Девочка была худая и темненькая, как цыганка. Откуда она взялась у рыжеволосых веснушчатых родителей – непонятно. То ли украли, то ли нашли. Мелкими крысиными глазками она воровато бегала по комнате, ощупывая недавно наклеенные обои в мелкий цветок и большой сервант с книгами и посудой. Курносый нос ее подрагивал и морщился: Ада Викторовна готовила утку. «Голодная! Ну, конечно, время обеда». Ада Викторовна бросила быстрый взгляд на резные часы на стене и тут же – на испитую физиономию сына. Генка всю жизнь рос непутевым. Бегал по каким-то подвалам, дрался, попадал в милицию. Если бы его отец, боевой майор, фронтовик, не умер в тридцать от инфаркта, сейчас бы точно скончался от стыда.
– Мама! Ну, посиди с ребенком! – икнул Геннадий. – Между прочим, ты ей бабушка родная. Мы ж не денег просим. А мы с любимой к друзьям, на свадьбу, на пару дней. Одна нога здесь…
– Другая тоже здесь, – закончила его подруга жизни, носившая божественное имя Венера и дурно пахнущую кофту с чужого плеча.
Генка захохотал и, притянув к себе жену, чмокнул ее в рыжую шевелюру. Девочка, державшая отца за руку, мотнулась как зверек на поводке. Каким-то своим внутренним чутьем она осознавала, что сейчас решается ее судьба, не хныкала и ничего не просила.
– Как тебя зовут? – склонилась Ада Викторовна к девочке. Отец стиснул маленькую ручку добела, и ребенок пискнул:
– Ося!
– Оксана, – охотно кивнул Геннадий.
– Сколько ей? – спросила Ада Викторовна.
– Четыре, – уверенно брякнул сын.
– Три-и-и-и, – протестующее взвыла невестка.
Они стали спорить, распространяя по чистой прихожей удушающее перегарное амбре. Девочка чихнула и вдруг остервенело зачесалась. Блохи! Ада Викторовна брезгливо поморщилась и стала мысленно перебирать имеющуюся в доме аптечку. Средств от насморка было предостаточно, а вот от насекомых… А, впрочем есть! Точно, есть! В прошлом году покупала для кота, только кот все равно сдох, а жидкость осталась.
Прощаясь с родителями, девочка была невозмутима как статуя. Они плохо пахли, часто орали на нее и друг на друга, потому она отпускала их без сожаления. Только через пару лет ей, как и всем детям, захочется маму. Она будет рисовать ее портреты, выдумывать невероятные истории о ее путешествиях и ждать… А тогда она спокойно приняла известие о том, что ее оставят с незнакомой теткой и, отпустив дрожащую с похмелья руку отца, пошла навстречу тушеной утке, антиблошиному шампуню и новой жизни.
За Осей не вернулись ни через неделю, ни через месяц, ни через год. Аду Викторовну это не особо расстроило: страстного желания лицезреть вновь наследника и его супругу у нее не было. Алкоголики! Пропойцы! Ну, ничего. Генка – это так, отбракованный материал. С кем не бывает? Чтобы создать шедевр, порой надо испачкать немало полотен. Когда в ее жизни появилась Ося, Аде Викторовне было сорок восемь. Рожать снова было уже поздно, а воспитать достойного члена общества хотелось. Природа требовала. Всю жизнь Ада Викторовна преподавала математику в школе, получила «Заслуженного учителя СССР» и останавливаться на достигнутом не собиралась. Появление девочки пришлось очень кстати. Маленькая, свежая – молодая кровь! Лепи, что хочешь. Хочешь – хулигана с пистолетом, хочешь – пионерку со знаменем. Как захочешь, так и выйдет. И Ада Викторовна начала лепить.
Когда родился Гена, она была еще молодая и веселая (читай: глупая). Долгожданный первенец купался в любви, неге и игрушках из дружественной Чехословакии, где после войны служил муж. Потом муж умер, и все покатилось в тартарары. Жить как прежде, на широкую ногу, Ада Викторовна больше позволить себе не могла. Сын злился и дерзил, сдружился с местной шпаной и стал все чаще пропадать из дома. Вместе с коллекционными кортиками отца и деньгами. А однажды ушел насовсем. Вернулся только через семь лет, с Осей.
