Взлёт произвёл!

               
               
Даже в маленьких речушках много воды утекло с того времени, когда мы подбили «хронометраж» – совершили свой последний полёт. Но долгие годы жизни не стёрли в памяти красоты неба, тёмного свода над головой в стратосфере, причудливые формы подчас зловещих облаков, как не забылось и чувство восторга в полёте  и нервное напряжение в сложных ситуациях, когда не было даже мига для страха, а было только одно стремление – действовать правильно, чтобы приземлиться на посадочную полосу.
Эти воспоминания подтверждают вновь и вновь, что красивее, богаче яркими чувствами, ответственнее профессии, чем лётчик, нет. Пусть я похож на кулика, воспевающего своё болото, но привязанность к профессии до сих пор роднит меня с небом. Всегда восторгаюсь стихией пятого океана, но не тишиной, покоем и затхлостью.
В полётах военных лётчиков затишья не было. Каждый, даже ординарный вылет, как и вся жизнь лётчика, был бурным, насыщенным событиями, подчас драматичными.  Именно это, к чему мы привыкли с самых юных лет, и делало наши будни и годы – все периоды жизни – захватывающе интересными.
Мы любили свою профессию, были преданы ей. Нет, не любили, а даже сейчас, несмотря на возраст и нездоровье, беззаветно любим её. Если начать жизнь сначала, я опять бы пошёл в лётное училище и опять бы с нетерпением томился в ожидании погоды для полётов, команды на вылет, опять бы до песка в глазах всматривался в небо или раструб радиолокационного прицела в поисках противника, опять бы в уме сравнивал остаток топлива с километрами до аэродрома посадки.  То есть опять бы полной грудью дышал кислородом в кабине самолёта.   И так думает каждый ветеран ВВС.   Рёв двигателей, рабочий пот, постоянные перегрузки, распределение внимания по циферблатам и контрольным лампочкам, жёсткое подчинение собственных ощущений показаниям приборов – вот самая благоприятная среда для лётчика и он в ней чувствует себя комфортно.
Нет, никогда не забудутся те годы, когда мы, молодые, здоровые, уверенные в светлом будущем, не страшась ничего, преодолевая тревоги и сомнения, дерзали в небе, с гордостью причисляя себя к крылатому племени авиаторов.
Большим, трудным и интересным для каждого лётчика был путь в небо. И большинство из нас начинали этот маршрут со скромной парты спецшколы ВВС.

Далёкий 1946 год. Сейчас трудно себе даже представить, каким был Харьков тогда. Разрушенный центр города, заваленные битым кирпичом улицы.  Везде и всюду сотни калек, просящих милостыню.  Помню женщину, которая с ребёнком на руках посреди Ивановского моста в мороз, босиком на снегу, просила: «Посодействуйте, люди добрые!»  А нам и самим утолить голод было нечем.  Сколько было убито, искалечено, угнано в плен. Безотцовщина, беспризорность. Да к тому же на Украине три года подряд был «недород». Не умереть с голода: это было главным.
Окончил семь классов. О средней школе речи быть не могло – мама не смогла бы нас двоих прокормить.  И стал я мотаться из Долбино, где мы  тогда жили у деда, в Харьков в поисках своей судьбы.  Поездил, поразузнал, кто–то что–то рассказал.  В городе мне были доступны многие военные училища.  Все они были заманчивы, но решиться ни на что не мог. А думал только об авиации.   Не могу вспомнить, как я наткнулся на спецшколу  ВВС.  Питание, обмундирование. А главное, после школы можно пойти  в  училище лётчиков.  Это и решило мой выбор.  Так я оказался в Харьковской спецшколе ВВС, то есть убивал сразу трёх зайцев:
– легче будет нашей семье прокормиться,
– получу среднее образование,
– определялось направление в жизни – стать лётчиком.
Итак, решено!

       Помню первое построение роты по ранжиру вдоль Конторской улицы. Я был предпоследним, за мной стоял только Паша Поплавский.  После окончания училища он стал выше меня на полголовы, а тогда, в 1946 году, он замыкал строй за мной.
Начались уроки, началось приучение нас к воинскому порядку.  Конечно, в пятнадцать лет не всё и не сразу воспринималось, усваивалось, но год за годом преподаватели–воспитатели лепили из сырого материала то, что затем стало курсантами, слушателями, выросшими в офицеров, преданных небу нашей Родины.

