На площадке семь дверей. Одна - в лифт. Одна - в квартирный отсек. Пять - в квартиры. Ночью в темноте начался новый день. Теперь уже светло. Но ни одна из дверей пока не открывалась.
Отмяучивши все силы кот-подросток лежал недвижным комком у отсеч-ной двери. Одинокая ночь на площадке - наказание, конца которого он теперь ждал.
И вот звякнул дверной замок. Кот сел, склонив голову набок. Дверь в от-сек отворилась, кот стремглав юркнул в проем.
Вышедший, мужчина лет сорока, приостановился, заглянул в коридор. Кот одной лапой скребся в дверь под номером 124. Пробурчав “Ну Адка!”, муж-чина направился к двери и нажал кнопку звонка.
Из полумрака приоткрывшейся щели осевший голос: “Мог бы еще потер-петь! Ладно, Кир, спасибо.”
Кир кивнул невидимо кому и едва развернулся, чтобы уйти, как из щели выпросталась длинная женская рука и легонько погладила его по голове. Кир дернулся в ответ, но дверь перед ним тотчас захлопнулась.
Успокаивающе покачал сам себе головой и пошел обратно к лифту.
День воскресный. Весенняя улица пустынна и свежа. В будни такой бы-вает лишь на рассвете. Сегодня выходной, и давно уже светло. Но для воскре-сенья все-таки еще рань.
Вскочить в такую рань получилось как-то само собой. Открыл глаза и все. Сна как ни бывало. И такого не бывало очень давно. Может, вообще никогда не бывало. На работу обычно - не продрав глаза. А чтоб в выходной раньше одиннадцати - да ни за что! А тут надо же, в восемь обуяла бодрость духа и тела. И чуть ли ни бегом подмывает пуститься сейчас вдоль мостовой.
Кир усмехается, жмурясь на небо. Едва заметно, слабым отголоском ко-гда-то где-то деланной зарядки, двигает плечами назад- вперед и чуть подпры-гивающим шагом направляется на угол в магазин.
У прилавка под ленивым взглядом продавщицы сует пакет кефира под мышку. На сходе со ступенек магазина вдруг останавливается и, вынув пакет, брезгливо оглядывает влажное, в разводах пятно на рубашке. Шаг к урне, про-давленный маслянистый пакет - на весу в руке. Вдруг голова Кира поворачива-ется к улице. Нечто там увиденное привлекло, и он сходит на тротуар, оставив пакет в руке.
Напротив через улицу полого подымался холм. Его лысоватую травку мягко поливал солнечный свет. Холм утробно помурлыкивал от щекотания пророставших внутрь него корней. При далеком раскате грома смолк. А надо всем выявилась бледная радуга. И тотчас рассеялась.
Кир, недоверчиво приподняв, брови ступил на склон холма. Каждый шаг - с нажимом, для полноты ощущения. Лицо морщит, головой встряхивает, как бы от чего-то отвязываясь. Удалось. Вдохнул распрямлено, обозревая с высоты своего небольшого тела, что там дальше и как.
А дальше под холмом течет речка. В том месте, где встал Кир, русло ей спрямили, выложив берега обломками гранита и накрыв металлической сеткой. А реке, похоже, все равно. Течет себе и течет, хоть под землю ее упрячь. Все равно просочится. Только какой при этом станет?
Кир сел на траву. Снизу смотреть на воду больно. Свет, отражаясь от водной ряби, бьет прямо в глаза.
Но если закрыть веки, если приподнять голову, тогда вдруг ощутишь то, что можно принять за горячие божьи ладони на лице. И тут уж знай подставляй щеки под невесомое давление света, соединяющее твое лицо со всем, одина-ково в этот момент невидимым.
Кир хотел было поудобнее опереться о землю, но рука тотчас отдерну-лась, попав на что-то липкое и влажное. Пакет кефира. Размяк, разбух от тепла. Теперь его и впрямь надо выкинуть
Пакет - шмяк о дно урны, а перед глазами - хлоп и возник листок, виден-ный на двери подъезда. Пушистая головка. Лицо девушки затемнено плохой печатью, но кажется, что где-то ее видел, не где-то далеко, а где-то здесь рядом, и запомнил. Может, просто кого-то тогда напомнила? Да, возможно, эта девушка на объявлении показалась в тот момент на кого-то похожей. Или же это она и есть. Или же просто ее напоминает. Или же... Или же, ижица, кашица, лужица... Да ну, кто это сейчас разберет! Кир крякнл.
Вообще день задался как-то не так. Какие-то извращенные порывы то рано встать, то выпить кефира, то плюхнуться на обпачканную собаками траву. Лучше всего, пожалуй, сейчас вернуться. Заснуть, конечно, уже не засну, так хоть кофе выпью. Не забыть газеты купить. Чой-то там в них прописано. На шурщащих объемистых страницах с рванью шрифтов и колонок.
Бросив на стол кипу прессы, Кир повернулся к смежной с соседями сте-не. Прислушался. Сквозь стену - звук флейты. Просто, трагично, любовно. “Орфей и Эвридика”. Оркестр - глухо, флейта - отчетливо. Ведут тему. Да, именно так! - Просто, трагично, любовно.
Запечатлюсь в тебе,
Ты передашь меня другому.
Кир склонил голову, раздувая ноздри. Нашарил карандаш и быстро на-писал на полях газеты:
Запечатлюсь в тебе,
Ты передашь меня другому.
Оторвав кусок с написанным, направился в комнату, повторяя с убы-вающим воодушевлением: другому... другому....
Письменный стол в комнате завален печатной продукцией. Над ней вы-сится монитор. Свободного места нет. Раздвигать Кир ничего не стал. Просто помахал над столом обрывком газеты и сбросил его вниз. Застыло постояв, оглянулся на фотографию женщины за стеклянной дверцей шкафа. Пышново-лосая, светлокудрая она скрытно улыбается, гордая своей неувядаемостью. Кир кивнул ей со словами: “Нет, нет, мамуля, и не думай! Все. Больше некуда.” И пошел, старательно насвистывая, на кухню.
Сухость от словесного зуда запил холодным пивом и с наигранной важ-ностью сел за стол.
Нуте-с, полистаем газетки. Пусть убедят, что мир хоть и шатается, но все еще стоит. За стеной тихо. Это хорошо. Хотя теперь бессовестная слышимость почти не досаждает. У новой соседки либо тихо, либо слышно что-нибудь вполне пристойное. Вроде Глюка. Да и вообще эта новая соседка очень даже мила. Худа, элегантна и при этом немолода. По имени Зоя. И даже когда - Ге-оргиевна, звучит неплохо. А какой от нее запах! Сразу становится ясно, что это она прошла по коридору.Тонкий, прохладный, горьковато-травянистый. Навер-няка какие-то шикарные духи. Интересно, сколько такие стоят?
Выпущенный из флакона, в комнате витает горьковато-травянистый дух. Рука с флакончиком свесилась с подлокотника и слегка расскачивается. Вды-хающие запах ноздри узки и жестки. Кончик носа начинает вдруг краснеть, раз-дается чих, а за ним - звонок телефона.
- Да, Зоя Георгиевна это я, - подтверждает ответившая на звонок жен-щина. - Нет. Я вообще в этом доме никого почти не знаю. Живу здесь всего три месяца. Ах вот оно что... Ну тогда конечно. Точно не помню, но возможно это была она. Подсела ко мне в такси и попросила довезти до метро. Я ее в первый раз видела. Понятно. Но сегодня же воскресенье! Ах, вы и в выходные... Хорошо, приходите. В это время я буду дома.
