Жуки

 
(школьникам к прочтению не рекомендуется - присутствует ненормативная лексика)




        Эта строчка пришла мне в голову, когда я читал критику Брюсова. На мой взгляд, Брюсов – поэт слабый. А вот критику Брюсова читать интересно!

       «…Но где-то там, в пещерах, в гротах гнездятся страшные жуки ». Сравнение женского тела с ландшафтом, это довольно банально и где-то даже пошло. Два холма можно представить как груди, а излучина реки это что, пищевод, что ли? Стоит высокая гора, а в ней глубокая нора…

        Читая стихи Брюсова, мне казалось, что он мучительно решает одну и ту же художественную задачу. И всегда спотыкается о свое творческое бессилие. То, что тщетно искал Брюсов, я нашел в совершенно неожиданном месте – на стыке поэзии Фета и Маяковского. Один знакомый военный журналист, редактор гарнизонного боевого листка, заметил мне даже, что мою манеру он определяет как «цветопись». Сам он, правда, свои произведения исполняет в другой манере, пишет по десятку стихов в неделю. У себя их тут же публикует, извлекая гонорар и славу.


       Печь стихи как блины, мне никогда не удавалось. Я в большей степени зависел от такой зыбкой материи как вдохновение. А вдохновение, одним словом не определить. Вдохновение это и восторг, и радость, и энтузиазм. Это праздник рождения, причем рождения внезапного, когда из ничего вдруг складывается нечто.

      У меня выработался как-то само собой один единственный критерий настоящей поэзии. Настоящие стихи должны доставлять наслаждение. Нет наслаждения – нет и поэзии. Стихи должны волновать чувства, в первую очередь быть направлены к чувствам. Точнее, я бы сказал, к органам чувств. Стихи должны в идеале обоняться, осязаться, слышаться и видеться. Вот тогда только они имеют шанс пробить броню безразличия.


     Итак, строка не давала покоя. Метафора казалась забавной и требовала какого-то развития. По-всякому я пытался обыграть весьма перспективную строчку, но всё выходила какая-то пошлятина, и первоначальный блеск строки мерк. В конце концов, сегодня в любой аптеке против любых жуков, даже самых страшных, достаточно средств. Да, в наше время жуки не помеха, а должны быть высокие моральные принципы, серьёзные нравственные основы, столпы, так сказать. Хотя я отнюдь не стремился морализировать, это глупость, конечно, а чтобы вышло весело, забавно и смешно. Изрядно помучавшись, начав пафосно:


    « О, сколько женщины нам лгали…», я сочинил-таки кое-что, подогнав и рифму, и размер под завершающее крещендо: « Но где-то там, в пещерах, в гротах гнездятся страшные жуки ». Хотя по-настоящему удовлетворения не было. Дело в том, что иронические стихи, в отличие от разной лирики, имеют ярко выраженную специфику. В ироническом стихотворении эстетическая красота должна уйти на второй план, уступая место эффектной идее. А может ли прекрасная форма сочетаться с безобразным содержанием? Или ужас содержания неизбежно отразится на качестве формы? Вот такие сомнения меня терзали, когда…


      Команда выезжать в совхоз прозвучала неожиданно. Шел конец октября, на полях с утра лежал иней, и по идее, все уже давно должно было быть убрано. Но что-то с этим делом не торопились в Гужском районе. Литер принял решение – выслать на экстренную помощь роту курсантов, которую и направили под руководством старшего, то бишь, меня.


     Встречала нас на этот раз агроном Ниловна. А в сентябре на картошке была Петровна. То есть гостили мы там довольно часто. За неделю нам предстояло поднять поле морковки, где-то около четырехсот тонн, и чуть меньше свеклы. Я поинтересовался, когда нам на этот раз подадут автобусы назад, в девятнадцать, как это было на картошке?


     - Да, что вы, - отвечала Ниловна, - в девятнадцать уже нихуя не видно. Заказано на шесть.


