Глава 11
Утром, перед работой, я пил на кухне пустой кофе, тупо глядя в бубнящий телевизор. Я включал его с утра ради прогноза погоды. Дожди прекратились, но тучи по небу продолжали ходить, поэтому вопрос брать с собой зонт или выходить из дома налегке стоял остро.
Дикторша с местного телеканала кривлялась и подкатывала глаза, изображая из себя особу раскрепощенную и интеллектуальную. И в то, и в другое верилось с трудом. Внизу экрана шла бегущая строка. Я машинально читал все подряд: «срочно верните документы…», «вознаграждение за сведения о …», «друзья поздравляют…», «срочно сниму без посредников…». И вдруг: «Срочно требуется кровь для Инны Олеговны Борисовой (Караваевой) четвертой группы резус отрицательная». И телефон чей-то незнакомый, а второй наш, моего отделения.
Я сразу забыл про кофе, стал быстро одеваться. Похоже, у нас в отделении «веселье». Раз ищут донора для прямого переливания крови, значит, дело совсем плохо, значит, дело к коме идет. Это раньше, до СПИДа, кровь лили почти так же часто, как солевые растворы и глюкозу. Сейчас совсем другое дело. Без жизненных показаний никто рисковать не станет. Раз кровь понадобилась, значит прижало.
Я бежал к остановке и размышлял. Надо же, и не позвонили. Конечно, Лариса дежурит. Пожалела меня, не стала будить. Петрович бы в час ночи поднял, проконсультировался бы по какой-нибудь ерунде, просто так, из вредности, хотя сам все знает не хуже меня. Но ответственность с себя снять, на заведующего отделением ее переложить Петрович никогда не забывает. Когда больной тяжелый, всегда в голове мысль: «А вдруг exitus letalis?». Вот Петрович и обставляется. Все действия, мол, с начальством согласованы. Я человек маленький, с меня взятки гладки. Так и в истории болезни всегда пишет: «По согласованию с заведующим отделением Верещако А.Н….»
По инструкции оно так и положено, а по-человечьи как-то вроде и неправильно, со своей головы на чужую. Тем более, что эта самая чужая голова ту же лямку тянет и в такие же ситуации чуть не каждый день попадает. Да Бог ему судья.
Другое дело Лариса. Сама будет зашиваться, а ночью никогда не позвонит.
Я долетел до остановки, как ветер, за две минуты. Такси поймал сразу. Кто она такая, эта Инна Олеговна? Раз фамилия двойная, значит взрослая замужняя женщина. Специально девичью фамилию указали, чтобы друзья детства отреагировали.
Инна… Где-то я недавно общался с какой-то Инной. Не помню. Что же там случилось? Наверное, автодорожная травма. Где еще может быть большая кровопотеря?
В отделении, несмотря на ранний час, было многолюдно. Из ПИТа вышла медсестра реанимационного отделения Людмила Васильевна.
Я спросил у нее:
- Что тут у вас стряслось?
Людмила Васильевна ответила на вопрос вопросом:
- А Вы не слышали в новостях?
Я не остался в долгу.
- Что я, интересно, должен был слышать?
Людмила Васильевна оживилась.
- Ой, так Вы ничего не знаете! Маршрутка разбилась! Что-то с водителем сталось за рулем, он прямо в опору моста на скорости врезался. Самого шофера и пассажира, который на переднем сиденье сидел, сразу в морг отвезли, а пятерых человек из салона к нам доставили.
Вот это да! Пять поступивших одновременно, а я ничего не знаю. Как же Лариса управилась одна?
- Когда поступили к нам?
Людмила Васильевна помолчала, что-то прикидывая про себя. Ответила:
- Да часов в десять или одиннадцать, я думаю. Спать еще не собирались.
Я уточнил:
- Все тяжелые?
- Одна женщина очень тяжелая. Четверо уже в палате, а с женщиной этой Лариса Дмитриевна до сих пор еще возится.
Людмила Васильевна махнула рукой в дальний конец коридора, глухой, без окон и дверей, обычно по утрам темный. В самом конце тупика находились двери в операционный блок. Сейчас тупичок был ярко освещен. У дверей оперблока стояла каталка со скомканными окровавленными простынями. Над дверью с надписью: «Вход воспрещен. Чистая зона» горела красная лампочка: «Идет операция».
Я прошел к двери оперблока, приоткрыл ее. Через стеклянную дверь операционной увидел согнутую спину Ларисы. Она, как будто почувствовав мой взгляд, распрямилась, обернулась ко мне. Я кивком спросил: «Помочь?». Покачала отрицательно головой.
Ну, нет - так нет. Конечно, я ж немытый, неодетый. Пока помоюсь, Лариса закончит.
Я вернулся в свой кабинет, уже не спеша переоделся. Какой-то бесконечный конвейер несчастий и болезней. Одних выписываем, другие поступают. С одним тяжелым больным разгребемся, не успеем сказать с облегчением: «Фу-у!», как уже другой на пороге. Или пять, как сегодня.
А сколько мимо нас, в другие больницы и отделения! Порой кажется, что вся жизнь, весь мир состоит из болезней и больных, страданий и страдающих.
Я не раз слышал такое мнение, что врачи со временем перестают сочувствовать своим пациентам, привыкают к чужой боли. Неправильное мнение. Дилетантское. Это не так. К страданиям, к боли привыкнуть нельзя.
Основная часть медиков альтруисты. Их девиз, их жизненное кредо, как формулировал Остап Ибрагимович – служение ближнему. Звучит пафосно, но соответствует действительности. Остались еще люди, которым хочется делать ближним добро.
От размышлений о высоком меня отвлек вошедший Петрович, как всегда, с дымящейся сигаретой в руках. Хирургам без конца приходится мыть руки, используя щетку и мыло. Но у Петровича, все равно, кончики пальцев не отмывались, были желтыми от никотина.
Вид Петрович имел не самый свеженький. Я заботливо спросил:
- Тебе чайку заварить?
- Кофейку, если не жалко.
- Да не жалко мне кофе. Мне язву твою жалко.
- Что ее жалеть, она так и так болит. От кофе хоть удовольствие поимею. А там что будет, то будет, под Богом все ходим.
Я налил философски настроенному Петровичу большую чашку кофе, подождал, пока он сделает пару жадных глотков, разместится на диване, пристроит на подлокотнике коробочку из-под ампулированной но-шпы, импровизированной пепельницы, с которой он никогда не расставался, так и таскал ее повсюду в кармане халата.
Наконец, Петрович устроился. Выпустив мощную струю дыма, он изрек:
- Ну, доложу я Вам, покрутились мы сегодня с Ларисой Дмитриевной.
Я чувствовал себя не в своей тарелке. Можно себе представить, вдвоем обслужить пятерых вновь поступивших. Уж, наверное, покрутились.
Спросил виновато:
- А что меня не вызвонили?
Петрович выпустил в потолок мощную струю дыма, понаблюдал, как дым поднимается под потолок, расползается по углам. Ответил неторопливо:
- Да я набирал Вас сразу, как со «Скорой» позвонили, предупредили, чтобы мы готовились, Вас дома не оказалось. А потом не до того уже стало.
Был я дома в это время, был. Телефон только отключил, чтобы развлекаться не мешали. Теперь вот совесть мучает.
