, буду кувыркаться до самого колодца. Испугался я, если честно. А итальяшка, или румын – кто их разберёт? – показывает на ведро, на колодец, затем показывает один палец и кивает на бочку. Ну, думаю, меня не убудет, если лишнее ведро принесу. А вдруг не обманет?
- Не обманул? – удивлённо спросил Юрка.
- Как видишь. Принёс я ему ведро, а он мне – три сигареты! – растопырив три пальца и показав их Юрке, гордо ответил Петька.
- Ух, ты! Повезло! – с лёгкой завистью в голосе сказал Юра.
- А то! – хитро подмигнул ему приятель.
- Ладно, айда к Сумскому. Может быть, повезёт ещё разок, – согласился Юра, и оба приятеля пошли к базару, по пути измеряя сапогами глубину всех луж.
Или по случаю субботы, или по случаю весенней тёплой погоды на базаре было необычно много людей. Приятели ходили кругами, высматривая наиболее доброго, на их взгляд, немца. Важно было не просто доброго немца найти, а ещё и такого, чтобы курил. Чтобы наверняка спрашивать. Уж если рисковать получить пинка или затрещину, то хотя бы знать, что есть шанс ещё и раздобыть сигарету.
- Гляди, Юрка, вон тот, что со свёртком в руке, - кивнул Петька в сторону магазина, - Вроде с виду не злой. Давай, попробуй у него выпросить.
- Боязно немножко, - заколебался Юра.
- Да ты чё? Немец вроде не злой. Ты, главное, очень близко к нему не подходи, – проинструктировал товарища Петька. – Давай, не тяни, а то уйдёт.
Юрка собрался с духом и пошёл к немцу. Тот стоял у витрины магазина, подставив веснушчатое лицо с рыжими бровями и рыжими ресницами солнцу, и улыбался. Юрка надеялся, что человек в таком настроении, даже если он немец, не станет давать ему пинок под зад, и, осмелев, подошёл к нему почти вплотную.
- Гер официр, - тихим голосом произнёс Юрка заученную фразу, - гиб мир битте айне цигаретте. Фатер виль айне раухен.
Немец опустил голову, внимательно посмотрел на мальчишку и, улыбнувшись, протянул Юрке сигарету. Тот, до конца не веривший в удачу, быстро сказал «Данке» и стремглав побежал к поджидавшему его Петьке.
Домой Юрка летел на крыльях счастья. За пазухой у него был свёрток с несколькими таблетками немецкого сахарина. Отперев ключом дверь, он прямо с порога закричал:
- Мама, мама, я сахарина раздобыл!
И вдруг остановился, как вкопанный. В кухне за столом сидел незнакомый мужик в деревенском кожухе и настороженно глядел на Юрку. Напротив мужика сидела мать, на полу лежал небольшой холщёвый мешок.
- Ты чего разорался, как в лесу?! – строго спросила мать. – Ну-ка, поди к себе в комнату. Нам с человеком поговорить нужно.
Анна Яковлевна встала, подошла к входной двери и заперла её на ключ. Затем вернулась в кухню, плотно прикрыв за собой и эту дверь. Юрка, понурив голову, ушёл к себе в комнату. Из кухни доносились приглушенные голоса матери и мужика. Сначала Юрка хотел прикрыть и свою дверь, но детское любопытство взяло верх, и он, весь обратившийся в слух, встал за дверным косяком. Но, как он ни старался уловить разговор, ничего не получалось – взрослые разговаривали на пониженных тонах. Только несколько отдельных слов и смог расслышать.
Минут через десять мужик, надев облезлую шапку и взяв в руки мешок, вышел из квартиры, оставив на столе буханку хлеба. Юрка зашёл в кухню и несмело сказал:
- Мам, я сахарина немножко раздобыл.
- А? – оторвалась мать от своих раздумий. – Сахарин? Молодец, сынок.
Анна Яковлевна взяла из рук Юры свёрток и, улыбнувшись, погладила сына по голове.
- Добытчик ты мой, - уже ласковым голосом похвалила она сына. – Я сейчас чайник вскипячу.
Юрка весь расцвёл в счастливой улыбке. В последние полгода не часто у них был сахарин, в лучшем случае патока. Сахарин даже не всегда можно было увидеть на базаре. А тут – такая удача!
Прихлёбывая горячий, слегка подслащённый чай, сваренный из каких-то трав, Юрка, заговорщицки понизив голос, спросил:
- Мам, а этот дядька – подпольщик?
- Что ты мелешь? Какой подпольщик? Это знакомый приходил, из села. Вот, хлеба нам принёс – кивнула мать на буханку.
- А почему он говорил с тобой про какие-то сведения? И что нужно что-то куда-то передать?
- Цыц! Ничего такого он не говорил, тебе послышалось. Забудь об этом! И не болтай нигде! Никакой он не подпольщик, а деревенский мужик, - разгневанно сказала мать. – И слово это чтобы вслух нигде не произносил. Забудь вообще это слово – подпольщик. Ты понимаешь, что за него тебя немцы могут повесить?
- Да, мама, конечно, я не буду болтать, - испуганно проговорил Юрка и уткнулся носом в кружку.
Он поверил матери, что тот мужик никакой не подпольщик, а обычный селянин. Да и какой из него подпольщик? Разве эти мужественные люди такие? Он представлял себе подпольщика в кожаной куртке, с наганом, пробирающегося ночью по тёмному городу, чтобы взорвать фашистский склад или комендатуру, или чтобы доставить важный пакет партизанскому командиру. А тот дядька совсем не был похож на подпольщика: драный кожух из овчины, стоптанные нечищеные сапоги, облезлая ушанка… Разве таким должен быть подпольщик? Нет, конечно. Это просто какой-то мамин знакомый из села пришёл, чтобы на хлеб что-то выменять. Хотя некоторые сомнения всё же закрались в душу мальчика. Он расслышал, как дядька сказал: «сведения» и «нужно передать». Или ему это показалось?
Но одно Юрка усвоил твёрдо: никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя говорить слово «подпольщик», и тем более «партизан». Ему не один раз довелось видеть повешенных людей с табличкой на груди и надписью «Партизан». Только лишь с Петькой они могли иной раз пошептаться на эту тему. Но о приходе того дядьки Юрка не сказал даже своему другу. Во-первых, опасался быть осмеянным за то, что сельского мужика принял за подпольщика, во-вторых… а вдруг он и правда подпольщик, а Юрка таким образом разболтает, пусть даже и лучшему другу, военную тайну?!
На следующий день Анна Яковлевна вернулась с базара вся заплаканная.
- Мама, ты почему плачешь? Тебя обидели? – испугался Юрка.
- Ой, сынок, беда случилась, - всхлипывая, сказала мать. – У меня на базаре сумку украли вместе с паспортом.
- А деньги там были? – взволновался Юрка.
- Да что деньги? Не было денег. Но паспорт!.. Что же делать теперь?
Юрка до конца не понимал, почему кража паспорта такая уж беда, но догадывался, что без веской причины мать так убиваться не стала бы из-за него.
- Мам, а что бывает за то, что нет паспорта? – осторожно спросил он.
- Ну как же? Могут арестовать, взять в заложники. Да и вообще без него нельзя выходить на улицу, - Анна Яковлевна задумалась. - Нужно завтра же заявить в домоуправление. Может быть, хоть справку какую-то выдадут. Нельзя же совсем без документа.
Обращалась ли мама в домоуправление, или нет – Юрка не знал. Забыл спросить. И вообще он забыл об этой неприятности: свои мальчишеские заботы были на переднем плане.
10.
В конце апреля, утром, к ним в квартиру постучали. Мать открыла дверь, а Юрка выглянул из своей комнаты. В прихожую вошёл мужчина в забрызганных сапогах, сером прорезиненном плаще и шапке-пирожке, надетой не по сезону. С плаща на пол стекали тонкие струйки воды. Мама предложила гостю пройти в кухню, а Юрке велела пойти погулять. Несмотря на то, что погода была явно не для прогулок, – шёл дождь, - Юрка не стал возражать. Быстро собравшись, он вышел во двор и направился к Петькиному подъезду.
Гулять под дождём не хотелось, сидеть дома у Петьки – тоже, поэтому они устроились на лестнице у самого чердака.
- Слыхал, вчера полицаи хотели поймать в Госпроме обезьян, - сообщил новость Петька.
- Ну, и как? – вяло поинтересовался Юрка.
- Говорят, не поймали, - Петька посмотрел на мокрое окно и предложил: - А может быть сходим туда?
- Куда? – рассеянно спросил Юрка.
- В Госпром.
- Что мы там забыли? На немца или на полицая нарваться?
- Может быть увидим тех обезьян, - неуверенно предположил Петька.
- Дулю с маком мы там увидим. Их никто не видел. Только разговоры одни. Нет там никаких обезьян, а люди зря болтают, - Юрке явно не хотелось продолжать разговор.
- Как это нет? Рассказывали, что видели их там. Ещё зимой видели. И кормили их.
- Нет, не пойдём. А вдруг там и сегодня полицаи их ловить надумают? Ещё пристрелят вместо мартышек, - возразил Юрка.
С началом фашисткой оккупации Харькова в зоопарке, старейшем на Украине, не хватало корма для животных. Паровое отопление не действовало, а печурка, которую топили оставшиеся в Харькове сотрудники зоопарка, не могла обогреть помещение. Поэтому обезьяны тесно прижимались друг к другу, тем самым согревая себя. Однажды утром три макаки-резуса, Дези, Роза и Гектор, две самки и самец, порвали сетку и выбрались на волю. Их поиски были безрезультатными. В холодное время макаки бродяжничали по чердакам домов, а когда было тепло, прятались в разбомбленном здании Госпрома. Еду у людей выпрашивали. Воровали все, что плохо лежит.
Когда Харьков освободила Красная Армия, служительница обезьянника Александра Андреевна Стародубцева решила вернуть своих бывших питомцев. Вместе с другими служителями зоопарка отправилась их ловить. Вооружились сачками, палками, рогатинами. Удалось поймать только Гектора. Он гневно и тоскливо кричал. Ночью на его зов пришли подруги. Стародубцевой лаской удалось заманить их в клетку. Так обезьяны снова оказались в зоопарке и стали одними из немногих животных, переживших оккупацию.
- Пойду домой, Петька, - Юрка встал и протянул приятелю руку. – Что-то не хочется гулять в такую погоду.
- Бывай, - скоро пожав протянутую руку, согласился с ним Петька. – Погода, в самом деле, дрянная.
Отпирая дверь, Юрка гадал – ушёл уже визитёр, или ещё нет? Если ещё не ушёл, то от матери можно было получить нагоняй. Она же не зря его выпроводила в такую погоду.
Гость был ещё дома. Они с матерью стояли в кухне возле стола, мама зачем-то высыпала в старый портфель жареные зёрна ячменя. Рядом на столе стоял новый портфель, в который гость убирал какие-то бумаги. Гость резко обернулся. Увидев Юрку, он стал у стола так, чтобы своей спиной закрыть от Юркиного взора портфель, и защёлкнул замок. Вскоре они вместе собрались уходить. Мать велела Юре никуда из дома не отлучаться и, ничего не объяснив, спешно вышла из квартиры вслед за мужчиной.
Юрка прождал до позднего вечера, но мать всё не возвращалась. Оставаться ночью одному в квартире ему было страшно, он запер дверь и постучался в квартиру к Тертычным, жившим этажом ниже. У них он и заночевал.
Утром Юра вернулся домой. Матери не было. Прождав в беспокойстве до вечера, он оставил на столе записку и снова пошёл к Тертычным. Так, в тревожном ожидании прошло несколько дней.
- Ты, Юрочка, не волнуйся, мама скоро придёт, - успокаивала Юру соседка. - Она, наверное, ушла на село, чтобы выменять что-нибудь на продукты. Ушла далеко – ведь в ближних сёлах уже ничего нельзя выменять. Но скоро мама должна вернуться.
- Да, она мне как-то говорила, что ближние к Харькову сёла тоже голодные, - соглашался Юра. – А вдруг её где-то немцы схватили, или полицаи?
- Ты не думай об этом. Всё будет хорошо, и мама скоро вернётся, принесёт крупы или муки, - неуверенным голосом ответила соседка.
- Да, конечно, если только сможет что-то выменять, - задумчиво произнёс Юрка.
На самом деле он не верил в то, что мать ушла на село за продуктами. Юра видел, как мать тогда уходила: она ничего не взяла с собой для мена, наоборот, зачем-то даже унесла имевшийся в доме ячмень. «Без вещей на обмен в село можно было и не ходить, это и дураку понятно», - подумал он, но вслух ничего не сказал.
Весь день он провёл дома. В полдень заходил Петька, звал на улицу, но Юрка решил никуда не уходить и дожидаться возвращения матери в квартире. Он представлял, как мама будет волноваться, не застав его дома. Конечно, можно было оставить на видном месте записку и уйти с Петькой, но гулять не хотелось. Он подолгу стоял у окна, глядя во двор в надежде, что вот сейчас из-за угла появится мама, и тогда все его волнения и тревоги останутся позади.
Вечером в дверь постучали. Юра стремглав бросился открывать, ожидая увидеть на пороге мать. Он даже не подумал о том, что у матери были ключи от квартиры, и что она не стала бы стучаться. Юрка быстро отворил замок и рывком распахнул дверь. На лестничной площадке стоял незнакомый мужчина средних лет.
- Мне бы Анну Яковлевну, - не поздоровавшись, спросил визитёр.
- А её нет дома, - растерянно ответил Юра.
- А скоро придёт? – поинтересовался мужчина.
- Н-не знаю.
- А ты, малец, кем ей будешь? – прищурившись, спросил незнакомец.
- Это моя мама, - немного невпопад ответил Юра и тут же поправился:
– Я её сын.
- Значит, говоришь, она не скоро будет? – задумчиво произнёс мужчина. – А из взрослых больше никого дома нет?
- Нет, я один, - сказал Юрка и тут же спросил:
- А зачем Вам нужна моя мама?
- Ну, ежели никого из взрослых нет, то передай маме вот это, – незнакомец протянул Юрке какую-то книжицу. – Это паспорт твоей мамы. Я нашёл его недалеко от базара, да всё времени не было принести.
- Спасибо, дяденька, - поблагодарил Юрка, тут же проникнувшись симпатией к незнакомцу.
- И скажи, пусть больше не теряет паспорт. Без паспорта сейчас никак нельзя. Нарвётся, не приведи господь, где-то на проверку документов, и заберут в гестапо, - поучительно сказал мужчина, подняв вверх указательный палец.
- Она его не теряла. У неё сумку украли на базаре, - Юра попытался оправдать маму.
- Ну, бывай здоров, - сказал мужчина, улыбнулся и пошёл вниз по лестнице.
Юрка какое-то время растерянно вертел мамин паспорт в руках, не зная, как с ним поступить. И тут ему вспомнились слова незнакомца: «Без паспорта сейчас никак нельзя… заберут в гестапо…»
Парень представил себе, что мать сейчас томится в холодной тёмной тюрьме, и её не выпустят оттуда, пока она не покажет свой паспорт. От этой мысли мурашки пробежали по телу, и Юрка, забыв даже запереть дверь, помчался к Тертычным.
- Вот… какой-то дядька... вот… принёс, – сбиваясь от волнения, Юрка протянул паспорт открывшей ему дверь соседке.
- Кто принёс? Что принёс? Что случилось? – испуганно спросила Тертычная.
- Дядька… мамин паспорт, - сбивчиво стал пояснять Юра, - сказал, что нашёл возле базара, что маму без паспорта могли забрать в гестапо.
- Какой паспорт? – удивилась соседка. - У мамы что, не было паспорта?
- У неё украли сумку на базаре. А в сумке был паспорт, - возбуждённо сказал Юра. – Дядька его нашёл и принёс. И сказал, что маму могли забрать…
- Ужас! – перебила его Тертычная, всплеснув руками. – Как же можно без паспорта?
- Вот и дядька тот говорил, что нельзя, - добавил Юрка.
- Да ты заходи, не стой на пороге, - спохватилась соседка.
Юрка вошёл в прихожую и спросил:
- Что теперь делать, Мария Ивановна? Как маме помочь, если она в тюрьме?
- Нужно завтра с паспортом сходить в управу. Там скажут, что нужно делать, - рассудила соседка.
- Может быть, я сейчас сбегаю? – возбуждённо спросил Юрка, готовый сию минуту сорваться и бежать куда угодно, только бы вызволить из заточения маму.
- Куда ты сейчас побежишь? Ночь почти уже. Завтра с утра пойдёшь. А пока сядь и покушай, у меня там немножко каши есть, да ложись спать, – сказала Мария Ивановна, и добавила:
- Утро вечера мудренее.
Этой ночью Юрка долго не мог заснуть, всё вертелся с боку на бок и думал о маме. Наконец глубокой ночью он всё-таки уснул. Ему снилась страшная комната без окон, с чёрными стенами, по которым стекала холодная вода на каменный пол. На полу, обхватив колени руками, сидела его мама, а рядом с ней стоял огромный немец в чёрном мундире с плёткой в руке. «Где паспорт? Без паспорта нельзя! Без паспорта расстрел!» - зловеще шипел немец, а затем громко расхохотался: «Расстрел! Расстрел! Расстрел!..»
Юрка проснулся в холодном поту, ужас охватил всё его существо. Сев на кушетке, он испуганно огляделся. Сообразив, наконец, где он находится, и что это был всего лишь страшный сон, что сквозь оконное стекло уже проглядывают низкие лучи утреннего солнца, мальчик немного успокоился. Быстро вскочив, он пошёл в кухню, откуда доносилось невнятное пение Тертычной.
- Доброе утро.
- А, проснулся, - вместо приветствия сказала Мария Ивановна.
- Да, проснулся. Мне нужно идти в управу с маминым паспортом, - напомнил ей Юра.
- Да, конечно иди, - ответила ему Тертычная. – Если маму арестовали из-за паспорта, то её тогда отпустят. Иди, Юра, иди в управу.