Ну вот! Только сюда въехала, и уже история! Надо же было ей сесть именно в мою машину! А эти вечные бабки у подъезда тут как тут. Тут же до-ложили. И вообще что за дом! Одна соседка - выпивоха, тоже мне, нашла оп-равдание - брат в армии погиб! Другой явно какой-то блаженненький: один в трехкомнатной квартире и так убого одет! Но хорошенький. При встрече смот-рит с таким хитрым обожанием, будто разыгрывает. А парочка слепых стариков чего стоит! Страшно смотреть. Теперь вот еще эта история с девушкой... Гос-поди, и здесь никакого покоя! А ведь казалось: тихий приличный район, дом - бывший кооператив. Квартира, конечно не очень, но зато думала: все, больше никаких эксцессов, никакой черноты, никакой дури... Нет, стоп. Все эти экземп-лярчики там, за дверью, а здесь мой мир. Здесь будет по-другому. А уж сынок мой, Митя, пусть как знает. У него теперь свое жилье. И пусть делает там, что хочет. Господи, только бы до притона не дошло! Но не до такой же он степени... А если даже и до такой, то все равно. Потому что хватит. Каким стал, таким стал. Никуда не денешься. Своя голова на плечах. А здесь я все организую, обустрою. Все тут у меня утрясется, упорядочится. Утрясется, упорядочится...
Вот на кухне уже вполне прилично. Диванчик угловой - просто отличная идея. Спиной вот так к спинке, а ноги как раз вытянуть вдоль сидения. Сюда - кружку с кофе, туда на полку - телевизор. Сиди себе, почитывай, посматривай... И пусть там как знают!
Потянувшиеся вверх руки вдруг обмякло опустились. Зоя Георгиевна прислушалась.
Назревало, чмокающе отрывалось, шлепалось - капало в ванной. Дверь туда открыта. Звук каждой разбивающейся о раковину капли отчетлив. Между падениями отмерено томительное вызревание. Иногда оно становилось чуть короче. То набухла темная капля, и от нее на фаянсе бегущий след ржавчины.
Проклятье! Только неделю назад поменяла кран, и на тебе! Это слесарь, придурок, напортачил. Ну что за дом! И куда я себя загнала!
Зоя Георгиевна вскочила с дивана и, влетев в ванную, рванула ручку крана. Тот оказался не до конца завернут.
И все? Не капает? Не капает.
Шаркая ногами, Зоя Георгиевна прошла в комнату. Пробралась между коробками и мебелью к окну.
Яркий непалящий свет. Глубокое голубое небо. Изумительно даже сквозь пыльное стекло. А сколько сирени! За ночь расцвела. Открыть окно и подышать.
Повернув ручки затворов, дернула. Створка окна не поддалась. Еще раз! Ручка в крепеже угрожающе заходила.
Проклятье! Так и сломать можно. Знала же, что надо все здесь сразу по-менять. Все. Сразу. Окна, двери, по... и полы! Тогда тут можно было бы жить. А теперь как? С мебелью? С вещами? Невозможно, если только самой куда-нибудь отсюда не убраться. А все из-за этой жуткой спешки. Скорей. скорей! Спасалась. И от кого же? От собственного сына! А ведь рос таким славным чутким мальчиком. Зато теперь форменный монстр. Разгильдяй. Сектант. Бе-зумец. Втолковываешь ему, втолковываешь, а он: не хочу, не могу, не буду. Ни черта не понимает, какая жизнь теперь стала. Наотрез не понимает. Это бы его упорство да в конструктивное русло! А как обидчив! Нет, все, хватит. У него своя голова на плечах. Слава Богу, двадцать восемь лет. Надо сейчас пойти пройтись, успокоиться. Может к отцу съездить? Давно ведь у него не была. Не ждет, но, может, будет рад. Хотя нет, в три должны придти. Надо куда-нибудь недалеко. К реке! Там теперь все благоустроили. Газоны, дорожки, публика чистая гуляет, бомжей отпугивает. Замечательно!
Зоя Георгиевна заставила себя изобразить улыбку, затем кокетливую гримаску, потом ритмично поводя плечами, подошла к шкафу и, открыв дверцу, посмотрела на себя в зеркало на внутренней стороне створки.
Отразились испуганные глаза. Кончики пальцев быстро в баночку с кре-мом, и по лицу, по лицу, по вискам, по углам рта - хлоп-хлоп, хлоп-хлоп. Пома-дой по губам - раз-два, раз-два. Тушью по ресницам. Вот теперь другое дело. Женщина немолода, но еще недурна собой. Еще пронзительны глаза, и скулы гордо выступают.
В ярких брючках и курточке со спины - чем не девушка! Наверняка осоз-нает это, и потому в походке несколько большая раскованность, чем, возможно, соответствовало бы возрасту. Однако меру соблюдает. Да и вообще каждый знаток, взглянув на нее, скажет: у этой женщины особенное чувство меры, уме-ет сочетать элегантность с волнующим флером вульгарности.
Кучерявятся березки, зеленеет газон. Среди камней журчит речушка. А по речушке плавают селезень да уточка. Как мило!
Зоя Георгиевна вздыхает.
Нет, дорогая, забудь! Боже, какая чудная юная мать! И малыш ее пре-лесть. Так трогательно хочет вперед быстрее ног. Да, а вырастет какое-нибудь чудовище. Вроде моего Мити. Как это он мне напоследок сказал? “Лицо у тебя, мать, пустое, так что можешь и потерять.” Почему? Что такого я ему тогда ска-зала? Только то, что, в отличие от него, меня ничто ни в какой ситуации не за-ставит потерять лицо.
Зо..я! Зо...я!
Поозиралась. Никого. Потерла межбровный треугольник. Укусили туда - припух.
Больно. Очень больно. И жаль. Себя. И Митю. Но - непоправимо. Госпо-ди, непоправимо? Но ведь есть же что-то в нем, во мне... Что-то, от чего сейчас расплачусь.
Зоя Георгиевна будто куда-то заспешила. И оказалась под автотранс-портным мостом через реку. Над головой - бетонные плиты перекрытия. Под ногами - щебень и мусор. В самый раз закурить сигаретку. Но нету. На нет и суда нет. А жаль. Ведь под мостом так похоже на то, как внутри.
Впереди по другую сторону моста - дикая пойма реки. Ни дорожек, ни га-зонов. Шуршат заросли прошлогоднего камыша. Речка растеклась по бочажкам и болотинам. Тропка протоптана среди мелкого ивняка и серебристых ракит. Идти по тропке мягко и тревожно.
Зоя Георгиевна остановилась, скосив взгляд на противоположную сторо-ну реки. Там уже несколько минут параллельно ей шел человек в потрепанных джинсах и брезентовой куртке, похоже, надетой прямо на голое тело. Рыжева-тые вьющиеся волосы стянуты на затылке в хвост, видно, что давно не мыты. И вот он, как только Зоя Георгиевна перестала идти, тоже остановился прямо на-против нее и, приподняв голову, сделал вид или же на самом деле стал что-то наверху рассматривать. Рукава куртки коротковаты, из них тяжело свисают крупные, желтовато-бледнные кисти рук. Они выглядят странно, будто нерод-ные, может быть, искусственные, но пальцы при этом сжимаются и разжимают-ся, словно имитируя захват.
Зоя Георгиевна неприязненно передернулась и быстренько пошла даль-ше. Человек с хвостом тоже пустился. Идут. Параллельно друг другу. И одно-временно останавливаются. Лицом к друг другу.
Что ему надо? - Просто смотрит. Может и не на меня. Я не понимаю. Стоит и смотрит. А взгляд обтекает и пустой, как воздух. И есть, и нет его. Митя так смотрит, когда говорю с ним. Это же идиотизм какой-то!
Раздраженно дернула головой и двинулась дальше. Через десяток шагов резко развернулась и крикнула через реку:
- Что вам нужно?
- Ничего. А вам? - откликнувшийся голос оказался мягко вибрирующим и густым, как у певца.
На щеках Зои Георгиевны выступили красные пятна. Она вдруг стреми-тельно свернула вбок с тропинки. Впереди сквозь чащу ивняка и таволги слыш-ны машины. За спиной - заглушенный до шопота оклик: - Что нужно? Что нуж-но?
Не оглядываясь, Зоя Георгиевна судорожно продиралась сквозь заросли. Облегченно перевела дыхание, увидев перед собой серые башни домов.
Под ногами асфальтовая твердь. Отсюда взгляд назад в сторону реки. Реки не видно, лишь дикие заросли волнуются и вьются под ветром и солнцем. Зеленое горение жизни.