- На двух столах работали?
- На трех. Ребята из детства и гинекологии помогли, спасибо им.
- А донора кому ищите?
Петрович глубоко затянулся.
- Да вот этой самой даме, с которой Лариса Дмитриевна еще возится. Там весь таз перемесило, бедро сломано и как бы полостных повреждений не было. Лариса Дмитриевна боится, кровопотеря, по прикидкам, литра два или два с половиной была. А на станции, как всегда, крови нет нужной. Группа-то редкая, сами видели. Четвертая, да еще отрицательная. Донор вряд ли сыщется. Невезучая баба. Угораздило же с такой группой в аварию попасть.
Да, грустно. Два с половиной литра. Не шутки. И переломы плохие.
- Надо в окружной госпиталь позвонить, может, они чем выручат.
Петрович кивнул. Военные нам никогда не отказывали.
- Позвонить надо. Правда, и муж только часа два назад понесся объявление давать. Может, все-таки, найдется кто. Они, с редкой группой, думать должны: «А вдруг и мне так же приспичит, дай спасу себе донора».
Я высказал свое сомнение по поводу оптимистических предположений Петровича:
- Каждый уверен, что его беда минует. Вот когда в свою драгоценную ягодицу жареный петух клюнет, вот тогда и вспоминается, что все люди братья. Короче, надо смотреть, чтобы хоть кровезаменители вволю были. Елизавета Михайловна уже пришла?
- Не знаю, не видел.
- Пойду, скажу, чтобы подсуетилась. А остальные что?
- Да еще там мне девчоночка одна не нравится. Надо бы к ней нейрохирургов пригласить. Как-то так у нее зрачки асимметрично реагируют на свет. И подкожная гематома на затылке огромная. Как бы и субдуральной не было.
- А рентген? Череп цел?
Петрович ответил с раздражением:
- То ли Вы не знаете, что такое экстренный снимок? Утром сделаем повторные снимки, проясним ситуацию. Да не помешает, если нейрохирург посмотрит. Мы редко их без дела дергаем, поди, не будут в претензии.
- Не заводись ты, я не против. Так, чтобы в курсе быть, интересуюсь. Что еще?
- Мужику в годах Лариса Дмитриевна селезенку выбросила. Но зато у него все кости целы. На живот какая-то бандура свалилась, тупая травма. А так одни царапины.
Я встал.
- Ладно, ты наливай себе еще кофе, а я пойду, посмотрю больных.
Я зашел в ПИТ. Оля, медсестра ПИТа, встала из-за своего столика мне навстречу.
- Здравствуйте, как у вас дела?
- Все спокойно, Андрей Николаевич. Давление у всех стабильное, спят.
Оперировали всех с наркозом?
- Нет. Вон тому мужчине блокаду делали. – Оля кивнула на дальнюю в ряду кровать.
Я обошел больных, приподнимая веки, посмотрел зрачки. Мужик с селезенкой, а вернее, без нее, завозился, приоткрыл глаза, но снова уплыл в сон. Девчоночка, о которой говорил Петрович, лет шестнадцати, беленькая, прозрачная, застонала, что-то попыталась сказать. Да-а, а Петрович прав. Почти не реагирует на свет зрачок справа. Нейрохирургов надо срочно, а то потеряем Снегурочку эту.
- Оля, как ее зовут?
Оля порылась на столе, ответила:
- Оля, тоже Оля, тезка моя. Гребенюк Ольга, семнадцать лет, студентка педагогического колледжа №2.
Я пошлепал девочку по щеке, громко позвал:
- Оленька, ты слышишь меня? Оля, проснись. Оля!
Девочка простонала еще раз, но глаза не открыла.
- Ты ей после операции что-нибудь добавляла?
- Нет, Сергей Петрович ничего не назначал.
- Во сколько ее к тебе привезли?
- Да самую первую, часа в четыре.
- Просыпалась?
- Да. Пить просила, плакала, маму звала. Я ей мочу вывела, губы протерла. Сергей Петрович ее посмотрел. Потом опять уснула.
- Снимки где ее?
Оля протянула мне пачку нечетких снимков. Н-да. Голову никто и не снимал. Потому Петрович и психовал, дергался, когда я его про снимки спрашивал. Что за человек! Неужели нельзя сказать, что снимков головы нет. Косяк, конечно, но не убьют же его за это. Перестраховщик чертов! Та-ак. Грудная клетка, плечо. О, плечо – перелом со смещением. Я отложил снимки в сторону.
- Ну, ясно. Оля, глаз с нее не спускай, не просмотри судороги. Я пошел нейрохирургам звонить. Петрович скоро вернется, скажи, пусть к трепанации девочку готовит.
В коридоре я встретил повеселевшего Петровича. Много ли человеку надо? Чашка горячего кофе, сигаретка – и опять танцующая походка, колпачок чуть набекрень. Озорной мужик!
- Петрович, ты был прав. Девочку Гребенюк готовим на трепанацию. Делай премедикацию. И снимки, проследи, чтобы в трех проекциях были.
Петрович по своему обыкновению собрался мне что-то возразить, но в дверях оперблока появилась Лариса. Измученная, со ссутуленными против обыкновения плечами, в очках, забрызганных кровью. Увидев нас, она улыбнулась. Но улыбка больше походила на гримасу боли.
- Здравствуйте, коллеги. Андрей Николаевич, рассказывал тебе Сергей Петрович, как мы ночью тут повеселились?
Я вздохнул. Меня опять кольнула неспокойная моя совесть. Я там со своими любовями и слезами, а тут…
- Говорил, как же. Ларис, у тебя очки в крови.
Лариса схватилась за очки, быстро сняла их и спрятала в карман.
У всех свои сумасшедшинки. Ларисина – что она в очках страшнее атомной войны. Я про эту войну устал с ней спорить. Все равно бесполезно. На контактные линзы у нее была какая-то индивидуальная непереносимость. Так что от очков ей было не отвертеться. Но Лариса доставала очки только во время операций. В остальное время близоруко щурилась и подносила все к самому носу. По этой же причине могла пройти рядом с хорошо знакомым человеком и глянуть на него, как на пустое место. Просто не узнать. Ей все это очень осложняло жизнь. Но она была упряма, как… Нет. Просто упряма. Про Ларису «осел» я не могу даже подумать, не то, что сказать. Люблю ее. Подружка моя. Сестренка.
Сегодня она упахалась так, что забыла снять свои замызганные в крови страшилки.
Я приобнял Ларису за плечи.
- Ты иди, отдохни маленько. Я дождусь нейрохирургов, скорее всего, пойдем с ними делать трепанацию. Петрович один в отделении управится. Я выйду и твоих больных посмотрю.
Лариса протестующе закрутила головой. Но я хорошо знал, как горит огнем у нее сейчас позвоночник, какие стали неуклюжие мысли и непослушные руки. Энтузиазм энтузиазмом, а физиология физиологией.
- Не спорь. Надо же мне искупить свою вину перед вами за сегодняшнюю ночь, за телефон свой отключенный.
Лариса понимающе хмыкнула.
- Жеребец. Когда ты уже угомонишься?
Я деланно испугался.