Управа находилась недалеко, всего в двух кварталах от дома. Юра шёл бодрым шагом, размахивая в такт ходьбе зажатым в руке паспортом. Он шёл и представлял себе, что как только он покажет мамин паспорт, её тут же отпустят домой. Но чем ближе Юрка подходил к управе, тем меньше уверенности в успехе у него оставалось.
В коридоре управы Юра растерянно остановился. Вдоль стен, по обе стороны, было много дверей с табличками. В которую из них ему следовало войти, он не знал. Спросить же было не у кого – коридор был пуст, свет из дальнего окна едва освещал его, стояла мёртвая тишина. Юрка нерешительно пошёл вперёд, в полумраке едва различая таблички, прибитые к дверям. Шаги гулко отдавались в пустом коридоре, некоторые половицы поскрипывали под ногами. Сердце тревожно колотилось в груди, почему-то стало страшно.
Пройдя до конца коридора и так и не поняв, в которую же дверь ему следует войти, Юрка готов был по-быстрому ретироваться из этого зловещего помещения. Но тут открылась одна из дверей, и из неё вышла женщина. Она направилась в противоположную сторону, и Юрка испугался, что она сейчас уйдёт и ему снова не у кого будет спросить, куда же всё-таки обращаться.
- Тётенька, подождите, - окликнул он женщину.
- Да? – обернулась она и вопросительно посмотрела на него.
- Тётенька, у меня здесь… у меня… я хотел узнать… - Юрка не мог совладать с охватившим его вдруг волнением.
- Юра? – удивлённо спросила женщина. – Что ты здесь делаешь?
От этого вопроса Юрка ещё больше растерялся. Он стоял, протягивая мамин паспорт, не в силах вымолвить ни слова.
- Да что же ты молчишь, будто в рот воды набрал? – усмехнулась женщина, и тогда Юрка узнал в ней мамину давнюю знакомую Елену Ивановну. Это придало ему храбрости и решительности, и он всё ей рассказал. Рассказал о том, как мама спешно ушла из дома с каким-то незнакомым ему мужчиной, о том, как сам он ждал её возвращения, ночуя у Тертычных, и об украденном паспорте рассказал, и о незнакомце, который этот паспорт вчера принёс.
Елена Ивановна выслушала его, не перебивая, погладила по голове и сказала:
- Тебе, Юрочка, надо бы не сюда идти, а на Сумскую, 100.
- В гестапо? – испуганно спросил Юра.
- Нет, в гестапо тебя не пустят. Но в том же доме сейчас находится штаб городской полиции. Если маму арестовали из-за паспорта, то у полицаев должны быть сведения об этом. Сходи туда, может быть, там ты что-то узнаешь, - сказала Елена Ивановна.
Юрка согласно кивнул и побрёл по коридору. Он очень боялся идти на Сумскую улицу. Об этом месте в Харькове ходили жуткие слухи, люди старались стороной обходить квартал, где располагалось гестапо. Это было место, откуда не возвращались. Но, ради спасения мамы Юра решил во что бы то ни стало перебороть свой страх и узнать о том, где она сейчас находится.
- Постой! – окликнула Юру Елена Ивановна, - погоди минутку.
Она подошла ближе к Юре и тихо спросила:
- Тебе есть что кушать, Юра?
Юрка неуверенно кивнул головой:
- Было немножко крупы. Я её к Тертычным отнёс, мне из неё Мария Ивановна варила кашу.
- Погоди немножко, я сейчас тебе принесу талонов на продукты, - сказала она и вернулась в комнату, из которой только что вышла. Через минуту она протянула Юрке несколько талонов.
- Получишь по ним в гастрономе продукты, - почти шёпотом сказала Елена Ивановна. – Только спрячь их подальше и никому не рассказывай о том, что я тебе их дала. И гляди, не потеряй.
- Спасибо, тётя Лена, - поблагодарил Юра. - Я пойду?
- Иди. Да, Юра, полицаям скажи, что мама ушла на село и не вернулась. Ты понял меня? Ни слова больше! – наставительно сказала Елена Ивановна и добавила: - Если не удастся найти маму, или если она на днях сама не вернётся – приходи снова сюда, ко мне. Будем тогда вместе думать, что делать дальше.
Выйдя из здания управы, Юра постоял несколько минут, собираясь с духом, и пошёл в сторону Сумской улицы. Мысли путались в голове, воображение рисовало жутковатые картины. На полпути он даже остановился и захотел повернуть назад, чтобы взять с собой Петьку - всё-таки вдвоём не так страшно, но, поразмыслив, он отказался от этой затеи и, уже решительно, пошёл дальше.
У входа в гестапо стоял немец с карабином за спиной. Юра постоял в отдалении, наблюдая за часовым, и пошёл дальше, мимо здания. За углом он увидел ещё один подъезд, на крыльце которого стоял человек в чёрной шинели, тоже с карабином и с белой повязкой на рукаве. Юра догадался, что это и есть штаб полиции, и направился туда. Ноги вдруг стали ватными, в груди гулко застучало. Юрка нерешительно стал подниматься по ступенькам, но дорогу ему преградил полицай.
- Ты куды, пацан? – грубо спросил он.
Юрка растерянно остановился и попытался объяснить:
- Я мамку ищу. Люди сказали, что её могли арестовать. Она была без паспорта.
- А ну, гэть звидсы! – рявкнул на него полицай.
Юрка испугался, но не повернул назад. Желание вызволить из беды маму взяло верх над страхом.
- Дядэньку, мэни тильки взнаты, чы тут моя мамка, - Юрка попытался разжалобить полицая, перейдя на украинский язык.
- Гэть, я сказав! – снова рявкнул полицай, схватил Юрку за плечо, развернул и дал ему пинка кованым сапогом. Юрка слетел с крыльца, едва удержавшись на ногах. Полицай для острастки скинул с плеча карабин и наставил его на Юрку.
- Гэть, щеня! Кому сказав?! – полицай щёлкнул затвором.
Юрка стремглав, прихрамывая после полученного пинка, устремился за угол. Полицай ещё что-то прокричал ему вслед, выматерился и повесил карабин снова на плечо. Отбежав от опасного места несколько сот метров, Юрка перевёл дыхание и, понурив голову, побрёл домой.
Ещё несколько дней прошли в ожидании. Появившаяся было надежда разыскать мать сменилась горьким разочарованием. Юрке ничего не оставалось, как ждать. И он ждал. Время тянулось нескончаемо долго, день казался неделей. Выходить на улицу не было никакого желания, и Петька, забегавший несколько раз за ним, в конце концов перестал заходить.
Никаких попыток разыскать маму Юра больше не предпринимал. Не потому, что не хотел или боялся – он просто не знал, где и как её искать. Неудача в штабе полиции дала ему понять, что такие розыски почти бесперспективны и крайне опасны. Он время от времени подходил к окну и подолгу стоял, глядя во двор. Обманывая себя, ища в этом обмане спасения, Юра мысленно твердил, что мама всё-таки ушла на село, ушла далеко, может быть, даже где-то заболела. Но скоро она всё равно должна вернуться. Эти мысли были слабым утешением, но он больше предпочитал думать так, и никак иначе. Допустить мысль, что мама уже никогда не вернётся, он не мог.
Через несколько дней, полных тревоги, Юра, как и советовала Елена Ивановна, взял мамин паспорт и снова пошёл в управу. Теперь разыскать её не составило никакого труда. Едва он переступил порог комнаты, где работала Елена Ивановна, как та спросила:
- Ну что, Юра, не пришла мама?
- Здравствуйте. Не пришла. Я её целыми днями ждал, никуда не уходил, - ответил он.
В комнате работали ещё две женщины, и Елена Ивановна, встав из-за стола и подойдя к Юре, положила руку на плечо мальчику и кивнула в сторону коридора. Когда они оказались вне комнаты, она спросила:
- Ты в штаб полиции ходил?
- Ходил, - ответил Юра и чуть не расплакался.
- Успокойся и расскажи, как было дело, - погладив его по голове, ласково попросила Елена Ивановна.
Юрка, как это свойственно детям, со всеми подробностями, сбивчиво, перескакивая в своём рассказе с одного на другое, забегая вперёд и снова возвращаясь к началу, поведал о своих злоключениях в тот день. При этом он часто шмыгал носом, но слёзы обиды всё-таки удержал, не расплакался.
Выслушав этот рассказ, Елена Сергеевна сказала:
- Вот что, Юра, я тебя определю в детский дом.
- Я не хочу!
- Пойми, тебе скоро нечего будет есть. Тертычные – они хоть и добрые люди, но тоже не смогут долго тебя кормить. Ты же знаешь, как голодно сейчас в Харькове. А в детдоме ты хоть от голода не умрёшь.
- А мама? Если она вернётся, а меня нет дома – что она подумает? – попытался возразить Юра.
- Когда мама вернётся, она сразу же узнает, где ты, и заберёт тебя домой. В детдоме детей, у которых есть родители, не держат, - Елена Сергеевна снова успокаивающе погладила мальчишку по голове. – Ты знаешь, где дома лежит твоя метрика?
- Знаю.
- Тогда давай мамин паспорт мне, а сам ступай домой, возьми кое-что из одежды, метрику и приходи снова ко мне.
- Ладно – нехотя согласился Юрка, протягивая паспорт.
- Не забудь запереть в квартире окна и дверь. Ключ от квартиры отдай Тертычным и скажи им, что тебя определяют в детдом. Они тогда скажут маме, когда она вернётся, где ты находишься. Понял меня?
- Понял, - буркнул Юрка в ответ.
- И гляди, не дури, Юра. Сделай всё так, как я тебе сказала. Я жду тебя здесь – добавила Елена Ивановна и пошла обратно в комнату.
11.
Детдом располагался в каком-то старом двухэтажном здании, обнесённом высоким кирпичным забором с металлическими воротами, у которых дежурили полицаи. Какая-то женщина проводила Юру в большую комнату, где рядами стояли грубо сколоченные деревянные кушетки с тощими ватными матрацами, покрытые серыми одеялами. В комнате в это время никого не было, обитатели приюта гуляли во дворе. Женщина указала Юрке на одну из кушеток и сказала:
- Спать будешь здесь. Узелок с вещами положи под кровать и можешь выйти на улицу погулять, заодно познакомишься с другими детьми. Скоро будет обед. Ребята тебе покажут, где столовая. И гляди мне – не смей не шалить! Дисциплина – прежде всего. Чужих вещей не трогать! За нарушение будешь строго наказан.
Женщина повернулась и вышла прочь. Юрка сунул узелок под кушетку, огляделся, прошёлся по комнате, выглянул в окно и затем пошёл во двор детдома.
Детей в приюте было не много – человек пятьдесят-шестьдесят. В основном в возрасте от пяти до двенадцати лет. Новичка обитатели детдома приняли без особых эмоций, все были заняты своими детскими делами: кто помладше – копались в куче песка, кто постарше - сидели небольшими группками на скамейках, что-то обсуждая, или же ходили по двору. К Юрке подошли двое мальчишек, приблизительно его ровесников:
- Привет. Новенький? – спросил один из них, тот, что повыше ростом.
- Угу, - буркнул Юрка.
- Откуда?
- Из Харькова.
- Это понятно: здесь все из Харькова. Из какого района?
- Из Загоспромья.
- А мы с тракторного. Звать тебя как?
- Юра.
- А я – Семён. Сенька, в общем. А это – Серёга, мой брательник.
- А вы давно уже здесь?
- Больше месяца.
- Ну и как тут?
- Плохо. Кормёжка дрянь, жрать дают только днём, заняться нечем, вши заели... Тоска, в общем. Чуть что не так – можно и резиновой палкой получить по спине. Мы с Серёгой уже получали.
Серёга утвердительно кивнул головой.
- А кого-нибудь родители отсюда забирали? – спросил Юрка.
- Какие родители? Здесь только те, у кого ни родителей, ни родственников. Сироты, в общем, - вмешался в разговор Серёга.
- А если найдутся родители? – не унимался Юрка.
- Не знаю. Здесь пока ни у кого не нашлись.
У входа в приют раздался звонок, и все, бросив свои занятия, устремились внутрь здания.
- Обед. Пошли, что ли? А то мало того, что голодными останемся, так ещё за опоздание всыплют, - сказал Сенька.
Обедали в большой комнате, где стояли два длинных стола с приставленными к ним скамьями. На столах стояли миски с жиденькой, едва подсоленной кашицей, кружки с чуть подслащенным морковным эрзац чаем. Рядом с каждой миской лежало по небольшому кусочку чёрствого хлеба.
Всё время, от подъёма до отбоя, каждый из детей был предоставлен сам себе. Можно было находиться в комнате, можно было гулять во дворе, но за территорию не выходить – запрещено. В середине дня – обед всё с той же кашицей и эрзац чаем. Юрка, как и другие дети, прогуливался по двору детдома с новыми знакомыми. Те рассказывали о своих приключениях, он - о своих. Так прошли два похожих друг на друга дня.
На третий день, сразу после обеда, на территорию приюта въехал серый автобус. В него усадили нескольких детей разного возраста и он, наполнив двор бензиновым сизым выхлопом, исчез за воротами.
- Куда это их повезли? – спросил Юра.
- Кровь забирать, - глядя вслед автобусу, прошептал Серёга.
- Какую кровь? – не понял Юрка.
- Самую обыкновенную. Приезжает вот так автобус, забирают нескольких детей и увозят. Говорят, что увозят в госпиталь.
- В какой госпиталь? Зачем?
- Говорят же тебе: кровь забирать, - как несмыслёнышу, растолковал Сенька. – Для раненых немцев.
- Как это – забирать кровь?
- А кто его знает! Из тех, кого увезли, сюда никто не возвращался.
Ночью Юрка спал плохо. Едва он засыпал, как начинал сниться кошмарный сон: его кладут на кушетку, разрезают грудь, втыкают большую иглу в сердце и насосом выкачивают из него всю кровь. Он просыпался, весь дрожа, покрытый липким потом, но как только снова засыпал, кошмарный сон повторялся.
Утром, выйдя на прогулку, Юра приметил на заднем дворе детдома у самого забора телеграфный столб с боковой подпоркой. Долго не раздумывая, даже не осмотревшись, он быстро взобрался по подпорке наверх, с неё дотянулся до забора, взобрался на него и, не испугавшись высоты, сиганул вниз. Никто, кроме Сеньки и Серёги, этого дерзкого поступка не заметил. Но они не последовали за ним, а лишь сделали вид, что ничего не произошло и, перешёптываясь, быстро ретировались с заднего двора.
Через час петляния по улицам и переулкам, Юрка уже стучался в квартиру к Тертычным. Дверь открыла Мария Ивановна.
- Юра? – удивлённо спросила она. – Ты же должен быть в детдоме?
- Я убежал оттуда. Там детей куда-то увозят и кровь из них для немцев забирают, - возбуждённо выпалил Юрка.
- Тише, ты! – одёрнула его Тертычная. – Заходи, быстро!
Как только Юрка вошёл, она тут же запрела дверь.
- Чего разорался, как на митинге? – проворчала Мария Ивановна. – Хочешь, чтобы весь дом знал, что ты сбежал?
- Я не буду больше, - насупился Юрка.
- Не буду! – передразнила его соседка. – Вчера полицаи приходили, тебя спрашивали!
- Меня? – удивился Юрка. – Но я же только сегодня сбежал! Зачем они тогда вчера приходили? Вчера я ведь был ещё в детдоме!?
- Зачем, зачем. Откуда я знаю – зачем? – сердилась Мария Ивановна. – Не к добру это, Юрка. Нельзя тебе здесь оставаться. И в детдом снова нельзя.
Напуганный этой новостью, Юрка даже забыл спросить, не возвращалась ли мама.
- А что же мне делать, Мария Ивановна? – забеспокоился он.
- Вот что, - подумав, сказала Тертычная, - у вас где-то в селе есть родня…
- Мама говорила, что летом мы пойдём в Николаевку к тётке Ганне, - вспомнил Юрка.
- Ну, вот и хорошо, – облегчённо вздохнула женщина. – А как добраться туда, ты знаешь?
- Мама говорила, что нужно найти в Песочине Савву Ивановича, и он расскажет, как лучше туда добраться.
- Вот и славненько. До Песочина тут рукой подать, - заключила Мария Ивановна, – ты сегодня заночуй у нас – в квартиру к себе не ходи! – а завтра утречком пойдёшь в Песочин. Я тебе расскажу, как туда дойти.
12.
На следующий день Юрка, получив от Тертычной краюху хлеба в дорогу, отправился в путь. Направление, в котором нужно было идти, он знал хорошо, тем более что Мария Ивановна подробно ему рассказала, как лучше туда добраться. Песочин был пригородом Харькова, и дорога туда не представлялась сложной.
Юра шёл знакомыми улицами и переулками, стараясь не попадаться на глаза полицаям. Сделать это было не просто, приходилось иногда делать крюк глухими улочками и переулками, перелазить через заборы и пробираться заросшими бурьяном огородами. Благо, окрестности он знал хорошо - не один раз бегал здесь с мальчишками.
Хоть до Песочина было сравнительно не далеко, но петляя по закоулкам, избегая встреч с полицаями и немцами, Юра добрался туда только к концу дня. Разыскав при помощи селян дом, где жил Савва Иванович, Юрка вошёл в калитку и нерешительно прошёл в раскрытую дверь.
- Эй, хлопец, ты к кому? – раздался сзади голос.
Юрка вздрогнул от неожиданности и оглянулся. В дверном проёме, закрыв своей мощной фигурой свет, стоял мужчина лет тридцати пяти. Одет он был в клетчатую рубашку, закатные рукава которой обнажали жилистые руки. Поверх рубашки была надета короткая стёганая жилетка серого цвета. Холщовые брюки были заправлены в стоптанные солдатские сапоги с брезентовыми голенищами. На голове у него был картуз с поблекшим от старости козырьком, из-под которого выбивались чёрные, как смоль, вихры. Мужчина смотрел на Юрку прищуренным взглядом, словно посмеиваясь над его испугом.
