Судьба холопки

               
 
      
     Самое трудное в жизни человека - начало и конец, когда он рождается и умирает, когда делает первый шаг, и переступает последнюю грань, когда строит планы, и подводит итоги сделанного. В жизни много начал и много концов и все они трудные. В этом и заключается диалектика жизни, это и есть сама жизнь. Этим определяется время, этим определяются законы мироздания, где они не квантованы, а течение их непрерывно и плавно. И любое нарушение этой плавности и непрерывности, сопряжено с затратой энергии.
      В физике есть понятие – инерция это, когда тело находится в со-стоянии покоя, или равномерного прямолинейного движения, тогда не затрачиваются силы, тогда затрачивается энергия. Любое нарушение состояния покоя, направления или плавности требует затраты сил. Так и в жизни человека. Любое её изменение требует затраты сил моральных и физических. Моральных, чтобы сделать первый шаг в другом направлении, а физических, чтобы вообще двигаться.
       Жизнь вообще требует затрат и сил даже тогда, когда она не изменяется, а разумная тем более, на то она и разумная потому, что изменяется в направлении и плавности своего движения мысли. Мысль требует дополнительной затраты энергии. Энергия, это вторая производная движения. Мысль вторая производная материи и движения. Значит, без движения нет энергии, нет и мысли! Но мысли нет и без энергии, которой не существует без времени. Значит, мысли не существует и без времени! В текущем времени, течёт жизнь. В изменяющемся времени, существует мысль. Мысль изменяет жизнь, изменяет время, заставляя его ускоряться, что влечёт за собой изменение мировых констант, которые зависят от времени. А значит, мысль изменяет окружающий её мир, его законы, его размерность. Всё взаимосвязано в этом мире.
                ***
     Тяжела и беспросветна жизнь подневольного человека на Руси ди-кой и озверевшей, особенно если это жизнь простой холопки. Ещё тяжелее, если ты молода и красива, но лишена помощи сильной руки. Тогда тебя может обидеть не только твой барин, который может забрать твою честь, надругаться над тобой, а потом выбросить, как ненужную вещь. А толпа подобных тебе, таких же холопок и холопов пройдутся по тебе, растопчут только за то, что ты оказалась слаба, а потому и не права изначально.
    Наступающая ночь после дня Ивана Купалы была жуткой и душной. Восходящая полная луна, в низкой пыльной дымке светила багровым профилем, наводящим ужас на всех. Да и навряд ли, у кого в этой деревушке появилось бы желание выйти на улицу в эту ночь жуткую по своей мифологии, но и по содеянному утром. Об этом напоминал не прекращающийся ни на минуту вой собачонки, наводящий животный трепет в душах людских, поддавшихся искушению нечеловеческой мести.
    Эта пятнистая собачонка неизвестно, какой породы сидела в центре небольшой деревенской площади, и заунывно, пронзительно выла, глядя на торчащую из утоптанной земли голову молодой женщины. Волосы на этой голове были клочками выстрижены, а лицо испачкано грязью смеси мочи и пыли. Эта голова изредка открывала слезившиеся с кровавыми белками глаза, а из груди её иногда вырывался мучительный стон. Тогда собачонка подбегала к этой голове, и старалась облизать лицо своей хозяйки, чтобы хоть как-то облегчить участь её.
     Уже за полночь собачонка, вдруг, замолчала и завиляла хвостом. Она услышала знакомые шаги. Она бы кинулась на их звук, но не могла оставить свою хозяйку. Вскоре из тени деревьев, растущих на краю площади, там, где стояло несколько лавок и коновязь, озираясь, вышел молодой мужчина, можно сказать даже подросток. Он подошёл к торчащей из земли голове на тонкой шее. Собачонка при этом радостно заскулила и запрыгала вокруг него, словно, ожидая, что он поможет её хозяйке. Парень же ещё раз осмотрелся и отпустился перед головой на колени. Осторожно поливая из принесённого кувшина, он белой тряпкой обмыл голову. Голова при этом закашлялась, и открыла воспалённые глаза. Он дал голове глотнуть воды из кувшина, которая, захлёбываясь, с жадностью поглотила эту влагу. Только после этого, возбуждённым шёпотом молодой отрок спросил, при этом ещё раз оглядевшись:
  - Анна, Аннушка, что мне делать с твоей малышкой, с твоей дочкой, Амалькой, ей ведь титька нужна? Она беспречь кричит, исть просит! А где я ей возьму титьку-то?!
  - Петруша, а ты откопай меня, и мы уйдём с Амалькой в лес…
  - Что ты, что ты сестрица, тогда же меня закопают вместо тебя!
  - Тогда вместе уйдём, нас никто и не найдёт…
  - Найдут, а нас некому защитить. Ведь сейчас с нами нет даже твоего Василька, а больше-то у нас никого нет…. Если бы ты Аннушка слышала, как Евсей тебя распинал! Это ведь он отомстить тебе решил за то, что ты вышла не за него, а за его брата, Василька. Это он подлый доложил, что барин отказался от твоей девочки! Он кричал, что ты со всеми спишь, пока его брат тянет рекрутскую лямку!
  - Но, ты-то братец, неужели тоже веришь этим вракам, что я гуля-щая?!– зарыдала Анна. – Ведь ты же знаешь, Петруша, что, как только он, барин отдал моего Василька в рекруты, так почти тут же начал приставать ко мне. Ты же знаешь, я убегала от него, но он, наказывал меня розгами! Ты же знаешь, что я люблю только Василька, своего мужа, а барин, барин, он изнасиловал меня, и я ничего не могла поделать!
  - Но Евсей кричал, что ты со всеми…
  - Братец, а ты сходи к барину-то…
  - Я уже у него был, вместе с твоей Амалькой. Думал, что, увидев её и, узнав о твоей участи, его душа сжалится, и он поможет нам, но, но… Он, не взглянув на свою дочь, молча, вышел. Анна, Аннушка, что же мне делать с Амалькой, она же плачет?! – снова заканючил Петруша. – Чем её накормить?
  - А ты нажуй мякишек хлеба, и заверни в мягкую тряпицу, она и пососёт,… - рыдая, подсказала Анна.
    Когда Петруша ушёл, Анна завыла от бессилья и безысходности. Завыла и её собачонка. Но Анна быстро перестала выть, её силы кончились. Глаза её, вдруг озарились от пришедшей на ум подсказки, а потрескавшиеся губы её стали шептать молитву, чтобы Всемогущий Бог спас её и её малышку…

                Глава – 1.
      Здесь, на пологих склонах холмов между берёзовыми колками росли высокие травы, цветущие разноцветным ковром. Стоял жаркий июль, и утренняя роса уже высохла, и коса с каждым взма-хом шла всё труднее и труднее. А тут ещё оводы начали осаждать, которые носились целыми полчищами, и кусали, как дворовые псы.
     Матвей крепкий загорелый мужчина средних лет с выгоревшей русой шевелюрой последний раз взмахнул косой и, поставив её, обтёр пучком травы.
  - Всё Дарья на сегодня хватит, - сказал он своей супруге, довольно симпатичной женщине в цветастом сарафане. – Плохо, что немного не закончили. Придётся ждать до следующего воскресения, лишь бы дождя не было. Марьяшка, сходи, освежись к речке, а то вон вся взопрела. А мы с мамкой тебя здесь подождём.
     Марьяшка, Марьяна, Маришка, дочь Матвея и Дарьи. Ей едва ис-полнилось шестнадцать лет, но уродилась она на зависть всем. Высо-кая, стройная, всё на месте, не по возрасту созревшая одним словом. Высокая, налитая грудь, крутые бёдра и тонкий гибкий стан. Девка на загляденье, а тут ещё ангельское личико с огромными, метающими молнии, чёрными глазами и пухлыми алыми губами. И всё завершало конская грива гнедых волос, заплетённых в толстенную косу до самой задницы. Не девка, а богиня красоты, диво дивное. И это диво дивное дочь холопа и холопки. Ей бы уродиться в родовом гнёздышке, а не в халупе крепостных. Да и нрава, как оказалось, она была не холопского.
       А сейчас это диво дивное, Марьяна Назарова взопревшая под лучами палящего солнышка, и искусанная оводами и слепнями, шла вниз по склону по скошенной траве. А её мать с отцом, сидя на мягкой траве, любовались её походкой, её тонким станом, копной её волнистых волос, и простеньким её сарафаном до пят, который смотрелся на ней убранством царицы.
  - Дашка, а Марьянка-то наша красавица, - обнимая и, целуя Дарью в шею, прошептал Матвей. – И в кого она только уродилась? Жениха бы ей только свободного, а не холопа…
  - Мотя не сглазь, - засмеялась Дарья. – Не в красоте счастье. Ой, да перестань, дождись вечера, а то ещё могу и не такую родить….
    Марьяна тем временем подошла к ручью, вернее к небольшой ре-чушке. Зашла за кустик, росший на берегу. Она хотела сполоснуть только лицо и руки, но, посмотрев по сторонам и, увидев, что никого нет, ни одной живой души вокруг, решила искупнуться. Конечно, она понимала, и отлично знала, что раздеваться нельзя, что позволено мыться только взрослым да и то в одежде, но слишком сильно взопрела, и пот её градом стекал со лба. Но ведь, никого же здесь нет, да и быть не может, ведь это наш надел, да и мамка с тятькой же присматривают! – подумала она и мигом скинула с себя одежду, и бросила её на траву. Белому свету предстало девичье тело прелестное и соблазнительное. Марьянка кинулась в воду, и стала плескаться в её прохладе.
     Освежившись, она вышла на бережок, и с удивлением обнаружила, что одежды на траве не было. Марьянка огляделась, и увидела, что из-за куста вышел мужчина лет пятидесяти в светлых брюках и дорогой белой рубашке. В руках он держал Марьянкину одежду. Он осмотрел девушку вожделенным взглядом с ног до головы и обратно, с головы до ног. Всё это произошло так быстро, что Марьянка не сразу и сообразила, что предстала перед барином в чём мать родила. А, когда сообразила, то, пискнув, присела, и таким образом прикрыла свой срам по первобытной женской привычке.
       Барин, осклабившись, кинул Марьяне её одежду.
  - Холопка, ты, чья дочька? – разглаживая пышные рыжие усы, спросил мелкопоместный дворянин, Илья Петрович Халтурин.
  - Я дочька Матвея и Дарьи Назаровых, барин, - ретировавшись за куст, и натягивая на себя одежду, не попадая зуб на зуб в июльский зной, ответила Марьянка. Её вдруг, пронял озноб страха, от которого она не могла избавиться.
     Барин же, развернувшись и, состроив мечтательную улыбку, пошёл вверх по склону, где и набрёл на своих холопов, Назаровых Матвея и Дарью, которые вместо того, чтобы работать на своём покосе, и косить себе траву, катались по этой траве, и беззаботно хохотали. Не слишком ли они счастливы? – подумал Халтурин.
     Увидев своего барина, эта счастливая парочка, правда, засуетилась, соскочила на ноги, и перестала хохотать. Эти холопы, как положено, отвесили барину земной поклон.
  - Приветствуем вас барин, Илья Петрович. И желаем вам всяческих благ и крепкого здоровья, - отвешивая поклоны, произнёс Матвей.
  - А я вижу, что у вас слишком много свободного времени. Я это учту, и убавлю один выходной, - назидательно бросил Илья Петрович. – И вот ещё, что. У меня в барском доме не хватает дворни, а у твоей дочери Матвей нет работы. С завтрашнего утра она должна занять место личной служанки при барыне, Анфисе Сергеевне. Я лично проверю.
     Матвей с Дарьей были хорошо наслышаны, что барыня издевалась над своей прислугой, ревнуя служанок к своему мужу, который и действительно не пропускал ни одной юбки. Что же ожидало их единственную дочь, ведь барин не сможет пройти мимо её красоты? Матвей упал на колени перед барином.
  - Барин, Илья Петрович, только не это! Марьяша ведь ещё девочка! – взмолился он. – Она в поле с нами работает….
  - Видел я, как она работает. В ручейке прохлаждается, а не работает! – грозно изрёк Халтурин.
  - Илья Петрович, мы всё отработаем, только не надо Марьяну в прислуги! – присоединилась к мужу Дарья.
  - Прекратить! Порки захотели?! – взревел барин. – Давно не били? Так я это хоть сейчас организую! По двадцать батагов захотели? Я сказал и точка! Ещё холопы будут возражать! Завтра же, чтоб ваша дочура пришла в мой дом! Вам всё ясно?
     Развернувшись, и не слушая стенания своих холопов, Халтурин направился к дороге, где стоял его возок, запряжённый гнедой кобылой. Когда барин уехал, Марьянка подошла к своим родителям. Она слышала их разговор с барином, спрятавшись за куст черёмухи. Она не могла понять, почему отец с матерью против того, чтобы она работала в хозяйском особняке, ведь работа в поле намного труднее. Это она и спросила у матери с отцом.
   Матвей с Дарьей замялись, не зная, что ей ответить. Они только переглядывались между собой. Сказать правду, но девочка ещё не поймёт.
  - Марьяна, если мы с матерью против, значит, знаем, что тебе там будет плохо, - собравшись, ответил Матвей. – И ты должна нам верить. Родители желают своим детям только добра.
  - Но, мама ты-то ведь знаешь, что работа по дому намного легче, чем работа в поле, на покосе или жатве, - возразила Марьянка.
  - Деточка моя, работа в своём доме и работа в барском доме это со-всем разные вещи, - старалась Дарья объяснить дочери. – За любой проступок, за любую плохо сделанную работу, даже за косой взгляд тебя ждёт наказание и унижение.
  - Но вас же тогда забьют до смерти! – воскликнула Марьяшка. – Я же видела, как наказали Борисова Ивана с женой! После пятнадцати батагов они стали калеками! Я не могу допустить, что бы вас тоже покалечили! А вам-то барин пообещал по двадцать батагов!