       Географию преподавал лейтенант Гильштейн Абрам Моисеевич. Довольно часто вместо учебного материала он рассказывал нам чудесные необычные истории и говорил так образно, что мы слушали, не шевелясь. Рассказы его были настолько красочными, что невольно срывался вопрос: «Товарищ лейтенант, а вы там были?», на что неизменно следовал его ответ: «Чтобы узнать вкус борща, не обязательно в нём свариться».
Хорошо запомнились преподаватель истории Рывкина Любовь Лазаревна, немецкого языка – Хриненко Надежда Никитична, биологии – лейтенант Кочин Алексей Антонович, химии – Подопригора Антонина Степановна…
      Но особенно с первого урока поразил нас  «русак» –  преподаватель русского языка и литературы Александр Александрович Семакин. При первой же встрече с нами он расспросил каждого, какую книгу прочёл последней, какие видел фильмы, спектакли, что слушал по репродуктору и просил пересказать содержание…  Так он узнал каждого ученика, его интересы, лексический запас, умение выделять главное, владение языком – разговорную речь.  Насколько мы полюбили Александра Александровича, говорит тот факт, что много лет после окончания спецшколы, встречаясь в отпусках на улице Конторской 1, мы всегда приглашали к себе любимого, многознающего и эрудированного нашего  «русака».
Командир роты лейтенант Редько Виталий Тимофеевич много сил и энергии вложил в наше воспитание, придал растущим мальчишкам  форму, и мы впоследствии смогли стать настоящими курсантами училищ.  А при подготовке выпускного вечера он проявил ещё и способности умелого режиссера. Зачастую своей строгостью он проявлял заботу о нас, многие из которых забыли, кто такой отец.  Во время занятий с нами в лагере, видя, что я, сидя на пне, засыпал, лейтенант Редько тихо подавал команду:  «Всем встать!»  Все  поднимались, а я продолжал досматривать сны.  После этого Редько громко командовал: «Садись!» Взвод садился, а я вскакивал, чтоб услышать его приговор: «Два наряда вне очереди!»
Почему–то командир роты неоднократно  в коридоре брал меня за грудки, прижимал к стене и очень вежливо обещал: «Я убью вас, Теряев!»  Но, несмотря на подобные «шутки»,  он заслуженно пользовался нашим уважением.
Отдельное слово о спорте. Все спецы были заражены им. Спортзал никогда не пустовал. И уроки физподготовки, и вечернее время  мы проводили в нём. Часто даже во время переменок вбегали в спортзал, китель долой и столько–то раз подтянуться на перекладине, сделать «склёпку», подержать угол на брусьях, или подняться под потолок на канате… Даже в классах соревновались, кто выдержит больше ударов в брюшной пресс силача Виктора Радченко.  Я гордился тем, что мог выдержать двадцать два его удара.
Закалились, окрепли, возмужали спецы благодаря хорошо поставленной физподготовке. Мы её любили, никого принуждать к занятиям  спортом не приходилось.
Учёба шла. Учились так себе, усваивали материал намного хуже, чем нам давали преподаватели.  У многих из нас за время оккупации пропали два–три школьных года. Все, особенно те, кто был постарше, старались как–то подзаработать. Я много помогал маме, часто по ночам.  Мы то покупали бумагу, резали её, линовали, сшивали в тетради для продажи, то перешивали трофейные шинели в рабочие куртки, то шили бурки (мягкую обувь под галоши). Уже и не вспомнить всего, что позволяло семье прокормиться.
В спецшколе нас кормили три раза в день. Но что могла добыть администрация в годы разрухи и голода? Меню было постоянным: на первое – капуста с водой, на второе – капуста без воды, на третье – вода без капусты. Наша столовая спасла нас от голодной смерти.  В те же годы в лесопарке видел трупы умерших возле своих котелочков. В памяти моей сестры осталось воспоминание, как я с ней приезжал к школе  (жили с мамой и сестрой на Речном переулке), сам ужинал в столовой, а весь хлеб выносил сестрёнке.  Да, бывало и так.  Из лагерей бегали на поля за свеклой, турнепсом, капустой.  Ели сырыми. Однажды, увидев в лесу дикую грушу, нарвали полный котелок зелёных, твёрдых, как камни, плодов, сварили и вдвоём съели.  Что было потом?  Сейчас смешно, а тогда… О последствиях читатель догадается сам.
Но главное – мы выжили. Спасибо тебе, наша спецшкола.