- Ну, чего молчишь? Говори, что нужно? – не дождавшись ответа, снова спросил мужчина. В его голосе Юрка не почувствовал угрозы, скорее наоборот – доброжелательность. И он, осмелев, ответил:
- Я ищу Савву Ивановича. Люди сказали, что он здесь живёт.
- Правильно люди сказали, не соврали, - ответил мужчина. – А зачем он тебе?
- Мне мама сказала, что Савва Иванович расскажет, как добраться до Николаевки.
- До Николаевки? – слегка удивился мужчина. – А кто ж ты будешь? Откуда ты такой взялся?
- Я из Харькова. Мне нужно в Николаевку. Там живёт тётка Ганна, - несмело ответил Юра.
- А звать тебя как? – поинтересовался мужчина.
- Юра.
- А мамку как звать?
- Анна Яковлевна.
- Ба! Так ты Глебов сын? – удивился мужчина.
- Да, папу зовут Глебом, - в свою очередь удивился осведомлённости мужчины Юра.
- Ну, здравствуй, Глебович! – мужчина протянул Юрке широкую ладонь. – Я и есть Савва Иванович. Давай, проходи в хату, не стой на веранде.
Они прошли в просторную комнату, посередине которой стоял круглый стол, покрытый зелёной плюшевой скатертью, с придвинутыми к нему четырьмя стульями. У дальней стены стоял трёхстворчатый шкаф, в одном углу – этажерка с множеством книг, в другом выступала часть печки голландки, покрытая бледно-голубым кафелем. Слева от входа стоял диван с прямой высокой спинкой и круглыми валиками по бокам. Убранство комнаты дополняли вышитые национальным орнаментом белые занавески на окнах и плотная плюшевая штора, как и скатерть, зелёного цвета, прикрывающая вход в другую комнату. С потолка свисал жёлтый абажур, окаймлённый бахромой. Стены комнаты были оклеены светлыми обоями. Всюду были чистота и порядок. Заметно было, что хозяева дома в довоенные годы были зажиточными людьми.
- Садись и рассказывай, - Савва Иванович указал на стул, – а хозяйка пока соберёт что-нибудь перекусить. Голодный, небось?
Юрка согласно кивнул головой и сглотнул слюну. Он в самом деле проголодался, хоть и съел весь хлеб, который ему дали в дорогу. Савва Иванович вышел из комнаты и через минуту вернулся:
- Давай, начинай рассказывать, пока хозяйка там кашеварит.
- Что рассказывать? – Юрка немного растерялся.
- Как мама? Какая нужда заставила пуститься в дорогу? Почему ты пришёл сюда один? – перечислил вопросы Савва Иванович.
- Мама пропала, - Юрка всхлипнул, и слёзы покатились по его щекам.
- Как пропала? – удивился Савва Иванович. – Да ты не плачь, успокойся. Ты же мужчина!
Юрка кое-как совладал с собой и ответил:
- Ушла куда-то три недели назад и не вернулась. Сказала только…
- Так, погоди, давай всё по порядку, - перебил его Савва Иванович. – Рассказывай, как жили, как перезимовали. Всё рассказывай.
Юра почему-то доверился этому сильному человеку и рассказывал всё, ничего не утаивая. Савва Иванович слушал внимательно, иногда уточняя что-то, но в основном не перебивая Юру. Только когда рассказ дошёл до того момента, как Анна Яковлевна уходила из дома с незнакомцем в тот роковой день, Савва Иванович несколько раз задал уточняющие вопросы.
В комнату тихо вошла женщина, поздоровалась с Юрой, поставила на стол тарелку с дымящейся варёной картошкой, густо посыпанной нарубленным зелёным луком, стакан молока и положила большой кусок ржаного хлеба. Сказала: «Кушай, сынок», и так же тихо удалилась.
Юрка несмело взял ломоть хлеба, откусил кусок и принялся усердно жевать.
- Ешь, не стесняйся, - подбодрил его Савва Иванович.
Юра принялся есть картошку, обжигаясь, жадно глотая, почти не прожевывая.
- Да ты молоком, молоком запивай, - усмехнулся Савва Иванович. – И не торопись, никто у тебя еду не отнимет.
Юрка немного смутился своей жадной торопливости, кивнул и взял стакан с молоком. Ах, какое же оно было вкусное! Он уже стал забывать вкус молока, не помнил толком, когда последний раз его пил.
Савва Иванович свернул самокрутку, закурил и, хитро прищурившись, наблюдал за Юркой. Когда тот утолил голод, Савва Иванович спросил:
- Ну, а что же ты? Где был всё это время, что делал?
Юра продолжил свой рассказ с того момента, как однажды незнакомый мужчина принёс мамин паспорт. Дослушав до конца, Савва Иванович, помолчав какое-то время, сказал:
- Да-а, хлопец, хорошо, что убёг из детдома. Не выжил бы ты там. А теперь, значит, к батькиной родне направляешься?
- Мы с мамой туда собирались уйти. Она так и говорила, что вот перезимуем, и уйдём в Николаевку. В Харькове сейчас очень голодно.
- Знаю, лихое время нынче, - задумчиво глядя куда-то вдаль, сказал Савва Иванович. – Значит, в Николаевку, говоришь?
- В Николаевку, - согласно кивнул Юрка.
- Не ближний свет. Ты хоть представляешь себе, где та Николаевка?
- Нет. Мама говорила, что Вы расскажете, как туда добраться.
- Рассказать то я тебе расскажу, только вот дойти туда не просто. Это тебе не по грибы сходить.
- Как-то дойду, - неуверенно ответил Юра.
Савва Иванович снова свернул цигарку и закурил, о чём-то размышляя. Юра сидел молча, ожидая, что Савва Иванович заговорит первым. А тот продолжал пускать клубы едкого дыма, не произнося ни слова. Наконец, докурив цигарку и потушив её в стеклянной пепельнице, он неожиданно спросил:
- Ты пионером был?
- Был. Я и сейчас пионер, - зачем-то соврал Юрка. Пионером стать он не успел – война помешала. Но сейчас ему почему-то захотелось, чтобы этот человек считал его пионером.
- Это хорошо, что не просто был, а и остался пионером, - улыбнулся Савва Иванович. – Ты только кому зря об этом не говори. Понял меня?
- Понял, - Юрке стало немножко стыдно за своё внезапное враньё, но отступать уже было поздно.
- Значит так, хлопец, - Савва Иванович слегка хлопнул широкой ладонью по столу, - переночуешь у нас, а утром я тебе расскажу, как нужно добираться, и ты отправишься дальше.
- Хорошо, - согласился Юра. Он очень устал, сытная еда его разморила, и он едва сдерживался, чтобы не зевать. Ему постелили на диване и он, едва коснувшись головой подушки, тут же уснул.
На следующий день, как только рассвело, Юру разбудили. Пока он завтракал, Савва Иванович курил, о чём-то задумавшись. Юрка ел молча, не осмеливаясь заговорить. Когда было покончено с завтраком, Савва Иванович нарушил молчание:
- Теперь, Юра, слушай меня внимательно и запоминай. Ты, я гляжу, хлопец толковый, весь в отца.
Юрка согласно кивнул, – парню польстило, что его сравнили с отцом, - и приготовился слушать. Савва Иванович внимательно посмотрел ему в глаза и продолжил:
- Пока будешь добираться до Николаевки, никому ничего о себе не рассказывай. Будут спрашивать – отвечай, что жили с мамкой, но она погибла. Скажи, что бандиты у базара зарезали, хотели ограбить. Так будет лучше. Усёк?
Юрка снова кивнул.
- Путь до Николаевки не ближний. Сначала тебе нужно будет добраться до Нехворощи, оттуда через мост – до Чернетчины, потом пойдёшь на Магдалиновку, а там спросишь, как идти до Николаевки. Спрашивай людей, они подскажут дорогу. Запомнил?
- Да, - неуверенно ответил Юра.
- Нет, так дело не пойдёт, - Савва Иванович встал, подошёл к этажерке, достал оттуда тетрадку, вырвал из неё листок и написал на нём названия сёл, через которые нужно было идти.
- Держи, - протянул листок Юрке, – спрячь в карман.
Юрка сложил листок вчетверо, сунул его в карман курточки и приготовился слушать дальше. Савва Иванович продолжил:
- Дойдёшь до Чернетчины, разыщи там отца Тихона. Он местный поп, найти его будет не трудно. Отец Тихон знает твоего папу. Он тебя накормит, даст с собой кое-какой еды и подскажет, как добираться дальше. Кстати, у него и заночуешь, он не откажет.
- Хорошо.
- Теперь запоминай, как идти отсюда до Чернетчины, - Савва Иванович сделал паузу, дабы убедиться, что его слушают. – Выйдешь из Песочина на шоссейку, влево увидишь просёлок. По нему и иди. Дойдёшь до станции Буды. Там спроси дорогу на Старую Водолагу. Оттуда тебе путь держать нужно на Карловку. После Карловки через Антоновку ты попадёшь в Нехворощу. Там спроси, как попасть в Чернетчину. От Нехворощи это не далеко. Только через речку Ориль перебраться. На бумажке я тебе всё написал. Ты понял?
- Понял, - ответил Юра, – с шоссейки свернуть влево на просёлок.
- Ну, хлопец, с богом! Ступай. И помни: никому ничего лишнего не болтай, - Савва Иванович проводил Юру до калитки, дал в руки узелок с харчами, указал направление, и Юрка отправился в путь.
13.
По шоссе, ведущему в сторону Полтавы, шли люди. Кто-то толкал тележки с домашним скарбом, кто-то нёс чемоданы и баулы. Но большинство людей шли налегке, с небольшими котомками за плечами и узелками в руках. Среди них было много детей. Шли небольшими группками и поодиночке. Это были беженцы из Харькова. Люди шли из города в надежде найти приют у родственников и знакомых в окрестных сёлах. С насиженных мест людей гнал голод и слух о том, что Красная армия начала наступление на Харьков, и в городе вот-вот начнутся бои. Люди спасались от смерти, даже не предполагая, что идут навстречу ей. Никто из них не мог знать, что километрах в двадцати южнее, в районе Мерефы, советские танки прорвали оборону немцев, и те из беженцев, кто повернул с шоссе на юг, неминуемо попадали в ад сражения, из которого не многим суждено было выбраться.
Юра, словно загипнотизированный, брёл вместе со всеми, позабыв о наставлении Саввы Ивановича. Он стал частичкой этого людского потока, и какая-то неведомая сила не позволяла ему остановиться или выбраться на берег этой людской реки. Он не понимал, что происходит, куда все идут. Люди шли молча, ни с кем ни о чём не разговаривая, шли небольшими группами и поодиночке, и даже малые дети притихли, не галдели и не капризничали. Лишь скрип колёс тележек и тачек, да шарканье множества ног были слышны на дороге.
Когда солнце уже перевалило полдень и стало клониться к закату, Юра спохватился, вспомнил о том, что Савва Иванович велел ему свернуть с шоссе на просёлок и озадаченно остановился. Люди шли мимо, не обращая на него внимания. Он огляделся по сторонам и увидел невдалеке какого-то дедка, сидящего на краю кювета и что-то жующего. Дед, несмотря на тёплую погоду, был одет в телогрейку, под которой виднелась клетчатая байковая рубашка, застёгнутая под саму шею, и в стёганые ватные штаны. На голову он нахлобучил видавшую виды шапку ушанку. Для полноты картины ему недоставало на ногах валенок, вместо которых контрастом ко всему зимнему одеянию были обуты на босую ногу стоптанные летние туфли. С виду дедок не вызывал никаких опасений, и Юрка направился к нему.
Дедуля продолжал жевать, глядя отсутствующим взглядом в пыльный кювет. На подошедшего мальчишку он не обращал никакого внимания. Казалось, что для этого деда весь мир прекратил своё существование. Юрка постоял в нерешительности, не зная, обращаться к деду или идти дальше, но через минуту колебаний он всё же отважился и сказал:
- Здравствуйте, дедушка. Скажите, как мне попасть на станцию Буды?
Дед прекратил жевать, сглотнул и поднял на Юрку вопрошающий взгляд:
- Куда? В Буды? Дык, это… ты, малый, прошёл нужный поворот. Поди, вёрст десять, а то и поболе лишку дал.
- Прошёл? Это что, мне нужно назад топать? – растерялся Юрка.
- Может и назад. А зачем тебе туда? Родня там? – поинтересовался дед.
- Нет, мне сказали, что нужно дойти до Буды, а оттуда…– Юрка достал из кармана бумажку, заглянул в неё, - оттуда в Старую Водолагу. А вообще я иду до Николаевки. Вот, здесь написано, куда нужно идти.
Юрка протянул деду бумажку. Тот взял её заскорузлыми пальцами, отнёс на вытянутую руку и, сощурив подслеповатые глаза, стал читать, забавно шевеля при этом губами. Наконец он вернул бумажку и сказал:
- Э-ээ, малой, туда нонче нельзя. Там война идёт, стреляют. Пропадёшь там ни за грош. Там наши танки прорвались, бои страшные идут. Я вот аккурат оттедова топаю.
- И что же мне делать? – растерянно спросил Юрка. – Как попасть в Николаевку?
- Ты вот что, малой, - немного поразмыслив, сказал дед, - ты сворачивай с ентой чёртовой шоссейки – пропадёшь ты на ней, - и топай просёлками, от села к селу. А куды итить – у людей спрашивай. Только так, как у тебя написано, не ходи – там война. Пропадёшь ты там. Ты щас ступай прямо, а как увидишь первый просёлок, так и свертай на него. В какое-нибудь село, да приведёт дорожка. А там людей спрашивай.
- Спасибо, дедушка, - поблагодарил Юрка.
- Береги тебя господь, малец. Не ходи по большаку, иди просёлками.
Юрка побрёл дальше по шоссе. Беженцев на дороге становилось всё меньше. Кто-то сворачивал с большака и уходил в сторону, кто-то оставался в сёлах. Юра устал, но продолжал идти. Нужно было дойти до ближайшего села и попытаться устроиться там на ночлег. Хоть была уже почти середина мая, и днём солнце пригревало, как летом, ночи всё же ещё были прохладными и сырыми.
Впереди, за поворотом, из-за молодой лесопосадки показалось небольшое село. Он прибавил шагу и через полчаса был на околице, постучался в первый же дом, но на стук никто не ответил, и Юрка пошёл дальше. В следующий дом его не пустили, сказав, что нет места, что много их таких шастает, и вообще, чтобы он шёл прочь отсюда. Постучавшись ещё в несколько домов, Юра так и не получил приюта на ночь. Одна женщина даже пообещала спустить собаку, если тот не уберётся сию минуту.
Темнело. Юра вернулся на околицу, где он приметил какое-то полуразвалившееся строение под истлевшей соломенной крышей, и забрался туда. Это был заброшенный сарай, земляной пол в котором был весь усыпан старой соломой, осыпавшейся с прохудившейся крыши. Юрка сгрёб солому в угол, устроился на ней, наполовину закопавшись, и заснул. Проснулся он от холода, солома грела плохо. Было ещё темно, но на востоке небо уже начало розоветь. Юрка достал ломоть хлеба, отломил от него небольшой кусок и, дрожа всем телом, принялся жевать. Куда идти дальше, он не представлял. Сидеть же на месте не имело никакого смысла, и он, закончив свой нехитрый завтрак, пошёл через село дальше по шоссе.
Спрашивать кого-то о том, как ему лучше идти, не хотелось – ещё свежи были воспоминания о недружелюбии некоторых жителей, да и сельские дворы были безлюдными в этот ранний час.
Когда негостеприимное село уже скрылось из вида, впереди послышался паровозный гудок. Юрка понял, что там должна быть железнодорожная станция и решил не сворачивать на просёлок, а идти туда. Он надеялся, что ему удастся у кого-нибудь узнать дорогу или же, что ещё лучше, доехать куда-то поездом.
Пройдя по шоссе ещё пару километров, Юра вышел на переезд. Справа виднелась небольшая железнодорожная станция с одной пассажирской платформой, усыпанной мелким серым гравием. Слева от шоссе расположился пристанционный посёлок, состоящий в основном из одноэтажных домов. В посёлок Юра не пошёл, а направился вдоль железнодорожных путей к небольшому станционному строению, выкрашенному в белый и коричневый цвета. «Огульцы», - прочитал Юра вывеску над входом в станционное помещение. Он постоял в отдалении, наблюдая за перроном. Станция была безлюдна, лишь у входа в станционное помещение стоял полицай, лениво прислонившись к двери и грызя семечки, да двое патрульных в немецкой форме шли по дальнему краю платформы.
Понаблюдав несколько минут, Юрка решил не испытывать судьбу и отправился не к перрону, а к запасным путям, где стояли несколько составов. К одному из них был прицеплен паровоз, периодически выбрасывающий с шипением клубы пара. По всему было видно, что этот поезд готовился к отправлению. Юрка осторожно, озираясь по сторонам, приблизился к составу, затаился за стоящим в тупике вагоном и стал оттуда наблюдать. Насколько он мог видеть, около состава никого не было. Лишь в дальнем конце его шёл смазчик в засаленной тужурке, постукивая по буксам молотком на длинной ручке и изредка, откинув крышку, подливал в буксы масло из маслёнки, похожей на чайник с длинным носиком. Юрка собрался с духом и пошёл прямо к паровозу, до которого было метров пятьдесят. Как раз в этот момент паровоз выбросил очередную порцию пара, и, даже если бы кто-то был у ближних вагонов, то Юрку не заметили бы в этом тумане.
Выбравшись из клубов пара, он оказался прямо у подножки паровоза. Из окна локомотива на него смотрел усатый мужчина в немецкой форме железнодорожника. Увидав эту форму, Юрка уже готов был сигануть под ближайшие вагоны, как вдруг машинист русским языком спросил:
- Эй, парень, тебе чего здесь надобно?