Итак, прежняя методика показала свою негодность. Впереди – работа над ошибками. Никаких нежностей, сладостей и кукол. Внимания – ровно столько, сколько нужно, чтоб не почувствовала свободу и не вышла из-под контроля. Одежда – чистая, но простая, без вольностей.
Маленькая Ося не подозревала, что ее воспитывают согласно какой-то там методике, но остро чувствовала свою непохожесть на других. И другие дети тоже чувствовали. Ее неохотно брали играть и не звали на дни рождения. У нее не было ни плюшевых игрушек, ни фабричных толстощеких кукол. Вместо модных топов и леггинсов кислотного цвета девочка носила серый твидовый сарафан из перешитой бабушкиной юбки. С ней нельзя было поговорить о джазе или КВНе – она о них просто не знала. Минимум телевизора, минимум внимания, минимум любви. Это было испытание, и испытание для обеих. Одна росла с ощущением, что что-то не так, но не могла понять причину, и ждала сначала маму, потом Деда Мороза, потом принца, а с ним и окончания ее мук, другая – с нетерпением – результата многотрудной педагогической работы.
И снова провал. То ли гены взяли верх, то ли сама Ада Викторовна вновь просчиталась, но вырос очередной монстр, меркантильный упырь, заинтересованный лишь в презренном металле.
Все началось в восьмом классе, когда Ося пожаловалась в школе, что бабушка ее бьет. Ну, милые мои! Ну, что значит «бьет»?? Да, было дело, шлепнула пару раз по мягкому месту – несерьезно, для острастки, да ведь и было за что: договаривались, что Ося в шесть с прогулки придет, а во сколько вернулась? Без пятнадцати восемь! Ну, и что, что пятнадцать лет! Между прочим, самый возраст и есть! А ну как в подоле принесет? Что тогда с ее приблудышем делать??
Потом кто-то добрый подсказал Осе, что та сиротскую пенсию получать должна, так малолетняя мерзавка тут же примчалась к бабушке с требованием «своих денег».
В общем, хотела как лучше, а получилось ровно наоборот. Вместо ожидаемого послушания – дерзость и нахальство, вместо благодарности – нож в спину. А какая радость в глазах читалась, когда Ада Викторовна к сестре на похороны уехала! «Кот из дома – мыши в пляс», – горестно поджимала губы бабушка, и каждый день ждала подношения в подоле. Как позже выяснилось, не напрасно.
Годам к шестнадцати Ося сообразила, что пора сматывать удочки. Уйти, уехать – все равно, куда и с кем. Главное подальше. И чтобы не работать. Сначала пожила у подруги. Когда родители подруги вернулись из загранкомандировки, пришлось эмигрировать в подвал. Потом подвал затопило, и нужно было искать новый. А когда в новом поменяли замок и решили переделать его в дворницкую, и Ося стала подумывать о переезде на чердак, у Бога неожиданно закончился запас испытаний на ее долю. Остались одни милости. На дне рождения у одноклассницы в соседи к Осе посадили Валерика. Мальчик был насквозь положительный. Папа астрофизик, мама завгалантереей, квартира в центре и дача с домом и пятью сотками. Конечно, дачные сотки Осе были даром не нужны, никакой сельскохозяйственной деятельности она разводить не собиралась, но их же можно продать! И родители удачные, и жилплощадь есть к тому же. Ося встретилась взглядом с робкими глазами в грубой оправе, оглядела порезанный неловкой рукой подбородок, аккуратно завязанный галстук в тон рубашке и поняла: судьба Валерика решена. Валерик был химик и совершеннейший олух. Он поверил в слезы, ужаснулся при виде простыни, испачканной красной гуашью. И все бы было совсем хорошо, если бы не одно «но»: Ося действительно оказалась в положении. Срок был не просто большой, а самый что ни на есть внушительный, за аборт не брались даже подпольные акушеры. Дурачить Валерика дальше не имело смысла: девочка родилась в положенный срок, но – меньше, чем через полгода после их знакомства, да еще смуглая и кудрявая, похожая разом на непутевую мать и своего биологического отца, чернявого бомжа Степана. Когда мама Валерика, Изольда Иосифовна, пришла в роддом и молча швырнула в лицо Осе справкой о том, что ее сын не может иметь детей, та сникла окончательно. Неизвестно, как бы сложилась Осина судьба дальше, но идиот Валерик пришел сам, попросил ее руки и позвал с собой в недавно открытую для бывших советских граждан Америку. Условие поставил только одно: они едут вдвоем. Когда Ося, после двухгодичного отсутствия, возникла на пороге квартиры Ады Викторовны с маленькой Раей, та не удивилась. Молча выставила в подъезд чемодан с Осиными вещами и документами, взяла спеленатую внучку и закрыла дверь. К чему-к чему, а к чужим детям ей было не привыкать.
