Вскоре, после гибели Пушка, Васька подружился с Емелей.
Вообще, как потом оказалось, Емеля был вовсе не Емеля, а Петька Емельянов, но его все так называли, потому что это прозвище куда больше подходило к этому вечно чумазому пацану, не признававшему из одежды ничего, кроме выцветших и выпачканных в навозе трусов. Трусы к тому же были ему не по росту, и ему приходилось их всё время поддёргивать, чтобы они не свалились и не выставили напоказ его пацанячьих примет.
Емеля был года на два старше Васьки, но на вид всё выглядело как раз наоборот. Худенький, смуглый, небольшого росточка, с острыми лопатками и с коротеньким ёжиком выцветших на солнце волос, он шлялся целыми днями, где ни попадя, беспрерывно ввязываясь в какие-нибудь заварухи.
Ещё раньше, до знакомства с ним, Васька много слышал о его проделках, а иные из взрослых так прямо и утверждали, что по Емеле давно плачет каталажка. Говорили, что он ужасно воровит и к тому же отъявленный хулиган. Поэтому всякий раз, когда требовался пример закоренелого разбойника, тотчас всплывало имя Емели.
Слушая о нём, Васька, помимо тревожного трепета, который навевало это имя, всё больше проникался к нему любопытством. Хотя он так же, как другие мальчишки, предпочитал держаться от него подальше.
Между тем самый вид этого, так называемого, разбойника скорее внушал ему жалость, чем страх. И вот однажды они познакомились, а впоследствии даже и подружились.
А дело было так. Как-то Васька, после очередной трёпки, устроенной дедом Ефремом из-за зловредного Серёжки, убежал на речку. У него было так тягостно на душе, что даже не хотелось купаться.
Он нашёл на берегу уединённое местечко, сел на огромный валун и стал мечтать о возвращении домой. Вдалеке, напротив плотов, мальчишки жгли костёр, резвились в воде и рыбачили. Им было весело и беззаботно, не то, что Ваське, у которого от обиды наворачивались слёзы, а уши горели, надёрганные рукой деда.
Так он сидел довольно долго, как вдруг до его слуха донёсся отчаянный крик, заставивший его подскочить на месте. Примерно, метрах в двадцати, под самым обрывом, на спине распластался Емеля, а трое больших пацанов жестоко мутузили его кулаками.
Емеля вопил и отбивался. У него был разбит нос, и всё лицо его было выпачкано кровью. В интернате Васька повидал всякого, но чтобы вот так бить лежачего, да ещё и втроём, это уже было слишком.
Первую минуту он стоял онемевший, но потом пришёл в себя и бросился Емеле на выручку. Он налетел на пацанов сзади и так внезапно, что те поначалу растерялись.
Правда, очень скоро они разобрались и, бросив Емелю, все скопом, накинулись на Ваську.
Тумаки посыпались со всех сторон. Он отбивался как мог, но силы были слишком не равны. Он только успел подумать, что ему, пожалуй, несдобровать. В конце концов ещё бы немного, и он свалился, но тут в бой вступил всеми забытый Емеля.
Где-то раздобыл увесистую дубину, он накинулся на пацанов с тылу. Те дрогнули и пустились наутёк. Емеля было погнался за ними, но потом остановился и вернулся к Ваське, который, кряхтя и шмыгая разбитым носом, осматривал порванную рубаху, пытаясь приставить на место наполовину оторванный рукав.
У него также опухла губа и саднило под глазом. Емеля выглядел ничуть не лучше, но на испачканной кровью физиономии сияла победная ухмылка.
- Видал, как улепётывали!? - спросил он, подойдя к Ваське. - Жалко удрали, а то б я им показал.
Для пущей убедительности он погрозил палкой в ту сторону, где скрылись пацаны. Но Ваське это не прибавило настроения. Мало ему было неприятностей, так тут ещё и рубаху порвал. Опять же и глаз опух, наверное, вылезет синяк.
Он молча сопел, прикидывая, как бы приторочить оторванный рукав.
- Не-е, этак он всё равно отлетит, - со знанием дела заметил Емеля. - Айда, лучше к нам, может, иголку с ниткой отыщем.
Сходив к воде и умывшись, они пошли к Емеле домой. По дороге Емеля рассказал Ваське, с чего началось дело. Оказывается “бараковские” - то есть те, которые хотели его отмутузить, - нарочно его подкараулили за то, что он стащил у них две мордуши, поставленные на ночь на Николаевском озере.
- А тебе что, обязательно их было утаскивать? - мрачно упрекнул его Васька.
- А как же? - От странности вопроса Емеля даже вытаращил глаза. - Я же видел, куда они их поставили. Я как раз был в кустах, рвал кислицу, а тут, слышу, они. Гляжу, ставят мордуши. Ну, я эти мордуши и того...
- Выходит, поделом они тебя отлупили, - заметил Васька.