       Каково в поле при нулевой температуре, с ветром и снегом, я умолчу. Курсанты пашут, им теплее, а тут болтаешься, с тоской поглядывая на часы. Наконец, когда уже смеркалось, я заметил оранжевое пятно на горизонте. Автобус почему-то дальше не ехал, и я решил сам подойти, расспросить, в чем дело?

       В салоне было значительно теплее. Водителем оказался колоритный мужчина, похожий на одного из братцев семейки Аддамс. В его могучей челюсти просматривалось нечто арийское. Немцы-то здесь как раз побывали, так что возможно всякое. Но больше мое внимание привлекла находившаяся тут женщина, на удивление для этих мест хорошенькая. Просто красавица, как мне показалось.


      - А там не развернуться, - ответил водитель, но я заверил его, что это вполне возможно.
      
      - Вы подъезжайте, а я тем временем пригоню курсантов, - сказал я и поспешно вышел.


      В автобус первым делом заскочили молодые лейтенанты, командиры взводов. Дама в это время закурила сигарету, кокетливо постреляв глазами, и принялась перебирать кассеты, валявшиеся на двигателе возле магнитолы.


      - О, это оставьте, это девяносто восьмой год! – заорал радостно лейтенант. Салон наполнили мощные ритмы, правда, без всякой мелодии.

      - Что вы, бедненькие, намерзлись? – сочувственно поинтересовалась девушка.
      - Откуда, с Гуги, что ли вас прислали?
      
      - Мы из Литера, - с важностью отвечал лейтенант.

      - А это, наверно, ваш самый старший, - уже указывала на меня.

Ситуация начинала мне нравится.

      - Ну, не такой уж я и старый.

      - Мужчина в самом соку?

      - Можно и так.

      Девушку озарила чуть заметная улыбка, она заерзала, засуетилась опять с кассетами, и я понял, что представляю для неё некоторый интерес. Потребовав сигарету у одного из замков, я решил пересесть поближе.

      - Товарищ майор, вы ж не курите, - удивился сержант. Я никогда вас курящим не видел.

      - Курю, курю, плохо смотрел, - отвечал я с улыбкой.

      Девушка стала говорить с водителем, рассказывая о своих собаках и кошках, нисколько не стесняясь при этом нецензурных выражений. Выяснилось, что у неё три кошки и три собаки, причем одна скоро должна ощениться.

      - Одного кутенка оставлю себе, если получится породистый.

      - А, ну да, был же один с родословной, - вспомнил водитель.

      « Три собаки, три кота, да ты у нас, подруга, похоже, не замужем!» – подумалось мне.
 
      Наконец, все уселись и мы тронулись. Дорога петляла по полям и весям, обставленная желтеющими во мгле деревьями. Когда подъезжали к Гуге, было уже темно. Вдруг автобус затормозил и остановился. Девушка приподнялась, проскользила попкой по моему бедру, намереваясь выйти. « Ну, вот и конец фантазиям », - подумал я как о чем-то закономерном. Не тут-то было. Девушка наклонилась и тихо сказала: вы не могли бы мне помочь? Глаза загадочно блестели.
 
     Что было делать? Большинство в автобусе спало без задних ног, но кое-кто взирал с неподдельным любопытством. Военный, принимай решение. И я принял. Это был самый настоящий адюльтер. Как мы договорились, я опускаю. Водила оказался двоюродный брат и обязался к подъему доставить меня обратно в лагерь. Пока мы обсуждали наши дела, он тоже выскочил из автобуса в магазин за сигаретами. Дверца захлопнулась. Мы уже сидели на прежних местах, когда он стал стучаться и просить открыть его дверь. Стекло между салоном и кабиной отсутствовало, поэтому Света – так звали мою новую знакомую – с непостижимой для человека ловкостью и прытью, перекинулась на водительское место и стала дергать ручку:

     - ****ь, да чем ты там её закрыл, нахуй?

     Я тем временем радовался как ребенок, предвкушая нескучную ночь с этой замечательной селянкой, как я её назвал про себя.

     Домишко Светланы стоял на отшибе рабочего поселка с дурацким названием «Несбытно». Я, вообще, заметил, что тот, кто давал когда-то названия местным населенным пунктам, умел, что называется, поиздеваться. Мы, например, трудились под деревней «Голодно», проезжали какие-то «Небыки».