- Мне в Николаевку надо, - ответил Юрка первое, что пришло в голову.
- В Николаевку? – машинист кивнул головой назад. – Полезай быстро в вагон и затаись там, как мышь. Скоро поедем.
Юрка, ещё до конца не веря в такую удачу, быстро вскарабкался в раскрытую дверь теплушки и забрался в самый дальний угол. Затаив дыхание, он сидел там не живой, не мёртвый, боясь шелохнуться. Наконец состав дёрнулся, лязгнул сцепкой и стал медленно набирать ход. Только теперь, когда поезд покинул станцию, Юрка вдруг со страхом подумал, что он забыл спросить машиниста, когда ему выходить. Он очень боялся, что этот поезд едет в Германию, и что если он не сойдёт с него вовремя, то попадёт в эту чужую страшную страну.
Но постепенно он успокоился, им овладело какое-то безразличие ко всему происходящему – сказывалась усталость, голод и нервная напряжённость последних дней. Поезд мерно стучал колёсами, вагон покачивало из стороны в сторону, и Юрка, устроившись поудобнее на деревянных нарах, которыми был оборудован вагон, сунул свой узелок под голову и уснул глубоким сном. Ему снился дедок, который скрипучим голосом твердил: «Уходи с большака… пропадёшь… там война идёт…». Юра отвечал ему, что он вовсе не на большаке, а в поезде, едет с мамой в Днепропетровск, и нет там никакой войны, а есть Днепр. Тёплый и широкий Днепр…
- Эй, парень, ты там живой? – услышал Юра сквозь сон громкий голос. Быстро вскочив на ноги и больно ударившись головой о верхние нары, он испуганно посмотрел на раскрытый дверной проём вагона. Там стоял, заглядывая внутрь, тот самый усатый машинист в форме немецкого железнодорожника.
- Живой, - ответил ему Юра.
- Ну, тогда вылезай, приехали, - усмехнулся в усы машинист.
- Куда приехали? – спросил Юрка, выбираясь из вагона.
- В Полтаву, куда ж ещё, - машинист подал Юрке руку и помог спрыгнуть на землю.
- А мне в Николаевку надо, - растерялся Юрка.
- Туда не едем. Дальше пешком, - сказал машинист. – Тут не далеко. Пойдёшь вон в ту сторону, а там кого-нибудь спросишь. Только здесь, на путях, не отсвечивай долго. Не ровен час, на патруль нарвёшься. Не положено здесь посторонним…
- Спасибо, - поблагодарил Юрка, и пошёл в указанном направлении. Вдали показался чей-то силуэт - не то патруль, не то железнодорожник - Юрка не разглядел. Он проворно нырнул под вагон стоящего состава, пролез под ним, осторожно выглянул на другую сторону и, убедившись, что здесь никого нет, быстрым шагом пошёл дальше. Чуть в стороне, посвистывая и клубя паром, проехал маневровый паровоз «кукушка». Затем один из составов, стоящих на станции, тронулся с места и стал набирать ход. Пришлось остановиться, чтобы пропустить его. Когда проехал последний вагон, Юркиному взору открылась какая-то приземистая кирпичная постройка с зарешёченными маленькими оконцами и низкой покатой крышей, у распахнутых дверей которой возились с ручной дрезиной двое рабочих. Чуть поодаль тянулся пакгауз с высоким дебаркадером, по нему медленной походкой шли двое немецких солдат с карабинами – патруль. Спрятаться было негде, и Юрка бегом перебежал через рельсы, мимо приземистого строения. На него никто не обратил внимания – рабочие продолжали заниматься дрезиной, патруль был ещё далеко. Сзади строения был густой кустарник, и Юра нырнул в него, осторожно пробрался на противоположную сторону и оказался на окраине пристанционного посёлка.
Начало смеркаться. Находиться на улице, тем более рядом с железнодорожной станцией в тёмное время было опасно, поэтому Юрка, не мешкая, направился к посёлку. Он благополучно добрался до ближайших домов и пошёл вдоль пыльной безлюдной улочки. Сумерки быстро сгущались, нужно было где-то устраиваться на ночлег, и Юра постучался в один из домов посёлка.
Из-за двери донёсся детский гомон, кто-то женским голосом прикрикнул: «А ну, цыц!», послышался скрип половиц и шаркающие шаги. Затем наступила настороженная тишина и тот же женский голос спросил:
- Кто там?
Юрка был готов кого-то увидеть на пороге и никак не ожидал, что с ним будут разговаривать из-за закрытой двери, поэтому не нашёл ничего лучшего, чем глуповато ответить:
- Это я, Юра.
- Какой Юра? – всё так же настороженно спросил голос.
Наконец Юрка совладал с собой и уже более внятно ответил:
- Мне негде переночевать. Вы не пустите меня?
Звякнула щеколда, дверь приоткрылась и в образовавшуюся щель выглянула женщина. За дверью было темно, и Юра не смог разглядеть её как следует.
- Здравствуйте, тётя, - сказал он как можно приветливее.
- Ты один? – вместо приветствия спросила женщина.
- Один.
- А откуда?
- Из Харькова. Я сюда только что на поезде приехал.
- Ладно, заходи, - женщина открыла дверь шире и посторонилась.
Юра вошёл в тёмные сени и в нерешительности остановился, не зная, куда идти дальше. Женщина прикрыла дверь, от чего в сенях стало вообще темно, звякнула щеколдой и, шаркая ногами, прошла мимо Юры, на ходу бросив: «Стой здесь», и пошла в кухню. Через несколько минут она вынесла в сени матрац, набитый соломой, постелила его на пол, дала старенький овчинный тулуп вместо одеяла и молча ушла в дом. Несмотря на то, что Юрка весь день проспал в поезде, он тут же уснул.
Разбудил его скрип половиц, кто-то ходил рядом. Юрка открыл глаза и увидел ту самую женщину, хлопотавшую по хозяйству.
- Выспался? – спросила она.
Юрка согласно кивнул. Во рту пересохло, язык был как наждачная бумага, поэтому разговаривать ему было трудно. Хозяйка, видимо, догадалась об этом и, кивнув головой в сторону оцинкованного ведра, стоящего на массивном табурете, сказала:
- Попей воды пока. Голодный, небось?
- Немножко, - сипло ответил Юра и зачерпнул эмалированной кружкой воды.
- Эх, - вздохнула женщина, - и покормить тебя особо не чем. Только баланда ячневая на воде, вот и вся еда.
- Спасибо, тётенька, - ответил Юра, напившись.
- Давай, проходи в кухню, сейчас кушать будем. Как говорится, чем богаты…
Юра нерешительно прошёл в указанную дверь. В маленькой темноватой кухне за столом сидели мальчонка лет четырёх и девочка лет шести.
- Мои внуки, - представила хозяйка сидевших детей гостю. – Ты садись, не стесняйся.
Юра сел за стол, скромно сложив руки на коленях, и стал разглядывать нехитрое убранство кухни. Между тем хозяйка поставила на стол глубокую миску с горячим варевом, положила перед детьми ложки и сказала:
- Ешьте на здоровье, детки. Вот только соли у нас почти нет, пресная баланда получилась, - словно извиняясь, обратилась она к Юре.
- А у меня есть немножко соли, я вам отдам её, - Юрка вскочил из-за стола, намереваясь взять свой узелок, но женщина протестующим жестом усадила его обратно:
- Ишь, богач какой нашёлся! Тебе самому соль сгодится. Её можно при случае на хлеб выменять.
- А как же вы без соли? – Юрка очень хотел хоть как-то отблагодарить эту добрую женщину.
- Ты о нас не беспокойся, мы как-нибудь перебьёмся, - ответила хозяйка и тут же спросила: - Ты откуда такой взялся? Почему один? Где папка, мамка?
Хоть эта женщина и не вызывала недоверия, Юрка всё же ответил ей так, как наставлял его Савва Иванович.
- Ох, боже мой, боже мой! – воскликнула женщина. – И куда же ты теперь?
- К тётке, в Николаевку, - обжигаясь кашей, ответил Юра.
- А дорогу туда ты знаешь? – спросила хозяйка.
- Угу, - Юрка проглотил кашу, достал из кармана бумажку и протянул ей. – Мне тут всё написали.
Женщина взяла бумажку, прочла написанное, взглянула на Юрку, снова заглянула в бумажку и воскликнула:
- Да в какую же Николаевку ты идёшь? Тебе ж не в Полтаву надо, а почти в Днепропетровск!
Юрка даже ложку отложил, испуганно посмотрел на женщину и удивлённо спросил:
- В Днепропетровск?
- Ну да, тут же у тебя написано – Нехвороща, Магдалиновка. Это же в Днепропетровской области!
- А мне машинист паровоза сказал, что Николаевка тут, недалеко.
- Так то ж не та Николаевка! - всплеснув руками, воскликнула женщина и снова запричитала: - О, боже ж мой, боже. И куда же тебя, хлопчик, занесло!
Юрке было невдомёк, что название Николаевка довольно распространённое в этих краях, что таких николаевок, как и антоновок, андреевок, фёдоровок даже в одном районе может быть несколько.
- Ты вот что: ступай на станцию, найди там дежурного и спроси – может быть, каким поездом тебя и отправят в ту сторону, - поразмыслив, сказала женщина. – Ой, боженька ж ты мой, боженька. Такой малец, и один в такую трудную дорогу! Что же это на свете творится, а?
14.
Поблагодарив добрую женщину за приют и за угощение, Юрка отправился обратно на станцию. Он надеялся, что и в этот раз, как вчера, ему повезёт, и он сможет доехать каким-нибудь поездом. Выйдя на пути, он потопал прямиком к зданию железнодорожной станции, видневшемуся вдали. Но, не дойдя до начала перрона с десяток метров, он наткнулся на полицая. Тот стоял, закинув руки за спину, широко расставив ноги, покачиваясь с пятки на носок, и хмуро глядел на Юру. С минуту Юрка стоял неподвижно, словно загипнотизированный, и глядел испуганными глазами на полицая, затем развернулся и стремглав побежал вдоль путей прочь от этого фашистского прислужника. Тот что-то крикнул ему вслед, но Юрка не разобрал слов. Он бежал без оглядки, каждую секунду ожидая выстрела в спину.
Пробежав, спотыкаясь на шпалах, сколько хватило сил, он свернул с путей на какой-то пустырь и затаился в сухих зарослях прошлогоднего бурьяна. Сердце бешено колотилось от страха и от спринтерского забега. Казалось, что его частый стук слышен даже на станции. С трудом уняв дыхание, Юрка осторожно поднял голову и выглянул поверх зарослей. Его никто не преследовал, поблизости никого не было видно. Отсиживаться в бурьяне было опасно, полицай мог отправиться на его поиски. Поэтому через пару минут он стал осторожно пробираться по пустырю подальше от злополучной железнодорожной ветки. Бурьян был довольно высоким, и Юрка немного успокоился, предположив, что в этих зарослях его не так просто заметить. Беспокоило лишь то обстоятельство, что сухие стебли с треском ломались под ногами. Но через несколько сотен метров пустырь закончился у края другого железнодорожного полотна, и Юрка осторожно выбрался на небольшую насыпь, огляделся вокруг. На пустыре было тихо, никто его не преследовал, вблизи не было ни одной живой души. Со стороны станции доносились обычные звуки – свистки и шипение паровозов, лязганье сцепок да редкое постукивание молотков по буксам колёсных пар. Не было слышно ни криков, ни тем более выстрелов.
Снова идти к станции Юра опасался – можно было опять нарваться на полицая, а это сулило ему неприятности. Долго не раздумывая, он повернул налево и пошёл по шпалам в противоположную от станции сторону.
Пригородные постройки Полтавы закончились, впереди железная дорога разветвлялась. Юрка, не отдавая отчёта такому выбору, пошёл по колее, уходящей влево. Он не знал, куда эта ветка ведёт, он не знал, сколько километров прошёл, он не знал, где сейчас находится. Он просто брёл вперёд по шпалам, брёл, куда глаза глядят. Было жарко, от шпал пахло креозотом, от этого запаха слегка кружилась голова, идти было неудобно – расстояние между шпалами было не одинаковым, из-за этого шаг сбивался. Когда изредка вдалеке появлялся какой-то поезд, Юрка уходил в сторону и прятался, чтобы затем снова взобраться на насыпь и продолжить свой путь. Он шёл в никуда. Просто шёл по шпалам, ни о чём не думая, едва волоча ноги от усталости.
В какой-то момент он услышал звук, совсем не похожий на звук приближающегося поезда. Звук был похож на шум мотора грузового автомобиля. Но никакой дороги, где мог бы ехать грузовик, поблизости не было. Сонная апатия, которая владела Юркой ещё минуту назад, тут же улетучилась, словно её и не было. Юра насторожился и внимательно вгляделся вдаль, туда, откуда этот звук доносился. Навстречу ему по колее что-то двигалось. Через минуту он понял, что это едет дрезина. Юрка, не раздумывая, тут же сиганул под откос и затаился в чахлом кустарнике, заросшем крапивой. Дрезина ехала медленно, можно было разглядеть на ней нескольких немцев, сидящих на краю платформы и свесивших ноги. На коленях у каждого лежал карабин. Юра вжался в землю, желая стать совсем незаметным, стараясь даже не дышать, словно его дыхание могли услышать на дрезине. Кустарник и крапива были пыльными, и Юрка отчаянно тёр ладошкой нос, едва сдерживаясь, чтобы не чихнуть.
Когда шум дрезины затих вдали, он выбрался из своего укрытия и взобрался обратно по насыпи, остервенело скребя ногтями руки, обожженные крапивой. После встречи с дрезиной идти дальше по железной дороге было страшно, и он вспомнил слова дедка, повстречавшегося ему на шоссе с беженцами ещё в начале пути. Дед сказал тогда Юрке, чтобы тот не ходил по большим дорогам, а уходил на просёлки. Оглядевшись вокруг, Юра заметил небольшую колею, оставленную крестьянской телегой, идущую параллельно железке и затем уходящей куда-то в поле. Подумав, что этот след вероятнее всего приведёт к какому-то жилью, Юрка спустился с насыпи и пошёл полем, ориентируясь на тележную колею.
День клонился к концу. Идти было всё утомительнее, очень хотелось есть. Но ещё больше хотелось пить. Солнце нещадно припекало, а вокруг, куда ни глянь – заросшее травой поле. Ни ручейка, ни колодца, ни лужицы. Ни даже небольшого деревца или кустарника, в тени которого можно было бы передохнуть. Юра пробовал жевать сочные молодые стебли, но пользы от этого не было никакой, скорее – наоборот: от травяного сока и разжёванной мякоти начинало тошнить. Пустой желудок возмущённо урчал, иногда напоминая о себе резкой болью.
Наконец колея привела его к какой-то просёлочной дороге. Не зная, в какую сторону направиться дальше, Юра пошёл туда, куда повернул тележный след. Дорога была неезженной, давние следы колёс почти стёрлись, превратились в пыль. Кое-где в старой колее уже прорастала трава. Свежих следов - ни тележных, ни конских, ни людских видно не было. Чтобы меньше пылить, Юрка сошёл на травянистую обочину и побрёл по ней, ссутулившись, понурив голову и опустив плечи.
Километров через пять, поднявшись на небольшой взгорок, он увидел вдалеке цветущие сады какого-то села. Юрка прибавил шагу, и вскоре уже был у крайней хаты. Село оказалось совсем крохотным, скорее не селом даже, а хутором – всего несколько мазанок под соломенной крышей с покосившимися, чёрными от времени сараями. Возле дороги был колодец, на срубе которого стояло привязанное к вороту толстой верёвкой старое, всё во вмятинах оцинкованное ведро. На дне оставалось немного воды, и Юрка решил первым делом напиться. Опасливо озираясь по сторонам, он наклонил ведро и припал к краю губами. Вода была тёплой, но опускать без спроса ведро в колодец Юра не решился, чтобы не навлечь на себя недовольство жителей хутора.
Утолив жажду, он вошёл во двор хаты и робко постучался в дверь. На стук никто не ответил. Тогда он подошёл к ближайшему оконцу и постучал в него. За стеклом шевельнулась занавеска, какая-то женщина с давно нечесаными волосами выглянула и спросила:
- Тебе чего?
- Тётя, дайте что-нибудь поесть, - робко попросил Юра.
- Нету у меня ничего, сами голодные тут сидим. Всё съели за зиму. Иди отсюда, куда шёл.
Приблизительно так же ему ответили и в двух других хатах. Проситься на ночлег он не стал и, понурив голову, пошёл дальше по пыльному просёлку. Можно было хотя бы спросить на хуторе, в какую сторону ему нужно идти дальше, но Юра не хотел больше разговаривать с этими людьми. Тем более что дорога из этого хутора была одна, и как ни крути, топать нужно было дальше только по ней. От нахлынувшей вдруг обиды и жалости к самому себе Юрке хотелось заплакать, но он сдержался. Лишь только всхлипнул несколько раз.
За хутором, в поле, были остатки небольшой скирды. Он свернул с дороги и направился к ней. Солома была прошлогодней, или даже позапрошлогодней, вся почерневшая, с запахом прелости. Но выбирать не приходилось, нужно было где-то ночевать. Юра, глубже закопавшись в скирду, свернулся калачиком и заснул.
15.
Проснулся он рано, солнце едва только вышло из-за горизонта. Открыв глаза, увидел перед собой серовато-рыжую мышку полёвку. Та сидела недалеко от него и маленькими глазками бусинками настороженно глядела на непрошеного гостя. Едва он пошевелился, как мышка юркнула в солому, на прощание вильнув длинным тоненьким хвостиком. Юра улыбнулся ей вслед, потянулся, зевнул, выбрался из скирды и стал отряхиваться от прилипшей к одежде и волосам соломы. Окинул взглядом своё импровизированное ложе: мышки видно не было, убежала всё-таки.
