Жил-был Васька. гл. 5. Город
Тем летом Ваську Гриднева и ещё нескольких мальчишек и девчонок из старшей группы провожали из садика: они уже выросли большими, а, значит, в сентябре им предстояло идти в школу.
По этому случаю в садике был устроен утренник. К праздничному столу был приготовлен пирог с повидлом, а ещё были яблоки и конфеты.
В их честь малыши читали стишки, а потом даже исполнили несколько песен. Напоследок Ваську и остальных, с кем прощался садик, ждали подарки. Каждый получил по красивому деревянному пеналу, с ручкой, карандашом и со стирательной резинкой.
Было весело, но вместе с тем и немного грустно. Не обошлось и без слёз. Верка Марченко, из одной с Васькой группы, под конец так расплакалась, что её даже не могли успокоить. Другие тоже были не прочь всплакнуть, особенно, когда малыши затянули прощальную песню. Они вложили в неё столько трогательного старания, что иным из них даже не хватило воздуху, отчего голоса их в какой-то момент разошлись и не скоро смогли собраться опять в дружный хор.
А по дороге домой мама огорошила Ваську новостью. Оказывается, они со дня на день уезжают в далёкий Благовещенск, потому что она надумала поступать в медицинский институт. От неожиданности Васька даже онемел, и весь остаток пути прошёл, не проронив ни слова. Однако, придя во двор, он тут же разыскал своих друзей, Серёжку Плахова и Генку Бондаренко, и сообщил им о предстоящей разлуке. Они тоже были ужасно ошарашены и огорчены.
Вечером, за день до Васькиного отъезда, они собрались в последний раз во дворе. Устроившись на лавочке, рядом с крыльцом, они сидели нахохленные, молчаливые, всё время вздыхали, с грустью посматривая друг на друга.
- И чего тебе вздумалось уезжать? - не выдержав, пробурчал Генка. - Так хорошо подружились, я уж думал, на рыбалку будем вместе ходить.
- Мне и самому уезжать не охота, - вздохнув, признался Васька, - но мама меня всё равно здесь не оставит.
- А ты иди жить к нам, - тут же загорелся Генка. - Кровать у меня широкая, на двоих места хватит.
Всё больше распаляясь, он принялся расписывать, как им вдвоём будет весело, но молчавший до сих пор Серёжка, его перебил, заметив, что всё, что он тут наговорил, сплошная чушь и ещё, что Васькина мать без Васьки никуда не уедет. К этому он ещё прибавил, что он и сам бы с удовольствием переехал жить в город.
- Во даёт! - от возмущения Генка даже поперхнулся. - Видал ты, Васька, этого тихоню?
Больше он усидеть не мог. Он вскочил и стал расхаживать взад-вперёд, размахивая руками и доказывая, почему здесь лучше, чем в городе. Правда, он довольно быстро растратил свои заряды, и тогда снова заговорил Серёжка Плахов.
Он заявил, что жить в городе намного интересней, и что там, то есть в городе, много всего такого, чего в Новобурейске и в помине нет.
- Врёшь, - злился Генка, - и всё тут у нас есть.
Но Серёжка продолжал, не обращая внимания:
- Там есть и театры, и много разных машин. А большие красивые дома... А ещё, -присовокупил он, - там везде продают мороженое.
Последние его слова даже Генку заставили попритихнуть, а Васька так даже привстал и навострил уши. Ему припомнилось, как однажды мама принесла с маслозавода целую поллитровую банку мороженого. Оно тогда сильно подтаяло, но он уписал её за один присест и был потом страшно огорчён, что оно так быстро закончилось. С тех пор мороженое сделалось для него самой любимой и несбыточной мечтой.
- И опять ты всё врёшь, - никак не хотел сдаваться Генка. - Это ты сам нарочно придумал, чтобы Васька уехал.
На что Серёжка обиженно заметил, что про мороженое ему рассказывал папа, а его папа никогда не обманывает. Но поскольку Генка всё никак не хотел уступить, то между ними даже наметилась ссора.
Но тут из окна выглянула Васькина мама и позвала его домой. Друзья сразу же вспомнили о расставании и, позабыв про обиды, заново загрустили.
Ваське надо было идти. Он встал, за ним повскакивали и его приунывшие друзья.
