Роща Самоубийц

Повесть опубликована в сборнике "Аэлита 006" по итогам конкурса КПФ-2009


Пролог


Бедные, бедные! Что они делают? Неужели ни у кого из них не возникает сомнения в правильности пути?! Мне их жалко. Да. Мне. Их. Жалко. И себя. За то, что ввязался. Сколько раз я давал себе слово не смотреть на них, не приближаться к их термитникам-городам… Столько раз и нарушал свои обеты.

Самое ужасное в жизни – отчётливо видеть чужое заблуждение, ведущее к трагедии, и не иметь возможности предотвратить её. Даже просто предупредить – и то нельзя. Вот сидишь и наблюдаешь чужую гибель.

Эти безумцы обожествляют… время! Они его считают! От сотворения мира, "Ab exordio regni Augusti", от Рождества Христова, с хиджры… Делят его на ивы, эры, эпохи, века, годы, месяцы, недели, сутки, часы, минуты, секунды. Составляют календари по Солнцу, Луне, Юпитеру, Сатурну… И не понимают, что такое многообразие точек отсчёта и способов летоисчисления свидетельствует о заблуждении. Истина всегда одна.

Они поклоняются времени истово и фанатично. У каждого амулет – тикающий приборчик, который якобы отмеряет время! И вся их жизнь подчинена одному – погоне за этим божеством. Но чем быстрее они бегут за мифическим временем, тем больше взвинчивается темп их жизни. А призрак так и остаётся где-то впереди.
Им некогда подумать, расслабиться, выспаться. Они заняты: гонятся за временем, видя в этом цель и смысл жизни. Измеряют приборчиками то, чего не смогли догнать, что стало прошлым или памятью, впрочем, для них это одно и то же. А там – воспоминание о великой погоне…

Смерть у них равна остановке времени для умершего человека. Они считают, что больше ничего не будет… Есть даже такие, кто, попав в трудную ситуацию, выходит из неё с помощью самоубийства – мол, решил все проблемы, остановил время.

Ну как им объяснить, что время никуда не идёт, не бежит. Оно вообще не перемещается. Это всего лишь пульс. Гигантский пульс вселенной. Подъём – спад. Нет прошлого. Нет будущего. Всё – настоящее. Надо просто чувствовать этот пульс, жить в его ритме, раствориться в нём. Тогда жизнь – в радость. Тогда смерти нет. Есть лишь смена временных пластов, смена обличия и окружения.
Наставник говорит, что надо забыть о существовании людей. Они никогда не смогут понять сути времени и жизни. А если и поймут, то не признают, что ошибались. Скорее всего, просто к их часовым механизмам добавится ещё одна стрелка, указывающая спад или подъём…

А я всё никак не могу отступиться. Мне хочется им помочь! Но как? Мы говорим на разных языках. К тому же люди считают нас недоумками, недосуществами, а может, и вообще безмозглыми тварями. Да и не любят они нравоучений.
Надо что-то придумать… Что-то придумать… Что-то



Прогулка



Ноги утопали в пружинящем мху, дышалось легко. Не хотелось думать о навязшем в зубах сюжете последней повести. Макс никак не мог поймать какого-то важного его поворота. То есть их, поворотов, было столько, что терялся единственный необходимый. Как вот эта еле видная тропка терялась среди себе подобных. По ней, кажется, никто, кроме них, и не ходил. Если бы Макс был один, он вряд ли нашёл бы верную дорогу. Но Наташа уверенно шла впереди, держа курс на полянку, облюбованную в прошлые выходные. Похоже, недалеко уже. Костерок сейчас запалим, дымок вдохнём…

– Макс! – Наташа внезапно остановилась. – Их тут не было! – она показала на высокие деревья в центре полянки. Макс тоже не помнил никаких деревьев, но мало ли чего он не помнил. Он вообще человек рассеянный.
– Может, не там свернули?

Но он уже понял, что свернули где надо: вот пенёк, где хлеб птицам оставляли. Вот под кустиком Наташина лента, забытая в прошлый поход.

Бред какой-то. Две высоченные берёзы. А это что? Клён? Они вообще тут редкость. И тополь. Или осина? Непонятно. Аж холодок пробежал по спине. Галлюцинация у двоих сразу? Подошёл, потрогал берёзовый ствол. Нет, реальность. «А страшноватые, однако, дерева-то» – думал Макс, разглядывая необычный подарок – чей? Лешего? Дьявола?

Ствол одной берёзы весь перекручен; казалось, какие-то гигантские руки выкрутили дерево как мокрую тряпку, да так и забыли расправить. Маленькие, недоразвитые веточки тщетно хватались за небо, пытаясь добыть пропитание увечному стволу. Растрескавшаяся берёста свисала неопрятными лохмотьями, корни, будто не желая врастать в землю, вились причудливыми ороговевшими змеями.

Метрах в трёх от первой росла вторая берёза. Огромный кап, напоминающий мозг гиганта, высосал из дерева все соки. Нижние ветки посохли и щетинились обломками. Только на верхушке весело колыхались вперемешку зелёные и жёлтые листики. На границе живого и мёртвого сидел молодой ворон и, наклонив голову, одним глазом внимательно разглядывал пришельцев.

Издалека клён на фоне берёз казался красавцем. Густая шевелюра начавших причудливо краснеть листьев, ствол ровненький, гладкий,… Подойдя ближе, Макс ужаснулся: дерево будто угодило под гигантский пресс. Смотришь анфас – клён как клён. В профиль же дерево было плоским, как лист картона. А зелёно-красная листва, такая праздничная издалека, вблизи казалась гнойно-кровавой, мясной.
Остов не то тополя, не то осины довершал картинку. В нём видимых патологий не было, если не считать облетевшей в самом начале золотой осени листвы. О том, что дерево ещё живо, говорил единственный жёлтенький листочек, трепыхающийся на кончике нижней ветки, формой напоминающей кисть человеческой руки.

– Что это, Макс? Их что, кто-то перенёс и посадил? Или они за неделю такими вымахали?– в голосе Наташи угадывался суеверный ужас.

– Знаешь, я, кажется, понял, что это, – Макс обнял её и сказал таинственно: – Роща самоубийц!

Наташа вопросительно посмотрела ему в глаза:

– И что это значит? Кто-то тут покончил с собой, и из земли выскочили за неделю эти страшилища?

– Нет, Наташа, не здесь. Да и не умер ещё никто... Давай сначала костёр разведём, а потом уже я расскажу тебе всё, что знаю. Доставай-ка посуду, еду. Я за хворостом.

По лицу было видно, что внутри у Наташи шла отчаянная борьба: убежать с этого места без оглядки или остаться и узнать историю чудовищных деревьев. Пересилило любопытство.

…Неужели? – думал Макс, механически собирая сухие ветки потолще, – неужели это не легенда – вся эта история, сначала услышанная им от бабки-соседки, а потом получившая косвенное подтверждение на случайно открытом сайте (Макс сделал закладку, чтобы почитать внимательно на досуге, но сайт исчез).

Наташа уже накрыла импровизированный стол, создав уют под ветром и небом. Костёр занялся с первой спички. Макс с наслаждением вдохнул горьковатый дым, подкинул дровишек и подошёл к скатерти-самобранке. Наташа уже ждала. В глазах её застыл вопрос.

Макс выпил. Ледяная водка приятно обожгла горло. Наташа протянула ему маринованный огурчик.

– Спасибо!.. Понимаешь, Наташа, есть такая… легенда, что ли. Когда в жизни человека возникает ситуация, единственным выходом из которой ему видится самоубийство, – Макс дотянулся до куска хлеба, Наташа подвинула поближе к нему салат. – Вот тогда душу его – за полминуты до гибели, заметь, – переселяют внутрь какого-нибудь дерева. Потенциальный самоубийца там может думать, чувствовать. А вот действовать не может. Он с места не двинется, даже самостоятельно не пошевелится, пока не осмыслит ситуацию и не найдёт выход. Потом его возвращают в то время и пространство, откуда изъяли.

– И он не умрёт?
– Не факт. Может, и умрёт. Но наша с тобой роль простая – выслушать, о чём кричат эти деревья.
– Ты шутишь? Или издеваешься?
– Нет. По легенде, если тот, кто заключён в дерево, несмотря на все старания, не может найти способ развязать свой жизненный узел, то его дерево помещают на пути какого-либо доброго человека, чтобы тот помог, посоветовал.
– Ты хочешь сказать, что эти деревья просят нас о помощи?
Макс кивнул.
– А как же можно помочь, не зная ситуации?
– Говорят, если подойдёшь к такому дереву и прижмёшься к нему сильно-сильно, то узнаешь всю историю этого горемыки.
– А если не узнаешь?
– Значит, узнает кто-то другой.
– Макс, сознайся, ты всё это придумал?
– Нет, Наташенька. Я… как бы поточнее… вспомнил. Может, это выдумки, но… Почему бы не попробовать?
– Макс, я знаю, что ты, как человек творческий, хорошо фантазируешь. Поэтому прижиматься к деревьям будем по очереди. Если я ничего не узнаю…
– То мы пойдём в другое место.
– А ещё ты будешь объявлен лжецом и лишён возможности спать до обеда!

Наташа уже решительно шла к берёзе с огромным капом. Подойдя, она осторожно потрогала гигантский нарост, обошла дерево кругом, поклонилась ему, как в русских народных сказках, до земли (Макса поразила серьёзность, с какой она это сделала) и сказала как-то трогательно, по-детски:

– Расскажи мне, берёзонька, что с тобой случилось. Если я смогу, то помогу тебе.

И, глубоко вздохнув и зажмурившись, Наташа обхватила руками кап и прижалась к нему лбом.

Макс тем временем порылся в корзинке, нашарил бутылочку и, пользуясь Наташиной занятостью, приложился к горлышку. Из желудка острыми щупальцами заструилось щекочущее тепло. Ну, теперь можно и самому проверить действие своей легенды. Когда он подошёл к Наташе, готовый получить титул лжеца, увидел, что она… плачет.

– Ты чего? – грешным делом он подумал, что Наташу огорчили его манипуляции с горячительным. – Ну, чего ты расстроилась? Подумаешь…
– Макс, прикоснись. Прикоснись к дереву. Ты должен это узнать тоже.
– …?
– Это не легенда, Макс. Это правда. Приложись. Я не знаю, чем помочь ей. Может, мы вдвоём что-то придумаем.

«Да-да… Прикоснуться. Узнать историю. А Наташа оказалась впечатлительной. Кто бы мог подумать, Ганс-Христиан, что в ваши сказки верят… Ну, и что я должен узнать? Интересно, что ей пригрезилось…» – размышления Макса вдруг прервались. Ему показалось, что экран его внутреннего взора, на котором привычно теснились мыслеобразы, был вспорот. Мощный поток эмоций, мыслей, ощущений чужой жизни хлынул ему в душу.


Любаня


Звонок вернул Любаню к действительности. Оказывается, она целую пару прорыдала в кабинке институтского туалета. Если сейчас она не выйдет отсюда, то придёт Танюха и будет ломиться с требованием открыть. Она и дверь сломать может. Да и девицы на перекур набегут. Шумно, дымно, любопытные глаза, шуточки в спину… Нет! Бежать. Быстрее.

Любаня пулей вылетела из здания факультета и, глотнув ядрёного октябрьского воздуха, остановилась в нерешительности: куда теперь? Она не знала. Стоять у двери тоже не хотелось. Просто шагать. Куда глаза глядят.

А глаза глядели куда-то внутрь души. Тяжёлый, как молот, вопрос – что делать? – долбил в макушку, давил на сердце, отдавался в животе.

Любаня шла по улице, вглядываясь в лица прохожих, словно ожидая: кто-нибудь сейчас подойдёт и уверенно скажет: «Делай то-то и то-то», и она покорно сделает всё в точности. Но никто ничего не говорил. Более того, люди, встретившись глазами с Любаней, отворачивались или ускоряли шаг. Им своих проблем хватало.

А ноги привычно свернули к библиотеке. Большое мрачное здание, в котором Любаня проводила большую часть свободного времени, казалось шкафом, набитым старьём: запах старой бумаги, книжной пыли… Жанетта Николаевна, библиотекарша… Вот старая карга! Высказалась тут на днях, брезгливо поджимая тонкие губки:
– Не люблю я учительниц из деревни. Выучатся на тройки и приходят в школы: «Здрасте, дети, открыва-ам тетради, пишем диктовку или реша-ам задачу». И ведь уверены, что могут чему-то детей научить…

Любаню эти слова очень задели, за деревенских обидно стало. Правильно, конечно: говор у них не тот, общее развитие не такое, как у городских. Зато ни одна городская у них в Берёзовке более полугода не выдерживала. Печку топить, за водой на колонку ходить, мыться в деревенской бане – кошмар! За семь лет их класс русскому языку двенадцать учительниц учили! И математике кто только не…
Но математику Любаня любила. С раннего детства. Мать-бухгалтерша, боясь ошибиться в расчётах, дома пересчитывала каждый вечер дебет-кредит. Посадит Любаню на колени, даст листочек и карандаш, а сама длинные столбцы цифр складывает, делит, умножает… Однажды увидела и у дочки на листке тоже столбики с цифрами-каракулями. «Э, да ты у нас математик!» – с этих её слов математика для Любани – символ уюта, защищённости и тепла.

А в школе выяснилось, что у Любани способности к царице наук. Даже на олимпиаду в область посылали. Только место призовое ей не досталось. Нерациональное решение выбрала, знаний маловато… Вот за этими знаниями и отправилась Любаня после школы в город, в пединститут. Лучше бы не ездила…
Нет, в библиотеку она точно не пойдёт. Может, в парк? Побродить по аллеям, полюбоваться последним, наверное, солнечным деньком.

На скамейке сидели подростки. Прогульщики! Любаня вот ни одного урока не прогуляла. Даже больная ходила, хотя школа была в соседней деревне, за восемь километров… С рабочими до большака на «зиле», а там пешочком… Обратно частенько подвозил отец… Специально подгадывал, чтоб с дочкой пообщаться. Другой возможности у них не было: мама его «погнала»…

Крутого нрава мать у Любани. Когда по деревне поползли слухи, что её муж, первый работник на селе и непревзойденный балагур, стал частенько заглядывать к молоденькой фельдшерице, долго не разговаривала – выставила за калитку огромный картонный чемодан с его скарбом. Муж, придя с работы, хотел было объясниться с супругой – куда там! Подняла крик. Сбежались соседи, облепили забор и с любопытством смотрели на унижение Любаниного отца. Любаня попыталась заступиться за папку, но получила тяжеленной материной рукой такого тычка, что летела метров пять.