- Типун тебе на язык! Люди вон какие деньги за виагру платят, а ты мне угомониться желаешь!
Лариса улыбнулась.
- Охальник. Ладно, рано веселимся. Андрюша, девушка эта, в операционной, нестабильная. Кровопотеря была большая. А капали только растворы. Крови нет. У нее там, я думаю, один эритроцит на один литр сыворотки приходится. Давление низкое, тахикардия. Сергей Петрович, ты ее имей в виду. Как бы посттравматический шок нам не поиметь.
Сергей Петрович стал работать в нашем отделении недавно. Пришел к нам из районной сельской больницы, в которую попал со студенческой скамьи. Общехирургический опыт приобрел там огромный, но как узкий специалист был слабоват. По возрасту Сергей Петрович был нам с Ларисой ровесником, но ходил в младших по званию. И остро это переживал. Особенно, если тыкала носом Лариса. Правда, мне казалось, не только комплексы осложняли ему жизнь, но и паскудный характер. Но это мое личное мнение, и я его старался держать при себе. Взбрыкнул Петрович и на этот раз.
- Не надо меня, Лариса Дмитриевна, учить. Сам разберусь, без учителей! Что я, первый раз замужем?
Лариса посмотрела вслед удалявшемуся Петровичу, качнула с досадой головой.
- Вот хороший вроде мужик, и умный, и рукастый. Но за эти его взбрыки убила бы иной раз! Нежный, как женщина. Ну, до того ли мне сейчас, чтоб реверансы перед ним приседать?
Я погладил Ларису по плечу.
- Не кипятись. Устали вы оба. Иди, отдохни. Закройся у меня в кабинете, может, уснешь, поспишь часок, другой.
Лариса покорно ответила, сразу успокоившись:
- Не говори. Устала безумно. Даже аккомодация нарушилась. Пытаюсь тебя сфокусировать, а ты все разъезжаешься.
Я возразил:
- Это ты, радость моя, разъезжаешься. А я как раз в полном порядке.
Девочку Олю Гребенюк прооперировали без приключений. Гематома, действительно, оказалась эпидуральной, чему мы были очень рады. То есть не гематоме были рады, конечно, а что не проворонили ее, все вовремя сделали. Удалили сто двадцать пять миллилитров свернувшейся крови и из полости черепа ушли.
Еще когда я мылся, готовясь к операции, в предоперационную заглянула Елизавета Михайловна, пошепталась о чем-то с операционной сестрой. Я окликнул ее:
- Чем нас сегодня аптека порадовала, Елизавета Михайловна?
Аптека нас чаще огорчала, чем радовала. В последнее время особенно. Поэтому вопрос я задал не из праздного любопытства, не светской беседы ради. Часто отсутствие необходимого лекарственного препарата сводило на нет всю нашу работу. Снабжение медикаментами было отвратительным. Это у нас-то! Куда попадают только экстренные больные, застигнутые бедой врасплох. Но я оптимист. И надежду на чудо я не терял. А вдруг прямо с сегодняшнего дня государство очнулось и проявило заботу о своих гражданах!
Елизавета Михайловна ответила:
- Да как всегда, Андрей Николаевич. Половину заявок «минусом» пометили. А если Вы про эту женщину, Борисову, волнуетесь, так уже донор ей сыскался, по объявлению позвонил. Муж за ним поехал. Скоро должен привезти.
Я обрадовался. Вот это везение! А еще Петрович говорил, невезучая баба. Еще какая везучая!
Елизавета Михайловна, заметив мою радость, добавила:
- Даже, мне кажется, уже начали готовиться к переливанию. Я мимо чистой перевязочной сюда шла, слышала краем уха, Сергей Петрович распоряжения девочкам делал.
Ну, слава Богу! Я так и не успел глянуть, что там за Инна Олеговна такая. Это ж надо – четвертая группа и резус-отрицательная! И такая кровопотеря!
Я читал, хироманты утверждают, что такие ситуации, когда есть прямая угроза для жизни и шанс для смерти, на ладони по линии жизни крестом всегда отмечены. У этой Инны Олеговны бо-о-ольшой крест на вчерашний день должен выпадать. Просто огромный. Надо не забыть, посмотреть потом ее ладонь. Я для себя еще не решил, верить мне в судьбу или нет, я пока только материал для выводов собираю. Вот посмотрю ладонь этой Инны Олеговны, если есть крест, значит хиромантия - не лженаука. Значит, надо к ней серьезно относиться. А если нет ни фига – значит, обман и средневековое мракобесие. Ой, не сглазить бы! Размечтался я так, как будто все проблемы уже решены.
В чистой перевязочной, куда я заглянул, выйдя из операционной, вовсю шла подготовка к переливанию.
Донор уже лежал на столе, длинный и нелепый в наших медицинских доспехах: шапочке, маске, халате и бахилах. Все было мятое и грязно-коричневое после автоклава, и донор с подозрением косился на нашу убогую асептику.
В коридоре издали послышался пронзительный скрип колес, потом совсем близко раздался зычный голос тети Веры, палатной санитарки.
- Прижми-кось к стеночке, сынок. Нам с дочей разворот сделать надоть.
Скрип колес затих под дверью перевязочной. Дверь тихонько приоткрылась, и в щелочке появился настороженный тети Верин глаз. К вопросам асептики и антисептики тетя Вера относилась благоговейно. И, шумная и бесцеремонная в любом другом месте, в оперблоке и перевязочной всегда говорила шепотом и никогда не вламывалась без спроса.
Так же щепетильна она была в плане субординации. Хозяином в перевязочной на данный момент явно был Петрович, копошившийся у перевязочного стола, но тетя Вера обратилась ко мне:
- Доставила, Андрей Николаевич.
- Спасибо, Вера Ивановна.
Уточнил у Петровича, зная, что он уловит все эти психологические нюансы и запсихует:
- Сергей Петрович?
Он, польщенный, важно кивнул. Я перевел его кивок тете Вере.
- Давайте ее сюда, – уж взялся играть роль ассистента, так надо играть до конца. Пусть Петрович потешит свою гордыню.
Выглядела женщина, которую ввезли в перевязочную, плохо. Кожа на лице имела землистый оттенок, на лбу, на запавших, отдававших синевой висках и над бледно-голубой губой блестел пот.
Я воткнул в уши фонендоскоп, отогнул край простынки, намереваясь послушать сердце пациентки. Женщина подняла на меня глаза, полные боли и страха. И вот тут-то я ее узнал!
Это была моя попутчица из поезда. Та самая, с которой я ехал в Омск.
Правильно, я еще дома, когда увидел ее имя в рекламе, зацепился за него. Редкое имя. Но как зацепился, так и отцепился, не додумал до конца. И только теперь, глянув ей в глаза, я ее узнал.
Я десять лет работаю врачом, да плюс шесть лет работы в больнице в годы студенчества. И ни разу не попадали ко мне в руки мои знакомые. Ну, друзья, соседи, продавцы из магазина, в который я хожу… Короче, люди, которых я знал здоровыми и счастливыми. Впервые в жизни я мог сравнить, что боль, несчастье делает с человеком.