      Этот разговор продолжался и дома в маленькой халупе крепостных Назаровых. И действительно, ослушаться барина было невозможно. Двадцать батагов, что ожидали холопов Назаровых в случае их неповиновения, были если не смертельны, то наверняка пагубны. Ничего не оставалось, как отпустить Марьяну в услужение в господский дом.
                Глава – 2.
    Рано утром, сразу после восхода солнца Матвей с дочерью уже заходили на усадьбу господского дома. На крыльце их встретил барский приказчик Кирилл Наливайко. Узнав, зачем пожаловали холопы, он отправил Матвея на работу, то есть на покос, а Марьяну завёл в дом.
     Больше часа Марьяна просидела в прихожей, дожидаясь, когда господа её примут, вернее госпожа Анфиса Сергеевна. Затем приказчик провёл её в кабинет стареющей барыни. Та сидела в кресле, и читала книгу.
 - Девка, ты чья? И как тебя кличут? – оторвавшись от чтения и, осмотрев Марьяну с головы до ног, спросила барыня.
  - Я дочь Матвея и Дарьи Назаровых, - отвесив обязательный низкий поклон, ответила холопка. – А кличут меня Марьяной.
      Маришка смутилась, и почему-то покраснела до корней своих шикарных волос. Она вспомнила, как вчера предстала перед барином в чём мать родила. И сейчас она чувствовала себя точно так же под пристальным взглядом госпожи.
  - Илья Петрович доложил мне, что нашёл мне личную служанку, но я сомневаюсь, что ты сможешь мне служить. Больно уж молода, - продолжая разглядывать холопку, произнесла барыня. – Ладно, проверю. Только постарайся девка не попадаться лишний раз барину на глаза.
   А, как не попадаться, если барин сам зашёл в кабинет барыни и, поцеловав ей руку, уселся на диванчик. Его глаза стали бегать по фигурке девушки, отчего Марьянка ещё больше смутилась, и была готова провалиться сквозь землю. Заметила это и барыня.
  - Иди в мою спальню, и приберись там, я сейчас приду, - приказала она. – Кирилл тебя проводит.
  - Ну, ты девка и попала, - с сожалением произнёс приказчик, заводя Марьяну в покои барыни. – Барин выбрал тебя для себя, для своих любовных утех. А барыня этого сильно не любит. Тяжело же тебе Марюха придётся. Лучше бы уродиться тебе уродиной, а не такой куколкой.
    Марьяна ещё не понимала, о чём идёт речь. Это внешне она выгля-дела зрелой обольстительной особой, а по существу она была ещё ребёнком, не смышленым ребёнком, знавшей только о родительской любви. Слова и намёки сначала отца и матери, а сейчас и приказчика, её озадачили и только.
     Но прозрение не заставило её долго ждать. Сначала, пришедшая в свои покои барыня Анфиса Сергеевна влепила Марьяне звонкую пощёчину, обвинив девушку в том, что она якобы строила глазки барину. Затем барыня раскидала, уже заправленную постель по спальне, и заставила всё переделывать.
    Глотая слёзы, Марьяна снова прибралась, но так и не дождалась похвалы, хотя и старалась выполнить свою работу хорошо. Зато пощёчины и упрёки сыпались градом. То при расчёсывании барыни Марьянка выдернула лишний волосок из её седеющей гривы, то больно ущипнула её за её впалую грудь при примерке нового платья. И так весь день. К вечеру, вдруг, от Марьяшки стало вонять навозом, и барыня велела ей вымыться в бане для дворни, которая стояла на берегу, и постоянно была натоплена. Марьяне ничего не оставалось, как взять чистые вещи, и идти по указанному адресу.
      Банька стояла на самом берегу той речушки, в которой она вчера купалась, только на две версты ниже по течению и в пятидесяти саже-нях от барской усадьбы. В это время солнце уже садилось за пологий склон холма, и кусты отбрасывали длиннющие тени. За речкой на летней дойке мычали коровы, и оттуда пахло парным молоком.
    Марьянка зашла в предбанник, положила на лавку чистое бельё и, раздевшись, зашла в парилку. Она не стала закрываться на крючок, так как среди дворни мужиков почти не было. Хотя и было ещё жарко, но каменка уже остыла. Да Марьянка и не думала париться. Крошечное оконце едва освещало чёрные, закопчённые стены. Она почти на ощупь нашла ковш, налила в шайку тёплой воды из котла на каменке горячей, смешав её с холодной из бочки. Марьянка намылила свои длиннющие волосы, и не слышала, как открылась дверь.    
      Она, вдруг, почувствовала на своей груди, чьи-то грубые руки. Эти руки зажали её, а, чьё-то обнажённое тело прижалось к её спине и ягодицам. Вырваться и уклониться от этих объятий, было невозможно. Впереди стояла лавка и полог, а чужие руки побрели по её телу вниз, сначала по животу, а потом и ниже. От испуга Марьянка не знала, что делать. А эти чужие руки, достигнув самого потаённого уголка её тела, приподняли  и опрокинули её на полог. Марьянка только сумела перевернуться на спину, и тут же на неё на-валилось тело мужчины. Это она почувствовала своими бёдрами. Перед своим лицом в полумраке она разглядела усатое лицо барина, который от предстоящего удовольствия закрыл свои глаза, и нагло улыбался. Марьяшка уже почувствовала, что что-то горячее и напряжённое проникает между её бёдрами. И тут она, вдруг, поняла, что её рука сжимает ручку ковша. И этим ковшом изо всей силы она ударила по плешивой голове барина. И только тут Марьянка завизжала.   
     Толи от удара, толи от пронзительного визга барин отлетел от неё. Марьянка пулей слетела с полка, перевернув при этом шайку, и подняв грохот, мимоходом зачерпнула ковшом кипяток, плеснула на барина, и выскочила в предбанник. Из бани раздался дикий вопль барина. Марьяна схватила с лавки, что попало под руку, и выскочила голышом и с намыленной головой на улицу, чуть не сбив Федьку с ног, который ошарашено смотрел на чудное тело девушки.
    Да, он её знал. Неоднократно видел, но только не голой. И сейчас он опешил от её вида. А Марьянка уже бежала между берёзками рощицы, расположившейся на берегу, теряясь в ней. Но его созерцание прервал требовательный призыв барина. Федька тут же заскочил в предбанник. Там, зажавшись от боли, на одной ноге прыгал его господин.
  - Федька, сукин ты сын, ты видел девку?! – заорал он. – Быстро дог-нать, и доставить сюда! Я покажу ей, как плескать кипятком в своего господина! Ещё ни одна холопка не уходила из моих рук, а эта сорвалась с самого крючка!
      Когда Федька выскочил из предбанника, Марьянки  уже не было видно, и барский слуга побежал наугад в ту сторону, куда убегала холопка. Только минут через двадцать, преодолев рощицу, Федька заметил фигурку убегающей девушки, только она уже не была обнажённой. Она была облачена, в какую-то белую рубаху, которая хорошо виднелась в спускающихся сумерках.
   Да, Марьянка ещё в рощице натянула на себя то, что схватила с лавки в предбаннике. Это оказалась белая мужская рубаха, чуть прикрывшая её колени. Она поняла, что это рубашка барина, но не возвращаться же за своими вещами.
     Страх её гнал прочь от этой бани, прочь от барина, которому зачем-то понадобилось её тело, и не просто тело, а те его части, которые он лапал своими руками. Она понимала, что это стыдно и грязно. И этот стыд, смешиваясь со страхом, гнал её прочь от барской усадьбы, и вообще от людей. Она даже забыла про своих родителей, и даже о себе. Ей просто хотелось убежать от всего. Марьянка даже не знала, куда бежит. И бежала не туда, куда глаза глядят, а просто, куда ноги несли. Она бежала по высокой траве, бежала по скошенной стерне, которая больно колола босые ноги. Её глаза, в опустившейся на землю ночи, не видели дороги, и она, запинаясь, падала и поднималась. Обдирала колени и локти, но продолжала бежать, пока совсем не выбилась из сил.
      В кромешной темноте, освещаемой только звёздами, Марьянка налетела на копну сена, а сил подняться уже не было. Она и заснула на этой копне в душистом сене, пахнущем мятой и душистой земляникой. И тысячи звёзд на неё смотрели и любовались её красотой.
     Проснулась Марьянка от взгляда пристального и сверлящего. На-против неё, на клочке сена сидел Федька личный псарь барина, и смот-рел на неё. От этого взгляда девушка соскочила, но, вспомнив, что не совсем одета, присела, натянув на колени короткую рубашку. Не показывать же парню свои прелести. Тем более она уже успела это сделать, когда выскакивала из бани, в чём мать родила. И сейчас, смутившись, она покраснела до самых ушей.
     Марьянка знала Федьку, и он ей даже нравился, а если точнее она любила его тайной любовью девчонки. Фёдор был старше её лет на десять, и у него была невеста Верка Ильина. Не очень красивая девка, одним словом серенькая мышка, но, почему-то Федька любил её, и у них уже была назначена свадьба на осень.
  - Долго будешь ещё так сидеть? – улыбнувшись и, закинув пятернёй на затылок свой волнистый чуб, спросил Федька. – Вот, возьми, переоденься, а то барыня не поймёт, если явишься к ней в рубахе барина. Может подумать нехорошее, тогда тебе головы не сносить. Она не любит, когда барин ухаживает за прислугой.
   Сказав это, Федька кинул Марьянке её вещи, прихваченные в пред-баннике, и отвернулся, дав возможность девушке переодеться.
  - И это ты называешь ухаживанием?! – вспылила Марьяна. – Он меня лапал! Я не вернусь в усадьбу, тем более я его ошпарила!
  - Ничего, он мужик отходчивый, да и не будет он открываться своей жёнушке о том, где получил ранение! – расхохотался Федька. – Тем более хозяйкой-то поместья является Анфиса Сергеевна. Она владелица земли и всех крепостных. Илья Петрович-то титул получил только потому, что взял фамилию супруги. А так он никто, разжалованный адъютант полковника!
  - А, что я скажу барыне, где была целую ночь, она ведь отправила меня только помыться? – спросила Марьянка, идя за Федькой.
  - Ну, во-первых, ещё солнышко не взошло, так что мы поспеем до её пробуждения. Она и не узнает, что ты не ночевала в усадьбе, - учил Федька. – А если, что приказчик Кирилка, что-нибудь придумает. Он тебя жалеет, а барина он не сильно любит.
  - Федь, а ты чего предаёшь своего господина? – заинтересовалась вдруг Марьянка.
  - А, чтобы ты делала на моём месте, если бы у тебя была невеста, а твой барин только бы и мечтал, чтобы воспользоваться правом первой ночи? Ты бы тоже, наверное, возненавидела его! – обернувшись, воскликнул Федька.
     Марьянка не знала, что такое право первой ночи, но спорить с Федькой больше не стала. Оставшуюся часть пути они прошли, молча. И только, когда подошли к той злосчастной бане, Федька предложил:
  - Ты бы это… зашла, и ополоснула свои волосы, а то, как будто вы-лезла из преисподние! Старуха-то не поймёт, что ты в бане-то была!
     Марьяна пощупала свои волосы, они стояли дыбарем, и были жёсткими, как солома. Она вспомнила, что вчера она успела только намылить свою голову, а обмыть не успела. Вот почему у неё резало глаза всю ночь.
  - Я боюсь, а вдруг там барин ещё, или ты подсмотришь! – возразила Марьянка.
  - Да нужна ты мне! Если бы захотел, то ещё в сене почти голенькую взял бы! – усмехнулся Федька.
  - А, что у меня взять-то можно? – снова покраснев до ушей, удивилась Марьянка.
  - Да честь твою девичью! Мамка тебе, что не говорила? – расхохотался Федька.
      Марьянка осторожно открыла дверь предбанника, и закрыла её за собой на засов, на этот раз. Ополоснула волосы холодной водой, и насухо вытерла их своим грязным сарафаном. А расчесалась уже в своей комнатушке, которую выделила ей барыня рядом со своими покоями.
                Глава – 3.
      Барыня ещё почивала, и проснулась только через час после возвращения своей холопки. Анфиса Сергеевна ничего не заподозрила, зато барин, который пришёл, чтобы пожелать супруге доброго утра, так посмотрел на Марьяну, что та чуть не упала, благо это случилось в коридоре не на глазах барыни. Но и он промолчал о вчерашнем происшествии в бане. И только напомнила об этом широкая рубаха, которая не прилегала к телу барина, видимо, ожоги-то ещё болели.   
     Зато отлично знал о вчерашней помойке Марьяны пожилой приказчик, Кирилл Наливайко, её крёстный отец, как впоследствии оказалось. Марьянка узнала об этом поздним вечером, когда уложила барыню спать вернее, читать книгу, после чего, она стала не нужна своей госпоже.
     Марьянка легла спать, но ей не спалось. В её глазах стоял, нет, не барин, а его слуга Федька. Вы уже знаете, что он ей нравился. Ей нравился его искристый взгляд, его смех, его русые волнистые волосы, его чуб непокорный, который Федька задорно закидывал пятернёй назад. Её тянуло к нему. А его брошенная фраза: «да нужна ты мне!», её обидела. Значит, я не нравлюсь ему! – тут же подумала она, и это её тревожило больше всего. А ей хотелось, чтобы Федька был рядом с ней, чтобы держал её руки в своих руках, чтобы прижался к ней близко, близко.
     Марьянка соскочила со своей девичьей постели, накинула поверх ночной рубашки сарафан, и выбежала на улицу через чёрный вход, вход для прислуги. Здесь, в этой части барской усадьбы был разбит небольшой сад, и стояли три скамейки. Ей хотелось, чтобы на одной из этих трёх скамеек сидел Федька, но вместо Федьки она увидела Кирилла Наливайко, барского приказчика высокого крепкого мужчину лет пятидесяти с чёрной шевелюрой с проседью.
