Александр ГЕРАСИМОВ
ТЕКСТЫ
Часть I
Лет до двадцати от роду я сохранял невинность относительно некоторых, как теперь выражаются, культовых текстов. К примеру, я не читал выдающийся Булгаковский роман «Мастер и Маргарита», «Чайку по имени Джонатан Ливингстон» Ричарда Баха, «Махабхарату» и «Сагу о Форсайтах», сочинение занудного англичанина, единственного сына состоятельных родителей, Джона Голсуорси. И это при том, что читаны и перечитаны были Антон Чехов, Федор Достоевский и Александр Куприн; растерзаны на листочки Луи Буссенар, Фенимор Купер и Майн Рид; со слезами — «Дети подземелья» мрачного писателя Владимира Короленко и «Маленький оборвыш» Джеймса Гринвуда; съедены с потрохами Валентин Катаев, Юрий Олеша и Илья Ильф с примкнувшим к нему Евгением Петровым; с благоговением и священным ужасом вычитан до дыр великий и ужасный Николай Гоголь; в недоумении между прочим была перелистана Лидия Чарская; я с легкостью и даже некоторым «детективным» интересом осилил «Войну и Мир» великого безумца, графа Льва Николайча Толстого, и даже в оглавление заглянул — не будет ли продолжения. Потом еще кино одноименное смотрел, четыре серии. Тихонов больно хорош! Лосины белые и отстраненный взгляд… Зощенку и Бабеля затвердил наизусть. Прочел Лескова, Злобина, Бальзака, Боборыкина, Арцыбашева, Золя, Лермонтова и Фета, Шекспира, Мери Шелли и Байрона, Горького с Бедным, Маяковского с Крученых, Цветаеву, Ахматову, Брюсова, Гумилева; и с Александром Сергеичем Пушкиным был на дружеской ноге. Читал даже Гаршина со Скитальцем, хотя, казалось бы…
А вот с культовыми… Прихожу, к примеру, в приличную компанию. Водочка холодненькая, селедочка с лучком, картошка молоденькая с укропом, огурчики там, помидорчики… После второй откинулись на спинки стульев, закурили… Пошла неспешная беседа: «Альтист Данилов», явные аллюзии на «Мастера», белый плащ с кровавым подбоем, Воланд, Аннушка с маслом, Берлиоз… Я услыхал — говорю: Приличный говорю, композитор… ???.. Берлиоз, говорю, Гектор — приличный композитор. Особенно, конечно, хороша «Фантастическая симфония». Во второй части скрипки эдак сперва тревожно-тревожно — тирим-пам-пам, тирим-пам-пам, и арфа им вторит, а потом безмятежная такая тема, ни с того, ни с сего. Правда, говорю, из современных ему французов больше предпочту Жоржа Бизе. Этот, говорю, посильнее будет…
***
Значит так. Он — священник. Или, нет. С места в карьер получается. С чего бы, вдруг, священник? Пусть он будет лучше такелажник… или водитель трамвая… Хрен редьки не слаще. Пускай уже будет священником. С вагоновожатым свяжешься — во век не расхлебаешь. Пёс его знает, что у такого человека может быть на уме. Целые день рельсы перед глазами маячат — не захочешь, а свихнешься.
Итак он — священник. Бывший. Поп расстрига. По причине… по известной у нас причине — бытовое пьянство. Причащая верующих, стал и сам прикладываться к «крови Христовой», а попросту — без меры пить церковный кагор. Слаб человек, хоть он бывает и рукоположенный. Короче говоря, расстригли его и дело с концом. Но он не сдавался. Усердно молился Богу, чтобы тот наставил его на путь истинный. Но, как говорится, Богу богово, а кесарю… Мало ли алкоголиков каждый день беспокоят Всевышнего, теребят его просьбами о ниспослании им сил, чтобы завязать. За всеми и не уследишь. А тут еще бывший, с позволения сказать, святой отец. Врачу — излечися сам. Или, что-то в таком роде. И так далее. Et cetera, так сказать…
Вот священник (не станем называть его светского имени, а наречем его, скажем, Иоанн) идет краем моря и размышляет в том роде, что пора бы с выпивкой завязывать. Ведь, как было хорошо, когда он был при церкви. Ни о чем беспокоиться не нужно, обо всем написано, как да что. Солнце закатилось, свечи горят, тихо потрескивая, регент щипнет камертон, инструмент зазвенит тихонько и: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых, и на пути грешных не ста, и на седалищи губителей не седе: но в законе Господни воля его, и в законе Его... Аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа. Слава Тебе, Боже! Слава Тебе!..» Хорошо! Читаешь, а в голове пусто и светло.