Когда Ося садилась в самолет в нью-йоркском аэропорту, ей было еще тридцать два, а когда приземлилась в Москве – уже тридцать три. На родину в день рождения ее потянула вовсе не ностальгия. Просто из России впервые за пятнадцать лет пришло письмо.
Прибыв в девяносто четвертом в маленький городок в Алабаме, Ося распрощалась с ударившимся в загулы и посему быстро обнищавшим Валериком. Это в России он был щедрой рукой, вытащившей ее из провинциального болота, а в стране больших возможностей и зеленых денег превратился в балласт, ни капельки не нужный. Даже не чемодан без ручки – ручка без чемодана. Место Валерика не пустовало и года. Сначала был Джон, улыбчивый фармацевт из драгстора, потом менеджер по продажам пылесосов Уилл. Когда от «русской мисс» потерял голову управляющий банком Ридли, Ося решила остановиться. Теперь она могла ежемесячно высылать в Россию деньги без большого ущерба для бюджета, сама при этом не зарабатывая ни цента.
Однажды, осенним утром, Джилл, косоглазая служанка Ридли, принесла в комнату Оси письмо. Мельком взглянув на адрес, Ося побледнела и подумала, как удачно, что Джилл не знает русский. Письмо было даже не письмо, а так, записка. Но по сравнению с пятнадцатью годами молчания… На сложенном вчетверо листке в клетку было четыре слова: «Здравствуйте! Бабушка заболела. Рая».
Ося ждала, когда это начнется. Но внутри все было спокойно. И в аэропорту, куда ее привез Ридли, и потом, в самолете, и даже в такси, на котором надо было три часа ехать в родную Тмутаракань. В машине Ося с ненавистью вспоминала лицо мужа, когда она объявила ему об оставшейся в России дочери. Он растерялся лишь на минуту. Все же Ридли был американец, да вдобавок долгие годы работы с клиентами научили его держать лицо. Белозубая улыбка появилась в бороде так же быстро, как и исчезла:
– Дорогая, я рад за тебя. Но думаю, будет лучше, если девочка останется с бабушкой. Той сейчас необходима поддержка.
– Да, но может быть… – несмело начала Ося
– Может быть, – продолжил муж, – Рая когда-нибудь захочет приехать к нам на Рождество? Что ж, буду рад.
– Сукин сын! – мысленно ругала Ося супруга. – Толстосум хренов! Да если бы не я, у него бы и половины контрактов не было! Тоже мне превеликое удовольствие – принимать всех этих бесконечных свиномордых партнеров, коммерческих директоров, менеджеров и прочая с их глупыми силиконовыми женами и толстыми детьми. Ненавижу!!!!! Какая американская мечта??? Не было ее у них! С самого детства гамбургеры на блюдечке и памперсы со стразами, потом колледж, потом Гарвард. Еще чуть-чуть, и прямо в рай. А как вам подвал с крысами? А когда жрать нечего и спать ложишься, чтоб есть не хотелось? Вот у меня – действительно ожившая мечта. Когда из ничего – все. Когда из сказки – быль. Вот я действительно заслужила то, что имею!
А то, что у них за восемь лет брака так и не появилось детей – Ося грешила на Аду Викторовну: не иначе, та ее прокляла.