  - Что красавица решила остудиться после жаркого дня, или не спится? – спросил приказчик, едва различимый в густых сумерках спускающейся ночи. – Извини дочька, но я знаю, что вчера произошло. Мне Федька рассказал. – Марьяша, я тебе не завидую. Этот поддонок от тебя не отстанет. Ты постарайся быть ближе к Анфисе Сергеевне, хотя это очень трудно. Она в каждой юбке видит свою соперницу, особенно в красивой юбке, как ты. Сколько я говорил Моте, твоему отцу, чтобы прятал тебя от глаз этого бабника. Я даже предлагал твоему отцу после крещения, переписать тебя на мою фамилию, и удочерить тебя. Я-то не крепостной, я свободный. И ты была бы свободной. Отправил бы тебя на свою заимку к своей матушке. Она хоть и старенькая, но крепкая. У нас в роду все жили долго. Ефимия тебя бы выучила читать и писать. Мужа бы нашли тебе знатного, какого-нибудь купца, - размечтался Кирилка. – А здесь ты будешь вечно крепостной, подневольной прислугой. 
  - Дядя Кирилл, а сам-то ты почему служишь помещикам, если сво-бодный? – спросила Марьянка, присев на лавочку рядом со своим крёстным. Она вдруг, перестала стесняться этого пожилого мужчину, почувствовав его участие в своей судьбе.
  - Да это долгая история дочка, и навряд ли она будет тебе интересна. Судьба неудачника никому не интересна, - тяжело вздохнув, произнёс Кирилл Наливайко. – Но если ты пожелаешь, я тебе поведаю о своём прошлом, о днях прошедших.
  - Крёстный, можно я буду тебя так называть? – попросила Марьянка.
  - Я буду рад только этому дочка, своих-то детей мне Бог не дал, - взяв руку своей крёстной дочери в свои всё ещё сильные руки, произнёс приказчик. – На мне обрывается, когда-то знатный род Наливайко. Мой отец Константин Фёдорович Наливайко дворянин в шестом поколении был лучшим другом Сергея Григорьевича Халтурина, отца Анфисы Сергеевны. У нас было своё поместье в Калужской губернии Антипино. Сорок лет назад, когда мне исполнилось девять лет, мы разорились. В тот год случилась страшная засуха, и весь урожай выгорел. По лесным угодьям тоже прошёлся красный петух. Сгорело и село. Погиб отец, спасая усадь-бу. Наступившая зима унесла на тот свет почти всех крепостных. Моя матушка Ефимия Алексеевна осталась одна со своим несовершеннолетним сыном, то есть со мной. Земли и угодья за долги скупили соседи. Нам осталась одна заимка с небольшим клочком земли, домом и немногочисленной челядью. Что плохо, хотя и не сожалею, были утрачены все документы, подтверждающие наше дворянство. Ещё хорошо, что мы с матушкой остались свободны. Через полгода после нашего бедствия, к нам на заимку приехал Сергей Григорьевич Халтурин, как-то прознавший о нашей беде. Он пустил слезу над могилкой моего отца и своего друга, но выкупить назад наши земли не пожелал, сославшись на временные финансовые трудности. Зато он взял к себе меня, пообещав обручить со своей семилетней Анфисой, чтобы не оборвался наш дворянский род. Но этому не суждено было сбыться. Конечно, он дал мне образование, даже большее чем своей Анфисе, но обручения не было. Когда я подрос, он назначил меня своим приказчиком, а я до одури влюбился в Анфису, и люблю до сих пор. И Анфиса Сергеевна это знает, но она любит этого прощелыгу, разжалованного, безродного гусара. Даже даровала ему свою фамилию и дворянский титул, правда без права наследования. Это его и мучает. Ему приходится терпеть хромоногую с детства Анфису, и издеваться над ней.
    В это время на западной стороне неба сверкнула молния. Она на мгновение осветила кроны яблонь и стену дома. Марьянка взглянула на звёздное небо, но половину звёзд уже поглотила туча, невидимая в темноте. Ещё одна вспышка озарила окрестности и лишь после этого раздались далёкие глухие удары грома. По верхушкам деревьев пронёсся освежающий порыв ветерка.
  - Завтра Петров день, - констатировал бывший дворянин Кирилл Константинович Наливайко. – Крестьяне будут дома сидеть, и молить Бога, чтобы не тронул их.
  - А дети у Халтуриных есть? – почему-то спросила Марьянка у своего крёстного.
  - Да, как не быть-то, есть, производитель-то хороший, только от Ан-фисы нет. А какие есть, они не учтены, и дворянами никогда не будут, останутся крепостными. Хотя отец их почти дворянин и по идее они должны стать свободными хотя бы. Но, как разобраться, чьи это дети, почему и бесится барыня, почему и ненавидит всех своих служанок.
  - Крёстный, а ты Федьку сегодня видел? – задала Марьянка более всего волнующий её вопрос.
  - А откуда я узнал о твоей вчерашней помойке в бане, - напомнил своей крестнице приказчик. – Эй, дочка, уж не из-за него ли ты не спишь? У вас ничего не было? Ну, ты девка немного опоздала. Его присушил серый воробышек, и забрал его сердце. Она хоть и не красавица, и ей ой как далеко до тебя, но она колдунья, которая своими чарами души поработила душу молодца. Сейчас Федька наверняка с ней, и вместе они гадают, как провести барина, как избежать права первой ночи, которой барин пользуется вопреки здравому смыслу, вопреки и тайно от своей супруги.
  - Да нужен он мне, чтобы из-за него не спать! – вспылила вдруг Марьянка.   
    И в этот момент сверкнуло прямо над усадьбой, ослепив молоденькую девчушку и пожилого мужчину, и тут же страшный треск и оглушительный грохот сотряс землю. Марьянка вздрогнула, и бросилась на грудь крёстного, который обнял её.
  - А сердечко-то прыгает, только неизвестно, отчего толи от страха, толи оттого, что время любить пришло! – прижав крестницу к себе, негромко произнёс Кирилл Наливайко.
    И хлынул проливной дождь, который угнал Марьянку с крёстным в дом, где они разошлись по своим комнатам, по своим не очень-то мягким постелям, ведь не баре же.
                Глава – 4.
       Весь следующий день шёл нудный, не летний дождь. Пузырились лужи. А по дороге с горы неслись целые потоки воды, которые наполняли речушку до самых берегов. Кудрявые берёзки под тяжестью воды, обрушившейся на них, склонили свои косы до самой земли. На душе было серо и уныло, как небо чёрное и мокрое.
     Под стать погоде было и настроение барыни, от которой сыпались одни упрёки, а порой и пощёчины. Раза три Марьянка принималась реветь, когда удавалось попасть в свою комнатушку. И ревела она не от обиды, не от боли, причиняемые барыней, а от тоски, что не может увидеть Федьку. И даже не от этого, а просто душу её глодала обида от слов, сказанных вчерашним вечером её крёстным о том, что Федька её не любит, что он любит другую, и у неё, у Марьянки нет надежды.
     Лишь под самый вечер, когда из-под облаков вынырнуло яркое солнышко, повесив при этом двойную радугу. На душе посветлело и расцвело. Зелень природы вспыхнула и заиграла множеством оттенков отмытых дождём. Спальня барыни осветилась из окна яркой зеленью, и всё повеселело.
  - Марьяна, а мы, наверное, с тобой уживёмся, - в первый раз назвав девушку по имени, произнесла Анфиса Сергеевна. – Ты не гляди, что я сердитая, просто я не люблю дождя. Тогда мои косточки  нещадно болят. Так, что не обижайся на меня. И вытри слёзы. Видишь, как твои красивые глазки покраснели? Я бы очень хотела, что бы у меня была дочь, и сейчас думаю, такая как ты мне бы подошла.
    В порыве благодарности Марьянка хотела признаться барыне, что плакала не из-за неё, а из-за Федьки, из-за которого на душе её творится, что-то непонятное, но промолчала. А барыня продолжала делать добрые дела. Она отпустила Марьянку на ночь домой.
  - Я знаю, что привыкнуть к новой работе, к новому месту жительства, к новой обстановке очень  сложно. Ты наверняка скучаешь по дому, по своим родителям, - взяв книгу в руки и, ложась на высокую мягкую кровать, произнесла Анфиса Сергеевна. – Так, что сегодня можешь переночевать дома. Утром придёшь. И то не спеши, а хорошенько отоспись.
     Марьяна удивилась столь разительным переменам в настроении барыни, и на её душе отлегло. Значит, она найдёт общий язык с госпожой, и родители зря за неё волновались. Это она и сказала мамке с тятькой, которые встретили её, как дорогую гостью, и даже прослезились. Они тоже были несказанно рады, что барыня приняла их дочь. Марьяшка рассказала, как прошли первые три дня в господском доме, и только утаила о происшествии в бане. И ещё она поведала о том, что узнала о своём крёстном, и  упрекнула отца, что он утаил о своей дружбе с приказчиком.
  - Маришка, я бы со временем тебе всё рассказал. Но если не терпится, то расскажу то, что Кирилл Константинович тебе не рассказал, - немного выпив настойки по случаю Петрова дня, и встречи с дочерью, Матвей разговорился. – Моя мамка Мария Назарова крепостная помещиков Наливайко, родителей Кирилки из Калужской губернии. Когда я родился, они были уже разорены, вернее на Антипиной заимке осталась одна барыня, Ефимия. Когда мне было лет семь, на заимку приехал Кирилл. В то время он учился, и приехал к матери на каникулы. Он-то меня и забрал в имение Халтуриных, только не сумел оформить откупную для меня, пронадеялся на Сергея Константиновича Халтурина. А этот барин наотрез отказался меня освободить. Вот Кирилка и считает себя виноватым передо мной. Он предлагал удочерить тебя, почему и стал твоим крёстным. Но разве я и мамка смогли бы тебя отдать?
  - Но тогда я стала бы свободной! – упрекнула Марьянка отца.
  - Тоже самое он обещал и мне! – выпив ещё одну чарку наливки, произнёс Матвей. – Но от него ничего не зависит. Он сам не свободен. По крайней мере, документов, свидетельствующих, что он дворянин, или хотя бы свободен нет! Номинально он сам крепостной в своей любви или привязанности к Анфисе Сергеевне! На его месте я бы давно уехал отсюда, а он уцепился за мечту своего детства и юности, и стал её рабом, безвольным рабом! Мне его жаль. Наверняка он так и не познал близость женщины, - заплетающимся от выпитого языком, изрёк Марьянин отец. Это было последнее, что он сказал перед тем, как заснуть.
  - Маришка, не слушай отца. Он перебрал, и сейчас говорит за него настойка, - обняв дочь, произнесла Дарья. – А вообще Мотя боготворит Кирилла Константиновича, своего бывшего господина. Я довольна, что ты понравилась госпоже, но прошу тебя, не витай в облаках, настроение барыни переменчива, как погода осенью – сегодня солнечно и тепло, а завтра ливень и ураган. Будь готова ко всему.
    И тут Марьянка вспомнила, что хотела узнать у матери, она-то уж должна знать это.
  - Маманя, находясь в господском доме, я дважды слышала такое выражение, как право первой ночи, - смущаясь и путаясь, молвила Марьянка. – В первый раз мне это сказал Федька Горбунов, его невесте грозит это. Об этом же праве говорил и мой крёстный, который обвинял барина, что он пользуется этим правом необоснованно.
     Дарья внимательно посмотрела на свою дочь, и густо покраснела. Она растерялась, и не знала, как объяснить.
  - Доченька а зачем тебе-то это? – спросила она и вдруг испугалась, подумав, не хотят ли баре выдать Марьянку замуж. 
  - Ну, просто интересно. Люди говорят, а я, как маленькая, ничего не понимаю.
  - Но тебе рано ещё знать об этом. Хотя, - замялась Дарья. – А, может уже и не рано. Ты девка на выданье. Попробую объяснить. Когда женщина и мужчина женятся, вернее девушка и парень, после свадьбы у них бывает первая брачная ночь. В эту ночь жених лишает невесту девственности, и она становится женщиной, после чего может рожать детей. Издавна повелось – если жених и невеста крепостные холопы, то их барин взял на себя право лишать невесту девственности вместо жениха. Это и есть право первой ночи. Лишение девственности для мужчин это самое приятное. А откупоренная, испитая бутылка достаётся жениху, если сравнить невесту с бутылкой вина. Теперь-то ты поняла, что это такое?
  - Да, вроде поняла, - покраснев, ответила Марьянка. – А честь девичья это и есть девственность?
  - Она самая, - подозрительно посмотрев на дочь, ответила Дарья. – А, что это вдруг ты заговорила о чести, о девственности, о праве первой ночи? Уж не влюбилась ли? А может ещё и хуже….
  - А что может хуже? – по инерции спросила Маришка.
  - Что, что, как будто не знаешь! – возмутилась мать.
  - А что я должна знать? Да не знаю, - вспылила Марьянка. – Надо мной уже все смеются, одно не знаю, другое не знаю!
  - Девонька уж не хотишь ли ты замуж, раз тебя заинтересовали такие вопросы. Кто такой Федька? - прижав дочь к себе, спросила Дарья.
  - Да никуда я не хочу! А Федька, это псарь барина. Он старше меня на десять лет. И у него есть невеста, Верка Ильина. На осень у них свадьба назначена, - Марьянка вдруг разрыдалась на груди у матери.
  - Ой девка, мать-то ты не обманешь! – гладя дочь по голове, произ-несла Дарья. – Только смотри, в подоле не принеси, а то сраму не оберёшься. Хоть у нас и маленькие ворота, но дёготь-то далеко видно. От него не отмоешься до самой смерти.
  - А сама-то ты, что не любила? – продолжая шмыгать носом, спросила Маришка.
  - Я родилась в Нагайском лесничестве, где егерем был мой отец, и которое принадлежит Халтуриным. До сватовства никуда не выезжала, - тоже прослезившись, произнесла Дарья. – Мотя меня оттуда и забрал. А я его потом полюбила. А через год родилась ты, хотя все говорили, что ношу мальчика. Но все ошиблись. Так что приметы не всегда сбываются….