“Зеленое горение жизни, оно не то, что наше, кровяное. Нет в нем ни страха, ни вины”, - изрек вдруг отец, когда косил прошлым летом в саду. Было жарко. Перед грозой. От скошенной травы шел особенно густой, острый запах.
Мимо старух на скамейке Зоя Георгиевна прошагала по-деловому бодро и стремительно, будто до этого вовсе не она еле тащилась к дому сквозь все больше уплотнявшийся солнечный свет.
У входной двери, загораживая дорогу, стояла, словно в ступоре, соседка из сто двадцать четвертой. Изящным манером обогнув ее, Зоя Георгиевна во-шла внутрь, дверь не придержала, и она со всего маха стукнула о косяк.
Стальной хлопок двери ударил в затылок, Ада покачнулась. Устоять! Так. Теперь еще немного попривыкнуть, и можно будет идти. Ветерок с холодком. Привет от снега. Которого давно уже нет. Но хорошо освежает. А то солнцем бы совсем придавило.
Ада неловким движением заправила выбившуюся ковбойку за пояс. Вскинув голову, ступая слепо, всей ступней, прошла по дорожке мимо стару-шечьего караула. Три пары бесцветных глаз сочувственно ее проводили.
Поперек - улица. Асфальт нагрелся до белесой серости. От него змейка-ми машинный запах. Надо собравшись, на одном вдохе пересечь, а там уже легче - напрямик по траве к реке. Река-речушка. Мелка. но быстра.
Вдоль дорожки у реки бетонный бордюр.
Помогая себе руками, на него опустилась и устойчиво устроилась.
Теперь можно полностью прочувствовать свое состояние. Звенящее. Под колокол звона все вокруг себя затягивающее. И, как тетиву, отпускающее. На волю. Лети все вокруг к чертям собачьим. Или нет. Дотянуться вон до той мать-и-мачехи. Яркая, солнечная. Но не как солнце - можно смотреть. Взять. Пахнет. Влажной чайной горечью.
Ада заложила желтый цветочек за ухо и скользнула взглядом вдоль бу-ровато-прозрачной реки. Вода уже очистилась. Потоком унесло мусор. А берег, видно, совсем недавно убирали. Млеют люди от наступившей теплой чистоты. Блаженствуют. Незаслуженно. Но с благодарностью. У кого - открытой, у кого - задавленной млеют. Собаки бегают.
- Куда! Утки там! - Возглас у Ады вырвался хриплый и вязкий. Хорошо, что вышло не очень громко. Хозяйка забравшегося в воду ньюфаундленда ухом не повела. Уточка и селезень, отчаяно работая лапками против потока, убрались от мохнатой громадины.
Ада вытянула руки вдоль тела и опустила голову. Внутри черепушки моз-ги раздвинуты до самой кости насыщенной гулом пустотой. Тупой страх - сей-час ухнет и расколется. Но гул не густеет. И тут сквозь него смутно - чешуйчатые стебли. По ним вверх. И вот видны золотистые головки. Мать-и-мачеха. Пахнет освежающей горечью. Поднявшийся ветерок оглаживает лоб. Облачка овечками пошли по небу.
Выкинув завядший цветочек, рывком поднялась и двинулась к пешеход-ному мосту.
У моста - ларек. Помедлив, оторвала взгляд от аляповато поблескиваю-щих полок.
Знаем, знаем, проходили. И до того упоительно проходили, что даже и вчерашнее не помнится. А ведь было. Еще и в другой день было. И так умопо-мрачительно раскачивало, закидывало, скидывало и, казалось, блаженно вле-таешь в нечто такое, что и не помнится. Остается одно расстройство организма. Ну ничего! Переможется. И уж сегодняшний день запомним. А что запоминать-то? А вот что: был теплый, нет, даже жаркий день... какого мая?
- Скажите, простите, какое число сегодня?
- Двадцать седьмое. Ты чего, того..? - с ухмылкой ответствовал спро-шенный.
- Да ладно тебе! - вяло огрызнулась.
Итак, было двадцать седьмое мая. Из всех окрестных коробок стекались на берег люди. Усеяли траву, подставляя себя солнцу. Я тоже нашла себе ме-сто. Это было... нет, не здесь. А вот тут, на самом припеке. Улеглась, закрыла глаза и ждала, ничегошеньки не желая. Оно само, ух, как жарящее солнце при-нялось высушивать, выпаривать, чего набралась за эти дни. Все. Отключка.
- Адка! Ау! - откуда-то издалека оклик, а на грудь с размаха - верткая детская плоть. Руки-стебельки охватывают за шею, ангельским духом - в нос, а в ухо: - Тетя Ада, вы так сгорите!
- Илюша, детка, пусти - задушишь! - Ада старается приподняться, одной рукой поддерживая под спину легкое упругое тело. Мальчик выскальзывает и перекатывается на траву.
- Илья! Встань сейчас же! - за спиной Ады окрик.
Но Илюша продолжает катиться по траве до тех пор, пока на пути не встают женские ноги. Упирается в них. Тут уж хочешь не хочешь, а надо поды-маться. Непослушного берут за руку и ведут.
- Ты сегодня здесь, Валюша?! - приветствует, щурясь, Ада.
- Да, я здесь. А ты давай вставай! Что в самом деле разлеглась. Сгоришь ведь!
- Ну и что! - Ада опрокидывается на спину и хлопает ладонью по траве. - А ты садись рядом. Так что? К своим приехала?
- Они на даче. Илюша, не убегай далеко! - скороговоркой распоряжается Валя и, подложив под себя пакет, садится. - Горячую воду отключили. Приеха-ли помыться.
- Чистота - залог здоровья! - тупо выговорила Ада и перевернулась на живот. - Илюша очень вырос. - Теперь лицом в траву, и замолкает.
Мальчик - чудо! Упругий. Юркий. Глаза сияют. С такой понятливостью. Да еще и с таким, проклятье, доверием. Вот так же и мой брат. Был. Мой брат. А с ним как? Бах! - и на куски!. В клочья. И все. Ничего. В гробу ничего не было. Салют из автоматов.
- Ада, будет тебе! - поглаживая окаменело выгнутую спину, уговаривает Валя. - Хватит уж. Два года ведь прошло. Нельзя же так!
- Что нельзя?! - Ада рывком садится. - Знаешь, что нельзя? А вот нельзя, чтобы и твоего Илюшу также в клочья. Вон этого твоего, смотри!
Мальчик вдруг останавливается и ждет, но готов ринуться дальше. Смотрит на двух испуганно глядящих женщин. В его взгляде - совсем другое время. Всеохватное время. Время всеприятия и всеоткрытости. А что после? Что после? Когда время распадется. Что после?
- Илюша, иди сюда! - зовет его мама. - Скорей! Надо шапочку надеть, а то напечет.
Мальчик отмахивается, отворачивается и бежит с остальными ребятами к реке.
Валя провожает его взглядом до самой воды.
- Видела объявление у подъезда?
- Какое еще объявление? - Ада устало валится ничком на траву.
- Розыск. Пропала девушка. А я ее здесь видела.
- Ну? Значит, она не пропала?
- Нет, это было не сейчас. Это было... - Валя делает паузу, а потом зна-чительно произносит: - Два года назад.
Ада медленно отрывает голову от травы и тяжело смотрит на подругу. Соседку. Бывшую. Переехавшую в другой район.
- Ну и что ж, что видела?
Валя наступательно выдвигает свой вопрос:
- А ты разве не знаешь? Твой брат с ней встречался.
Ада поражена. Валя добавляет: - Столько раз их видела у реки! В обним-ку. Он явно был в нее влюблен.
- Нет. Не может быть. Я бы знала.
- А почему ты обязательно должна была знать? Может, он не хотел. Он ведь тебя побаивался. Любил, конечно, ты ему вместо матери была. Но побаи-вался. Он и, меня заметив, сворачивал в сторону, не хотел столкнуться. Чтобы я тебе не передала. Ты бы ведь расстроилась. Вот и сейчас расстроилась.
Валя сочувственно обняла подругу.
- Ну ты чего, Адка? Это уж так давно было.
Дернув плечом, Ада скинула ее руку и отодвинулась.
Теперь Аду можно оставить в покое, и, поднявшись, Валя кричит сыну: - Илья, поди-ка сюда! Мне надо тебе кое-что сказать.