Осенью 1948 года наше начальство, видя, как мы отощали, решило отпустить наши взводы по колхозам помогать убирать впервые после войны богатый урожай.
Ехал на поезде наш взвод почти всю ночь. Сошли на какой–то станции и остаток ночи добирались пешком. Ещё до рассвета пришли в деревню. Сели у тына. Командир взвода куда–то ушёл и вернулся с мужчиной.  Рассмотрев нас, председатель колхоза скомандовал: «Шесть человек – со мной!» Ждали недолго.
Эти шесть курсантов принесли корзину огурцов, корзину помидоров, угол бумажного куля с солью и… корзину хлеба.  Хлеб!!! Настоящий хлеб! Ароматно пахнущий, тёплый…  Вволю!  Как мы на него набросились!  Хрустящая корочка, тёплый мякиш! Казалось, что насытиться мы не сможем.  Наш командир взвода, повидавший на фронте всё, лейтенант Хара, плакал и умолял нас:  «Мальчики, не ешьте много хлеба!»  Но остановить нас было невозможно… Обошлось. Всё обошлось.
Около месяца мы работали в колхозе. Кормили нас три раза в день. Меню было простецким, но ели вволю. Ночевали по хатам. Вечером вносили в кухню солому, расстилали на полу, и после трудового дня постель казалась барской. Утром подстилку выносили, подметали и – на работу.  Безмужиковому колхозу мы помогли хорошо, сделали немало. А сами от физического труда окрепли, закалились, отъелись.
Выходных у нас за этот месяц выпало только два дня, когда лил дождь, прекративший все  уборочные работы. Эти дни мы провели весьма «интеллектуально»: лежали на соломе в хатах и только тем, кого выбирал справедливый жребий, приходилось бегать на бахчу за новой партией арбузов, да после каждого «привоза» выносить гору корок.
Правда, случился в нашей колхозной жизни и огорчающий факт. Я заметил, что всё обмундирование стало  «колким».  В обеденный перерыв уединился у реки, снял гимнастёрку, проверил себя «на форму 20», то есть «на вшивость», и убедился, что эта беда не минула нас из–за кучного проживания в хатах на соломе.  То же было и с другими, и спасти нас могла только дезинсекция в городском санпропускнике.  Так что пришлось терпеть до конца командировки.  Хоть это и огорчало, но не слишком, так как радовали результаты труда: в уборочных работах колхозу помогли существенно, да и трудовая жизнь  в селе спасла нас от хронического недоедания.
С осени 1948 года мы узнали, что такое жизнь без голода.
Провожали нас колхозники с благодарностью, добрыми напутствиями, приглашениями приезжать ещё. Среди ночи пришли на станцию. Ну, какой проводник проходящего поезда пустит в вагон взвод безбилетников? Поцеплялись мы на подножки и поехали в родной Харьков, обдуваемые ветром, пытаясь удержаться от сна.  Наконец, небо засветлело – перед нами  Южный вокзал.  Вот теперь – «Вперёд! Даёшь аттестат зрелости!»  и… дальше, по большой дороге авиажизни.
Всей спецшкольной жизни не описать. Вот только один случай.
Мальчишки есть мальчишки; на фоне увлечения спортом часто задирались, толкались и однажды (О, ужас!)  зацепили тумбочку, на которой стоял бюст товарища Сталина. Тумбочка осталась целой, а бюст – вдребезги!  Ох, уж и таскали нас для выяснения, кто и с какой целью… Видимо, знала администрация своих мальчишек и выводов «грозных»  не  сделала.
Скоро мы стали дружными и, невзирая на мелкие распри между собой, перед чужими (например, гражданскими или  «бананами»– так в городе называли курсантов артиллерийской спецшколы)  мы всегда выступали единым сплочённым коллективом. Это отличало нас от других и всегда помогало выйти победителями из постоянно возникающих стычек.
А «бананами» артспецов называли из–за эмблемы – перекрещенные артиллерийские стволы.  Мы же были «вентиляторами» – крылышки и пропеллер.
Спецшкола помогла нам выжить.
Не могу перед сыновьями и внуком похвастаться табелем успеваемости, но десять классов окончил и знания (при поступлении в академию и во время учёбы в ней  проверены)  получил те, что надо.
С окончанием школы открылась дорога к профессии лётчика.
Спецшкола и те условия выработали в нас понятия  дружбы, выручки, чувства справедливости и ответственности, которые в училище воплотились в патриотизм и любовь к Родине.
Я доволен, что мой путь в небо начался именно так.  Спасибо тебе, Харьковская спецшкола ВВС!

