После вчерашнего возбужден до крайней степени. До того — начитался “исторических” книжек. И, кажется, умом тронулся. Как бы то ни было, убеждаюсь, что, чем дальше, тем очевидней — миром правит чудовищная, почти вселенская ложь. И этот водопад словесной и бессловной лжи уже никак и ничем не остановить, разве что всеобщим уничтожением, к которому постепенно сползает, набирая пары, человечество.
Жизнь моя после сорока лет стала и трудной, и, главное, бессмысленной. Пьянство уже давно не помогает, хотя по привычке, ставшей необходимостью, с гадким упоением предаюсь ему. А трезвость… трезвость равносильна скотству. В голове, что на постоялом дворе, — бардак. Я даже не могу высказать и части того, что творится в душе; там хаос и боль, все слова будут ничтожными и, произнеси я их, — дам повод гнусно ухмыльнуться.
Черт-те что! Некий ученый оправдывает в толстой книге; убийство пятнадцати человек, мужчин, женщин и детей, для развенчания каких-то мифов, созданных неизвестно где и неизвестно кем, но такими же прохвостами от науки, литературы и политики, как и он сам. Вся семья с чадами и домочадцами были расстреляны без суда и следствия, второпях, в подвале, на основании наспех состряпанного безграмотного приговора, именем народа, того самого народа, который, спустя десяток лет, те же самые убийцы, заметая следы своих преступлений, десятками тысяч, и тоже без суда и следствия, загоняли на каторгу, точно так же расстреливали в подвалах, трусливо и второпях, и тоже именем народа, уверенные, что вершат справедливый суд, дабы оставшимся жилось вольготно, сытно, спокойно.
Кто направлял стволы? Известное дело — власть предержащие, сидящие по горло в крови, жующие свои поганые бутерброды
с икрой и рассуждающие косно и нахально о свободе, равенстве и утробном братстве. Какое мне дело до всех этих Людовиков и Александров, до этих Дантонов, Робеспьеров и прочей нечисти, особенно до всей этой своры ученых мужей, их прославлявших во все века, если их потомки, повылезавшие на свет из каких-то темных влагалищ, не только переплюнули их по части жестокости и коварства, но превзошли настолько, что те кажутся просто невинными шаловливыми детьми по сравнению с ними.
Кровь льется тысячелетиями, а они изобретают и изобретают все новые системы, одна другой мудреней, якобы объясняющие и изменяющие мир, а на деле оправдывающие гибель миллионов людей, на костях которых они строят свое личное благополучие и безопасность. Сколько же это может продолжаться? Причем тут я? Какое мне дело до этого, если от этого дела смердит разложением?
А сколько поэтов и писателей, людей благородных и честных, оставили свои автографы на трупах своих произведений, прославлявших убийство, прямо и завуалировано, в каждой написанной строчке которых видна смерть, смерть, смерть... Мы их читаем, не замечая, что и они в нас стреляют. Поистине мир состоит из убийц: одни держат топор, другие — перо, но и те, и эти делают одну работу — сеют смерть.
Философия, наука, религия стали в наши дни насмешкой над человеком, над правдой, над любовью, а политика, грязно и без¬застенчиво их эксплуатирующая, орудием пытки народов.
Более безобразного и жестокого существа, то бишь человека, облеченного властью, трудно себе вообразить. Ему аналогов попросту нет. Для ее, власти, сохранения он пойдет на все, вплоть до уничтожения всех людей. Даже если после крушения мира у него останется одна комнатная собачка, он будет удовлетворен.
Жить становится все трудней. Разлад в семье почти полный. Раскалывается и голова. Глупо, и я понимаю, что нахожусь под впечатлением прочитанного, что завтра настроение сие пройдет, наступят на сознание мелкие хлопоты — еда, работа, нездоровый желудок, потребность в четверг “ни с того, ни с сего” напиться, уйти к женщине, сдуру привязавшейся ко мне, и т.д. и т.д. Проклятый тупик. Даже воспоминания о прошлом, музыка даже, — стали невыносимыми. А конец один — смерть: либо в больнице, либо дома на грязной простыне, либо на улице, либо так, либо эдак. Мой удел одиночество и смерть. Между ними — грязь и пошлость. Будь проклят этот мир! Будь проклят шар земной! Будь проклято моё долготерпенье!
1980г.