Глядя на бегущего к ним мальчика, Ада вдруг выпаливает в Валю: - Тебе нужно что-то делать.
- Ты о чем? - милостиво удивляется Валя.
- Илью уже сейчас надо начать спасать. Стукнет восемнадцать, что делать будешь? Может тогда и институт не спасет! Лучше всего какую-нибудь болезнь придумать. С которой не возьмут.
- Какую еще болезнь?
- Какую-нибудь подходящую. Сотрясение мозга. Венозная недостаточ-ность. Припадки. Все же лучше, чем потом - бах! и в клочья.
- Ты чего? Ты чего каркаешь!
- И тогда уж ничего не соберешь. Гроб пустой. Запечатан. Получай.
- Ну знаешь, ты совсем уже..! Илья, быстро! Пошли!
Пока Валя роняла, поднимала, вставляла ключи в дверь, из соседней квартиры вышли, кивнули, прошаркали к лифту старик со старухой. Двигались бок о бок, тесно прижавшись к друг другу, расплывчато глядя перед собой. Держа руку на вставленном в замок ключе, Валя посмотрела им вслед.
Сколько здесь живут, столько так и ходят, словно сиамские близнецы, не расцепляясь. Кто кого ведет - непонятно. Оба, похоже, почти слепые. За все время ни с кем ни слова, и к ним - никого.
Стукнул остановившийся лифт. Лязгнули, открывшись и сомкнувшись, двери. Голоса. Звук шагов обратно в коридор. Илюша умоляюще тянет мать в квартиру. И правда, что любопытничать! Ну приехал кто-то к старикам, какая разница кто. Валя направилась в ванную готовиться к мытью.
Старик со старухой сидят, примкнув к друг другу на диване. Меченные коричневыми пятнами руки на коленях. Пришедший к ним сидит на стуле на-против. Старики глаз на гостя не поднимают, а он продолжает объяснять.
- ...и поскольку в деле уже второй месяц никаких сдвигов, ваш сын обра-тился к нам в агентство.
- И за сколько он вас купил? - Старик приподнял тяжелые веки, и его во-дянисто голубые глаза слепо предстали перед глазами сидевшего на стуле.
- Простите? Нет, оплата у нас производится по строго фиксированным ставкам.
- Не государство их назначало, - презрительно бросил старик.
- Не беспокойтесь. Все документы у нас в порядке.
- В вашем порядке, - последовал отклик.
- В полном порядке! - спокойно оскалился агент и затем направил свой голос на, казалось, задремавшую старушку. - Возможно, вам тяжело вспоминать тот день, я понимаю...
- Ничего вы не понимаете, - еле слышно прошелестел старушечьий го-лос.
- Простите?
- Говорите, что вам нужно, и дело с концом! - скрипуче постановил муж-чина.
- Необходимо, чтобы вы вспомнили тот день, - агент сделал призывную паузу. - Двадцать третье марта.
- Что это еще за день? - непонимающе буркнул старик.
- Если не ошибаюсь, это было воскресенье. Да, точно, воскресенье. Во второй половине дня к вам приехала ваша внучка, которую вы не видели де-сять лет
- Восемь с половиной, - уточнил старик.
- У нас нет внучки, - добавила старуха.
- Хорошо, - любезно улыбнулся агент. - Обратимся к фактам. Софью Го-воркову, которая двадцать третьего марта ушла из дома на проспекте Вернад-ского и до сих пор не вернулась, в тот день между четырьмя и половиной пято-го видели у вашего дома, в вашем подъезде, и она звонила в дверь вашей квартиры. Есть свидетели.
- Не было у нас Софочки, - тоскливо протянула старуха.
- И сына у нас, можно сказать, нет! - надтреснуто гаркнул старик.
- Ну как же так - у вас нет сына! - терпеливо удивился агент. - Анатолий Николаевич даже вот, - под правую кисть старика был подсунут конверт, - про-сил меня вам передать. Сам он не смог приехать, но сказал, что это вам сейчас нужнее всего.
Старик пошевелил пальцами, и конверт упал на пол. Шаркнув ногой, ста-рик загнал конверт под диван.
- Там деньги, - уточнил агент.
- Что еще вы хотели спросить? - гнев слабо громыхнул в голосе старика.
- Давайте все-таки уточним: вы хотите сказать, что двадцать третьего марта Софья Говоркова к вам не приезжала, и вы ее в тот день не видели?
- Не видели мы, - отдаленным эхом отозвалась старуха.
- Мы и вас почти не видим, - бухнул старик.
- Понятно. Ну что ж, все это мы обсудим с вашим... с Анатолием Нико-лаевичем, и затем поставим вас в известность, как обстоят дела.
- Дела обстоят как нельзя хуже, - тускло отметил старик и, поднявшись вместе со старухой, пошел, уцепившись за старушечьий локоть, проводить гос-тя до двери.
Вернувшись в комнату, старик одной рукой взял со стула палку и, дер-жась другой за старуху, выудил конверт из-под дивана. Старая, малая ростом, чуть присев, нашарила конверт и отдала его старику. Примкнув к друг другу, они прошли в другую комнату. На громоздком комоде стоял деревянный ящик с выпуклой крышкой. Открыв его, старик вытряхнул туда деньги. Не глядя, а там было на что посмотреть, старуха крышку захлопнула.
Ящик коричневого неровного цвета. Покрывало на кровати бархатисто лиловое. Теперь уже потертое. Смятой складкой разделяет улегшиеся на него тела. Хрящеватый крупный нос старика выступает вверх над закинутой назад головой. Старушечьий мягкий расплывчато опущен вниз к губе.
- Что? - просительно встрепенулся старик.
- Что? - тихо удивилась старуха.
- Когда-то бантики, а теперь...как их? - фенечки.
- Паразитка! Ничего не хочет делать!
- Хотела пожить у нас.
- У нас уже нету сил. А ее надо и в хвост и в гриву.
- На сына были, а толку что?
- Образование получил. Делом занят.
- Делом! Предал все, что было нам дорого.
- Ну что уж теперь-то...
Старик перевернулся на бок, спиной к старухе. Та, придвинувшись, при-жалась к нему, ее тела хватило на то, чтобы прикрыть старика от затылка до колен. Печальное блаженство сковало его и ее лицо.
Покинув стариков, агент перешел в квартиру Зои Георгиевны и сидел те-перь с ней на диванчике за кухонным столом. Зоя Георгиевна - с краю у окна, он - в затененном углу. Пробудить готовность все вспомнить оказалось легко одним вопросом: не показалось ли при встрече что-либо странным в пропав-шей девушке.
- Как статуя, - первое, что отметила Зоя Георгиевна. - Стояла на дорожке у подъезда странно выпрямленно и неподвижно, как статуя. Бывают такие: сделаны, положим, из дерева, а одежда из настоящей ткани. Вот так и она в тот момент была. Края растегнутой куртки шевелятся, волосы треплет ветер, а она сама словно окаменела. Меня это так поразило, что, проходя мимо, не удержа-лась и заглянула прямо ей в лицо. Красивый миндалевидный овал, но кожа, как у того же миндаля, сероватая и неровная, словно девушка долго пробыла вза-перти. Широко открытые глаза смотрели прямо и неподвижно, будто слепые. Никакого выражения. Хотя нет. В них была какая-то бесчувственная, ни на что не направленная ярость. Это ведь существенно, правда? Такую ни на что не направленную ярость может притянуть все, что угодно. Вот что ужасно. Бес-чувственность и ярость. Я знаю, как это бывает. Говори не говори, стучись не стучись - полная беспробудность. Я прошла мимо. Встала у обочины, чтобы поймать машину. Еще пару раз оглянулась на девушку. Ничего в ней не изме-нилось. Как стояла, словно в пустоте, так и стоит.
