Впервые я стал рисовать сосну лет двадцать назад. Её кора – что-то надёжно разделяющее понятия «чешуя» и «панцирь».
У коры сосновой черепаха
Думает – вот летняя рубаха!
Посмотрела на кору сосны змея –
И сказала: «Вот в морозы чешуя!»
Живя в Одессе, я выходил перед рассветом из дома и за десять минут успевал спуститься по Дерибасовской к Приморскому бульвару, где росли несколько знакомых сосен. На рассвете они становились будто лучистыми, рисовать их было захватывающим занятием.
Как-то на безлюдный рассветный бульвар из гостиницы «Лондонская» вышла уже немолодая проститутка, подошла ко мне, заглянула в рисунок. «Что рисуешь?» - спросила.
«Да вот, кору сосны», - мы с каким-то пониманием кивнули друг другу, и она, слегка покачиваясь, пошла по пустынному бульвару.
А сосна за эти несколько мгновений уже порыжела и стала стройней на фоне светлого воздуха.
Переехав жить в Израиль, я продолжил рисовать сосны, как и другие деревья, хотя и прерывал свои занятия на долгие сроки, но никогда – насовсем, потому что к соснам хочется возвращаться, чтобы поговорить вновь.
Молиться вместе с деревьями, трогая их стволы, слушая звуки ветра, блуждающего в них, вот лучшая из наград за мои художественные старания. Сосны молятся по-своему, они не просят, не утверждают, а будто заглядывают в небо, как ребёнок в глаза родителям.
После дождей у подножия сосен распускаются цветы, поднимаются грибы подозрительные. А в жару земля становится сухой и ровной.
В солнечный полдень в сосняке жарко. Задумывается он, забывает тень давать, а воробьи прык-скок, вороны – инспектируют, голуби ходят вперевалку, клюют что-то невидимое, прожигают жизнь.
Часто встречаюсь со знакомыми под этими деревьями, гуляем среди них, беседуем на духовные темы. Смешно и порой грешно. Иногда это – всё равно, что возле икон мыльные пузыри надувать. Но иногда разговор живой выходит, без глупой и аляповатой бижутерии – тогда мы и сосны замечаем, и они нам по-своему отвечают.
Как-то с детьми мы сварили чай из сосновых иголок и одуванчиков, росших тут же, на полянке. Летняя сушь ещё не запылила их, не обтрепала. Под кастрюльку использовали какую-то жестяную банку, а огонь разожгли из сухих сосновых игл и веток.
Сидели на корточках, пили чай и обсуждали, что костёр – это знак дружбы и доверия...
Вечером сосны становятся приютом для затихающих птиц. Обычные постояльцы – вороны и неясная публика среднего калибра. Воробьи и другие птицы помельче спят в лиственных деревьях – оно и понятно – там им надёжнее как-то, по крайней мере душевно легче расслабиться за многочисленными зелёными занавесочками.
Когда в сумерках сосны становятся серовато-зелёными, то уже трудно понять – кто там занял гостиничные номера. Правда, когда стая белых цапель сидит на ветках дерева, сумерки только подчёркивают весомость их присутствия. А как-то в проливной дождь на сосне заночевала стая чёрных цапель. Сосна раскачивалась и скрипела, что-то трещало, а цапли чернели в темноте, выхватываемые бликами дорожных фонарей.
По ночам только летучие мыши и совы летают меж веток, занятые каждый своей охотой. Может и кто-то из случайной публики оказаться внизу: люди, собака, которой отчего-то не спится, или кот, срезающий путь через сосняк.
Корни сосен всё идут куда-то, идут... Дождь размоет землю – покажется корень, будет отныне неотъемлемой частью тропинки.
Иголки у сосны – как бесчисленные прикосновения памяти к существованию. То пыльные, то умытые дождём, то молодые, то иссохшиеся...
Вот уже лет двадцать думаю – что значит нарисовать сосну?