Отец потом раза три приходил, винился. Только все его приходы оборачивались развлечением для соседей.

Любаня часто вспоминает отца, растерянного, униженного, не похожего на себя, как-то боком семенящего по улице с огромным нелепым чемоданом…
Теперь мама и Любаню «погонит».

Когда в Берёзовку вернулась из училища Анька Кокорина, беременная и без мужа, мать Любаню предупредила, что подобного позора не потерпит, погонит со двора дочь-гулёну без разговоров. Любаня тогда была уверена на сто процентов, что с ней подобного не произойдёт. И если теперь домой вернуться, то соберёт мать и ей сумочку. Да не в сумочке дело, а в крике… Стыда натерпишься у всей деревни на виду и на слуху… А идти, кроме как к матери, Любане некуда. Не к отцу же: у него другая семья, трое деток. Ещё её там с младенцем не хватало.

Поэтому и не спешит Любаня домой. В мае последний раз ездила, когда ещё живота не было. До конца августа подрабатывала в уличном кафе, но потом всех сезонников рассчитали. Поискала другой работы, чтоб купить чего-нибудь себе и ребёнку к зиме (в декабре уже рожать), но как посмотрят на её живот, так и «нет для вас ничего». А куда его деть-то, живот этот? Растёт как на дрожжах.
Зима скоро, а вся тёплая одежда дома, в деревне. Ходит Любаня в плащике. По утрам уже холодно, так шерстяной Танюхин платок надевает, а чтоб не колол шею, ещё и шарфик цветной.

И жить негде. Комендантша как увидит Любаню, так и начинает:
– Нашла себе жильё? С ребёнком в общежитие не пущу! Нельзя здесь с ребёнком, не положено! Снимай квартиру и перебирайся. А то к матери поезжай…
На что квартиру-то снимать? На стипендию?

Неделю назад приезжала из деревни тётя Валя, соседка. Деньги от матери передала. Любаня хотела за ними Танюху отправить, чтобы самой на глаза не показываться с таким животом. Но Танюха отказалась: иди, говорит, пусть матери скажет, подготовит её морально.

Тётя Валя матери сказала, что Любаня сильно поправилась. То ли ей действительно полнота седьмого месяца беременности показалась следствием любви к булочкам и конфетам, то ли побоялась правду сказать. Только мать позвонила Любане и прочла лекцию о том, что каждый лишний килограмм заставляет сердце прогонять кровь на три километра дальше, что в роду много сердечников, а поэтому надо завязывать с булками, картошкой и макаронами. Любаня пообещала. Потом рыдала всю ночь в подушку.

– Золотая, дай денежку, погадаю, – по аллее навстречу Любане шла молодая цыганка в ярком платке, пёстрой юбке с люрексом. Гадалку сопровождали дети, одетые во все новое, без намёка на цыганщину.

– Мальчика родишь, золотая, дай денежку, всю правду скажу!

А вдруг?! Любаня пошарила в карманах, нашла пять рублей и протянула цыганке:
–Вот.

Цыганка взяла монету:
– Дай руку.

Она уставилась в доверчиво раскрытую ладонь. Что уж она там увидела, но чуть ли не бегом пустилась прочь по аллее, уводя свою ораву.

– Стой! Скажи мне, что будет-то? Что делать мне? Что ты там увидела?

– Бога ты не боишься! – бросила через плечо цыганка, не останавливаясь.

Вот как… «Бога не боишься!» Боюсь! И Бога, и людей. И за маму боюсь. И за будущего ребеночка боюсь...

Вдруг Любаня поняла, куда ей хочется пойти. На берегу залива есть место, где берёзки прямо к воде подступают… Красота такая! Очень похоже на их деревню. Только там речка, а тут залив. Однажды они ходили туда с Антоном.

…Еле добрела. Устала. Присела на ствол поваленного дерева, с удовольствием вытянула ноги. Несколько минут сидела расслабленно, ни о чём не думая. А потом опять: что же делать?

Если б дотянуть до сессии или сдать досрочно, можно б уйти в академический на год… Но куда уйти? Жить негде! И не на что.

Антон как вариант отпадает. Танюха уже водила Любаню к несостоявшейся свекрови (вот стыдоба!), разговаривала с самим Антоном. Ничего там нет – ни любви, ни сострадания, ни жалости. Вот сегодня утром стоит со своей Нелей, что-то ей на ушко говорит, пальчиком на Любанин живот показывает, и смеются оба… Так им весело… А ведь Любаня до сих пор его любит… Потому и разревелась, даже на лекцию не пошла.

Как увидела год назад этого Антона, пришедшего к ним в группу после академа, так голову и потеряла. Всегда робкая, застенчивая, она заливалась краской в его присутствии и не могла вымолвить ни слова. Все вокруг посмеивались – влюбилась! Антон это тоже понял. Да Любаня девка видная, есть на что посмотреть, многим нравилась. Ну и понеслось…

Комендантше Антон не нравился, она его даже в гости к Любане не пускала. А в начале апреля уехали его родители в отпуск, и Любаня у него осталась на ночь. Ох, и попало же ей утром от комендантши! Каких только бед она не пророчила! Орала как на родную… Оказалась во всём права.

Через неделю пошли группой в кафешку, там Антон переключился на Ирку. Теперь у него Неля, а до этого ещё Вика была.

Любаня не обижалась, не злилась, не ревновала. Да и как ревновать-то, если она, Любаня, и любить не умеет. Не знает, как чувства свои показать, как приласкать… Думала, если они рядом, если она ему рассказывает всё-всё, если разрешает себя обнимать-целовать, если поправляет Антону шарфик, занимает ему очередь в столовой и гардеробе, решает ему домашние задания – значит, это и есть любовь. А вот Неля любит по-другому. И не стыдно ей на людях об него тереться да целовать при всех? Но, наверное, Антону это нравится…

Танюха же ругала Любаниного кавалера последними словами. Да и её заодно. Девке восемнадцать лет, а предохраняться не умеет. Хотя сама же раньше говорила, что с первого раза никто не залетает…

Что бы ей, дурёхе, аборт сделать? Да ведь кто знал-то? У Любани с детства месячные то есть, то нету. Ну нету и нету. А потом уж когда кишки зашевелились… Сказали, что поздно.

Танюха старалась помочь, все варианты перебрала. Сначала сама хотела к Любаниной матери поехать – еле отговорила. Потом в роддоме ребёнка оставить советовала. Ещё Танюха предлагала отдать ребёнка ей. Она бы его за своего выдала. Её мать давно о внуке мечтает; сама-то Танюха вряд ли когда родит: страшненькая и нескладная, да ещё и характер крутой, парни от неё шарахаются. Но Любаня наотрез отказалась. Её грех, ей и расплачиваться.

Любаня вздохнула. Ничего не получается. Жить негде. Жить не на что. Жить незачем. А ведь и вправду: зачем жить-то, если можно не жить… Просто однажды не наступит завтра. И Любаню не погонит со двора мама. И не родится никому не нужный мальчик, случайно поселившийся в Любанином животе…

Любаня рассмеялась. Вот он, выход-то! Не жить! Все проблемы решились. И так и этак поприкидывала – лучше выхода не найти. Так чего она ждёт?

Пусть сумка здесь валяется. Подумают, что потерял кто-нибудь. В карманах проездной и студенческий в целлофане. Их тоже в сумку. И колечко с бирюзой туда же. Может, кто найдёт.

Оглядевшись, Любаня облюбовала камень размером с лошадиную голову. Тяжёлый, это хорошо. Положила его в середину Танюхиного шерстяного платка, запеленала с боков и надела через плечо. Концы платка связала крепко, аж на три узла, а сверху плащ свой широченный натянула. Намучилась! Застегнулась на одну пуговицу (остальные не сошлись), на всякий случай ещё и пояс подвязала. Попрыгала – камень за спиной держался крепко. Зато живот ходил ходуном. Нервничал ребёночек, ножками толкался.

– Ничего, малыш, ничего… Сейчас всё кончится, будет хорошо и спокойно. Нас никто не обидит…

Любаня взяла шёлковый шарф и связала себе руки, помогая зубами. Хорошо связала, крепко. Затянула узел, чтоб наверняка не развязался. Хотя намокнет – не развяжется. А теперь вперёд! Вода холодная поди, надо с разбегу.

Она представила, какое это зрелище – живот, камень горбом, руки связаны… Ну да никто и не увидит. Вздохнула поглубже и отчаянно рванула в воду.

Внезапно Любаня почувствовала, что все сосуды и даже капилляры вытянулись в линию, раздирая кожу, протыкая тело. Став острыми и твёрдыми, они сквозь стопы вошли в землю. Руки, разорвав шарф, поднялись в небо. Глаза растеклись по лицу, по всему телу, видя всё вокруг – облака, воду залива, камни, вдалеке утопающий в золоте город…

Она хотела закричать, но рта не было. Не было и языка, горла, носа… Любаня окаменела от ужаса. Что с ней, где она? Это и есть смерть? Это ад? Или произошёл какой-нибудь взрыв, нейтронной бомбы например? А может, это Божья кара, и она окаменела, как жена Лота?

Всё вокруг стремительно менялось. Залив трансформировался в лесную речку, из камней густо полезла трава, солнце со скоростью кометы укатилось за горизонт. Наступила темнота.

– Гляди, Рома, новенькая.

– Вот уроды. Они что, всех в одно место собрать вздумали? Этакая групповая психотерапия, мать иху…

– Эй, ты откуда?

Любаня не могла понять, кто это и где разговаривает. Ей было совестно, что сейчас её увидят такую – с пузом и камнем. Но что-то ей подсказывало, что это не имеет никакого значения.

Она пыталась разобраться в своих ощущениях – и тоже тщетно. Она дышала, чувствовала дуновение ветра, знала откуда-то, что стоит, но не могла пошевелиться, даже моргнуть и сглотнуть не могла. Хотя темнота не абсолютная, но ничего, кроме деревьев, не видно.

– Да погоди, Лена, пусть она в себя придёт.

Голоса принадлежали мужчине и женщине. Но сколько Любаня ни пыталась увидеть говоривших, у неё не получалось. Возможно, ещё и потому, что что-то случилось с её глазами. Они видели сразу во все стороны. Именно видели, а не смотрели. Они не закрывались, ими нельзя было водить… Не получалось увидеть и себя. Такое впечатление, что Любаня спряталась за своими глазами… И ещё что-то противно шелестело на пальцах. Полная иллюзия того, что кожа пересохла и гремит от ветра.

– Эх, покурить бы сейчас…– мечтательно произнёс мужской голос.
– Угу. И выпить. Пивка!
– Нет, только не пива. У меня свой пивбар на берегу. Был. Или есть?
– Есть. И что – свой пивбар, а ты пива не пьёшь?
– Я его ненавижу. И бар тоже. Надо было его Алику продать…
– У богатых жизнь другая, – вздохнул женский голос, и наступила тишина.

Любаня прислушивалась. Кто же это говорил? Уже забрезжил рассвет. Из тьмы проступили ближние деревья – берёзка, клён и тополёк. Поодаль склонилась над рекой ива, а за ней начинался настоящий лес, густой, мрачный, наверное, грибной. На траве иней. Ночью были заморозки. А ведь ничуть не холодно.

– Илюша, ну поговори со мной. Может, тебе легче станет,– совсем рядом с Любаней ласково произнес уже знакомый женский голос.

Никто ему не ответил.

Заговорить бы! Но где рот? Где горло? Руки не опускались и вообще не слушались. Надо набрать воздуха в лёгкие и попробовать резко выдохнуть. Любаня вся напряглась и попыталась вздохнуть. Но то, что когда-то было легкими, расплющено и растянуто по всему телу. От её усилий в них ринулась какая-то субстанция. Любаня испугалась.

– Ну что, пришла в себя, суицидница? – женский голос обращался к ней. Но вот откуда он шёл?

– Я тут, рядом с тобой. Я, говорят, берёза кручёная, – в интонации чувствовалась горькая усмешка. – Меня Ленкой зовут. А клён – это Рома. А вон Илья, тополь.

«Интересно, а я кто?» – подумала Любаня.

– Ты-то? Ты тоже берёзка. Только горбатая. Кап у тебя большой, – описала кручёная Ленка.

– Так меня слышно? Я же не говорю, только думаю…

– Слышно. Причём хорошо слышно. А вот что с нами случилось, никто не знает. Собрались счёты с жизнью свести, а тут такая напасть… В деревья нас засунули. Кто, зачем, надолго ли – не знаем. Вот стоим, размышляем, с растительным существованием свыкаемся. К зиме готовимся – воду сосём да листву сбрасываем потихоньку. Я зимы боюсь. Вдруг в спячку не впадём, а я холода не люблю…

– Ты лучше весны бойся. Придут любители берёзового сока… – вступил в разговор клён.

– Между прочим, кленовый сироп тоже хорош, – отозвалась Ленка-берёзка. – Тут только Илюше бояться нечего. Правда, Илья?

Ей никто не ответил.

Деревья замолчали. Любане всё это казалось бредом. Но каким-то ясным, осязаемым бредом. Поразмыслив, она подумала, что это чистилище. А раз так, то надо хоть мысленно покаяться в своих грехах… И начала с первородного…


Рома


Рома всё возвращался к событиям последнего дня своего человеческого бытия.
Он проснулся уже уставшим. Сон не дал ни отдыха, ни расслабления. Издержки работы. Проклятой работы владельца маленького бара на набережной. Три года назад, когда он решил претворить свою мечту в жизнь, бар казался золотой курицей, несущей бриллиантовые яйца. Но время шло, а курица только ела и кудахтала.

Нет, справедливости ради надо отметить, что кое-какие проблемы бар таки решил. Например, позволил обзавестись приличной квартирой, купить новую иномарку. Но в разряд обеспеченных людей Рома так и не попал.

Смешно сейчас вспоминать, как ещё в школе он мечтал установить в своем баре самые мощные колонки, чтобы все рокеры побережья откисали у него. А он будет «рубить капусту» да тыкать пальцем в глобус, выбирая место для следующего week end’a.