Наконец я остановила “жигуленок”, и, когда хотела захлопнуть за собой дверцу, ее за край удержала эта девушка. И тут я увидела кольца. На трех пальцах. Белого, красного и желтого золота. Без камней, как обручальные. Но не гладкие, а каждое со своим особым плетением. Изысканные кольца. А ведь совсем девчонка! И тут эта девица обращается, но не ко мне, хотя ведь это я остановила машину, а к водителю с просьбой. Нет, это была не просьба, она просто взяла и заявила: “Мне до метро”. И без всяких тут же села на заднее сидение. Я ничего не сказала, но вовсе не потому, что она потрясла меня своей наглостью, а потому что наглости-то в ней вовсе не было. Вообще ничего не было. Полный штиль. Никаких эмоций. И это вовсе не редкость у нынешних, такая замороженность. Вот и мой... Нет, не об этом. Дальше, дальше взгляды-ваю назад через зеркальце у ветрового стекла, а там... Там глаза совершенно другого человека. Не каменные, забельмованные, как до этого у подъезда, а ярко серые, словно прорезавшиеся, с потемневшими мокрыми ресницами. По-разительно. Поворачиваюсь назад. Сидит та самая девушка, только глаза те-перь закрыты. Что тут сказать? Снова смотрю вперед. Потом не выдерживаю и опять взглядываю в зеркало. И тогда... Как же передать, что тогда смотревшие на меня зрачки вдруг оказались, как черные дыры, и взгляд не устремлен, а наоборот затягивает, вбирает, и там - пространство, оно слоисто и бездонно, а в нем, как у неба, есть горизонт. Полоса света. Движение идет, но не прибли-жает: полоса света остается, где была. Но я ее вижу, и я... Господи, простите, что это я! О чем я говорила?
- Вы сказали, что девушка попросила довезти ее до метро.
- Да, правильно, до метро. Это минут десять. Всю дорогу девушка мол-чала.
- Значит, вы не знаете, куда и почему она спешила?
- Нет, простите, не знаю.
Оставшись одна, Зоя Георгиевна обессиленно плюхнулась на тахту. Свернулась клубком, закрыла глаза, но через минуту, будто от толчка, вскочила. Набрала номер телефона. Ответа не было. Застыла в кресле. Время идет, она неподвижна. Потом медленно начинает оживать, двигается по комнате, переодевается. На кухне кладет какие-то продукты из холодильника в сумку и выходит.
Воскресенье, а лифт занят, как в час пик. Ходит туда-сюда. Никак не вы-звать. Опять ползет вверх. Ну, наконец, на этот этаж.
Двери раздвигаются, выходит встреченная утром у подъезда соседка и на этот раз мило так приветствует, а потом замечает: - Сумка ваша, за одну ручку держите.
- Спасибо дорогая. Простите, запамятовала ваше имя?
- Ада. Ада Сафонова. Редко встречаемся.
- Да. Но теперь запомню. Я смотрю, вы сильно обгорели, Адочка. Ничего?
- Нормально. Пройдет.
Ада шла по коридору к своей кваритире, когда дверь в соседнюю откры-лась, и вышел элегантный мужчина во всем бежевом. За ним - Кир.
- Еще раз сожалею, что ничем не смог помочь, - говорит он, косясь на Аду, и при этом странно вращает глазами, вроде как показывая - опасность!.
Человек в бежевом быстро обернулся, с неожиданной заинтересованно-стью вперился в Аду взглядом и собрался было что-то ей сказать, как его опе-редил Кир:
- Ну, дорогая, наконец! А я уже заждался. Входи, входи! Товарищ, - он кивнул на мужчину, - уже уходит.
- И все-таки, - мужчина недоверчиво перевел взгляд с Ады на Кира, - ес-ли что-то вспомните, обязательно свяжитесь со мной.
- Непременно, непременно.
- Вы же понимаете, - все никак не желая удалиться, продолжил уходив-ший, - надо помочь найти человека.
- Конечно понимаю. А за сим прощайте! - И Кир, втянув Аду в квартиру, захлопнул дверь.
В прихожей он облегченно перевел дух и прислушался. Громыхнул ухо-дящий вниз лифт.
- Ну я теперь пойду, - не очень уверенно произнесла Ада.
- Разве не любопытно? - со взвинченным смешком предположил Кир.
- Что?
- Кто это был.
- Да я и так поняла: из милиции.
- А вот и нет!
- Разве он не насчет пропавшей девушки?
- Насчет, насчет. А может и насчет еще чего другого. Пойдем, посидим, и я тебе все расскажу. Только - тсс! - Таинственно кривляясь, Кир крадучись на-правился в комнату. Ада тяжело вздохнула ему в спину.
Бедный! Опять что-нибудь наплетет. А ведь когда-то стихи писал. И я его слушала. Маленькой была. А вот его мама меня не любила.
Кир усадил Аду в кресло, а сам пристроился на краю стола напротив. Сложив руки на груди, задумчиво воззрился на Аду. Медлил, подготавливаясь.
- Ну что? - нетерпеливо ткнула его Ада.
- Какая ты! - с досадой прервался Кир. - Думаешь, раз и пошел выклады-вать? Тут ведь самое важное не события передать. События передать - раз плюнуть. Тут важно другое. - Чтоб слышно было даже в пустяшных мимолёт-ностях эхо глубинных катаклизмов. Эхо - это не какая-то там тень, это ведь ко-лебание реальных частиц...
- Слушай, не грузи, ладно? У меня и так голова раскалывается.
- А! Небось после вчерашнего... - съехидничал Кир.
- Я пойду.
- Нет. Сиди. Говорю тебе: сиди! Сиди!
- Кир! Когда это ты научился командовать?
- Научишься тут! Ладно, дай мне рассказать.
- Только не рассуждай! Говори прямо, что хотел.
- Хотел? Что я хотел? Да ничего я не хотел! Если хочешь знать, у меня было только одно желание на сегодняшний день: никого не видеть, занавесить окна и отправиться в одиночное плавание.
- Ты что? - встревожилась Ада. - Тоже начал...
- Нет. Совсем по-другому. Хочешь научу? И в магазин бегать не надо. Просто берешь с полки книгу, читаешь с любой страницы, сколько пойдет, хоть одну строчку, потом переходишь к другой книге и так далее по полкам плывешь и балдеешь. Вот, что я хотел. А вышло по-другому. Хотя тоже в какой-то мере занятно.
Итак, сегодня в полдень только я решил кофием заправиться перед пла-ванием, как вдруг звонок телефона. Поднимаю трубку. Оттуда жестким, таким буравчатым голосом мне в ухо: “Кир Леонидович? С вами говорят из...” По тону в самый раз продолжить: из такой-то там преисподней, но произносят: “...из ча-стного сыскного агентства Чапурина.” После чего гробовое молчание. Я, значит, должен как-то реагировать. Но я - никак, тоже молчу. На том конце чувствую некоторое неудовольствие. Ничего, думаю, пусть, пусть. Наконец из трубки: “Нам надо с вами встретиться.” А я им на это: “Зачем это нам встречаться?” Представляешь?! Но тут - ха! - тон в трубке меняется на задушевный: “Нам нужна ваша помощь. Пропала семнадцатилетняя девушка. Софья Говоркова. В день исчезновения ее видели в вашем доме.” “Дом не мой, а кооперативный, - уточняю я. - И никакой Говорковой, а тем более Софьи я не знаю.” Действи-тельно по совпадению мне всегда нравилось имя Софья, но ни кого с таким именем я никогда не знал. Тогда они мне говорят: “Простите!” Это мне понра-вилось: “Простите”. Так и надо! И затем: “Имени девушки вы можете не знать, но она внучка ваших соседей. Из квартиры напротив. Не станете же вы утвер-ждать, что соседей своих не знаете?” Не стал. Они за это уцепились и дальше подкатываются: “Вы же такой, сякой, наблюдательный, проницательный...” От-куда они, правда, меня знают? “...будем вам признательны, если вы согласи-тесь встретиться с нашим сотрудником, чтобы в подробностях восстановить день исчезновения Говорковой. Это было двадцать третьего марта.”
Тут у меня в голове - щелк! Вот это да! Двадцать третье марта. Это же тот самый день, когда ко мне из Бонна приезжал мой давний приятель. Пытал насчет моих старых стихов. Книжку якобы может издать. Откопал я ему подбо-рочку. Он ее взял и - фьюить! С тех пор от него ни слуху ни духу. Странное совпадение, не правда ли? По их словам девушка пропала двадцать третьего марта, двадцать третьего же марта ко мне приезжают из Бонна, и мои стихи тоже исчезают. Что скажешь?
