Лето пролетело. На окне засохла стрекоза. Выкинуть то ли жаль, то ли просто - а ну ее. Из коридора крикнул матери, что уходит. Может, услышала.
Тихо. Второй день совсем тихо после ливших подряд дождей. Теперь су-хо. Воздух прозрачно ломок от холода. Высыпал воскресный народ. Мужики, нахохлившись, кучкуются у стоек под линялыми летними зонтами. Воротники приподняты, носы - в кружках. Толкуют о чем-то за пивом с воблой.
Велосипед бы! И пацан пацаном с хрустким ветерком вверх, нажимая на педали, и, отпустив их, вниз, а потом снова на холм, и - балдеть от открывшей-ся шири, не думая, что завтра. А завтра - понедельник. И на работу не идти. Сколько еще не идти неизвестно. Ну и ладно. Пусть сами думают, когда работу дать. Перекантуемся.
- Эй, Витек! Подь сюда!
От кружки с пивом повернуто лицо в черной вязаной шапочке по самые брови.
- Чего тебе? - неохотно приблизился к нему Витя Навицын. Любит Дуба-ков из себя крутого корчить, а у самого - поросят по осени резать да своих па-цанов пороть - и все дела.
- Слышь, Витек... Да ты к нам сюда, поближе, - подтягивал к себе по-звавший. - Слышь, что скажу, - и, обсасывая рыбьи ребра, примолк, не спеша раскрывать свои карты. Потом снова взглянул недовольно так, вроде что Витек все еще поодаль. Узкая, неловкая, как у подростка, фигура качнулась, и был сделан шаг, другой, достаточно приблизивший Навицына, чтобы продолжить разговор.
- Ты давно от братана своего весточку имел? - спросивший обменялся понимающими взглядами с дружками за стойкой.
- Ну давно, - ответствовал Витя.
- Даа...вно! - протянул с мелкой издевкой черношапочный, и опять тягу-чий обмен взглядами с понимающими. - Ну-ну! А то тут такая выходит комбина-ция, что Сергей твой пиво здесь пил минут двадцать назад.
- Ты чего! - оторопел Витя.
- Точно. Серега.
- Как же так! Нет, мать бы знала...
- Я что, Серегу твоего не отличу. Да я его за километр учую, такой у тебя брат. Пиво будешь? Нет? Тогда свободен. Только передай Сереге, что у нас к нему разговор наметился. Ну все, шагай!
Получив хлопок по плечу, Навицын шатко двинулся прочь. Миновал бе-тонированные стены продмага и, протиснувшись сквозь толпу на узкой тропе к рынку, свернул в пристанционный сквер. Там в безлюдности шаг укрепился и замедлился.
Здесь прозрачно и серо. Щетинятся ряды кустарников. Деревья держат в сетях голых крон воздушные куски неба. Неспокойно, но тихо. В отдалении чернеет стайка усевшихся на спинку скамейки подростков. Память отзывается легким холодком под лопатками.
Как же бродила тогда в пацанских зажатых тельцах жажда развернуться, выкинуть что-нибудь этакое, чтобы вырваться из накрывшей поселок осенней застылости. Звон и блеск бутылочного стекла, носы в кровь. и воздух взрывает визг. Витек, наутек! Ой, мамочки! Колотится внутри ужас. Сейчас достанут и под горячую руку забьют. И тут прямо наперерез спокойно так и небрежно - брат Сергей. Идет себе, как парит, в распахнутом длиннополом пальто. Такого не возьмешь. На-ка, выкуси! Приобнял и повел через сквер, будто и нет страха. Никого нет. Удрали. Его уважают. Даже те, кто с улыбочкой.
Рву узду.
На поводу
Не пойду.
Выбираю такую судьбу.
Пусть кричат:
Быть те на зоне!
Подпевают кореша Серегиному голосу. Пальцы рвут струны. Бывало, ка-кая-то и вправду рвалась. Но Серега знал свое дело. Быстро ставил на место. А с гитарой ему везде был ход. Да только вышло так, что дело оказалось в но-жике. Имелся у него, как говорил, на всякий случай. Поигрывал, поблескивал в руке. И высверкивала сталь прорыв, щель из мутной плотности в беспредель-ность. Лезвие - короткий луч, соскальзывающий в пустоту. Откуда этот нож по-пал к нему, Серега не говорил. Зато потом доказали, что нож этот попал под ребро Косому. Как, почему - Серега молчит. И его уважают. Зачем? Может и не попал бы под статью. Вот тетка Рита шипит: про что пел, туда и сел. Нет, Серега не должен был сесть. Он должен был шагать, как тогда через сквер, небрежно, без страха. А я трусил за ним. Поджидавшая у мостков кодла пальцем не тронула. Даже не свистнула вслед.
И вот Серега снова здесь. С чего бы Дубаку врать? А мать не знает. Не-хорошо. Но, может, дубина этот все-таки обознался?
А в небе на тебе - просинь! Полосой открылась. И вроде как смыкается за пустырем с краем оврага, и по ней, по синей дороге ушел бы, и шел бы, и время не считал бы, да и пропало бы совсем это время, забыл бы все, и шел бы, шел бы, по сини бы... Да вот нет уж никакой сини. Одни голубоватые клоч-ки, перетянутые облаками.
Витя Навицын споткнулся, качнулся, устоял. Поежившись, вобрал голову в плечи и двинулся дальше по приподнятой насыпью асфальтированной доро-ге. Дома приплюснуто бугрились по одну сторону, по другую - рытвинный пус-тырь оканчивался березовой аллейкой. У схода к ней Витя остановился.
По аллейке выйдешь на край поселка. Оттуда по тропке через овраг на холм, и с гребня уже виден в стене леса на горизонте широкий пролом. А по-среди пролома облачно клубится усадебный липовый парк.
Нет, сейчас туда не надо. Хотя почему бы и нет! Тили Мили наверняка обрадуется. Экскурсий сейчас мало. Могу, если что, и походить с ней, посмот-реть, кого туда в такую холодрыгу потянуло. А могу и в парке подождать. Есть там, куда уйти. Через парк к обрыву, где прошлый раз костер жгли. Тили Мили не дала тогда со склона по листве скатиться. Так обхватила руками, что даже целоваться начали. Она хорошая женщина. Бывает, конечно, находит на нее. Но так вообще хорошая. Не то, что Рита, моя бывшая. Той всегда чего-то мало. А Тили Мили ничего не надо. Бывает даже обидно. Как-то рановато похолода-ло. Нет, надо за стеклорезом идти. Нельзя без стекла окно оставлять. Могут быть заморозки, и на террасе все померзнет. И потом вдруг правда, что Серега вернулся.
Вернувшийся пересекал улицу. По ней вдалеке шла Таня Веселова. С пустым вниманием к тому, что открывалось глазам. И вдруг - Навицын! Сере-жа... Нет, не он. Хотя похож. И походка - корпусом вперед, словно движется по углом к земле, голова вскинута чуть набок, руки в карманах. Его же могли раньше срока выпустить! На угол скорей! Нет. Поздно. Не видно.
Умеряя дыхание, Таня глядит на кривую Красногвардейскую улочку. Предельно ясно все в ней видно, будто сдунули всегдашний пыльный налет. Цвета, неровности, разнобой ее и застылость давят на глаза.
И тут внутри вдруг взвился тонкий скулеж. То ли на осеннюю голость. То ли на разбитую улочку. То ли на промелькнувшую тень человека. Нахмурив-шись, Таня провела рукой по горлу. Края шарфа не сомкнуты. Плотно их запах-нув, направилась в обратный путь. Вот и поворот в Авиационный переулок, который проскочила.
В переулке воздух насыщен звоном молотка и певучим откликом древе-сины с вклинивающимся визганьем пилы. Исходя невидимо откуда, звуки эти на определенной высоте расходятся над землей и где-то там пропадают.
Подойдя к плотному штакетнику сараскинского забора, Таня видит, отку-да эти звуки.
Дом за забором перестраивался. Вернее, надстраивался. На месте прежней низкой мансарды желтела свежеструганным деревом стена второго этажа. Вдоль нее шли два яруса строительных лесов. В углу нижнего темнела чья-то согнутая фигура. От ее поднятого над землей копошения и исходило шшисс-шшисс, бцом-бцом. Опять шшисс-шисс. И снова бцом-бцом.
Фигура разогнулась, став при этом ненамного выше, и продвинулась ловко, мягко вдоль стены к оконному проему.
Неугомонный дед. В восемьдесят лет вон куда залез. Примеривается, прилаживается и резную досочку в завершении наличника к окну - бцом-бцом. Мохнатая шапчонка прикрывает голову, из-под края - рыжевато-седая пена гус-тых волос. Тужурка, на молнию застегнутая, ладно обтягивает старческий плос-ко выступающий животик. Коротковатые ноги в большущих сапогах крепко в настил упираются. Снова отзвенел молоток. Дед отходит, смотрит на свою ра-боту, потом смотрит, обернувшись, на улицу.
- Ты чего, Танюша? К нам? - спрашивает.
Таня входит в калитку, глядя наверх.
- Здорово у вас получается. А я и не знала, что вы строитесь.
- А как же! Надо. Правнуков вон сколько. Всем место нужно. Давно тебя не видно было. Ты-то как? Хорошо. Заходи в дом. Там Ариша. То бишь Ирина Григорьевна. А Женя скоро будет. Я и сам скоро спущусь.
