Тем же летом дяде Феде, которого Васька помаленьку стал приучаться называть папой, дали квартиру. В сущности, это была никакая не квартира, а сырой, заброшенный полуподвал, долгое время служивший окрестным пацанам местом сборищ, а заодно и туалетом. Он почти на четверть был залит водой, хотя за лето вода в нём несколько спала.
Как могло случиться, что об этом полуподвале кто-то вспомнил, да ещё придумал назвать его квартирой, остаётся загадкой. Но дядя Федя был рад и этому.
Надо заметить, что дядя Федя руками умел делать всё, и к тому же был ужасно трудолюбив. У него была любимая поговорка, которую он часто повторял: “ Глаза боятся, а руки делают”.
Так вот, за оставшуюся часть лета, он и Васькина мать, которую он иногда брал себе в помощницы, сумели превратить эту зловонную яму в очень уютную и чистенькую квартирку - невероятно, но факт.
Васька не поверил своим глазам, когда после всего того, что он видел в самом начале, его взору представились чисто выбеленные стены, крашеные полы и двери и отлично обустроенные чулан и сенцы. Но больше всего ему понравилась печь, в верхней части которой находилась вместительная ниша. В эту самую нишу он впоследствии любил забираться, чтобы там поиграть в тепле.
В ту пору Васька всё продолжал учиться в интернате, а домой приезжал лишь на выходные. Правда, мать обещала, что, быть может, уже со следующего года его переведут в нормальную школу.
Ваське нравилась и новая квартирка, и уютный двор, где помещалось ещё три примерно таких же дома, с небольшими полисадничками и сараюшками. Он даже познакомился с некоторыми из здешних мальчишек.
Казалось бы, жизнь стала помаленьку устраиваться к лучшему, и впереди Ваське уже мерещилось одно большое сплошное счастье. Но как раз в этому году на Ваську вдруг посыпались разные напасти.
Вначале его стали донимать зубы. Не в силах больше терпеть, он таки насмелился пойти к интернатовскому врачу. Правда, забравшись в кресло, он скоро об этом пожалел. Один вид сверкающих инструментов привёл его в ужас, а когда доктор, с толстыми волосатыми ручищами, принялся ковырять в больном зубе какой-то железной загогулиной, то у него от боли даже в глазах помутилось.
Но оказалось, что и это ещё не самое страшное. А самое страшное наступило тогда, когда доктор какой-то педалькой привёл в действие бормашину и взялся сверлить у Васьки во рту. Вот уж когда Васька поизвивался, хватаясь за ручки кресла, и жалобно повизгивая.
Но дядьке-доктору всё было ни по чём. Он только время от времени повторял:”Терпи казак - атаманом будешь” - и продолжал своё дело.
И Васька терпел. А чего ему ещё оставалось? Он бы, может, и попытался сбежать, но как тут сбежишь. Потом ему пришлось ещё раза три сюда приходить, чтобы уж окончательно отремонтировать зубы. А под конец он даже почти перестал бояться - притерпелся, наверное.
Однако, не успел он управиться с зубами, как откуда ни возьмись, явилась новая беда. На этот раз то была чесотка. Ею переболели все интернатовские пацаны и девчонки, и не по одному даже разу.
Болеть чесоткой было особенно неприятно, потому что всё время приходилось чесаться, а в тех местах, где чесалось, появлялись прыщи и язвочки. Ваську мама лечила сама. Она принесла из больницы банку с вонючей жидкостью, и этой самой жидкостью намазывала ему живот и прочие места. Лекарство это так жгло и щипало, что Васька начинал скакать и метаться по дому.
Чесотка то отступала, то появлялась снова, пока наконец не пропала вовсе. А тут ещё вдобавок у нескольких мальчишек и девчонок были найдены вши. Тогда всех интернатовцев остригли наголо. И Ваську тоже. Ну, что до мальчишек, то им было не привыкать, а вот девчонкам пришлось помучиться. Без волос они казались такими смешными и лопоухими, что пацаны покатывались со смеху. Девчонки стеснялись, прятались по углам, пока наконец не привыкли. Впрочем, иные догадались надеть на головы косынки и в них щеголяли.
Однако самым тяжким испытанием для Васьки стал стригущий лишай. Бог знает, откуда он взялся. Сперва у Васьки просто чесалось в затылке, но он не придавал этому значения. Но потом в том месте, где чесалось, стали появляться какие-то болячки, и его затылком заинтересовалась наконец мать. Она-то и забила тревогу.
Этот самый лишай оказался страшно живучей штукой, и когда мама принялась его выводить, Васька не раз помянул добрым словом и чесотку, с вонючей жидкостью, и даже зубного врача. По сравнению с тем, что ему приходилось переживать теперь, все они казались ему детской забавой.