Месяц назад я любовался той роскошной, полной жизни женщиной, какой она была. Болезнь стерла все краски с ее лица. Но глаза были по-прежнему ярко-зелеными. Даже, кажется, еще больше и зеленее стали. И только по этим живым и страдающим глазам я смог ее узнать.
Ей, конечно, было не до воспоминаний. Сердечко в ее груди еле трепыхалось, ногти на холодных, как лед руках и ногах стали пугающе синими, почти черными.
Я вынул фонендоскоп из ушей.
- Давай в две вены, Сергей Петрович.
Петрович испуганно глянул на меня. Я кивнул.
- Систолическое семьдесят миллиметров.
Вера Михайловна, которая занималась донором, спросила:
- Сколько брать будем? Так-то парень вроде здоровый…
И тут голос подал парень:
- Сколько надо, столько и берите. Хоть всю!
Вера Михайловна шлепнула его по руке.
- Молчи, не выступай. Без тебя разберемся. Сейчас у тебя всю возьмем, а потом тебе донора искать будем.
Парень дернулся, повысил голос.
- Я сказал, берите, сколько надо! У вас что, еще доноры есть?! Она же… Она же… Ей плохо!! Спасите ее!!
Я подошел к парню.
- Тебе сказали, не шуми. Что ты истерику устраиваешь? У тебя как со здоровьем?
- Да как бык я!
- Вредные привычки?
- Это какие?
- Алкоголь, никотин, наркотики?
- Да нет же! А, никотин! Да, курю. Пью иногда. Ну это же ничего?! Я ж говорю, как бык здоров. Во мне ведро крови!
- Ладно, раз бык, возьмем под завязку. Но переночуешь у нас. Мы за тобой понаблюдаем, может быть, покапаем что в венку.
А что делать? То, что положено брать по норме, нас не спасет. И надежды еще на одного донора, как правильно заметил парень, нет. Не бывает такое везение дважды. Да и мало ли что. Может еще нам понадобится. Пусть побудет пока под рукой.
Ведро не ведро, а с четверть ведра мы у него взяли.
Все прошло хорошо, без осложнений. И женщина сразу задышала ровнее, ушла так настораживающая меня серость кожных покровов, исчез из глаз животный страх, страх приближающейся смерти, сердечко застучало без надрыва.
Петрович капризный, вреднючий мужик, но профессионал отличный. За его больных можно не беспокоиться. Я вышел из перевязочной.
Время было к обеду, а я еще не делал обход. И перевязки! Несколько человек в отделении есть таких, у которых я хотел на перевязке поприсутствовать, посмотреть рану. Лариса хоть и вертела головой, отказывалась спать, а наверняка уснула, если только где-то на мягкое села. Рассчитывать на то, чтобы она меня подстраховала, не приходлось.
Я заглянул в ординаторскую. Пусто. Прошел к своему кабинету. Вот она, голубушка, скрючилась на диванчике!
У меня диванчик коротенький, полтора метра в длину. Спать на нем, предварительно не разложив, невозможно, ноги согнутые затекают. Какая зараза только его купила?! Так что для сна у нас на всех один общий диван в ординаторской.
Но Ларисе было не до удобств. Она спала без подушки, без одеяла, прямо в белом халате и даже колпаке. Фонендоскоп, свесившись с шеи, лежал головкой на полу.
Я прикрыл ноги Ларисы своим джемпером, снял с ее шеи железяку фонендоскопа, с головы примявшийся колпак, задернул шторы и тихонько вышел из кабинета.
Работы в отделении было, конечно же, больше, чем обычно. Все-таки выбились из графика. И я вырвался из этой карусели только к вечеру.
Рабочий день уже часа полтора, как закончился. Я дописал дневник наблюдения в последнюю историю болезни. Рассортировал истории по кучкам, какие останутся на моем столе, а какие на пост дежурной сестре надо отдать. Напоследок решил заглянуть в ПИТ.
Я был там за час до этого. Но прежде, чем уйти из отделения, на тяжелых больных глянуть не мешает. Дома спокойнее будет.
Под дверью ПИТа топтался наш утренний донор. Вот верзила! Выше меня. Я сделал строгое лицо. Спросил, не останавливаясь, на ходу:
- А Вы что здесь делаете?
Парень узнал меня, смутился.
- Я хотел пройти туда, а медсестра не пускает.
Я притормозил у двери, обернулся, держась за дверную ручку:
- Правильно и делает. Что Вы там забыли?
Парень, путаясь и заикаясь, начал объяснять:
- Да я хотел… В общем, хотел к женщине этой, которой мою кровь… - он замолчал, не находя слов, чтобы обосновать свое желание.
Да что объяснять, мне и так все было понятно. Благодарности ему хочется горячей за свой благородный поступок. Ведро крови мужик не пожалел, чтобы другого спасти. Теперь человек от гордости за себя, скромного героя, раздувается, желательно ему получить общенародное признание.
Я сказал насмешливо:
- Ясно, хочется «спасибо» из рук в руки, без посредников.
Парень почувствовал в моем голосе иронию, обиделся.
- Да нет, не в этом дело. Я ее, доктор, знаю хорошо. Знал. Раньше. Давно. Мы в школе в одном классе учились. Мне не надо разговаривать. Я только посмотреть хотел… На нее…
И тут меня осенило.
Это был он, Алексей из поезда. Как я сразу его не узнал? Правда, я и не видел тогда его лицо. Но голос слышал. Я же сам заполнял для него донорскую справку! Гончаров Алексей Алексеевич. Выше меня ростом, лохматый. Конечно, это был он.
Нет, что не говори, а судьба - затейница великая. Это ж надо было развести их на двадцать лет, чтобы сейчас свести в такой необычной ситуации!
Я боюсь всегда загадывать наперед, тьфу – тьфу, чтоб не сглазить, но подумал, если мы поставим Инну Олеговну на ноги, то мужу этой женщины можно только посочувствовать. Рога ему обеспечены. Большие, ветвистые. А то и отставка, почетное звание экс-мужа.
Я сказал:
- Это Вы были в поезде. Как я сразу Вас не узнал?
Алексей замер, недоумевая. Я объяснил:
- Я ехал в поезде тридцатого апреля, в одном купе с Вами и Инной Олеговной и невольно подслушал ваш разговор. Я на верхней полке спал, а вы внизу сидели. Ведь это были Вы?
Парень от моих признаний затих. Конечно, каждый обалдеет. Совершенно чужой человек в курсе твоих самых сокровенных дел! Не очень приятно.
Я вывел его из ступора, пообещав:
- Алексей Алексеевич, я Вас в палату заведу, только Вы, пожалуйста, с ней не разговаривайте. Она очень слаба. А сердцу безразлично, на положительную или отрицательную эмоцию выбросили надпочечники адреналин. Реагирует оно одинаково. Сейчас тот редкий случай, когда радость может быть смертельной.
Алексей напугался.
- Ой, нет, я тогда не пойду! Я в медицине ничего не понимаю. Я думал, только посмотрю. Она, когда кровь переливали, такая была… Как… Как… Я чуть с ума не сошел от страха за нее.
Алексей даже отступил от меня на два шага назад, всем своим видом показывая, что отказывается от своих намерений войти в ПИТ.
Я остановил его.
- Подождите. Я загляну, если она спит, я разрешу Вам войти. Посмотрите на нее тихонько. Убедитесь, что мы не зря свой хлеб едим. Да и Вы не зря кровью делились.