- Не скоро, а сейчас! - требует вышедшая из дома женщина. Стоит на пороге, как на пьедестале, и все вокруг схвачено ее спокойным ровным взгля-дом.
- Здравствуйте, Ирина Григорьевна, - приветствует ее Таня. - Я вот к Жене зашла, но ее нет. Так что я пойду. - И застывает в серовато-голубом ко-коне направленного на нее взгляда.
- Зачем, - не спрашивает, а утверждает Ирина Григорьевна. - Подожди. Она вот-вот будет. Пойдем! - И, кивнув своей серебристой, коротко стриженной головкой, входит в дом.
Веет кольцевато, пряно, густо нежно дух сдобной выпечки. Кухня под низким потолком широка и светла. Большой крепкий стол посередине. На столе поверх синей матерчатой скатерти углами поперек - клеенчатая белая, имитирующая кружево. На ней, обозначая вершины невидимого треугольника, - чашки с веющим над ними паром, а в середине - тарелка крученых булочек с корицей.
- Ты бледная какая-то, Танюша. Хорошо себя чувствуешь? - спрашивает Ирина Григорьевна. Ее крупные мягкие пальцы разламывают булочку. Обнажа-ется ноздревато пышная внутренность с коричневыми прожилками корицы. - Зашла бы ко мне в кабинет. Мы травками лечим. Фитотерапия - это, думаю, как раз то, что тебе нужно.
Таня оторвала взгляд от чашки и тут же его опустила. Ломая сдобу, изги-бается кисть Ирины Григорьевны. От запястья и дальше ее тело закрыто чер-ным трикотажем с люрексом. Что на ногах - не видно Рука с белой кистью при-поднимается, тянется над столом и пододвигает к Тане тарелку с булочками.
- Удачное получилось тесто. Бери, не стесняйся! - угощает Ирина Гри-горьевна. - А где же наш дед? Чай стынет, а Григорий Николаевич все не идет.
- Я тут!
Переобувшись в валенки, старик протопал к раковине. Фыркая и мотая головой, умылся. Усевшись за стол, подмигивает Тане и, с неуловимой быстро-той перегнувшись через стол, хватает с тарелки булку. Откусил и от удовольст-вия жмурится, распуская во все стороны лучики морщин.
Милый старикан. Такой шустрый, забавный. С ним легко. А эта Ирина Григорьевна и не подумаешь, что его дочь. Надо было все-таки сначала позво-нить, а потом уже идти. Сколько еще Женю ждать! Да только мысль повидать Женю пришла уже по дороге. Сначала просто хотелось из дома и - проветрится. Вот и проветрилась. Теперь сиди и жди под присмотром.
- Как там Валя, мама твоя, поживает? Здорова ли? - Ирина Григорьевна с пытливой озабоченностью смотрит на Таню. Плотный черный свитер хозяйки посверкивает серебряными нитями. Не по времени одет этот свитер. Утренний свет слишком легок для его темной густой нарядности.
- Я видела ее на днях у станции, - Ирина Григорьевна продолжает, испы-тывая Таню встревоженностью в голосе. - Что-то вид мне ее не понравился. Она и сама сказала, что хотела бы зайти ко мне посоветоваться. Но в чем дел-ло, не сказала.
- Да? Не знаю. По-моему все в порядке.
Нет. Не в порядке. С мамой действительно что-то творится. И уже давно. С весны. Хлопочет, хлопочет, как всегда, суетится, и вдруг - стоп. Лицо такое, словно перед глазами пропасть. Застывает на краю в ужасе, а потом как ни в чем ни бывало снова вся в делах. Спросишь, что с ней, в ответ - “Ничего. А что?” Пока это никто особенно не замечает. Но все-таки страшно. А отец - будто все нормально. Замерла она так, а он мимо пройдет или рядом выждет. Может, в молодости у них по-другому было, но сейчас с какой-то невозможной не-возмутимостью пропускает то ли мимо, то ли сквозь себя, что бы от нее ни ис-ходило: упреки, заботу, советы и вот теперь эти ее остолбенения. Хотя на одну ее нынешнюю причуду все-таки прореагировал: неодобрительно проворчал, мол, зачем свои волосы мучает, чуть ли ни каждую неделю в новый цвет пере-крашивает. Вот вчера опять. На этот раз действительно в нечто умопомрачи-тельное - помесь бордового с рыжим.
- А вот и наш Антоша! - восклицает дед, вскакивая из-за стола.
- Сиди, сиди, дед. Я на минуту. Сменщик заболел.
Как только Женя решилась за такого выйти. И так моложе ее, да еще вы-глядит, как мальчишка. С тонким румянцем и высоко подбритым затылком. Одет в хаки, ремень плотно на тонкой талии, ноги - в мягких, на длинной шну-ровке ботинках. Не грозный охранник, а какой-то нежный бойскаут.
Массивная Ирина Григорьевна скрыла собой мальчика. О чем-то с ним пошептавшись, вернулась к столу
- Завтра нашему Веничке будет два года! - сообщила она Тане и с обо-жанием глянула вслед зятю, уходившему из кухни с каким-то пакетом под мыш-кой.
- Вениамин у нас один осенний вышел. Мы-то все летние. Жаркие, - по-яснил с хитринкой дед. - А ты какая?
Таня смущенно пожала плечами.
- Как так? - забеспокоился Григорий Николаевич и, качая головой в такт своим подсчетам, начал загибать пальцы. - Ты есть? Есть. - Он загнул один па-лец. - Выходит, родилась? Родилась. - Загнул другой. - Значит, и время должно быть, - загнул следующий, - когда ты родилась.
- Третьего марта, - улыбнулась ему Таня.
- Выходит - весенняя. Теплая.
- Да нет, какое тепло! Снега обычно еще столько...
- Ну что же - снег! Он ведь какой? Солнцем уже облизанный.
Накатом от входной двери на кухню - шум и голоса. Раскатываются по дому, и он откликается позвякиванием, поскрипыванием, покряхтыванием. А на пороге кухни уже стоит троица: Женя с малышом на руках, и девочка лет десяти жмется к ее бедру. Острые, ярко-черные глаза вошедшей оценивают обстановку. Малыш с рук отдается бабушке. Оторвавшись от материнской ноги, девочка убегает. Освободившись, Женя центрирует взгляд на Тане, и, на секунду прикрыв веки, подает ей знак, что знает, видела. Кого?
- Сергея. Сама сначала не поверила. - Женя курит на террасе, уведя туда Таню.
- Он в чем был? - быстро спросила Таня.
- Тоже видела?
- Не знаю. Может быть.
- В длинном, темно-сером пальто. Черный шарф. Один конец, как всегда, через плечо. - Женя усмехнулась куда-то в пространство. - Без шапки. Он ведь у нас такой. И в морозы с непокрытой головой. А нашу грязь, - с тихой надрывной злостью добавила она, - исключительно штиблетами от Гучи месит.
- Ты ему ни разу так и не написала?
- Адресочек не дал. Как отрезал. Он и матери не писал. Я бы знала.
- Не скажешь ему?
- Про Дашку? Зачем? - с вызовом откликнулась Женя. - Она теперь Вику-лова. Они у меня все теперь Викуловы.
- И старший?
- И старший! - передразнивающим тоном подтвердила Женя. - Я не про-сила. Это мама сама с Антоном провернула. А мне все равно, какая фамилия. Дед свою предлагал для Даши. Но тут Антон подоспел. - Затянувшись сигаре-той, Женя отвернулась, выпуская в сторону дым. - Так что вопрос отпал.
Фон расплывчат, а Женин профиль отточено отчетлив. Длинная ясная линия с крутой впадиной у переносицы и мягким изгибом подбородка. Захватывающее сочетание легкости и упрямства. Поражало всегда. Еще со школы. Не красавица, но из всех одноклассниц именно вокруг нее увивалось больше всего мальчишек. Зависти не было. Было распирающее желание находится с ней рядом. Но она вечно куда-то с кем-то ускользала. И оттого еще сильнее давило осознание неизбежности одиночества.
Но теперь не так. Не так. И она не ускользает, а сидит дома с детьми, и желания часто видеться нет.
- Нет, Сергей придет, я уверенна, - заявляет вдруг Женя. - Мне и самой это нужно. - Смотрит выжидательно на Таню.
Чего она ждет? Знает же, что было. Да и сейчас есть, но уже не в жгут, а так, слегка скручивает горло. Ревность? Но к кому именно? Во всяком случае оказаться тогда сбоку припеку к ним обоим было просто ужасно. Это был про-вал в совершенно уже нестерпимое одиночество. Выкарабкиваться хотя бы на прежний уровень какой стоило боли! И что было еще мучительней - Женя по-ступила так, как сама бы никогда не решилась. А ведь был момент... Или нет? Был, был. На Витюшином дне рождения. Год уже, как школу кончили, а струси-ла, когда Сергей позвал поехать с ним. Вот согласилась бы - было бы, что вспомнить. Но нет - сердце тогда в пятки ушло. Может и от любви к нему. Ведь так сильно что-то изнутри к нему тянулось, к его жестким, щемящим песням. Казалось, дай себе волю, и все в жизни перевернется. А может, в тот вечер просто испугалась, что едет он петь каким-то бандюгам, ведь его тогда за их барда почти все принимали. Недаром потом: “Про что пел, туда и сел.”
- Зачем тебе Сергей? - неожиданно спросила Таня. - У тебя же есть Ан-тон.