Ада неловко поерзала на стуле и пожала плечами.
- Не знаешь? И я пока не знаю. Ладно, слушай дальше. Когда этот тип из агентства пришел ко мне, то первым делом показал фотографию девушки. Как только я ее увидел, сразу понял: эту девушку я определенно откуда-то знаю. Понимаешь?
- Да. И эта девушка... - с усилием начала Ада и смолкла.
- Что?
- Она встречалась с моим братом. Их видели вместе. И у них скорей все-го была любовь.
- Ты чего? С Митей? Быть того не может. Он же... Ты сама подумай! Нет, это не она. Так что успокойся. Лучше слушай дальше. - У меня в голове начи-нает тогда прокручиваться: где? Где я мог ее видеть? С соседями, с этими ста-риками она у меня никак не связывалась. Она ведь такая... Лучистая и легкая - вот как бы я ее назвал. Даже на фотографии это было ощутимо. Легкость и свет. Смотрю я на нее, и первое, что тогда возникло в голове - Воробьевы го-ры. Высота и простор над Москвой. Сразу не понял, почему это. Но потом воз-ник ход в Нескучный сад. Я ходил так много раз. И вот там однажды встреча. Нет, встречей не назовешь. Просто - увидел. Шел один по дорожке, и вдруг на траве среди деревьев - стайка девушек в белом. Такое не могло не врезаться в память. Настолько ярко и контрастно - густая зелень и белые девушки. Над чем-то там смеются. И вдруг одна отворачивается от остальных, и взгляд в мою сторону. Смотрит, а взгляд ее делается все пристальней, глубже, лучистей. Странно, нет, лучше скажу - трепетно вот так стоять в отдалении и держать ее взгляд открыто, близко, крепко. Сцепленье взглядов, судьбы сплетенье... Да нет, куда там! Нет, конечно.
- Я сама ее не видела, а по фотографии на объявлении ничего не пой-мешь. Но как же можно так вдруг взять и исчезнуть? Не на войне же...
- Нет, конечно. Было много народу. День воскресный. Растворилась в толпе. А как я мог ее окликнуть? Подбежать и - “Здрасьте!”?
- Но почему мне брат ничего не сказал? Ничего! Боялся? И вот теперь ни его, ни ее. А могла бы хоть она остаться. Мы бы с ней тоже иногда ходили у реки. В ней бы для меня хоть что-то от него, живое...
- Но она так во мне запечатлелась, что я тотчас ее узнал полгода спустя на книжной ярмарке. Она в узком проходе среди массы людей. Я в тот момент искал один стенд. И тут стоит она, лицом ко мне. Среди щитов. На лице - изум-ление, будто давно меня знает, но уже не надеялась снова увидеть. Убрала со лба волосы. Они у нее легкие, пушистые. Светлокаштановые. Хотя на фото-графии вышли темными...
- Они у нее вообще темные. Брату всегда нравились именно темноволо-сые.
- При чем тут это! Я говорю: светлокаштановые, чуть вьющиеся. На солнце - с золотисто-медным отливом.
- Каким, каким?
- Золотисто- медным. Что тебе непонятно?
- Ничего.
- Постой... Ну-ка подойди к окну. Встань так. Надо же! Похоже...
- Что похоже? - Ада у окна против света и, вытянув шею, медленно пово-рачивает голову в одну сторону, потом в другую.
- У тебя сейчас волосы почти такие же.
- Правда? А если я сейчас заколку выну... Как теперь?
- Очень. Похожи.
- Я могу их вот - распушить. Ну?
- Да. Ничего...
- Ничего? И все?
- Да нет. Ты всегда мне очень нравилась.
- Правда?
- Да.
- А что тебе больше всего во мне нравилось?
- То, что я никогда не знал, что у тебя делается внутри.
- Хочешь проверить?
- Адка, ты - сумасшедшая!
- Но ведь я ...
- Да! Очень!
- Только я сегодня обгорела.
- Чудесно! Да скинь ты все это.
- И ты давай!
- Да. И я!
Валя старается не слышать едва различимые смешки и возню за смеж-ной с соседями стеной.
- Поди сюда, сокровище мое! - подзывает она Илюшу.
Он сидит на коврике спиной к ней в столбе падающий от окна света. Гус-тая шапка волос золотится на солнце.
- Золотце мое! - тоскует мать, а сын будто и не слышит. Склонил голову над детальками и что-то конструирует. Похоже на башню. А может и на башен-ный кран, если приделает стрелу.
“Никому не открывай. На телефон не отвечай. Мы всем, кому надо, ска-зали, что уехали на дачу. Мама.”
Валя еще раз перечитала записку и, откинув голову на спинку дивана, выронила ее на пол. Что же делать, чтобы не пропасть? Тоскливо ведь просто так исчезнуть.
Илюша оглянулся. Мама, похоже, уснула. Немного выждал, а затем, при-поднявшись, достал что-то из бокового кармана. Устроившись поудобнее, рас-крыл ладонь. Посредине розоватой, расчерченной линиями поверхности - сер-дечко. Из камешка. С металлическим ушком для подвешивания. Приподняв за ушко, Илюша посмотрел камешек на просвет. Алая густота ожила, заиграла, бросила крохотный отблеск на щеку. Илюша быстро оглянулся на мать.
Откуда сердечко, если спросит, скажу, что нашел. На дороге валялось. Не скажешь ведь, как на самом деле было - заругают. Один пошел к реке. Все оста-лись у бабули дома, не хотели идти: холодно. А она там на берегу лежит, прямо на снегу. Будто мертвая. Как тут не испугаться! Вскрикнул. А она поворачивает голову, глаза открывает и вдруг говорит: “Я не труп.” Но лежит, не движется, только ресницами моргает, а по щекам влага течет, из глаз. “Зачем ты лежишь?” “Я мертвая” “Но ты ведь говоришь.” “Могу говорить, но я уже мертвая.” И улыбается, а ноги и руки на снегу, как неживые. Двинуть ими не может. Совсем замерзли. Растереть надо. Я и начал на руки ей дуть и тереть, как мама делала. “Не надо!” Морщится. “Терпи. Я тоже терпел, когда на катке пальцы отморозил.” Это ее вдруг рассмешило, она приподнялась и села. Может и ноги растереть? - спрашиваю. Она еще больше смеется, а потом лицо у нее делается снова неподвижным. Сейчас опять на снег упадет! Схватил за руку, чтобы удержать, а она мою руку к себе и целует. Потом совсем встала и достает из кармана сердечко. “Я его украла.” Смеется. “А тебе оно в подарок. Так что не бойся. Это сердечко тебе на счастье.” Сначала не взял, но она сама всунула его мне в руку. “Бери. Оно ночью в темноте светится.” Проверял. Иногда вроде светится, иногда нет. А вот на солнце здорово играет.
Повертев камешек на свету, Илюша взял его в рот. Гладкое нагревшееся тельце покатал языком по небу. Вынув, положил обратно в карман.
- Что это ты во рту держал? - очнулась Валя.
- Так. Ничего. Камешек.
- Ты что, маленький? Где-то валялся, а ты эту дрянь в рот берешь!
- Вовсе это не дрянь. Ты не знаешь!
- Чего это я не знаю? - обидчиво вскинулась Валя.
- Это подарок.
- Неужели? И кто ж тебе его подарил?
- Там... Одна девочка.
- И сколько же лет этой девочке?
- Не знаю.
- Не знаешь! А как зовут? Ну? Тоже не знаешь.?! Берешь и даже не зна-ешь, как зовут!
Илья запыхтел и вдруг выпалил:
- Софья!
- Софья? А когда это было?
- Не помню.
- Нет, ты все-таки припомни.
- Не помню.
- Откуда ты ее знаешь? - Мама нависла темной тучей.
- Во дворе. Мы с ней играли во дворе. Нельзя? Что разве нельзя?
- Ты почему кричишь?
- Потому... потому что я всегда тебе должен отвечать, а ты сама - нет.