     В комнатах было прибрано, хотя и стоял характерный запах домашних животных. На столе тут же появилась бутылка мутной беловатой жидкости и тарелка с яблоками. Я заметил, что к яблокам Света особенно неравнодушна. Еще в автобусе стала всех угощать. Ничего не имею против яблок, но только не в качестве закуски. У нас начальник недавно праздновал день рождения и устроил экстравагантный стол, где присутствовали в основном фрукты. Кто-то ещё, помню, плоско пошутил, почему негры не пьют водки. Мол, бананами неудобно закусывать.

      Затем был просмотр семейного альбома. Может, в деревнях так принято, перед этим делом перезнакомиться со всей родней, хотя бы заочно. Я терпеливо рассматривал фотографии незнакомых теток и дядек, сладко ощущая Светкин горячий бок. Что-то всех этих родственников неприятно объединяло, какие-то абсолютно пустые, холодные глаза.

      Сельские девушки все как одна романтичные и я предложил почитать стихи.


      - Вот, слушай! Это как раз в тему, - сказал я, открывая наш маленький вечер поэзии:



Шел я по полю,

Ветром пинаем.

Жалящим снегом,

Стужей гоним.

Льды нависали

Над головою

И распахнуло

Небо супонь.

Только и было

Грязью полито

Зыбкое поле.

И одиноко

Пень заскорузлый

В глине торчал.

Только бежала

В даль пустотело

Линия жалких,

Плохо стоявших,

Серых от лет

Телеграфных столбов.

И мне подумалось:

Есть справедливость!

Даль – моя родина.

Снег – конвоир.



      - А? Каково? Даль – моя родина. Снег – конвоир, - повторил я со значением.

      Света заулыбалась.

      - Что это за стих? Ни складу, ни ладу.

      - Много ты понимаешь.

Я взял бутылку, налил по пол стакана.

      - Могу и со складом и с ладом. А вот, кстати, Уолт Уитмен, гениальный поэт и национальная гордость Америки, писал примерно так:


Я воспеваю дом.

Я воспеваю стол.

Я воспеваю тарелку.

Я воспеваю суп.

Я воспеваю котлету

Я воспеваю женщину, которая приготовила эту котлету.

Я воспеваю мясо в котлете, которую приготовила женщина,

Которую я уже воспел.



      - И это все?

      - Все, - подтверждаю я с наивным простодушием.
Далее я почитал кое-что из неопубликованного.



«Идет, гудет зеленый шум…»



Дело было в городе Кабуле.

Город нашей юности Кабул.

На такси тут ездят и на муле.

Много здесь такси и много мулл.



Вдруг весна, развратница весна,

Спозаранку заняла Кабул.

Что-то в нас воспряло ото сна.

Лезу в «бэтр», а кацо - «за рул».



Налегке, ведь нам не на войну.

Не переть по огненный самум.

И кацо орет, и я ору.

Шурави мечтает о ханум!



Песню обрывает гамарджоба.

Слышно, как движок заскрежетал.

Говорит кацо: «Похоже, жопа.

Поломался маленький детал».



Ах, ты, гамарджоба, твою мать!

Для чего поверил идиоту?

Есть «афошек» тысяч сорок пять.

Я тогда притормозил «тойоту».



Развернулась шустрая «тойота».

В ней зазывно щериться бача.

Пусть бача поможет идиоту,

Раз уж тому вдарила моча.



Мы с бачой несемся по Кабулу.

Замелькал за стеклами Кабул.

Обещает Лолу, то ли Лулу.

Хрен с ним, только б, падла, не надул.



А тогда прощай весна, Кабул,

Лола, Лула, запахи хмельные.

Не хотел бы выглядеть в гробу

Много, много хуже, чем другие…



      - Это ты сам написал?

      - Ну, а кто?



«Конец рабочего дня»




Желтые картины

Вниз головой.

Тихие кретины

Спешат домой.