Рокеров оказалось не так уж и много. А в рядок с его баром выстроились заведения конкурентов. Работать приходилось большую часть суток, и даже во сне Рома составлял декларации, проверял или подделывал накладные, поил инспектора санэпидслужбы, оправдывался по телефону перед «крышей»… Вчера полночи заснуть не мог – изобретал новые способы привлечения посетителей в зимнее время.

Потолок давил белой безнадёжностью. Неужели так всегда будет: проснулся-умылся-побрился, трусцой до работы, ползком домой? Изо дня в день, из года в год. По средам Юлька, по пятницам родители. Раз в месяц сауна, иногда тренажёрный зал или боулинг – для поддержания имиджа. Стирка-уборка. Тоже своего рода развлечение. Тоска… Такая серая тоска…

Звонок. Какой пронзительный! Надо бы заменить мелодию… Вставать совсем не хотелось. Думал перетерпеть звонок. Но телефон не унимался… Кто ж такой настырный?

– Чего надо?
– Рома! Твою машину арестовали! – узнал он голос двоюродной сестры.
– Ну и куда ты влезла на сей раз?
– Не я. Это за твои долги. Они меня остановили, сунули под нос постановление об аресте машины и угнали её на штрафную стоянку.
– За какие долги? На какую стоянку?
– За твои долги, козёл! Тут написано: триста рублей за штраф двухлетней давности.
– Сколько?!
– Триста! Короче, давай бегом в банк, плати – и на штрафную. У меня из-за тебя бизнес стоит.
– Да пошла ты…
– Вот ты как заговорил, Ромочка, – в трубке обиженно засопели.
– Да мне дела нет до твоего бизнеса! Машину больше не получишь.

Он отключился. Кузина, конечно, девчонка хорошая, но вот так с ним разговаривать не надо. Козёл... Сказала бы спасибо, что он вообще ей машину дал. Ездила бы на папином «Запорожце». Никто б не штрафовал, все бы объезжали.

С тех пор как купил машину, Рома ни разу не платил штрафов. За два года в столе набралась целая стопка квитанций. Ну-ка, где тут на триста рублей? Ого! Самая первая. Значит, теперь как выедешь, так сразу и арестуют. Заберёт машину, и пусть стоит в гараже. Вон многие зимой вообще не ездят, берегут авто. А у Ромы машина хорошая.

Раньше у него была «Лада». Но её при разводе забрала жена. Он «бэху» купил ей в отместку. Хотя неизвестно, знает ли она, на чём он ездит. Да и дети теперь чужие. Поначалу ещё позванивали, ну не сами, конечно. В трубке такое родное:

– Здравствуй, папочка! Мы соскучились!

А теперь даже телефона их не знает, чтобы самому позвонить.

Может, продать бар? Сколько хлопот отпадёт сразу! Купит мольберт, краски и будет рисовать. В детстве он это любил. Или отправится путешествовать. А то, кроме Сочи, нигде не бывал. А потом?.. Опять та же тягомотина.

Пора бежать. Права, ключи от машины, ключи от гаража… Ух, на улице-то похолодало. Надо бы куртку. Квартал пробежал, согрелся. Дальше пешочком. В этом переулке пивнушка. Кто-то говорил, что теперь там Рита работает. Первая любовь. Лет семь не видел. Может, заглянуть?

У окошка стоял несвежий старичок и трясущимися руками рылся в кошельке, отыскивая мелочь. Рома мельком глянул внутрь, удостоверился – Рита.

– Что для вас? – не глядя обратилась она к нему.

– Тёплого «Жигулёвского» бутылочку.

Был у них с Ритой такой эпизод. Гуляли допоздна. Холодно, продрогли до костей. Подошли к ларьку, хотели чего-нибудь крепкого, чтоб согреться, но было только пиво. Они попросили тёплого «Жигулёвского», а потом радовались невкусному старому тёплому пиву, как божественному нектару.

Услышав такой заказ, Рита сначала недоумённо застыла, а потом, радостно взвизгнув, помчалась открывать дверь ларька.

– Заходи, Ромочка! Какими судьбами? Тыщу лет тебя не видела. Ты всё такой же, молодой, красивый. Только глазки какие-то… неясные, не смеются.

Риту не узнать. Налилась зрелой женской красотой, похорошела. Волосы такие же красивые. Обнялись. В нос ударил знакомый запах, который Рома когда-то любил до одури. Ну-ка, рассмотреть поближе. Хороша! Только… Увы, на лице отпечаток любви к пиву. Эх, Рита… Вон и стакан стоит недопитый. И это с утра!

– Я соскучился, – это была почти правда.

Он порывисто обнял Риту и поцеловал её. Хотя она жарко (даже слишком жарко) ответила на поцелуй, Рома почувствовал укол тоски. То ли оттого, что юность не вернется, то ли оттого, что внутри ларька сыро и неуютно. Он попытался себя убедить в том, что причин для тоски нет; сейчас он её прогонит.
Его руки заскользили по Ритиной спине, плечам, груди. Хорошо, что халат завязан сзади на бантик, под ним только бельё. Рита-Рита, застёжка бюстгальтера такая же, как в десятом классе.

– Где ты их покупаешь? Я взорву этот магазин!

Рита со смехом помогла расстегнуть замысловатую застёжку, и Рома спрятал лицо меж тяжелых прохладных грудей.

– Рита, Риточка, – выдыхал он между поцелуями. Распаляясь всё больше, Рома забыл о месте и времени, он был поглощён войной с тоской, которую непременно надо было убить, изничтожить, стереть с лица земли…

Рита, упершись руками в кеги, раскачивалась в такт его движениям, тихонько постанывая… Ему нравилось видеть гитару её тела, нежную шею и отражающиеся в крошечном пыльном окне-витрине танцующие груди; волновало открытое окошко, в которое мог кто-нибудь заглянуть.

Оргазм его разочаровал: бывали и посильнее ощущения. Рита как-то сразу суетливо прикрылась халатом, поискала глазами свое бельё, отвернувшись к кегам, наскоро привела себя в порядок.

– Подожди минуту, я сейчас… – она куда-то вышла.

Как-то сразу стало противно и гадко на душе. Да чего ждать? До открытия бара двадцать минут. Надо спешить. Он решительно направился к выходу. Рита стояла у двери, курила и плакала.

– Ты чего, Рит?
– Да как-то не по-людски… Столько лет не виделись, встретились – и вот… А я, между прочим, замужем. И мужа люблю, и ни разу ему не изменяла… У меня в голове каша, не понимаю, как это могло случиться.
– Да что ты, Рит… Всё же в порядке?
– Угу, – она вытерла чёрную слезинку на щеке. – Просто я от себя такого не ожидала…
– Видимо, так судьбе было угодно. Извини, Рит, мне на работу надо. У меня бар на набережной, ты знаешь? – она кивнула.
– Так заходи, я тебе всегда рад.
Он ещё что-то хотел сказать, но слов не нашёл.
– Ну, пока?
– Ром, а ты меня тогда любил, в школе?
– Любил, Риточка. Я так больше никого не любил, – и уже отойдя на несколько шагов: – Рита, не пей пива, хотя бы с утра.

Больше не оборачиваясь, он свернул за угол. Теперь по прямой в хорошем темпе. А мысли возвращались к Рите. Он действительно никого так не любил. Ни жену, ни Юльку. С Юлькой вообще чёрт-те что. От неё по вторникам приходит смска «У тебя» или «У меня». Юлька вкалывает по двадцать четыре часа в сутки, только среда выходной. Раньше Роме нравилось готовиться к Юлькиному приходу: наводил порядок в доме, покупал цветы, вино, составлял культурную программу… Теперь среда потеряла романтическую окраску, но встречи продолжались. Любит ли его Юлька? А она вообще кого-нибудь, кроме себя и денег, любит? Тоска…

У бара уже стояли официантка Ксюшка и повар Артём. Поток посетителей с наступлением осени резко уменьшился. Только ближе к обеду начнут забредать первые клиенты. А пока надо заняться чем-нибудь. Вон лампочки перегорели в гирлянде, колонка хрипит, плитка на полу в центре зала отвалилась. Какой-то дебил вырезал на столе своё погоняло. Заколебало это гадкое слово «надо»!
За стойкой пахло пивом. Хватит с него на сегодня пивных запахов.

– Артём, вы без меня управляйтесь. Мне в банк и в гаишницу надо. Машину арестовали. Поеду выручать. Если что – звоните, труба с собой.

Машинные дела продвигались с какими-то раздражающими паузами, простоями, перерывами. Еле забрал. И ужаснулся. Говорят, что женщины аккуратные. Куда там! Дверца заляпана, на панели жирные отпечатки пальцев и смачная царапина, в салоне накурено, песка куча, какой-то пух на сиденьях. В бардачке бардак. Срочно в мойку-чистку.

Зашёл перекусить в чужую кафешку, чтобы заодно и посмотреть, как у них. Чисто, дорого и невкусно. Не получил никакого удовольствия. Наверное, это старость – ни от чего не получать удовольствия: ни от секса, ни от работы, ни от еды. Может, к Ваське сходить?

Васька жил неподалёку. Сдвинутый на компах и наркоте, он не выходил из дома месяцами и ничуть не жалел об этом. Года три назад Роме посоветовали обратиться к нему, когда комп завис. Васька помог, заодно выяснилось, что они любят одну и ту же музыку, а это много значит. С тех пор время от времени встречались. Рома доставал ему железо, Васька правил Роме комп. Наверное, это называется дружба.

Васька был в настроении.

– Меня на ха-ха пробило. Ты не хочешь? Правда, дрянь, дичка. Через баночку тяну.
– Давай! Я сегодня в тоске.
– Тогда сам бог велел. Лучшее средство.
– Где ты эту дрянь берёшь?
– Да барахло, парнишка расплатился. Раньше хорошую, культурную носил.

Васька ловкими движениями фокусника достал откуда-то из-за компа пол-литровую пузатую банку, пачку «Беломора» и начал манипуляции.

– Прикинь, позавчера набил косячок в беломорину, подготовил всё, а тут сосед позвал, я к нему. А у мамаши моей, оказывается, курево кончилось. Она ко мне зашла, глядит – беломор. Она его цоп, – Васька заржал. Дальше рассказывал сквозь хохот, перемежающийся надсадным кашлем, отчего слушать его было совсем не смешно и даже досадно: – Я прихожу…а она шваброй… в потолок упёрлась… в глазах ужас…сынок, мол… хватай что-нибудь тяжёлое… потолок падает…

Когда приступ кашля утих, Рома спросил:
– Вась, тебе скучно бывает?
– Не-а. Никогда. Я, ты знаешь, сдвинутый. Одна игра надоест, ставлю другую.
– А мечта у тебя есть?
– Конечно, я же homo sapiens. А способность мечтать – один из признаков вида.
– А я вот разучился. Пробовал сегодня утром – не получилось.
– Э, да тебя депрессняк давит. Тут травка вряд ли поможет. Ну да попытка не пытка.
Васька протянул Роме баночку, до половины заполненную вязким плотным дымом.
– Тяни с подсосом и бей себя кулаком в грудь, а то всё выкашляешь… Вот через это, – он протянул самодельный мундштук – трубочку из листа формата А-4.

Рому пробило. Сначала они с Васькой смеялись друг над другом, над тормознутой кошкой, над потолком, и вправду смешно нависающим над ними. А после второй серии Рома увидел её. Свою тоску. Она стояла у него за спиной и протягивала к его горлу цепкие серые руки. Нет, не возьмешь! Рома пересел на диван и вжался в него спиной. Съела?

Тоска спокойно подошла к нему и села рядом. Её руки опять потянулись к Роминой шее. Отпихнул, отпрыгнул.

– Ну что она ко мне липнет, Вась? Убери её!

Васька ржал. Нет, он тут не помощник. Надо бежать. У тоски были тоненькие куриные ножки, да и весь её силуэт напоминал курицу, внутри которой угадывалась, под серой оболочкой, белая точёная спина Ритки и татуировка, как у Юльки на силиконовой груди. Бежать! Немедленно! Тогда всё будет хорошо!
И он побежал. Ему казалось, что он двигается слишком медленно, а тоска то обгоняет его, заглядывая в лицо, то бежит сзади, дыша в затылок.

– Удачи на дорогах! – донёсся до него голос Васьки откуда-то сверху.

Рома нёсся по лестнице вниз быстрее лифта, в котором спускалась его тоска. Так вот она какая! Проглатывает каждого, кто поддаётся ей или начинает её рассматривать. Она ведь и его почти проглотила! Это из-за неё ему так мучительно тоскливо жить! Если бы он не зашёл к Ваське, так бы и не узнал о ней, она его проглотила бы втихаря.

Бежал, как оказалось, в автосервис…

– В процессе, минут через сорок, шеф. Получите вашу девочку в идеальном порядке.

Сорок минут. К себе в бар наведаться?

Трое забулдыг за крайним столиком бодяжили пиво водкой. И охота им такую дрянь пить? Ксюшка за стойкой смотрела какую-то мыльную оперу. Артём сидел за столиком, вытянув длинные ноги, и листал кем-то забытый дамский глянцевый журнал.

– Эти первые? – Рома указал на забулдыг.
– Нет, был Алик с компанией. Шашлык брали и силос. Хорошие чаевые Ксюшке дали. «Прокрасься в блондинку» – говорят.

Ксюшка – золотая девчонка, расторопная, ловкая. Всё успевает, и чистота у неё, и порядок, и не пьёт, и за другими официантками приглядывает, но вот сама… Волосы жиденькие, всегда сальные, сосульками елозят по потной шее, косметикой и не пахнет… Прямым текстом говорил ей: приведи себя в порядок, ты всех посетителей распугаешь – смеётся, а выводов не делает. Думал, денег не хватает, прибавил – без изменений. Нет в ней какой-то изюминки, которая бабу делает женщиной.

Краем глаза Рома уловил серое шевеление за спиной. Догнала, сволочь. Надо что-то делать.

– А что музыку не включили? На музыку клиенты идут.
– Щаз Ксюшка досмотрит сериал, включим.
– Пусть наушники наденет. Включай, Артёмка.