- Когда это я тебе не отвечала? - угрожающе прогромыхала мама.
- Всегда! Всегда! - Илюша распахнул дверь балкона и выскочил наружу. Валя пошла следом.
- Чего раскричался? И покажи сейчас же, что тебе дала эта девчонка.
У мамы в глазах сверкают молнии. Илья послушно достал камешек из кармана.
- Да...а! Вот это подарок! - небрежно подержав его в руке, Валя отдала сыну и, потрепав его по затылку, вернулась в комнату.
Камешек не лежал в руке, выкатывался и упал с балкона вниз. В кусты. Теперь не найти. А пускай! Камешек дурацкий. Ни на какое не на счастье. Мо-жет даже просто стекляшка. Но ведь она там на снегу лежала. Будто мертвая. Потом встала и ушла. И на щеках у нее были слезы. Руку поцеловала... Нико-гда! Больше никогда! Внутри разрывалось, рвалось наружу. Илья заколотил кулаками по перилам балкона.
- Илюша! Иди пить чай! Тут бабуля оставила нам твой любимый торт.
День клонился к вечеру. Небо за башнями домов начало разгораться алым. Там за горизонтом наступало новое время. А тут у реки неистово вопили молодые голоса, выкрикивали невесть что, не зная, как иначе.
Перерезая реку по мосту, прогрохотала электричка. С берега виделась гремячей болотной змеей. Ускользнула за купины домов и деревьев. Помча-лась без остановок, пока не выскочила в пригород. Начала замедлять ход, у платформы застопорила и открыла двери. Среди вышедших из электрички бы-ла Зоя.
Перекладывая увеситстую сумку из руки в руку, она шла из улицы в ули-цу среди смешения домов барачных, блочных, кирпичных, многоэтажных и при-земистых. Минут через пятнадцать смешение перешло в однородный ряд де-ревянных построек с участками.
Зоя остановилась у калитки, почти скрытой низко свисавшими перистыми ветвями. Переведя дух, толкнула калитку. Та отворилась с безвучной, удивившей плавностью. Войдя, Зоя с усмешкой на нее оглянулась. Сбитая из чисто оструганных планок, на аккуратно заподлицо вделанных петлях новая калитка выглядела легкой и прочной, надежно отгораживала, но не укрывала. Ее ладность вполне могла радовать глаз. Зоя насупилась. Но почему теперь, именно теперь, когда мамы нет, отец занялся обустройством? Конечно сейчас он все время здесь. Но и раньше, мог ведь и раньше, в выходные. Он разве не видел, как маме трудно и туда и сюда?! А он, как ясно солнышко, заявлялся, когда хотел.
- Отец! - позвала Зоя, войдя в дом.
Из коридора направо дверь в комнату, налево - в кухню. Там за столом недавно пили чай: свежие крошки и чайник еще теплый.
Через заднюю дверь Зоя вышла в сад.
Вокруг лужайки уже сумеречно, а над ней - открытое, шелковисто фиоле-товое небо. Ветер полощет его, как огромное тугое знамя. Стоять бы просто под ним, открыто и радостно. Но нет. Вечно гложет необходимость что-то делать.
Надо пойти в парник на другой стороне лужайки. Отец наверняка там, опять что-нибудь этакое, вроде прошлогодних фисташковых помидоров, выра-щивает.
Направилась к парнику. Ничего внутри не видно. Все застекленное про-странство в рост человека застилает зелень. Оглянулась на дом.
Видимая между рослых туй эта стена дома осталась единственно нетро-нутой из всего заново обитого вагонкой строения. Окно наверху в мансарде тускло от пыли. Когда-то жила там все лето, и, казалось, видела отуда так да-леко, что душа распахивалась и выкликала в предстоящую жизнь радость и благополучие. Что ж, и правда, приходили. И то, и другое. Но совсем не такие лучезарные, как тогда представлялись.
- Зоя! Вот это неожиданность! - за спиной голос отца.
Он нисколько не изменился. Сколько же ему лет? Сосчитать не успела: отец перебил вопросом:
- Здесь посидим или в дом пойдем?
Зоя оглядела сад. Очень изменился. Ни одного цветника, что были при маме. Зато в изобилии многообразные хвойники и кусты. Их различных оттен-ков изумительная зелень внушает: останься, в саду приятно. Не поддалась и сказала, что лучше пойти в дом.
- Чай? Кофе?
- Пока не надо. Сначала нужно разобрать продукты. Я тут привезла целую сумку.
- Куда так много?
- У тебя ведь туго с деньгами.
- Совсем не туго. Подрабатываем.
Недоверчивое удивление.
- Да! Оказалось, не все, что я знаю, не нужно! - пояснил отец.
Но Зоя не поняла. Последнее его пристанище - смешно сказать! - психо-физическая лаборатория цветового зрения. Закрыли лет десять назад. Отец потыркался туда сюда. Безрезультатно. Кому нужны физиологи! Продал квар-тиру в Москве и перебрался насовсем сюда. Пришлось, конечно, побегать по инстанциям. Но он сам виноват: брак с мамой не был зарегистрирован. Теперь с одной стороны хорошо, что отец здесь - дом под присмотром, а с другой - со-вершенно не хочется ему помогать. Хотя, может, и надо бы. Иногда его жалко, но вообще - так ему и надо! Жил ведь, будто старость никогда не накатит. Это пусть другие муравьями хлопочут, а ему лишь бы интересно. И места менял, ни о чем другом не думая. Но ему почему-то везло. Ну не то, чтоб очень везло: достижений-то особых нет. Но он всегда жил так, как хотел. Не надрываясь, не мучаясь, не беря на себя лишнее. Не то, что мама! Та вечно из последних сил: и то надо, и это... Все только удивлялись, как она умудряется всюду поспевать, и на работе, и дома. А чего ей это стоило! Каких сил, каких нервов! Интересно, что отца на этот раз выручило?
- Знание цвета. Я хоть без степеней, но недаром столько лет пропахал в цветовой лаборатории. Теперь вот подрабатываю у ландшафтных дизайнеров. Друг свел с ними. Деньги не ахти какие, но мне хватает.
- Везунчик.
- Ты вроде как в осуждение?
- Нет, какое там осуждение! - без особой уверенности возразила Зоя. - Хотя столько людей сейчас без работы, а ты вот нет! - И, не совладав с собой, ревниво добавила: - Разве не везенье?
- А тебе бы хотелось, чтоб было иначе?
- Почему? - оттолкнула вопрос вопросом.
Но ведь должна же быть какая-то справедливость! Почему это другие должны страдать, а отец - нет. Ведь ему есть, за что расплачиваться.
- Я знаю, Зоя, у тебя ко мне немало претензий и обид, - отец вдруг лас-ково положил руку ей на плечо. - Но совершенно чистосердечно могу сказать: у меня к тебе нет.
Ощущение руки на плече весомое и горячее. Придавливает. Невыноси-мо. А ведь так много могла бы бросить ему сейчас в лицо!
Как бы ненароком провела щекой по отцовской ладони и, резко встав, принялась расхаживать по кухне, ища и находя, куда сунуть привезенные про-дукты. За ней шел взгляд отца. Мельком отвечала на него, тревожась, сердясь, замыкаясь, и все же вырвалась к нему улыбка. И на это:
- Я люблю тебя, Зоя. Хотя видимо не так, как тебе представляется, отец должен любить свою дочь. Но - люблю, и ты должна это знать.
Отмахнулась и вышла в сад.
Любишь? Откуда же тогда такое совершенное равнодушие к тому, что творится в моей жизни? Почему я никогда не находила у тебя никакой реаль-ной помощи? Где ты был, когда я тяжело болела? Почему ты палец о палец не ударил, когда умирала мама? И вообще, что ты сделал, чтобы хоть как-то об-легчить жизнь? Какой уж тут разговор о любви...
- Зоя, поди, пожалуйста, сюда! - голос отца из дома.
Вышла, отряхиваясь, из кустов, куда забралась, чтобы отец не увидел ее плачущей. Обмахивая лицо руками, пошла в дом.
- Что это? – удивилась.
- Это ты, Зоя.
- Я? Когда?
- Сама вспомни.