Оглядевшись по сторонам, он отправился дальше по пыльной просёлочной дороге. Едва стало пригревать солнце, как у Юрки нестерпимо зачесалось всё тело. Сначала он не мог понять, что случилось, но затем догадался, что пока он ночевал в соломе, ржаная полова попала под одежду, и теперь его тело было покрыто микроскопическими царапинками, в которые стал попадать пот. Юрка сошёл с дороги, снял с себя всю одежду и принялся вытряхивать её. От этого занятия он ещё больше вспотел, и теперь тело горело так, словно его голого отхлестали крапивой.
Надев штаны, Юрка завязал рукава рубашки вокруг талии и с оголённым торсом пошёл дальше. Через несколько километров просёлок вывел Юру к небольшой речке, пересекавшей дорогу. Моста через неё не было, колея уходила прямо в воду, появляясь снова через три-четыре метра на другом берегу. Речушка по обе стороны от дороги густо поросла по краям низкорослой осокой; вода в ней была тёплая и прозрачная. Немного в стороне вдоль берега протянулся густой ольшаник.
Дно речки было усыпано маленькими округлыми камешками, вода на мелководье была прозрачной, мелкая рябь отбрасывала ослепительные блики. Подсвеченные солнцем, плавали рыбёшки, забавно тычась острыми мордочками между камней, иногда замирая, иногда резво срываясь с места, чтобы затем снова замереть. Немного в стороне, в тени нависшей с берега травы, смешно выпучив глаза, распластался рак. Он был болотно-серого цвета, почти сливался с заилиным в этом месте дном, поэтому Юра не сразу его заметил.
Разувшись и осторожно ступая, чтобы не спугнуть рыб, Юра вошёл в воду. Но рыбки тут же, при первом его шаге, юркнули в сторону и исчезли из вида. Рак, выждав ещё несколько мгновений, забавно подгребая под себя хвост и поднимая со дна тучки ила, последовал примеру рыб и исчез под травой. Однако через короткое время рыбки снова стали появляться на мелководье. Юра замер, выжидая, когда те подплывут поближе. Так он простоял неподвижно минуты три. Самые смелые рыбёшки стали подплывать совсем близко и, словно обнюхивая, тыкались раскрытыми ртами в пальцы ног. Юрка весь напрягся и, резко присев, попытался поймать одну рыбёшку. Но та оказалась сноровистей ловца и тут же исчезла вместе с остальными рыбами.
Поняв, что поймать рыбу голыми руками не удастся, Юра перешёл вброд речку, которая в этом месте была едва ли по колено, и повернул в сторону ольшаника. Расположившись в тени небольших деревьев, он скоро разделся и, осторожно отводя руками осоку, вошёл в воду. Здесь было немного глубже, чуть выше пояса. Но этого оказалось вполне достаточно, чтобы присесть и окунуться с головой. Вода приятно холодила тело, жжение от порезов, нанесённых острой половой, прошло. Юрка плескался долго, окунался с головой и затем, шумно отфыркиваясь, разбрызгивал воду руками, прыгал и падал плашмя, раскинув в стороны руки, словно крылья.
Вдоволь накупавшись, он выбрался на берег, собрал свою одежду и снова вернулся в речку, прополоскал всё чистой водой и разложил штаны, майку, рубашку и носки на траве под солнцем. Сам устроился на сочной прохладной траве в тени ольшаника и задремал.
Через пару часов он проснулся. Было уже за полдень, пора снова отправляться в путь. Тем более что голод стал напоминать о себе, а значит, нужно было добраться до ближайшего селения и попытаться раздобыть что-то из еды. И тут, надевая рубашку, Юра понял, что пока шёл полуобнажённым по дороге, успел обгореть под солнцем. Плечи были красными и нестерпимо горели. Он взглянул на ещё высокое солнце и подошёл к воде. Закатав штанины как можно выше, по протоптанной в осоке тропке добрался до чистой воды и намочил рубашку.
Мокрая ткань принесла плечам некоторое облегчение, и Юрка, снова выйдя на пыльный просёлок, бодрым шагом отправился далее. Через час, а может через два часа пути он подошёл к околице какого-то села. С одного из подворий доносился лай собаки, слышен был скрип колодезного ворота и звон цепи. Село было не большим, дворов на тридцать. Сквозь пустынную улицу была видна противоположная околица, за которой, слегка сворачивая вправо, уходила дальше в поле пыльная дорога.
Скрип ворота стих, звякнула колодезная цепь, послышался стук пустого ведра, через минуту на улицу вышел старичок, нёсший воду, и стал удаляться к дальним хатам. Ещё минута, и единственная улица села снова опустела. Лишь пёс продолжал хрипло и как-то лениво брехать.
Постояв в нерешительности посреди улицы, Юрка подошёл к ближайшему домику и остановился у повалившегося плетня. Дом был старый, но ещё довольно крепкий. Стены его были обмазаны глиной и выкрашены посеревшим уже от времени мелом. Кое-где глина растрескалась, в некоторых местах даже отвалилась, обнажив крест-накрест сколоченную дранку. Окошки в домике были небольшими, словно подслеповатыми, но с резными наличниками. Перед домом, за плетнём, был небольшой палисадник, некогда засаженный цветам, а сейчас заросший сорняком. У задней стенки дома густо разрослась неухоженная малина. Слева от калитки, вдоль соседского забора, росли в ряд несколько вишен, яблонь да молодой абрикос. Напротив покосившегося крыльца, прямо в пыли, сидел чумазый ребёнок лет трёх, в длинной, испачканной, некогда белой рубахе и орудовал большой щепкой, как лопаткой. Чуть в отдалении виднелся угол сарая с отворённой настежь дверью.
Юра робко зашёл во двор, прислушиваясь, нет ли где собаки. Ребёнок перестал ковыряться в пыли, повернул голову к незнакомцу и что-то пролепетал. Только сейчас Юрка заметил женщину, согнувшуюся над маленькой грядкой между домом и сараем. Женщина проворно орудовала тяпкой, раз от раза откидывая в сторону сорняки. Увлечённая работой, она не заметила Юру. Тот, оглянувшись на дверь дома и на окна, подошёл ближе к грядке и громко поздоровался. Женщина разогнула спину, обернулась на голос, потёрла рукой поясницу и, смерив взглядом мальчишку, ответила:
- Здравствуй, ежели не шутишь.
Юра не понял, при чём здесь шутка и, смутившись, спросил:
- У вас не найдётся что-нибудь поесть?
- Поесть? – переспросила женщина. – А ты откудова такой взялся?
- Из Харькова.
- Из самого Харькова? – удивилась женщина. – А сюды каким ветром тебя занесло?
- Я к родичам в Николаевку иду. Тётя, может у Вас хоть семечек немножко найдётся? Или зерна какого, или хоть жмыха? – с робкой надеждой в голосе спросил Юрка. О куске хлеба он не посмел даже заикнуться.
Женщина озадаченно посмотрела на Юру, отложила в сторону тяпку и, вытирая руки о передник, переступая через грядки, пошла к нему.
- Ты шо ж, такой голодный? – сочувственно спросила она, подойдя поближе к Юрке. Тот молча кивнул головой и сглотнул слюну. Женщина внимательно посмотрела Юрке в глаза и решительно сказала:
- Пошли до хаты.
16.
Так, скитаясь от села к селу, ночуя, где придётся, побираясь чуть ли не в каждой хате, Юра уже почти неделю шёл по просёлкам. Спасало то, что дни уже стояли по-летнему жаркие, ночи стали гораздо теплее. Можно было переночевать едва ли не под открытым небом. Но он всё же старался найти заброшенный сарай, гумно, пустующую ферму или скирду соломы. Расположиться просто под открытым небом почему-то было боязно.
Он где-то затерял бумажку, на которой был написан маршрут, и теперь шёл наобум, спрашивая только про Николаевку. Кто-то в ответ пожимал плечами, кто-то указывал направление и говорил, что дальше люди подскажут. Где-то ему давали поесть, где-то гнали взашей. Он уже перестал обижаться на неласковый приём – хорошо, что хоть нигде не поколотили. В один из дней он пришёл в очередное село и зашёл в первый же двор. Юра обратил внимание на то, что здесь был почти идеальный порядок. Чувствовалось, что хозяева заботились о своём подворье. Двор обступали постройки: крепкий дом, сарай с пристроенным к нему овином; от калитки до крыльца дома – лёгкий навес с вьющимся по нему виноградом. К стене сарая прислонилась ровная поленница. За постройками виднелся фруктовый сад с аккуратно подрезанными деревьями, небольшой огород с ухоженными грядками. Весь двор, с садом и огородом, были обнесены ровным забором из штакетника.
Он постучался. Откуда-то из глубины дома, через открытые настежь окна донёсся женский голос: «Открыто! Заходите».
Юрка толкнул дверь и вошёл в полутёмные сени. Со света он не сразу разглядел, куда нужно идти дальше, наткнулся на скамейку со стоящим на ней ведром, чуть не опрокинул его и испугался своей неловкости. Когда глаза немного привыкли к темноте, он нашёл нужную дверь, потянул её на себя и переступил высокий порог.
У печи, занимающей добрую треть кухни, стояла, приставив к ноге ухват, молодцеватая женщина и с любопытством, смешанным с удивлением, смотрела на вошедшего. В зеве печи дымился чугунок, пахло чем-то вкусным. От этого умопомрачительного запаха Юркин желудок сначала заурчал, затем сжался в комок, ёкнул, подпрыгнул куда-то под рёбра и тут же отозвался резкой коликой, рот моментально наполнился слюной, которую Юрка едва успевал проглатывать.
- Здравствуйте, - внезапно охрипшим голосом поздоровался Юра.
- День добрый, - вскинув брови, ответила хозяйка. – Тебе чего?
- Тёть, мне бы поесть, - прохрипел Юра, голодными глазами глядя на закопченный чугунок.
Женщина проследила за его взглядом, затем посмотрела на исхудавшего мальчишку и тут же всё поняла.
- Садись к столу, не стой у порога, - указала рукой хозяйка и добавила:
- Я пока тебе налью отвару из сушки, а там и картопля поспеет. Мне как раз нужно своих пострелов кормить, вот с ними и покушаешь.
При этих словах гардина, прикрывающая вход в комнату, шевельнулась, и из-за неё выглянули двое белобрысых близнецов - мальчишек лет пяти.
- А ну, брысь! – строго прикрикнула на них женщина, и головы близнецов тут же исчезли. Из-за гардины была слышна лишь их возня да приглушенный шёпот.
Юра сел на широкую скамью, приставленную к столу, а женщина тем временем налила в эмалированную кружку кисловатый отвар из сушёных яблок.
Покончив с горячей отварной картошкой, Юрка сидел за столом, теребя в руках кусок хлеба, и рассказывал добросердечной хозяйке придуманную Саввой Ивановичем историю про погибшую маму. Кусок хлеба в руках не давал ему покоя. Сначала Юра хотел его взять с собою в дорогу, но затем не вытерпел и стал откусывать от него кусочек за кусочком.
- И куда же ты теперь идёшь, парень? – спросила женщина, пока Юрка жевал чёрствую краюху.
- В Николаевку, - привычно ответил он, - там папина родня живёт.
- А где ж та Николаевка, далече?
- Рядом с Днепропетровском. Так мне одна тётя сказала.
- Далече ещё, - покачав головой, сказала женщина. – Если не заблукаешь, то дня три ещё идти тебе.
- А как ваше село называется?
- Андреевка.
Юрка чуть не подпрыгнул от неожиданности. Это название показалось ему знакомым. Он вдруг припомнил, что оно было записано в той бумажке, что дал ему Савва Иванович. И ещё он вспомнил другое название. Едва не подавившись, с трудом проглотив кусок, он переспросил:
- Андреевка? А где Нехвороща?
- Да тут она, недалече. Километров с десяток, может чуть дальше.
- Ой, тётя, так мне ж туда надо. Вы мне покажете дорогу?
- А что её показывать? Выйдешь из села и ступай дальше по большаку. Он тебя в Нехворощу и приведёт.
- Тётя, а Черновщина далеко?
- Может Чернетчина? – переспросила женщина.
- Чернетчина – согласно кивнул головой Юрка.
- Да там рядышком, за Орилью. Это речка в Нехвороще такая – Ориль.
Юрка хлопнул в ладоши и радостно заулыбался:
- Ой, здорово! Я пойду, тётя?
- Ступай, сынку. Иди по большаку – не заблудишься.
- Спасибо Вам.
Он чуть ли не бегом выскочил со двора и быстрым шагом пошёл в указанном направлении. Женщина вышла за калитку, перекрестила Юрку вслед и смахнула платком слезу.
Речку он увидал сразу, ещё с дороги. Ориль была не очень широкая. На противоположном берегу теснились друг к другу домики, вдали возвышалась колокольня. К самой воде спускались огороды. Юра уже догадался, что это и есть Чернетчина. Дорога, перешедшая в поселковую улицу, плавно спускалась к реке. У деревянного моста, соединяющего два берега, стояли трое полицаев. Встреча с ними не входила в Юркины планы, и он быстро свернул в ближайший проулок. Пройдя по нему, он вышел к берегу речки, где неподалёку какой-то мужчина отвязывал от вкопанного на краю огорода столбика лодку. Юра побежал вдоль обмежка вниз, боясь не успеть до того, как лодка отчалит от берега. Добежав до воды, он окликнул мужчину:
- Дядя, на тот берег не довезёте?
Мужчина оглянулся на голос, окинул взглядом с головы до ног Юрку и сказал:
- Довезу. Почему не довезти? Полезай в лодку.
Юрка, обрадовавшись такой удаче, быстро перебрался через невысокий бортик и сел на скамью у кормы.
- Дядя, а на том берегу уже Чернетчина? – спросил он, едва лодка отплыла.
- Чернетчина. А ты что, не здешний? – поинтересовался мужчина.
- Я из Харькова. Иду к батькиным родичам в Николаевку.
- Ух, ты! И что, сам идёшь, один?
- Один. Мамки нету, умерла, - сказал Юра заученную фразу. - Вот я и иду к родичам.
Мужчина покачал головой, поцокал изумлённо языком и, вздохнув, сказал:
- Эх, война! Что она, проклятая, с людями делает!
- Дядя, а Вы не знаете, как найти попа Тихона?
- Попа Тихона? – удивился тот и тут же рассмеялся. – Знаю, конечно. Только так не говорят – попа Тихона. Говорят - отца Тихона. А ты что, с ним знаком?
- Он знает моего папу. Мне сказали, чтобы я его разыскал.
- А, ну тогда, конечно… Колокольню видишь? Вот прямо к ней и иди. А там спросишь, люди подскажут. Отца Тихона здесь все знают.
17.
Дом священника ничем не отличался от большинства домов в округе – обыкновенный одноэтажный дом, стены выкрашены белой известью, крыша покрыта толем, небольшая застеклённая веранда. Чуть в стороне притулилась к забору маленькая летняя кухня, вход в которую был задёрнут цветной занавеской. Со стороны улицы дом скрывали густые заросли цветущей сирени, в глубине двора был небольшой сад. От калитки к крыльцу веранды вела дорожка, вымощенная гравием и окантованная половинками кирпича, вкопанными в землю. Вдоль дорожки росли аккуратно постриженные кусты розы. У самого крыльца стояла собачья будка, но собаки в ней не было, лишь только лежала цепь, да на гвозде висел ошейник.
Дверь на веранду была распахнута, но Юра не решился входить без разрешения и, поднявшись по ступеням крыльца, робко постучал в стекло веранды. На стук вышла женщина средних лет, в простеньком платье почти до пят и с косынкой на голове. Лицо её было бледным, без следов загара, в уголках больших серых глаз были видны мелкие морщинки. Она удивлённо посмотрела на Юру и спросила:
- Кто это к нам в гости пожаловал?
- Я, - растерялся Юрка.
- А звать тебя как? – усмехнулась женщина.
- Юра. Я ищу отца Тихона, - совладав с внезапной растерянностью, ответил Юрка.
- Если так, то проходи в дом, Юра, – улыбаясь, пригласила его женщина.
Юрка глянул на чистые половики, которыми был застлан пол на веранде, и стал снимать сандалии прямо на крыльце.
- Ты проходи, проходи. Здесь разуешься. Что же ты прямо на улице снимаешь обувь?
Юра вошёл на веранду, быстро разулся и вошёл вслед за женщиной в комнату. Первое, что бросилось в глаза - это иконы, висящие на стенах. Под иконой, висящей в дальнем углу, украшенной вышитыми полотенцами, горела лампадка. За круглым столом, стоящим посередине комнаты, сидел человек в рясе священника, с непокрытой головой, с большим серебряным крестом на груди, и читал какую-то толстую книгу.
Услышав, что кто-то вошёл в комнату, священник оторвался от чтения и вопросительно взглянул сначала на Юру, затем на жену.
- Вот, гость у нас. Звать его Юра. Говорит, что разыскивает отца Тихона, - ответила женщина на немой вопрос.
- Здравствуйте, - вконец оробев, тихо промолвил Юра.
- Здравствуй, сын мой. С чем пожаловал? – не вставая из-за стола, спросил священник.
Юрка вдруг почувствовал, что вот-вот расплачется, и поторопился ответить:
- Я… мне… Савва Иванович… дядю Тихона…
Он начал всхлипывать, опустив голову, Едва сдерживая рыдание, сглотнул вдруг покативший к горлу ком.
- Погоди, дитя, успокойся и расскажи всё по порядку, - отец Тихон встал из-за стола, подошёл к Юрке и успокаивающе взял его за плечи.
Юра ещё несколько раз всхлипнул, поднял голову и посмотрел на священника. Отец Тихон был мужчиной среднего роста, крепкого телосложения, с широкими, как у крестьянина, ладонями. Лицо обрамляла небольшая ухоженная бородка, на затылок ниспадали длинные волосы. Из-под чёрных бровей на Юрку смотрели карие глаза, взгляд у Отца Тихона был добрым, сочувствующим. Юра немного успокоился и заговорил:
- Савва Иванович мне сказал, что нужно разыскать попа… ой, отца Тихона. Что отец Тихон скажет мне…
- Погоди, не торопись так, - перебил его священник. – Это который Савва Иванович? Как его фамилия?