Помедлив, тот нехотя поднялся, пошёл включать. Бар подпрыгнул от первой же ноты. Забулдыги вжались в стол. Рома отрегулировал громкость и басы, прислушавшись к хрипам больной колонки. И вдруг увидел, что внутри серебристого корпуса сидит, покачивая куриной ножкой, его тоска. Ах ты, сука!
Он бросил колонку на пол и начал лупить по ней ногами.

– Вот тебе, вот тебе, сволочь! На, получай!

Из колонки вывалилась серая безжизненная масса вместе с железками и проводками. Теперь порядок.

– Ты чего, командир? – недоуменно топтался над разбитой колонкой Артём.
– Крыса? – подошла Ксюшка и стала рассматривать мёртвый ящик.
– Давай быстро её на помойку! – Рома был весел. Теперь с тоской покончено!

Ну что, бар в порядке.

– Артёмка, закроешь сегодня? Ксюша, касса на тебя.

Оба кивнули. Не впервой.

Рома пошёл за машиной. С удовольствием сел за руль. Надо бы постоять где-нибудь, а то сейчас самый злой гаишник.

Поговорил по телефону с мамой. Повозился в гараже. Покемарил в салоне. Позвонил в бар. Всё, пора.

Он любил ездить по ночному городу. Огни как на Новый год. Много красивых женщин. Транспорта мало.

Рома свернул на объездную и выехал из города. По сторонам разлетались испуганные чайки целлофана и птеродактили раздавленного картона. Дорога взлётной полосой. Небо упало на землю, и только узенький скальпель света его фар мешал полному их слиянию…

Сначала ехал бездумно, отдавшись скорости и ровному гудению мотора.
Потом на него снизошло понимание. Нет, это не бред. Это действительно тоска. Но она не курица, она громадный монстр, опутавший плотным кольцом всю планету. И режут Ромины фары тело тоски, врезаются в самую толщу. Но никуда от неё не деться.

Ты, Ромочка, можешь каждый вечер кататься на своей машинке, обустраивать свое заведеньице, е…ть Юльку или Ритку, ходить в боулинг, курить травку, но ты никогда не вырвешься из плотного кольца тоски. И в Венеции, и на Мальдивах та же тоска. Беспросветная. Бесконечная. Невыносимая.

Рома развернулся. В пелене тоски мерцали далекие огни города. Сверху тоскливо улыбалась луна. В тоске тонула дорога. В тоске пролетали редкие фуры.

– Не хочу! Не хочу я так! – отчаянно заорал кому-то куда-то Рома. – Не для этой тоски я родился!

Но, кроме тоски, его никто не услышал.

Через пять километров бетонное ограждение. Какая у нас максимальная скорость?

Серая тоска навалилась бетонной стеной. Роме показалось, что ещё слишком рано. Но тоска во всю корёжила и гнула его, плюща с боков и давя на спину. Его катапультировало из «бэхи». Она понеслась дальше, а он очутился на обочине, странно высокий, сдавленный с боков; тело было каким-то рвано-продырявленным, пропускающим свет и ветер.

Тоска испарилась. Рома с ужасом прислушивался к себе, и ему казалось, что он зародыш, заспиртованный в банке. Его странно покачивало из стороны в сторону, но он не терял равновесия (хотя ноги были плотно сжаты) и хотел, чтобы это состояние спокойного покачивания не кончалось, чтобы никуда не идти. Да и идти, как оказалось, ему нечем. Единственное, что у него получалось, – шелестеть листвой. Кленовой листвой.

Рома решил, что это его новая жизнь, новое воплощение. «И будешь баобабом тыщу лет, пока помрёшь». Ну что ж… Заслужил, видимо.

Поднялся ветерок. Его закачало сильнее. Но было совсем не страшно, даже приятно. При каждом новом порыве ветерка то, что когда-то было ногами, напрягалось, от этого все тело приятно пружинило.

Но концы с концами у Ромы не сходились. Такое впечатление, что он умер до того, как врезался в стену. Может, от разрыва сердца? А может, он не умер? Тогда что? Душа выскользнула и поселилась в стоящем у дороги клёне? Но душа нематериальная субстанция, она не должна чувствовать ветер. Может, он стал привидением и теперь ночами будет бродить по лесу, рыча диким зверем? Или так уходят из жизни самоубийцы? Прикольно…

Он торчал один в центре большой круглой поляны. А дальше начинался лес. Деревья всё время шептались, переговаривались, смеялись. Но их голоса звучали невнятно, неясно. Знают ли деревья, что с ним произошло и что его ждёт? Но они отвечали презрительным молчанием. От леса веяло холодом отчуждения. Ему дали понять, что он не такой, как остальные. С ним говорить не будут, он недостоин.
Рома впал не то в задумчивость, не то в анабиоз. Время для него остановилось.

Он пришёл в себя лишь от сильной ломоты во всём теле. Будто попал в какое-то мощное силовое поле, которое его корёжит, гнёт, плющит… Оглушительно и противно где-то рядом каркал ворон… А когда всё это прекратилось, рядом оказалась берёза.

– Привет, – сказал ей Рома. – Ты тоже самоубийца?
– Отвали, - ответило дерево напуганно-напряжённым женским голосом.


Ленка


Пыльное зеркало уставилось на Ленку одутловатым жёлтым лицом. Фу! Вот тебе, девочка, и сорок. А ведь было время, когда думалось, что сорок – это такая старость… Вспомнилось, как она в запале обещала своим мужикам, что больше тридцати девяти ей никогда не будет. А если всё-таки доживёт до этого времени, то сядет на мотоцикл и – в вечность… Что скажешь? Дура. Теперь она совсем по-другому воспринимает жизнь. Надеется. Смешно! Но всё-таки надеется.
Захотелось пойти в душ. Давно уже не хотелось. Что-то запустила она себя. Эх, Ленка, Ленка… Надо бы не так всё…

В ванной бутылки кругом, тряпьё нестираное, мыло-то хоть есть? Паутина оплела дверцы шкафчика. Жирный чёрный паук недовольно поковылял куда-то вниз по стенке. Нехорошо это, чёрный и вниз. Вот если бы светлый и вверх…

Мыло нашлось. И даже гель для душа. Кажется, сестра привозила в позапрошлом году. Или позапозапрошлом? Сейчас какой год? Катюха приезжала на годовщину Алёшеньки. Сынок погиб три года назад. Значит, приезжала в позапрошлом… Эх, Ленка… Пропила ты свою память. После смерти сына трезвой почти не была…
Мысль о сыне больно ударила изнутри в переносицу, на глаза навернулись слёзы. Захотелось закурить и глотнуть чего-нибудь обжигающего, чтоб не болело, не вспоминалось. Нет, сначала умыться хотя бы…

Застоявшаяся коричневая вода воняла ржавчиной. В запахе крови и ржавчины есть сходство. Это Ленка давно знает. Гемоглобин – та же ржавчина. Разъедает человека изнутри. А люди-дурачки думают, что это жизнь в их жилах бегает. Муж её покойный, Майкл, когда кончался в реанимации, всё бредил: «Выкачайте из меня ржавчину! Выкачайте! Не хочу умирать!»

Тьфу! Вот что за дура! День рождения у человека, нет бы с утра о розах-грёзах, а тут… Под струёй горячей воды стоять так приятно! Надо бы почаще залезать. А то совсем оскотинилась. Спит не раздеваясь. Иной раз и до постели не добирается. Да и как тут доберёшься, если не помнишь, как домой дошла. Да и дошла ли – может, донесли?

Нет. Надо завязывать. Теперь всё пойдет по-другому. Вот вчера, накануне днюхи, у неё крылья отросли. А всё из-за Алекса этого… Ну ведь был же у неё халат. Определённо был! Синий, с капюшоном. Махровый. Майкл подарил. На годовщину свадьбы. Или он уже и не халат… Какие-то тряпочки вроде были махровенькие… Ну а полотенце какое-нибудь? Мокрая, голая… Вот что-то такое. Можно вытереться. А, это простынка. Пойдёт.

Ох, бл…, стекло в пятку. Кровищи-то! Как с поросёнка. Да х… с ней. На балкон! Посушиться, проветриться. Неужели всё допили? Прятала же вчера полбутылки. Куда вот? Вроде за батарею. Нет. За тумбочку? Нет. Под мойку? Да откуда столько осколков? Подмести, что ль, ради праздничка? Вдруг Алекс всё-таки придет? А у неё…

Да, когда-то у неё был порядок. И холодильник всегда полный. И пироги она пекла вкусные. Майкл гордился. Она по взгляду чувствовала. Нравилось ему, что она у него такая. Красивая. Хозяйственная. Рисковая. За то и любил. И за голос. Он у Ленки классный, даже сейчас. Не визгливый и не гундосый. Чистый, сильный, низкий. Она одно время подрабатывала в качестве бэк-вокалистки в рок-группах. Там её Майкл и увидел.

Да где ж бутылка? Вот мозги дырявые! Спрятала на утро, а утром найти не может. Анекдот! Ну что, идти к вокзалу за банками на опохмел? Хорошо ещё, что курево осталось…

Пора уже и на работу собираться… Голова трещит. В холодильнике заветная! Вот она… фу… воняет как… с души воротит…но скоро полегчает… уже наплывает… сейчас уже…

В дверь позвонили, потом постучали. Поправив простынку на плечах, Ленка пошла к дверям. Может, с бутылкой кто пришёл по случаю дня рождения.

– Кто там?
– Логутовы здесь живут?
– А что?
– Им телеграмма!
Вот это да! Телеграмма! Поздравительная? А может, это уловка, какие-нибудь приставы её выселять пришли по требованию соседей? Орала же нижняя, что в суд подаст за нарушение правил проживания.

– Откуда?
– Сейчас, – за дверью зашуршали бумагой. – Из Ст…Стропилова, что ли…
– Из Старого Топилова, дура. Читать не умеют, а уже в почтальоншах, – ворча, Ленка открыла дверь.

Девочка-почтальон протянула жёлтенькую бумажку:
– Распишитесь.
Протянутый ею карандаш заплясал в Ленкиной руке.
– Где?
– Там галочка стоит.
– Я без очков не вижу, – это было враньё. Но руки так плясали, что ничего ими накарябать было невозможно.
– Ну наденьте очки, я подожду.
– Да ладно, я так.

Ленка усилием воли прислонила карандаш к бумаге и потянула грифель в сторону. Получилась чёрточка. Теперь вверх и полукруг. Ничего похожего на подпись, но кому какое дело, как она расписывается.

– Мне с такой вашей подписью никто не поверит, что я телеграмму доставила.
– А это уже твои проблемы.

Ленка вырвала из рук почтальонши цветную телеграмму, протянула карандаш с жёлтой распиской.

– Правильно вам там пишут. Бросайте пить! – почтальонша развернулась и весело поскакала вниз по лестнице.
– Не твоя забота, мандавошка. Не тебе меня учить.

Ну вот теперь настоящий день рождения. Сестричка поздравила. Ну-ка, что она мне написала?

Распахнула открытку – и чуть не выронила от неожиданности: заиграла музыка «Пусть бегут неуклюже…» Вот какую замечательную открыточку…

Она так и замерла на полумысли – увидела текст. «Бросай пить а то сдохнешь». И всё.

– Вот зараза. Поздравила, мать её! А ты мне наливала, чтоб укорять? На свои пью, на заработанные! Да, это работа, такая же, как у тебя. Килограмм – шестьдесят две банки! А ты их поди насобирай! Что, они прям лежат и ждут, пока их соберут? Ещё и очередь отстоять надо, чтобы сдать. Как все бомжи выстроятся… И стоишь промеж них. А тут ещё вчера двое: «Сестра, дай три рубля!» Я как заору: «Какая я тебе сестра! Ты кому это сказал?» Они переглянулись с пониманием: «Домашняя…». Видела бы ты, сестра, в каких условиях я живу! Дома прибраться некогда, стекло битое по всему дому. А ты – бросай пить! Да разве я пью? Вон Женька Кнутовище – та пьёт. Ходит в рванине, вонючая, нечёсаная, немытая. А я вот только из-под душа вышла. Дура ты, Катька. Не понимаешь… Как мне жить-то без водочки? Схватит за сердце: то Майкла вспомню, то Алёшеньку…

Ленка залилась горькими слезами, и на третьем всхлипе поняла, что без очередных ста грамм весь день рождения будет испорчен. Она достала из шкафа блузку, которую всегда надевала по праздникам. Белая, красивая, не мнется. Что-то упало. Пуговка! Откуда она отвалилась? Пришить надо. Но не так-то это просто. Десять минут пыталась вставить нитку в иголку – не смогла. Видно, и правда что-то с глазами. Пошла соседку попросить – той дома нет.
Придётся рукава закатывать. Ну кто же в таких блузках рукава закатывает? А что делать?

Заиграл мобильник. Чудо техники, найденное на улице. Но карту сама приобрела, по акции, бесплатно.

– Ленка, ты куда сегодня, к вокзалу или на набережную? – это Люська. Совсем не хотелось с ней напарничать. Она всегда банки из-под носа уводит. Нет, не пойдет Ленка с ней.
– А я сегодня никуда. Я сегодня выходная.
– С какой это радости?
– С большой. День рождения у меня.
– Э, подруга, наливай!
Ленку задело даже. Могла бы хоть поздравить.
– Не налью. Я сегодня в ресторан иду.
Трубка залилась смехом. Ленке стало обидно, она отключилась.
Но телефон зазвонил снова.
– Лен, ты тока не обижайся. Но ты меру-то вранью знай. Тебе на ресторан знаешь сколько вкалывать надо?
– А я не на свои. Мне такой подарок делают.

Трубка опять засмеялась. Ленка отключилась. Более того – выключила телефон. Не верит – не надо. Про ресторан, конечно, Ленка наврала. Речи о нём не было. Просто вчера утром встретила Алекса. В молодости он вместе с Майклом и Ленкой гонял на мотоциклах. Они были, как сказали бы сейчас, крутыми байкерами. Ленке новое слово нравилось, она частенько напевала где-то услышанную песенку: «Байкер байкера поймёт, байкер байкеру нальёт…». Но тогда таких слов не было. Просто жизнь – это мотоцикл. «Восход» без глушителя. Потом «Ямаха», и ещё были разные. Как они шутили, если два мотоцикла за год не разбил, значит ты не «ночная псарня». В долгах как в шелках были. Но весёлые и пьяные.

Потом Майкл разбился, Алекс отошёл от рокерской жизни, обзавёлся ненавистной в юные годы «помойкой на четырёх колесах» и стал как все.