Бесконечной дряни

Кончен час.

Лоскут закатной ткани

Вилкой в глаз.


Всё!


Спешит домой на водопой

Мастеровой.

А следом, сумками бодая,

Спешит домой мастеровая.

Спешит под ручку ****ь

Дедульку забавлять.

Уютно у кармана

Седого ветерана.

В припрыжку сам с собой

Несется «голубой».

Спешит интеллигент,

Наставлен зонт как пика.

Слегка поддатый мент

Всех извиняет дико.



      - Мне больше Есенин нравится.

      - Есенин всем нравится. Даже мне, местами. Скажи еще, что тебе Пушкин нравится. Пушкина давно сбросили с корабля современности. « В той норе во мгле печальной гроб качается хрустальный…» А вот, послушай, под Хармса. Читала Хармса?

      - Не – а.

      - Ну, почитаешь, как-нибудь, после дойки.

      - Я в конторе работаю.

      - Неважно.




       Ювачёв, безусловно, человек с психическими отклонениями, больной просто на всю голову (чего стоит его патологическая ненависть к бабушкам и мальчишкам), заразил меня своим необычным интересом к абсурдному. А более абсурдного, чем смерть, и быть ничего не может. Смерть естественна как явление природы. Но в социальном плане смерть это воплощение абсурда.

      Ничего удивительного, что стихи, посвященные памяти недавно умершего дяди, я слегка «заточил», что называется, под Хармса. Дядя, благодаря Пушкину, стал архитипической фигурой русскоязычной поэзии. У каждого поэта должен быть свой дядя. Каждый поэт желает скрыть под личиной лирического героя свою мерзкую образину.



И я прочитал « На смерть Эдмунда Гайдамовича»:



Аист завтракать собрался,

Вынул нож из сапога

И отправил бутерброд

Прямо в рот!

Соус лягушками потек

С красной дырочки зубов.

Красный овощ плыл в могилу.

Хоть отдаться было рано,

Был всего девятый час

И отдельная снежинка целовала

Желтый нос

Суетливого трамвая,

Что стремглав, прокукарекал,

Зажевал дверьми людей,

И больного на работу

Гайдамовича повез.




Мать-старушка тихо дремлет на диване.

День туманный, сквозь бледнеющие окна,

Слепо тянет бельма глаз.

На плите, залитой кофе, тихо.

Остывал кофейник,

Под которым газ погас.

Стая розовых вольтметров

Пролетела и расселась

В проводах высоковольтных

Над болотом, по болоту, плотной линией конструкций,

Прошагавших вдоль домов,

Что ступали и цунами стылой жижи

Расплескали. Стены грязи накидали

Транспорт, люди, города.

Поезда в столицу мчали,

Тепловоз гудком тревожил

И юлою шли колеса, нагревая полотно.

У станка резец токарно накидал лиловых стружек.

Фиолетовых спиралей змеи всюду расползлись.

Тут работал Гайдамович.

Токарь на полу цементном.

Он теперь лежит холодный

У станка затылком вниз.




Потемнели ветры – тупо.

И подуло небо – горько.

И примолкли камни – зябко.

И погасли птицы – темь.



Как сказать старухе-маме,

Что больна, в температуре,

Что совсем одна осталась,

Эдик больше не придет?




      - Грустно.

      - Понятно, грустно. Ведь на смерть. А вот смотри, что можно сделать с пошлыми, избитыми розы-грезы-слезы! Называется «Крокодил».

Я откашлялся и начал с надрывом:



Я жестокий, я мерзкий, я злой крокодил.

Где вы, вкусные овцы и козы?

Если в теплое горло я зубы всадил,

На воде распускаются розы.



Мой союзник – слепая поверхность воды

И смешные, нелепые позы

Тех, кто мнит себя выше мирской ерунды

Кто проклятья мне шлет и угрозы.



Красный, красный закат разливается вновь,

Навевая соленые грезы.

Чтобы завтра мне с радостью пить вашу кровь,

Я сегодня пролью свои слезы.






      - Ну, как? Да за одно это, - говорю, - надо принимать в союз писателей и поэтов!