Они проводили его до самой двери. Там Генка, словно опомнившись, разразился длинным перечнем всякого рода напутствий, среди которых попадались даже очень смешные. К примеру, он настоятельно советовал Ваське перед едой с мылом мыть руки, а то, как он утверждал, можно запросто прихватить какую-нибудь болезнь и даже совсем умереть. А из совсем смешных пожеланий было и такое: ”Желаю тебе, Васька, поскорее вырасти, скопить побольше денег. А на деньги ты, Васька, купишь целую машину мороженого и привезёшь сюда, мне и Серёжке Плахову”.
Ожидавшему своей очереди Серёжке даже пришлось его прервать, потому что Генка так вошёл во вкус, что никак не хотел закончить. Сам же Серёжка был краток.
- Ну, Вася, до свидания, - сказал он, и совсем, как взрослый, подал ему руку. - Я тебе желаю счастья и успехов.
Васька был так растроган, что даже не нашёлся, что им ответить. Он только обнял их и, опасаясь, как бы не расплакаться, поспешил скрыться за дверью.
А ранним утром следующего дня мама, собрав чемоданы и нарядив Ваську в матросский костюмчик, повела его на автобусную остановку, что находилась рядом с заводским клубом. Там, возле столба, у покосившейся набок скамейки, к их приходу собрались поселковские. Всего человек десять мужчин и женщин. Зевая и лениво переговариваясь, они поглядывали то на обложенное тучами небо, то в ту сторону, откуда ожидался автобус. Ни суеты, ни спешки, ни даже намёка на беспокойство не выражали их лица.
Правда, Васькин нарядный костюмчик внёс некоторое оживление в безмятежный покой взрослых. На их лицах явились улыбки, а кое-кому даже захотелось узнать, далеко ли он в этом костюмчике собрался.
Насмерть смущённый Васька спрятался за спину матери, чем ещё больше подзадорил к себе интерес. Посыпались шутки, догадки, и всё это в конце концов вылилось в дружный, раскатистый хохот.
Васькина мама тоже смеялась, гордая сыном и его костюмчиком, только самому Ваське было совсем не до смеха. На его счастье, внимание взрослых было вскоре отвлечено приближающимся автобусом.
Хрипя и натужно воя, он медленно полз по дороге со стороны Буреи – районного центра, где находилась железнодорожная станция. Возле остановки он развернулся, и прежде, чем заглохнуть так резко дёрнулся, что едва не рассыпался на части.
Вид его составлял печальное зрелище: весь латанный-перелатанный, да ещё с тусклыми, пропылёнными окнами. В некоторые из них вместо стёкол были вставлены куски старой фанеры. Однако, лишь только он остановился, из кабины выскочил бравого вида шофёр, со сплющенной, засаленной кепкой, словно прилепленной к его затылку. Его кирзовые сапоги, с лихо завернутыми голенищами, ещё не дотронулись до земли, а он уже горланил, подгоняя поселковских садиться.
Те беззлобно отругивались, но тут же, прихватив свои сетки, кошёлки, какие-то тюки и вёдра, затянутые сверху пёстрыми тряпками, довольно бойко полезли в отворённую сбоку дверцу.
Вера Ефремовна посадила Ваську к окну, а сама села рядом. Вскоре автобус набился битком, и стало совсем нечем дышать.Между тем шофёр всё что-то медлил. Он подходил то к одному, то к другому колесу, пинал сапогом по скатам, потом приседал и заглядывал куда-то под днище.
Васька сидел у окна притихший, подавленный. Он с грустью смотрел через окно на знакомые окрестности. День был пасмурный, но когда из-за туч появлялось солнце, всё вдруг окрашивалось в тёплые, волшебные краски. Тогда Новобурейск казался ему таким родным и уютным, что от мысли о расставании с ним, глаза его застилал туман.
Но вот автобус ожил: всё вдруг задрожало, а в окнах задребезжали стёкла. Он долго тужился, готовясь стронуться с места. Наконец, уж неизвестно с какой попытки, ему это удалось. Лязгая и переваливаясь, он потащился по дороге, минуя дома, заборы и прокопчённые корпуса механического завода.
Вскоре посёлок остался позади. О нём напомнили лишь стадо коров, пасшееся далеко в лугах, почти под самой сопкой, да плотники, оседлавшие новый сруб и стучавшие топорами.
До Буреи было километров пять или шесть по прямой наезженной дороге, на которой местами попадался даже асфальт. От духоты и тряски Васька подташнивало, но он крепился. Мама всё время говорила ему что-то, но из-за шума до него долетали лишь обрывки фраз.
Наконец, автобус въехал в районный центр, потом свернул к вокзалу и, неуклюже развернувшись, остановился. Васька с облегчением вздохнул и следом за матерью стал выбираться на воздух.