- Я не знаю фамилии. Он живёт в Песочине.
- Вот как? Ну, ну, продолжай, - проявил заинтересованность отец Тихон.
- Да, так вот… он сказал, что Вы знаете моего папу, и что Вы скажете мне, как дойти до Нико-ла-евки, - последнее слово Юра произнёс сквозь прорвавшееся вдруг рыдание. Все страхи, беды, все лишения последнего времени вырвались из него горьким детским плачем. Он уже не мог больше себя сдерживать. Сказались все переживания и невзгоды трудного путешествия, помноженные на детскую обиду и жалость к себе. Слёзы лились ручьём, от рыдания вздрагивали худые детские плечи. После долгих скитаний он, наконец, встретил если не родную душу, то человека явно не чужого. Юра, не отдавая себе отчёта, вдруг обхватил руками отца Тихона, прижался к нему и ещё громче зарыдал.
Священник ласково обеими руками прижал к себе Юркину голову, обернулся к жене:
- Маруся, принеси молока и что-нибудь поесть – ребёнок голоден.
Мария согласно кивнула и вышла из комнаты. Отец Тихон подвёл Юру к столу, усадил на приставленный к нему стул и сказал:
- Поплачь, сынок, поплачь. Не стесняйся. Иногда нужно выплакаться.
Юрка тёр грязными ладошками глаза, размазывая слёзы по лицу, но те продолжали течь ручьём. Наконец он стал успокаиваться, лишь изредка всхлипывая и вздрагивая при этом всем телом. Вошла Мария, поставила на стол эмалированную кружку с молоком, рядом положила кусок хлеба.
- Попей, сынок, тебе легче станет, - ласково сказала она и положила ему на плечо тонкую ладонь.
Юра взял кружку двумя руками и стал пить молоко мелкими глотками, всхлипывая раз от раза. Мария тихо вышла из комнаты, и они снова остались вдвоём. Отец Тихон Юрку не торопил, молча наблюдая за ним внимательным взглядом.
- Ты хлеб бери, не стесняйся, - подбодрил священник.
Юра, не отрываясь от кружки, согласно кивнул головой, но к хлебу не притронулся. Допив молоко, он аккуратно поставил кружку на край стола и глубоко, не по-детски вздохнул.
Отец Тихон сел к столу напротив, откинувшись на спинку стула:
- Ты сказал, что я знаю твоего папу. Кто он?
- Швыдкий Глеб Афанасьевич.
- Вот как? – удивился священник. – Значит, ты Глеба Афанасьевича сын?
- Да. Только папу арестовали…
- Знаю я об этом, Юра, знаю, - перебил его священник. – А годков тебе сколько?
- Уже десять. В ноябре будет одиннадцать.
- М-да, дитя ещё совсем, - сокрушённо покачал головой священник. - Ну, а теперь рассказывай всё по порядку – что случилось, почему ты не в Харькове, зачем тебе в Николаевку, почему идёшь один, без мамы?
Юра полностью доверился этому человеку в рясе священника и стал рассказывать ему всё, без утайки. Тот слушал внимательно, не перебивая, иногда покачивая головой. Юра рассказывал долго, иногда слишком подробно описывая, казалось бы, совсем незначительные события. Отец Тихон не торопил его. Дойдя в своём рассказе до того момента, когда он пришёл к Савве Ивановичу, Юра вдруг спохватился:
- Ой, чуть не забыл: Савва Иванович велел передать Вам привет и сказать, что он на прежнем месте.
Священник удовлетворённо кивнул головой:
- Спасибо, Юра. Молодец, что вспомнил об этом. Мне приятно получить от Саввы Ивановича привет. Но ты продолжай.
Так они просидели до сумерек. Юрка рассказывал, священник внимательно слушал. Когда Юркин рассказ, густо приправленный ненужными мелкими подробностями, подошёл к концу, отец Тихон поднялся со стула и заходил по комнате.
- Как же ты на станции в Полтаве разобрался, в каком направлении нужно идти? Как не заблудился? Ты же мог пойти совсем в другую сторону!
- Не знаю. Я просто испугался полицая и побежал. А потом пошёл по рельсам.
- Видимо, Господу нашему было угодно, чтобы ты нашёл дорогу.
- Не знаю, - смущённо ответил Юра.
- Да, досталось тебе, сынок. Хлебнул ты горя. Значит так: побудешь у нас парочку деньков, отмоешься, отдохнёшь, и уж потом только пойдёшь в Николаевку, - священник твёрдо положил ладонь на стол, словно подвёл черту под их разговором.
Впервые за несколько недель Юрка спал в настоящей мягкой постели, с подушкой, на чистой простыне, укрытый байковым одеялом. Перед сном он помылся тёплой водой, заботливо подготовленной женой священника. За ночь успела высохнуть его одежда, которую ещё вечером постирала Мария.
Детей у отца Тихона и Марии не было, и всё внимание взрослых было сосредоточено на Юрке. Три дня его откармливали радушные хозяева. Еда разносолами не отличалась, но хлеба и картошки Юрка ел вдоволь. А ещё была крупяная похлёбка, зажаренная луком и салом, было молоко, яйца. О такой еде Юра уже и не мечтал – кусок чёрствого хлеба был для него лакомством.
На четвёртый день, утром, Юрка стал собираться в дорогу.
- Тебе нужно дойти до Магдалиновки, - наставлял его отец Тихон, - а дальше – по шоссе до Губинихи. Если тебя кто-то подвезёт, то ты можешь успеть до вечера в Николаевку - она рядом с Губинихой.
Юрка внимательно слушал и согласно кивал головой. Ему не хотелось уходить от этих добрых людей, но он понимал, что долго гостить у них нельзя. Спасибо за то, что на несколько дней приютили.
- Ну что ж, сынок, пора. Будь осторожен в пути. Да поможет тебе Господь! – отец Тихон перекрестил Юру. – Ступай с Богом.
Юрка поблагодарил хозяев и пошёл вдоль улицы. Священник и его жена стояли у калитки и глядели ему вслед, пока он не скрылся за поворотом.
18.
Воспользоваться попутным транспортом не удалось. От Чернетчины до Магдалиновки пришлось добираться пешком по просёлочным дорогам, идущим среди полей, где никакой транспорт не ездил. Этой дорогой изредка пользовались лишь местные жители, у которых чудом ещё сохранились лошади. Узелок с харчами, который собрали ему в дорогу, нести в руках было неудобно, и Юра выломал в небольшой рощице лещину, ободрал с неё веточки, оставив на одном конце лишь небольшой сук, на который и подвесил свой узелок. Закинул палку на плечо – теперь идти стало легче.
Вокруг, сколько видел глаз, простирались поля, некогда колосившиеся, но теперь поросшие буйной молодой травой. Кое-где были видны островки реденьких рощиц да одинокие деревья у дороги. Несколько раз встречались хутора с небольшими садами, состоящие из одного-двух домов, одиноко стоящих в поле, немного в стороне от дороги. Высоко в небе стремительно носились стрижи, из полей слышно было пение жаворонков да овсянок. При малейшем дуновении ветерка трава начинала колыхаться, и поле казалось зелёным морем.
Дождей здесь давно не было, и дорога превратилась в пыльную ленту. Каждый шаг поднимал небольшое облачко рыжевато-серой пыли. Сначала Юрке даже нравилось пылить, он специально шаркал ногами, чтобы облачка пыли получались побольше. Но потом заметил, что от такого развлечения его сандалии, носки и штаны покрылись серым пыльным слоем, а на зубах стали поскрипывать песчинки. Но настроение у Юры было приподнятым, и такой пустяк, как пыльные штаны или скрип песка на зубах не мог его испортить. Он отдохнул, отъелся, и теперь уже точно знал, что осталось не долго, что скоро наступит конец его мытарствам.
К середине дня жара стала невыносимой, идти дальше в открытом поле было невозможно. Куда-то вдруг подевались стрижи, смолкли жаворонки, всё вокруг наполнилось стрекотанием кузнечиков. Заприметив в стороне, на небольшом пригорке чахлую рощицу, Юрка направился к ней. Здесь, в тени деревьев, обдуваемых лёгким ветерком, было прохладнее. Подкрепившись варёной картошкой, запив её водой, Юрка прилёг под раскидистой липой и, сморённый жарой, задремал.
Когда солнце катилось к горизонту, он был уже недалеко от Магдалиновки. Метрах в пятистах от дороги поблёскивала водой небольшая запруда. После жаркого дня, после пыльной дороги она оказалась очень кстати: искупаться тёплым вечером – одно удовольствие, и Юрка, не раздумывая, пошёл к воде. С трёх сторон по травянистым берегам росли плакучие ивы, окунавшие тоненькие ветви в воду. Юра расположился под одной из них, разделся, отряхнул от пыли штаны и носки, ополоснул в воде сандалии и, сложив всё под деревом, полез купаться.
Запруда оказалась не глубокой, с глинистым осклизлым дном. Вдоль берегов на воде густо росла ряска. В мирное время здесь, видимо, плавали гуси и утки. Несколько раз поскользнувшись, Юрка осторожно дошёл почти до середины водоёма. Вода в запруде была мутной от глины и очень тёплой, словно её специально подогревали. Окунувшись несколько раз с головой, смыв с себя дорожную пыль, он вернулся на берег, оделся и стал устраиваться прямо здесь, под ивой, на ночлег. Крона дерева была густой, её ветви свисали до самой земли, укрывая Юру, словно шалаш. Проситься к кому-то в дом ему не хотелось, тем более что в еде он не нуждался – Мария собрала ему в дорогу увесистый узелок с хлебом, картошкой, зелёным луком, парой варёных яиц и небольшим ломтиком сала.
Однако хорошо выспаться не удалось. После полуночи выпала роса, от земли потянуло сыростью, стало прохладно. Ни постелить что-то под себя, ни укрыться чем-либо Юра не мог. Все свои нехитрые пожитки – пальто, пиджак, пару рубашек, он обменял на еду ещё в первые дни путешествия. Поджав колени к подбородку, дрожа от холода, он просидел на берегу до рассвета. Едва зардело небо на востоке, он снова тронулся в путь.
Почти весь день ушёл на дорогу в Губиниху. По шоссе иногда проезжали грузовые автомобили, но останавливать их и проситься в попутчики Юра не только не решился, но даже старался скрыться с дороги при виде приближающейся автомашины. После напутствий Саввы Ивановича и деда беженца он опасался больших дорог и немецкого транспорта.
Губиниха оказалась большим посёлком, с железнодорожной станцией. С юго-востока от посёлка проходило шоссе из Харькова в Днепропетровск. Улочки Губинихи были узкими и грязными, в большинстве не мощёными, с деревянными заборами вокруг небольших одноэтажных домиков, утопающих в садах. Разрушений, вызванных войной, в Губинихе заметно не было – бои обошли её стороной.
На краю посёлка была колхозная МТС, которую немцы приспособили под авторемонтную мастерскую. На площадке у ворот МТС стояли несколько грузовиков, ожидающих ремонта. Юрка ещё издали увидел возле стоящих автомашин двух словацких солдат и решил обойти мастерские стороной.
Улицы посёлка были малолюдными, но всё же на одном из перекрёстков, у колонки с водой, Юра увидел женщину с ведром в руках и поспешил к ней. Женщина, не проявляя особого интереса к незнакомому мальчишке, объяснила, как ему, не выходя на шоссе, пройти коротким путём в Николаевку, которая раскинулась в большой ложбине едва ли не за крайними домами Губинихи, на берегу одноимённой речки.
Разыскать тётку Ганну не составило труда. Хоть Николаевка и была довольно большим селом, жители в ней знали друг друга, и Юрке тут же указали на дом, в котором жила тётка.
Дом тётки Ганны, обнесённый покосившейся изгородью, утопал в разросшихся до размеров небольших деревьев кустах сирени, из-за которых была видна лишь тёмно-серая покатая крыша с низким фронтоном и чердачной дверцей посередине. К фронтону был прибит длинный шест со скворечником на конце. Из-за дома в небо вился небольшой дымок – топилась печка в летней кухне. Из густых ветвей сада слышалось разноголосое птичье щебетание. Чем-то мирным, таким знакомым и таким далёким веяло от этого дома, словно и не было войны.
Юрка подошёл к калитке, подвешенной на проволочных петлях, с накинутой вместо щеколды верёвкой, и нерешительно остановился. Двор был пуст. Нужно было отворить калитку и войти, но Юра продолжал стоять, глядя сквозь штакетины на тропинку, ведущую к крыльцу. Казалось бы, вот она, цель, к которой он шёл больше недели, вот он, конец трудного и опасного путешествия, но что-то мешало сделать последние шаги. Вместо радости на душе была опустошённость, внезапно овладевшая им апатия, которая иногда бывает от усталости после завершения трудного дела. Хотелось просто сесть там, где стоял, прислониться спиной к забору, закрыть глаза и не шевелиться, ни о чём не думать.
Так он простоял несколько минут, когда из-за угла дома к крыльцу вышла женщина лет сорока, в простеньком ситцевом платье, подвязанная передником, вышитым украинским орнаментом. На голове у неё была лёгкая белая косынка в мелкий чёрный горошек. Женщина заметила Юрку и остановилась у крыльца. Какое-то время она присматривалась, близоруко щурясь, затем спросила:
- Тебе чего, хлопче?
- Скажите, здесь живёт Швыдкая Ганна? – спросил Юра.
- Тут. Это я. А что нужно? – настороженно спросила тётка Ганна.
- А я - Юра. Швыдкий Юра, сын Глеба Афанасьевича. А маму мою зовут Анна Яковлевна.
- Ух, ты! Откуда ты взялся? – удивилась Ганна.
- Я из Харькова пришёл.
- Как пришёл? Один? Без мамки?
- Да, один. Мама пропала.
- Куда пропала? Ой, да что же это я? – спохватилась Ганна. – Давай, проходи сюда, не стой на дороге.
Юрка откинул петлю на калитке и прошёл во двор. Тётка Ганна поднялась на крыльцо, оглянулась, кивнула Юре, приглашая за собой, и вошла в хату.
Юрка вошёл следом за ней, прошёл через небольшую веранду и очутился в кухне. В дальнем углу была дровяная печка-плита, с чугунным верхом, обмазанная глиной и побеленная известью. У окна с вышитыми белыми занавесками стоял грубо склоченный, выкрашенный зелёной краской стол с тремя табуретками. Напротив, у стены – старый шкаф-буфет. На полу лежали домотканые половики.
Ганна указала на одну из табуреток и пригласила Юру:
- Садись. Есть будешь?
Юра отрицательно покачал головой – он, пока шёл от Губинихи, доел остатки хлеба и сала.
- Так что там с мамкой случилось? – присев на другую табуретку, спросила Ганна.
Юрка вкратце рассказал, как она ушла и не вернулась.
- А куда же она могла пойти? – спросила тётка.
- Я не знаю. Сначала все думали, что она ушла на село за продуктами.
- Ну, а ты что?
- А я ждал её, потом в детдоме был, убежал оттуда, потом к Вам пошёл.
- Вот так и пошёл? Как же ты нашёл дорогу?
- Савва Иванович рассказал, а потом ещё и отец Тихон.
- Ох, боже ж ты мой, боже ж ты мой – покачала головой Ганна. – Это ж почти двести кил;метров! И ты пешком, один?
- Я до Полтавы на поезде доехал.
- До Полтавы? А нашто она тебе сдалась, та Полтава? Где Николаевка, а где Полтава! Ты ж такого крюка сделал!
- Это машинист с паровоза перепутал. Он подумал, что мне нужна Николаевка, которая рядом с Полтавой.
- Ах, ты ж, боже ж мой, – снова запричитала тётка, всплеснув руками. – И что теперь с тобой делать?
- Может я поживу пока у Вас? – робко спросил Юра.
- У меня сын инвалид, нам и так тяжко, Юрочка. Поживи, конечно, с недельку, а потом ступай в Днепропетровск. Там живут сёстры твоей мамки. Вот к ним и ступай. А нам и без того тяжко – вздохнула Ганна.
Юра всё понял. Он хоть и был совсем ещё ребёнком, но за время, прожитое в оккупации, многое научился понимать, как взрослый. Юрка готов был сию минуту подняться и уйти, тем более что ему больше хотелось пожить в Днепропетровске, чем в селе.
Несколько дней он прожил у тётки Ганны и её глухого сына Василия. В Николаевке жили ещё какие-то дальние родственники, в том числе дед Павел, который приходился Юркиному отцу родным дядей, а ему, соответственно, двоюродным дедом. Юрка с тёткой Ганной побывал у всей родни, но никто не предложил ему остаться пожить у них.
В конце мая Юрка, наконец, решился:
- Тётя Ганна, я завтра пойду в Днепропетровск, к тёте Соне. Вы мне расскажете, как её найти?
- Я тебе её адрес напишу. Тут не так уж и далеко – кил;метров сорок будет, - как о чём-то обыденном сказала Ганна. - Если рано утром пойти, то до конца дня можно успеть. Она живёт на левом берегу.
- Это за мостом?
- Какой мост? Я же говорю – на левом берегу, с этой стороны Днепра.
- А, на левом… Понятно - Юрка всё равно не понял, что значит на левом берегу, но согласно кивнул головой.
Рано утром, едва рассвело, он взял узелок с харчами, которые собрала в дорогу тётка, и отправился в сторону Днепропетровска.
19.
В Днепропетровске, как и в Харькове, было голодно. Город сильно пострадал во время обороны, многие здания были разрушены. Несколько дней Юра жил у тёти Сони вместе с её детьми, своими двоюродными братьями, Лёнькой и Юркой. Затем тётя Соня отвела племянника к своей сестре Анисье, которая в то время жила одна. Её муж Иван Иванович ещё до оккупации эвакуировался вместе с заводом, на котором он работал. Анисья же не захотела бросать дом, всё нажитое имущество и осталась в Днепропетровске.