      - Не принимают?
      
      - Вряд ли бы приняли, - говорю,- да теперь это и не особо важно.
Ну, ладно, не будем о грустном. Давай, вот, из последнего, повеселее:




«Жуки»



О, сколько женщины нам лгали

И предавали сколько раз!

Опять как будто бы позвали

Зеленые озера глаз.



Она царит. Нахальный взор

Не видит проку в человеке

И фиолетовые веки

Скрывают синеву озер.



Раздольная как луг, как пашня

В пределах средней полосы

И даже Эйфелева башня

Не заслонит твоей красы!



А если, отпустив поводья,

Кто залетал с тобой в кабак,

Твои роскошные угодья

Знавал и пахарь, и рыбак…



И я б познал тебя с охотой,

Излазил ямки, бугорки,

Но где-то там, в пещерах, в гротах

Гнездятся страшные жуки.




        Света слушала меня благожелательно, но когда я уже заканчивал, вдруг очень серьёзно посмотрела.

      - Что, разве не забавно?

      - Не забавно.

      - Ну, ладно, давай выпьем. Я еще прочитаю, про счастливую страну.

       Дело в том, что «Счастливая страна» стала моей коронкой, после того как на одной из пьянок, на которую я попал, в общем-то, случайно, художественный руководитель театра, еврей лет пятидесяти, слушал меня, открыв рот от изумления. Теперь я «Счастливую страну» старался озвучить на всех пьянках, к месту и не к месту. Мы выпили. Самогон оказался неслабым. Я похрустел яблоком, ухмыльнулся и объявил:


«Счастливая страна»


Когда у милой выкрошатся зубы,

Простонет жалобно и слабо: мне воды

Соображу, что отыграли трубы.

Пилот мой тут же крикнет: от манды!



А помню время, ты была молодка

И от себя парней гнала взашей.

Соски торчали выше подбородка.

Теперь лишь пух вылазит из ушей…



       Я декламировал и видел, как Света скучнеет на глазах.

       - Ну, а это разве не забавно?

       Нет, говорит, не забавно. Ладно, говорю, давай еще выпьем, и, закончу, раз начал.
Мы еще выпили, и я продолжил:



Надеюсь, ты не против плюрализму,

Когда в стране отыщется кровать

Той, что мне на ночь будет ставить клизму

И тапочки на утро подавать.



Тогда здесь каждый станет сам собою

И сможет, задушив в себе лгуна

Смотреть, как над счастливою страною

Восходит изумленная луна…



      - Вот, - добавил я зачем-то после паузы.

      - К чему тут плюрализм? – спросила Света.

      - Плюрализм не в идеологическом, первоначальном смысле. Ну, мужчина там меняет женщину, женщина – мужчину…
    
      - Странный ты, - задумчиво сказала Света и внезапно впилась мне в губы.



       Она забавно охала и кряхтела, я, как молодожен, закатывал глаза. Внезапно ее стоны перешли в какой-то шелест, а меня в шею с двух сторон кольнуло что-то острое. Я приоткрыл глаза и в ужасе оторопел. Подо мной лежало и извивалось какое-то отвратительное насекомое. Сетчатые глаза величиной с блюдца ничего не выражали. Лишь лампочка отражалась в них зеленоватыми блесками. Два, толщиной с палец, жала упирались мне прямо в сонные артерии. Я почувствовал, что от ужаса возбуждение стало еще сильнее. Или я настолько опьянел?! Шевелящиеся усики раздвинулись, и существо прожужжало: продолжай.


       Это был шок. С такими оборотнями дела иметь мне еще не приходилось. Это было совсем не забавно. Потом я отключился и ничего не помню. Как попал в лагерь, как очутился в комнате гостиницы, для меня и по сей день остается загадкой. Сдуру, от избытка чувств, рассказал жене. Она, конечно, не поверила, все истолковала превратно. То есть в Свету поверила, в насекомое – ни в какую. Но потом, как разумная женщина, сказала, что мне меньше надо Брюсова читать, а больше думать о семье и службе.