- А я хочу, чтобы он для меня кое-что сделал, - сузив глаза, усмехается Женя. И тут же раскрывается в теплой улыбке. Обняв Таню за плечи, ведет с террасы в дом, шепча ей на ухо: - Что-то же он мне все-таки должен, верно? Как ты думаешь?
Вошли в дом с заднего крыльца. Через пару шагов Женя вдруг останови-ла Таню, отстранив рукой к стене. На другом конце коридора из дверей комнаты вышла Ирина Григорьевна, ведя под руку сухощавую, казавшуюся рядом с ней совсем крохотной женщину.
- Он бы сразу домой зашел, - увещевала Ирина Григорьевна свою гостью. - Да и к нам бы наверняка заглянул. Но ведь нет же. Значит, это был не он.
- Я понимаю, - тихо согласилась женщина. - Но мне уже двое сказали, что видели Сергея. Я просто не знала, что и думать. А тут еще Витя с утра куда-то ушел и ничего не сказал.
Витюша так и не раздобыл стеклорез. Дед не дал. Сказал, что самому се-годня нужен. Ну и ладно. Ну и - свобода! Можно двинуть куда угодно, раз с ок-ном не получается. Можно... Можно пойти... к Тили Мили! У нее как раз начина-ется перерыв. Туда всего-то двадцать минут хода. У нее еще свободное время будет.
Тихомира Миленовна сидит в людской, давным давно ставшей комнатой для персонала музея. Отдыхает в низком продавленном кресле. Напротив за столом греет руки о кружку с чаем ее гость. Пальцы длинные, узловатые, с ко-ричневыми пятнами от никотина. Уперев взгляд в стол, гость рассуждает как бы сам с собой, глухо и не очень отчетливо.
- Нет, что ни говори, праздность - великая штука. Что дела там всякие производят? - Продукт. Что есть прах. А в праздности? В праздности происхо-дит свободный контакт с миром. Из чего возникает чудо. Что есть искусство и величие человечества. Да и сам человек, - еще упорнее вперив взгляд в стол, словно бы с вызовом к тому, что был стол, - явившееся на свет божье чудо. А разве не чудо? - подняв, наконец, глаза на скучающую Тихомиру Миленовну, потребовал он ответа, и сам же его дал: - Конечно, чудо. Две клетки - бац и столкнулись, и пошло-поехало, и вот... - гость поднялся из-за стола и воздел руки, - получилось все это! - Он попробовал обвести себя руками, но, склоняясь к ногам, стукнулся о край стола. Потирая ушибленное место, сел.
- Ты, чудо, поосторожней! - предостерегла его Тихомира Миленовна и, недовольно покачивая головой, пошла к ушибившемуся. Тот поднял на нее глаза, ярко темневшие под густыми седеющими бровями. Морщины на лбу со-брались в гармошку.
Тихомира Миленовна на эти морщины посмотрела и опять с жалостли-вым недовольством покачала головой.
- А что? - встрепенулся вызвавший такое недостаточное сочувствие. - Не так что ли? Да хоть твой отец! Краски в тюбики у него затолкнуты, а он их раз-раз оттуда, бац-бац, попотев, конечно, не без этого, но сотворил чудо! Люди смотрят, удивляются, как же такое получилось!
- Вот именно, что удивляются, - вздохнула Тихомира Миленовна и вер-нулась в свое кресло.
- Сейчас удивляются. Но, подожди, восхищаться будут. С чудом ведь на-до еще смириться.
- Брось ты! - Тили Мили принялась загибать обшлага широких рукавов свитера. Кожа у нее в мелких, рассыпанных, как звезды, веснушках. - Знаешь, сколько таких чудес пылится, никому ненужных.
- Ненужных! - была с упреком передразнена Тили Мили. - Это же не про-дукт. Продукт - тот нужен. А чудо является незвано негадано и все. Вот мои вещицы. Безделицы? А те, кого ты ко мне сегодня прислала, так и закудахтали: “Чудо! Просто чудо!”
- Ну и купили что-нибудь?
- Одну пару купили.
- А те фигурки, что ты летом делал, показывал?
- Нет. Они только нынешние, парные посмотрели. Спешили.
- Ну ничего. Может, еще кого-нибудь удастся к тебе прислать.
- Да мне что! Мне бы только материал купить. Самшит предлагают. Но дорого... Ха! Так ведь мне же сегодня оплату дали. За новый заказ. Правда, не деньгами, а “струментом”.
Гость нагнулся и порылся в стоявшей на полу клеенчатой сумке.
- Только не очень он для моей работы годится, - выпрямившись, он по-ложил на стол продолговатый, завернутый в целлофан пакет.
- Это бывший ваш участковый Митрохин дал. Слышала, наверное, его теперь к нам в Кавязино перевели. Он заказ сделал. Выводок грейхаундов из липы вырезать. Начальству хочет на День милиции преподнести. Тот этих со-бак держит. Вот как аванс нож дал. Нож хорош. Только не для моей работы.
На топорщимся целлофане - серая тряпка, а на тряпке зеркально играет длинным изогнутым клинком нож. Темно-серебристый упор с зернистым узо-ром, как и кольцо, и наконечник. Рукоять из светло-желтой кости.
- Мастер делал. По всему видно. Отделка, форма. Но настоящую цену за него вряд ли возьмешь - хлопотно. У тебя там среди твоей богемы никто слу-чайно ножи не собирает?
Тихомира Миленовна приподняла нож за рукоять. Нож повис, как за-стывшая струя, клинком вниз. Затем, выпущенный из руки, вертикально вошел острием в стол.
За спиной Тили Мили раздались шаги, плечи обняла рука и тутже отпус-тила.
- Витюша! - обернувшись, приветствовала его Тихомира Миленовна. Тот стоял вплотную, глядя через ее плечо в упор на нож. Висок Витюши на уровне ее зеленовато-желтых, широких глаз. Они одни, казалось, и составляли все ее сухощавое лицо. Крупным был еще рот, но расплывчато бледный он терялся под разлившимися от переносицы до висков глазами.
- Привет, привет! - откликнулся Витюша, не отрывая взгляд от ножа. - От-куда он тут взялся?
- А что? Знаком? - раздался голос с другой стороны стола.
Витюша состроил гримасу задумчивой неуверенности и, пожав плечами, отошел от стола, метнув на Тили Мили взгляд. Та не смогла его удержать, и осталось непонятным, что в этом взгляде. Но какая-то догадка сморщила меж-бровный треугольник, и цвет глаз Тили Мили загустел до болотного.
- Мне его местный эмвэдэшник дал, - пояснил нынешний хозяин ножа. - В счет платы за работу. Но может это вещдок какой...
- Не волнуйтесь, Валерьян Петрович, - остановил его Витюша. - Если бы нож был под следствием, не отдали бы.
- А мне что! Для резьбы он не годится, а другой работы у меня нет. Так что могу его загнать.
- Загнать? - будто не поняв, поразился Витюша.
- Что тут такого. Я же его не украл. Денег за работу Митрохин как пить дать не даст. А нужно материал покупать. Из Крыма привезли. Дорого, но упус-тить грех. Я вот Тили Мили уже просил, чтобы покупателя нашла. У тебя, Ви-тюша, вряд ли такой найдется. - И после внимательного на него взгляда было еще добавлено: - И вообще тебе его лучше не иметь. Вон как с твоим братом получилось.
А как с братом получилось? Да так и получилось, что засадили на пятна-дцать лет. Но ни на следствии, ни на суде он ни слова не сказал. Ни признал, ни отрицал. Зато показали свидетели, два его бывших одноклассника и мать убитого, что враждовал Сергей с Бориской, по прозвищу Косой, еще со школь-ной скамьи. Борис к нему до последнего класса с дружбой лез, а тот его гнал и не просто так, а с оскорблениями: отойди, мол, от тебя воняет. Еще нашлись свидетели: когда Косой вошел среди кавязинской, а затем и районной братвы в силу, то стал к Сергею уже не с дружбой приставать, а с угрозами, чтоб тот убрался из поселка. Но у Сергея всегда имелись авторитетные дружки, любили его песни, особенно ранние, вроде той “Плачет каторжанская душа”. Ее-то он и пел, говорят, тогда в день убийства в “Астории”. Косой за столиком сидел и снова наезжать на Сергея начал. А после того, как Сергей ушел, нашли Косого в сортире зарезанным. Не по горлу ножом, как теперь обычно в сортире делают, а по старинке, как в драке - под ребро. Нож в кустах возле “Астории” обнаружли. Нашлись и те, кто показал, что нож - Сергея Навицына. Вот так. А почему Сергей молчал? Он вообще после того вечера молчальником заделался. Ни слова ни с кем. Даже с матерью.
А нож - вот он. В тряпку завертывается, в клеенчатую сумку убирается и уносится.
“Нож всегда есть и будет. Но возьмется ли кто за него или нет, и если возьмется, то когда и зачем - личный выбор и ответственность” - с такими сло-вами почти полвека назад дал этот нож своей четырнадцатилетней дочери дед еще неродившихся братьев Навицыных. Он тогда уже не вставал с постели. Нож вынул из-под подушки, когда мать Юлии ушла на огород. Стояла ранняя весна. Через неделю по цветущей казахской степи везли хоронить Теофила Федоровича Штерна на далекое от их совхоза русское кладбище.
