Тогда, быть может, я
посмеюсь над собой, но это
случится не скоро.
Я и не знал, что есть ещё такие люди... Какие «такие»? Такие ужасно другие. Это я-то, не раз битый неразбитый, и не знал?!
То есть я, конечно, знал, но встречаться с ними не приходилось пока. Я в них не верил. Я не думал, что они такие настоящие и что такое может случиться со мной, а не в книжке. С людьми, которых люблю.
Несмотря на все обвинения, я имею право умереть, когда захочу. Так же, как и любой другой человек, говорящий мне на это: «Ты — эгоист».
Разумеется. Законченный. Просто всё дело в том, что мы не в силах порой воспользоваться этим своим исконным правом. Слишком много нагорожено вокруг глобальных мелочей. Я стал вдруг слишком холоден, чтоб огорчиться до смерти — так, чтобы не найти иного выхода. Это обидней всего, потому что означает самое страшное: всё, чего я мог достичь, я уже достиг, и больше ничего мне уже не светит.
Любовь, она безмерна, безгранична, я своей никогда не торговал. Как никому не придёт в голову торговать воздухом, звёздами на небе, Луной и Солнцем. До земли под ногами, правда, уже почти добрались, гады. Но вроде несерьёзно так пока, не совсем ещё по-настоящему. Даже разговоры о продаже души — всего лишь разговоры, не более красивенько рассказанных притчи или анекдота, что по сути одно и то же — сказка.
Никому ещё не удалось не то что продать или купить её, не то что даже бы Покупателя-то сыскать, но и просто доказать её существование. Любовь, что это? Некое свойство? Способность или что-то ещё большее, неопределимое и неопределённое. Непреодолимое и непреодолённое. Почему она так неуместна, так неудобна этому миру? Неужели так невозможно понять, что для любви нет границ, условностей и препятствий? Неужели возможно... неужели необходимо расчленять её, распределять между желающими? Неужели возможно определить, какой из кусков растерзанной её лакомей, острее, слаще или каков ещё? Нет, определённо нет! Не так это всё.
Почему же не торопится никто делить, резать, терзая, жаждать и жрать чью-то ненависть? Ведь она — то же самое, однако, никто не думает позаботиться о том, чтобы вас как-нибудь этак получше или покрасивше ненавидели. Неужели для того, чтобы быть любимым, нужно взять всего лишь ошмёток-обрывок-обрезок чьей-то любви? Меня хватит на всех.
И тебя, отец, хватит на всех.
И тебя, мамочка моя, тоже.
Зачем морочить себя, пытаясь делить неделимое? Поровну всё равно не получится.
Жена, не думай о том, кому: мне или сыну — дать больше. Истинная, цельная, всеобъемлющая любовь свободна.
Сын подрастёт, и его испортят прежде, чем я успею помочь ему сохранить то, что у него есть сейчас: ведь он умеет так, как надо. Но не позволят. Я вернусь к тебе, сын, когда ты, обнесчастливленный убогой моралью, взбунтуешься. Только не убивай, прошу тебя: никого и никогда, пока не понял любви.
Враг мой... а враг ли? Он тоже для всех, нужно только вернуться чуть-чуть, научиться, понять пропущенный урок: сперва —
прощать так, как простили тебе;
потом — понимать, видеть, слышать и чувствовать
раньше, чем произносить приговор;
после — любить, и это необъяснимо, но именно тогда, быть
может, если это и вправду необходимо, впервые
получаешь право ненавидеть.
Друг мой... не сотворив кумиров, не лукавя, не соседствуя и не подселяясь, просто любить... тебе я говорю то же, что и врагу. Ты поймёшь меня легче, чем кто бы то ни было другой.
Тебя, Некто, привычно клюющий мою печень, тоже хватит на всех. Я знаю это, как знаю и то, что ты ничего не понял до сих пор и, наверное, набираешь уже номер психиатрической неотложки — для меня, болезного. Ты вспомнишь об улыбнувшемся счастье, оно вытекло между пальцев вином — кровью моей, ты сжал кулак, и тело моё — хлебом — выдавил из них. Обязательно вспомнишь обо мне в миг, когда почувствуешь шкурой своей неделимо-всеобъемлющую ненависть мира, и тебе захочется ответной силы.