То, чего она ждала, началось только в подъезде, из которого она мечтала сбежать и в который так боялась вернуться. Перед дверью со знакомой до боли обивкой Осина дрожь усилилась настолько, что она не сразу попала в кнопку звонка. Когда дверь открылась, Ося застыла от ужаса. В проеме стояла Ада Викторовна, точнее, мини-копия ее. Строгие черты, волосы, зачесанные назад, одежда времен расцвета СССР.
– Здравствуйте, мама, – сухо произнесла девочка.
Ося судорожно вглядывалась в лицо незнакомой дочери: нет, ничего. Ни слез, ни поджатых губ. Ровная, спокойная. Нет, так не бывает! Это не человек. Маленький робот. Молча обняла, сдержанно поблагодарила за подарки. «Проходите, наденьте тапочки – вот эти, синие, оставьте сумку здесь». Все на «Вы».
Ося оглядела прихожую. Время застыло здесь. Ничего не менялось. Ее девочка выросла, а вещи вокруг нее остались такими же, как в пору детства ее матери. Там, за окном, был уже совершенно другой мир, другие люди, стандарты и ценности, а здесь еще существовал островок той, погибшей эпохи. Плыл себе по волнам и тонуть не собирался.
Перед тем, как войти в комнату своей мучительницы, Ося инстинктивно вжала плечи. Рая обернулась и удивленно вскинула брови. Ося попыталась привычно, по-американски, улыбнуться – не удалось. В этот момент раздался скрип инвалидной коляски, и сквозь занавески, отделявшие опочивальню бабушки от зала, через разверстую пасть чудовища, пугающего Осю в ночных кошмарах, выехала Ада… Только она ли это? Вместо поджарой красавицы-педагогини в кресле высился сутулый скелет с свалявшимися от долгого лежания волосами, далекой чернотой впалых глаз и парализованным ртом набекрень. Тут и там клоками висела бледная кожа, которую покинула жизнь.
– Ая, – проблеяла Ада Викторовна, и слабое подобие улыбки скользнуло по синеющим губам. Осю она не узнала.
Рая покормила ее с ложечки жидким супом, переодела в чистый халат, когда та обмочилась и, сунув ей в руки миску с американской черешней, включила телевизор и ушла в ванную стирать. Ада, не задумываясь особо, откуда в Тульской области в ноябре черешня, облапила посудину узловатыми ниточками пальцев и стала есть – грязно, неряшливо, причмокивая и облизываясь. Ося решилась. Она встала с рассыхающегося дивана, который помнил еще ее и Валерика, и опустилась перед Адой на колени. Та недоуменно уставилась на незнакомку. Ося наслаждалась. Призрак, мучивший ее всю жизнь, поверженный исполин, сидела сейчас перед ней в своем последнем троне, в котором, вероятно, она и отправится в царство Аида.
– Тварь! – прошипела Ося. – Ты, ты слышишь? Мне хотелось, как все! Мне всегда хотелось как все! Чтобы любили, чтобы жалели. Я этого за всю жизнь так и не увидела! Из-за тебя я всю жизнь сплю с потными хапугами за их вонючие доллары – чтобы было что жрать мне и тебе. Из-за тебя. Зачем ты меня тогда взяла? Ну, зачем?
Ося плакала. Ада Викторовна перестала есть и тупо глядела на внучку выцветшими глазами. Та немного успокоилась, прислушалась к ровному плеску воды в ванной и продолжила:
– Только теперь ты никто! Вша, козявка сморщенная. И ты здесь, в собственном дерьме, а я там, за океаном, ля-ля! У тебя ничего не получилось! – торжествующе закончила Ося и пребольно сжала ветхую кисть, больше похожую на обезьянью лапку.
В глазах Ады Викторовны мелькнуло какое-то подобие ужаса, и Ося ожидала, что та вот-вот заплачет от боли. О, как она этого хотела!
– Ая, – жалобно муркнула старуха и неэстетично срыгнула черешней.
Застирав Осину шелковую блузку, Рая вернулась в комнату:
– Пойдемте пить чай!