Тили Мили светлым посошком в невидимой руке шныряет среди зарос-лей. Витюша - позади с нелепым слабым страхом потерять Тили Мили из вида. Направляются через лощину к косогору. Лощина глубокая и сумрачная. Не под-талкивала бы уверенность, что за ней - высокий, поросший соснами косогор, не было бы никакой охоты в нее спускаться. Жизнь в лощине сырая и путаная. В колтуны сбиты травы и кустарник. Звуки не звенящие, как наверху, а глухие да постанывающие. И все же зачем так нестись? Можно было бы и рассмотреть, что за птица такая в ивняке шебуршится. Но - мимо, дальше. Пень за чахлой, в две-три веточки елкой светится. Может, опятами оброс. А мы - мимо. По склону уже вверх уходим. И позади остается куст в красными капельками волчьих ягод. Принес бы матери, она любит веточки в вазу ставить. Но Тили Мили спешит. Надолго из музея отлучаться не может. А на косогоре среди сосен хорошо. Там светло, и даже в пасмурность будто солнце просвечивает. Медно-желтые сосны в вышину тянутся.
- До чего же хорошо, Витюша, верно? - Тили Мили берет его за плечи, взгляд ее растекается по его затаившемуся лицу, уходя вверх и в стороны, стремясь охватить все вокруг.
Вырываясь из этой всеохватности, Витюша припадает лицом к лицу Ти-хомиры Миленовны и находит губами ее губы. Тили Мили губы дает, но рот ос-тается сомкнут. Поцелуй получается не такой, как бы хотелось Витюше.
На Тили Мили лучше не давить, а то вообще прогонит. Да с ней и так хо-рошо. Вот костерок разжигаем. Она ласковая, даже не касаясь, и добрая, даже ничего не делая. Сидеть рядом с ней уютно и спокойно. И все как-то по своим местам раскладывается. Вот пусть и это разложится.
- Говорят, будто мой брат вернулся. Видели его сегодня у станции. Мо-жет, обознались?
- Придет домой - значит, не обознались. Не придет - значит, нет его.
- Верно, - облегченно вздыхает Витюша.
- А вот кого я сегодня видела! - значительно произносит Тихомира Миле-новна. - Надю Картышеву. Привела сюда своих ребят из музыкалки. Мы успели с ней поговорить. И о тебе тоже.
Витюша скорчил кислую мину.
- Ты сам по себе ее уже не интересуешь, - отрезвила его Тили Мили. - Она твоих детей на днях видела. В сквере у станции. Они были одни. Мать по-шла по магазинам. Надя посидела с ними, но когда заговорила о тебе, они тот-час от нее убежали.
- Ну и что? Я чем виноват, что их мать такой забор между нами постави-ла, что ни перепрыгнуть, ни заглянуть к ним.
- Так что, пусть себе растут без тебя?
- Путь растут. - Витюша лег на спину и, закинув руки за голову, уставился в небо. - А что с меня взять? Вот опять без работы. Так ведь разве я виноват, что два цеха опять закрыли. И электриков под сокращение. Меня, понятно, первым делом. Я ж веселый, жаловаться не буду.
Витюша перевернулся на бок и начал водить сухой травинкой по ноге Тили Мили со словами:
- А знаешь, что мне твоя умница Картышева сказала? Может, конечно, зла на меня тогда была. Однако надо же было такое сказать! “Таким, как ты, Витюша, - говорит,- лучше пораньше из жизни уйти. Заживешься - наверняка бомжем станешь”.
- И я ведь оказалась права! - наступала Надя Картышева без жалости к своей уставшей от разговора подруге. - Нет, ты согласись! Права ведь?
- Только не надо так громко, - поморщившись, слабо возразила Таня. - Может быть, его дело все-таки пересмотрели. Оправдали и выпустили.
- Через десять лет? Ты что? Ты где витаешь? По амнистии, может, и могли. Но не оправдать! И потом я очень сомневаюсь, что Женя видела именно Сергея. Если бы она сама была в этом уверена, обязательно бы подошла и, наверняка, - тут Надя предвкушающе усмехнулась, - отвесила бы ему пощечи-ну. А прятаться не в ее характере.
- У неё мог быть шок.
- У Жени?
- Да, у Жени! - окрепшим голосом выговорила Таня. - Она любила Сергея. И если сама от него ушла, то вовсе не потому что не любила. Она же от него ребенка оставила!
- Женя из тех женщин, кому нужны не мужья, а дети, - наставительно заметила Надя.
- Мне даже кажется, она до сих пор его любит, - отстраненно прошептала ее подруга.
Надя только сокрушенно вздохнула. Похоже, все тогдашние однокласс-ницы вздыхали по Сергею. Витюша устроил: привел брата на новогоднюю ве-черинку, которую проводили в доме Тани Веселовой. Это было в последний школьный год. Тогда на лотках уже начали продавать кассеты с песнями Нави-цына. Он становился местной знаменитостью. О нем уже начали ходить наво-дящие сердцебиение слухи. Будто у него в любовницах красавица-жена на-чальника районного УгРо. Что как-то сумел развести бандитскую стрелку, и в поселке обошлось без кровопролития. Что ходит он в любимцах у главы мест-ной группировки, и братки возят фотографию Сергея на ветровом стекле. В эти слухи не то, что бы верилось, но от них подымался щекотный задорец. А что если и так? Когда на новогодней вечеринке Сергей взял гитару, ничего особен-ного не ждала. Ведь до этого записи его слышала лишь мельком на улице у лотков. Что он может такое изобразить? Почти под ноль стриженная, удиви-тельно ладная его голова склонилась к перебирающим струны пальцам, и по-верх звуков гитары пошел голос. Была в нем какая-то странная, словно бы за-дыхающаяся мелодичность. Голос сильный, но он словно бы им давится. Тянет какое-нибудь конечное “а” в слове, и это тянущееся “а...а” вдруг, обрываясь, затыкает глотку.
- А вот кого мне действительно жаль, - Надя снова принимается рассуж-дать перед Таней, - так это его брата, Витюшу. Ходил себе без забот в тени Сергея этаким младшим дурачком, а как брата забрали, остался оголен. И все хорошее, что в нем есть, стало против него. А Сергей мне никогда особенно не нравился. Этот его плебейский дендизм, бандитская романтика. Хотя как музы-кант он... - Надя осторожно нащупывала слова. - ...неплохой. В его песнях есть своеобычность. И слова бывают ... - Опять пауза. - ... в общем ничего. То есть, я хочу сказать, - быстро продолжила Надя, - что у него все-таки было то, что он умел делать, чем жить. И я уверена, - чуть ли ни с ненавистью отчеканила она, - он ни при каких обстоятельствах не потеряется. А вот Витюша, безобидная былинка, скоро загнется.
- Не надо так говорить! - ужаснулась Таня, но тут же смешливо добавила: - Нет, Витюша такой всегда жизнерадостный.! Ты ведь сама про него в школе говорила: солнечный зайчик в темном царстве. Да и сейчас встретишь его на улице и не знаешь, то ли он твой сверстник, то ли беззаботный мальчишка.
- Мальчишка! Да у него ведь трое детей, которых содержать надо. И еще мать на нем. А теперь вдобавок его привадила к себе эта из музея!
- Надя! Ты же с ней в хороших отношениях.
- К тому, что я говорю. это не относится. Тихомира Миленовна, конечно, интересный человек. Из семьи талантливого художника. С ней всегда занятно общаться. Но по отношению к Витюше она вампирша!
- Да откуда тебе знать об их отношениях! И вообще у тебя манера слиш-ком самоуверенно судить. Как ты только с детьми работаешь!
- Детей я не сужу. Это взрослых надо судить. Они уже успели наследить в жизни. А дети... Но детьми нельзя оставаться все время. Это нечестно. А жаль...
Опустив голову, Надя начала чуть раскачиваться под какую-то одной ей слышную мелодию, тихо и слабо улыбаясь. Таня отвела глаза в сторону, но тут же снова посмотрела на Надю. Та, вскочив, со стула, притоптывая, встала пе-ред Таней и на знакомый, резко опадающий и взмывающий мотив завела:
Эх, воля!
Из зоны вырвусь
И тогда -
Эх, воля!
Пока ж летит все мимо без меня.
Эх, воля!
- Между прочим это твой Навицын, - пояснила Надя, остужая себя оття-нутой за ворот кофточкой. - Отец часто ее сейчас слушает.
- Как он? - неуверенно спросила Таня, - Что-нибудь прояснилось?
- Да так... Слегка поутихло. Завод все равно работает не в полную силу. Знаешь, что он мне тут недавно сказал? - “При нынешних порядках мы все у них на крючке: захотят - дернут, захотят - нет”.
- Но ведь ничего же, обошлось?
- Обошлось, - мрачно подтвердила Надя. - А чего это отцу стоило! Не знаю, как он дальше выдержит. Мы ему с Виталием говорим: уходи на пенсию. Не хочет. Таблетки горстями глотает, но не хочет.
Таня понимающе покивала головой.
- У меня мама тоже плохо себя чувствует. Знаешь, я, пожалуй, пойду. Отец сегодня на дежурстве, и мама дома одна.
Одна Валентина Константиновна оставалась, как бы не замечая того. Муж уходил, дочь уходила, никто не приходил, Валентина Константиновна в окно не смотрела, никому не звонила, никого не ждала. Перестав работать страховым агентом, целыми днями занималась тем, что прибиралась в доме.