Так, на несколько месяцев Васькин затылок превратился в настоящий полигон испытаний. Чего только на нём не перепробовали, и каждый раз это было связано с неописуемыми мучениями. Лишай выжигали чем только могли, намазывали какими-то снадобьями, а ему всё нипочём.
Но сперва мама Ваську лечила по науке, то есть так, как предписывали врачи - лишай ни с места, но зато Васька разок-другой напустил в штаны. Потом в ход пошли народные средства. От них тоже не могли добиться толку. И каждый раз Ваське приходилось корчиться, вопить и скакать по дому.
По замыслу лекарей и прочих советчиков те средства, которые они пускали в ход, должны были жечь и убивать всё живое. Возможно, что так оно и было, однако в живых пока оставались доведёный до отчаяния Васька и... стригущий лишай.
Правда, что до Васьки, то он начал думать, что его дни уже сочтены, а раз так, то какая уже разница, с лишаём погибать или без. И вот, когда он потерял уже всякую надежду, лишай вдруг исчез. Как и отчего он исчез, никто, конечно, не знал. Да и мудрено было бы знать, столько всего было испробовано. А вероятнее всего, он исчез потому, что ему всё надоело. Такой, по крайней мере, напрашивается вывод.
С этого момента уже казалось, что Васькина жизнь совершенно наладилась. И тут, когда стаял снег и повсюду побежали весёлые ручейки, откуда-то из Сибири явилась мать дяди Феди, Полина Родионовна. Явилась насовсем, о чём она объявила, едва перешагнув через порог дома.
Васька слыхал о ней и раньше. Да и сам отчим о ней рассказывал. Он рассказывал, что она похоронила мужа, отца дяди Феди, вскоре же после войны, а год, примерно, назад - и младшего сына, Ивана, которого на работе убило током.
Гренадёрского роста, сухопарая и довольно крепкая ещё старуха, она несколько минут молча рассматривала Ваську, щуря на него недружелюбные глаза.
- Этот, что ли, интернатовский? - проворчала она.
В дополнение к этому, она ухватила Ваську за ухо своими длинными, жёсткими, как крючья, пальцами и дёрнула разок-другой, что, видимо, должно было означать её приветствие.
Ваське, вероятно, следовало любезно расшаркаться, или как-нибудь ещё выразить ей почтение, но вместо этого, он насупился, мотнул головой, освобождая ухо, и, не проронив ни слова, отошёл в сторонку.
Старуха сразу ему не понравилась, особенно этот ехидный её взгляд. А ещё его злило, что она с первой минуты стала называть его мать просто Веркой. Причём с таким пренебрежением, словно та была перед ней в чём-то виновата.
С появлением Полины Родионовны жизнь в доме пошла наперекосяк. Если раньше Васькина мать и отчим почти не ссорились, то теперь скандалы вспыхивали почти раз за разом. И всё из-за неё.
Кажется, она была только тем и занята, чтобы выискать хоть малейший повод поворчать на невестку. Она блуждала по квартире и беспрерывно бурчала себе что-то под нос. Ей казалось, что Васькина мать и делает всё не так, и что она не экономно обращается с деньгами. И это при всём том, что Вера Ефремовна получала, будучи ещё и студенткой, раза в три больше, чем её сынок, дядя Федя, который к тому же ещё платил алименты.
Васькина мать изо всех сил старалась ей угодить, но, если, не дай бог, она что-то делала по-своему, то есть не так, как наставляла её свекровь, а хуже того, если пыталась ей хотя бы робко возразить, та вытягивалась во весь свой огромный рост, с минуту стояла с каменным лицом, скрипя зубами, а потом отправлялась на свою койку, сваливалась и принималась причитать.
Смысл же всех её причитаний сводился к одному: что вот, мол, она старая, немощная и никому не нужная, что перед смертным одром осталась без угла и приюта, и что уж лучше бы ей поскорее убраться на тот свет, где уже никто не посмеет попрекнуть её куском хлеба и не станет ей строить разные козни.
И, чем больше Васькина мать старалась её успокоить, тем яростней и ожесточённей заходилась она в своих причитаниях. Это неизменно приводило к тому, что отчим с руганью набрасывался на Васькину мать, доводя её до слёз.
Старуха же успокаивалась лишь тогда, когда Васькина мать всему покорялась и униженно просила у неё прощения. Так, с приездом Полины Родионовны, Васькина мать стала превращаться в бессловесное, вечно униженное существо. Чего, видимо, та и добивалась.
Но мало этого, она внушала дяде Феде, что будто бы Васькина мать оттого такая и смирная, что пока учится, но, что когда она закончит свой институт и станет настоящим врачом, то уж тогда-то она точно его бросит. А всё потому, что он обыкновенный шофёр.