Ему ещё не приходилось ездить на поезде, и когда он очутился в вагоне, то глаза его сразу стали натыкаться на разные удивительные предметы. Васька завалил мать вопросами: а что это, а для чего то, - так что уже вскоре она не знала, куда от них деться.
Выбившись из сил, она усадила Ваську поближе к окну, по-видимому рассчитывая, что уж тут-то он наконец угомонится. Ничуть не бывало - за окном оказалось ещё больше всяких любопытных вещей...
К счастью, спустя немного, он окончательно сморился. Глаза его стали слипаться, и тогда мама подстелила ему под голову свою вязаную кофту, сняла с него сандалики и уложила его головой к себе на колени. Он спал, но слышал сквозь сон неторопливые голоса соседей, заглушаемые звонкой перебранкой колёс.
Потом он не раз просыпался, пытался путешествовать по вагону и вновь укладывался. Сон и явь перемешались у него в голове. Так, в маяте и томлении минул день, а за ним пришла ночь.
В очередной раз проснувшись, Васька к удивлению своему обнаружил, что лежит на матрасе, застланном простынёю, а рядом, подложив ему руку под голову, спит его мама.
- Спи, сынок, ещё рано, - сквозь сон проговорила мама и потеснее прижала его к себе.
В купе было тихо, и тусклая лампочка едва освещала спавших на полках людей. Васька немного поворочался, потом прижался к тёплому боку матери и затих. Но спать ему вовсе не хотелось. Он смотрел на теплившуюся у потолка лампочку и всё пытался себе представить, что же это такое - город.
Сперва ему мерещились высоченные дома и много-много людей, а потом - мороженое: белое, красное, жёлтое. Его продают в поллитровых банках добрые толстые тётеньки в белых колпаках и халатах. Они смеются , и румяные их лица поблескивают на солнце. Васька даже зажмурился, сглотнул набежавшую слюну и вздохнул. Ещё он видел машины - много машин. Все они красивые, сверкающие яркими красками, точно как те, какие он видел в кино…
Вдруг сквозь многоцветную пелену раздались чьи-то приглушённые голоса и шарканье ног. Васька разлепил глаза и растерянно посмотрел по сторонам. Его мать, бодрая и умытая сидела рядом, в своём синем праздничном платье и разговаривала с толстой тёткой, со смешной бородавкой на носу. По проходу взад-вперёд ходили люди, какие-то дядьки расположились у противоположного окна и шуршали газетами, разворачивая еду. До Васькиного носа донёсся вкусный запах копчёной колбасы.
- А, проснулся? - спросила мама и улыбнулась. - Так вставай, а то уже скоро город.
За окном в серой дымке проплывали чёрные, как тени, деревья, то тут то там показывались углы крыш и хмурые строения...
Город их встретил ненастным утром. Серые непроглядные тучи закрывали всё небо, и накрапывал мелкий противный дождик. И всё же Васька, как только выбрался на перрон, тотчас залюбовался причудливыми башенками вокзала, делавшими его похожим на какой-то сказочный замок.
Потом они с матерью куда-то ехали на большом тупоносом автобусе, в толпе серых, сердитых людей, поминутно толкавшихся, и, бросавших на Ваську угрюмые взгляды.
Они вышли на какой-то широкой улице, рядом с ларьком, в котором продавали газеты. По обе стороны высились каменные дома, такие же хмурые и неприветливые, как и люди, куда-то мчавшиеся по тротуару и словно бы не замечавшие друг друга.
Но вот, наконец, они добрались до гостиницы. Там им дали просторный, но совсем почти пустой номер. Всю его обстановку составляли лишь четыре аккуратно застланные кровати и столько же тумбочек и стульев. Лишь чахлый кустик герани, торчавший из горшка на окне, своими бледно-розовенькими цветочками несколько оживлял здешний вид.
Они позавтракали чаем и колбасой с хлебом, а потом Вера Ефремовна ушла по делам.
Весь тот день она то уходила, то возвращалась, а Васька всё сидел в номере, изнывая от скуки. Мама строго-настрого запретила ему куда-либо выходить. Правда, она оставила ему коробку карандашей, тетрадку и две книжки со сказками.
Васька выучился читать ещё прошлым летом, но сейчас ему ни читать, ни рисовать не хотелось. Он всё ходил мимо гладко застланных кроватей, стараясь не выглядывать в окно, за которым находился чужой, пугающий его своим видом город.