Подставляет к шкафу стул, чтобы достать до верха. Там - тонкой пылью покрытые коробочки, в которых чего только нет. Но нет того, что вызвало бы желание их открыть. Стерев пыль, спускается со стула и отпирает шкаф. Там, словно привидения, топорщатся платья, брюки, пиджаки, двоят, троят образы тех, кто их надевал. В самой глубине - стеганая шелковая куртка. Осталась, а самого тела давно уже нет. Сгибы на рукавах, опавший двумя впадинами пе-ред, раструб подола силятся воссоздать очертания носившей эту куртку жен-щины. Размер, состояние обшлагов и воротника, неистертость ткани напоми-нают: да, была эта женщина статной, бережливой, превыше всего ценившей качество.
Взяв вешалку за крючок, Валентина Константиновна вытаскивает куртку, энергично встряхивает, чтобы проветрить, и вешает обратно. Запирает на ключ створки шкафа, и тут на нее находит очередной приступ недомогания. Засты-вает перед отражающей полировкой дверцы и попадает на край отверзшегося пространства.
Пространство пугающе необозримо, но есть в нем что-то пусть и не очень внятно, но хранимое памятью, то ли где-то виденное, то ли где-то слышанное. И хочется пустить себя в это пространство, и колет страх навсегда в нем затерять-ся. И тут, словно гонимое налетевшим шквалом, покатилось перед глазами, свертываясь в гигантский клубок застрахованное когда-то различных людей имущество. Кажется, вот-вот своим притяжение он сорвёт с плеч голову…. Но тут, слава богу, клубок этот вдруг взял и расплющился и превратился в шкафную дверцу. Глухо закрытую. Полированную. Мутно отражающую стоящую перед ней Валентину Константиновну. Очухавшись, она протирает тряпкой дверцу шкафа и идет на кухню продолжать уборку.
- Мама, ты бы лучше прилегла, - говорит, вернувшись домой, Таня, с жа-лостливым неудовольствием глядя на мать, которая в этот момент выжимает швабру. - Пол совершенно чистый. Зачем его мыть?
- Тут уже кто-то наследил, - возражает Валентина Константиновна. - А я еще належусь...
- Нет, ты лучше сейчас полежи, а пол - потом. Ну, мама! Ты действитель-но плохо выглядишь. Может, у тебя давление повысилось.
- Ничего у меня не повысилось. Иди лучше дверь открой. Разве не слы-шишь - звонят.
Швабра снова хлюпнула об пол и пошла было выводить очередную мок-рую полосу, как тут ее остановил голос вошедшей на кухню Ирины Григорьев-ны.
- Все чистоту наводишь! - Плотный, с горбинкой нос гостьи наморщился. - С хлоркой! Пахнет, как в больнице.
- Почему - в больнице? - Хозяйка задвигала головой, ноздри расшири-лись. - Не чувствую. Мой гель без всякой хлорки отмывает.
- Что тут отмывать! - Холодные смешки гостьи запрыгали по глянцу кухни. - У тебя здесь, как в стирильном боксе, - определила она, орлиным взглядом обводя блестевшую жесткой белизной кухню. Сливаясь в этой белизне, как в тумане, белые стены, шкафы, стол, плита были с трудом отличимы.
- Что это у тебя тут пусто так стало? - насторожилась Ирина Григорьевна. - Куда твоя гжель подевалась? И вообще где все?
- А зачем? Убрала. Только пыль собирается.
- Но тут же совершенно невозможно стало!
- Почему? - обидчиво удивилась Валентина Константиновна и остро по-глядела на гостью.
Зачем явилась? Давно уже не подруги. Не люблю. Много на себя берет. Будто все знает. А ведь на самом деле, старая ты моя подруга, совсем не так у тебя выходит, как ты представляешь. Хоть взять твою Женьку. Троих внуков принесла, но ведь не так, не так, как ты стараешься изобразить для всех. И еще важничаешь! Фу ты - фитокабинет открыла! Будто знаешь, что кому нужно. Но заразу травками не выведешь!
- Да оставь ты швабру, Валя! Сядь. Совсем, прости, на уборке помеша-лась.
Упрямо тряхнув огневато окрашенными волосами, Валентина Константи-новна вдруг метнулась в угол комнаты.
- Ну что там еще? - давясь смешками, выговорила Ирина Григорьевна.
- Теперь всё! - жахнув последний раз шваброй по полу, объявила хозяйка и, приставив орудие к стене, с победным видом вернулась к столу.
- Ну как твоя жизнь? - спросила, усаживаясь сбоку от гостьи.
- Жизнь? - покосилась та на Валентину Константиновну и, выдавив зевок, заявила: - Прекрасно! Дед кончает отделывать второй этаж. Недели через две Женя с мужем туда переедут. Расширяемся!
- Да что ты говоришь! А чего это ты вдруг ко мне пришла?
Но так в лоб Ирину Григорьевну не сшибешь. Она выпрямилась и как бы уплотнилась, а взгляд щитом выдвинулся на Валентину Константиновну.
- Я пришла не к тебе, а к Роману. Он мне по телефону сказал, что будет дома часа в три. Сейчас уже пять. Так что не знаю, где твой муж.
- Придет! - пообещала Валентина Константиновна. - Жди. А я пока уборку докончу.
Проворно встав, она пошла было к своей швабре, но вдруг застыла. Чер-ты лица заострились, словно устремившись вслед за взглядом, направленным на что-то, только ей ведомое.
Вид Валентины Константиновны вызвал у наблюдавшей сначала досаду, перешедшую в цепкое внимание, которое затем поглотилось распахнувшимся пониманием. Она подошла к подруге, обняла ее и, повернув к себе, прижала к широкой полной груди.
- Спокойней! Ничего страшного!
- Я видела...
- Ну-ну!
- Зачем! Я не хочу!
- Что поделаешь! “Не хочу” ничего не изменит. Что есть, то есть. Даже если не будешь видеть. А если все же видишь, прими как есть. Мир ведь наш такой, многослойчатый...
- Ира, что ты говоришь! Ты же врач. У меня же галлюцинации, понима-ешь?
- Понимаю.
- У меня же, пощупай, жуткая аритмия. Я больна. Больна! Мне надо что-то принять и прилечь. Ну дай же мне какое-нибудь лекарство, там, в левом шкафу на нижней полке коробка... И посиди со мной, пока я полежу.
Ирина Григорьевна села подле подруги, свернувшейся под пледом на диване. Стук напольных часов рассекал на секунды гул механизма, работавше-го где-то снаружи.
- Расскажи! - раздался просительный голос с дивана.
- Что? - неохотно отозвалась Ирина Григорьевна.
- О чем ты хотела поговорить с Романом.
- Ничего особенного. Просто хотела попросить об одной вещи. Но теперь, думаю, уже не буду. Не надо.
Валентина Константиновна заворочалась на диване и в конце концов се-ла.
- С Женей что-нибудь? - мягко спросила она.
- Не совсем, - прерывисто вдохнув, выдавила из себя Ирина Григорьев-на.
- Боишься говорить? - провокационно пискнула подруга.
- Почему боюсь? Просто сегодня в поселке видели Сергея Навицына. Видимо, досрочно освободили.
- Сережу? Я так и думала! Такого мальчика не могли не освободить!
- Мальчика?! Да этому мальчику уже под сорок!
- Все равно он для меня мальчик. Он же у нас вон с каких пор бывал, - раскрытая плашмя ладонь оказалась в полуметре от пола. - Роман с его отцом были друзья, коллеги. Вместе в Таджикистане в госпитале. Ужас! Он ведь там погиб. Когда Роман вернулся, то стал звать к нам Сергея, чтобы как-то отца заменить. Это ведь он ему первую гитару подарил...
- Вот я и хочу, чтобы Роман, если Сергей у вас появится, вправил ему мозги насчет моей Жени. Не хочу, чтоб он жизнь ей сейчас портил.
- Значит - правда?
- Что - правда?
- Даша - его дочь?
- При чем тут это! Дашу удочерил Женин муж. Так что Сергей должен ос-таться в стороне.
- Это уж как они сами с Женей решат, - жестко заметила Валентина Кон-стантиновна.
- Нет! Я вообще не хочу, чтобы он виделся с Женей.
- Мало ли что не хочешь.
- Сергей - бандит.
- Почему же - бандит? - обиделась Валентина.
- Почему? У тебя что действительно с головой не все в порядке?
- Нет, но я знаю Сережу лучше, чем ты.
- Он - убийца.
- Вовсе нет. Он - защитник! Он - рыцарь! - воодушевленно запричитала Валентина. - Он... Бард! Менестрель!
- Ой, не надо!
- Ты не знаешь! У него есть просто замечательные песни. Сейчас!! - Валентина вскочила с дивана и направилась к полке с магнитофоном.
- Бандитские у него песни! - понеслось ей вслед.
- Это только так кажется! - отмахнулась Валентина. - Его песни нравятся самым разным людям. За душу берут.
- Не берут, а выворачивают. И вообще всё у него... Всё шиворот на вы-ворот. И по-другому быть не могло.
- Не могло? - отдаленно откликнулась Валентина.
- Нет. Ты же его прекрасно знаешь.
- Да. Знаю. Мне что-то действительно нехорошо. Сегодня наверняка ка-кая-нибудь магнитная буря.
- Конечно, буря. Поэтому ты лучше полежи. Не прыгай. А я, пожалуй. пойду. Не буду ждать Романа. Только вот хотела еще спросить... Младший На-вицын у вас бывает?