Дядя Федя её слушал и наматывал всё на ус. По крайней мере, с некоторых пор, он словно задался целью помешать Васькиной матери доучиться. Он всячески нагружал её домашней работой, а накануне какого-нибудь очередного экзамена, уже как обычай, приводил в дом гостей. Обычно то были его начальники, к которым он любил подлизаться и козырнуть перед ними кулинарными способностями жены.
Он, впрочем, несколько попритих, когда Вера Ефремовна ему сказала, что скорее бросит его, нежели институт. И всё равно он не упускал случая ей как-нибудь навредить, только теперь это делал осторожней не так заметно.
А Вера Ефремовна, всячески стараясь сохранить мир в доме, почти во всём покорилась свекрови. Она и Ваську уговаривала быть с ней поласковей и ни в чём ей не перечить.
Из жалости к матери, Васька, соглашался, хотя раз от разу это давалось ему всё труднее. Ему было обидно за мать, хотя и на неё он иногда тоже злился. Он никак не мог понять, что заставляет её мириться с такою жизнью. В конце концов, было время, когда они вполне обходились и без дяди Феди и уж тем более без этой сварливой старухи.
Но как бы там ни было, а именно с Полиной Родионовной был связан случай - случай странный и совершенно необъяснимый, который буквально поразил Васькино воображение.
И произошёл он спустя месяц после того, как мать отчима обосновалась в их доме.
Так вот, как-то ночью перед самой субботой, Ваське вдруг приснился сон. Будто бы он, как обычно в субботу после обеда, приезжает домой и вдруг видит посреди комнаты огромную коробку, в которой легко бы поместились четверо таких же, как он, пацанов. А дальше отчим стал эту коробку распаковывать и оказалось, что внутри неё находится телевизор.
Надо заметить, что в ту пору телевизоры были чрезвычайной редкостью, и имели их лишь самые зажиточные семьи. Во всяком случае, до этого случая Васька видел телевизор только однажды. То был “Рекорд”, и принадлежал он семье Балабановых, живших по соседству.
Но штука в том, что во сне Васька увидел совсем другой телевизор, ничуть не похожий на тот, какой он видел у Балабановых. У Балабановых телевизор был квадратный, с тёмно-коричневой передней панелью. А тот, что он увидел во сне, был прямоугольной формы, и передняя панель у него была рифлёная, и к тому же зеленовато-серого цвета.
Потом Васька видит, что будто бы отчим поставил этот телевизор на комод, присоединил к нему комнатную антену и затем включил. А все собрались в комнате и стали его смотреть. По телевизору шла передача про какой-то мебельный магазин. Ничего, собственно, такого уж интересного, но все смотрели, не отрываясь.
Проснувшись, Васька немного огорчился, что это был только сон. Рядом, на соседней кровати, храпел во всю ивановскую Санька Смоляк.
За окном уже светало и до подъёма оставалось совсем немного. Васька хотел было растолкать друга и поделиться с ним впечатлениями, но передумал - уж очень тот сладко спал. Сам же он уснуть так больше и не смог.
Потом, когда все поднялись и началась обычная суета, Васька про свой сон как-то забыл. Умывание, завтрак, уроки - всё это закружило его. Где уж было помнить о каком-то там сне.
После уроков он пообедал в столовой и, попрощавшись с Санькой и с Толяном Подгайко, отправился домой.
А дома, как только он вошёл, в глаза ему бросилась огромная коробка, стоявшая прямо посреди комнаты. Тут-то ему и вспомнился его ночной сон. Но что удивительно, так это то, что и телевизор, который отчим вынул из коробки, оказался точь-в-точь таким же, какой Васька видел во сне, и назывался он “Рассвет”, и передача, которую они потом смотрели, также была про мебельный магазин. Словом, всё повторилось в точности даже в деталях.
Потрясённый Васька все выходные пребывал в раздумье. Он не мог понять, как такое возможно. А ещё он подумал, а не рассказать ли об этом матери. Но, чем больше он об этом размышлял, тем больше приходил к убеждению, что делать этого не стоит. Потому, что тогда его точно сочтут вруном, или, может, каким-нибудь ненормальным, а ему бы этого не хотелось.
Как оказалось, телевизор этот был куплен на деньги Полины РодионовныА, продавшей в деревне дом, всю живность и домашнюю утварь. Собственно, она же на этой покупке и настояла, видимо, опасаясь умереть от скуки.
Оно и верно, делать ей действительно было нечего: еду она не готовила, за порядком в доме не ходила, а газеты и книжки не переносила на дух. Вот и выходило, что без телевизора ей было никак не обойтись.