Алексей сказал горячо:
- Я бы и жизнью поделился, если б мог! Даже бы не поделился, а всю отдал!
Он это так сказал, что я поверил. Отдал бы. Запросто. Да и понятно. Любовь.
Не понятно только, какого он лешего двадцать лет назад выпендривался, кругами вокруг нее ходил: «Помнишь, я пришел, а потом ушел…». Балбес! И себе, и женщине классной жизнь испортил.
Хотя, может быть, и не испортил. Может быть, у них все еще впереди. И испытания им были даны, чтобы ценили они друг друга больше и любовь свою берегли.
Инна Олеговна спала. Переломы у нее были не детские, поэтому ей кололи наркотики.
Я поставил Алексея у изножья ее кровати, а сам тактично отошел к столу Сергея Петровича, стал листать истории, лежавшие на столешнице аккуратной стопочкой.
Я думаю, если б Алексею разрешили, он стоял бы на этом месте всю ночь. Но мне хотелось домой. Я вывел парня в коридор.
- Ночью сюда не ходите. Утром, если будет можно, я сам Вас к ней заведу.
Алексей заволновался:
- Доктор, а Вы домой? А вдруг с ней что-то случится ночью?
Я успокоил его, как мог:
- Да не тревожьтесь Вы! В отделении остается дежурный врач. И медсестра, Вы сами видели, не отходит от больных. Никто у нас без присмотра не остается.
Он возразил:
- Выходит. Медсестра выходит. Я сам видел, минут на пять отлучалась.
Я усмехнулся:
- Ну, может быть, в туалет и выходила. Что может случиться за пять минут? Не переживайте, все будет хорошо.
Он, попрощавшись, пошел в палату. А я записал в его тонюсенькую, из трех листов, историю болезни, назначение – на ночь таблетку снотворного, потом пошел на пост, продублировал запись в сестринском листе назначений. Пусть спит. Иначе будет девчонок-медсестер пугать, под дверью ПИТа ошиваться. А так проглотит таблеточку и затихнет до утра.
Глава 12
Утром первый человек, которого я встретил в отделении, была разъяренная, как пантера, Лариса. Она, не здороваясь, накинулась на меня:
- Ты какого черта на ночь этого чокнутого донора оставил?!
Но я с утра обычно добрый, завести с пол-оборота меня было трудно. Я терпеливо объяснил:
- Мы у него вчера почти всю кровь выкачали. Он бы у крыльца больницы в обморок завалился, если бы я его отпустил. А что он чокнутый? Почему? Мне он вчера показался нормальным.
Ларису мой миролюбивый тон не успокоил, а, кажется, еще больше разозлил.
- Что-что! Знаю я, что? Он от рождения, похоже, такой, на голову больной!
Я попросил:
- Ну, ты хоть объясни, на чем основан диагноз твой.
Лариса, горячась, принялась рассказывать:
- Да вообще, придурок какой-то! Припер огромный веник, чешет с ним по отделению. Я его остановила, говорю: «Не положено посетителям в такое время, да еще с цветами в хирургическом отделении». Вежливо так говорю, не наезжаю. А он глазами на меня с высоты двухметровой сверкает, говорит: «Я не посетитель, я здесь лежу. И вы мне не указ. Вот как Андрей Николаевич мне скажет, так я и сделаю. Я только ему верю». Я возмутилась. Наглость какая! Не указ я ему! Давай на него давить, а он ни в какую! Говорю: «Выставлю сейчас из отделения!». А он мне, нахал такой: «Это я Вас сейчас выставлю!» Ты представляешь?! Ну что ты ржешь?! Вообще все с ума посходили! Мы тут хлорим, кварцуем, автоклавируем, а он с грязным веником! И еще хамит! А ты радуешься!
Я сквозь смех возразил:
- Лариса, ну не с веником. Не с веником, а с цветами. Большая разница.
Ларису угомонить, когда она расходится, очень трудно. Практически невозможно, пока из нее весь пар не выйдет. Она продолжала шуметь, размахивая руками:
- Да от цветов еще больше вреда, если хочешь знать! Там какие-то лилии или орхидеи, я не знаю эти дорогие голландские цветы, они ж еще и пахнут! Там, поди, уже все астматики в радиусе два километра от больницы задыхаются. Цветы! Мне какая разница, на чем микробы, на венике или на цветах?!
Я сказал:
- Ларис, а помнишь, как ты пару недель назад в моем кабинете плакала, хризантемку подаренную целовала?
Прием был, конечно, не джентельменский. Лариса осеклась. Поправила автоматически:
- Розу. Розу, а не хризантемку. – Очухавшись, возмутилась. - При чем здесь это? Что ты передергиваешь?
Я терпеливо объяснил:
- При том. И ничего я не передергиваю. У тебя своя история, а у этого парня своя. Кстати, веник этот из лилий-орхидей какого цвета был?
Лариса рассеянно ответила:
- Белый. Белые, то есть. Цветы.
Я страшно обрадовался, наставительно произнес:
- Вот видишь, применительно к твоей теории о цветах, свидетельство высокой, романтичной любви.
Но Ларисино упрямство шло поперед всего.
- Да к кому?
- К крестнице твоей вчерашней, реципиенту своему, вот к кому.
Ларисе раздраженно крутанула головой, изображая досаду.
- Ну, вы, мужики, блин, даете! У него дома, как пить дать, жена с детьми, а он тут себе романтическую любовь с лилиями-орхидеями придумал. Согласна, выглядит красиво. Спас от смерти и полюбил. Только это в книжках и сериалах красиво. А в жизни некрасиво. Потому что дома ему его жена рубашки наглаживает, пока он, сытый и обстиранный, куда на сторону с орхидеями норовит. Козел этот твой, лось двухметровый. Выписывай его быстро, не нервируй меня!
Я дослушал горячий памфлет от имени всех обманутых жен мира.
- Лариса, послушай меня, не горячись. У каждого в жизни своя правда. Давай, я тебе про этого лося или козла, я не понял, кто он, расскажу.
Лариса отмахнулась:
- Да на фиг он мне нужен! Не хочу я про него слушать!
Я не сдавался:
- Нет, ты послушай. Ну, просто для успокоения нервов. Короче, я, когда в мае ехал к родителям, случайно оказался в одном купе с ними, вот с этими донором и реципиентом. Они думали, что я сплю, а я проснулся и нечаянно их разговор подслушал. А было там все так: встретились они в поезде случайно. А до этого двадцать лет не виделись. Он ей: «Я тебя тогда любил». Ну, в смысле, двадцать лет назад. И она: «И я тебя любила». Давай разбираться, почему не срослось у них. А нипочему. Дураки, потому что. Каждый свое «фы» показывал, вот жизнь их и развела. Он ей: «Я тебя до сих пор люблю». А она мнется, сама понимаешь, муж, дети. Но мне так показалось, что и у нее еще не все отболело.
Я замолчал. Лариса терпеливо ждала продолжения. Не дождавшись, спросила:
- Ну? А дальше-то что?
Я, немножко играя ей на нервах, сказал:
- Ничего. Поезд остановился, все вышли.
Лариса поторопила меня:
- Ну?