  - Мам, а тебя коснулось это право, ну, право первой ночи? – набравшись смелости, спросила дочка.
  - А тебе не стыдно об этом мать спрашивать? Тем более даже Матвей об этом не знает. И я не хочу об этом вспоминать, - шёпотом ответила мать. – А барин в то время….
     И мать замолчала, и больше ни слова не проронила на эту тему. И вообще, постелив постель, уложила Маришку спать, сказав, что уже очень поздно. А Марьяна всё-таки сделала вывод, что барин откупорил и мамкину бутылочку, и испил её вина. 
                Глава – 5.
     Ночью снился Федька. Он смотрел на Марьяну загадочным искристым взглядом. Обнимал и целовал её. И был близко-близко. Маришка млела от его взгляда, от его объятий и поцелуев. И ей было хорошо-хорошо, отчего даже сердце закатывалось. Но мать разбудила её на самом интересном.
  - Марьянка вставай, уже солнце встаёт, - толкая в плечо, говорила мать, возникшая вместо Федьки. – Барыня уже наверное проснулась.
  - Мам, Барыня разрешила мне отоспаться, - вспомнив о вчерашнем разговоре с Анфисой Сергеевной, сладко потягиваясь, произнесла Марьянка.
  - То было вчера, а утро, как говорят, мудренее вечера. Мало ли, что она надумала за ночь, - настаивала мать. Одевайся и иди от греха подальше. Если ты ей угодишь, то будешь бывать дома чаще.
      Это была здравая мысль, и Марьянка, соскочив с постели, привела себя в порядок, и отправилась на барскую усадьбу. У чёрного входа её встретил Федька. Он смотрел на неё виноватым взглядом и Марьянка, вспомнив свой сон, покраснела.
  - Здравствуй Марьянка, - подходя к ней промолвил Фёдор. – Извини, но я тут это…. Ну, в общем, вчера я был у барыни, и рассказал ей о бане….
    - Зачем ты это сделал?! – растерялась Марьянка, и ноги её подкосились. Она едва усела присесть на лавочку. – Барыня же меня убьёт!
  - Но ты-то здесь причём? – Анфиса Сергеевна барина накажет, и отобьёт ему охоту портить невест, - оправдывался Федька.
  - А ты о своей Верке печёшься!? Ты помешался на своей Верке! Нужна твоя страхолюдина барину?! – взорвалась Марьяна, и побежала в свою комнатушку.
     Она была зла на Федьку, но сейчас было не до этого. Маришка искала оправдание себе, если вообще есть это оправдание. Но так и ничего не придумала, когда раздался колокольчик барыни. С холодком в сердце она пошла в покои барыни. Она не ждала ничего хорошего от этой встречи. Подходя к двери спальни барыни, Марьяна снова услышала звон колокольчика госпожи, но уже более требовательный и продолжительный, что означало, барыне не терпелось поскорее увидеть свою холопку.
    А холопка, войдя в спальню, отвесила поклон своей госпоже, и по-желала ей доброго утра, хотя ей больше всего хотелось сейчас убежать отсюда. Барыня сидела на кровати в одной ночной рубашке. Она держала в руке колокольчик, и намеривалась снова звонить, и посмотрела испепеляющим взглядом на Марьянку.
  - Холопка, подойди ко мне, и встань на колени, - зло приказала она.
     Марьянке ничего не оставалось, как подчиниться. Она встала перед барыней на колени, и покорно опустила голову, в ожидании своего будущего.
  - Это тебе за баньку за то, что не закрылась! – произнесла барыня, и со всего размаха левой рукой влепила звонкую пощёчину Марьянке по правой щеке. – А это тебе за то, что промолчала, и утаила от меня о проказах барина! – и прозвенела ещё одна пощёчина теперь уже по левой щеке. – Моли Бога холопка, что у тебя нашлись силы оттолкнуть барина. Ну, а теперь вставай, одень меня, приберись, и иди в свою комнату, жди свою участь. Да, переоденься, и жди моего звонка, - приказала Анфиса Сергеевна. – Как услышишь, так сразу же явись в мой кабинет.
     Едва сдерживая рыдания, Марьянка одела свою госпожу в новое платье, причесала её, а затем принялась за уборку. Краем глаза она наблюдала за своей госпожой, которая, словно ничего не случилось, уселась в своё кресло, взяла книжку, и принялась читать. Управившись, Марьянка отвесила поклон, и удалилась в свою комнату, в ожидании своей участи.
     Прошло больше получаса томительного ожидания. Марьянка терялась в догадках, что же её ожидает, какое ещё наказание. Зазвонил колокольчик, но звонил он тихо, что означало из кабинета. Трижды перекрестившись, Маришка побежала к госпоже. Та сидела в кресле и продолжала читать, но уже другую книжку. На диване вальяжно развалившись, сидел барин. Он посмотрел на служанку супруги, криво улыбнулся, и отвернулся к окну.
  - Постой немного, - оторвавшись от чтения, приказала барыня. – Кое-кого ещё не хватает.
   Марьяна сразу поняла, что не хватает Федьки. Значит, будет разборка со всеми действующими лицами. Значит, её ждёт ещё большее наказание, чем те две пощёчины. Минуты через две, постучавшись, вошёл Кирилка, а за ним Фёдор. Федь встал рядом с Марьянкой, а приказчик подошёл к столу госпожи, которая, положив книгу, обратилась к нему
  - Кирилл Константинович, возьми похозяйственную книгу, и запиши мою волю, которую я сейчас оглашу. – Немного подождав, пока приказчик подготовился писать, барыня продолжила. – Я, княгиня Анфиса Сергеевна Халтурина оглашаю свою волю. Первое – мою крепостную холопку, Марьяну Назарову шестнадцати лет от роду отдать замуж за моего крепостного холопа Фёдора Горбунова двадцати шести лет от роду. Второе – венчание назначаю на семнадцатое июля, и выделяю им для проживания отдельную комнату в барском доме, в холопской половине. Свадьба назначается за счёт княжеской казны. На свадьбу приглашаются родители жениха и невесты. Ниже подпиши, воля оглашена и записана тринадцатого июля месяца года одна тысяча восемьсот тридцать восьмого от Рождества Христова. Все слышали? Всем понятно? Можете расходиться.
    Выслушав это, Марьянка не могла понять, правда это или сон. До неё ещё не дошла суть происходящего. Она оглядела всех. Барыня смотрела на барина, которого трясло толи от смеха, толи ещё отчего. Кирилка внимательно смотрел в книгу, в которой только записал волю госпожи. Федька, выпучив глаза, уничтожающе смотрел на Марьянку.
  - Что замерли?! Расходитесь по своим местам! – взревела Анфиса Сергеевна.
    Первым выскочил Федька, а за ним крёстный Марьянки – приказчик Кирилка. А уж за ними на ватных ногах сама Марьянка. У неё, вдруг, отнялись ноги. Она медленно шла к своей комнате, и не могла сообразить, что же произошло. Она ждала всего, любого наказания, хлыста, розг, даже палок, но только не этого. Вдруг, сзади обняла её чья-то рука, и тихо прозвучал голос барина:
  - Красотка, до встречи в баньке, готовься. Это так приятно, на всю жизнь запомнишь.
   И, засмеявшись, барин прошмыгнул мимо. Марьянка зашла в свою комнатку и, обессилев, упала на кровать. И только сейчас в её прелестной головке сначала робко, а затем всё смелее и смелее начали возникать мысли, в последствие заполонившие её голову: - А вообще-то я в тайне мечтала об этом! Я же люблю Федьку, и в тайне мечтала, что если выйду замуж то только за него! Если это не сон, если это происходит на самом деле, то я должна быть счастлива! Это же самый желанный подарок судьбы! Вместо наказания барыня наградила меня!
   Но в то же время мысли Марьянки были омрачены из-за Федькиного уничтожающего взгляда: - Федька то меня не любит! У него есть серый воробышек, как говорит Кирилка. Этот воробышек заколдовал его, у отнял его сердце! Этот воробышек конопатая некрасивая Верка! Но Верка-то не рядом, она не в этом доме, а я-то рядом! – с надеждой подумала Марьянка. – Неужели я не смогу завоевать его сердце? Есть ещё четыре дня, нужно, что-то придумать, - думала Марьянка уже сидя у окна и, глядя на серое небо, с которого текли слёзы радости, а может и печали. И тут снова зазвонил колокольчик барыни.
  - Марьянка, помоги мне собраться в дорогу, - приказала Анфиса Сергеевна, когда Марьянка вошла её спальню. – Я уезжаю к отцу на четыре дня, почему и назначила свадьбу на семнадцатое….
  - Барыня, можно вам сказать? – набравшись храбрости, обратилась Марьянка к госпоже. – Вы знаете, Фёдор-то меня не любит!
  - Что ещё за любовь у холопов? – удивлённо посмотрев на служанку, спросила Анфиса Сергеевна. – А, ты о любви. А ты-то хоть любишь его?
  - Да я-то… Но ведь у него есть невеста…
  - А я такого указания не давала. Невеста не жена, и у неё нет права на Федьку! А он не посмеет ослушаться моей воле. Я ваша госпожа, как решу, так и будет потому, как вы мои холопы. Здесь я решаю, за кого, когда и зачем! А тебе дорогуша посоветую обольстить его. Вон у тебя, какой инструментик, ни один мужик не устоит. Красота твой главный козырь в любовной игре, и ты этим козырем должна воспользоваться, - укладывая в походный сундучок свои наряды, посоветовала барыня. – Да, завтра можешь уйти домой до моего приезда, и можешь обрадовать своих родителей.
    В этот момент дверь спальни отворилась, и вошёл барин. Он, молча, прошёл к столу, сел в кресло, и стал наблюдать, как его супруга со служанкой собирали походный сундучок.
  - Может, отошлёшь свою холопку, - попросил он свою жену. Мне нужно с тобой Анфиса поговорить.
  - Ладно Марьянка, можешь быть свободна до утра. Иди, и восполь-зуйся моим советом: невеста, это ещё не жена, - лукаво улыбнувшись, произнесла Анфиса Сергеевна. - На рассвете я тебя разбужу, прово-дишь меня. Ну, что ты хотел мне сказать?
     Но это уже относилось к барину, и дальнейшее Марьянка уже не слышала, так как вышла уже из покоев барыни, и вообще ей было не интересно, о чём господа будут говорить. У неё были свои заботы. И больше всего её заботило, отношение Федьки к воле барыни, насчёт его женитьбы на ней, на Марьянке.
    До вечера было ещё далеко, и она не знала, чем себя занять. Подружками она ещё не обзавелась в господском доме, даже не познакомилась со всей дворней. Конечно, кого-то она знала, с кем непосредственно сталкивалась по работе, но сейчас они все были заняты.   
      Марьянка через чёрный вход вышла в яблоневый садик. Дождик закончился, и выглянуло солнце. Но оно не радовало Марьянку. Ей хотелось с кем-нибудь поговорить, и излить свою душу, но скамейки были пусты. Она села на одну из них, и снова череда мыслей побежала в голове. – Ещё вчера вечером, я не могла и предположить, что уже утром следующего дня стану невестой. А жених мой не любит меня! У него есть невеста. И так получилось, что я разрушила их любовь, их надежды! Но мне-то, что делать? Я-то его люблю, и отказаться от него не могу! Да и не позволят мне, как и ему отказаться от этого решения барыни! Мы не вольны распоряжаться с собой потому, что мы крепостные холопы!
  - Что дочка, тяжкие мысли обуяли? – неожиданно раздался голос Кирилки, незаметно для Марьянки, подошедшего к лавочке. – Позволишь мне присесть рядом с тобой?
  - Садись крёстный. Мне, как раз хотелось бы, с кем-то поговорить. Барыне не до меня, у неё разговор с барином, а мне делать нечего, а вернее я не могу отойти от подарка, который преподнесла мне барыня. Этот подарок придавил меня. Я не думала, что это может случиться так быстро и неожиданно, - обрушила Марьянка ливень слов на крёстного. – Ещё вчера мамка пытала меня, не влюбилась ли я, не принесу ли я в подоле, не надумала ли я, вдруг выйти замуж! Я всё отрицала! Что я теперь скажу мамке с папкой?
  - А мне кажется, что тебя заботит не это, - улыбаясь, промолвил приказчик. При разговоре с тобой я понял, что ты Федьку любишь, а значит, воля барыни для тебя должна быть желанной, а желанное не может тяготить! Ты должна радоваться, а не огорчаться…
  - Да, как не огорчаться-то крёстный, если жених тебя не любит?! Ты видел, как он на меня посмотрел? Как на разлучницу! Он не желает меня видеть своей невестой! Он убежал, не сказав ни слова! – чуть не рыдая, жаловалась Марьянка. – И что мне теперь делать?
  - А ты плюнь на это. Наплюй на свои переживания. В молодости на всё можно наплевать. А лучше всего, соблазни его. Он не устоит перед твоими чарами красоты, и будет твой! – расхохотался Кирилка. – Есть поговорка: Свыкнется, слюбится. Что мужику надо? Любовь, да ласка, и он растает.
  - Крёстный, а как же тогда девичья честь? – покраснев, спросила Марьянка.
  - Девичья честь важна до помолвки дочка, а помолвка у вас состоялась сегодня, - тяжело вздохнув, произнёс Кирилка. – Если ты свою девичью честь не отдашь Федьке, своему жениху, то она достанется барину…
  - Это ты имеешь ввиду право первой ночи?
  - Вот именно дочка. Так что выбирай, - вставая, произнёс крёстный. – А выбор-то у тебя не большой.
   Крёстный ушёл, а Марьянка снова осталась одна со своими мыслями, только мысли были уже другие. Она сегодня слышала два совета, как ей поступить с Федькой. Барыня посоветовала обольстить его, крёстный соблазнить. Это одно и тоже, ну почти! Но, как это сделать? Сейчас она уже желала, чтобы Федька взял её девичью честь, но, как заставить его это сделать?