Чудесное лето 1949 года.  Тепло, солнечно. Настроение радужное: сданы экзамены за десять классов, впереди большая жизнь. Решение принято окончательно: путь избран в небо.
Отгремел чудесно подготовленный под руководством командира роты, лейтенанта Редько, выпускной вечер.  Наш духовой оркестр, замечательный аккордионист Слава Сидоренко, приглашённые «дамы» из женских школ – всё было запоминающимся.

Близко к окончанию десятого класса в школе появлялись «купцы» – офицеры, агитирующие поступать именно в их авиаучилища. Не помню чем, но нас  очень завлёк фрунзевец.  Он смог заинтересовать, и мы большой гурьбой рвались во Фрунзе, хотя рядом, в Чугуеве (почти дома!), было такое же, ничуть не хуже, училище. И мы дружно заявляли в военкомате:
– Во фрунзенское лётное!
– Но рядом есть чугуевское…
– Нет, во фрунзенское лётное!
Конечно, удивились работники военкомата, но нас, человек тридцать, направили во фрунзенское училище. Чувствуя себя уже лётчиком, в новых синих брюках, впервые за мою жизнь сшитых из специально купленного материала настоящим портным, с часами «Победа» на руке (мамин подарок к восемнадцатилетию), я догулял дни до нашего отъезда.
Тепло помнится прощальная прогулка с моим юношеским увлечением, Олей Дудник, в парке, где мы, сидя под деревом молча вздыхали. Как будто оба чувствовали, что впереди у каждого своя жизнь, что мы в ней потеряем друг друга, и только в памяти останутся  нежные воспоминания о нашей целомудренной дружбе.
Перрон, прощальные возгласы, общий вагон, мамины котлеты, неизменные в пути, круто сваренные яйца и дружная ватага мальчишек, доказывающая друг другу и всем, кто подвернётся, что лучше фрунзенского училища и истребителя Як–3 не было  и  нет.
Железнодорожная станция Ртищево. Пересадка. Шумно и бурно, и только вместе. Хоть молоды были, но умно сплотились. Поймали какого–то воришку, наказали. Ввалились в следующий поезд и двинули дальше, глотая пыль и жару.
Начался Казахстан. Среднеазиатский август дал о себе знать сразу. Вокруг, до самого горизонта, совсем выгоревшая степь, на телеграфных столбах сидят орлы. Деревьев нет, зелени тоже никакой. Всё покрыто толстым слоем пыли. Неподвижно висит марево.  Маленькие железнодорожные посёлки встречаются редко. Всё чаще попадаются неторопливые верблюды и всегда перегруженные ишаки. Ни бугорка, ни горочки.  Только иногда вдали от дороги видны волны барханов.
Окна не открывали сами и не давали открывать никому: ехавшие с нами старушки боялись сквозняков. Вагон раскалился и не остывал даже под утро. Путь одноколейный и на разъездах поезд ожидал встречного, а мы бежали к Г–образному крану, который заправляет паровозы, и окатывали друг друга стоялой тёплой водой с головы до ног.  Водную процедуру продолжали до тех пор, пока наш поезд не начинал движение. На ходу цеплялись и по крышам добирались до своего вагона. Крыши раскалены, как сковородки, ощущение прохлады улетучивалось мгновенно, мы не успевали насладиться ею.
На шестые сутки нашего пути появились горы. Сначала небольшие, затем всё выше и выше. Хребет Киргизский Ала–Тау. Всё–таки разнообразие в пейзаже, хотя зелени на них тоже не видно.
Утро седьмых суток началось с восторгов и восклицаний: прямо рядом с дорогой (казалось, рядом) молча, торжественно–величаво возвышалась бесконечная цепь гор, занимающая треть неба, и все их вершины ослепительно сверкали неправдоподобной белизной снега.  Вот это картина!  Жара, духота, пыль, на предгорьях побуревшая растительность, а вершины гор… Смотреть больно.  Только ущелья тёмно–голубыми  извилинами еле просматривались на этих сказочных великанах.  Слева тоже горы, но  значительно ниже.
Мы подъезжали к Фрунзе, к кузнице кадров ВВС, к воротам, за которыми открывался наш путь в небо.
Наконец, станция Пишпек. Сейчас ей и городу вернули прежнее название Бишкек (поварёшка, черпак).  Вывалили из поезда, идём по городу, а сами всё время оглядываемся назад – глаза так и приковываются к горам.
Прохожие показали нам, где находится училище.
Какой–то дежурный нас выслушал и махнул рукой:  «Карантин там!». Так впервые мы услышали это слово и на месяц погрузились в него. Длинная казарма, бывшая когда–то  конюшней. Из мебели в ней были только расположенные подряд на полу тюфяки с соломой (матрацы) и к каждому наволочка с сеном (подушки). Всё!  Да, ещё на  стене висела пара заржавевших огнетушителей «Богатырь».  На вопрос  «Где нам…?» сидящие на полу парни,  молча и удивлённо–вопрошающе уставились на нас.  Переглянувшись, мы решили, что нужно брать власть в свои руки.  Приехала группа ребят из Казанской спецшколы, но их было значительно меньше и, верно сориентировавшись, они скоро во всём примыкали к нам. Остальные (всего нас было больше сотни) по мере вливания в наш карантин были вынуждены жить так, как велели мы, то есть «по совести».  Начавшееся в пёстром скоплении ребят воровство мы пресекли быстро и жестоко, и ни у кого больше не возникало желания жить за счёт других.
Наконец, прошли мандатную и медицинскую комиссии, сдали экзамены по  русскому, математике и теории полёта.  Наступили долгожданные стрижка «под Котовского», баня и обмундировывание.  Бельё, портянки, сапоги, брюки галифе, гимнастёрка, пилотка… Полностью!  Вот теперь наш строй был похож на что–то. Болели пальцы рук: петли новые, пуговицы только пришиты и они застёгивались и расстёгивались туго.  Самое смешное – мы не узнавали друг друга: одежда новая, необношенная, топорщится…   Правда, это быстро прошло. Нас перевели в настоящую казарму с кроватями,  постелями, тумбочками, с твёрдым распорядком дня, с серьёзной учёбой, с внутренним нарядом.  Нам вручили винтовки.  Моё первое оружие – винтовка образца 1891/30 годов  № АТ 6771. Она со штыком была намного выше меня, но я уже стал воином.
Начался наш теоретический батальон курсантов.
Мы прошли те ворота, за которыми начинался путь в небо.
Тепло вспоминается училищная столовая.  Кормили три раза в день и добротно.  Меню составляли разнообразным, сытным, вкусным.  Замечательный борщ, настоящий плов, да и другие блюда готовили с душой. Каждый понедельник – вегетарианский день, но тоже на хорошем уровне.  Правда, иногда сочетание продуктов удивляло. Например, кусок сельди с манной кашей. Но… на любителя.  В первое время мы всё равно уходили из столовой с чувством уж слишком  «не лёгкого недоедания», но быстро втянулись, и кухня не вызывала у нас нареканий, наоборот, часто благодарили работников пищеблока.  Чистота и опрятность способствовали аппетиту, на его отсутствие никто никогда не жаловался.
Очень любили и всегда был кстати  «стартовый завтрак», который в дни полётов  столовая вывозила на аэродром.
По воскресеньям в столовой во время обеда играл духовой оркестр, после чего мы строем, под марши и с песнями проходили по центральным улицам Фрунзе. Никаких замечаний во время прогулок от командиров мы не получали:  прохожие останавливались, удовлетворённо смотрели на сплочённый строй, слаженность, твёрдость шага, и мы выдерживали равнение и дистанции, не крутили головами, чётко  и гордо печатали шаги без напоминаний.
Самой любимой песней была:

                Там, где пехота не пройдёт
                И бронепоезд не промчится,
                Угрюмый танк не проползёт,
                Там пролетит стальная птица.

                Пропеллер, громче песню пой,
                Неся распластанные крылья,
                За вечный мир,  в последний бой
                Летит стальная эскадрилья.

Под взглядами горожан при этих словах каждый чувствовал себя   лётчиком, шаре расправлял плечи,  был готов броситься в бой за  Родину, и мы старались маршировать и петь достойно советского воина.