Чтобы хоть как-то помочь тётке, Юра раз в неделю отправлялся знакомой уже дорогой в Николаевку за продуктами. Там он что-то выменивал на вещи, которые специально для этой цели давала Анисья, кое-какие продукты давали отцовы родичи.
В начале июля, придя в очередной раз в Николаевку, Юрка, как обычно, остался ночевать у тётки Ганны.
- Ты, Юра, попросил бы деда Павла, чтобы он тебя взял жить к себе. В том Днепропетровске совсем голодно, а дед Павло со своей женой живёт зажиточно, - посоветовала Ганна.
- А он захочет меня взять? – с сомнением в голосе спросил Юрка.
- А ты попроси. Ты ж не чужой ему, - убедительно сказала Ганна.
Дед Павел был, по военным меркам, действительно зажиточным. Добротный дом из двух комнат, с просторной кухней, погребом и летней верандой, крытый не толем, как многие дома, а шифером. Ухоженный двор обнесён крепким забором, каменный сарай, фруктовый садик, огород с ровными грядками картофеля, моркови, свеклы и прочей огородной растительности, несколько кур и даже кабанчик.
Жена деда Павла каждое утро что-то выносила на базар для продажи, сам же дед раз в неделю с мешком, набитым продуктами, ездил в Красноград. Оттуда он привозил деньги, иголки, нитки, свечи, соль и прочие вещи, которых недоставало в деревнях. Затем это всё обменивалось на продукты. Вот такая коммерция была у деда Павла.
Утром Юрка оставил у тётки Ганны вещи, предназначенные для мена, и пошёл не на базар, как он обычно это делал, а сразу к деду Павлу.
- А, ты опять за харчами? – проворчал дед. – Ну, заходь, коли пришёл.
Юрка прошёл в дом и тут же, без обиняков, сказал деду:
- Дедушка Павел, вот тётя Ганна сказала, что было бы не плохо, если бы вы с бабой Нюсей меня усыновили.
- Ишь, чего удумала! Больно умная твоя тётя Ганна! Как я тебя усыновлю, если у тебя никаких документов нету? Как я докажу в управе, что ты мой родственник?
- А в Харькове остался мамин паспорт, и я вписан в него, как её сын, - нашёлся Юрка.
- Пашпорт, говоришь? Так то ж в Харькове…
- А я могу сходить и принести его, - как об обычной прогулке, уверенно выпалил Юрка.
- Ну, если принесёшь пашпорт, то может я и усыновлю тебя. Будет тогда всё по закону, - лукаво ответил дед Павел.
- Так я тогда прямо сейчас и пойду, - обрадовался Юрка.
- Ну, иди. Вот баба Нюся соберёт тебе в дорогу что-то поесть, и иди.
Наивный ребёнок, не мешкая, как только ему собрали узелок, отправился обратно в Харьков. Только в этот раз он пошёл не просёлками, а по шоссе, ведущему прямо в город. Так ему посоветовал дед Павел.
К вечеру Юрка дошёл до небольшого посёлка Перещепино, но не стал там проситься на ночлег, а решил идти дальше, пока не стемнело. Прошагав ещё километров пять, почти уже в сумерках, он свернул с дороги к какому-то давно заброшенному хуторку, который угадывался с дороги лишь по старому запущенному саду. На месте хатки осталась только кирпичная печная труба, ворох истлевшей соломы да куча полусгнивших досок, из-под которых кое-где проглядывал замшелый каменный фундамент. Чуть подальше, в глубине двора, напрочь заросшего бурьяном, стоял полуразвалившийся сарай. Одна половина его обвалилась, сгнившие стропила перемешались с клочьями соломы, некогда покрывавшей крышу, однако другая половина ещё как-то стояла.
Юра стал осторожно пробираться к сараю, раздвигая руками толстые стебли бурьяна, явно ни разу не кошенного, горьковатый запах которого дурманил голову. По всему было видно, что здесь давно не ступала нога человека.
Отворив со скрипом почерневшую от времени дверь, Юра осторожно заглянул в сарай. Из маленького разбитого оконца в противоположной стене сочился лишь неверный сумеречный свет, но что-то разглядеть при нём можно было. Сарай был пуст, лишь клочки соломы, обломки жердей, ворох истлевшего тряпья, несколько мешков на гвозде, вбитом в стену. Прямо под оконцем стоял скособоченный столярный верстак, над ним висела лучковая пила без ножовочного полотна. Когда-то здесь была мастерская хозяина хутора.
Юрка вошёл в сарай, подобрал несколько охапок гнилой соломы, постелил её на верстак. Затем снял с гвоздя мешки и отряхнул их от пыли. Один мешок он постелил на солому, сам взобрался на верстак, лёг и накрылся двумя другими мешками.
Быстро темнело. Уже ничего невозможно было разглядеть, лишь серовато-синий прямоугольник оконца выделялся на чёрной стене, да неверный свет вечернего неба едва пробивался сквозь прорехи в крыше, тут же растворяясь в темноте сарая. Через полчаса сквозь всё те же прорехи стали видны звёзды, в окошке появился край луны. Снаружи вдруг послышался какой-то шорох, затем шуршание потревоженного бурьяна. Каркнула ворона и, захлопав крыльями, куда-то улетела. За стенами сарая началась какая-то тихая возня. Сначала Юра не на шутку испугался, но затем, прислушавшись, понял, что это начиналась жизнь ночных зверюшек. Со стороны шоссе донёсся гудок и едва слышное пыхтение паровоза – где-то недалеко была железная дорога. Затем всё вокруг словно взорвалось стрекотанием множества цикад, и за этим треском больше ничего уже не было слышно. Так, под звуки ночного «концерта», Юрка и уснул.
Летняя ночь коротка. Юра проснулся, едва забрезжил рассвет. Проснулся не потому, что выспался, а потому, что продрог. Он понадеялся на лето и не предполагал, что ночью всё равно будет прохладно. В Днепропетровске, у тётки Нисы, он спал на веранде, с настежь распахнутыми окнами. Но там была сухая тёплая постель, одеяло, подушка. Здесь же только гнилая солома да истлевшие от времени мешки, которые не могли согреть.
Юрка выбрался с заброшенного хутора в поле. Вдали, в неверном утреннем свете, лишь по силуэтам деревьев, росших вдоль дороги, едва угадывалось шоссе. Выходить на дорогу в такой ранний час он поостерёгся и пошёл параллельно, полем, иногда переходя на бег, чтобы согреться.
С рассветом на шоссе стало оживлённее, Юрка заметил двух женщин с тележкой, идущих по дороге в том же направлении, и решил примкнуть к ним. Сначала он держался несколько позади, но когда женщины остановились передохнуть, решился подойти.
- Здравствуйте. Вы не в Харьков идёте? – спросил Юрка, чтобы как-то завязать разговор.
- В Харьков, - удивлённо глядя на мальчишку, ответила одна из женщин.
- А можно мне с вами идти?
- Куда? – не поняла женщина.
- Я тоже в Харьков иду. Я там живу, - ответил Юра.
- А как тут оказался? – заинтересовалась женщина.
- Я у тётки в Николаевке был, а теперь иду домой. Можно мне с вами?
- А нам что? Хочешь – иди. На дороге места всем хватит, - ответила вторая женщина.
Отдохнув минут двадцать, они уже втроём двинулись дальше. Юрка, чтобы как-то оправдать своё присутствие, помогал катить тележку. Женщины махали руками изредка проезжавшим по шоссе в сторону Харькова машинам в надежде на то, что кто-нибудь их подвезёт. Так они прошли несколько километров, когда возле них остановился крытый брезентовым тентом тупомордый грузовик. Женщины подбежали к кабине, в которой сидели двое немецких солдат, протянули им небольшой свёрток с куском сала и спросили: «В Харьков довезёте?» Немец, сидящий рядом с водителем, взял у женщин свёрток, развернул его, понюхал и кивком головы указал на кузов. Юрка тоже подошёл к кабине и стал проситься: «В Харьков… нихт мутер, нихт фатер…» Солдат небрежно махнул рукой, мол, полезай тоже в кузов, и едва Юрка перебрался через борт, машина тронулась.
Это была удача! Вместо нескольких дней пешего хода добраться до Харькова за несколько часов! Женщины разместились поближе к кабине, чтобы меньше трясло, и устроились на полу кузова, вытянув ноги. Первое время они о чём-то переговаривались, но затем задремали, забавно потряхивая головами на каждой колдобине. Юрка же, устроившись у заднего борта, наблюдал за дорогой, стараясь запоминать населённые пункты, через которые они проезжали. Однако запомнить ему удалось только города Красноград, Мерефа и Пивденное – указателей с названиями сёл на шоссе не было.
Через несколько часов езды по разбитой дороге грузовик въехал в Харьков. Проехав ещё с пяток километров, автомашина остановилась недалеко от Южного вокзала. Женщины стали выбираться из кузова, и Юрка тоже спрыгнул на землю, помог снять тележку, попрощался с ними и пошёл в сторону своего дома.
20.
Перейдя мост через Лопань, Юрка прошёл по подъёму Пассионарии и направился к своему дому. Постоял несколько минут у своего подъезда в надежде увидеть Петьку, затем поднялся на четвёртый этаж и с замиранием сердца постучался в дверь своей квартиры. Подождал минуту, затем снова постучался. В ответ услышал лишь гулкое эхо в пустом подъезде. Постояв на площадке ещё несколько минут, он спустился на этаж ниже и постучался к Тертычным. И снова лишь эхо было ему ответом. Тогда Юра решил пойти в управу и узнать у Елены Ивановны, не возвращалась ли мама, и если не возвращалась, то взять её паспорт.
У входа в управу стоял полицай и курил. Юрка хотел прошмыгнуть мимо него, но тот его остановил:
- Ты куда, пацан?
- Я к Елене Ивановне.
- Её нет. Она здесь уже не работает. А тебе она зачем нужна? – подозрительно спросил полицай.
Юрка почувствовал что-то неладное, но деваться было некуда – полицай держал его за плечо.
- Я отдал ей мамин паспорт, а теперь он мне нужен.
- А как фамилия твоей мамки?
- Швыдкая Анна Яковлевна.
- Швыдкая? – переспросил полицай. – Ну-ка, посиди здесь, в коридоре, и никуда не уходи. Я сейчас всё узнаю.
Полицай усадил Юрку на стул, а сам быстро пошёл в дальний конец коридора и скрылся за дверью одной из комнат. Что-то в происходящем было не так. Это Юрка понял сразу: Елены Ивановны нет, полицая почему-то заинтересовала фамилия матери. Юркино сердце тревожно заколотилось, он вспомнил, что в мае сам сбежал из детдома и подумал, что за это его могут сурово наказать, вернуть снова в детдом. Но он туда не хотел, он пришёл в Харьков не за тем, чтобы оказаться в детдоме. И, не мешкая более, он побежал к выходу.
Скрывшись в ближайшем дворе, Юрка присел за оградой и отдышался. Подумав, как быть дальше, он решил снова пойти к Тертычным и у них всё разузнать. Может быть за то время, пока он скитался и жил в Днепропетровске, мама вернулась домой. Вот было бы хорошо, если так!
За полтора месяца, что он отсутствовал, во дворе дома ничего не изменилось. Юрка надеялся увидеть Петьку или кого-нибудь из знакомых мальчишек, хотелось рассказать кому-то о своих приключениях, но двор был пуст. Тогда, не задерживаясь, Юрка вошёл в свой подъезд, поднялся на четвёртый этаж, снова постучался в дверь своей квартиры. Ему никто не открыл, значит, мамы дома не было, и он спустился этажом ниже. На этот раз дверь открыла дочь Марии Ивановны.
- Юра? Ты откуда? – удивилась она и тут же, не дожидаясь ответа, повернулась и позвала мать.
- Погляди, кто пришёл, - сказал она матери, когда та вышла из комнаты.
- Ты как здесь оказался? – так же удивлённо спросила Мария Ивановна. – Ну-ка, проходи быстро, не стой на площадке!
Она схватила Юру за руку и втащила в коридор.
- Дуся, запри дверь, - сказала она дочери. – А ты проходи в комнату.
Юрка, сняв обувь, послушно прошёл в комнату и сел на краешек дивана, положив руки на коленки. Мария Ивановна вошла вслед за ним и спросила:
- Ты почему здесь, а не у тётки?
- Я пришёл за маминым паспортом, а Елены Ивановны в управе нет.
- Ты уже и в управу сунуться успел? С ума сошёл! За тобой уже дважды приходили полицаи. Ты понимаешь, что тебя ищут?
- Зачем? – не нашёл ничего лучшего, чем задать глупый вопрос Юрка.
- Откуда я знаю – зачем? Ясно одно – не за тем, чтобы угостить конфетами. А ты ещё и в управу припёрся!
- Я убежал оттуда.
- Убежал! - передразнила его Тертычная. – На погибель свою пришёл? Ты понимаешь, что неспроста тебя ищут? И отсюда тебе нужно немедленно убегать, не искушать судьбу. Полицаи могут прийти в любую минуту.
Юрка ничего не понимал, но тревога Марии Ивановны передалась и ему. Он не знал, зачем его ищут полицаи, но сознавал, что ему грозит какая-то опасность, и что нужно отсюда бежать как можно скорее.
- Мария Ивановна, а мама не приходила? – спросил Юрка с надеждой в голосе.
- Нет, Юра, мама так и не объявилась. Наверное, с ней что-то случилось. Я думаю, что именно из-за неё тебя ищут полицаи. Тебе лучше всего вернуться туда, откуда пришёл. И немедленно.
Юра и сам уже понял, что нужно как можно скорее убраться подальше. Он встал, взял свой узелок:
- Тогда я пошёл.
- Иди, Юра. Только осторожно, не попадайся на глаза полицаям. Не выходи на большие улицы. И до темноты тебе лучше успеть выбраться из Харькова. По крайней мере, из нашего района. Ступай сразу же на ту сторону Лопани.
Юра понимающе кивнул головой и пошёл к выходу.
- Ой, - спохватилась Тертычная, - надо бы тебе дать что-то в дорогу. Но у меня, как на грех, ничего такого нет. Разве что несколько овсяных лепёшек…
- Не надо, тётя Мария, у меня ещё есть еда, - Юрка кивнул на свой узелок.
- Ну, давай, Юра, ступай скорее. Дуся, - обратилась она к дочери, - выйди во двор, погляди, нет ли там кого.
Дуся вышла из квартиры, через минуту следом за ней пошёл Юрка.
Когда начало темнеть, окраины Харькова уже остались позади. Юрка благополучно выбрался на шоссе, по которому сегодня он ехал в немецкой машине, и попросился на ночлег в один из домов посёлка Покотиловка. Хозяйка пустила его в дом, постелила в кухне на широкой скамье ватный тюфяк, дала одеяло, и Юрка уснул тревожным сном.
21.
Обратный путь в этот раз оказался значительно труднее, чем в мае. Юра не стал искать просёлочные пути, опасаясь заблудиться, и пошёл прямо по шоссе. Поначалу он остерегался встреч с немцами и с полицаями, завидев приближающийся транспорт, убегал подальше от дороги и прятался. Но вскоре стал просто отходить на обочину, пропуская мимо пылящие машины или конные повозки. Местные жители по дороге не ездили, поэтому подъехать попутно хоть какое-то расстояние не получалось, и Юра продолжал свой путь пешком.
Самым досадным было то, что все окрестные сёла оказались в эпицентре недавнего сражения и сильно пострадали, были почти полностью разрушены и разорены. Ещё когда ехал на попутной машине в Харьков, он обратил внимание на то, что здесь совсем недавно были бои и вспомнил, как дед беженец, повстречавшийся ему недалеко от Песочина, говорил о прорвавшихся в этих местах через вражескую оборону советских танках, о том, что здесь идёт война. Но тогда он плохо себе представлял, где это происходит. Сейчас же, идя по шоссе, где проходили те сражения, он видел разрушенные посёлки и сёла, на полях свежие ещё воронки от разрывов снарядов и бомб. Вдоль дороги, куда ни глянь, были разбросаны остовы сгоревших и подбитых машин; вдали, в поле, можно было увидеть подбитые советские танки. Тяжёлый каток войны всей своей массой прокатился по этим местам.
Небольшие запасы съестного, которые оставались у Юрки, когда он уходил из Харькова, закончились, менять на еду было нечего, но даже если бы и были с собой какие-то вещи, то менять не представлялось возможным – кругом была разруха. Голод всё больше давал о себе знать, и Юрка, как нищий, стал побираться в уцелевших хатах, но лишь изредка удавалось добыть чего-то съестного.
В конце четвёртого дня пути Юрка устроился на ночлег в каком-то маленьком сарайчике, стоявшем рядом с разрушенной хатой на окраине села. Хозяев нигде поблизости видно не было. Они или ушли из разрушенной хаты, или погибли во время боёв. Юрка осторожно открыл растрескавшуюся и почерневшую от времени дверь и заглянул в сарай. На стенах висела пара поржавевших серпов, коса, старый пыльный хомут, какие-то обрывки верёвки, моток проволоки. В углу стояла лопата со сломанным черенком, несколько помятых вёдер и большой бидон. У дальней стенки была скамья, на которой пыльным ворохом лежали мешки. Юрка вошёл, тихо затворил за собой дверь, скинул несколько мешков на земляной пол и устроился на них спать. Вместо одеяла он укрылся таким же пыльным мешком.
Спал он долго, до тех пор, пока не стало невыносимо жарко в закрытом сарае. Проснувшись, он ещё некоторое время сидел на мешках, затем выбрался наружу. Очень хотелось есть, и Юрка решил попытать счастья в этом полуразорённом селе, надеясь на то, что в какой-нибудь хате ему дадут поесть. И тут он заприметил в соседнем огороде грядку с огурцами. Голод сделал своё дело: Юрка, воровато озираясь, бросился в огород и принялся быстро набивать пазуху зелёными продолговатыми плодами. Ему повезло – никто не заметил такой дерзости. Набив пазуху, Юрка пустился наутёк вдоль шоссе, затем, заприметив небольшую лесополосу, свернул туда, устроился в кустах и принялся жадно, почти не пережёвывая, поглощать молодые сладковатые огурцы.