А нынче же приходится поступать по своей грешной воле. Тяжело. Путь наш во мраке, Господи! Идет он, босыми ногами тонкую воду попирая, арбуз руками на ходу ломает и ест. Рядом, волоча по песку коричневые сосцы, бежит большая белая собака, поминутно поджимает заднюю ногу и заглядывает сучьим голодно-преданным взглядом в священниковы глаза, не будет ли от него какой-нибудь милостыни, хоть арбузной корочки, хоть хлебной — всё пойдет. Иоанн бросил ей ломоть, отстала, зачавкала жадно, захлебываясь. Спустя короткое время, догнала и потрусила по-прежнему подле, длинно облизываясь, нервно позевывая и вываливая набок язык, в надежде на своё собачье счастье.
***
Сначала он хотел стать летчиком, как отец и дед. Старательно помогая себе кончиком языка, перерисовывал по клеточкам, копировал в альбом силуэты и оперение различных летательных аппаратов. Зачитывался биографиями и описаниями полетов на аэропланах Райта и Фармана поручика Ивана Смирнова, прапорщика Василья Янченко, лейтенанта Михаила Сафонова, футболиста и велогонщика Сергея Уточкина и женщины-пилота Лидии Зверевой. Он бредил полетами в стратосферу и восхищался безумным гением старика Константина Циолковского, не без основания полагая, что последний вовсе не коренной землянин, а потерпевший катастрофу и потому вынужденный осесть в Калуге гоминоид. И то, что лукавый старик, притворяясь тугоухим, вечно ходил со слуховым рожком, лишний раз доказывало верность предположения нашего героя.
Увлеченность горним постепенно заставила его обратить взоры к Всевышнему. Засев за изучение церковных книг, Иоанн понял, что физические полеты есть ничто по сравнению с воспарением духа. Потому он со скандалом покинул летное училище и поступил в Семинарию.
***
Неспешно пиная мелкую водицу, Иоанн достиг своего временного убежища. С тем, чтобы излечиться от напасти и отрешиться от суеты, он снял на лето продуваемую всеми ветрами, одиноко стоящую на песчаной косе рыбацкую хижину. В ней было всё, чтобы вдали от мирской суеты привести себя в душевный порядок — нехитрая, сложенная из камней печь; прибитый гвоздем на наружную стену, облупленный временем жестяной умывальник с остатками на нем картинки — румяный бутуз чистит зубным порошком «Эра» и без того сверкающие, похожие на зерна молочной кукурузы зубы; подвешенный на двух столбах полотняный корабельный гамак и кой-какие еще хозяйственные мелочи — ложка, кружка, мыла кусок, соль, спички, нож, топор…
Собака не отставала, но священник не стал ее гнать — сама уйдет, когда сообразит, что с него взять нечего. Сегодня он работал у туркмен на разгрузке арбузов. Накидался так, что будь здоров! А заплатили гроши и дали еще с собой полурасколотый арбуз. И то хлеб. Иоанн вошел в хижину, перекрестился на висящую в углу малую иконку св. Николая чудотворца — подарок питерского архимандрита к дню его, Иоанна, сорокалетия и завалился в гамак. Руки гудели от тяжелой работы, исколотые щебенкой пятки тоже побаливали. За труд и вознаграждение следует, — подумал Иоанн и, не вылезая из полотнища, привычной рукой зацепил горло двухлитровой, стоявшей в удобном отдалении баклаги с самоварной водкой.
Грехи наши тяжкие! Слаб человек. Прости нам, Господи, наши прегрешения! — Иоанн вытянул из бутыли сделанную из кукурузного початка пробку и прямо из горлышка глотнул обжигающей нёбо жидкости. Приятное тепло тотчас же разлилось по уставшему телу. Сладок грех! Священник еще раз приложился, заткнул баклагу кукурузой, отправил весело булькнувшую емкость на место, вытянулся в гамаке и закрыл глаза.
«Господи, призри милостиво на раба Твоего Иоанна прельщеннаго лестью чрева и плотского веселия; даруй ему познать сладость воздержания и поста и проистекающих от него плодов духа. Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа! Аминь».