Он так выглядит! Мужчина импозантный. Посидели на лавочке, поговорили. Майкла вспомнили. Про Алёшу рассказала. Он про жену свою. Ну выпили, конечно, по старой памяти из горла. А потом Алекс говорит:

– Ты всё такая же красивая, Леночка.
У Ленки сердце зашлось. Ей лет пятнадцать такого никто не говорил. Алекс посмотрел на неё так серьёзно и добавил:
– Я всегда Майклу завидовал. Такая женщина ему досталась.
Ленка не нашлась, что ему ответить, кроме как:
– У меня завтра день рождения. Приходи?
А он:
– Приду, обязательно приду.

Потом он проводил её. Почти до дома. И сумку нёс, как джентльмен.
Напоследок попросил номер телефона. Он у Ленки уже чёрт-те сколько был выключен. Денег нет. Так он зашёл в платёжку и положил ей деньги. Если бы не это, Ленка бы всерьёз его слова не восприняла. А тут…
Развезло её, однако. Не вписавшись в поворот, больно ударилась плечом о дверной косяк. А куда шла-то? Вышла на балкон, закурила. Хорошо! Птички поют. Но какая-то смутная тревога бродит на задворках сознания. От телеграммы, что ли?

Решение пришло само собой. А не пойдет Ленка сегодня работать! Не пойдет! У неё есть деньги в заначке. Ещё сходит к Галине, попросит. Та, может, ради дня рождения не в долг, а в подарок даст.

Ох, и ненавидела она эту Галину раньше. Майкл с ней до Ленки встречался, на моце катал. Потом Ленка появилась, и Галине отставку дали. До смерти Майкла о ней и не слышно было. А на похороны пришла. И на поминки. И помогала во всём. Ленка орала на неё, выгоняла – опять приходит.

– Чего ты ходишь?! Не надо мне твоей помощи!
– Меня Майкл перед смертью просил о тебе позаботиться.
– Как он тебя попросить мог? Он в реанимации без сознания был.
– Он накануне. Чувствовал, видно.

Ленка не поверила. Но гнать перестала. Галина страдала не меньше Ленки. Она Майкла любила. Даже замуж не вышла. Чего, спрашивается? Хоть бы дитё было. Ленку только Алёшенька и держал первое время.

Потом на трёх работах вкалывала. Думала, Алёшеньку придется на ноги ставить. За этой работой чёртовой сынка и не доглядела. Не увидела у него метку смерти. Маманька- покойница учила видеть: в уголке глаза тень чуть заметная проступает… У Майкла такая была. Уж как его Ленка уговаривала не ездить в тот день!.. У сынка проглядела… Он, мальчик ясноглазый, бросил её, ушёл вслед за отцом. Тоже на мотоцикле… А Ленка-то радовалась сначала, что мальчик мотоцикл просит… Поднапряглась и купила. Новый. А мотоцикл Майкла…

Противная история. Она иногда ходила, после Майкла уже, в гаражи, где ребята собирались. Вроде бы как все свои, родные. Как будто и Майкл… Ленку там любили, жалели, поддерживали. Был там парнишка. Всё песенки под гитару пел. А мотоцикла у него не было. Очень хотелось, но… Хорошая машина денег стоит, а он студент.

Как-то так получилось, что они с Ленкой стали разговаривать подолгу. О жизни, о смерти, о любви, о будущем. Ей стало казаться, что паренёк этот мог бы хорошим отцом Алёшеньке стать… Намечтала себе целую «Санта-Барбару». А тот ещё и песенку про Ленку сочинил. Слова там были «женщина с слезой в глазах»… Глупо как-то, что за слеза такая, одна на два глаза. Но сам факт – ей песню посвятили – тронул.

И решила она от избытка воображения и чувств мотоцикл Майкла ему отдать. Думала, обрадуется, посадит её, как Майкл, сзади, и полетят они вместе в светлое будущее.

После аварии только крыло гнутым было. Заменила. Помыла, почистила. Пару кругов на пробу проехала. А вечером привела железного коня в гаражи и подарила парню. Тот аж подпрыгнул! И его гладил и трогал, и Ленке только ноги не целовал. Проехали они кружок…

На следующий день она опять в гаражи. Глядит: он мотор заводит. Она к нему… А он:
– Ты чего, тётя? За подарок, конечно, спасибо. Но у меня своя девушка есть…

Тут появляется длинноногая лахудра, садится к нему. А «тётя» так и стояла столбом, выхлоп нюхала. В гаражи больше ни ногой, стыдно…

Вот Алекс не такой. Он старой закваски. Такие не обманывают. Значит, придёт. Надо подготовиться.

Галина дала пятьсот рублей. Вернуть велела двести. В магазине Ленка накупила продуктов и надолго застыла у витрины со спиртным. Шампанское? Кислятина, да и отрыжка потом. Но вроде как праздник. А вдруг Алекс тоже шампанское принесёт? Она же как бы дама. Значит, надо водку. Какую? Сколько? Две? Три? А вдруг он водку принесёт?

Купила шампанского и две водки. И шла так гордо по городу – по магазинам хожу, к празднику готовлюсь.

Дома не выдержала, откупорила бутылку. Ну немножко выпьет… А на стол целую поставит.

На сковороде был давнишний жир. Что-то жарила… На нём и курицу пожарить. И экономия, и мыть не надо. В духовке оказалась нычка – пара глотков водки. Уже выдохшейся, противной. Когда и кто её туда засунул? За кастрюлькой не видно было.

Руки плохо слушались. Нож то и дело падал из рук (хорошо, мужик придёт!). Куски выходили большие и некрасивые. Ничего, под майонезом не видно будет.
Стол помыла гелем – для запаха. Рюмки протёрла, тарелки поставила, вилки разложила. Полежать бы чуток… Нет, нельзя! Курица! И потом, когда Ленка спит, она ничего не слышит. Вдруг проспит Алекса? Она вздохнула и залпом опрокинула ещё рюмашку.

Ой! А торт? Какая же днюха без торта! У неё всегда был торт! И конфеты. Денег хватит? Только на крахмальный рулетик и на пачку чая. Ну что ж… Сбегала в ларёк. Всё готово. Где ж Алекс?

Причёску надо сделать. Или и так сойдёт? Волосы чистые, хорошо лежат. Накраситься? Пошарила в сумке. Нашла столетней давности губную помаду, сломанный карандаш для бровей и тушь, безнадёжно засохшую. Стала точить карандаш – порезалась. Унимая кровь, увидела свои руки. Чёрные какие-то. Ногти жёлтые, страшные. Что же это с руками-то? Помыла их с мылом. Лучше не стали. Да и х… с ними.

Села за стол, мобильник включила, рядом положила. Ждать Ленка не любит, ох как не любит! Рюмашку, что ли, для затравки? Или уж потерпеть… Порезала хлеб и колбасу, салат на стол выставила. Отыскала вазу: вдруг с цветами придёт?

Со стены улыбался Майкл. Стоит в своей куртейке кожаной. Что, Майкл? Чего жду от Алекса? Думаешь, потрахаться захотелось? Нет. Не нужен мне секс этот. Сколько пьяной трахни за эти годы было! Один даже прижился. Но его Галина выгнала. «Был бы нормальный мужик, – говорит, – я бы за вас молилась. А собутыльнику тут не место!» Ленка тогда орала на неё матом, драться лезла, даже щёку ей поцарапала. Потом проспалась, извиняться ходила. Галина простила, вроде.

Ангел она, Галина-то. Сколько дерьма от Ленки видела, а и деньгами выручает, и жильцов время от времени находит в комнату Алёшеньки. Иногда пожрать даёт, когда Ленка уж совсем запивается. Правда, воспитывает всё время. И тоже, как сестра, «пить бросай»! А вот и бросит! С Алексом сегодня последний раз выпьет – и бросит. Завяжет навсегда. Даже пива по праздникам не будет!

Телефон зазвонил! Нет, не Алекс – Люська.

– Ну чо, ресторанница? Собралась уже? В какой идёте-то? Прибегу хоть одним глазком глянуть на товаркино счастье! В чём пойдёшь? В своей белой блузке? А на ноги?

Вот тут Ленка чуть не прокололась. Нету у неё обуви приличной. Вообще нет. Уже неделю ходит в Алёшенькиных кроссовках. Сорок третий размер! А у Ленки тридцать седьмой. Но не пропадать же добру? Сапоги ещё есть зимние, но у них молния разъехалась.

– Галина туфли дала.

Люське врала долго и вдохновенно. Потом, когда надоело врать, сказала, что машина подъехала, и отключилась.

На улице вечерело. Серые сумерки. Она всегда в это время чувствовала особое умиротворение. Пошла покурить – и увидела Люську. Та стояла у подъезда и терпеливо ждала выхода подружки. Вот бл…! Вынюхивает. Ленка, пригнувшись, юркнула в комнату надеясь, что Люська её не увидела, закрыла балкон.

К девяти вечера Ленке стало казаться, что каждый шаг на лестнице – его, Алекса. Но шаги звучали то выше, то ниже, то вообще обрывались. И с каждым новым звуком её сердце колотилось всё отчаяннее. Но останавливались не у её двери. Не придет? Она гнала эту мысль. Он не может не прийти. Он обещал! Он хороший.

Только к полуночи, уже порядком набравшись, она поняла: не придёт. Как будто чем тяжёлым ударили по башке.

Это всё из-за Майкла. Она сдернула со стены фотографию, не удержала в руках, и та разлетелась на тысячи осколков, как и Ленкины мечты.

– Из-за тебя, Майкл, из-за тебя вся моя жизнь под откос! Если бы не ты и не твоя драндулетка, у меня всё было бы хорошо! Из-за тебя девочку нашу первую вытрясла, из-за тебя Алешёнька погиб, из-за тебя у меня житьё как у собаки…
Размазывая слёзы по щекам, она припоминала все жизненные обиды. Досталось и матери-покойнице, и сестре Катерине, и товарке Люське, и ангелу Галине…
Слёзы не давали облегченья, нет, они становились всё злее и отчаянней. Никто, никто её не любит! Никто её с днем рождения не поздравил! Никому она в этой жизни не нужна. Ну и пусть эти сволочи живут и радуются, а она, забытая, выставленная на задворки жизни, повесится сейчас. Думаете, пугает? Нет! Не такая она, Ленка! Всем назло, получите, сволочи! Радуйтесь! Ей и нужно-то было пару ласковых слов. Пожалели слов для неё? Ну ничего, на похоронах скажете…

Нашлась и верёвка. Ленка её давно уже с улицы приволокла. Хорошая, крепкая, даже с петлей! Хотела развязать – узел не поддался. Примерила – петля как раз, голова проходит. Привязала к ручке двери, через Алёшенькин турник продела – ну прям как надо всё. Табуретку припёрла, влезла, да не удержалась, грохнулась с этой табуреткой вместе. Больно! А снизу застучали, закричали.

– Да подождите вы, сейчас!

Встала, снова залезла на табуретку. Ухватилась за петлю, просунула голову…
И закружилась Ленкина голова, полетела куда-то, высоко-высоко поднялась над телом. Волосы дыбом встали, налились чем-то, так торчком и остались. А руки срослись с телом, вдавились внутрь, ноги слились с табуреткой и стали монолитом.

– А умирать-то совсем не страшно, – успела подумать Ленка.

Вихрь подхватил и понес её, странно затвердевшую, неподвижную, как поток щепку, в неведомое. Сейчас и ангелы прилетят…

– Привет, ты тоже самоубийца? – спросил чей-то голос. Но так не хотелось никаких голосов, никаких людей… Было хорошо, легко и спокойно… Она, кажется, нагрубила в ответ.

А потом оказалось, что она берёза. Ленке это даже нравилось. Берёзы не пьют, не курят. Да и вся прежняя жизнь отсюда, с лесной поляны, видна как на ладони. Простая и ясная. С красивым началом и таким омерзительным концом.
Мерное и молчаливое новое бытие изредка нарушалось карканьем ворона, облюбовавшего верхние ветви, пением каких-то лесных птах да стрекотанием последних осенних кузнечиков.

В одну из ночей их стало трое. Воронкообразный вихрь принес тополёк. Слабенький, молоденький. Оказалось, Илья, пацанёнок. Семнадцати ещё нет. Её Алёшеньке было бы сейчас чуть побольше. Защемило Ленкино сердце, заскрипела берёза кручёная. Что же это с миром сталось, что дети в нём жить не могут?


Илья


Ну не мог Илья заставить себя отвечать на немые вопросы качающихся берёзовых ветвей. Не мог! Его мысли, как последний жёлтый листик под ветром, описывали круги и опять возвращались к исходной точке. Он раз за разом переживал вечер пятницы и наступившую вслед за ним ночь. Вечную ночь. Потому что его солнце померкло.

…Как рано темнеет осенью! Фонари не горят, и беззвёздное чёрное небо навалилось на промозглый город, жадно впитывая любые осколки света, идущего от окон домов. Даже лужу замечаешь только тогда, когда уже занесёшь над ней ногу. Но разве это остановит, заставит быть осторожным?

Несколько минут назад на ступеньках ДК, где они после дискотеки ждали вечно копающуюся Нину, Алёнка прижалась всем телом к Илье и горячо зашептала в ухо:
– Проводим Нинку – и ко мне. Мои на даче, вернутся только послезавтра к обеду. Угу?

Илья задохнулся от счастья! Как давно он мечтал о той минуте, когда наконец-то Алёнка… Когда наконец-то у них случится всё. Ему это виделось и во сне и наяву. Он просто не мог думать ни о чём другом.

И вот теперь Илья возбуждённо-весело шагал по лужам, таща за собой Алёнку и Нину – эту вечную Нину! – чтобы уже быстрей. Девчонки визжали, пытались обойти по краешку тротуара озерца с ледяной водой, но он крепко держал их за руки и уверенно тянул за собой.

– Илюшка, отпусти руку! Не могу я так бежать! – это Алёнка.
– А у меня уже все новые сапоги промокли! – это Нина.
– Ниночка, ты знаешь, что новую вещь надо обмывать? А то порвётся быстро, – это уже Илюшин баритон. – А тебя, Алёнка, я никогда не отпущу, даже если просить будешь.