Нет, так и не смог я за три с лишним года привыкнуть к этой чарующей красоте.  Ежеутренне, выстреленный командой:  «Подъём!  Выходи строиться на зарядку!», выскакивал из казармы и застывал, глядя на юг, на молчаливо–мудрых исполинов Киргизского Ала–Тау.  Они всегда завораживали меня.  Даже тогда, когда натягивали пушистые папахи облаков «по самые плечи».  Отдохнув  от зрелища мирской суеты, сбрасывали они  таинственное покрывало и при неумолимо палящим солнцем представали во всей красе.  Все головы Ала–Тау до самой снеговой черты (а она после облачного покрова опускалась низко) слепили белизной свежевыпавшего снега.  Тёмные провалы ущелий еле проглядывались в сплошном сиянии.  Горы казались ещё выше, намного ближе и нависали над уютным городом, по улицам которого с весёлым журчанием неслась новая порция ледяной воды для охлаждающих и поящих всё зелёное арыков.  Поднимается снеговая линия, пьют студёную влагу растения и, казалось, Ала–Тау всеми своими вершинами улыбается, радуясь, что дал новый импульс всему живому изумрудной Чуйской долины, своих предгорий.
В любое время суток, в любой период года, при любой погоде величием и красотой Ала–Тау насладиться вволю было невозможно.

Началось упорное, чётко регламентированное по времени карабканье по лестнице, ведущей в небо.  Трудно было привыкнуть к железному распорядку дня, не дающему никаких послаблений, трудно  было укладываться в отпущенные минуты.  И только мы втянулись в жёсткий ритм курсантской жизни, как вдруг…
Сколько этих неожиданных  «вдруг»,  поворотов судьбы, непредвиденностей будет ещё в жизни каждого из нас?..
Видя нашу хорошую подготовку, командование, сократив, быстренько завершило «курс молодого бойца»  и 7 сентября  1949 года привело нас к присяге на верность Родине – Союзу Советских Социалистических  Республик.
Через два дня – на машины, и мы оказались в двадцати километрах восточнее, в городе  Кант.  Здесь было решено построить гарнизон.  Горсточка строителей возводила здания слишком медленно, а мы, около сотни молодых здоровых ребят, с азартом подстегнули еле дышавшие работы.               
Разбили палаточный лагерь, обустроили кухню, душ и прочее. И, конечно, не упустили возможность искупаться в Большом Чуйском канале.  Вода ледяная, только что бывшая белоснежным покрывалом Ала–Тау.  Купание сводилось к тому, что нам хватало духа только с разбега  перенырнуть канал, отогреться на солнце и молниеносно вернуться на свой берег.
Мы строили гарнизон, в котором через три года, пройдя «огонь, воду и медные трубы» послевоенной курсантской жизни, будем сдавать  государственные экзамены и томительно ждать приказа о присвоении квалификации военного лётчика, офицерского звания и назначения к месту службы.
Незаметно пришла осень. Стало холодно, сыро. Хоть и по десять человек в палатке, но палатки летние и для укладывания в постель вечером и вскакивания утром нужно было иметь мужество.  Чтоб быстрее согреться под четырьмя одеялами (спали по двое), с вечера в ноги мы заталкивали фляги с горячим чаем, а чтоб их, остывшие, вынимать не раскрываясь, мы крепили к ним брючные ремни. Мой друг Боря Серга, с которым мы «спали  в паре», каждый раз чертыхался, когда я после репетиций драмкружка замёрзший и холодный «вползал» в нагретый им кокон, состоявший из четырёх одеял, двух шинелей и двух зимних технических курток.  Утром, лёжа, не раскрываясь, устно бросали жребий.  Проигравший должен был встать первым и зажечь посредине палатки большой пук газет.  На какое–то мгновение воздух становился не таким уж холодным, мы вскакивали, успевали натянуть на себя не высохшие как следует за ночь одёжки.
И уж совсем неожиданно навалилась ранняя и крепкая в тот год зима:  при выходе из палатки за шиворот попадал снег.  К седьмому ноября 1949 года командование вернуло нас в тёплые обустроенные казармы города Фрунзе, к нормальной учёбе.
Курсантская жизнь включала в себя весь спектр, все стороны жизни большого коллектива. Мы повышали знания  (основы заложил теоретический батальон), учились летать в лётных полках, охраняли себя и многочисленные объекты  («несли караул»), наводили чистоту в казармах и на территории  (то есть «несли внутренний наряд»), чистили картошку на кухне,  активно занимались спортом,  участвовали в художественной самодеятельности  (в хоре и в драмкружке).  То есть много времени уходило на обычные «мирские» дела.  Всё это научило нас многому, воспитало в нас ряд нужных качеств – дало жизненный опыт,  но неоправданно  растянуло срок обучения на три с лишним года.
Учёба давалась легко, скорее всего потому,  что учиться было интересно, хотелось знать всё, что нам давали.  Многое мы в курсантском кругу обсуждали, о многом спорили.  Это тоже вносило оживление в изучаемое.  Не помню предмета, от которого бы мы отнекивались.  Да и хороший фундамент в знание  авиации  дали, казалось бы, ерундовые спецшкольные  уроки.  Так что учёба шла успешно.