- Витя? Нет. Уже очень давно. Но это из-за Танюши. Она его отвадила. Он, по-моему, был в нее влюблен. Но когда еще не был женат.
- Он и сейчас не женат, - многозначительно сообщила Ирина Григорьев-на.
- Как?! Развелся?
- У него роман в музее, - успокоила подругу Ирина Григорьевна. - Туда таскается.
В музее закончились часы работы. Окна, фонарем выступающие к берегу реки, отражали свинцово-желтый, последний свет. Тили Мили разрешила Ви-тюше остаться с ней дежурить в доме, и теперь они сидели на широком, недав-но отреставрированном диване и смотрели на затухающую линию заката.
- Так бы здесь и сидел, и смотрел бы! - мечтательно заявил Витюша. - А ты?
- А я и так смотрю каждый день.
- Не, не так. Чтоб больше никого. Ну - ты. И я! Заперли бы двери. И одни были бы среди всего этого...
- Зачем? Мне никто не мешает. Я даже люблю про все это кому-нибудь рассказывать. Больше того скажу тебе, ослик ты мой, Витюша, - понизив голос, прошлепала словами Тили Мили, но тут же выправив голос, пояснила: - Ослик - потому что уши у тебя большие и мягкие, Торчком. И милые такие...
- Да ладно тебе! - засмущался Витюша.
- ... и меня слушают! - Тили Мили состроила старившую ее, лукавую гри-маску, - Так вот, когда я вожу экскурсии, то никого не вижу, все делаются вроде как прозрачными, ничего собой не заслоняют. Только глаза разные вокруг меня плавают, сонные, яркие, скучные, пытливые...
- Сказала бы уж лучше - уши плавают, - фыркнул Витюша.
Тили Мили приподнялась с дивана, Витюша потянул ее за руку обратно.
- Ты куда?
- Я свет зажгу.
Тили Мили отстранила Витюшину руку и подошла к лампе, стоявшей на высоком столике в дальнем углу. Издали в сумраке ее сферический стеклянный абажур выглядел, как нарисованная туманная луна. Вблизи на матово-белой поверхности видны венки цветов с выбивающимися из них протуберанцами стеблей и трав. Зажглась лампа. Сфера света охватила всё пространство комнаты. В нём проявилась первоначальная свежесть вещей. Будто спал с них налет порчи и пыли, и они предстали такими, какими были созданы.
Тили Мили держала руку на посеребренной подставке и горячим взгля-дом окидывала комнату.
- Вот ведь как, а? - произнесла она.
- Тили! - позвал на высокой ноте Витюша. - Ты хочешь сказать, - запнулся, - хочешь сказать, что - счастлива? Вот так, как есть, - с тихим ужасом он ус-тавился на женщину,- счастлива?
Тили Мили изумленно вылупила на него глаза. Потом, будто что-то сооб-разив, кивнула.
- Да. Наверное. Как ни странно. Да. Могу сказать - счастлива. - И тутже поспешно, как бы оправдываясь, добавляет: - Но это, Витюша, только потому что я поняла, какая я есть, и не бегу от ответа за то, что я такая.
Витюша, мучительно сопротивляясь, замотал головой.
- Нет! Неправильно. Ты умная, прекрасная. У тебя должна быть не такая жизнь. У тебя должен быть свой большой дом. Вот, как этот, и чтобы ты...
Большой дом. Это хорошо. Вокруг вечнозеленые деревья. Это тоже хо-рошо. На лужайке плетеное кресло с пледом. И это хорошо. Слышны птицы и шелест листвы. Из окон второго этажа видно только небо и ветви. И это тоже хорошо. Так в какой это будет день?
- Хватит, Витюша!
- Может, мне ограбить банк? - вскочив, Витюша принял боксерскую стой-ку.
Тили Мили хихикнула и замахала на него руками.
- Не получится!
- Почему? - не сдавался Витюша, нанося хуки невидимому противнику.
- Не твое это дело. Ты у нас - пташка, Витюша. Милая, славная птаха...
- Нет - осел! Я - осел! - отчеканил Витюша. - Ты же сама сказала - осел. И уши холодные.
- Ничего они у тебя не холодные, - приблизившись, сказала серьезно и ласково Тили Мили. - Дай потрогаю.
- Не надо! - сжавшись, Витюша резко отстранился. - Вот бы мне тот нож!
- Какой еще нож?
- Я его узнал. У Валерьяна Петровича. Я уверен, его тогда у Сергея вы-крали. А теперь вот выкрали из миллиции. И нож снова в поселке.
В поселке уже зажгли фонари. Кучкуясь у станции и на площади, огни расходились по окраинам, отдаляясь всё больше и больше друг от друга. На отшибе пространство освещалось постаринке - лампами накаливания, свисав-шими с деревянных щербатых столбов. Один из них в Водопьяновом переулке стоял у калитки Валерьяна Петровича, и калитка попадала прямо под желтый световой конус, падавший из-под похожего на тазик колпака.
Валерьян Петрович, на уличное освещение не полагаясь, имел у крыль-ца свой фонарь, который в данный момент не горел, как и свет в комнате, где Валерьян Петрович сидел и смотрел в окно.
Кустарник вдоль забора был подстрижен к зиме и гол, так что дорога просматривалась довольно хорошо. Фонарь у крыльца не включен, иначе своим сильным светом мешал бы наблюдать за улицей. А этим как раз и занимался Валерьян Петрович в ожидании и размышлении о том, что по его расчетам уже должно было бы произойти.
Страха не было. Было ломотное, часа уже два донимающее сомнение, как лучше поступить. То ли вообще не выходить, когда приедут. Или все же продать к чертям собачьим этот нож. Деньги сразу будут - и забыть. Или лучше пусть так берут, на хрена мне их деньги. А может этак по-деловому заявить: нож мне за работу даден, вещь ценная, останется у меня, и нечего на нее пасть разевать. Нет, еще прибить могут.
Нож лежал тут, на верстаке, невидимый, обернутый в тряпку. Готовый к тому, чтобы его закопали под деревом или вытянули из пелен для дела.
Несколько часов назад, когда Валерьян Петрович возвращался из музея домой, у калитки его поджидала машина - черный джип, прозванный в поселке “черный воронок”. На нем оповещали или забирали людей по приказанию ме-стного заправилы, хозяина, который любил, чтобы его называли боссом. Лет ему сорок. Учился в местной школе, за что мало помалу воздавал теперь тем, кто к этому был причастен. Валерьяна Петровича эта деятельность босса пока еще не коснулась: не помогал ему босс и не мешал. Может потому что Валерьян Петрович обучал в школе предмету второстепенному. Но вот теперь и у его калитки появился “черный воронок”. А оттуда - третий помощник босса по про-звищу Буча.
С первого захода сговориться с Валерьяном Петровичем у Бучи не вы-шло. Предстоял второй приход. На принятие решения бывшему учителю труда дали два часа. Прошло уже больше времени, но пока что ни гостей, ни решения не было.
За стеной сидела у телевизора жена. Час сериала она никогда не про-пускает, но на экран поглядывает с перерывами, занимаясь одновременно шитьем. Жить с ней теперь стало легко. Мало что говорит, ни во что не вмеши-вается, занимается внуками. Жаль ее пугать. Когда после разговора у джипа с Бучей, вошел в дом, она стояла посреди коридора, прижав руки к груди, шепча: “Господи! Господи!” Успокоил, что приезжали сделать заказ. Какой - не спроси-ла, так что не пришлось выкручиваться. Ушла, покачивая головой, в комнату смотреть свой сериал. А Валерьян Петрович отправился в свой закуток-мастерскую, где за верстаком у окна проводил все последнее время.
Хорошо, что окно выходит на улицу. Вот сразу и увидел, что подъехала машина. Только на этот раз не черный джип, а белый мерседес. Надо успеть выйти навстречу во двор, чтоб гости в дом не смогли зайти, и держать разговор там.
Но встреча произошла на пороге террасы, и не с Бучей, а с самим бос-сом. Костей Симагиным.
Мальчишкой был крепким, коренастым, с густой белобрысой челкой, сви-савшей на глаза и мешавшей ему работать. В школе вел себя скорее не смир-но, а сковано, будто со сжатой пружиной внутри. Оттого, наверное, движения у него были какие-то неверные, неловкие.
К бывшему своему учителю явился в светло-бежевом, кашемировом пальто нараспашку, из-под воротника ровной полосой белый шелковый шарф. Загородившего ему дорогу Валерьяна Петровича отстранил, и, взяв под руку, сам повел в дом и остановился на кухне.
- Присядем? - предложил он и, расставив ноги, опустился на табурет. - Что скажешь?
- Не припомню, чтоб мы были на ты, - буркнул Валерьян Петрович, не поднимая глаз на своего бывшего ученика.
- Жизнь перевела, - был краткий ответ. - Ладно, не будем базарить. Где нож. И сколько?
- Денег я с тебя не возьму, - глянув исподлобья на Симагина, заявил Ва-лерьян Петрович.
Тот понимающе хмыкнул.
- А что нужно?
- Ничего. Вот только скажи мне, зачем тебе этот нож так позарез нужен?
- Чего это я тебе говорить буду! - заважничал босс.
- Ну не говори! - с деланной ленцой Валерьян Петрович зевнул, похло-пывая по рту рукой, и хотел было встать, но его посадила на место тяжело, но незлобно легшая ему на колено рука.
- На память он мне нужен.
- О чем же память? - осмелел Петрович.