Я продолжал выделываться:
- Что ты заладила: «ну» да «ну»? Дальше ты все знаешь. Потом эта Инна умудрилась попасть в аварию. А у лося оказалась ее группа крови. Он увидел рекламу по телевизору, в бегущей строке. Поди, как и я, прогноз погоды ждал, решал, брать зонт или не надо. Увидел, что ей кровь нужна и примчался. Вот и все. Теперь радуется мужик, что спас ее, любовь всей своей жизни. Цветы вот купил.
Лариса задумчиво протянула:
- Слушай, а я так на него орала. Ты даже не представляешь.
Я ухмыльнулся.
- Почему же не представляю? Очень хорошо представляю. Не раз доводилось слышать.
Огрызнуться Лариса не успела, в двери постучали. Я крикнул:
- Войдите!
На пороге стоял наш герой с роскошным «веником» в руках. Я таких цветов раньше и не видел. И пахли они, действительно, божественно. Увидев в кабинете Ларису, Алексей насупился. Я, как ни в чем не бывало, пригласил его:
- Проходите, Алексей Алексеевич, не стесняйтесь. Какой у Вас красивый букет! Это для Инны Олеговны?
Алексей, глядя настороженно и враждебно на Ларису, кивнул. Я продолжал:
- Познакомьтесь, это Лариса Дмитриевна, ангел и хранитель Вашей Инны. Это она ее по кусочкам всю позапрошлую ночь собирала. И, надеюсь, собрала, как надо. Руки у нее золотые. Да и сердце из того же материала.
Во взгляде Алексея было изумление! Он уже составил себе психологический портрет Ларисы после их недавней перепалки. И, боюсь, в этом портрете не было ничего от ангела. Скорее, это был женский вариант Франкенштейна.
Алексей соображал быстро. И был настоящим мужиком. Он не считал унижением признание в собственной неправоте. Он сказал, прижав свободную руку к груди:
- Елки зеленые! А я думаю, что за выдра тут ходит командует. Я не видел Вас вчера в отделении. Думал, вы какая-нибудь… Ну, чужая. Простите меня! Я был не прав. Я очень испугался за Инну, поэтому плохо себя контролирую. Извините меня!
Ларису долго упрашивать не было нужды. Она простила Алексея еще тогда, когда он стоял за дверью, еще когда я рассказал ей, что любовь его не однодневный флирт, а выстраданное годами чувство.
Лариса смущенно пробубнила:
- Да конечно, какой разговор! Мне тоже надо вести себя посдержанней.
Кивнув на цветы, Алексей спросил, обращаясь теперь уже к Ларисе:
- Значит, цветы нельзя?
Есть затасканная фраза: «Если нельзя, но очень хочется, то можно». Даю руку на отсечение, первой сказала эту фразу женщина. Слова эти, на мой взгляд, полностью отражают суть женского логического мышления. Лариса была так же последовательна, как все женщины. Она возмущенно подняла брови.
- Почему это нельзя?! Можно. Такой букет! Выбрасывать его, что ли? Только Вы в палату не ходите. Я отнесу. Если хотите, напишите коротенькую записку. – Обращаясь уже к нам обоим, продолжила. – Я утром к ней заходила, она мне показалась намного лучше, чем вчера.
Лариса постучала по столу, поплевала через плечо. Закончив ритуал, добавила:
- Но радоваться еще рано. Надо подождать, когда организм включит свою систему защиты. – Повернулась к Алексею.- А пока не ходите, не волнуйте ее.
Алексей не стал удивляться, почему пятнадцать минут назад цветы дарить было категорически нельзя, а сейчас так же категорически можно. Он шарил взглядом по моему столу, выискивая, чем и на чем написать любимой записку. Я пододвинул к нему бланк направления на рентгенологическое обследование, чистый с обратной стороны и достал из кармана халата авторучку.
Алексей присел за краешек стола, стал быстро писать. Он так и писал: букет в левой руке, а правой, не прицеливаясь, как попало, слова любви. Это я так думал, что слова любви. Подглядывать было неудобно, и я с деланно равнодушным видом разглядывал какую-то бумажку, попавшуюся мне в руки.
Писать Алексей закончил быстро, свернул листок вдвое и подал его вместе с букетом Ларисе. Они ушли.
Но Лариса вскорости вернулась.
- Спит наша красотка. А ты все - равно жениха этого выписывай! Нечего впустую койко-дни накручивать. У нас и так оборот койки по больнице хуже всех. Сердобольные мы с тобой слишком.
Я спорить не стал. Конечно, выпишу. Вот, его история у меня и лежит в выписных. Сейчас коротенький эпикризик нацарапаю и отнесу Елизавете Михайловне, пусть донорскую справку дооформляет, как положено.
Я зашел в ПИТ часа через полтора. Инна не спала. На придвинутом к кровати стуле стоял букет в трехлитровой банке. Рядом с банкой лежала развернутая записка. Я не удержался и заглянул в нее. Кривыми каракулями было написано: «Это МОЯ кровь в ТЕБЕ. Я люблю тебя! А.».
Инна настороженно наблюдала за мной. Я бодренько поинтересовался:
- Ну, как у нас дела?
Женщина прошептала в ответ:
- Хорошо.
Я даже не услышал, скорее, догадался по губам, что она сказала. Я осмотрел ее, остался доволен. Положительная динамика налицо. Но до «хорошо» еще ох как далеко!
Инна опять шевелила губами, силясь что-то сказать. Я напрягся, вглядываясь в ее губы. Наконец, понял. Изумленный, я переспросил:
- Зеркало?
Она закрыла глаза в знак согласия.
Ну, женщины! Ну, дают! Еще одной ногой в могиле, а ей зеркало подавай! С другой стороны, это прогностически благоприятный признак. Возрождающийся интерес к жизни.
Я обернулся к медсестре.
- Оля, у тебя зеркало есть?
Оля возилась с капельницей, настраивая ее. Недоумевающая, повернула к нам голову.
- Какое зеркало, Андрей Николаевич?
Видимо, она решила, что я сошел с ума и требую от нее какой-нибудь экзотический медицинский инструмент, вроде стоматологического или гинекологического зеркала. Я поспешил девушку успокоить:
- Да обычное, Оля, зеркало. Какое вы, женщины, в сумочке носите. Инна Олеговна вот просит.
Оля, в отличие от меня, удивляться столь необычной просьбе не стала.
- Одну минутку, сейчас закончу и принесу.
Я прошел к другому больному, но краем глаза наблюдал, как Оля достала из ящика стола зеркальце и поднесла его Инне. Они о чем-то пошептались, и Оля внятно сказала:
- Не переживайте, Инна Олеговна. Сейчас выполню назначения, и мы с вами все сделаем.
Я насторожился, спросил:
- Это что вы делать собрались?
Оля ответила:
- Голову Инне Олеговне помоем и расчешем.
Нет, все-таки женщины непостижимые создания!
- И, Андрей Николаевич, еще она сумочку свою спрашивала. У нее там помада осталась.
Я проворчал:
- В приемный покой позвони насчет сумочки. А с банными процедурами поосторожнее, ее еще ворочать нельзя.
