Когда Васькины родители находились в отлучке - на работе или в командировке - и когда его не тянуло на улицу, ему нравилось изображать перед зеркалом каких-нибудь людей.
Разумеется, то были необыкновенные люди, а личности, обязательно чем-нибудь примечательные. С Васькой это началось примерно тогда же, когда бабка Полина, устроив очередной скандал и едва окончательно не рассорив Васькиных родителей, вдруг собрала вещички и укатила снова к себе в Сибирь.
Без неё как-то сразу задышалось свободней: теперь за Васькой никто не подглядывал и никто не ябедничал на него родителям.
Так вот, как-то раз он задержался возле зеркала, стоявшего на комоде в задней комнате и ни с того, ни с сего скорчил сам себе рожицу. Потом другую, а ещё через минуту уже изображал полководца, такого же, как, к примеру, Александр Македонский. Он напутствовал своё славное войско перед битвой. Незаметно он так вошёл в роль, что не заметил, как пролетело время и с работы вернулась мама.
Через день или через два, он снова очутился возле зеркала, и снова не смог удержаться.
Так, однажды он решил заделаться главарём пиратов, надумавших взять на абордаж испанский голион. В конце концов, он так увлёкся, что уже вопил во всё горло, отдавая команды. Но испанцы оказались не промах; они отчаянно сражались, так что под конец Васька не досчитался многих своих товарищей. Однако голион был всё-таки взят, и огромный сундук, полный золота и заморских драгоценностей, был переправлен на пиратское судно. Сам же корабль пришлось сжечь и отправить на дно.
На другой день Васька побывал в шкуре Бухарского эмира и великодушно простил мятежника, у которого оказалась куча детей, и который, как выяснилось, вовсе и не думал поднимать мятеж, а только повздорил с местным баем. Зато бая Васька сурово наказал плетьми за то, что тот захватил чужую землю и не пускал дехкан пользоваться водой из арыка.
О баях, пиратах и обо всём таком прочем Васька читал когда-то в книжках. Ну, а если чего-то и не знал, то призывал себе в помощь свою фантазию. Правда, не обходилось и без мистики. Иногда так выходило, что Ваське вдруг придумывалось такое, о чём он уж точно не должен был знать. Не должен был, однако же, знал, причём даже в самых мелких подробностях.
А ещё удивительнее было то, что иногда ему припоминались слова или названия разных предметов, о которых он никогда ничего не слышал. Впрочем, он над этим никогда не задумывался, а если и удивлялся, то уже потом, когда всё было позади. Да, и какая разница, главное это то, что его увлекала игра, а всё остальное уже не имело значения.
Одно было плохо, это то, что, разыгрывая свои сцены, Васька был вынужден забираться на стул, который он пододвигал вплотную к комоду, и часами стоять на коленках. А иначе он никак не попадал в прямоугольный створ зеркала. В такой позе у него уже скоро начинала отламываться спина и ныли коленки.
Тогда он придумал перенести зеркало на кухню. Там он поставил его на обеденный стол, уперев верхний край в стенку, а нижний - в подставку для сковороды. Это было совсем другое дело: теперь он мог часами сидеть на стуле перед зеркалом и не испытывать при этом никаких неудобств.
С переносом места действия, игра с зеркалом увлекла его с новой силой. К тому же он обзавёлся и кое-каким реквизитом. Когда, скажем, он представлялся восточным владыкой, то в ход шли материн красный байковый халат, с узорами, точь-в-точь похожими на те, какие он видел в кино, вафельное полотенце - оно годилось для наворачивания тюрбана или чалмы. Кроме того, в его распоряжении были кинжалы, сабли и даже маузер, которые он выстругал сам ещё раньше, до всей этой истории с зеркалом.
Со всем этим, да ещё давая полную волю своей фантазии, Васька с головой погружался в создаваемые им картины, так что возвращение его назад, к реальности, больше походило на пробуждение из глубокого сна. А иногда это даже приводило к смешным курьёзам.
Раз, когда он в образе Бухарского эмира принимал послов из других земель, кто-то позвонил в дверь. Звонок заставил Ваську выбраться из-за стола и пойти открывать. Прямо так, в тюрбане и в халате, да ещё с торчавшми из-за пояса кинжалами, он предстал перед глазами обалдевшего Лёньки.
Хотя, что до Лёньки, то его поразило не столько даже Васькино обличье, сколько надменная величавость, с какою тот на него посмотрел.
- Что привело тебя ко мне во дворец, бедный дехканин? - без тени шутки осведомился Васька.
- Ты это чего? - малость струхнув, и, даже попятившись, пробормотал Лёнька. - Ты чеканулся или что?
Тут Васька вздрогнул, растерянно заморгал глазами, и когда окончательно освободился от своих видений, вдруг сильно смутился. Всё это время Лёнька с тревогой всматривался ему лицо.
- Ну, ты даёшь, - с облегчением проговорил он, когда Васька стащил с головы тюрбан. -А то уж я подумал, что ты того...спятил.
Ваське пришлось соврать, что это он нарочно решил его разыграть. Лёнька, хоть на словах ему и поверил, однако, всё продолжал посматривать на него с опаской.
Между тем Васька поспешил избавиться от реквизита. Он собрал его в кучу, уволок и спрятал в нишу.
- И всё-таки ты чего-то темнишь, - сказал Лёнька, наблюдавший за каждым его движением.
- И ничего я не темню.
- Нет, темнишь, - упирался Лёнька. - Я что по-твоему дурак, что ли, совсем. Разыграть он меня хотел. Скажи кому, только не мне...