Реакция изголодавшегося желудка не заставила себя долго ждать. От несварения начались колики, Юрка, держась обеими руками за живот, качался по траве, завывая от боли. Он думал, что не вынесет этого и умрёт. Но, к счастью, организм отторг не переваренную пищу. Юрка, шатаясь от слабости, обливаясь холодным потом, направился в сторону шоссе, но сил идти уже не было, и он вернулся в лесополосу, лёг между деревьев и, свернувшись калачиком и дрожа от озноба, забылся болезненным сном.
Сколько дней прошло с того момента, как он ушёл из Харькова, Юрка не знал – он сбился со счёта. Идти было трудно, организм ослаб от голода, ноги едва передвигались, и за день удавалось пройти совсем не много. Добыть еду было практически невозможно - в немногих уцелевших после ожесточённых боёв хатах люди сами голодали.
На окраине Краснограда был небольшой базар. Здесь можно было разжиться чем-то съестным, но ни денег, ни каких-либо вещей для обмена у Юрки не было. Идти и выпрашивать еду на базаре – бессмысленное занятие. И он, понурив голову, пошёл дальше по шоссе, идущем сквозь городок.
В сотне метрах от базара, прислонившись спиной к стене деревянного дома, курил на лавочке немецкий солдат. Юрка ту же смекнул, что если повезёт выпросить у немца сигарету, то её можно будет тут же, на базаре, выменять на сухарь или кусок хлеба. Он решительно подошёл к солдату и, глядя в землю, сказал немцу:
- Гер официр, гиб мир битте айне цигарете.
Солдат глянул на мальчишку, протянул к нему руку с сигаретой и ответил:
- Айне цигарете – айне яйко.
Юрка пожал плечами и отвернулся, уже намереваясь несолоно хлебавши уйти, когда немец с усмешкой добавил:
- Москува айне цигарете – драй яйко!
Жадность и наглость немца вывели Юрку из равновесия, и чтобы хоть как-то отомстить фашисту, Юрка выпалил тому в ответ:
- Ты Москву никогда не увидишь, гад фашистский!
Слов немец, возможно, и не разобрал, но интонацию, с которой они были произнесены, понял прекрасно. Он привстал и попытался схватить дерзкого пацана за рукав, но Юрка успел увернуться и, что было духу, побежал прочь. Немец ещё что-то кричал ему вслед, когда он шмыгнул в ближайший переулок, перемахнул через забор чьего-то двора, раздразнив собаку, и скрылся в зарослях заброшенного сада.
22.
Обойдя Красноград стороной, Юрка снова вышел на шоссе, едва волоча ноги. От голода начинала кружиться голова, стало подташнивать. Километрах в пяти от Краснограда он обратил внимание на покосившийся дорожный указатель: «Добровичи 1 км». В сторону от шоссе уходила грунтовая дорога, которая в нескольких сотнях метров скрывалась за пологим холмом. Поразмыслив, Юрка решил, что в стороне от шоссе сёла могут быть не так разорены и, значит, есть шанс выпросить хоть чего-то съестного. Он спустился с шоссе и побрёл по просёлку. Добровичи должны были находиться где-то за этим недалёким холмом. Идти по пыльной дороге было трудно, ноги то и дело подкашивались, но Юрка, пошатываясь, упорно преодолевал подъём. В другое время он взбежал бы на этот холм за пару минут, но сейчас с каждым шагом силы всё больше покидали его, и он, поглядывая на вершину холма, уже начал сомневаться в том, что сможет дойти до села.
За холмом дорога огибала небольшую рощу. Идти вниз стало легче, и Юра чуть-чуть ускорил шаг. Обойдя по опушке рощу, он ожидал увидеть какие-нибудь строения или хотя бы соломенные крыши с трубами, но ничего этого не увидел. Недавнее присутствие села угадывалось лишь по нескольким высоким деревьям, видневшимся поодаль за непаханым полем. Села не было. Только сейчас Юрка обратил внимание на то, что просёлок давно не езженный, кое-где в колеях уже проросла трава.
Подойдя ближе, он увидел за заросшими сорняком изгородями закопченные остатки печей, кое-где полуразрушенные сараи с обгоревшими, обугленными углами, головешки пожарища в заросших травой дворах. Из-под остатков изгородей и на пожарищах то здесь, то там среди продолговато-зубчатых листьев белели цветки белены. От многих строений остались лишь почерневшие от копоти камни фундаментов. Близкие к пожарищам деревья стояли с голыми, без листьев, сучьями, словно чёрные скелеты. Старый тополь у колодца зеленел одной стороной – другая сторона, обожжённая, тянула к небу почерневшие ветви. Сельская улица густо заросла подорожником и вечной спутницей запустения – дымчатой лебедой. На затоптанных огородах, поросших бурьяном, валялись разбитые кадки, помятые вёдра, разная домашняя утварь, иссохшие тряпки. И ни одной живой души кругом.
Юрке стало немного жутко на этом пепелище, но сил уходить подальше от этого мёртвого места уже не было. Он огляделся и увидел немного в стороне от села какую-то уцелевшую постройку. По сильно усохшей корявой дорожке он добрёл до этого строения, которое оказалось старым покосившимся гумном с продранной соломенной крышей, в дырах которой, будто рёбра, торчали стропила. Почти впритык к гумну стоял полуразвалившийся овин. Юра обошёл кучу высохшего навоза, лежащего на углу, заросли крапивы и оказался с той стороны, где находилась дверь. Она была приоткрыта, и поблизости никого не было. Невдалеке, на краю непаханого поля, на верхушке груши-дичка сидела серая ворона и настороженно наблюдала за Юркой. Он взмахнул рукой, крикнул «кыш!», но ворона даже не пошелохнулась. И только когда Юра потянул дверь, и та с жутким скрипом отворилась, ворона лениво взмахнула крыльями и, возмущённо каркая, улетела в сторону рощи.
Юрка осторожно заглянул внутрь. В гумне стоял сумрак, пахло гнилой соломой и пылью. Над головой с писком прошмыгнула ласточка, наверное, тут было её гнездо. Он шире распахнул дверь и осторожно переступил порог. Под дальней стенкой лежала охапка старой соломы, поверх неё была постелена смятая, в дырах дерюжка, валялись какие-то лохмотья. У самого входа стояло ведро без дужки, на дне которого оставалось немножко воды, уже подёрнутой зелёновато-жёлтой плёнкой. Рядом с ворохом соломы валялись старые валенки. Судя по всему, в этом сарае кто-то жил после того, как сожгли село, но теперь этот человек уже ушёл отсюда.
У одной из стенок в потолке был лаз на чердак, и к нему приставлена сколоченная из палок обветшалая лесенка. Юрка хотел было взобраться по ней и заглянуть на чердак, но едва он ступил на вторую ступеньку, как та с сухим треском переломилась.
Он обшарил все углы гумна в надежде найти хоть что-то съестное, но ничего не нашёл, даже горстки прошлогоднего зерна. Расстроенный неудачей, Юрка вышел на улицу. Красный диск солнца уже почти скрылся за горизонтом, вот-вот должны были наступить сумерки. Он взглянул на сгоревшее село, затем на рощицу, темневшую в отдалении, и понял, что, несмотря на суеверный страх, придётся заночевать в этой постройке. Дойти до рощи, а тем более до шоссе у него уже не было сил. Вернувшись в сумрак сарая, Юра добрался до разостланной на ворохе соломы дерюжки и обессилено упал на неё.
Разбудило Юрку громкое карканье вороны, деловито сидевшей всё на той же груше. Солнце уже стояло высоко и при ярком его свете выгоревшее село выглядело уже не так зловеще, как вечером. Очень хотелось есть. От голода живот, казалось, прилип к позвоночнику. В поисках еды Юра снова отправился на пожарище. Он рассчитывал найти хоть что-то съедобное на заросших лебедой и осотом огородах. Добравшись до колодца, возле которого рос полуобгоревший тополь, Юрка с разочарованием обнаружил, что набрать воды нечем. Колодец был глубоким, а на потрескавшемся колодезном вороте болтался лишь обрывок верёвки. Сглотнув горькую слюну, он побрёл к огородам. Но и там его постигло разочарование: кто-то до него уже перерыл и истоптал все грядки. Если здесь что-то и росло, кроме сорняков, то это уже давно выкопали или сорвали.
Тяжело вздохнув, Юра отправился обратно на шоссе. Он изголодался так, что готов был съесть что угодно, хоть подошву от собственных сандалий. В ближайшем, наполовину сгоревшем селе он увидел старушку, громыхавшую пустой вываркой у сарайчика в захламлённом дворе. Подойдя к сорванной с петель и просто приставленной к забору калитке, Юрка окликнул старушку:
- Тётя, дайте что-нибудь поесть.
Старушка обернулась на голос, распрямилась, приставила ко лбу руку козырьком, заслоняясь от солнца. С минуту она разглядывала Юрку, затем, ковыляя как утка, подошла к забору.
- Ой, сынку, що ж тоби даты пойисты? У нас тилькы бурак та позалетасьная картопля.
- А ты думаешь, що ёму марципаны потрибни? – неожиданно раздался мужской хрипловатый голос. – Ёму зараз бурак як марципан будэ.
В дверях избы стоял, прислонившись к косяку, поначалу не замеченный Юркой пожилой мужчина в украинской сорочке-вышиванке и просторных полотняных штанах. Кивнув головой вглубь хаты, он добавил:
- Заходь, пацан.
Тёмными пустыми сенями Юрка прошёл вслед за хозяином в хату. Сразу бросилась в глаза беднота, граничащая с нищетой: вместо кровати – грубо сколоченный лежак с соломенным матрацем, покрытый серым домотканым полотном, ветхий колченогий стол и широкая скамья у него. Давно не беленые стены с обсыпавшейся извёсткой были пусты, если не считать старые ходики с гирьками в виде ёлочных шишек над скамьёй, да нескольких фотографий в растрескавшихся рамках без стекла в простенке между дальними мутными оконцами. На печи – ворох какого-то тряпья. Воздух в хате был спёртым, с кислым запахом.
Вошедшая следом старушка схватила грязное, с вышивкой полотенце, вытерла им скамью и проговорила:
- Сидай, хлопче.
Юрка сел к столу, хозяйка погремела в печи, что-то бормоча себе под нос, и поставила на стол глиняную миску с каким-то варевом, внешне напоминавшим то, чем обычно кормят свиней.
- Ось, синку, тилькы картопляна затирка, бильше ничого нэма, - виновато проговорила старушка и положила рядом с миской деревянную ложку.
- Ты откудова, хлопэць, - спросил хозяин, присевший на другой край скамьи.
Юрка, орудуя ложкой, с набитым ртом проговорил:
- Из Харькова.
- Кажуть, шо в Харкови людэй йидять? Правда, чи брэшуть? – спросил дед.
- Говорили такое. Но я сам не знаю точно.
- Брэшуть, мабуть, - с сомнением проговорил хозяин. - А куды ж топаешь?
- В Николаевку. Там родичи.
- То добрэ, що родычи. Мыколаивку нимэць не спалыв.
- Нет, не спалил. Я там был уже, видел. Там всё целое, - подтвердил Юрка.
- А ось Марьяныху спалыв. И за що? За тэ, що таки байстрюки, як ты, знайшлы нимэцьку каску та й справылы в нею нужду. А нимци як побачылы цю каску, що хлопци посеред дорогы залышылы, та й спалылы усю Марьяныху.
Юрка доел похлёбку, запил водой из кружки, что подала ему хозяйка, встал и, поблагодарив хозяев, снова вышел на шоссе. Километров через пять-шесть он увидел знакомое место. Это было то самое место, недалеко от посёлка Перещепино, где он с двумя женщинами сел в грузовик, идущий в Харьков. Идти оставалось уже не много. Если прибавить темп, то к вечеру можно добраться до Николаевки. Но прибавлять темп уже не оставалось сил. Похлёбка, которой угостили Юрку старики, лишь слегка притупила чувство голода, но сил никак не прибавила. Юрка надеялся лишь на то, что скоро будет Перещепино, не пострадавшее от майских боёв, и там он сможет раздобыть что-то из более нормальной еды.
Когда уже были видны крайние хаты Перещепино, возле Юрки остановился грузовик. Это была советская полуторка – Юрка хорошо знал эту машину. Из окна кабины высунулся человек в красноармейской пилотке, без звёздочки, и окликнул его:
- Эй, малец, садись, подвезём.
Юрка не поверил ни своим глазам, ни своим ушам. Он стоял какое-то время как вкопанный, округлившимися глазами глядя на водителя, затем спросил:
- Куда подвезёте?
- А куда ты топаешь?
- В Николаевку.
- Ну, так садись скорее, мы тебя до Губинихи подкинем.
Юрка осторожно подошёл к машине и только теперь заметил сидящего рядом с водителем пассажира. Это был солдат в словацкой форме. Юрка нерешительно остановился, но словак распахнул дверцу, помахал ему, приглашая в кабину, и что-то весело сказал на своём языке. Юрка ничего из сказанного не понял, но язык, на котором говорил словак, был чем-то похож на русский.
Только лишь сев в кабину, Юрка догадался, что красноармеец, сидящий за рулём – пленный. Он был без ремня, на его выцветшей гимнастёрке отсутствовали петлицы, на пилотке, лихо сдвинутой на затылок, не было звёздочки.
Словак о чём-то спрашивал Юрку, но тот не понимал и лишь смущённо пожимал плечами. Словак засмеялся, достал из кармана кусок хлеба и протянул Юрке. Уговаривать его не пришлось – Юра схватил кусок и принялся жадно его уплетать. Солдат перестал смеяться, покачал головой, глядя на мальчишку, и что-то снова сказал на своём языке.
В Губинихе машина остановилась.
- Приехали, хлопец. Дальше пешком, - сказал водитель.
Юрка открыл дверцу, пробормотал спасибо и вышел из машины. Словак помахал ему рукой, сказав на ломанном русском: «До свид-данья».
В дом деда Павла Юрка вошёл без стука. Дед, увидев его, сразу же спросил:
- Ну что, принёс пашпорт?
- Вы зачем меня на погибель отправили? – вместо ответа, зло спросил Юрка.
- Ты что мелешь, дурень? – опешил дед Павел. – На какую погибель?
- А на такую! Меня там полицаи ищут!
- Да ты что, сынку? Я ж не знал…
Юрка не дослушал деда, резко развернулся и выбежал прочь. Он шёл к тётке Ганне и, не в силах сдержаться, навзрыд плакал…
ВМЕСТО ЭПИЛОГА.
Освобождения Днепропетровска от немецко-фашистской оккупации Юра дождался у тётки Анисьи, где жил всё это тяжёлое время. Будучи уже взрослым, Юрий предпринимал много попыток что-либо узнать о судьбе своих родителей. Но выяснить удалось совсем не много.
В 1969 году, после запроса в КГБ СССР, Юрий Глебович получил официальный ответ:
Швыдкий Глеб Афанасьевич.
Родился в 1899 г., Украина, Днепропетровская обл., Новомосковский р-н, с. Николаевка; украинец; образование высшее; член КП(б)У с 1918-1919, с 1920 боротьбист; педагог, школа №124. Проживал: Украинская ССР, г. Харьков, ул. 8 съезда Советов, 2, кв. 139.
Арестован 26 октября 1937 г.
Приговорен: Харьковская тройка при УНКВД 20 ноября 1937 г., обв.: 54-10 ч. 1, 54-11.
Приговор: 10 лет ИТЛ, умер 11.11.1938, Магаданская обл., пос. Ягодный р-н, Севвостлаг (в заключении). Реабилитирован 4 апреля 1969 г.
О судьбе своей матери достоверных сведений Юрию Глебовичу так и не удалось получить. Многочисленные запросы в различные учреждения ясных результатов не дали. Имеется лишь два документа, немного не согласующихся между собой и мало проливающих свет на судьбу Анны Яковлевны. Так, ответ на запрос в Государственный Архив Харьковской области, получен следующий:
Сообщаем, что в картотеке адресного бюро периода временной немецко-фашистской оккупации г. Харькова имеется листок убытия Швыдкой Анны Яковлевны, 1902 года рождения, уроженки г. Белополье Запорожской обл., преподаватель школы №74, которая была прописана по адресу: г. Харьков, ул. 2-я Кольцевая (до войны ул. 8 съезда Советов), д.2, кв.139, в графе "Выехал" указано: «арестована». Документ датируется 23 июля 1942 года.
Одновремнно сообщаем, что в архивном фонде «Коллекция документов о немецко-фашистком режиме на территории Харьковской области (1941-1943 гг.)» в списке жильцов дома «Профработник» по ул. 8-го Съезда Советов, д.2, кв.139 значится Швыдкая Анна Яковлевна, напротив фамилии которой записано: «вывезена немцами». Список составлен 18 сентября 1943 года.
Второй документ – это письмо корреспондента газеты «Вечерний Харьков» В.П. Лебедевой, которым она отвечает на запрос относительно возможных сведений о судьбе Анны Яковлевны:
Коллеги, работавшие некоторое время назад по заданию редакции в Центральном Государственном архиве общественных организаций в Киеве, нашли среди документов письмо Харьковского ОблОНО в ЦК КП(б)У т. Литвину, где излагались факты зверств по отношению к харьковским учителям и детям со стороны фашистов. Там, в частности, есть такая фраза (перевод с украинского): «Хищные звери на улицах Харькова убили учительницу 74-й школы Швыдкую А.Я., у которой на руках был маленький ребёнок». Эти сведения содержатся в фонде 1, дело 108, лист 30 упомянутого архива…
Миллионы граждан пропали в те суровые времена без вести. По всей видимости, более точных сведений о судьбе Анны Яковлевны получить уже не суждено.
Москва, 2009 год.