Потеряв всякую надежду на подаяние, давешняя собака постояла немного у двери, пару раз нервно, со свистом зевнула, покрутилась и тоже улеглась отдыхать в куцей, фиолетовой, отбрасываемой хижиной тени.
***
Отчего человек пьёт горькую? Именно, не выпивает благородно и под изысканную закуску, а напивается в труху, до зеленых соплей и поросячьего визга? Отчего его так тянет изменить реальность, замутняя сознание или наоборот стократно его вычищая, нанюхавшись, к примеру, кокаину или пустив по вене другую какую-нибудь дурь? Отчего ему становится страшно, тоскливо или до омерзения противно в обыденной жизни?
У всякого по-разному, однако большей частию наркотиком человек пытается нивелировать грань между собой реальным и собой идеальным. Ведь каждый из нас на вопрос, кем он хочет стать, сознательно завышает планку и мнит себя либо генералом, либо видным ученым, художником, врачом или музыкантом. Ну еще, конечно пожарный с милицьонэром сгодятся, ведь у них такая красивая одежда, блестящие каски и бравый вид. А проснувшись однажды поутру, наш больной замечает, что он бухгалтер в собесе, ассенизатор и водитель говновозки, артист погорелого театра, обвальщик свиных туш или, того хуже, действительно мильционэр. Воображая себя стройным атлетом, он вдруг видит отражающегося в зеркальной витрине магазина сутулого, вялого доходягу или обрюзгшего, сверкающего лысиной апоплексического толстяка. От такой реальности уж точно схватишься за бутылку.
***
«…Вечером он вышел из гостиницы и напился. Позднее, протрезвев, попытался звонить знакомым; но поскольку знакомые эти часто выезжали за город и автомат не возвращал монеты, у Блоха скоро кончилась мелочь. Полицейский, с которым Блох поздоровался в надежде его остановить, не ответил на его приветствие. Блох спрашивал себя, не истолковал ли полицейский как-нибудь превратно слова, которые он крикнул ему с противоположной стороны улицы, и вспомнил о той естественности, с какой кассирша в кинотеатре повернула к нему блюдце с билетом. Он настолько удивился быстроте ее движения, что чуть не позабыл забрать билет с блюдца. Он решил повидать кассиршу.
Когда он подходил к кинотеатру, как раз погасли рекламные стенды. Блох увидел человека, который, стоя на лестнице, менял название сегодняшней картины на завтрашнюю. Он подождал, прочел название нового фильма и только тогда вернулся в гостиницу…»*
***
Опять! Иоанн встрепенулся и энергично потряс головой. Текст исчез, на его месте в мозгу остался легкий звон. Будто бы пчела пролетела и оставила за собой звенящий, пахнущий медом след.
И это уже не впервые. Незнакомые тексты возникали в его голове сами собой — точные литературные куски. Они появлялись перед глазами в виде только что отпечатанных книжных страниц. Священник руку на отсечение мог дать, что никогда не читал их прежде. От выбрался из гамака. Услыхав его движение, белая сука тотчас же вскочила и отбежала от хижины на по ее разумению приличное случаю расстояние. Иоанн вышел на воздух, плеснув в лицо пару капель воды из рукомойника, взял пустую алюминиевую флягу и отправился к пресному роднику за питьевой водой.
Ключ ровной тугой нитью бил из серой слоистой скалы и падал вниз, разбиваясь на тысячи хрустальных шариков. Иоанн подставил широкое горло фляги под золотистую в свете заходящего солнца струю, опустился на корточки и прислонился спиной к прохладному камню. Дневное светило круглой раскаленной монетой опускалось в море.
С детства он любил дрязгаться в воде. Рожденный под знаком Рака особое внимание он уделял водным играм. Рано научился плавать и с удовольствием барахтался в реке, шумно отфыркиваясь от порождающих недолгую радугу брызг. Весной, сидя на корточках, пыхтя от усердия и поминутно втягивая текущую из носу сырость, пускал вырезанные дедом из дубовой коры, вечно переворачивающиеся на бок кораблики. Сделанные из тетрадного листа паруса намокали и никак не хотели держаться на мачте.