- А то, - беззаботно ухмыльнулся Емеля. - Только эти “бараковские”, они такие говнюки, я им ещё и не такое сделаю.
- Отчего же это они” говнюки”?
- А так, вообще. Чтоб ты знал, у меня с ними война. Хочешь, будем воевать вместе?
- Ещё чего придумал, - отмахнулся Васька, - делать мне больше нечего...
Так, разговаривая,они пришли к Емеле во двор. Васькиному взору открылась такая нищета, какой он сроду не видел. Это был маленький дворик, заросший лебедой и полынью, и выглядел он так, будто здесь и вовсе никто не живёт: всюду валялся мусор, разбитые черепки, а на самой середине находилась затянутая тиной лужа. Но всего более нищета проглядывала внутри маленькой, покосившейся избёнки, больше похожей на заброшенный курятник.
Там, на сколоченном из досок столе, крытом липкой от грязи клеёнкой, среди засаленных мисок и кружек, копошились полчища мух. На земляном полу, рябом от куриных следов, точь-в-точь как во дворе, всё было усыпано сором, куриным помётом и перьями.
Несколько несушек прохаживались тут же, отыскивая корм, сердито квохча и наводя рыжие глаза на пришельцев. За ними с подоконника лениво приглядывал кот. Рыжий, потрёпанный, с надорванным ухом. В дальнем углу избы находилась железная койка, на которой грудился целый ворох тряпья, а рядом, прямо на земле, поместилась засаленная лежанка. На ней, укрывшись тряпицей и свернувшись калачиком, крепко спало чумазое существо. То был младший брат Емели, Гошка.
Васька стоял посреди этого странного жилища, не в силах от изуммления проронить ни слова, тогда как его новый приятель рылся в хламе, отыскивая иголку с нитками.
Наконец, он откуда-то раздобыл спичечный коробок, обмотанный чёрными нитками и с воткнутой в него иголкой. Он протянул его Ваське, тут же объявив, что сам лично он шить вовсе не умеет.
Васька стащил с себя рубаху и принялся за дело. С грехом пополам он пришил рукав, правда, шов получился грубый и неровный, но это уже ничего. Тем временем Емеля достал из-под койки подозрительного вида литровую банку, с грязными разводами на стенках и с желтоватой жижей внутри.
- На, ешь, - протянул её Ваське. - Тут немного мороженого осталось. Попробуй, ужасно вкусно. Это мамка с работы принесла.
И хотя Васька был отчаянным любителем мороженого, но на этот раз спасовал. Впрочем, Емеля и не настаивал. Он взял со стола грязную ложку, вытер её об трусы и принялся уплетать содержимое банки. От вида этого пиршества Ваську едва не стошнило. Он не стал испытывать судьбу и вышел на улицу.
Бог знает чем, но чем-то ему новый приятель понравился. Быть может, этой своей бесшабашностью, бесстрашием и весёлым, неунывающим нравом. Так или иначе, но с того дня они больше не расставались.
Обычно чуть свет, ещё когда только выгоняли коров, Емеля приходил к Ваське в переулок, усаживался на бревно у забора и ждал, покуда Васька выйдет. Потом они отправлялись на речку удить рыбу, или уходили далеко, в верховье Буреи, где не было ни души, и где русло реки делало живописный изгиб меж высоких голубых сопок. Там, на каменистом берегу, они жгли костёр, любовались летающими махаонами или, развалившись на камнях, и глядя на плывущие по небу облака, предавались мечтам.
Емеле, как и Ваське, ужасно нравилось фантазировать, хотя он не умел складно об этом рассказать. В общем, оказалось, что никакой он вовсене хулиган, а просто он никогда не трусил и всегда готов был постоять за себя.
Ваську он уважал и даже чуточку ему завидовал за то, что тот много всего знал и прочитал много книжек. Сам он не прочитал ни одной, и до недавнего времени не видел в них никакого проку, но зато он обожал слушать, как Васька про книги рассказывает.
Впрочем, откуда бы у него взялись книги. Мать его была уборщицей на маслозаводе, и её получки едва хватало на пропитание. К тому же, как признался однажды Емеля, его “матуха крепко зашибала”. И особенно стала “зашибать”, когда их бросил Емелин отец.
Шли дни. Васька как-то узнал, что Емеля, оказывается, курит. Это его неприятно поразило. Хотя первое время Емеля при нём не курил. Это потом, когда они сошлись поближе, он уже дымил напропалую. Хотя каждый раз обещал Ваське, что обязательно бросит. То есть ни в это лето, а как-нибудь потом.
Где только мог он собирал бычки, вытряхивал из них табак на газету табак, а потом из газеты делал самокрутки. И всё это происходило на глазах у Васьки.
Обычно Емеля любил покурить у костра. Усевшись на камни, он запрокидывал голову и выпускал струйки дыма изо рта и ноздрей. Всё это выглядело так, словно он получал от этого чрезвычайное наслаждение.