- О святом деле.
- Убил этот нож кого-то. Так я и думал.
- Чего ты думал! - зло одернул его Симагин. - От одного подонка этот нож меня избавил. И дорогу расчистил. Хватит об этом. Где нож?
- Там, - кивнул Валерьян Петрович на дверь в закуток.
Босс дал знак стоявшему на пороге второму своему помощнику. Тот про-топал, куда ему было указано. Когда вернулся, продолговатый сверток в тряпке был у него.
- Раз денег не хочешь, тогда я с тобой как-нибудь по-другому рассчита-юсь, - пообещал хозяин. Валерьян Петрович равнодушно махнул рукой, уперев взгляд в пол.
Ушли. Урча мотором укатили. Тишина. Что-то и телевизора не слышно. Валерьян Петрович пошел посмотреть жену. В комнате ее не было. На телеви-зоре лежала записка: “Пошла к Юлии Тимофеевне. Ешь сам, что на плите”.
В доме Навицыных исходил паром чайник. Забыв о нем, Юлия Тимофе-евна сидит в комнате у окна. Закрывает окно кружевная гардина, сплетенная в тот год, когда умер муж. Взгляд зацепился за одну ячейку кружева, а мысли бродят, прилепляясь то к младшему сыну, ушедшему с утра невесть куда, то к старшему, должному сейчас сидеть где-то далеко отсюда. Забредают мысли на террасу, где разбито окно, а на полу свалены в кучу антоновские яблоки. Потом, уже совсем обессилив, теряется мысль в едва различимой зеленовато-серой казахской степи, где остался отец на теперь уже наверняка исчезнувшем кладбище.
Впервые отца увидела в двенадцать лет. Годовалой ведь не могла за-помнить. И вот теперь он снова перед глазами. Лысый, сухой, землисто темный и словно весь в мелких трещинках, похожий, но только как бы выросший, на те фигурки из глины, которые делала для детей барака одна мастерица, бывшая их соседкой по нарам. Там в бараке эти глиняные игрушки и остались, хотя приготовила их, завернула в тряпку, перевязала длинным лоскутком, чтобы маме было удобнее запихнуть в узел. Но мама то ли не захотела, то ли забыла их положить, когда укладывала вещи перед отправкой на поселение в совхоз. Там в отдельном, о чем настойчиво повторяла всем мама, только для них одних саманном домике ждал их отец. Стоял, встречая, у двери. Темная окаменевшая фигура в дверях домика так и осталась, пугая, стоять, пока не подошли. Взяв у мамы узел, молча первым вошел в дом.
Потом тоже все больше молчал. До самой своей болезни. А когда слег, то стал подзывать к себе. Не хотелось, но мать подталкивала, и приходилось идти. Садилась в ногах кровати и боялась, что отец дотянется рукой и она будет такой же жгучей, как и его глаза, воспаленно горевшие на его смазанном до почти плоского овала лице. Удерживал подле себя недолго, два-три вопроса с длинными похрипывающими паузами.
Но однажды весной вдруг заговорил о себе, вернее, о своем отце. Ска-зал, чтоб им, своим дедом гордилась: он был одним из лучших паровозных ме-хаников. Приехал в Россию из Германии, и успел сделать многое. Это при нем в Кавязино была создана деповская узловая станция, от которой потянулась железнодорожная ветка в губернскую глушь.
Потом, когда с матерью оказались снова в Кавязине, кого ни спрашивала о железнодорожном мастере Штерне, никто ничего сказать не мог. Забыли. Или тех, кто знал, уже не было.
И вот наступил день, когда Теофил Федорович последний раз призвал к себе дочь. Накануне ночью, свесившись с края постели, достал из хранимого под топчаном вещмешка нож.
Нож этот достался ему от ссыльного калмыка, с которым работал в мас-терской, когда стали выпускать за зону. По словам калмыка нож был сделан еще в позапрошлом веке тульским мастером, отбывавшим каторгу на Колыван-ских рудниках. Вставлялся нож в явно неродной чехол, гораздо более грубой и поздней работы.
Для дочери Штерн приложил к ножу еще и исписанные листки какой-то серой мятой бумаги. С загнутыми краями, размером чуть больше спичечного коробка, они туда согнуто и укладывались. Прочесть записи было мудрено. Лишь отдельные слова дались сразу. Последующих попыток разобрать напи-санное Юля не делала. Заботил ее больше сам нож: как бы мать не увидела и, испугавшись, не выкинула. Мать даже кухонные ножи не любила, никогда не затачивала и держала только те, что были с тупыми, широкими концами. Может быть, потому что руки у нее тряслись, как у старухи, хотя ей было тогда чуть больше тридцати.
А для Юли блестящий нож с костяной, отделанной металлом рукоятью стал чем-то вроде красивой, но слишком дорогой игрушки, которую страшно брать в руки, лучше просто гордиться, что она есть.
Когда после смерти отца было разрешено переехать к оставшейся в Ка-вязине родне, Юля запрятала нож в свой школьный портфель и так перевезла на новое место. А там сумела ловко зашить в матрас. Потом, пообвыкшись в доме маминой незамужней сестры, куда определила их на житье кавязинская родня, Юля перепрятала нож на чердак. Со временем желание прятать нож потускнело, и он оказался в корзине со старыми игрушками и был забыт.
Спустя годы Юлия, ставшая к тому времени по паспорту Тимофеевной, дала покопаться в этой корзине своему старшему сыну. Нож был из корзины извлечен, приобщен к любимым вещицам и зажил новой жизнью.
Что это была за жизнь, Юлия Тимофеевна знать не могла. О своем пер-венце, Сереженьке знала только то, что соответствовало ее о нем представле-нию: он добр, отзывчив, хотя бывает упрям; может исчезнуть из дома на весь день и не скажет куда, но ни в какие истории ввязаться не может, потому что никогда не грубит и не ругается, а умеет иногда так посмотреть и улыбнуться, что всякое недовольство им пропадает. С отцом были у него, конечно, сложно-сти... Но он погиб, когда Сереже было четырнадцать. В общем мальчик рос сложным, но хорошим, пока... Пока не объявился в поселке этот старик, зая-вивший, что он друг Теофила Штерна по лагерным временам. Привез доказа-тельство: две фотографии и несколько писем. Поначалу никаких хлопот не дос-тавлял. Но потом началась совсем не подходящая для подростка дружба Се-режи с этим усмешливым, увертливым стариком. Он-то и научил Сережу иг-рать на гитаре. Нет чтоб в музыкальную школу ходить, в доме пианино было, но он - к старику, у него уроки брать.
- На плите чайник плавится! - раздался оклик из кухни.
Пришлось наливать воду заново и ждать, когда закипит, чтобы за чаем выслушать от гостьи опять про вроде бы виденного в поселке Сергея да еще про “черного воронка”, явившегося сегодня к мужу гостьи. Валерьян-то Петро-вич зачем им понадобился? Старик, бывший учитель - что им с него взять?
У Валерьяна Петровича в это время сидел свой гость, Витюша. Явился слегка напуганный и сразу с порога задиристо спросил, зачем так было отда-вать нож - воткнуть в землю возле крыльца да еще чехол куда-то выкинуть. Ва-лерьян Петрович не стал на пороге обсуждать это дело, пригласил в дом и провел в свой закуток. Так как там был только один стул, то сам присел на вер-стак, а Витюша оказался сидящим чуть пониже него, что было удобно для раз-говора.
- Во-первых, сходу на людей не кидайся, - ровно и внушительно загово-рил Валерьян Петрович. - Сначала лучше узнай обстановку. А то ничего не по-лучишь, разве что пинок под зад или куда похуже. Во-вторых, людей надо хоть чуть-чуть знать. Разве я стал бы тебе так нож отдавать, подумай?
- Нет, - сердито согласился Витюша. - Но кто ж тогда?
- Вот в этом надо разобраться. Похоже тут чем-то нехорошим попахивает.
- - Дерьмом тут пахнет, - обреченно заявил Витюша. - Теперь все ясно. Меня хотят подставить, как тогда подставили брата. Небось успели кого-то этим ножом прирезать, а на меня это дело повесят. Еще и на “черном воронке” подъезжали...
- Что и тебя дома “воронок” поджидал?
- Нет. Они меня по дороге нагнали. Щель в окне приоткрыли и оттуда: “Если хочешь увидеть брата, будь в одиннадцать в “Астории”. Вот и “Астория” опять же.
Витюша кисло повесил голову. Валерьян Петрович все еще ни слова, а Витюша - хмык да хмык каким-то своим невеселым мыслям.
- Ладно тебе, Витюша! - окликнул его Валерьян Петрович. - Что-нибудь придумаем.
- А что тут придумаешь! За меня всё придумали. Вот и Сергея сегодня в поселке видели. Вроде бы.
- Вроде-навроде! Что ты, как бабка, завздыхал. Головой надо работать, а не дыхалкой. Где нож?
Витюша просунул руку сзади под куртку и вытащил нож. Валерьян Пет-рович внимательно осмотрел клинок, ветошью тщательно обтер весь нож, по-том взял какой-то брусок и начал обтесывать углы.
- Вот, значит, в работе его опробовал, - усмешливо пояснил он. - Не очень годится. - И он положил нож на верхнюю полку стеллажа с инструментами. - Тут ему пока будет место. Так, теперь насчет “Астории”. Без машины сейчас туда не добраться. Автобусы в ту сторону только до девяти ходят. Надо где-то “колеса” достать. У тебя есть кто с машиной?