Ося радостно поспешила к дочери: впервые она могла разглядеть ее как следует.
– Какая… Какая ты у меня красивая!
– Пойдемте пить чай! – повторила Рая, высвобождаясь из Осиных объятий.
– А почему ты не надела ни одно из платьев, что я привезла? Не понравились?
– Они красивые. Только праздничные, наверно. Цветные слишком. Я серый цвет люблю.
– Ну, хорошо. Давай завтра пойдем и купим, какие надо.
– Никакие не надо, спасибо. У меня все есть. Вы присылаете много денег. Нам с бабушкой хватает.
– А… а как ты учишься?
– Хорошо. У меня четверка только по физике.
– Тебя никто не обижает?
– Нет, спасибо. Все хорошо.
– Может быть, что-то нужно? Ну, я не знаю, помочь чем-то?
– Да. Бабушке нужно в больницу. Лекарства, какие ей назначили, только в стационаре колют. Я хотела купить и сделать сама, но это дорого. Вот я поэтому Вам… А так бы никогда…
– Рай, а поедем к нам, а? У нас дом, вот, посмотри.
Ося вытащила из сумки пачку фотографий и сунула в руки дочери. Та нехотя перебирала глянцевые снимки и вернула конверт, не досмотрев до конца:
– Красивый у Вас дом. Только я не могу. Ада Викторовна без меня не сможет. Ну, Вы же видели. И… Вы извините, но мы с бабушкой привыкли рано ложиться. Давайте Вы лучше завтра придете. К сожалению, у нас для Вас нет места.
– Да-да, конечно, я в гостиницу могу, да-да, конечно, – повторяла Ося, надевая сырую блузку, застегивая пиджак.
Старинные резные часы били восемь.
В этой квартире жила вечность. Ни над чем в ней время было не властно.
Ося подключила все возможные связи. Районная больница была переполнена, даже места, предоставляемые за конверт с энной суммой для завотделения, доставались со скрипом. Палата «люкс» существовала в единственном экземпляре. Помимо тумбочки здесь стояли холодильник и телевизор, а рядом был отдельный туалет, только пациентке он все равно был без надобности: всякую нужду она неизменно отправляла в постели.
Последний день Осиного пребывания на Родине начался со звонка Ридли. Он скучал. Он скулил. Он умолял приехать и проклинал чертову девочку и чертову бабку, забравших у него его Окси. Он готов на все. Он согласен. Пусть и бабка, и девочка переезжают к ним. Пусть Окси, если хочет, привезет к ним всех окрестных бомжей, только пусть скорее приедет сама. Он погибнет без нее. Без нее здесь ничто не делается так, как надо. Дура Джилл, кажется, забеременела от официанта из бара на углу Феникс-стрит. Поговаривают, что он наркоман. Что теперь делать? Выгонять Джилл или нет? Он не знает. Окси умная, она приедет и решит. Все плохо. Все очень плохо. Он кормил рыбок так, как она велела, но вчера две сдохли, а остальные их съели, и сегодня сдохли еще три. А еще садовник уволился. Да-да, тот самый, Дэн или Джим, как его? Поганец, он отвратительно полол сорняки, и газон совершенно не годился для гольфа, но зато какие божественные розы он выращивал! Таких, пожалуй, не сыскать в целом штате! Но это не беда. Он наймет нового садовника. Он со всем справится, только пусть Окси вернется. Иначе он, Ридли, тоже умрет. Как рыбки. Пусть, пусть Окси возвращается. Он будет очень ждать.
Ося собиралась пробыть в России еще неделю и ради Ридли ничего менять не собиралась. Никакие рыбки, розы и беременные Джилл не стоили и минуты с Раей. После обеда Ося принесла дочери две коробки. В одной лежал ноутбук, в другой – сотовый телефон. И тот, и другой – лучшие, это точно, Ося денег не жалела. Словно только вчера очнувшаяся ото сна, осознав прелесть своего положения и радость от того, что в мире существует живая частичка ее самой, она с радостью проявляла материнскую заботу. Если бы еще эта забота была нужна! Технические новинки Рая приняла равнодушно. Так же – косметику. С большей теплотой были встречены разве что диски с американскими фильмами – нет, не развлечения ради, а для практики языка.