Короче говоря, Васька смотрел на него, смотрел и наконец сам решил попробовать. Любопытно же, что в этом люди находят. Для такого случая Емеля даже уступил ему раскуренный бычок. Васька раз-другой набрал дыма в рот, потом выдохнул его, так ничего особенного и не почувствовав, разве только противную горечь во рту.
- Эх, ты, - цыкнув слюной, сказал Емеля, - Кто ж так курит? Только добро зря переводишь. Надо ж дым поглыбже вдыхать... На-ка, попробуй. Затянись как следует, а как затянешься, так ты его глотай, дым-то.
Ничего не подозревая, Васька так и сделал. Вот ведь, уж лучше б этому Емеле на свет не родиться. Затянувшись во всю силу и сглотнув в себя дым, Васька так и застыл, как пронзённый. И горло перехватило так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. Из глаз его потекли слёзы, из носа - сопли, а потом начал бить кашель. Долго бил, пока Васька опамятовался.
- Это ничего, - со знанием дела утешал Емеля. - Это с первого разу со всяким бывает. Видать, сильно много вдыхнул, надо б поменьше.
Но, что бы он там ни говорил, а на первое время у Васьки пропало всякое желание курить. И всё же спустя немного любопытство взяло верх. Сперва он попробовал раз, потом второй и так незаметно втянулся. Ему понравилось состояние, когда всё плывёт перед глазами и когда всё как будто бы по-другому. Короче говоря, теперь они с Емелей на пару. А чтобы никто Ваську не застукал, уходили подальше в верховье реки.
Вместе они ходили и собирать бычки - их особенно много попадалось возле сельпо, возле клуба и на автобусной остановке. Емеля научил Ваську сворачивать самокрутки. И вообще, в самом курении была своя романтика. Да и сами они себе представлялись почти уже взрослыми.
Так всё и шло, пока с Васькой не случилась неприятность. В тот день они с Емелей весь день проторчали с верховье и хорошенько там накурились. Причём сначала всё было нормальнос, но зато потом, к вечеру, когда Васька явился к бревну, где, как всегда, собралась толпа переулковских мальчишек и девчонок, ему вдруг сделалось дурно.
Сам Емеля на таких сборищах никогда не ходил, а чуть начинало темнеть, уходил к себе и укладывался спать. Васька же приходил к бревну каждый вечер, потому что тут было весело и всё время затевались какие-то игры.
Точно так же было и на этот раз. Он пришёл, когда все были в сборе и стали играть в догонялки. Потом - “в одного лишнего”, а вскоре взялись и за самую любимую игру, “в ручеёк”. А любимая она была потому, что, играя в неё, всякий мальчишка или девчонка, могли запросто выразить свои симпатии.
И на это раз все встали парами, взялись за руки, и игра началась. Из всех девчонок Ваське больше всех нравилась Людка Телехова. Кажется, он ей нравился тоже. По крайней мере всех чаще она выбирала именно его.
И вот, когда она в очередной раз его выбрала и потянула за собой сквозь выстроившихся попарно мальчишек и девчонок, у него вдруг земля поплыла под ногами, а во рту сделалось как-то сухо и противно. Не успев даже ничего понять, он рухнул, как подкошенный и прямо Людке под ноги.
Все, конечно, пересполошились, особенно Людка, стали над ним хлопотать, стараясь привести его в чувство. Потом кто-то сбегал за водой, и ему лицо обливали из банки.
Наконец он открыл-таки глаза и попытался подняться. Но ужасная слабость валила его с ног.
В конце концов пацаны подхватили его под руки и повели домой.
Бледный, почти зелёный он предстал перед дедом, который вышел за чем-то во двор.
Как-то так получилось, что дед очень быстро смекнул, в чём дело, сгрёб Ваську под мышку и отнёс его в избу. Там уложил его на печь и заставил пить какую-то зловонную гадость. Потом Ваську долго и мучительно рвало, и снова он что-то пил, какие-то порошки, но зато после всех этих процедур ему заметно полегчало.
Тем, однако, дело не кончилось. Дня через три, как только Васька окреп, в избу снова явился дед, но уже с сыромятными вожжами. Он хорошенько отходил Ваську этими самыми вожжами, так что у него потом долго горела спина и прочие места.
Конечно,Было больно, но в этом случае Васька ничуть на него не обиделся. После экзекуции он слез, покряхтывая, с печи и отправился погулять.
А через неделю за Васькой приехала мать и забрала его с собой в город.
Емелю он больше так и не видел. А на другое лето, когда он опять приехал в Новобурейся, то оказалось, что Емелю и его младшего братишку забрал к себе их родной отец. А Емелину мать, в конце концов, лишили родительских прав, после чего она ещё сильнее запила, и как-то по зиме её нашли замёрзшей в двух шагах от своего дома, до которого она, видимо, так и не добралась.