Летать мы начали на аэродроме  Отар в 1950 году. Наш первый самолёт – «авиационная парта» Як–18.  Самый первый полёт многие из нас  сделали пассажиром во время командирских полётов инструкторов во второй, пустой кабине.  Впечатление от неба незабываемо.  Многого не поняли, а только наблюдали впервые за землёй сверху и за небом, находясь в нём. Очень боялись, как бы не стошнило от непривычных перегрузок и вращений вокруг всех осей.  Да, непривычных, впервые опробованных.  И… обрадовались, что первая встреча с пятым океаном оказалась удачной.
Но началась зима.  В неприспособленном к зиме городке продолжать учиться летать не было условий, и нас перебросили на аэродром Токмак.  Там «переобули» шасси  самолётов  (колёса сменили на лыжи), и мы хоть и редко, но продолжали лётное обучение.  Шасси с лыжами создавали дополнительные трудности при взлётах и обслуживании полётов.  К тому же с лыжами нельзя выполнять большинство фигур пилотажа – пламенной мечты любого, тем более будущего, истребителя.
Экипировка курсантов тоже не соответствовала  сезону.  В технических куртках было тяжело, в кабине тесно. «Лётная обувь» – одна пара валенок на группу в десять человек – не выдерживала никакой критики.  Да и работать педалями  «неумехам» в валенках трудно, а  на  самолётах  с поршневым мотором управление ногами было важным элементом пилотирования.  Не хватало и инструкторов, так как  большую группу их отправили в длительную командировку.
Хоть и начали лётное обучение с преодоления трудностей, но мы рвались летать, и каждый полёт считали радостью.  Лётные дни выпадали редко, группы перегружены. По учебной программе двигались медленно.  Но всё же, весной начались и самостоятельные вылёты.  Первый полёт курсанта без инструктора сопровождался особым ритуалом:  вылетевший обязан угостить желающих  «вылетными папиросами», которыми запасались загодя, и иногда носили их на аэродром  по нескольку раз, ожидая допуска на вылет. «Вылетные» курили все, даже те, которым от них потом было худо.  С азартом выполняли полёты на сложный пилотаж и по маршруту.
Наконец, программа на  «авиапарте» окончена, и мы приступили к обучению на учебно–тренировочном самолёте  Як–11.  Сразу нас поразили мощность мотора, «чуткость» реагирования самолёта на действия лётчика рулями, строгость и требовательность к аккуратности в работе на взлёте и посадке.  То есть обращаться с Як–11 нужно было  «на вы» – грубых ошибок он не прощал, и мог наказать за них очень строго.  Но и мы стали другими:  относились к полётам  и к самолёту намного ответственнее.  И, видимо, поэтому программу обучения на этом самолёте закончили успешно, в срок и без лётных происшествий.
С благодарностью вспоминаю  инструкторов  майора Кулакова, старшего лейтенанта Костарева, лейтенанта Ромах, командира звена капитана  Охотенко.
Наш лётный сезон 1951 года был удачным.

К зиме 1951–52 годов командование решило обучать и выпускать нас  из училища не на истребителе  времён Отечественной войны  Як–3, а на новинке авиатехники – реактивном самолёте  МиГ–15.  Зима ушла на изучение самолёта и околозвуковой аэродинамики.  Теоретически мы подковались основательно, и это почувствовали в учебных полётах, и затем в боевых полках.  На самолётах МиГ–15 и аналогичных ему МиГ–17 я летал десять, а на Ути–Миг–15 восемнадцать лет.  И все эти годы твёрдое знание матчасти  не один раз выручало меня в сложных ситуациях.  Восемнадцать лет я «держался в воздухе» на знаниях, полученных в училище в 1952 году.

Помню первый прилёт капитана Шилова в Токмак на реактивном самолёте.  Заворожёнными  слушали мы его радиообмен с землёй:  «Вывожу турбину», «Выпустил тормозные щитки» и другие команды, ранее не слышанные нами.  Мы облепили и рассматривали блестящий самолёт, стреловидные крылья, поразились размерам реактивного сопла, пытались хоть заглянуть в кабину.  Техник самолёта только и повторял:  «Осторожнее!  Катапульта!»  Тогда мы не предполагали, что многие из нас по десятку лет будут носиться по пятому океану на таком красавце и даже демонстрировать мастерство владения им.
Опять аэродром  Отар. Несколькими полётами восстановили навыки на Як–11 и… приступили к освоению реактивного МиГ–15.
Сказка, а не самолёт!  Обзор из кабины чудесен.  Тряски винта и мотора  нет. Амортизация замечательна. Вентиляция кабины удачна. Гидроусилители рулей нагрузки с рычагов управления сняли.  Мощь двигателя несравнима с поршневыми моторами.  Динамика полёта – мечта пилота.  С первых же полётов мы влюбились в самолёт.  Раньше не смели даже мечтать о таком комфорте в кабине.  И поняли, что такое  современный  лётчик – истребитель.
Летать, оседлав такого красавца,  было не только интересно, но и приятно. Правда, физических сил на каждый полёт тратили много, не как на предыдущих типах, но радости, восторгов вылеты приносили значительно больше.  Увеличилась величина и продолжительность перегрузок при пилотаже.  Это сразу же почувствовали с первых полётов на  «Мигаре», но к этому мы были вполне готовы.
Теперь каждый из нас убедился, что выбрал верный путь.  Путь в небо!