– Ну вот, что бы мне в Димку не влюбиться? Он такой покладистый! – это Алёнка.
– Да уж, ты-то за любовь, а я-то за что страдаю? – это Нина.
– За идею, Ниночка. За идею дружбы. Хотя я уверен, что женской дружбы не бывает, – Илья не очень-то задумывался над тем, что говорил. Он весь был поглощён мечтами о будущем, которое наступит максимум через полчаса, когда они с Алёнкой останутся одни.
– Ещё как бывает! Раз, два, три! – по Алёнкиному счёту девчонки резко выдернули свои руки из Илюшиных и остановились. От резкого движения он чуть не потерял равновесие и, чтобы его восстановить, сделал огромный шаг, оказавшись прямо в центре глубокой лужи. Вода ринулась в кроссовки, обжигая холодом.
Илюша нарочно громко заорал, девчонки ответили ему дружным хохотом.

– Ну вот, я совсем промок. Теперь, если меня не поместить в тепло и не окружить заботой и любовью, я заболею и умру, – похоже, эта фраза подействовала на девчонок удручающе. Нина предложила:
– Давайте пойдём дворами. Я – домой, тут уже близко. А вы к Алёнке, у неё погреетесь.
О Нина! Памятник тебе поставить за твои слова! Они как бальзам на душу, изнывающую от нетерпения. Для неё, для души этой, и десять метров – «дистанция огромного размера».
– Давайте, – откликнулась Алёнка и двинулась к шоссе прямо через газон. Нина, осторожно ставя ноги в новых сапогах на только ей видимые кочки, подалась следом. Илюша немного замешкался, раздумывая, не вылить ли воду из кроссовок, но решил, что не стоит, и зачавкал за девчонками.

Откуда взялась машина, он не понял – увидел только какое-то чёрное мощное движение и странную тень, несущуюся прямо на них, рванулся к Алёнке, но та как-то нелепо подпрыгнула и полетела в сторону. И только потом ушей достиг скрежет тормозов и глухой удар столкновения.

Пронзительно завизжала Нина. Илья побежал к Алёнке, неподвижно лежащей на асфальте. Вдруг – мощная вспышка света. Это машина включила фары. Раньше надо было, в такую темень даже габариты не включены. Наклонился к Алёнке... С её лицом происходило что-то странное. Полные пунцовые губы улыбались, а глаза… Один почти закрылся, а второй странно съехал в сторону и обнажил почти всё глазное яблоко.

– Алёнка, не смотри так страшно… Не пугай меня. Давай мы сейчас поднимемся и пойдем домой. Нет, сначала в травмопункт. Алёнка, любимая моя, солнышко…
Неожиданно пахнуло водкой. Илья повернулся и увидел рядом двух мужчин. Они что-то говорили, но смысл слов до Ильи не доходил. Он стал на колени перед лежащей девушкой и не знал, что делать. Нельзя поднимать – вдруг позвоночник повреждён. А за руку взять можно. Она сейчас придёт в себя. Надо скорую.

Один из мужчин носком высокого рыбацкого сапога тихонько ткнул Алёнку в голень:
– Ну чего ты, вставай, чего лежать-то, простудишься. До свадьбы заживёт…

И тут раздался жуткий крик Нины:
– А-а-а! Илья, у неё мозги по асфальту растекаются!

По мокрой мостовой расплывалось тёмное густое пятно. В глаза бросился какой-то красный комочек. Нет, это не могут быть мозги, они, говорят, серые…
Нина так кричала, что отдавалось где-то в пояснице. Похоже, у неё началась истерика. А Илья все стоял на коленях и зачем-то подгребал ладонями к Алёнкиной голове тёплую вязкую жидкость. До самого приезда скорой.

Домой он пришёл в третьем часу ночи. Не раздеваясь, прямо в куртке, залез под одеяло. Его трясло. Мать, Зинаида Семёновна, ещё не спала, ждала сына. Дело, конечно, молодое, но мог бы и позвонить…

Она встала, прошла в прихожую. Надо посмотреть, нет ли в карманах его куртки сигарет или, ещё хуже, наркотиков. Но куртки не было. Были только кроссовки. Мокрые и в крови. Подрался? Избили? Пулей в комнату сына:
– Илюша, сынок! Что с тобой? В куртке, в одежде – в кровать! Господи, ты пьян?

– Алёнку сбила машина.
Боже мой… Ведь эта девочка его первая любовь.
– Ты отвез её в больницу? Как она?
– Насмерть, – он зарыдал.
– Мальчик мой, бедный, – она не находила слов утешения.

Что сказать? Всё пройдёт? Успокойся? Ничего, переживём? Это только слова. Чем утешить? Она обняла сына, он прижался к ней, как в детстве, когда чего-то боялся… Его боль пробудила в ней её собственную, дремавшую где-то в уголке… Смерть мамы, мужа…

– Знаешь, ма, – наконец как-то заторможенно и устало сказал Илья, – я с трудом понимаю, где я, и вообще не понимаю, что со мной.
– Поспи немного. Может, тебе полегче станет. Я валерьянки принесу…
– Не надо. Я просто не знаю, как спать теперь. Я привык засыпать, думая о ней, мечтая, вспоминая. А теперь мне о чем думать, ма?
Он спросил так искренне, с такой надеждой, что не ответить было нельзя.
– Подумай о том, что есть Бог, который взял Аллу к себе. О том, что она будет ангелом, твоей хранительницей и защитницей до самого конца. А потом, когда придёт время, вы снова встретитесь.
Он улыбнулся. Горько, криво. Но всё-таки улыбнулся!
– Ма, не уходи. Посиди рядом, как в детстве.

…Будить сына в школу Зинаида Семёновна не стала. Ходила осторожно, боясь чем-нибудь стукнуть. А вот телефон отключить забыла. Мать и сын одновременно взяли трубки параллельных аппаратов.

– Здравствуйте, это мама Алёны. Вы знаете, у нас такое горе… Но я не за этим звоню… Там в морге ремонт, холодильники не работают. У Аллы голова до похорон может протухнуть. Вы бы не могли наморозить в морозилке льда? Прямо в целлофановых пакетах. Вы уж извините, но льда надо много. Я всех знакомых прошу. Извините, я плохо соображаю, я понятно говорю? Меня накачали какими-то лекарствами… Как Илья? Алёна говорит, что у них всё серьёзно. Извините, я сказала про лед? До свидания.

Голос звучал механически и бесцветно. Бедная женщина, она явно не в себе. Когда Зинаида Семёновна вошла в комнату сына, Илья с ужасом смотрел на телефонную трубку.

За что его так? Ему всего шестнадцать...

В шестом классе он с экскурсией попал в аварию. В автобус врезался рефрижератор. Выжили четверо. У Ильи – ни царапины. Все говорили: в рубашке родился. А он целый год ту аварию во сне видел.

Когда ему было четырнадцать, погиб отец, к которому Илья был очень привязан.
Потом умерла бабушка. Жарила внуку пирожки, и вдруг ей сильно захотелось прилечь. Легла и умерла. Всё это на глазах Илюши.

А теперь Алёна.

– Кем же ты был в прошлой жизни, сынок? Что ты там натворил? За что же тебе такое? – произнесла вслух Зинаида Семёновна. Неосознанно. Просто по привычке. Она часто разговаривала сама с собой, когда Ильи дома не было.

– Что ты спросила, ма? Ты думаешь, я что-то дурное сделал в прошлой жизни? И теперь всё это…
– Да нет, сынок, просто так говорят.

…После поминок Илья первый раз по доброй воле пошёл провожать онемевшую Нину. Девочка не могла говорить с того самого вечера. Она и хотела что-то сказать, силилась, но ничего не получалось. Они сели в детском фанерном домике во дворе и, оба раньше не курившие, давились едким табачным дымом и плакали. Нина дружила с Алёной с третьего класса. Сейчас и ей, и Илье было одинаково больно. Хотелось выговориться.

– Понимаешь, это я виноват, – торопливо говорил Илья. – Во мне что-то не так. Все, кто мне дорог, погибают. Осталась одна мама. Получается, что теперь её очередь? А я не хочу! Она не должна умереть! И Алёнка не должна была погибнуть.

Нина мычала, пытаясь что-то возразить, и отчаянно мотала головой.

– Я обязан что-то сделать, чтобы себя остановить, но я не знаю что. Уехать? Но ведь и там я буду общаться с людьми, может, даже с кем-нибудь подружусь. И он погибнет. Я, видимо, должен жить один. Но куда деться, в лес? В тюрьму? Я даже представить себе не могу, где замуроваться…

Нина заплакала, прижалась к нему. Трудно успокоить человека, когда не можешь ничего сказать…

Илья проводил Нину и отправился домой. У подъезда стояла беременная женщина. Оказалось, жена того, кто был за рулём.

– Илья, у нас двое детей, сейчас ждём третьего. Девушку твою уже не вернёшь. Нельзя, чтоб его посадили. Как я одна? Пожалуйста, Илья, – женщина встала на колени, – пожалуйста! Всё, что хочешь, сделаю! Деньги, квартиру, машину, дачу, гараж – всё возьми, только не забирай его! Нельзя ему в тюрьму! Он хороший, правда! Он заботливый, трудолюбивый. Он и на рыбалку тогда поехал, потому что мне рыбки захотелось… Он переживает сильно. Он не знает, что я к тебе пошла…

Она говорила и говорила, плакала и плакала. Илья давно перестал слушать. Ему вспомнились слова отца:

– Отомстить мужчине можно убив его детей. Вспомни Медею.

Холодная, жестокая мысль: пнуть её в живот. Или удушить. Нет, лучше убить старших детей. Этот к ним наверняка привязался, переживать сильнее будет.

– У вас мальчики или девочки?
Женщина восприняла его слова как добрый знак, встала с колен:
– Девочка старшая, ей десять, и мальчик пятилетний. А теперь опять мальчика ждём.
Она с надеждой смотрела на Илью:
– Ты поможешь нам?
– Идите. И не приходите больше. Ради вашего же блага.

Не знать. Он хотел не знать, что Алёны больше нет. Нет его любимой Алёны. Она там, на кладбище, одна, её закопали. А эти ходят, клянчат. В тюрьму он не хочет! Пойдёшь, гад. Ни один адвокат не отмажет. Убийца!

И вдруг в голове отозвалось: «Сам ты убийца! Из-за тебя всё!», «Кем же ты был в прошлой жизни, сынок?»

Кем же? Не из той ли жизни эти отголоски? Илья сам поразился своей внезапной вспышке ненависти. Он вспомнил, что с ним было, когда погиб отец (несчастный случай на работе): выл, волчком крутился, крушил всё, что под руку попадётся, бился головой о стену… Тогда ему казалось, что мир несправедлив. Он кричал матери, бабушке и Богу: «Почему папа, а не дядя Петя? Они же вместе были!»
А теперь он только что хотел убить детей. Видимо, в нем и правда что-то не так. Не случайно вокруг него столько смертей.

– Илюша, ты бы взял задание у ребят… Надо жить, сынок.

Разве маме объяснишь, что это неправильно… Алёнка на кладбище, а он тут уроки учить будет?! А может, и учить. Чтобы не думать.

По алгебре была контрольная, не задали. По ОБЖ домашних заданий даже никто не записывает. Информатику он сделал еще перед дискотекой в пятницу. Оставалась литература. Сочинение задали. «Самоубийство Катерины – сила или слабость?»
Самоубийство. Добровольный уход из жизни… В принципе, человеческое тело очень хрупкое. Сильный удар – и всё. Человека нет. Он переходит в другое измерение, где тело не нужно. Поэтому его закапывают, как ненужный мусор. То есть самоубийство – это освобождение от мусора? Очищение?

Илья перелистал «Грозу». Сила или слабость? Конечно, сила.

Катерина, наверное, ровесница Ильи. У неё была любовь. Такая, какую не скроешь. Но Борис уехал и не вернется, потому что его специально услали от неё подальше. Для Катерины жизнь без любви – это наказание. За что? Видимо, за грехи прежних воплощений. Ведь недаром же её с детства в церковь тянуло. Душа её каялась за прошлые жизни. За покаянием – потеря любви. Это предложение самой выбрать наказание: жить без любви или не жить вообще. И Катерина выбрала.
Он, Илья, тоже любил. Так, что его любовь вытеснила на задворки души все остальные чувства. И эту любовь у него отняли. Значит, ему тоже надо выбрать: жить без любви или не жить.

Теперь главное. Правильный ли выбор сделала Катерина? У неё могла быть семья, дети, внуки… Жила бы и замаливала грехи… Не захотела. Илья задумался…
Тут дело-то даже не в Катерине, поскольку она всего лишь плод фантазии автора. Интересно, что же такое знал сам Островский?.. А он наверняка знал, он ведь в суде работал. Столько видел!

Бросилась с обрыва. Одна маленькая точка на виске. Если бы небу была неугодна её жертва, она бы покалечилась, но осталась жить. Небу угодна. Легко и быстро. Подошла к краю обрыва, расправила крылья и полетела.

Сочинение Илья так и не написал – лег спать. А сон не шёл. Неужели действительно всё дело в нём, в Илье? Кем он был раньше? Что совершил? Откуда у него мысли, что надо уничтожить детей убийцы?! Но это он узнает не раньше, чем откажется от своего тела.

Как ни крути, самоубийство имеет больше плюсов, чем минусов. Во-первых, он убережёт маму. Во-вторых, он встретится с Алёнкой. В-третьих, узнает причину своих несчастий. Страшно? Конечно, страшно. Но Катерина смогла, а он не сможет? Глупости!

Утром Илья особенно тщательно собирался в школу. Вымылся, надел всё чистое. Долго стоял перед зеркалом. Зинаида Семёновна почувствовала какое-то беспокойство, глядя на сборы сына. Но успокоила себя тем, что мальчик просто пытается выйти из стресса. Уходя, он поцеловал её в щёку и сказал:

– Прости меня, мамочка, за всё. Я тебя очень люблю.
– За что простить? Ты никогда не делал ничего дурного… Илюша, ты что?
– Мне просто почему-то захотелось тебе так сказать…

Он не пошёл в школу. Он направился к шестнадцатиэтажке, с крыши которой они с Алёнкой не однажды смотрели на звёзды. Сегодня он посмотрит вниз.
На чердачной двери дома был замок, легко открываемый любой железкой и даже ногтем.