    Марьянка уже под вечер зашла в дом, поднялась в свою комнатку, и упала на свою кровать. В её воображении разыгрывались картины, как она будет обольщать Федьку. За этим занятием пролетело несколько часов. Наступила ночь, дом заснул. Маришка зажгла свечу, и вышла в тёмный коридор. В возбуждении её трясло, и она горела словно пламя в печке.
    Она спустилась на первый этаж, где была комната Федьки. Ноги её почти подкашивались. Когда она открывала скрипучую дверь, веду-щую в комнату Фёдора, то чуть не падала от возбуждения и страха. Она не чувствовала себя вообще.
  - Кто здесь? – спросил заспанный голос Федьки. Он соскочил со смятой постели, и стал зажигать свечу. Был он в одних подштанниках, как у отца Марьянки, и к тому же без рубахи. Голый торс его был красив. У Марьянки затряслись руки от стыда, и она выронила свечу.
  - Кто говорю, зашёл? – не разглядев, снова спросил Федька.
  - Это я, Марьяна, - трясущимся от волнения и стыда голосом ответила Марьянка.
    Она, как планировала, превозмогая страх, сделала глазки, состроила по её мнению соблазнительную улыбку, и вышла на середину комнаты, где было светлее всего. Федька сидел на кровати, и удивлённо смотрел на свою новоявленную невесту. А Марьянка, преодолев стыд, немного отступила перед Федькой, и подняла подол сарафана, обнажив свои прелестные ножки чуть выше колена. Её сердце при этом бешено колотилось, а голова шла кругом.
  - Ну и что? Я видел тебя и голенькой, но ты мне не нужна! Не люба ты мне! – зло произнёс Федька. – Так что можешь идти отсюда, разлучница! Я и после свадьбы до тебя не дотронусь!
     Марьянка плохо помнила, как выскочила из Федькиной комнаты, как в полной темноте, налетая на что-то, добралась до своей, как упала на свою кровать, и как пролила реки слёз.
                Глава – 6.
       Проснулась она от звонка колокольчика барыни. Подушка из куриных перьев, на которой покоилась её голова, была мокра от её слёз. Она во сне, кажется, ревела от обиды на свою судьбу. Соскочив, Маришка сполоснула лицо из тазика с водой, стоящего на лавке у двери. Вытерла его, ну, то есть, лицо грубым рушником, чтобы не было видно зарёванных глаз, и устремилась в покои барыни.
  - А я думала, что ты сейчас под бочком у Федьки, и не надеялась, что ты придёшь так быстро, - хитро улыбаясь, промолвила Анфиса Сергеевна. Но если пришла, тогда помоги мне одеться. Мужики они такие, когда их любишь и желаешь, они не смотрят на тебя. Им нужна или недоступная, или совсем распущенная баба, которая позволяет делать с собой всё, что угодно. Они не чувствуют твоей души возвышенной и любящей…
  - Барыня, Анфиса Сергеевна, - упав на колени, взмолилась Марьянка. – Умаляю, не отдавайте меня за Федьку! Он не любит меня! Он сказал, что даже после свадьбы не прикоснётся ко мне! Можете побить меня батогами, но только не отдавайте меня замуж за Федьку!
  - Что?! - взревела Анфиса Сергеевна, но увидев слёзы медленно ска-тывающиеся с прелестного лица холопки, вдруг, понизила тон. – Будет так, как я сказала. Я не передумаю. Но ты не отчаивайся, Федька от тебя никуда не денется, я не позволю, раз я задумала. Значит, будет так. Даже Илюшка не помешает. И вообще, я возьму Федьку кучером, и вправлю ему мозги, - пообещала Анфиса Сергеевна. – Так что к свадьбе он будет другим. А ты девка будь посмелей, ты должна им крутить. Это только в библии – да мужа жена убоится, а в жизни должно быть наоборот. Только тогда будет крепкая семья.
    Когда приказчик Кирилка выслушал приказ барыни о том, что она берёт Федьку своим кучером, то весьма удивился, и даже попытался возразить.
  - Зря вы это барыня, Анфиса Сергеевна. Федьку вы не переубедите, а вот Марьянка останется одна, без защиты…
  - Не перечь Кирилка. От кого её ещё защищать? – прикрикнула барыня.
  - Анфиса Сергеевна, тогда может, вы и Марьянку с собой возьмёте? – предложил Кирилка.
  - Да нет, об этом не может быть и речи! – отрезала барыня. Ты же знаешь Кирилка, что мой отец, Сергей Георгиевич не выносит девок. Он их просто ненавидит. У него вся прислуга даже повара и прачки мужики. Да, что там, поломойки даже и те мужики. Не дворня, а мужское царство, какое-то! – засмеялась Анфиса Сергеевна. Ты же сам об этом знаешь. Он Илью-то сослал мне в мужья только за то, что он обожал юбки, особенно то, что под ними…
  - А мне Анфиса Сергеевна, кажется, что Сергей Георгиевич женил на вас Илюху только потому, что твоя матушка была к нему неравнодушна, - перейдя на ты, продолжил спорить Кирилка. – Ведь невооружённым глазом видно, что ваш младший братишка, не в меру похож на Илью Петровича…
  - Кирилка, ты бы язычок свой немного прикусил! Тебе никто не давал права копаться в грязном белье своих господ! – взбеленилась Анфиса Сергеевна. – Ты забыл, что послезавтра очередная годовщина смерти моей матушки, а о мёртвых говорить плохо, это страшный грех. К тому же, я беру Федьку с собой ещё и потому, что батюшка в письме просил привезти Федьку. У отца любимый кобель заболел. А Марьянку я отпускаю домой до самого моего приезда, а значит, до самого венчания. Так что родители за ней присмотрят.
    Марьянка слушала этот разговор, и удивлялась тому, как приказчик разговаривал со своей госпожой. Не слишком ли смело ведёт себя крёстный? А может, этих двоих, то есть крёстного и гос-пожу связывает, что-то другое, чем просто отношение приказчика и барыни? Маришка даже забыла на время о своих переживаниях, по крайней мере, до отъезда барыни.
     После того, как карета Анфисы Сергеевны тронулась со двора, сидевший на облучке Фёдор, даже не взглянул на Марьянку, хотя она ждала этого взгляда, пусть и осуждающего, ненавидящего, испепеляющего, хоть какого, но взгляда. Но его последовало, и это больно резануло по сердцу Марьянки. Значит, она просто пустое место для Федьки. Подошедший, после проводов госпожи Кирилка, обнял Марьянку за плечи.
  - Крестница, можешь идти в родной дом, и сообщить моим кумовьям о своей свадьбе, - весьма невесело промолвил приказчик. – Если возникнет необходимость, я пришлю за тобой. Но это может случиться, если только Анфиса Сергеевна вернётся раньше назначенного времени. А так у тебя есть четыре дня. И ещё я тебе скажу: плюнь на всё, и помни, свыкнется, слюбится. И этого даже Федька не сможет избежать.
  - Крёстный, бегать и просить его любви, я больше не буду. Я не продажная женщина, чтобы навязывать себя. Запомни это крёстный, - сказав это, гордо подняв голову, Марьянка пошла с господского двора. Она хоть и плохо видела, из застилавших её глаза слёз, но шла, и шла домой.
  - А в ней угадывается порода и не холопская, - подумал Кирилка, возвращаясь в барский дом. – Только откуда?
     Дома, конечно, удивились Марьянкиному приходу. Ведь работа прислуги не зависит от погоды. Это работа в поле прекращается, когда плачет небо. Из-за этого самого дождя Марьянкины родители и сидели дома, когда их дочь пришла. Они, молча, выслушали рассказ дочери, и почему-то не возрадовались, узнав, что их дочь невеста. Ещё больше опечалились, когда узнали, что её жених нисколько не любит их красавицу дочь. Они весьма удивлялись, как можно не любить это небесное создание, эту красоту, воплощённую в плоть и кровь?    
       Марьянка слушала родительские стенания, и в её прелестной го-ловке рождались крамольные мысли: «А любила ли она Федьку? Что она нашла в нём, в его рыжей, чубастой, упрямой шевелюре? Что она нашла в его бесцветных глазах, в его курносом носе?» И в её мыслях Федька превращался из красивого парня в урода, который не достоин не только её сердца, но даже мизинца её прелестной ножки. – Да пусть он катится к своей рябой, уродливой Верке, к своей Воробьихе! – подвела итог своим размышлениям Марьянка. – Я не уроню свою гордость у ног этого псаря!
      Теперь уже Марьянке стало легко и беззаботно и то, что она надумала, то и сказала своим родителям.
  - Доченька! – воскликнула мать. – Да, как же ты будешь жить-то без любви? Может, всё-таки свыкнется, слюбится?
  - Мама, навряд ли. Две гордости не уживаются, - сделала очень зрелое предположение Марьянка, которая ещё вчера была наивным ребёнком.
  - Маришка, ну, как так жить-то вообще можно? – вдруг спросил отец.
  - А так, как получится. Я на всё наплевала по совету моего крёстного, - заявила Марьянка, а у родителей не нашлось слов, чтобы чем-то возразить своей дочери, или вразумить её. Они так и легли спать растерянными и в смятении чувств.
                Глава – 7.
    Наследующий день, сразу после обеда за Марьяной прибежала Феклуша, повариха с барской кухни. Это была незамужняя, молодая, довольно симпатичная на лицо, но через чур полная холопка. Едва отдышавшись, она поведала, что Марьянку требует к себе барыня, Анфиса Сергеевна. Маришка, отложив своё рукоделие, а она вышивала крестиком рушник, соскочила с лавки, и побежала в барский дом.
    Не столь проворная Феклуша не могла поспеть за быстроногой Марьянкой, и далеко отстала. Пока Марьянка бежала до барской усадьбы, в её голове мелькнула мысль, а вернее вопрос: что же произошло, если Анфиса Сергеевна вернулась в день годовщины со дня смерти её матушки? Но эта мысль, вспыхнув, погасла.
    Вбежав в покои Анфисы Сергеевны, Маришка барыни не обнаружила, зато встретила поломойку Нюсю. Она-то и отправила Маришку в господскую баню, сказав, что барыня дожидается её там, и требует, чтобы её холопка потёрла ей спину.
    Марьянка быстро собрала чистое бельё для барыни на всякий случай, и поспешила в господскую баню, которая тоже стояла на берегу речушки, недалеко от бани для челяди, только была раза в четыре больше и с террасой для отдыха.
   В большом предбаннике на мягком диванчике сидела уже обнажён-ная Феклуша, ещё не успевшая отдышаться. Её громадные груди лежали на трёхскладчатом животе. Рядом с ней, с Феклушей сидела незнакомая, молодая особа с довольно красивой фигурой. Она снимала с себя нижнюю, обтягивающую юбку. Это было последнее, что ещё оставалось на ней. Её русые волосы были стянуты на затылке в тугой узел. Её живот был подтянут, а стан тонок и гибок, грудь плотная и красивая. Что незначительно портило её фигуру, так это довольно широкий таз, и слишком полные бёдра.
  - Раздевайся невестушка, барыня тебя уже заждалась, - широко улыбаясь, произнесла Феклуша. Её щёки и уши почему-то ярко пылали, а руки мелко тряслись.
  - Это ещё зачем? Я и так могу помыть барыню, - заявила Маришка. Ей не хотелось телешить себя перед посторонними девками.
  - Но уж нет, раздевайся, барыня не любит мыться с одетыми! – вста-вая с диванчика, произнесла незнакомка.   
     Поднялась и Феклуша, расправляя свои складки на животе, зато её грудь повисла ниже. Фёкла подошла к Марьянке, и начала помогать, ей снимать сначала сарафан, а потом и исподнее бельё. В этот момент в предбанник вошла Нюська, поломойка. Она закрыла за собой дверь, и начала быстро скидывать с себя одежду, обнажая своё миниатюрное, но ладно скроенное молодое тело. И только тут Маришка поняла, что здесь происходит, что-то непонятное, что-то запретное, плохое. Она попыталась вырваться и убежать отсюда, но здоровенная Феклуша схватила Марьянку и крепко держала. А не-знакомая особа стаскивала с Марьянки то, что ещё прикрывала её наготу. И когда на Маришке ничего не осталось, повариха, открыв дверь бани, втолкнула её вовнутрь.
    В бане было довольно светло, так как окно в господской бане было намного больше, чем в холопской бане, да и до вечера было ещё далеко. Марьянка тут же увидела барина, голого барина.
    Он сидел на широкой лавке и, улыбаясь, с вожделением уставился на неё, на её обнажённое тело. Марьянка по первобытной привычке хотела присесть, чтобы как-то прикрыть свой стыд, но здоровая, жирная Феклуша, обхватив Маришку за талию, не дала ей этого сделать.
  - Фёкла, да отпусти ты нашу невестушку. Пусть сядет на лавку, успокоится и расслабится. Пусть посмотрит на всё, и тогда сама захочет наживиться на моего жеребчика! Ей будет приятно, а мне тем более, - лукаво улыбаясь, промолвил с хрипотцой в голосе Илья Петрович, и развалился на лавке.
     Феклуша выпустила Марьянку из своих рук, которая, прикрывшись руками, плюхнулась на лавку, а повариха села рядом.
  - Машка, чего рот разинула? – спросил, развалившийся на лавке барин. – Поласкай моего жеребчика.
     Молодая, фигуристая особа, которую барин назвал Машкой, мед-ленно пошла к нему, виляя широким тазом, и распуская на ходу свои длинные волосы. Марьянка хотела отвернуться и не смотреть, что будет делать эта Машка. Ей было невыносимо стыдно, но, какая-то неведомая сила, не позволила Маришке отвести своих глаз от лавки, на которой лежал барин.