Ну? Я грею голову, как бы так бы, чтобы ей не помереть, а она греет голову, еще мутную от болезни, прошу заметить, как бы быть покрасивее. И не знаешь, плакать тут или смеяться.
Но сердце подсказывало, что смеяться. Будет жить наша красавица, раз важно ей, как она выглядит.
В отделении каким-то непостижимым образом все уже знали красивую историю спасения нашей пациентки. И все ходячее и скачущее на костылях население отделения женского пола ходило и скакало мимо дверей ПИТа, в надежде заглянуть в палату и увидеть героиню романа.
Я не сразу догадался, почему в коридоре отделения так многолюдно. Но когда догадался, то рассердился и отругал постовую медсестру:
- Вера Михайловна, это что у нас тут за Бродвей такой?! Идет врачебный обход, а все палаты полупустые. Почему больные без дела в коридоре болтаются?
Вера Михайловна, улыбаясь, загнала наших сентиментальных хромоножек и хроморучек в палаты, но через некоторое время, как только закончился обход, они все сползлись назад.
Я махнул рукой. Ладно, лишь бы в палату интенсивной терапии не лезли. В конце концов, они лежат у нас неделями, оторванные от жизни. Пусть немного развлекутся.
Шли дни. Инна продолжала нас радовать, уверенно шла на поправку. Лечащим врачом у нее была Лариса, и я видел Инну редко.
Ее уже переселили в общую палату, но еще передавали на ночь и на выходные дни под наблюдение дежурного врача.
Лариса рассказывала мне, что Алексей проводит в отделении или под дверью отделения, если прогоняли из отделения в неприемные часы, дни и ночи. С его букетами уже никто не боролся. Палата, где лежала Инна, была похожа на выставку цветов. Цветами был уставлен весь подоконник, тумбочка, стулья, пол.
Но пикантность романтической истории, развивавшейся на наших глазах, состояла в том, что кроме Алексея, окружившего Инну заботой и вниманием, существовал еще и муж! И он тоже регулярно и исправно навещал свою законную половину.
Однажды я дежурил по отделению сутки. Вечер был спокойный и я, от нечего делать, обходил все палаты подряд.
В палате под №8, где лежала Инна, я застал такую картину: по обеим сторонам от Инниной кровати стояли стулья, на одном сидел Алексей, а на другом мужик примерно тех же лет, что и он, чем-то неуловимо похожий на Алексея.
Неходячая соседка Инны по палате изо всех сил зажмуривала глаза, притворяясь спящей. Сама же Инна вид имела испуганный и несчастный, в глазах стояли слезы.
В палате звенела напряженная тишина.
Как-то я видел по телевизору передачу про животных. Показывали бой самцов-оленей за обладание гаремом. Жуткое зрелище! Рога трещат, оба трубят, бока в крови, из-под копыт летят комья земли…
Помню, расстроился я тогда. Ну, к чему два таких красавца мордуют друг друга?
И там, в палате, мне вдруг вспомнилась та, давно виденная передача. Правда, ни треска рогов, ни крови не было, но ощущение от их молчаливого поединка было один в один то же самое.
Конечно, как мужик, я понимал этих парней и сочувствовал им. Причем, обоим. Вернее, мужу сочувствовал больше, так как подозревал, что-то подсказывало мне, что Инна достанется не ему.
Но все же я был врачом! И больше, чем чувства моих собратьев по полу, меня волновало самочувствие нашей пациентки, одновременно и главной награды в этой молчаливой войне.
И я решил вмешаться, не пускать дело на самотек.
Я пробрался к Инне поближе, потеснив Алексея.
- Как, Инна Олеговна, у Вас дела?
Видно было, что она обрадовалась, с радостью отвлеклась от тяжелой и безвыходной для нее ситуации.
- Спасибо, хорошо все. Лариса Дмитриевна меня хвалит.
Я откинул одеяло, осмотрел повязки.
- Ну, молодцом. Нога не отекает?
- Нет, Лариса Дмитриевна проверяет.
- Пошевелите пальчиками на больной ноге. Так. Хорошо. Нога не мерзнет?
- Нет.
Я поправил на Инне одеяло, встал с кровати, на которую присаживался, разговаривая с ней. Обернулся к мужикам:
- Пройдите, пожалуйста, в ординаторскую. Оба. Мне надо с вами поговорить.
И вышел.
Они пришли сразу же. Вошли, как и сидели, плечом к плечу.
Я указал на кресла напротив стола.
- Садитесь. Я пригласил вас вот для чего. Вы оба знаете, что всего несколько дней назад Инна Олеговна была на краю могилы. И даже одной ногой в ней. Положение у вас непростое, я согласен. Все понимаю и искренне сочувствую. Но ей силы нужны, чтобы поправляться. Вот такие посиделки, как сегодня, ей силы не прибавляют. Короче, определяйтесь сами, как будете ее навещать, через день, по графику, или кто-то утром, кто-то вечером. Но если я ее еще раз застану со слезами на глазах, то наложу запрет на всякие свидания.
Мужики сидели, напряженно опустив взгляды в пол.
Я уточнил:
- Я ясно свою мысль сформулировал?
Первым встал Алексей.
- Ясно, Андрей Николаевич. Спасибо. Сделаем. До свидания.
Муж вышел молча, не глядя на меня. Бедолага. Вот же ситуация, черт побери! Я даже и не знал, как бы мне хотелось, чтобы она разрешилась.
Но такого страшного разрешения конфликта, которое произошло, не желал и не ждал никто.
Инна умерла. Умерла неожиданно и быстро.
Лариса, которая оказалась в отделении в момент трагедии и пыталась ее спасти, была бессильна.
Патологоанатом после вскрытия подтвердил Ларисин диагноз: тромбоэмболия легочной артерии. И не было никакой врачебной ошибки, недосмотра или халатности.
Как всегда, после смерти больного проводили общебольничную патологоанатомическую конференцию, на которой анализировался каждый шаг каждого медицинского работника, имевшего дело с умершим пациентом. К нам претензий со стороны коллег не было. И, все равно, было тяжело. Страшно тяжело. Невыносимо тяжело.
О том, что это случилось, я узнал сразу. Лариса позвонила ко мне домой. Всю ночь я проворочался, думая об Инне и ее близких, об этих, по сути, незнакомых, чужих мне людях. Мне тяжко. А каково ему, Алексею? И тому, другому? Я даже имени его не знал. Но думал о нем.
Думал о черноте и пустоте, которая обрушилась на них. И о том, что их противостояние, бывшее главным в их жизни еще вчера, сегодня стало ненужным.
Наутро на работу я шел, как кандальник на каторгу.
На лестничной площадке, у дверей отделения, стояли два клеенчатых мешка с мусором. И оба были набиты цветами. Вчера эти цветы стояли в палате №8, рядом с Инной, и кричали всему окружающему миру, как сильно эта женщина любима. Сегодня они стали не нужны.
Как зачарованный стоял я над мусорными мешками, глядя на помятые, со сломанными стебельками цветы.
Из отделения вывалилась тетя Вера. Увидев, на что я смотрю, сказала:
- Горе-то какое, Андрей Николаевич!
Я очнулся.
- Да. Горе.