Трижды в жизни он тонул, но всякий раз судьба приуготавливала ему спасение — то проходящий мимо реки солдат прямо в выцветших добела галифе и тяжелых сапогах бросится в воду; то, совсем уже затянутого водоворотом, со схваченной судорогой ногой, его подхватит подоспевший на моторной лодке, сгоревший дочерна, сверкающий от загарного масла дюжий молодец спасатель; а в третий раз он ухватится за так кстати проплывающее мимо, уже изрядно напитавшееся водой, но все же не потерявшее плавучести бревно…
***
«…Мамин клиент на три часа дня приходит с желтым банным полотенцем, и на его безымянном пальце красуется выемка — там, где должно было быть обручальное кольцо. Как только за ним закрывается дверь, он пытается всучить маме деньги. Начинает расстегивать брюки. Его фамилия Джонс — так он представился. А зовут его Мистер.
Мужчины, которые приходят к ней в первый раз, — они все одинаковые. Она говорит: заплатите мне в конце. Не горячитесь. И раздеваться не надо. Нас никто никуда не гонит.
Она говорит, что к ней записываются одни мистеры Джонсы, мистеры Смиты, Джоны Доу и Бобы Уайты, так что лучше ему придумать что-нибудь пооригинальнее. Она говорит: ложитесь на кушетку. Прикрывает жалюзи. Приглушает свет.
Вот так мама делала неплохие деньги. Это не было нарушением правил досрочного освобождения, но лишь потому, что у членов комиссии по досрочному освобождению напрочь отсутствовало воображение.
Мужику на кушетке она говорила:
- Ну что, начнем?
Даже если клиент говорил, что секса ему не надо, она все равно просила
его принести полотенце. Ты приносил полотенце. Ты расплачивался наличными. Потом говорил, что тебе надо.
Четко и ясно. На все про все — четверть часа. Ты должен знать, что тебе
Надо…»
***
Когда фляга наполнилась и вода стала переливаться через край, к роднику пришла собака и, тихонько повизгивая, опустив морду долу и зажав между ног черный кончик хвоста, умудряясь при этом помахивать им в знак дружелюбия, принялась лакать из прозрачной, желтой, от выстилающей ее дно гальки, лужи.
***
С отличием окончив семинарию, Иоанн поступил в Академию, выпустившись из которой, отказался от престижного поста в Русской православной Миссии Амстердама и по собственному желанию распределился в N-ский приход. Многие его однокашники недвусмысленно покручивали пальцами у виска, намекая на то, что Иоанн, должно быть, свихнулся от усердной учебы.
***
«К юго-западу от подножья вершины Симэй, в деревне Итидзедзи, есть обитель дзэнских монахов, имя ей Компукудзи. Рядом находится место, которое здешние жители называют Басеан — хижина Басе. Если за храмовые ворота выйдя, подняться до того места, где склон теряется в зеленой дымке листвы, то шагах в двадцати увидишь небольшой холм. И вот здесь-то, как говорят, и была когда-то хижина Басе. Место это издавна считается тихим и уединенным, далеким от мирской суеты, зеленый мох скрывает следы людей многих поколений, и все же тишина эта сродни тишине «пустынной чащи бамбука», когда над ней поднимается одинокая струйка дыма — знак того, что кто-то внизу кипятит себе чай. Вода бежит, облака застывают на месте, деревья стареют, птицы засыпают в их кронах, невозможно отрешиться от мыслей о прошлом. Здесь далеко от столичного блеска и суеты, но ведь и не вовсе вне пределов досягания мирской пыли…»
***
Приход, как он и ожидал, оказался проблемный. Но Иоанн, думалось ему, был готов к этому. На деле оказалось, что сдвинуть с места Александрийский столп силой мысли было бы легче, чем что-нибудь изменить в погрязшем в мирских грехах старом церковном механизме. Всякий обособленный маленький организм, за редким исключением — модель своего большого брата. А часто бывает — карикатура на него. Так было в N.
Дьякон сразу невзлюбил молодого энергичного и, по его мнению, чрезмерно самонадеянного и активного священника. Церковный староста держал нейтралитет. Отец-эконом нагло, в открытую почти, подворовывал. Регент церковного хора совмещал еще две должности, бегал по бабам и, ко всему, изрядно пил. Попытки Иоанна повлиять на причт и все его прогрессивные начинания проваливались так, как если бы он ходил не по твердой земле, а по трухлявому бревну. Взывать к совести было бесполезно — все привыкли к сложившемуся давно, а потому привычно-удобному состоянию дел. От писем в епархию толку не было, у них самих дел было невпроворот. А в личной беседе архиерей ясно дал понять, что де он, Иоанн, сам виноват. Никто его за руку в N не тянул. Сидел бы сейчас в Голландии, нюхал бы тюльпаны и в ус бы не дул, а раз взялся за гуж… В общем — ступай себе с Богом, служи и пеняй на себя самого.