     А Машка, медленно подняв руки, и таким образом полностью раскрыв свои прелести перед барином, подошла к нему, так же медленно опустилась перед ним на колени, положила на его живот свои ладони, и начала целовать его волосатую грудь, его довольно крупные сосочки, которые ещё больше увеличивались. И таким образом она спускалась всё ниже и ниже. И вот уже она целует его живот, а её руки коснулись его волосистого холма, внизу живота, и начали ласкать то, что было у него между ног, которые он широко раскинул.
     Маришка не могла оторвать своих глаз от этого действа. Во рту у неё пересохло, и перехватило дыхание. Внизу её живота, что-то приятно заныло. Её охватила истома. А Машка уже ласкала его отросток, который набухал и поднимался, наливаясь кровью. Барин уже извивался и стонал. Маришка не заметила, как поломойка Нюська взобралась на полог и, раскинув ноги, легла на него. Барин тем временем оттолкнул Машку, и соскочил на ноги, а потом полез на полог, где ногами к Марьянке лежала Нюська, раскрыв весь свой срам.
     Когда разбухший, налитый кровью отросток барина вошёл в Нюську, Марьянка чуть не потеряла сознание. Её голова кружилась, в ушах шумело, а внизу живота её пылал страшный огонь, и там всё пульсировало, а её саму мелко трясло. Она уже не чувствовала себя, не чувствовала ни рук, ни ног, только чувствовала, разбухающее чрево, которое раздвигало её ноги. А когда барин забился в конвульсиях, а Нюська завизжала в любовном экстазе, Марьянка начала всплывать. Она не чувствовала, как оказалась на полке с широко раздвинутыми ногами, и только чувствовала, как Нюська гладила набухающие до боли, до приятной боли, её груди. Она чувствовала, как ласковые, мягкие руки толстушки Фёклы касались, и ласкали её губки, которые надувались и вибрировали, и просили, чтобы туда, что-нибудь вошло. А совсем рядом Маришка видела, но не понимала, как Машка, тоже трясясь в конвульсиях, целует и ласкает своими влажными губами опавший отросток барина, который снова начал набухать и наливаться.   
      А когда Машка заглотила набухший отросток, Марьянка уже летала, где-то высоко-высоко, под самыми облаками. Её вибрирующих губок коснулось, что-то горячее и плотное, и тут она открыла глаза. Она увидела над собой, совсем рядом налитые кровью глаза барина, искажённое гримасой вожделения его лицо, и сознание вернулось к ней. Из-под облаков она упала на грешную землю, а все её желания, вдруг, улетели. Она вмиг поняла, что совершает грех.
    Откуда взялись только силы, в самый последний момент перед тем, как свершиться этому, она, как разъярённая тигрица руками и ногами оттолкнула от себя ненавистное тело барина, который полетел с полка, и чуть не обломил свой напряжённый отросток.
     Марьянка села на полог, уже не скрывая своей наготы. Барин соскочил на ноги, и увидел, что три пары любопытных глаз устремлены на него, на его позор.
  - Вон отсюда! Оставьте нас с Назаровой, - заорал он на своих подданных.
    Когда обнажённые холопки покинули баню, барин зло обратился к Марьянке, которая с вызовом смотрела на своего господина:
  - Что ты делаешь со мною холопка?
   - Барин, делайте со мной всё, что угодно, бейте батогами, забейте палками до смерти, но я не отдам вам свою честь! Вы больше не при-коснётесь ко мне, иначе я всё расскажу Анфисе Сергеевне.
     Спрыгнув с полка, Марьянка, не скрывая своей прелестной фигуры, вышла из бани, оставив барина наедине со своим позором. Предбанник был пуст. Не спеша Марьянка оделась, и вышла на воздух. К бане со всех ног бежал Кирилка, который, увидев свою крестницу, кинулся к ней.
  - Девочка, я опоздал, он сделал это? – задыхаясь, едва слышно сры-вающимся голосом спросил он. – Я убью его своими руками!
    Марьянка не сразу поняла смысл заданного Кирилкой вопроса, а когда поняла, то чуть не провалилась от стыда сквозь землю. Её щёки и уши моментально стали пунцовыми. Значит, крёстный знает, что происходило в господской бане! – промелькнула мысль. – Что же мне ответить, я ведь сама поддалась соблазну змея искусителя, и чуть не съела его яблочка?! Никто силой не заставлял меня пялить глаза на этот разврат, и уступить своим чувствам! А барии по существу не виноват! Марьянка, вдруг, испугалась, что Кирилка и на самом деле убьёт барина, он ведь на целую голову выше Ильи Петровича и намного здоровее его! И тогда крёстного сошлют на каторгу, в Сибирь за убийство.
  - Крёстный, не марай свои руки в его крови. В последний момент я не допустила своего грехопадения! – попросила Марьянка своего крёстного, ещё больше покраснев.
  - Крестница, я же предупреждал тебя, что если понадобишься, то пришлю за тобой я! Надо было спросить, кто за тобой прислал, а ты сразу поверила этой похотливой толстухе! Кого-кого, а я бы её не послал, слишком уж медлительна, - упрекал Кирилка. – В следующий раз, если барин будет приставать, да и вообще любой, бей коленом в пах. Это самое больное место у мужика. От этого удара у мужика пропадает всякое желание приставать.
  - Крёстный, перестань убиваться, всё ведь обошлось, а мне впредь будет наука. Теперь я никого не боюсь, даже Анфису Сергеевну, - через силу улыбнувшись, промолвила Марьянка и, попрощавшись с крёстным, пошла домой.
     Хотя Марьянка в очередной раз избежала греха потери целомудренности, в своей голове она раз за разом перебирала моменты того, что происходило в господской бане. Что случилось со мной? Почему я не ушла сразу, как только поняла, а стала наблюдать, что делали эти развратницы? С барином-то всё понятно, а вот я… Неужели я такая, о которых люди говорят: на задок слаба? – думала Марьянка всю дорогу до своего дома, до родной, маленькой халупы.
    А небо снова плакало, и мочило землю. Берёзы снова опустили свои косы до самой земли, и тоже плакали. Под стать погоде было и настроение Марьянки, хмурое и пасмурное.
     Придя домой, она в сенцах скинула свои грязные лапотки, и зашла в горницу. Родители сидели за столом, и коротали время до ужина, хотя не коротали, а работали. Мать шила Марьянке свадебное платье, а отец плёл из липового лыка новые лапти, так же для неё на свадьбу. Отец мог бы сшить для неё и кожаные чуни, да клочка подходящей выделанной кожи не нашлось.
    Переодевшись в сухую одежду, Марьянка села на лавку рядом с матерью, взяла пяльца с рушником, и продолжила его вышивать.
  - Зачем барыня вызывала? – поинтересовалась мать. – Федьку-то своего жениха-то не видела?
  - Да Анфиса Сергеевна ещё не приехала, ответила Маришка, не задумываясь потому, что голова её была по-прежнему забита мыслями о бане, хоть и не была вшивой.
  - Зачем тогда Фёкла сказала, что вызывает барыня? – продолжила мать допрос.
    Марьянка чуть не выложила всю правду, как привыкла делать, но вовремя остановилась. Она поняла о том, что с ней произошло сегодня родителям лучше не знать, а подходящей лжи Маришка не успела придумать.
  - Мам, я потом расскажу, у меня голова сильно разболелась, я пойду, прилягу. Ужинать я не хочу, Фёкла меня накормила, - впервые соврала Маришка и, едва сдерживая рыдания, убежала в свою маленькую комнатушку, где кроме кровати, небольшого сундука да лавки больше ничего не входило.
  - И чего ты к ней со своими расспросами-то привязалась? Ей сейчас не до этого, все мысли о свадьбе. Ещё и о Фёдоре напомнила! Довела девку до слёз, - глядя в след убегающей дочери, упрекнул Матвей свою жену.
     А Марьяна действительно разрыдалась, как только обняла свою подушку, свою подружку, которой могла поведать свои тайные мысли и мечты, рассказать ей всю правду, и не бояться, что она, кому-то проболтается. И Маришкина самая близкая подружка узнала, что подруга её и хозяйка сегодня чуть не лишилась девичьей чести потому, что оказалась слаба перед соблазном попробовать запретный плод, который казался так вкусен, что даже сердце замирало, голова шла кругом, в ушах шумело, а сладкая истома обволакивала душу. После вечера наступила бессонная ночь, а Марьянка продолжала беседовать с подушкой, и раскрывать ей свои покаянные мысли. И только к утру, когда восходящая заря окрасила клочки облаков в ярко красный цвет, Маришка забылась в тяжё лом сне. 
   В этом сне она стояла у алтаря в свадебном платье, а рядом с ней стоял Илья Петрович, её барин. И на вопрос священника согласна ли Марьянка стать женой Ильи Петровича Халтурина, она ответила: да! И тут же барин оказался голым, а к ней подскочила Фёкла, и стала стаскивать с неё подвенечное платье. Все присутствующие вместе с барыней и священником показывали на уже голую Марьянку пальцем, и громко хохотали. Тут же показался, откуда-то Федька. Он всех расталкивал спиной, и волок за собой деревянную кровать, накрытую, вышитую ею рушником.
  - Здесь ты будешь жить, на глазах Господа Бога! – грохочущим голосом грохотал Федька….
    Проснулась Марьянка от раската грома вся мокрая от испарины. Её трясло от страха, что сердце её сейчас разорвётся от стыда. Она даже сейчас, проснувшись, чувствовала себя обнажённой, и совершенно беззащитной. И снова в голове побежали воспоминания из вчерашнего дня.
    Вдруг, она увидела на спинке кровати свои свадебные лапти, кото-рые сплёл отец. Марьянка сразу очнулась от сна и вчерашних воспоминаний. Да и размышления о будущем её не радовали. Предстоящая свадьба ничего хорошего не обещала, кроме жизни с уже ставшим ненавистным ей человеком. А время неумолимо приближало, назначенный барыней срок.
    Марьянка нехотя поднялась, заправила свою постель, привела в порядок волосы, и вышла в горницу.
  - Наконец-то наша невестушка свои глазоньки продрала, - засмеялась мать, беря с лавки уже готовое подвенечное платье. – Давай дочка, примерим.
  - А сколько времени-то? – снимая сарафан, спросила Маришка.
  - Да обед уж минул. Я думала, уж не во вторую ли ты ночь пошла? – весло сообщила мать. – Ничего, отсыпайся перед медовыми ночами. После свадьбы-то спать не придётся, пока не насытятся любовью тело и душа, - намекнула мать.
  - Мам, а что тело тоже хочет любви? – покраснев, спросила Марьянка.
  - А то, как же девонька! Когда твоё тело почувствует мужские ласки, душа твоя тоже воспылает любовью к этому мужчине, - ответила мать, поправляя платье на дочери, которое так ладно сидело на Марьяне. – А твоё тело доченька достойно любви самого лучшего мужчины и даже не холопа, - любуясь стройной фигурой дочери, добавила Дарья, и тоже задумалась о предстоящей судьбе дочери в замужестве: что ждёт её?
     А дочь, снова натянув на себя старенький, но красиво расшитый сарафан, села за стол. Её желудок, вдруг, почувствовал голод. Со вчерашнего обеда в него не попало и маковой росинки. На столе стояло блюдо с вкусно пахнущими пирожками и кувшин с молоком. Съев с пяток пирожков с квашенной капустой и, запив холодным молоком, Марьянка насытила свой желудок, и продолжила расшивать свой рушник. За этим занятием и застал её вечер. А ночь быстрой тройкой примчала Марьянку в день её свадьбы.
                Глава – 8.
    Барыня, Анфиса Сергеевна приехала часама к одиннадцати и не одна. Во двор вместе с каретой барыни въехала вторая карета, на облучке которой сидел кучер с окладистой бородой. Он-то и помог сойти на землю высокому на вид крепкому пристарелому мужчине в дорогом дорожном кафтане. Это был отец Анфисы Сергеевны, князь Сергей Георгиевич Халтурин. Барин Илья Петрович с распростёртыми объятиями и подобострастием на лице кинулся к своему тестю, и сразу увёл его в гостевые комнаты господского дома.
    Анфиса Сергеевна выйдя из кареты, ей подал руку приказчик Кирилка, сказала, что-то Федьке, отослала куда-то Кирилку, и с Марьянкой, которая несла дорожный сундучок, поднялась в свои покои. Здесь она, не переодеваясь, достала из своего дорожного сундука белое платье.
  - Марьяна, это мой свадебный подарок для тебя. Примерь его при мне, - подав платье Марьянке, произнесла барыня. – Можешь не стесняться своей барыни, раздевайся при мне.
     Густо покраснев, Марьянка скинула сарафан, а затем белую, вышитую поддёвку, и осталась в одной нижней юбке. А барыня залюбовалась фигуркой своей холопки. Красивая, длинная шея, покатые плечики, лебединные руки. Высокая налитая грудь, тонкий гибкий стан с красивым подтянутым животиком. Под правой грудью холопки красовалась маленькая родинка в форме сердечка.
  - Господи, откуда это у тебя?! – показав на родинку, с удивлением спроси ла Анфиса Сергеевна.
  - Да мамка сказала с рождения, - заливаясь ещё сильнее краской, ответила Марьянка. – А ещё мамка сказала, что она мне принесёт счастье.
  - А теперь покажи свои ножки, подними юбку, - приказала барыня. Марьянка чуть не упала от этого приказа барыни. Зажмурившись от смущения, она всё же исполнила приказ своей госпожи, и перед барыней предстали длинные стройные ножки, в меру полные, гладкие бёдра, между которыми красовался соблазнительный чёрный хохолок. – А теперь повернись, улыбаясь, произнесла барыня. – Да и в анфас залюбуешься, - разглядывая очаровательный задок с персиковыми ягодичками,заверила Анфиса Сергеевна. – Вообще-то Федька не достоен этой красоты, но, что поделаешь…. Твою бы фигурку, да в господщские одеяния… Ладно, надевай мой свадебный подарок.
    Марьянка, одёрнув свою нижнюю юбку, трясущимися от смущения руками взяла довольно дорогое белое с мелкими  кружавчиками, пышное платье, и влезла в него. Барыня даже помогла своей холопке, одёрнув и поправив платье сзади.