Витюша безнадежно покачал головой.
- Нет у меня ничего. Да и вообще не хочу туда ехать. Зачем? Если бы Серега вернулся, наверняка бы зашел домой. А так откуда мне знать, что там, в этой “Астории”. Вдруг какую-то пакость хотят подстроить.
- Наверняка, - спокойно подтвердил Валерьян Петрович. - Только ведь если не поедешь, все равно это останется над тобой висеть и как-нибудь да по тебе ударит. Нет, Витюша, ехать надо. Видно, настал твой черед.
Валерьян Петрович зашел за спину сникшего Навицына и, положив руки ему на плечи, слегка надавил.
- Может, Витюша, зло на то и существует, - склонившись, он послал свои слова поверх его головы, - чтобы человеку испытания устраивать. - И потрепав по затылку, добавил: - Как поведешь себя с ним, такова и цена тебе будет.
- В чем будет? - c подначкой полюбопытствовал Витюша. - В рублях или долларах?
- В талантах.
- В чем, в чем?
- Да так, к слову пришлось. В общем, Витюша, не дрейфь. А будешь пря-таться, жизнь свою прозеваешь. Страх свой запихни куда подальше. Страхом “воронки” как раз и кормятся.
- Да уж! Падаль! - тихо выругался Витюша.
- Все мы люди, А у кого во что сложится - дело сложное.
- Ничего сложного! Вот вспомнил же! У Жени Сараскиной теперь есть машина. Я видел. Белая “нива”. Только лучше к ней не идти, лучше откуда-нибудь позвонить.
Позвонили от соседей Валерьяна Петровича. Трубку взяла сама Женя. В половине одиннадцатого встретились у станции. В машине сидели еще Таня Веселова и Надя Картышева. Валерьян Петрович пошел домой, а машина дви-нулась к магистральному шоссе, где на пятьдесят втором километре стоял рес-торан “Астория”.
В машине тихо. Молчат в объединяющей тревоге и ожидании. Движение сквозь темень расширяло до ощущения бесконечности зрачки, сужавшиеся только при свете редких встречных фар.
Четверых в машине уносило все дальше от поселка, освобождая от узлов его и нитей. Вырвались из своих домов кто как. Надя Картышева с криком, скру-ченным с упреками мужа в воронку, из которой выбралась всклокоченная, с бьющимся о грудную клетку сердцем. При взгляде на других, встретившихся у машины, можно было подумать, что приход сюда дался им не столь туго. Хотя кто знает, что там на самом деле. Но теперь уже все. Теперь вольно молчать, вольно смотреть в прорезаемое машиной пространство.
Первой выбило из общего молчания Надю.
- Витюша, а ты не в обиде, что тебя не брат позвал, а его знакомые бан-дюги? Или, думаешь, его спасать там надо? От кого? Разве что от него же са-мого. Да только это, знаешь ли...
- А мне все равно - этот ответ дала Женя. - Позвал, не позвал. Я просто хочу убедиться, на самом ли деле это он. - Машина резко вильнула, все зава-лились на бок. - Что-то на дороге валялось. И потом, - стукнув ладонями по ру-лю, добавила Женя, - разве плохо просто так вечерком проехаться в загород-ный ресторан?
- Я тоже, тоже... рада, - с запинкой, страстно выговорила Таня. - Какая разница, кто Витюшу позвал. Мы же не к ним едем. Мы едем повидать Сергея. Ну не смог он ни к кому зайти. Так мы сами к нему...
- Нет его там, - проскрежетал, съежившись, Витюша.
- Ничего страшного. Значит, просто прокатимся, - спокойно заявила Же-ня.
И снова воцарилось согласное молчание. А впереди уже замаячили огни “Астории”.
Машина делает поворот с шоссе на подъездную дорогу. И тут среди желтых и белых огней вдруг выделились синие спецмигалки. На двух милицей-ских уазиках и одной белой легковушке. Какое-то подобие оцепления из пяте-рых в бронежилетах у стеклянного фасада ресторана. Из уазика выскочил кто-то в форме и наперерез к подъезжающей машине. Женя вырулила на обочину. К ее окну прильнула голова в милицейской фуражке. Митрохин.
- Какие люди пожаловали! - высвечивая фонариком сидевших в машине, определил он. - Давайте мотайте отсюда, пока вас не привлекли, а то тут та-кое!...
Женя рывком открыла дверцу, отталкивая Митрохина, и вышла из маши-ны.
- Ты чего, Пашуля, своих не узнаешь? - с ядовитой ласковостью напусти-лась она на бывшего одноклассника.
Обняв за плечи существенно ниже ее ростом Митрохина, отвела в сто-рону. Митрохин подергался, пытаясь высвободиться, но быстро притих под действием Жениного большого тела так крепко, хоть и боком прижавшегося к нему.
- Женька, хуже всего, - пропыхтел он, отлепляя голову от ее плеча, - что с вами Навицын. Его брат может быть тут причастен.
- К чему причастен? Давай, Паша, мы же свои...
- Прирезали тут одного авторитета. Опять, как тогда. В сортире. Но те-перь еще покруче. Это сейчас поутихло. А час назад тут такое творилось! Вам бы с шоссе не дали съехать.
- Сергей здесь был? Его забрали?
- Не забрали. Его уже не было, когда труп нашли. Сейчас уточняют. Его вроде бы видели как раз возле уборной. И еще такое дело. Нож, что по его делу проходил, со склада вещдоков выкрали. Скажи Витюше. Пусть знает.
- Кто видел Сергея?
- Кто, кто! - Охрана босса. Это его убили.
- Симагина?
- Да. Ну все. Давайте езжайте отсюда, пока начальство не засекло. Я не скажу, что с вами был Навицын. Пусть только сам не высовывается.
Женя кивнула и пошла обратно. Ноги вели к машине, а сама она в те не-сколько секунд пути провела в всплывшей откуда-то из памяти маленькой ком-натке. Узкой, заставленной вещами. И там в верхнем углу в широкой резной рамке виделась яркая полоса нарисованного неба. Небо плоское. Но сквозь него словно бы ход в глубину, в высокую даль, которую видно, как в щель, и в те несколько мгновений до дверцы машины глубокая синева ощущалась всем существом.
Дверца захлопнулась.
- Ну что? - нетерпеливо спрашивает Надя.
- Тут Костю Симагина убили. И вроде бы опять, - Женя презрительно хмыкнула, - видели здесь Сергея. Нам лучше побыстрее отсюда убраться. Все равно ничего не узнаем. А тебе, Витюша, Митрохин просил передать: нож Сер-гея из милиции выкрали. Вот так.
Машина тронулась. И тут Витюша из нее рванулся, но Женя успела крепко ухватить его за плечо.
- Сиди. Нечего тебе там делать. Сергей, если и был в “Астории”, теперь уже далеко. Так что нам остается одно - по домам.
На подъезде к поселку Витюша вдруг попросил отвезти его последним, но не домой, а в усадьбу.
Шел первый час ночи, однако окно Тили Мили в служебном домике еще светилось. Она открыла дверь, не осердясь и не удивившись.
Почему пошел слух, что Сергей вернулся, Тили Мили объяснила тем, что, видно, уже настало время. Почему его видели где-то на улице, а ни у матери, ни у друзей его не было? Значит, в какие-то другие места он посчитал нужным сперва отправиться. В какие же это другие места? Устраивая Витюше постель, Тили Мили убедила его обсудить это утром.
Поднявшись еще в темноте, Витюша не стал будить Тили Мили, а сразу отправился домой.
В последующие несколько дней в поселке говорили разное. Кто сказал, что встречал Сергея Навицына в районном центре на базаре, где он пел под гитару и собирал за это деньги. Было еще известие, что его заловили на какой-то бандитской попойке. А потом вдруг пронесся слух, что видели его в ближай-шем к поселку Зачатьевском монастыре, будто бы он там послушником мел дорожки.
Когда все уже давно забыли о промелькнувшем в поселке Сергее Нави-цыне, брат его Виктор, ни с кем с той ночи у Тили Мили ни слова больше о нем не сказавший, пришел к Валерьяну Петровичу и сам заговорил о Сергее. Ока-залось, что от всех втихую пытался как-то на Сергея выйти. Ездил даже в Мо-скву в управление, но без толку. Сообщили только, что Сергей выпущен ус-ловно досрочно, но до сих пор нигде не зарегистрирован. Пока ждут. Потом объявят в розыск.
Валерьян Петрович, выслушивая это, смотрел в сторону. Но видно Вик-тор и не нуждался в ответной его реакции. Выговорив все, что узнал о брате, перешел на себя. Хочет из поселка уехать. Куда-нибудь. Только бы там его не знали, вот и все. Может, и получится, И брат к нему приедет. И еще попросил отдать нож. Нужен на память.
Валерьян Петрович повел его в свой закуток.
Из корявых корней, расставленных на верстаке и низком подоконнике, проглядывали люди. Вернее их части: то лишь глаза и руки, то согнутые колени и вскинутая голова, или веющие волосы и распахнутый рот, а то - бегущие ноги и обращенный назад профиль. Вырываясь из плотно скрученных волокон дре-весины, застыли.
Витя, с досадливой недоверчивостью косясь на эти поделки, засунул нож сбоку за пояс под куртку и быстро ушел.
Жизнь в поселке, словно прежде, скрыто разворачивалась. Кто как и куда мог - пробивался.