С тех времян и пристрастился наш священник к сладкому церковному винцу. А потом и к водочке.
***
Молитвой и физическим трудом Иоанн тщился справиться с одолевшими его демонами. Утром он отправлялся в город и начинал «колотить» — брался разгружать товарные вагоны, помогал на строительстве, ворочал ящики на рынке, копал землю, сознательно подряжаясь на самую тяжелую и черную работу. Бесы отступали. Им, должно быть, не нравилось ощущать себя причастными к простому, потному, натужному, рвущему жилы делу. Дух Иоанна ненадолго укреплялся. Однако, по возвращению в хижину, демоны опять брали верх. Должно быть совсем маловерен я, думал Иоанн, тем самым успокаивал себя и сызнова прикладывался к бутыли. Водку он варил из ржаного зерна. Винокурение наука нехитрая. Русский человек, заставь его обстоятельства, выгонит спирт и из камня, была бы нужда да охота.
Время от времени к нему заходили гости. То похмельный участковый мильционэр заглянет в поисках неучтенных проживающих граждан. Поспрашивает грозно о прописке, потом, переменяя гнев на милость, попросит пол-кружечки «винца». Поправит пошатнувшееся со вчерашнего здоровье, рассупонится, закурит «беломорину» и пустится в рассуждения о росте, супротив прежнего, организованной преступности и его, участкового, выдающейся против такой преступности борьбе. Выпьет еще, застегнется на все пуговицы, фуражку сориентирует соответственно сторонам света и шагает дальше блюсти порядок и охранять гражданский покой. А то забредут заросшие до глаз синими бородами, вооруженные короткоствольными милицейскими «калашниковыми», опоясанные гранатами и зелеными молитвенными повязками моджахеды. Этим водка не нужна. Позыркают горящими глазенапами во все стороны и уйдут молча, как и пришли. Чего заходили — один их Аллах, должно быть, тому весть.
Временами приходила молчаливая хозяйка взять с него плату за кров. Сухая, всегда в одном и том же повязанном по-старинному платочке, вечно застегнутая до горла, в любую погоду одетая в платье с длинными рукавами. Староверка, вроде. Муж ее, рыбак, погиб. Вышел в штормовую погоду на лов и не вернулся. «И пучина сия поглотила его». Придя, она сурово смотрела на Иоанна. Денег в руку не брала — сметала со стола подолом в карман фартуха, вздыхала и удалялась восвояси.
***
« Глаза, раскрывающиеся из тьмы желания, глаза, затмевающие утреннюю зарю. Что такое их томная прелесть, как не разнеженность похоти? А их мерцающий блеск — не блеск ли это нечистот в сточной канаве двора слюнтяя Стюарта? Языком памяти он отведывал ароматные вина, ловил замирающие обрывки нежных мелодий горделивой паваны, а глазами памяти видел уступчивых знатных дам в Ковент-Гардене, призывно манящих алчными устами с балконов, видел рябых девок из таверн и молодых жен, радостно отдающихся своим соблазнителям, переходящих из объятий в объятия.
Образы, вызванные им, не доставили ему удовольствия. В них было что-то
тайное, разжигающее, но ее образ был далек от всего этого. Так о ней
нельзя думать. Да он так и не думал. Значит, мысль его не может довериться
самой себе? Старые фразы, зловонно-сладостные, как фиговые зернышки,
которые Крэнли выковыривает из щелей между своими ослепительно белыми зубами.
То была не мысль и не видение, хотя он смутно знал, что сейчас она идет
по городу домой. Сначала смутно, а потом сильнее он ощутил запах ее тела.
Знакомое волнение закипало в крови. Да, это запах ее тела: волнующий,
томительный запах; теплое тело, овеянное музыкой его стихов, и скрытое от
взора мягкое белье, насыщенное благоуханием и росой ее плоти…»
Конец части I
(Часть II http://www.proza.ru/2010/05/18/841)
*В рассказе использованы фрагменты текстов П.Хандке, Ч.Поланика, Ё.Бусона, Дж.Джойса
Перевод: В.Куррел, Т.Покидаева, В.Маркова, М.Богословская-Боброва