Стоя на крыше, Илья ещё раз всё продумал. Если допустить, что он ошибся… Что все эти преследующие его смерти лишь совпадение. Что эта краткая жизнь дана ему единственный раз в вечности и его душа умрёт вместе с телом. Что мама не переживёт этого горя. Что он не увидится с Алёнкой. Что там его не встретят отец и бабушка… Тогда он просто дурак?

Вот и проверим. Если пролетит минимум сорок метров, упадёт на бетонную автостоянку и останется жив – значит, он дурак, он ошибся, его выводы были неверны.

Илья решил ещё один – детский – способ проверки применить: он сейчас наберёт Алёнкин номер, но ошибётся в последней цифре. Если ему не ответят, ответит мужчина или номер окажется занят – то он всё рассчитал верно. Ошибка – только если ответит женщина, и не позднее чем через три гудка.

Илья перелез за ограждение, встал на самый край крыши и набрал номер. Он уже знал ответ, это так, для придания решимости. Сейчас с началом четвёртого гудка он бросит вниз телефон и сам шагнет за ним.

Внезапно он почувствовал, что накрепко врос в крышу. Пальцы ног вытянулись и, прорвав ботинки, обвились вокруг решётки ограждения. Сам он странно вытянулся, на мгновение с неимоверной высоты увидел весь свой город, ставший очень красивым, и уткнулся в какую-то чёрную тучу.

На месте руки с телефоном появилась ветка с жёлтым листком. Это его ветка. Он дерево.

– А ты, Илюша, в сказки не верил! Вот, заколдовала тебя Баба Яга, стой теперь тополем и жди, пока принцесса расколдует тебя…
– Не расколдует. Она умерла. Чудес не бывает. Наверное, этому есть очень простое объяснение. Но я не хочу об этом думать. Сейчас я хочу вернуться на крышу и сделать шаг.

– А ты расскажи, почему ты решил сделать этот шаг.
– Кому это может быть интересно?
– Мне.
– А ты кто?
– Я рядом стою. Берёза я.
– Вот и стой, берёза. Мне разговоров не надо…

Кто его остановил? Зачем? Он должен. Надо оградить всех от себя. Надо убить себя. Тогда в следующей жизни не придется расплачиваться за грехи предыдущей…


Ворон ворону…


С утра меня мучило чувство нависшей угрозы. Сначала поприкидывал, откуда ждать беды, потом решил, что она меня сама найдёт, и даже повеселел.
День обещал быть солнечным и тёплым. А каким ещё может быть день Большого Хоровода? Вестник уже напомнил всем, чтобы к четверти солнца собирались к дубу.
Только я отзавтракал, как появился отец.

– Поговорим, сынок? – его тон не предвещал ничего хорошего. Отец, не ожидая ответа, жестом приказал следовать за ним.

Что такое могло случиться? Перед отцом я чист.

Но он свернул, и я всё понял… Наш путь лежал к той самой поляне. Кровь бросилась в голову: кто? Кто знал? Кто донёс?

Отец опустился на пень и резко развернулся ко мне:

– Ты что наделал? Ты вообще в своем уме? Как до такого додуматься-то можно? – он кричал, давно я не слышал его крика. – Ты понимаешь, дурья башка, что теперь всё пойдёт по-другому?

Понимаю ли я? Понимаю. Теперь всё пойдет по-другому. Я этого и хотел. Так я и ответил отцу. Мысленно. Если захочет – услышит.

– Ты о чём думал? Гуманист херов… Да ты понимаешь, что самоубийство у людей – это форма естественного отбора, наряду с войнами, эпидемиями и стихийными бедствиями?! Неуравновешенные, слабые, не умеющие решать свои проблемы должны уходить, не оставляя потомства. А ты устроил им курорт!

Не курорт. Стресс. Гораздо более мощный, чем тот, который привёл их к черте. Я дал им время поразмыслить. А думал о том, что их надо остановить.

– Это же люди! Лю-ди! Ошибка природы, возомнившая себя венцом творения. Они смотрят на нас как на побочный продукт эволюции. Отказывают воронам в разуме, не признают нашей цивилизации. Отреклись от наших общих богов!

Они слабы, отец, совсем беззащитны. Ни летать, ни быстро бегать, ни дышать под водой не умеют. У них нет ни клыков, ни когтей, ни крыльев, ни силы, ни чутья, ни острого зрения, ни знания об устройстве вечной жизни. Им надо помогать.

– Ладно бы ещё нормальных людей выбрал, а так… Одни дебилы.

Нет, не дебилы. Они хорошие. Просто попали в водоворот.

– Ну эта девка беременная ещё ладно, хоть в математике соображает. И пацанёнок ничего, отличник. А бомжиху зачем? А этого никудышного из бара?

Рома хороший, просто он устал и ему с женщинами не везло. И Ленка хорошая. Трудно ей после того, как два любимых человека погибли.

– Какое ты вообще имел право вмешиваться? Мы – хранители, наблюдатели, вестники, но не больше! Нельзя брать на себя функции богов!

Да никто функции богов и не брал на себя. Просто эксперимент.

– Выискался властелин времени!

Отец замолчал, закрыл глаза и тяжело сглотнул. В его молчании информации было больше, чем во всём сказанном. Я понял, отец. Тебе нелегко. Ты переживаешь. Но там, в чаще, кто-то подслушивает, чтобы донести. Не думал я, что уже и на дубе знают… Кто же стукач?

– Отец, я могу спросить?
– Нет, нет и ещё раз нет! Ты не имеешь права оправдываться и спрашивать!

Это совет молчать. Не стоит давать лишнюю информацию подслушивающему.

– Ты сотворил такое, за что сегодня спросят со всей нашей семьи! Лучше бы я растоптал тебя, когда ты был яйцом. Да-да, зеленоватым яйцом с коричневыми крапинками! – мне показалось, что голос отца при этом воспоминании несколько потеплел.

Я не раз слышал от него рассказ о том, как в день весеннего равноденствия из первого яйца нашей кладки вылупился мой старший брат, а потом один за другим по очереди – средний брат и сестры и, наконец, я.

Соседи тогда ещё советовали моим родителям заклевать двух последних. Весна была холодная, не выкормить всех… Но родители рискнули. Им было очень трудно.
Полуголые, с жиденьким пушком на голове и шее, с колючими пеньками полётных перьев (отец тогда нас ласково называл ёжиками), мы, сбившись в кучку, дрожали согревающей дрожью, стараясь забиться под братьев-сестёр. Меньше всего это удавалось мне, и я чаще других вытягивал шею вверх, раскрывая в немой просьбе малиново-красный рот. Старшие время от времени тоже тянулись вверх с просящим сиплым писком, хотя животы у них были набиты до отказа.

У меня позже всех открылись глаза. Отец думал, что я останусь незрячим, поэтому договорился с Хугином, что тот возьмет меня на обучение. А когда глаза всё-таки открылись, старик всё равно потребовал меня в ученики. С тех пор я практически не жил с семьёй. Так, навещал время от времени.

Мудрый вещий Хугин знал очень много и старался научить меня всему, что умел. Он готовил меня в преемники, потому что хотел уйти на покой – поселиться в одиночестве в дальнем лесу и там предаваться философским раздумьям. Не знаю, насколько хорошо я овладел магией, ясновидением, знахарством, управлением временем и остальными премудростями, но он считал меня лучшим учеником за свою долгую жизнь. А вот мне быть его преемником не хотелось вообще. Сам того не желая, старик передал мне и свою мечту об отшельничестве. А на место главного ведуна стаи был и ещё один претендент… Не мог ли он?..

– Ты, безусловно, талантлив. Ты лучший. Корк тоже не лишен способностей, к тому же он практичен и трудолюбив. Я не знаю, кто из вас будет более полезен стае. Корк может застыть, остановиться в развитии, а ты… Тебя может занести… Это тоже нехорошо… Я бы хотел, чтобы вы вдвоем заняли мое место, уравновешивая друг друга… Но это невозможно. Выбор сделает стая. Я буду рад любому её решению. К тому же ни у одного из вас нет подлости в душе, вы не будете портить друг другу жизнь, – так говорил наставник. Он знал, что говорил. Значит, не Корк.

Я нагнулся к самому крылу отца и еле слышно выдохнул:

– Мне надо кое-что закончить… Это нужно тем, сокрытым в деревьях. Надо, чтобы они увидели добрых людей, чтобы в них зародились надежда, вера, желание жить. Я веду к ним Наташу и Макса.
– Закончишь до Хоровода? – отец покосился на солнце.
– Не знаю…

Отец оглянулся, набрал побольше воздуха и заорал снова:

– А людей зачем в рощу ведёшь? Писателя этого?

Ему тема нужна. Я ему её дам. А Наташа не позволит ему свернуть или отвлечься. Повесть у него получится хорошая. Люди прочтут и задумаются.

– Нет, ну надо же до такого додуматься! Способный ученик! Гордость семьи! И такое безобразие!

Где-то вдалеке послышалось осторожное хлопанье крыльев. Улетел, предатель.

– Ладно, – голос отца стал обычным. – Хватит об этом. Лучше механизм расскажи, как ты всё это сделал?

Это совсем не сложно. В момент самоубийства аура человека искрит так, что к ней не могут приблизиться ни ангелы, ни те, другие. Стоят поодаль и наблюдают. Это длится только минуту – полминуты до и полминуты после. Именно в это время я и вложился.

– Неужели сам додумался?

Сам. Не думаешь же ты, что Хугин такими «глупостями» занимается. У старика проблемы поглобальнее.

– И что ты собираешься с ними делать?

Писателю дам возможность пообщаться с ними. А потом… Потом все вернутся и сами сделают выбор.

– А духи деревьев? Они-то как разрешили?

Духи уже ушли. Они жили в этих деревьях за разные провинности. Их простили, они покинули искалеченные тела, поэтому деревья-уроды умирают.

Я помолчал в раздумье. Стоит ли отцу знать об этом? Решил, что стоит.

Тут всё-таки один прокол получился. Одного из духов не простили. Он умирает вместе с деревом.

– Значит, и подопечный твой умрёт? К умирающему духу дерева нельзя приближаться.

Да, к сожалению. Если я не найду способа их разделить…

– Ну что ж, они хотели умереть… – отец вздохнул. – А что делать нам? Ко мне на утреннем облёте территории подлетает вестник и сообщает, что ты сотворил ужасное преступление, да не одно. Тебя обвиняют в пересечении границ территории, вмешательстве в жизнь деревьев и людей, в нарушении естественного хода времени, искажении причинно-следственных отношений! Видят твою вину, косвенную, конечно, в лишении пищи: двое из твоих подопытных могли стать добычей, пусть не нашей стаи, но собратьев... Я даже не знаю, как они нас накажут.

Отец вздохнул. Сейчас он должен сказать главное. Если семья не отречётся от меня, достанется всем: и отцу, и маме, и братьям-сёстрам. С молодыми проще, мы уже целое лето не общаемся. Мама тоже сможет отречься от меня, чтобы спасти остальных. Отцу тяжелее. Я – его гордость, воплощение того, кем хотел бы стать он.

Не надо, отец, не объясняй ничего. Ты просто скажешь вместе со всеми «отрекаюсь» – и всё. Но мы с тобой будем знать, что это только слова. Ты мне по-прежнему будешь отцом, я тебе сыном.

– Ты так думаешь? – в голосе отца послышалось сомнение. – Я уже стар, сын. Мне нечего бояться. Я не хочу отрекаться от тебя. Ты моя плоть и кровь. Да и зачем отрекаться, если я не вижу ничего дурного в твоём поступке?

Нет, отец. Тебе надо жить. Скоро зима, начнутся брачные обряды. У вас с мамой будет новая кладка, а потом дети, внуки, правнуки… Тебе просто некогда будет обо мне вспомнить.

– Сын, но это как-то неправильно. Мне казалось… – он осёкся.

Не надо, отец. Никто не требует от тебя героизма. Я благодарен тебе за то, что ты меня понял. Это самое главное. А теперь лети к семье. Я попробую всё закончить до начала Хоровода.

– Сынок, может, тебе помочь?

Нет, отец. Я сам.

Он тяжело оторвался от пня и как-то неуверенно, с оглядками, полетел к дому. Я остался один. Вот и всё. Теперь только завершить начатое. А потом… Но, как говорится, хуже смерти ничего не случится, а её не минуешь.

Наташа уже вышла на поляну. Следом за ней с корзиной провизии шёл Макс.
Я закрыл глаза и сосредоточился. Надо наладить информационную связь с Максом. Он должен сразу войти в курс дела.

Теперь заставить Наташу подойти к дереву и создать миниканал передачи информации. Молодец, правильно. Плотнее, ещё плотнее. Давай!

Порядок. Теперь та же процедура с Максом. Послать импульс, чтобы канал легко расширялся. Внушал же тебе, писатель, возьми водки больше. Угу, вижу, взял. Пей. Сразу пей. Я остановлю, когда хватит. Так, теперь к берёзе.

Молодцы. Теперь пора к клёну. С ним возни тоже много. Вторая берёза самая простая при подключении. Её напоследок оставим. Я понимаю, что вам тяжело… Ну, давайте, соберитесь… Надо подключиться! Надо! Наташа, начали! Прости, девочка, но так надо… Теперь Макс. Куда пошёл! Сюда иди… Так, молодец. Обними тополь. Отлично.

Ох, как вы меня вымотали. Отдых. Иди, парень, посиди с Наташей. Только молча. У вас потом будет время всё обсудить.

Надо восстановить силы. Последняя берёза – и проводить писателя с музой. Потом начну отправлять суицидников. Нужно было какой-нибудь запас пищи себе сделать. Кто ж думал, что всё придётся ликвидировать в авральном порядке?

Всё. Наташа, иди сюда. Давай, давай! Помоги этой несчастной! Молодец. Так, прислонись. Ну прислонись просто! И ты, Макс, иди сюда! Давай, рядышком.
Ура! Всё, с этими закончил. Теперь деревья.

Голова кружится. От голода, наверное. Макс, дай хлеба, а? Не могу уже терпеть, а охотиться или искать сил нет. Дай хлеба! Не воровать же! Ладно! Ну тогда так! Сейчас тебе просто необходимо полезть в корзинку. Посмотри, на хлебе червяк! Отлично! Спасибо, Макс. Ты настоящий писатель-гуманист!

А теперь валите отсюда быстрее! В город и на рабочее место! Писать! Немедленно писать!