  - А теперь отойди подальше, и медленно поворачивайся, я посмотрю, как оно на тебе сидит, - усаживаясь в кресло, приказала госпожа.
     Отойдя к двери, Марьянка несколько раз повернулась, показав свои свадебные лапоточки, которые накануне сплёл её отец.
   - А вот лапти-то твои не подходят к этому платью. Ладно в моём гардеробе есть туфельки, которые должны подойти на твою ножку. - Порывшись в своём шкафу, барыня вынула белые, сафьяновые башмачки, которые действительно оказались впору Марьянке. – Носи и помни мою доброту холопка, назидательно произнесла барыня. – А теперь иди в свою комнату и жди, когда за тобой приедет жених.
     А в её комнате Марьянку дожидались её «подружки», которые должны были проводить её под венец. Но, как только Марьянка увидела своих «подружек», то чуть не упала от удивления, но больше от стыда. На её кровати сидели Нюська поломойка и Манька, которую Марьянка не знала до господской бани. «Подружки» весвело о чём-то щебетали, и  когда Марьянка вошла в комнату, они выпялили на неё свои бестыдные глазки.
  - Что вам нужно в моей комнате?! – вспылила Марьянка. – Как вы посмели сюда войти?!
  - Невестушка, успокойся. Тебе нельзя волноваться перед своей пер-войф брачной ночью, - нагло улыбаясь, ответила рыжая Манька, не вставая с Марьянкиной постели. – А ты в этом платье ещё обворожи-тельней, чем даже гол…, - но вовремя остановилась потому, что Марьянка уже была готова кинуться на неё.
  - Это барыня нам приказала быть твоими подружками, и передать тебя в руки жениха, - улыбаясь до ушей, объяснила Нюська. – Да и хватит тебе обижаться, мы ведь люди подневольные, что барин нам приказал, то мы и делали.
     А в голове Марьянки снова поднялась буря, которая до этого навремя стихла. Снова заметались вопросы: что делат? Как дальше жить с  нелюбящим и нелюбимым Федькой? Подчиниться воле барыни и страдать всю жизнь? Надеяться, что свыкнется, слюбится, как все говорят? Но она не может так! Так и не найдя ответа, Марьянка стала ждать своей участи, своей судьбы. А будь, что будет, - решила она.
    Когда в комнату вошёл Федька со своими дружками, она терпеливо ждала, пока её бестыдные подружки продадут её за копейку. Хотя ей было всё равно, чем  закончится этот торг, лишь бы всё закончилось быстрее. Она уже не жила, она отключилась от всего. Она даже не почувствовала, как Федька взял её подруку, как вывел её через парадный вход, где стоял барский возок, запряжённый в пару белых лошадей, окружённый всей челядью дома. Она даже не заметила мать с отцом и своего крёстного, которые стояли в этой толпе. Она ничего не видела и не слышала, по-гружённая в свои мысли и уж весьма нерадостные.
    В четыре часа пополудню в маленькой деревенской церквушке со-бралась весьма многолюдная толпа. У алтаря стояли невеста с жени-хом. На почётном месте барыня Анфиса Сергеевна и бари  Илья Петрович Халтурины. В толпе холопов стояли родители молодожёнов и приказчик Кирилл Константинович. Жених Фёдор Горбунов был одет в своё лучшее одеяние, которое у него было. А невеста, Марьянка Назарова в необычное для холопки платье. Не хо-лопка, а просто принцесса.
     Настоятель церкви священик Феофан прогнусавил несколько псалмов из библии, размахивая кадилом, прочитал то, что положено было прочитать, и спросил жениха, покорно склонившего чуть причёсанную русую голову, и держащего в руке зажённую свечу:
  - Фёдор Горбунов, согласен ли ты взять в жёны Марьяну Назарову, и любить её в её здравии, а так же в болезни до самой своей смерти?
     У Федьки затряслась рука со свечкой, и  он неуверенным голосом негромко ответил:
  - Я согласен взять в жёны холопку Марьяну Назарову, и готов её любить в здравии, а так же в болезни до конца своей жизни.
    Священник Феофан облачённый в праздничную рясу, не переставая размахивать кадилом, обратился к невесте, побледневшей, как белёная стена, как её белое прекрасное платье:
  - Марьяна Назарова, согласна ли ты стать женой Фёдора Горбунова, любить его и подчиняться ему в здравии и болезни до скончания своей жизни?
     Марьянка, вдруг, вздрогнула, как бы вернувшись с того света, и неожиданно даже для себя ответила, выронив при этом свечку, которая, упав, тут же потухла:
  - Нет! Я не согласна! – и снова вздрогнула, затем обернулась, посмотрела на барыню, громко и отчётливо с уверенностью в голосе произнесла: - Да, я не согласна стать женой холопа Фёдора Горбунова! Я его не любила, не люблю и любить не буду!
     В деревенской церкви наступила гробовая тишина, даже стало слышно жужжание мухи, залетевшей в храм божий. Священник Фео-фан переставший размахивать кадилом, и уже готовившийся поднять золочённый венец над головами брачующихся, стоящих на коленях, вздрогнул, и выронил венец тна деревянный пол. Звон этого венца раздался громом в наступившей тишине. Только после этого в толпе раздался ропот присутствующих. Многие крестились и шептали молитвы.
  - Как ты посмела холопка ослушаться моей воле?! – раздался громкий голос Анфисы Сергеевны. – Немедленно явись в мой кабинет!
    Резко развернувшись и расталкивая толпу холопов, громко топая, барыня пошла к двери и, громко хлопнув ею, вышла. Многие после этого поспешили покинуть храм божий. Даже Федька с удивлением посмотрел на Марьянку, и тоже неуверенной походкой пошёл к двери. Марьянка осталась одна перед опешившим священником, даже мать с отцом покинули её.
  - Простите меня святой отец, - не вставая с колен, обратилась Марьянка к священнику. - Помолитесь за спасение моей души.
    Разрныдавшись, она устремилась к открытой двери, у который её дожидался крёстный Кирилка. Он-то её и поймал в свои распростёртые руки.
  - Детка подожди. Успеешь получить своё наказание. Сто бед, а ответ-то один, - взволнованно произнёс крёстный. – Лучше поговори с родителями, а то, вдруг, больше не придётся тебе это сделать. А к барыне ты пойдёшь со мной.
     И только тут Марьянка увидела отца с матерью, которые сиротливо ст ояли у ворот церкви. Мать была вся в слезах, а отец угрюмо разглядывал свои грязные лапти.
  - Девонька, что же ты наделала? Барыня же тебя сгноит… - не пере-ставая рыдать, кинулась к ней мать. – Она же тебя палками до смерти забьёт! Мы с отцом сейчас тоже пойдём к Анфисе Сергеевне. Пусть  лучше нас накажет!
  - Кирилл Константинович, кум, дай коня, - сквозь слёзы обратился отец к приказчику. А увезу Маришку на нашу заимку к твоей м атушке Ефимии…
  - Матвей, надо было думать об этом раньше, когда я тебе это предлагал, а сейчас вас затравят собаками! И будет управлять сворой сам жених Федька Горбунов! А если вас не догонят, то мою матушку забьют до смерти, - горячо обяснял Кирилка. – Я сам пойду с Марьянкой к барыне, и постараюсь принять её гнев на себя. А вы идите домой и молите Бога, чтобы Анфиска сменила гнев на милость, а вы только разозлите её!
     Чета Назаровых понуро повесив головы, побрела домой по грязной от прошедшего накануне дождя, дороге. Да и сегодня после полудня небо опять хмурилось, и пахло дождём.
   - Что за лето, всё сгниёт нынче наверное, - проворчал Матвей. – Ещё больше трёх дней без дождя не было.
  - Это Боженька оплакивает взросление нашей Марьянушки! – всхлипывала Дарья. – Ну, в кого она такой норовистой уродилась? Смирилась бы со своею судьбой и может быть, всё было бы нормально… Мотя, я ведь тебя тоже не сразу полюбила, огненно-рыжего парня…. Да, а в кого наша Марьянка такая вороная, я ведь тоже не чёрная?
  - Она, я полагаю в бабку Матрёну, в мать твою, мою тёщу. Она ведь тоже была жуковой масти, - невесело промолвил Матвей.
    А Марьянка тем временем со своим крёстным шли к барской усадьбе.
  - Крестница, что сделано, то сделано, но всё же, почему ты это сделала? Федька ведь неплохой парень, и был бы хорошим мужем, да и любил бы тебя, - увещевал Кирилка Марьянку, - ты же у нас такая красавица! Эх, мать твою!
  - Крёстный, это вылетело неожиданно даже для меня. Хотела сказать – да, готовилась даже, а вылетело, нет! А потом поняла, что моим языком правил Господь. Ведь врать это грех, - оправдывалась Марьянка. – С Ф едькой у нас всё равно ничего хорошего не получилось бы! Два твёрдых кресала только искру могут высечь, а мучиться всю жизнь я не хочу. И отдам я свою девичью честь тому, кто достоин её, кому я сама пожелаю.
  - Всё-таки ты не в меру горда крестница, а холопам эта гордость не нужна, даже в некоторых случаях вредна. Теперь понесёшь ответ за свой порыв правдивости. Не вздумай и сейчас перечить барыне, стой и молчи. Покричит, покричит, может и остынет, - поучал, уже подходя к господскому дому Кирилка свою крестницу. – А если не остынет, тогда мне придётся принимать гнев барыни на себя. Скажу, что я научил тебя, как отвечать на венчании, меня-то Анфиса палками не накажет…
  - Крёстный, - вдруг, смущаясь, обратилась Марьянка. – Я вот слышала ненароком, как ты разговаривал с Анфисой Сергеевной. У меня зародилась мысль, что тебя связывает с барыней, что-то другое, чем просто отношение госпожи и приказчика.
  - Крестница, сейчас тебе нужно думать о своём спасении, а ты… - упрекнул Кирилка, а потом продолжил: - Да, я приказчик, но не её холоп. Я знал её, когда ей было лет семь, и мы были равны сословно. К тому же мы были почти обручены. Я даже был в неё влюблён, да и сейчас, кажется… А большего тебе знать не положено. Многое в нашей жизни произошло с Анфисой. Судьба нас разбросала на разные ступени этой лестницы. Но  могу с ней разговаривать так, как хочу, чего ты не можешь. Так что покорно молчи и слушай. Если понадобится, даже встань на колени, это Анфиса любит. Ноги не голова, их не секут.
    Кирилка сказал это, уже находясь у двери кабинета Анфисы Сергеевны. Он постучался и, открыв дверь, вошёл. Барыня Анфиса Сергеевна стояла у окна пунцовая от гнева. По кабинету были разбросаны все бумаги и книги, которые ранее лежали на столе. Видимо, они приняли на себя первый удар гнева барыни. Здесь же, на диване сидел и Илья Петрович. Он, сложив руки на животике, смотрел в потолок.
  - Вот она, подлая холопка заявилась, наконец! – полным гневом голосом закричала госпожа.
    Марьянка же, войдя в кабинет, рыдая, бросилась к ногам барыни на колени, не слыша слов барыни:
  - Барыня, Анфиса Сергеевна! Я не хотела, но сказала – нет! И это был глас Божий! И он не допустил, чтобы мучилась я и мучился Федька, который не любит меня, а любит свою невесту! Я не хочу быть разлучницей. Барыня, я в ваших руках. Вы можете делать со мной всё, что угодно. Можете забить меня палками до смерти, - рыдая, причитала Марьянка.
  - Нет, дорогуша! Я заставлю тебя мучиться дольше! Я сошлю тебя на каторгу, в Сибирь, где ты неблагодарная холопка пожалеешь, что осталась жива! – взревела, как разъярённая тигрица барыня.
    В этот момент в кабинет вошёл старый князь Сергей Г еоргиевич. Он услышал крик дочери ещё в коридоре и, войдя, взглянул на разъярённое лицо её. Потом перевёл свой взгляд на склонённую у ног дочери девушку в свадебном наряде, и  почему-то, вдруг, опешил. Он побледнел и, схватившись за письменный стол, едва удержался на ногах.
  - Папа, что с тобой? Тебе плохо? – увидев состояние отца, спросила Анфиса Сергеевна, подбегая к отцу.
  - Анфиса, всё нормально, - превозмогая себя, ответил старый барин, неотрывно смотря на Марьянку. – Кто, кто эта девушка? – кивнув в сторону на коленях стоящей и льющей слёзы Марьянки, спросил он.
  - Это моя холопка, Марьянка Назарова. Я купила ей свадебное платье, а она неблагодарная ослушалась меня, и отказалась  подчиниться моей воле. А видишь ли она не любит своего жениха!  В Сибири ей будет….
  - Эта та Марьянка, о которой ты мне говорила? – не дав договорить дочери, спросил Сергей Георгиевич, положив руку на сердце.
  - Да, это именно та девка, о которой я тебе рассказывала!  Я нашла ей лучшего жениха, купила ей свадебное платье, даже подарила ей свои туфли, а она, эта гадкая холопка сказала всему нет! – снова взревела Анфиса Сергеевна.
    А Марьянка стояла на коленях, и смиренно ждала своей участи. Она не слышала, вернее не слушала разговора барыни и её отца. Ей было уже всё равно, что с ней произойдёт, лишь бы всё закончилось и быстрее.
  - Я должна наказать её, чтобы другим холопам было неповадно. Я сгною её в Сибири! Заставлю, чтобы молила Бога о приближении своего конца! - продолжала кричать Анфиса Сергеевна, наводя ужас на окружающих, разве только кроме Марьянки, которая в мыслях уже схоронила себя.
  - Фиса, дорогая, отдай её мне, - вдруг, предложил князь Халтурин, всё ещё держась за сердце.
  - Да с превеликим желанием отец, если тебе будет легче от этого, и если ты изберёшь этой холопке надлежащее наказание! – вдруг, согласилась Анфиса Сергеевна.
