Беспокойный мальчик
Одним ранним утром, часа в четыре, ко мне домой зашел какой-то мальчик и обратил моё внимание на то обстоятельство, что за сараем, на картофельном поле, растут необычные, страшные лопухи.
Мальчик ушел, а я поразмыслил, посмотрел на свою спящую женщину – приход мальчика нисколько не потревожил её сна – и отправился на картофельное поле. Как был голый, так и пошёл. Ведь я у себя дома. И потом, я ещё рассчитывал, обернувшись по-быстрому, нырнуть обратно в постель.
Не то чтобы мне прямо делать нечего было, как только идти спросонья за сарай и смотреть на какие-то там лопухи. Дело в другом. Последние годы, если не сказать большую часть своей жизни, я жил ожиданием – со мной вот-вот произойдёт что-то такое, что раскроет мне глаза, прозрит меня, объяснит всё.
Объяснит в первую очередь тайну, скрытую за моими страхами, заботами, за моими, повторяющимися изо дня в день, мыслями. Ведь я чувствую, что за всем этим преходящим и ничтожным по своей сути, кроется что-то неизменное и чрезвычайно важное, как кроется за колышущимися листьями ствол дерева.
Поэтому-то я с такой легкостью покинул тёплую постель и отправился в сумрачное утро.
Лопухи, действительно, были страшные! Жуткие даже! Несколько лопухов высотой с человека, с листьями, устремлёнными гигантскими локаторами в небо. В диаметре они достигали полутора метров. Никогда ничего подобного не видел. Но больше всего меня потрясло то, что они были черные и шевелились. А ветра-то не было, вот что самое поразительное! Было тихое-тихое сумрачное утро.
За какое-то мгновение, не помня себя, я сбегал домой за большим и острым ножом. Вернувшись, я искромсал эти лопухи. Я их кромсал с каким-то ожесточением и дикой силой, которую в себе и не подозревал даже. Не помню, сколько длилась эта экзекуция. Но долго, очень долго. Клочья лопухов летели в разные стороны, а мои руки стали влажными и липкими от их сока. Правда, я обратил внимание – утренний сумрак не рассеялся ни на йоту.
Когда всё было кончено, я почувствовал, что весь дрожу от возбуждения.
Уж и не знаю теперь, что мне подсказало эту идею – какое-то внутреннее чувство, я бы даже сказал, знание, дремавшее всё это время в моей душе. Окидывая взглядом поле боя, я решил изжарить порубленные лопухи.
Жарил их я на газовой конфорке очень долго – затрудняюсь назвать точное время. Несколько раз я выкладывал их на тарелку, но поскольку они продолжали шевелиться и оставались холодными, я вывалил их обратно на сковородку и продолжал жарить с непостижимым упорством. Я не был голодным. Просто моё шестое чувство говорило мне: «Съешь их. Съешь, дружище! Тебе это просто необходимо!»
Я давно догадывался, достаточно порой сделать один маленький, совсем ничтожный шажочек в сторону и можно выскочить из замкнутого и надоевшего уже круговорота отношений. Не скажу, что они меня так тяготили, просто хотелось, наверное, большего, такого, что не найдешь в повседневности.
Мне казалось, что жарил я эти лопухи целый день, хотя за окном утренний сумрак так и не рассеивался; а моя женщина не просыпалась. Наконец, когда моё терпение закончилось, я прямо со сковородки отправил кусочек лопуха себе в рот. Он по-прежнему шевелился как устрица и никак не хотел разгрызаться. Я его проглотил, не разжевывая; на этом дело и закончилось.
Бросив на тарелку второй кусок, я подошёл к своей спящей женщине. В одной руке у меня была тарелка с жареным лопухом, а в другой – тот самый большой острый нож. Обычный столовый нож тут не годился. Ведь лопух по-прежнему шевелился и был твёрдым и упругим.
Несмотря на наши вечные ссоры, я любил свою женщину, и забота о ней меня не оставляла ни на минуту. Конечно, она меня никогда не понимала и мало того, мне кажется, она меня даже ненавидела.
Тем не менее, я из кожи вон лез, как говорится, бился рыбой об лёд, чтобы её ублажить. И мне довольно часто приходилось решать за свою женщину, что есть для неё благо.