Ну, сейчас, ребята, с вами разберусь. Простите, если что не так… Я не хотел вам хуже делать. Но мне кажется, что смерть должна быть естественной. Чёрные периоды бывают почти у каждого. Между прочим, и у меня был. Но я справился. И не жалею. Если бы я тогда прекратил бороться за свою жизнь, вас бы уже не было. А так мне почему-то кажется, что вы что-то поняли после этой, как говорит Рома, «групповой психотерапии». Ну, с Богом! Я не могу проследить за вами, но у меня есть надежда, что мы сегодня не встретимся в параллельном мире! Удачи вам!

Теперь надо разделить душу человека и дух дерева. Сейчас попробую…

– Эй, ты опаздываешь на сбор! Что ты тут делаешь? – это вестник. Он уже за мной.

Ну что ж такое! Давай, разделяйся!

– Полетели! Нас все ждут!

Он сел рядом. Ветка была тонкая, и нас закачало.

– Ты хороший парень. Мне даже понравился твой эксперимент. Это они? – он посмотрел на деревья.

Я кивнул.

– Но ты же знаешь, что закон обязателен для всех. Если бы каждый его нарушал, наступил бы мировой хаос. А мы как раз хранители порядка.
– Слушай, а кто меня выдал? – этот вопрос меня занимал больше всего. Я не хотел плохо думать о тех, кто не виноват.
– Тебе это знание уже не поможет.
– Да я о помощи и не прошу. Мне бы в глаза ему посмотреть!
– Подумай сам.
– Тот, кто претендует на место Хугина?
– Тепло. Но мимо.

Я понял. Несколько дней назад, перед самым отлётом Хугина, у нас с ним был разговор. Старик давно решил покинуть стаю, однако опечалился: никто даже не пытался его отговорить. Это было признанием того, что решение своевременно, если не сказать – запоздало.

– Давно я не смотрел на себя со стороны. В душе я ещё совсем молод. Мне казалось, что и другие воспринимают меня так же. Ну старик, зато бодрый, энергичный, умный. Но оказалось… Еще чуть-чуть – и меня назовут ходячей падалью. Непросто осознать, что этот этап твоей жизни закончен. А раз так, то я уйду тихо, не слушая лести и фальшивых славословий.

– Я тоже хочу уйти.
– Нет. Ты не такой, как я. Ты уже на взлёте знаешь всё, что я понял только в старости. К тому же прежде, чем стать отшельником, ты должен узнать жизнь. Познать любовь и радость отцовства, крепость дружбы и боль предательства, признание и изгнание, открытие и заблуждение, стыд и триумф. Хотя… я сомневаюсь, что ты все это испытаешь.

– Почему? Что-то не так?
– Ты слишком хорош для этого мира, мальчик мой. Тебя заклюют.
Тогда я думал, что это метафора.
– А ты, наставник, всё испытал?
– Почти. Мне осталось испытать только одно…Предательство.
– Тебя предадут? Или… Ты собираешься предать?! Кого?
– Я ещё подумаю…
– Но зачем? Это же… Страшно… Подло…
– Меня интересует чёрная дыра, которую порождает в душе предательство. Что происходит, когда в тебе открывается преисподняя, как жить с ней, если знаешь…

Он недоговорил и закрылся. До этого у нас был постоянный канал обмена информацией. Я не скрывал от него своих замыслов, хотя и не советовался с ним. Старик, как мне казалось, одобрил мой эксперимент. Это Хугин открыл мне, что в одном из выбранных мною деревьев умирает дух. Правда, уже после того, как я запер в дерево душу человека. Почему не раньше? Зачем вообще сказал? Так ведь это он и поместил в дерево умирающего духа! Вот как… Теперь всё сошлось…

Мудрый Хугин решил дать мне последний урок. Предательство того, к кому был сильнее всего привязан, кого любил и кому верил, как себе. А ещё и задача, решение которой от меня ускользает. Я с тоской посмотрел на дерево. Прости, не знаю, как тебе помочь. Попробовал, но не получилось… Я послал последний импульс, уже не надеясь разделить душу человека и умирающий дух дерева.
 
Мы полетели к дубу. Я уже знал, что меня там ждёт. Только бы отец не сильно волновался.

Когда мы подлетели, процедура назначения уже подходила к концу. Конечно, выбирали Корка.

– Хочет ли кто-нибудь из стаи испытать нового ведуна?
Я выразил желание. Вожак нехотя согласился:
– Пока ты ещё член стаи. А значит, можешь назначить испытание.
– Мне не поддалась задача мудрого Хугина. Попробуй ты, Корк. Чтобы стая не сомневалась, что ты – лучший.

Я изложил суть дела.

– Хорошо. Думаю, что к окончанию Хоровода я предоставлю результат, – мне показалось, что Корк даже обрадовался возможности помочь. – Я благодарен тебе за то, что назначил мне испытание.

Это были только слова. Мысленно же он сказал другое:

– Это не я донёс. Я даже не знал. Мне очень жаль, что так все получилось. Я привык к тому, что ты всегда рядом. Без тебя я буду чувствовать себя неуверенно. Прости меня, друг. Я не смог тебя защитить.

Я попытался его успокоить.

Он улетел. А сбор принялся за меня.


Макс и Наташа


Наскоро собравшись, Наташа и Макс медленно побрели к шоссе. Оба были ошарашены произошедшим.
 
– Наташ, ты что обо всем этом думаешь?
– Я молюсь за них, Макс. Иду и молюсь. Прошу, чтобы Господь вразумил их, отвел беду. Я не знаю, почему это всё обрушилось на нас. Если б я психологом была, я бы, может, подсказала, что им делать. А так…

Вдруг, разорвав тишину леса тысячей голосов, в небо поднялась огромная стая воронов. Большие чёрные птицы покрыли сетью всё небо. Они громко… граяли – вот точное слово!

Сколько их? Не одна сотня, наверное. А может, так только кажется, потому что они не стоят на месте. Птичья сеть, опутавшая небо, была похожа на живой единый организм. Он расширялся и сжимался, менял форму и перемещался в пространстве… Изумительная синхронность движений завораживала и пугала. Кто руководит этим немыслимым танцем? Откуда вся стая знает, что сейчас нужно повернуть или взмыть ввысь? Не мешают ли лесным воронам эти два человека на просеке? А то как в фильме Хичкока…

Внезапно, как по команде, птицы перестроились в кольцо. Широким хороводом они двигались по часовой стрелке, постепенно сближаясь. Когда вороны сомкнули круг максимально, казалось, что в небе появилось черное солнце.

В эту минуту снизу прямо в центр скопления птиц стремительно взмыл ещё один ворон. Воронье солнце на секунду раскрылось в кольцо – и сомкнулось снова, поглотив «новичка».

Такого истошного птичьего крика Наташа с Максом даже вообразить не могли.
Что-то в вороньем скоплении происходило, какая-то драма. Птицы отлетали от условной середины – и бросались в столпотворение снова. Полетели перья.

– Они дерутся? Или из-за тесноты калечат друг друга? – Макс тоже не знал.
Небесное представление длилось минуты три, не больше. И закончилось так же внезапно, как и началось. Один из воронов камнем упал вниз. Остальные просто растворились в лесу. Наступила тишина. Какая-то зловещая…

Макс пожалел, что не снял это чудо, он как-то вообще забыл про фотоаппарат… Надо будет почитать в Интернете, что это за птичьи ритуалы.

Они свернули с просеки в лес. До шоссе оставалось минут десять ходьбы. Идти стало сложнее: корни деревьев проступали на дорожке, как вены на старческих руках. Макс оскальзывался, спотыкался и потому весь был поглощен дорогой. Он чуть не столкнулся с внезапно остановившейся Наташей.

– Что случилось?
– Смотри!

Метрах в четырёх от них под сосной лежал ворон. Тот самый, на которого обрушился гнев сородичей. Макс подошёл поближе.

Тело птицы трепетало в предсмертных судорогах. Голова была расклевана до мозга, и залитые кровью глаза только угадывались в красном месиве. Крылья явно были сломаны. Птица умирала.

– За что же тебя так, бедняжка?! – не успев договорить это, Максим отчётливо услышал в голове ответ:
– За людей. За попытку объяснить их заблуждения. Но это уже неважно. Я сейчас счастлив. А вы идите… Нет, закапывать меня нельзя. Я часть этого мира. Стану пищей другим…

Птица затихла. Видимо, умерла. Макс пошел к тропинке, на которой стояла Наташа. Над головой громко прокаркал ворон.

– Ах ты, стервятник! Он ещё не остыл, а ты уже пищу караулишь!..

Максим схватил шишку и запустил её в нарушителя скорбной тишины.

– А ещё говорят: ворон ворону глаз не выклюет! Эх вы, сволочи…

Наташа молчала. Она что-то сосредоточенно обдумывала. Наверное, она и не слышала ворчанья Макса, а тот долго не мог успокоиться.

Они сели в дачный автобус. Проехали до автовокзала.

– Пойдём пройдёмся? По набережной. Домой не хочется.

Максим понял невысказанное желание Наташи. Он тоже подумывал, что неплохо было бы найти место, которое так ярко представилось во время «рассказа» Любани. Да и Ромкин бар, он ведь тоже на набережной. А Ленка иногда там банки собирает. Вдруг… А что вдруг? Он не знал.

Под ногами ковром листья. Их шуршание не могли заглушить привычные звуки города.

– Макс, помнишь, мы последний раз тут были, когда приезжала Любовь… Александровна…– Наташа как будто что-то вспомнила – так неуверенно прозвучал её голос, а конец отчества матери Макса вообще скомкался.

– Ты думаешь, что Любаня?.. – он не договорил. – Постой, но в той истории парня звали Антон, а я Александрович. И, по словам мамы, мой отец погиб. Так?

– Знаешь, Макс, иногда женщины, родившие без мужа, дают детям своё отчество. А про отцов-лётчиков, -моряков, -разведчиков часто рассказывают сыновьям одинокие матери, потому как думают, что выдуманный отец-герой поможет воспитать их на положительном примере… Но ты ведь свою маму лучше знаешь. Я только предположила…

Лучше? Да, Макс знает. Его мама – заслуженный учитель, как говорят, Учитель от Бога. Сейчас уже могла бы сидеть дома на пенсии, но куда там! Мамина жизнь – это школа и он, сын. Они всегда жили вдвоём. Но фотографии в серванте говорили о том, что были ещё папа, дяди и тёти, дедушка и бабушка, которых живьём Макс никогда не видел. Да и мама с ними почти не общалась. Только однажды он невольно услышал разговор по телефону: «Мама, мамочка, прости меня, ведь столько лет уже прошло! Давай всё забудем, помиримся, ты приедешь жить к нам. Или мы с Максимкой к тебе. Какой дом престарелых при живой дочери-то! Одумайся!» А потом мама плакала.

Спустя много лет он как-то спросил её о том разговоре. Но она сразу сменила тему.

Может, это её историю поведала берёза? Что-то внутри сопротивляется. Не могла его мама так. Она мудрая. Сильная. Или могла? Спросить – не ответит.

– Мне кажется, что окончание истории Любани я знаю,– уверенно сказал Макс. Наташа кивнула:
– Может быть…

Поднялся ветер с залива, стало прохладно. Набережная была пуста. Летние кафешки-времянки исчезли. Среди продержавшихся до середины осени выделялось одно кафе, кирпичными стенами и башенками под черепицей напоминающее замок в миниатюре. Тянуло дымком мангала. У входа возился парень с опрокинутой ветром рекламной стойкой. С плаката на прохожих глядел красавчик с голливудской улыбкой, указывающий рукой на вход в замок. Надпись гласила: «Вас приглашает Роман Горынин».

Наташа ликовала:
– Макс, смотри – Роман!
– Мало ли Романов на свете? Не впадай в мистику! – Макс обнял Наташу и поймал себя на мысли о том, что уже почти поверил: это тот самый Рома, иначе и быть не может.

Они медленно брели по дорожке. Когда вдруг раздался резкий металлический скрежет, Наташа даже вскрикнула от неожиданности. Они оглянулись.
Немолодая испитая женщина в нелепой спортивной куртке с чужого плеча раздавила ногой пустую пивную банку.

– Извините, Вы не знаете Лену? Она тоже банки здесь иногда собирает, – спросила, оправившись от испуга, Наташа.
– Ну, знаю, и чего? Украла что-нибудь?
– Нет, нам поговорить. Где её можно найти?
– Ленок тут как собак нерезаных. Вам какую? Если Ленку Кошкин хвост, так она теперь не работает на набережной, всё больше по вокзалу. А Ленка-Хворь уже месяц где-то шарится, не появляется... Ещё есть Ленка с Новгородской, так та здесь редко бывает, не её территория. Вам которую?

Женщина утрясла ставшие плоскими банки в огромной матерчатой сумке и, не дожидаясь ответа, побрела дальше. Наташа последовала за ней.

– Она раньше на мотоциклах гоняла. У неё ещё муж и сын погибли…
– А, так вам Рокершу надо. Она… Ну, отошла она.
– Умерла? – ахнула Наташа.
– Да нет, живая. Она уж года три как при монастыре приживалкой. Или как там, послушницей что ли? В хоре поёт. Я пару раз ходила слушать. Хорошо поёт!.. Вот так, из грязи да в монашки. Не пьёт теперь…

Женщина говорила с паузами, не прекращая рыться в урне:

– Допилась она до края. Чуть не удавилась. А потом как отрезало. Видно, заглянула в ад да перепугалась. Теперь вот грехи замаливает. А вы про что с ней говорить-то собрались? Если про квартиру, так это не к ней. Она квартиру товарке своей оставила, Галине.

…До дома они добрались уже в сумерках.
Наташа легла, а Макс по привычке пошёл к письменному столу. Он пробежал глазами последнюю страницу, написанную утром, и понял, что неоконченная повесть теперь надолго отправится в стол. Все мысли были уже на поляне, где жались друг к другу деревья-уроды. Текст просился наружу, причём немедленно и весь сразу.

Работа так увлекла, что Макс не заметил, как пролетела ночь. Его вернул к реальности звонок Наташиного мобильника.

Наташа ответила сразу (видимо, уже проснулась, но тихонько лежала, чтобы не мешать Максу):

– Алё? Говорите! Я Вас не слышу! Это кто? Говорите! Не молчите же! Илья, Илья, это ты?