В часы  работы на материальной части, в парковые дни, после каждых полётов мы под руководством техников наводили чистоту самолёту.  Летали с грунтовых аэродромов, с травяных полей, и он всегда покрывался слоем мелких частиц травы вперемешку с мошкарой.  Ведро с водой, ветошь, пара курсантов и  «аппарат тяжелее воздуха»  снова чист.  Снаружи чист. А тоннели воздухозаборников?  Они же, воздуховоды, узкие и длинные.  Как смыть налёт?  Чем?  И приспособился техник соседней группы для этой цели использовать  Гроша. Летал в его группе курсант Грош  Михаил Ушерович. Очень худой. Только нос Миши, кривой  и горбатый, был размером, как у обычного человека. А всё остальное, то есть сам Грош –  маленькое  и сморщенное.  Вручал техник в вытянутые вверх руки Миши большую мокрую тряпку, вдвоём с кем–нибудь придавал Грошу горизонтальное положение и запускал – заталкивал в тоннель воздуховода, где он и наводил «стерильность». А чтоб по окончании операции извлечь  Ушеровича из чрева самолёта, к ноге заранее привязывали верёвку.  В этой группе самолёт был чист и снаружи, и внутри.
Техники соседних групп стали просить Мишу к себе напрокат, на такие же операции, но старшина группы не отдавал Гроша, а менял его на время чистки тоннелей на двух курсантов для работ в своей группе.  Я не знал величины стопы этого  «гиганта», но  и сейчас вижу: кирзовые сапоги он носил такого размера, что они на его  «лапках» всегда болтались.  Это и привело к большой беде.  После очистки очередного тоннеля, дружно потянули Ушеровича за верёвку.  Результат получился плачевным: верёвка вытащила из авиаконструкции сапог Миши с портянкой, а сам он остался заклиненным внутри, возле двигателя.  Не могу рассказать, как эта операция заканчивалась.  Вспоминается, что действия по извлечению  тоннелемойщика наружу длились долго, аккомпанимент проклятий  сыпался немерянным.  И на Мишину голову за тощие и кривые ноги, и на старшинские головы, которые не могли в своё время подобрать сапоги по размеру, и на головы  «рационализаторов», которые придумали  «чалить» Гроша за сапоги, а не хотя бы за брючный ремень.  Впрочем, не волнуйтесь: пилота – «авиагиганта»  всё–таки достали оттуда.  Но он проникать в тоннели снова напрочь отказался, и техник его самолёта ни на какой бартер, даже на трёх рослых курсантов, не соглашался.

Полёты были увлечением и радостью.  Их с нетерпением ждали. Каждый день полётов для нас был праздником, хоть и уставали в лётные дни очень.  Мы же не только летали, но и помогали техникам обслуживать самолёты каждой группы.  Принести баллон со сжатым воздухом, поставить – убрать колодки под шасси, подкатить – откатить тележку с аккумуляторами для запуска двигателя – всё это требовало и сноровки, и физических усилий.
Но не усталость оседала в головах, а восторг выполненными полётами. Каждый, и не один раз, рассказал другу, что из увиденного с неба поразило его, что он чувствовал при выполнении того или иного элемента полёта, фигуры пилотажа, что у него получилось сразу, а что не выходит.  И каждый задавал другу массу вопросов и нередко оспаривал ответы.  Спонтанные коллоквиумы зарождались в лётно–методическом городке, продолжались в процессе работ на самолёте и на досуге.

Итак,  Ура!  Я уже начал свой путь по небу.  Сделал  два парашютных прыжка, освоил три типа самолёта. Полетал на них  «самостоятельно»  (то есть один, без инструктора), а на боевом, настоящем истребителе МиГ–15  даже не было второй кабины.  Из его мощных и скорострельных пушек  пострелял по наземным целям и выполнил несколько полётов на учебные атаки по воздушной цели.
Правда, случился у меня при этом и казус.  Стрелять по наземным целям нужно при пикировании с углом 30 градусов:  дал очередь из пушки и сразу выводи из пикирования.  Земля–то рядом, а скорость и радиус выхода из угла велики – не зевай!  Конечно, молодому лётчику было не по себе.  И, видимо, поэтому углы пикирования у меня получались значительно меньше нужных, а оттого и попадания в цель были скудноваты.  Но в одном из заходов видел, что угол пикирования велик.  Решил, что страшным мне он только кажется, а на самом деле – заданный. Дождался нужной дистанции, дал очередь из пушки и изо всех сил стал  выводить самолёт из пикирования.  Вышел на опасно малой высоте, чем напугал руководителя на полигоне.  Он запретил мне  дальнейшую стрельбу, и я, не расстреляв все снаряды, пошёл на аэродром посадки.  Попал в тот раз в цель отлично  (остряки, которых в авиации всегда в достатке, назвали результат  «полной шапкой попаданий»),  но и головомойка мне была такой же.
Натерпелся страху, когда при выходе из пикирования гадал:  «Зацеплю землю или нет?  Хватит высоты для вывода или нет?»   Это был первый  «жутковатый»  случай на моём пути по небу.  Да, чуть не забыл сказать:  высоты хватило, землю не зацепил  (а скорость на выводе была около  800 километров в час).

Экзамен по технике пилотирования боевого МиГа сдавал  прославленному воздушному бойцу  Герою Советского Союза  Д.Б. Глинке.  Он остался довольным моим выполнением фигур пилотажа, а затем взял управление и показал мне, что может делать с самолётом настоящий ас.  От предельных перегрузок глаза мои закрывались или даже открытыми видели мало.  Молод, как лётчик был я тогда, и от «настоящего  пилотяги» меня отделяли много лет тренировок, но я уже начал свой путь по небу.