В серебристой раме девочка на качелях. Давнишняя фотограия мастер-ски увеличена. Лицо девочки совершенно отчетливо.
- Где ты ее нашел? Какая же я тут...
- Да уж такая. И это моя любимая фотография. Она у меня всегда была. Только маленькая. Теперь вот увеличил. И в рамку вставил.. Чтобы ты могла повесить ее в своей новой квартире.
- В новой квартире? Нет, там некуда вешать. Там еще ничего не сделано. Потом, ладно? Не обижаешься? Нет? Я действительно за эту фотографию тебе очень благодарна. Я и забыла, что была такой.
- Была, была. И сейчас еще можешь.
- Глупости.
- Можешь.
Зоя порывисто поцеловала отца, но как-то боком, скользнув губами по виску. И они разошлись. Отец отправился на кухню, сказав, что сам приготовит что-нибудь поесть. Зоя поднялась в мансарду, но там не оказалось лампочки. Пришлось вернуться вниз.
Совсем уже стемнело. Навалилась усталость. С сомнением посмотрела расписание электричек. Может, остаться ночевать? На этажерке кипа журналов по ландшафтному дизайну. Устроилась на диване, чтобы полистать. Сквозь дремоту услышала девичий голос на кухне.
- Георгий Васильевич, мне надо уехать сегодня, потому что... - девушка не договорила, обернувшись на вошедшую в кухню Зою.
- Знакомься, Зоя, это моя помошница, Люба.
Помощница - девица совершенно по-уродски одетая, в замызганном сви-тере и каких-то древних шароварах. Зоя Георгиевна слегка ей поклонилась и тут же посмотрела на часы.
- Так. Уже девять. Все, отец. Мне пора ехать.
- Ну вот! Сразу обе хотите меня покинуть.
Зоя Георгиевна удивленно подняла брови.
- Ты разве не привык быть один?
- Нет, конечно, делайте, как хотите. Только сначала, - отец сделал паузу, приподняв указательныйв палец вверх, - я должен вас накормить.
Девица тотчас прошла к столу, заняла самое удобное место у окна и ус-тавилась неприлично пристальным взглядом на тарелки, в которые отец рас-кладывал свое, надо признать, аппетитно пахнущее месиво. Обряженный в ка-кой-то длинный холщовый фартук, он вкусно шмякал еду в тарелки, и при этом в его движениях, в его лице было что-то такое неузнаваемо домашнее, уютное, что откуда-то возьми да появись ощущение маленькой девочки под защитой и заботой откуда-то явившегося незапылывшегося доброго отца.
У Зои Георгиевны вырвался короткий смешок.
- Ничего смешного! - назидательно заметила девушка. - Вы просто не понимаете, что такое рассада.
Зоя Георгиевна уставилась на девушку, будто только сейчас что-то пора-зительное в ней увидела. В ее миндалевидном лице, в широко посаженных, ярко серых глазах, в уверенной и отстраненной манере держаться. Девушка взяла вилку. Еще и три кольца на руке, очень похожие на те, о которых как раз сегодня рассказывала.
- Да ты ешь, Зоя. Мы просто с Любой обсуждаем свои дела.
- Какие дела? - Зоя Георгиевна встревоженно окинула обоих взглядом. Девица взгляд этот поймала и, не отпуская, заговорила:
- Я ведь с здесь уже с марта. Живу в парнике. Георгий Васильевич там закуток мне устроил и раскладушку поставил. Тепло, и есть, чем заняться. Ге-оргий Васильевич, как я рассадой занимаюсь?
- Стараешься, - сдержанно отозвался тот.
Зоя прикрыла глаза и вдруг, качнувшись, вскрикнула:
- Ты что, отец! Ты что?! Ты что в самом деле?! Как ты можешь?! В доме полно места, а ты - в парник!
- На большее она не заработала, - спокойно констатировал отец. - Да и Люба, по-моему, не против.
А Зоя неслась дальше:
- Но она же человек! А ты ее, как собаку!
- Зачем преувеличивать? Ей там совсем не плохо. Люба, ты разве недо-вольна? Или тоже считаешь, что это несправедливо?
Девушка равнодушно пожала плечами.
- Видишь! - как бы в подтверждение своей правоты, указал отец. - Спра-ведливо.
Тут Зоя просто задохнулась. Однако, собравшись силами, хрипло выда-вила: - И это ты говоришь о справедливости?! Ты?! Ты вообще не знаешь, что такое справедливость!
Отец засиял в улыбке.
- Наконец узнаю свою дочь: гром и молнии!
- А что? - подала голос девушка Люба. - Может и правда мне найдется место в доме? Здесь ведь есть пустующая комната?
- Есть! - победно воскликнула Зоя Георгиевна и решительным кивком указала девушке следовать за ней.
Толкнув дверь, Зоя застыла на пороге комнаты. Все так, как было, когда ее оставила. Будто и не уезжала. Раскладной диванчик, шкаф, маленькое кресло, на полу коврик, венский стул с подушечкой на сидении...
- Миленько! - отодвинув Зою Георгиевну, в комнату вошла девушка. - Очень даже миленько. Только вот диванчик мне маловат будет. Но я могу взять сюда раскладушку. И занавески поменяю. Коврик отсюда лучше убрать. Только грязь собирать будет.
Девушка резким толчком ноги послала коврик к порогу, и он въехал краем на ноги Зое Гоергиевне. Та, обомлев, посмотрела на коврик, потом на девушку.
- Ты что?
- А что?
Девушка стыло глядела мимо глаз Зои Георгиевны.
- И откуда ты такая взялась?
- А то вы не знаете!
- Да. Знаю. И давай-ка ты, Люба, или как там еще тебя зовут, возвращай-ся к себе!
- Да? А может это вам возвратиться к себе?
И девушка победно вынеслась из комнаты.
Что же такое получается? Как это понимать? Зачем она тут? А я? Моя комната - да. Но это только воспоминание. Делать мне здесь нечего. А вот Мите надо обязательно сегодня позвонить. Это ему нужно было продукты отвезти. Да как тут угадать, что когда кому. И что самой на самом деле нужно - понять тяжко и боязно. Тяжко и боязно. Вот так.
Поплелась на кухню. Там никого. Крикнула отца. Тихо. Вышла наружу. Темнота. Ослеплено расширились зрачки. Где? Кто? Неуверенно, наощупь спустилась с крыльца. И остановилась. Темнота стала расползаться на ветви. Сквозь них забрезжил свет уличного фонаря. Над головой оказалось небо яс-ным, и в нем крупно мерцали звезды. Ну хоть что-то. А то совсем... Но что де-лать? Просто уехать, не попрощавшись? Куда они подевались? Оглянулась на дом. Горит только одно окно тусклым пустым светом. Явно там никого. Двину-лась по дорожке к калитке. Над головой сомкнулись ветви вишен, и снова стало темно.
- Иди сюда! - раздался голос отца из глубины под вишнями.
- Ты где?
- Тут. На скамейке.
Выставив вперед руки, чтобы раздвигать низкие ветви, двинулась на го-лос. Из темноты поймали за кисть и, потянув, усадили.
- Отец.
- Посидим немного здесь?
- А я успею на последнюю электричку?
- Еще только десять часов. Я провожу.
- Где Люба?
- Уехала. С ней все в порядке.
Рука отца легла на плечо и притянула. Зоя без сопротивления припала к нему щекой. Под щекой колко грубая вязка свитера.
Кот сидел на высоком подоконнике, держа под своим немигающим взглядом площадку перед лифтом. Когда из подъехавшей кабины вышла Зоя, отвернулся к окну. На «кис-кис» лишь слегка повел ушами.
- Почему тебя тут оставили?
Кот не ответил, повернулся в профиль к Зое и во всю пасть зевнул.
Придержав широко открытой дверь в отсек, Зоя оглянулась на кота.
Не мигая и не двигаясь, кот смотрел в проем так, будто давно что-то про-зрел.
Вздохнув, Зоя вошла в коридор. Черные плиты дверей наглухо прикры-вали квартиры.
В голове вдруг явилась фраза: - Кто не успел, я не виноват.
Был час ночи. Начался новый день.