Так он продолжал наседать, но Васька никак не признавался и твердил своё. Наконец они даже рассорились, и Лёнька ушёл обиженный, в очередной раз пообещав, что ноги его здесь больше не будет. Но даже и после этого Васька так и не решился признаться. Где-то в глубине души он стеснялся этого своего увлечения, а рассказать о нём Лёньке означало бы тоже самое, что оповестить об этом весь двор.
С Лёнькой они потом всё равно помирились, но о своих играх с зеркалом Васька упорно хранил молчание. С течением времени, он не только не охладел к этому занятию, но наоборот, оно постепенно сделалось для него чем-то очень важным и необходимым - чем-то, без чего он уже не представлял свою жизнь.
Наверное, с тех самых пор в нём и укоренилась мечта сделаться актёром кино. Васька свято верил в это своё предназначение и с нетерпением ждал, когда наконец вырастет, закончит школу и отправится в Москву учиться.
Но однажды, - он тогда учился в седьмом классе, - по школе разнеслась весть о том, что артист местного драмтеатра будет вести в школе театральный кружок, и что в него могут записаться все желающие.
Узнав об этом, Васька немедленно загорелся. Он живо разузнал, что к чему и в числе первых заявился в учительскую записываться в кружок.
В ту пору за ним всюду увивался некто Черногрудов, его одноклассник, высокий, неуклюжий, с вечно унылой физиономией. Недавно он вернулся из Магадана, куда уезжал с родителями на два года. Там, в Магадане, как он сам рассказывал, он прихватил какую-то болезнь горла и поэтому усиленно налегал на чеснок. Из-за этого самого чеснока, а ещё из-за трусоватого его характера, с ним никто не хотел дружить. Один лишь Васька, который по-прежнему держался особняком, сжалился над ним и не прогонял его от себя.
Так вот этот самый Черногрудов увязался за Васькой тоже. И это при том, что никогда даже и не помышлял быть актёром.
Словом, в один из дней, после уроков, был назначен сбор всех записавшихся в кружок. Васька был убеждён, что в актовый зал набьётся чуть не вся школа. Однако, к чрезвычайному его удивлению, собралось не более двух десятков человек, в основном старшеклассников. Все с нетерпением ждали прихода артиста, в котором Васька ожидал увидеть нечто замечательное, отличавшее его от обычных людей.
А явился совершенно обыкновенного вида человек, неряшливой наружности, с землистым, помятым лицом. Он пришёл с опозданием в полчаса и, судя по тому, с каким трудом ему давались слова, был, кажется, не навеселе.
Он без особого интереса пробежал глазами по лицам присутствующих, хорошенько откашлялся, потом достал из кармана мятый платок и несколько минут был занят тем, что тщательно вычищал свой нос. Покончив с этим, он извлёк из кармана стопку пожелтелых листков и, потрясая ею, объявил, что намерен поставить пьесу о современной молодёжи. Все слушали, затаив дыхание.
Ограничившись самым беглым описанием сюжета, и после поверхностного знакомства с присутствующими, Валерий Веньяминович, - так он отрекомендовался, - приступил к распределению ролей.
Ваське досталась роль отличника и ужасного мамсика, которому надлежало беспрерывно ахать, а в одном месте даже звать на помощь, в то время, как Черногрудов, которому, как никому другому, подошла бы Васькина роль, был назначен отъявленным хулиганом и предводителем шайки.
Васька приуныл: играть роль субьекта, который не внушал ему ничего, кроме отвращения, ему никак не хотелось. Он с завистью посматривал на Черногрудова, который с важным видом слушал артиста и при этом кивал головой.
“Да, он же хулиганов обходит за квартал стороной, - с горечью подумал Васька. - И вообще, что он о них можеть знать?”
То ли дело он, Васька. Ему, пока он учился в интернате, с кем только не приходилось иметь дело. Да и не только в интернате, но и потом. Сказать же об этом Валерию Веньяминовичу он постеснялся. Да тот и не стал бы его слушать. К тому же он явно куда-то спешил.
В конце концов, пообещав к следующей репитиции снабдить всех текстами ролей, Валерий Веньяминович стремительно удалился.
На следующую репетицию Валерий Веньяминович прибыл в раздражённом расположении духа. Было очевидно, что на этот раз доза выпитого во много превосходила прежнюю. Язык его заплетался, а в движениях угадывалась нарочитая осторожность.
Лишь переступив порог, он с яростью набросился на кружковцев, обвиняя их в неспособности верно уразуметь душу артиста. Потом, оставив в покое кружковцев, он перекинулся на какого-то никому неизвестного Ивановского. В продолжении получаса Валерий Веньяминович сравнивал его с землёй. А в довершение всего, швырнул листы с пьесой на стол, резко встал, отчего его так неловко качнуло, что он едва удержался на ногах.
- Мне не платят за пере...переп...печатывание этой галиматьи, - заявил он, выравниваясь и принимая позу, - так что вы уж сами будьте любезны...
Тут голос его вдруг пресёкся, он побледнел и, зажав рот рукою, бросился к двери.
Кружковцы хохотали до упаду, передразнивая его речь и корча мины. Васька мрачный сидел в заднем ряду. Потом он встал и ушёл. Впрочем, примерно, тогда же кружок прекратил свою работу.
С того самого времени любовь Васьки к перевоплощениям как-то резко пошла на убыль. А впоследствии он и вовсе потерял к этому интерес, увлекшись музыкой и спортом. А старое зеркало - единственный свидетель магических его перевоплощений - отныне прозябало на своём комоде, пока его не заменило новенькое трюмо.