Искренний энтузиазм неизменно вызывало только предложение навестить Аду Викторовну. Старуха узнавала Раю, скалила щербатый рот, но что хуже – теперь узнавала и Осю. Увидев внучку, начинала жалостливо хныкать, сложив худые ладошки у рта. Видимо, запомнила рукопожатие.
Почти сразу же за Осей и девочкой в палату пришла медсестра с капельницей. Долго искала вену, щупала бледную до прозрачности руку, вглядывалась в морщинистую кожу, силясь обнаружить синюю ниточку жизни. Искала спокойно, не раздражаясь. Это же люкс. Люди за комфорт доплачивали, а не за раздражение. Наконец нашла. Ада Викторовна закрыла глаза, засопела. Из-под скособоченной губы потекла тонкая струйка слюны. Ося провожала взглядом бусинки лекарства в трубке капельницы. О, с каким удовольствием она бы добавила туда яду!
– Мама, – услышала она где-то далеко и порывисто обернулась. Девочка смотрела прямо на нее.
– Мама, я хотела с Вами поговорить, – тихо повторила Рая и вышла из палаты.
Господи! Да неужели? Сама! Ну, наконец-то! Ося встала рядом с дочерью у подоконника облезлого больничного окна.
– Я хотела спросить… Сколько Вы еще будете здесь?
– Раечка, доченька! Хочешь со мной? Конечно, я закажу билеты, я…
– Не надо. Я просто хотела… Спасибо Вам за больницу, за палату отдельную. Только… только Вы, пожалуйста, не приезжайте больше. Кажется, бабушку это расстраивает.
Ося опустилась перед дочерью на холодные доски пола, обняла маленькие острые колени:
– Девочка моя, прости меня, если сможешь! Я виновата, я тебя оставила. С ней на всю жизнь оставила. Я никогда… Я больше никогда-никогда… Только не прогоняй меня! Я же не много прошу. Не прогоняй!
– Не надо, – Рая сняла с себя руки матери, словно ветки-лианы цепкого растения, вернулась в палату и села на стул возле Ады Викторовны.
Все тот же серый сарафан, сапожки на плоской подошве, больше похожие на валенки, ровный пробор, две косы, прямая спина. Теперь таких уже не найдешь. Девочка из прошлого.
Ося не знает, сколько она стояла у того проклятого подоконника, но поясницу продуло прилично: спина ныла даже в самолете. Туда-сюда мелькали белые халаты и накрахмаленные колпаки, потом пришла медсестра убрать капельницу, чуть позже Рая пронесла обед. На мать она даже не взглянула.
Когда Ося, наконец, пошла к выходу, раздался смех. Смеялись хрипло, несмело, как будто впервые за долгое время. Смеялась Ада Викторовна. Она только что плотно пообедала и теперь смотрела мультфильм. Он был смешной. Там была мышь, и был кот, и отношения у них были презабавные. Одна убегала, другой догонял. Правда, иногда они менялись местами. Девочка сидела рядом и улыбалась. Глупый мультфильм. Но раз Аде Викторовне так нравится… Она любила ее.
Ося страдальчески застонала и побежала по коридору, через стеклянные двери, по лестнице, через пролет, снова по лестнице. Мелькали люди, ступени, чьи-то растерянные лица, удивленные, беспокойные, рассерженные голоса, и звоны, и крики, и громыхание каталок, – выпустите! Мне плохо здесь! Мне душно! Ах, этот не выветривающийся с советских времен, удушливый запах больниц! Скорее, скорее! Воздуха! Воздуха не хватает!
Выбежав сквозь входные двери, она, задыхаясь от рыданий, глотала ртом осенний холод, а когда надрывно закричала от боли и бессилья, какой-то мужчина накинул ей на плечи куртку и прижал к себе. Она выбежала без пальто, в халате и бахилах.
Доченька, как же так? Рая! «Не приезжайте больше… У нас для Вас нет места… Нет места… Нет места…»
И еще этот смех! Ада торжествовала. Она победила. Эксперимент удался.