Она возможна, поверь, стоит сделать одно только усилие над собой — научиться никого больше не распинать. Слишком велик комплекс вины, скопленный за два тысячелетия и раньше, чтобы признаться вдруг и раскаяться. Но возможно. Сделать одно лишь усилие, пусть героическое, зато одно. Над собой.
Любой психоз — это последствие конфликта личности с обществом. Любой закон, любое моральное установление являются насилием над личностью, и если человек годами не умеет находить компромисса между своим Эго и Обществом (оба слова я склонен записать с большой буквы) он становится либо преступником, не принимая ни морали, ни закона, либо, подчинив себя им, перестаёт быть личностью самостийной. В первом случае он опасен, во втором — бесполезен. Можно ли найти золотую середину? Существует ли таковая?
Наверное, для каждого она — своя?!
Жонглируя горящими факелами, канатоходец балансировал на проволоке над ареной, посыпанной вместо песка порохом. В виске неверным пульсом билась всего одна мысль: кто они, эти люди, сидящие вокруг? Зачем они здесь? Ведь ясным языком, крупными буквами афиша гласила: смертельный номер. Неужели они не поняли, что не только он, но и все они сейчас и здесь — смертники? Или привыкли, что рискует лишь акробат? Да ведь нет же! Вот эти глаза... и эти... и вон те — я вижу, думал он, они пришли сюда быть наравне с ним! Как это ни кощунственно, они вручили свои жизни мне... На каком основании они взвалили на меня эту ответственность? Потому лишь, что я этим зарабатываю на хлеб? Где же тогда их уважение... скорее, они давят меня этим своим доверием, которое я почему-то не имею права не оправдать... И вот тогда канатоходец, сделав неправильное движение, увидел краем...
Наверное, для каждого.
Но не так! Этой грани просто нет, вот в чём вся беда. Сложная штука, называемая жизнью, это не что иное, как один, другой, третий, пятый-десятый психозы, сплетающиеся, связанные друг с другом, следующие по пятам один за другим, вытекающие один в другой, вытягивая новые или старые душевные недуги. Из этого следует только один вывод, психоз — это нормальное состояние Эго нашего в окружающем его мире. Только острота реакции и определяет болезненность её. Вот здесь, наверное, и есть некая граница, перейдя которую, чувство начинает разрушать человека.
Чтобы быть философом или психологом в быту, так сказать, не надо изучать науку. Накопится, например, раздражение, и кто-то из двоих, ранее спутника разочаровавшись, увидев фальшь понятия «семья», распробовав отчаянье и непонимание, попытается освободиться. Хорошо, если придёт в голову трезвая мысль, удивлённая мысль, что ведь можно было и не лишаться той свободы.
Канатоходец, сделав неправильное движение, увидел краем глаза, как факел неумолимо пролетел мимо раскрытой ладони — вниз. Никто не вскрикнул, никто не шелохнулся. В том паническом смысле, который только и можно предположить в случившихся обстоятельствах... Более того, они спокойно — так спокойно, что это даже нельзя считать движением — сложили руки для молитвы и обратили взоры к небу, не замечая, и это естественно, чёрного и разноцветного звёздного циркового купола. И только сейчас канатоходец понял, что все эти люди пришли сюда, чтобы умереть. Он выпрямился, перестав жонглировать, и среди падающего мимо него огня факелов поклонился уважаемой и горячо любимой публике.
Я подарю любимой букет. Он будет необычным, потому что вместо цветов в нём будут собраны слова. Только не надо выбирать, какие из них лучше или хуже, красивее или уродливей, ведь это всего лишь слова, они, по большому счёту, всего лишь слова, а значит, равноправны. Если есть в мире что-то, оно кому-то зачем-то нужно, несмотря даже на уродливость, если оно уродливо. Вопреки красоте, если оно красиво.
Продолжение следует.
http://www.proza.ru/2010/05/25/9