Сейчас я хотел накормить её жареным, но ещё живым лопухом. Только и всего…
***
…Когда я пришёл в себя, то никак не мог понять, где нахожусь. Меня окружали серые каменные стены, сбоку маячила массивная железная дверь. Я понимал, что лежу в непонятном месте и не делаю попытки пошевелиться. Даже глаза мои были неподвижны, и только взгляд медленно фокусировался на потолке и ближайших стенах, железной двери.
Вместе со светом и картинкой этого каменного мешка в меня как в воронку сначала медленно, а затем всё быстрее и быстрее стал втекать ужас.
Я ничего не знал и не помнил, поэтому ни сожаление и ни раскаяние, а именно ужас, я бы сказал, чистый ужас, входил и наполнял меня. Постепенно этот ужас приобрёл своё конкретное звучание, окраску – меня ужасало то, что мир остался там, за этими капитальными стенами и за крепкой железной дверью. Я реально чувствовал эту грань между миром и мной. С одной стороны – Жизнь, а с другой стороны – я.
Только сейчас с этим ужасом я осознал, что во мне всегда жила одна истина, которую я раньше почему-то не вспоминал. Теперь же это знание стало главным для меня, только оно теперь стало единственным для меня – оказывается, мне стоило когда-то нечеловеческих усилий уйти из необъятности и бесконечности, уйти из этой надоевшей Вечности…
Как мучительна и страшна может быть Вечность с её Глубиной и Непостижимостью! И как прекрасен и уютен этот невечный, этот конечный мир, с его колышущейся на сквозняке занавеской и разлапистой, густой елью за окном; и белыми облаками на синем небе…
Какой счастливой может быть незначительность, каким спокойно-умиротворённым может быть человек в своей ограниченности, поглощённый Деланьем, не зная, точнее, не вспоминая, что скрыто за пеленой этого мира…
Я почувствовал, что стены начинают расплываться, размазываться, словно свежие краски на холсте под проливным дождём, и от этого мой ужас усилился.
Каким-то давно забытым напряжением воли я попытался пошевелить руками и ногами, но мне это не удавалось. И только когда ужас от предчувствия вязкой мглы Вечности мне стал невыносим, моя воля сумела заставить шевельнуть пальцем правой руки. После этого сразу стало легче, как будто слабенький ручеёк позволил потоку прорвать плотину – я уже смог пошевелить всей рукой, а затем и второй. Наконец, я полностью ощутил своё тело и понял, что оно слушается меня.
Я приподнялся, желая встать на ноги, но руки мои подогнулись, и я снова замер. Но теперь-то я чувствовал, как медленно, но верно наполняюсь теплом, которое как воду из губки выдавливало из меня недавно царствующую во мне стужу.
Меня начали заполнять беспокойные мысли. «Мальчик! Ко мне заходил мальчик! Он сказал мне что-то очень важное, кажется. Точно! Он открыл мне какую-то истину! Но какую?»
Как ускользающий сон я пытался вспомнить, какую же истину открыл мне приходивший мальчик. Тут опять самое главное – воля, умение, а точнее жгучее желание сфокусировать свою волю на чём-то конкретном. Надо зацепиться за что-то в своём сознании и ползти-ползти, лезть просто! И тогда у меня получится! Тогда я смогу докопаться до истины, смутно мерцающей на дне моей души.
Я мог зацепиться пока только за мальчика. Приходил мальчик. Он что-то сказал. Мальчик, мальчик… Так-так! Уже ближе! И ещё что-то острое-острое и женщина. Да, была женщина! Пожалуй, всё дело в женщине. Острое… и кровь!!!
Тут я закричал. Вся моя воля вылилась в этот безумный и непонятный крик. Словно во мне рухнула какая-то плотина и вся моя жизнь теперь заключалась в этом крике. Однако, как ни странно, чем дольше изливался из меня крик, тем глуше становились во мне ужас и боль, тем светлее становились стены, и даже стало вырисовываться окно с колышущейся занавеской и стоящим горшком с цветами. И это были не черные жуткие лопухи, а необычайно до рези в глазах яркие цветы.
Наконец боль и ужас совсем растаяли, и я почувствовал, что наполнился до краёв умиротворением. Я заметил приближающийся ко мне силуэт в белом и тянущиеся ко мне руки. Это была женщина. Я это понял, когда ощутил на себе её теплые и необычайно нежные руки.
– Мальчик! Мальчик! – услышал я со всех сторон и почувствовал, как взлетаю вверх на заботливых руках.