В ординаторской было сизо от сигаретного дыма. В тот день дымил не только Петрович, но и Лариса. За десять лет знакомства я видел ее с сигаретой третий или четвертый раз. Вредные привычки, по Ларисиному убеждению, являлись проблемой только для слабых людей. Себя она к слабым, конечно, не относила. И я был с нею в этом согласен.
В тот черный для всех нас день для Ларисы, очевидно, все средства были хороши, чтобы хоть чуть-чуть выровнять душевное состояние, давшее крен в сторону глубокой депрессии.
Поздоровавшись, я посочувствовал:
- Психуешь?
Не отвечая ни на вопрос, ни на приветствие, Лариса спросила, глядя на кончик сигареты и щуря слезящиеся от дыма красные глаза:
- Ты видел его?
Я не понял, о ком речь.
- Кого, Лариса?
- Ну, мужика этого, Алексея.
- Нет, он мне не встретился. А что, приходил ругаться?
Лариса посмотрела на меня, как на идиота.
- Да пусть бы ругался, я бы согласна была, я бы рада была! Нет! Он у дверей морга сидит. Со вчерашнего вечера сидит. Мне кажется, он и ночью оттуда не уходил! Я боюсь, может, он умом повредился!
Патологоанатомическое отделение находилось в отдельном флигелечке, в самом дальнем конце больничного двора. Вела туда узенькая тропиночка, а вокруг рос привольно бурьян. Я, когда шел на работу, и не посмотрел в ту сторону, и не подумал, что Инна теперь там.
Размышления мои прервала Лариса.
- Андрюша, я просила Сергея Петровича, он не хочет. Сходи ты, поговори с ним. Пусть домой идет. Пообещай, я позвоню ему, когда ее будут отдавать родным.
Все во мне воспротивилось. Только не это! Лариса смотрела на меня с мольбой.
- Сходи, пожалуйста! Жалко же мужика. Его надо хоть чуть-чуть отвлечь. Я не могу, я психопатка, я плакать буду… Андрюша!
Понимаю я Петровича. Ох, как не хочется идти, прикасаться к чужой беде, бездонной и холодной, как Космос. Но не показывать же Ларисе свой страх, свою слабость.
Глубоко вздохнув и помявшись, я собрался с силами и пошел выполнять Ларисину просьбу.
Наш корпус находился к моргу ближе всего. Выйдя из подъезда, я сразу увидел его лохматую голову, еле заметную среди зарослей полыни.
Я долго стоял на крыльце родного корпуса, оттягивая тяжелый момент. Но стой, не стой, а идти надо.
Я присел на корточки рядом с Алексеем. Он не обращал на меня никакого внимания. С серьезным и сосредоточенным видом он наблюдал за воробьями, веселой и дружной стайкой промышлявшими что-то на посыпанной песком и мелким гравием дорожке.
Я тоже понаблюдал за чирикающей компанией. Наконец, решился.
- Алексей Алексеевич, Вы бы шли домой. Мы Вам позвоним, Лариса Дмитриевна обеща…
Он, не дослушав, перебил:
- Нет.
Сказал тихо, спокойно. Но я понял – не уйдет.
Воробьи улетели, и теперь Алексей смотрел в небо, яркое, летнее, по которому, как воплощение безмятежности и счастья, плыло легкое, кружевное облако. Так же спокойно спросил:
- Почему?
Я молчал. Что я мог ему ответить? Порассуждать о слепоте рока, о том, что от судьбы не уйдешь?
Он повернулся ко мне лицом.
- Почему она?
В его голосе было искреннее недоумение. Действительно, почему? Как смириться с тем, что смерть нелогична и несправедлива? Я не знал. Мне нечего было сказать Алексею, и я продолжал молчать.
Плохой из меня утешитель. Напрасно Лариса послала меня сюда. Да и не нужен ему никто. Никто, кроме нее, а теперь мыслей о ней. А с головой у Алексея все в порядке, зря Лариса переживала.
Я встал и, не оглядываясь, пошел к своему подъезду.
В траве трещали кузнечики, на цветке клевера возился огромный шмель, гундосо жужжа басом, теплый ветер доносил запахи распаренной земли. А я спиной чувствовал холод, исходивший от мирного и уютного с виду домика в углу больничного двора.
Эпилог
Не помню, чтобы я что-то анализировал, как-то сопоставлял свою жизнь, свои поступки, с жизнью и поступками Инны и Алексея. Я просто все понял. Все. Сразу. В одну секунду.
В тот день после работы я понесся к метро. Там, в сумрачных подземных переходах зимой и летом стояли ряды живых цветов, на любой вкус и кошелек.
Остановившись перед ботаническим великолепием, я на секунду задумался. Как там Лариса говорила: белые цветы – это любовь - обожание, красные – «люблю и хочу»? Да конечно, «люблю и хочу»!! До смерти люблю и до смерти хочу!! И так же безумно обожаю!!
Дверь мне открыла Леночкина мама. Посмотрев на меня с испугом, ушла в Леночкину комнату, так и не ответив на мое вежливое «здрасьте».
Леночка вышла не сразу. Но вышла, собранная и строгая. Равнодушно посмотрела на алый букет в моих руках.
- Проходи, я не ждала тебя.
Но меня не пугала ни Леночкина отчужденность, ни демонстративная враждебность ее мамы. Я весь был переполнен своими чувствами.
И я сказал:
- Я люблю тебя. Я не могу без тебя жить. Я хочу, чтобы ты родила мне сына. И мы будем с ним ходить в бассейн и кататься на велосипеде.
Я выпалил все это на одном вдохе. Перевел дыхание и зачем-то добавил:
- Если ты хочешь, то мы и тебя будем брать с собой.
Эта последняя фраза почему-то очень рассмешила Леночку. И она стала смеяться. А из глаз лились слезы.
Ну, что я говорил? Непостижимые создания! Что-то мне Лариса про это объясняла, но я забыл. Я забыл все на свете и обо всех на свете. Я целовал соленое от слез лицо Леночки и радовался. Мы опять вместе. Навсегда! Навеки! И слово это - «навсегда»- уже не пугало меня. Наоборот, делало безумно счастливым!
Дверь истошно взвизгнула и распахнулась. На пороге стояла Леночка, моя жена, моя любовь.
А на руках у нее… Боже, какой он был крошечный! И какой красивый! Он таращил глаза и сосредоточенно пытался поймать ртом край кружевной простынки, щекотавшей его толстую щеку. Я смотрел на него и не мог оторваться.
- Папаша, возьмите ребенка на руки! Женщине же тяжело!
Толстая санитарка смотрела на меня с укором.
Папаша! С ума можно сойти. Я - папаша! Я взял сына на руки. Меня переполняло что-то радужное, искрящееся и сияющее. Наверное, это было счастье. Но его было так много, что я ослеп, оглох и онемел. Если бы мое счастье можно было поделить на все человечество, то на земле воцарилось бы всеобщее благоденствие.
Но все досталось мне одному!
- Цветочки-то, цветочки забыли! – замахала руками нам вслед санитарка.
Я оглянулся. Мой шикарный дорогущий букет сиротливо лежал на засаленной лавке.
Цветы! Самый красивый способ сказать женщине о своей любви. Я буду дарить их Леночке всегда. Даже когда она станет старенькой и беззубой. И научу делать это своего сына.