И вот мы – офицеры. Первое, что мы сделали с Борей Серга, – помчались в оперный и драматический театры Фрунзе.  В декабре 1952 года в тех краях стояли страшные морозы, и многие наши однокашники  (не одевать же офицеру–лётчику шапку, конечно – фуражку)  отморозили уши.  Но это – мелочь.  Главное – нас выпустили, и мы, полные замыслов, надежд, угадывания будущего,  «рыли под собой землю».
Наконец,  нам сообщили распределение.  Большую часть ребят (в том числе и моего друга  Борю Сергу)  оставили в училище инструкторами.  Разлучили нас с Борей.  Обидно!  Но и разлука не стала трагедией: хоть и видимся мы намного реже, чем хочется, но наша дружба не ослабла за эти более полвека.  Мы по–прежнему дружны: переписываемся, перезваниваемся, делимся новостями, переживаниями.  Хоть и живём теперь в разных государствах, но всё так же едины.  Для остальных выпускников–назначенцев начались уточнения:  «Где это? Какой там климат?  Дают ли погодные условия много летать?»  Стали раздаваться возгласы:  «Там такой город!»,  «А у нас  (уже – у нас!) тайга – охота!»,  «А у нас реки, озёра – рыбалка!», «А у нас погода – летай хоть каждый день!»,  «А у нас…»
И только мы (лейтенантов  двадцать) получили предписание прибыть в Главное Управление Кадров  ВВС в Москве.  Да, вот тут–то мы и задумались: что это? Хорошо ли пойдёт лётная работа, совершенствование, продвижение по службе?  Мы заметно притихли, хотя и продолжали мысленно лелеять радужные мечты.
«В ваше распоряжение лейтенант такой–то прибыл!», – докладывал каждый из нас спустя несколько суток офицеру – чиновнику в Главном Управлении Кадров ВВС  в Москве.  Неделю ежеутренне мы являлись и ждали решения своей судьбы, и нас так же регулярно отсылали  «на завтра». Времени (точнее, дней и вечеров)  мы зря не теряли. Устроились в гостинице Советской Армии, и днями глазели на  первопрестольную  (старались посмотреть на самое знаменитое), а по вечерам  (не пропустили ни одного вечера) – в театры.  Наконец–то всё:  и столицу, и театры, и знаменитых артистов увидели своими  глазами. Телевидения же тогда не было, и наше томительное  ожидание своей участи с лихвой окупалось расширением кругозора.
Неожиданно нам быстренько оформили документы, выдали месячное денежное довольствие и отправили в отпуск с последующим возвращением в ГУК ВВС.

Самый конец декабря 1952 года, Харьков. Внимательно рассмотрев новоиспечённого лейтенанта, прибывшего в первый   офицерский отпуск, бабушка моей подруги посоветовала  нашим друзьям:  «Познакомьте  Игоря с Витой!»  Вот что значит жизненный опыт:  бабушка точно определила, что мы друг мимо друга пройти не должны.  Более полувека мы с Витой являемся единым целым.  Более половины века! А будто бы недавно была та новогодняя ночь, когда мы впервые сидели рядом, впервые танцевали и не могли оторвать друг от друга глаз;  как будто кто–то чётко определил и распорядился:  вы должны быть вместе  всю жизнь.  Это было решено  сразу и навеки, и даже весь вечер донимавший меня вопрос будущей свояченницы:  «Почему лётчик не вываливается из самолёта в верхней части «мёртвой петли»?»  не мог свернуть меня с установленного курса  в точку пересечения  наших судеб,  где мы  на семейном  гербе напишем общую фамилию.
Первый офицерский отпуск пролетел, как один миг.

«Как?  Вы офицеры–лётчики и не умеете играть в преферанс? – удивился вечером в гостинице СА в меру подгулявший капитан. –  Ну, и молодёжь пошла! А в наше время…» – И он, не жалея ни себя, ни нас весь вечер бегал вокруг стола и пытался объяснить эту мудрую игру.  А нам было не до «взяток» и не до  «мизера». Не о прикупе и козырях думали мы.  Головы сверлил один вопрос:  что нам приготовил  ГУК?
Утром  мы узнали, что ГУК приготовил нам замечательный сюрприз:  нас командируют в распоряжение командующего Воздушной Армии оккупационных войск в Германии.  От восторга мы были в шоке:  о таком счастье и не мечтали.  Самая боевая Воздушная Армия!  Вот уж полетаем! Посмотрим Германию. Просто не верилось в такое везение, мы боялись каких–нибудь изменений.  Но нам и в самом деле вручили командировочное предписание, проездные документы, и вот мы – уже в Бресте.
Целый день широко открытыми глазами мы смотрели через грязные окна вагона на Польшу, но увидели только по–польски написанные названия станций и маленькие клочки полей,  совсем не таких размашистых, как в Советском Союзе.
– Товарищи офицеры, – на перроне  Франкфурта–на–Одре обратился к нам (новичков видно сазу)  приветливый старший лейтенант. – Прошу вас в автобус.
И мы поехали по городу. По тому самому  Франкфурту–на–Одере, в тот самый гарнизон, где через пять с половиной лет я буду готовиться и сдавать вступительные экзамены в академию.  Но это будет потом.  Пока же нас везли на окраину незнакомого  чужого города, а мы  жадно глазели по сторонам, удивлялись всему и всем, а я ещё пытался, читая, переводить на русский язык вывески, рекламу, названия улиц и прочее.
В гостинице (раннее утро) побрились, умылись, привели себя в порядок.  Нам выдали аванс по двести марок  (приличная сумма на «карманные расходы»), и проводили в буфет.
Поездка в штаб Армии, представление большому начальству  и переезд  в свою часть особого следа в памяти не оставили.
На вокзале города  Цербста нас, шестерых молодых лётчиков, встретил старший лейтенант.  Он представился и извинился, что более  «крупный» никто встретить нас не может, так как в полку сейчас проходит торжественно–траурное собрание, посвящённое годовщине со дня смерти  В.И. Ленина.
Мы были дома – в первом  своём полку.
Наконец–то, теперь, мы смогли произнести вслух гордую фразу:  «Взлёт произвёл!»  Взлёт в большую авиационную жизнь.