    Беучастно сидевший до этого барин Илья Петрович, истерически хохотнул и, соскочив с дивана, бросился к окну. Вотр и ещё один старый хрыч обратил внимание на с амзливенькое личико и божественную фигурку этой холопки, и хочет провести хотя бы одну ночку в постельке с ней! – вспоминая своё фиаско, думал Илья Петрович, глядя в окно.
      Это было последнее, что Марьянка увидела и почувствовала перед тем, как провалиться в небытие.
                Глава – 9.
    Очнулась она в своей постели в барском доме. Около неё на стуле сидел крёстный. Когда он увидел, что Марьянка пришла в себя, погладил её голову, и тихо сказал:
  - У старого барина тебе будет лучше. Он добрый и справедливый барин. Я с ним успел поговорить, и  сказал ему, что ты моя крёстная дочь. Я думаю, что твои беды окончились на этом.
     Уже на следующее утро было прощание с родителями, подмоченное слезами матери и дочери. А вот отец крепился и только в самом конце, перед отъездом кареты он проронил скупую слезу. Кирилка же больше разговаривал с князем Сергеем Георгиевичем, и лишь  подал Марьянке свою руку, и сказал на прощание:
  - Счастья тебе крестница, что я сказал тебе. Помни, что у тебя есть крёстный вместе с родителями, которые родили тебя, и не забывай нас. А мы с твоим отцом и матерью выпьем чарочку за твоё здоровье и счастье.
        И побежали в маленьких оконцах кареты кусты и берёзки и поля, и побежала в прошлое недолгая жизнь Марьянки. Рядом с ней сидел пожилой мужчина, у которого это прошлое было несоизмеримо больше, несоизмеримо насыщеннее приключениями и событиями. Но, в какой-то точке небытия эти два прошлого соединились, и побежали дальше в одном узеньком русле на-стоящего.
    Этим пожелым мужчиной был князь, Сергей Георгиевич Халтурин, который в отличии от Марьянки прожил долгую жизнь, в которой были войы, были победы и поражения, были награды и наказания, были взлёты и  приносящие боль падения. Но речь начавшегося разговора шла не о жизни князя, а
 о жизни простой холопки, пусть и прекрасной наружности, но холопки. Может быть, не желая того, Маришка разговорилась, и поведала князю сначала о детстве, потом об отрочестве, и так дошла до того момента, когда барин Илья Петрович увидел её обнажённой у речушки в жаркий июльский полдень. А затем, переступив через свой стыд, Марьянка рассказала во всех подробностях о тех двух банях, сначала в холопской, а потом и господской, где ей не удалось помыться, а Илье Петровичу не удалось заполучить  её девичью честь.
     Старый князь хохотал, слушая рассказ Марьянки, и между прочим заявил, что право первой ночи уже лет десять, как отменино официально в дворяском сословии, и если бы Илья Петрович был бы настоящим дворянином, то его бы ждал суд чести, его можно было бы вызвать на дуэль. А так как он не входит в дворянское сословие, то его должен судить уголовный суд. А для этого нужно заявление потерпевшей, проведено соответсвущее следствие, нужны свидетели и  так далее и тому подобное. Это дело хлопотное, трудно расследуемое и трудно доказуемое. Окружные полицейские приставы, как правило за него не берутся. А в нашей глуши это вообще нереально, подвёл итог князь рассказу Марьянки.
     Правда, Марьянкиного отказа от замужества с Федькой Сергей Георгиевич не одобрил, так как лучшего мужа ей не найти. Но, узнав, что у Федьки есть невеста, которую он любит, князь за-молчал.
     Далеко за полдень, а может, даже и к вечеру, точнее Марьянка не могла определить, так как солнце было скрыто свинцовыми тучами, карета въехала на широкий двор большой усадьбы с огромным двухэтажным особняком розового цвета, и остановилась у парадного входа с колоннадой из пяти колон.
     Карету встречал приказчик и молодой белобрысый мужчина в светлом костюме. Как оказалось, этот молодой мужчина был младшим сыном князя, Анатолий Сергеевич, а значит брат Анфисы Сергеевны. Он помог отцу сойти на землю, и подал руку Марьянке, но, увидев, что она в простом, крестьянском платье, брезгливо отдёрнул свою руку, и Марьянке пришлось спрыгивать с подножки самой.
     Тем временем приказчик, мужчина средних лет в длинном зелёном камзоле и начищенных до блеска сапогах, докладывал князю, что произошло за время его отсутствия. Анатолий же, не скрывая своего любопытства, разглядывал своими бесцветными глазами Марьянку. Она, чувствуя этот пронзительный взгляд на себе, не смела поднять головы.
  - Степан, - обратился Сергей Георгиевич к приказчику. – Посели эту девушку в свободную комнату, рядом с моим кабинетом. Да, и прикажи Никитке накрыть стол на двоих в кабинете. Ужинать я буду с этой прелестной девушкой. И к твоему сведению её зовут Марьяной.
     Степан, поклонившись князю, взял его дорожный саквояж, и велел Марьянке следовать за ним. Сам князь с сыном, что-то обсуждая, пошли по мощённой аллее в глубь усадьбы, где виднелась красивая беседка.
     Марьянка покорно пошла за Степаном, сжимая в руке узелок со своими пожитками, которые мать принесла из дома. Голова Марьянки была забита противоречивыми мыслями о своём будущем: Что ждёт её в этом громадном доме? Что будет делать – быть поломойкой или стирать господские тряпки? А быть может, ей предстоит мыть посуду многочисленной челяди? Что же ей  уготовано? Почему князь поселил её рядом со своим кабинетом? Может быть, он ненамного ушёл от своего зятя Ильи Петровича, и ей приготовлена роль девки ублажающей своего господина?
     Марьянку встретила довольно просторная комната, намного больше той, в которой она жила в доме Анфисы Сергеевны. Высокая, мягкая кровать, стол, два кресла и  два стула, и даже старое зеркало, висевшее над столом, и в котором отражалось растерянное личико Марьянки, всё это богатсво находилось в этой комнате, которая предназначалась для неё. Марьянка, почему-то испугалась этой комнаты, может из-за того, что в этот момент выглянуло из-за туч багровое, закатное солнце, и осветило комнату сквозь огромные окна в кровавые тона.
  - Располагайся, отныне это твоя комната, - произнёс Степан. – Чистое бельё, если захочешь перестелить постель, в шкафу.
     Этого шкафа Марьянка и не заметила, так как он был встроен в стену.
  - Да Марьяна, ты ужинаешь с князем. Он распорядился накрыть стол в его кабинете, так что он сам позовёт тебя, - добавил Степан, и пошёл к двери, но, что-то вспомнив, остановился. – Насколько я понял, ты жила в доме Анфисы Сергеевны, поэтому должна знать Кирилла Константиновича, тамошнего приказчика. Он не передавал мне привета? Ты ведь не из барских кровей?
     Марьянка обрадовалась, что здесь, кто-то знает Кирилку, её крёстного, и она так и заявила:
  - Кирилл Константинович мой крёстный, но привета ни кому не присылал…
  - Тогда понятно, почему князь приютил тебя. Он многим обязан Ки-рилке, вернее, Кириллу Константиновичу Наливайко, ведь половина крепостных князя, это крепостные графа Константиновича Фёдоровича Наливайко, отца Кирилки. Но почему он не передал мне привета со своей крестницей, ведь я тоже из бывших крепостных его отца? Я тоже из Антипино сгоревшего до тла. И я воспитанник его матушки Ефимии Алексеевны. Мы были друзьями с Кирилкой до тех пор, пока он не уехал с Анфисой Сергеевной в новое имение. Значит, он забыл старую дружбу? – с обидой произнёс Степан, приказчик князя.
  - Дядя Степан, ты прости его, ему было не до этого. Он устраивал мою судьбу, Марьяны Назаровой, его крестницы…
  - Назаровой?! Уж не дочка ли ты Мотьки Назарова?! – весьма уди-вившись, спросил Степан.
  - Да, я дочка Матвея, - неменее удивившись, ответила Марьянка. – А что?
  - А то! С Мотькой мы закадычные друзья детства! Значит, ты дочка Матвея?
  - Ну, да, я дочка Матвея и Дарьи Назаровых. И отец мне рассказывал, что Кирилл Константинович забрал его с заимки, ну а большего я не знаю.
  - А тебе дочка большего знать и не надо. Но впредь знай, что рядом с тобой буду я, и когда тебе будет трудно, зови меня, - произнёс приказчик, и вышел из комнаты, в которой уже потемнело. 
     Когда Марьянка зажгла свечу, в комнату заглянул князь и пригласил на ужин. Небольшой дубовый столик был накрыт в кабинете Сергея Георгиевича. Марьянка никогда не сидела за барским столом, и не умела пользоваться приборами. Небольшой ликбез, проведённый князем, позволил ей правильно взять вилку и ножик. Она никогда не пила вина, бокал которого перед ужином налил князь из графинчика стоящего на столе. Голова Марьянки сразу поплыла, ей почему-то стало тепло и уютно. Плохие воспоминания о прошлом улетели куда-то в лазоревую даль, а вместо них в её прелестную головку вселялись светлые, лучезарные мысли и мечты. Марьянка раскраснелась и расцвела от выпитого. Её громадные чёрные глаза смеялись и лучились, как и две обворо-жительных ямочки на её щеках.
      Князь, глядя на это цветущее лицо, тоже улыбался и слушал бесконечный щебет этой девчонки, и  память уносила его в прошлое, в пору его любви.
  - Марьянка, ты учиться хочешь? – неожиданно спросил Сергей Георгиевич, всё так же улыбаясь.
  - А разве холопкам можно учиться грамоте? Я бы очень этого хотела, - не задумываясь, ответила Марьянка. – Конечно, я бы очень хотела научиться читать и писать, но это, наверное, трудно…
  - Но если ты не круглая дурра, а ты не похожа на неё, то это преодолимо. Мой же Анатоль постиг, кое-какие науки, и сейчас готовится стать студентом, улыбаясь, произнёс князь. Ну, а сейчас Марьянка можешь идти спать, а тем временем подумаю над твоим будущем, и постараюсь, что-нибудь придумать.
  - Барин, Сергей Георгиевич, конечно, простите меня, но я простая холопка, и ничем не заслужила такого участия с вашей стороны, - вдруг, засомневалась Марьянка. – За что же мне такие почести, сидеть с вами за одним столом, словно равная вам, пить с вами это чудное вино? Мне кажется, я этого не заслужила…
  - А многие ли господа заслужили привилегию быть господами? Эта сомнительная привилегия была дана им ещё в чреве матери. Они при рождении получили право владеть другими жизнями, жизнями таких же, как и они людей, но которых родила простая холопка. Может быть, эти дети холопок намного умнее своих господ, но они от рождения не получили титулов и званий, а получили обязанность подчиняться и работать на своих господ, - вдруг, разрядился целой речью князь, пристально глядя в очаровательные глаза Марьянки. – Я считаю, что человек должен заслужить привилегии своим трудом и умом к тому же. Ну да ладно, спокойной ночи Марьяна, и считай, что взял я тебя к себе за твои красивые глазки, которые снова пробудили меня к жизни, как когда-то полсотни лет назад такие же глазки спасли меня от смерти. Как-нибудь на досуге я расскажу тебе и эту историю, - вставая из-за стола, произнёс князь.
    И когда Марьянка пожелав  спокойной ночи, кинулась к двери кабинета, как грациозная лань, князь снова опешил, как и в кабинете Анфисы Сергеевны, когда впервые увидел эту девушку, стоящую на коленях перед дочерью. Его снова унесло туда, где осталась его молодость, его любовь.
      Марьянка уже спала, и досматривала свой первый сон, старый князь ворочался, вороша своё прошлое. Снова болели его старые раны, а перед глазами стояло молодое, задорное лицо его командира, будущего графа Константина Фёдоровича Наливайко, его, как впоследствии оказалось будущего тестя. И сейчас старый рубака чувствовал себя виноватым перед памятью своего боевого друга. Но, на то были свои причины, о которых ещё не знал князь, обещая графине Ефимии Алексеевне обручить Кирилку с со своей Анфиской. Это выяснилось потом, когда подошло время обручения. Именно тогда князь узнал, что его любимая жёнушка, его Амалия незаконно рождённая дочь графа Константина Фёдоровича Наливайко, а, следовательно, сводная сестра Кирилки. Этого, конечно никто не узнал, не узнал и Кирилка, но о женитьбе Кирилки и Анфисы не могло быть и речи, как единокровных дяди и племянницы.   
     Амалия Андреевна, а если точнее по тайным метрикам, которые у неё сохранились, Амалия Сергеевна настояла на браке дочери Анфисы и её протеже безродном Илье Петровиче Курковым, который с некоторых пор жил в доме на правах гувернёра племянника князя. Тем более Анфиса была в него влюблена. После свадьбы Анфисы Сергеевны и Ильи Петровича князь выделил им имение в Жаворонках, а Кирилку, Кирилла Константиновича сделал у них приказчиком. И на этом настояла его Амалия, чтобы отдалить своего братца от себя.
    Об этом думал князь Сергей Георгиевич Халтурин всю ночь после ужина с Марьянкой, холопкой своей дочери, и которая, вдруг, возродила в его памяти эти старые воспоминания. А всё потому, что она оказалась крёстной дочерью Кирилки, которому он многим обязан, и которого он не заслуженно обидел. Он ведь мог устроить его партию с какой-нибудь чудесной девушкой из знатного рода, а он забыл про него, засунув его на должность приказчика, которую должен исполнять холоп! Но Кирилка-то ведь не холоп, а сын его друга, не менее знатного рода, чем сам князь! Значит, он должен устроить жизнь хотя бы его крёстной дочери, не смотря на то, что она холопка.   
    Порешив так, князь забылся в предутреннем сне, а, проснувшись, стал осуществлять свои ночные замыслы. 
                Глава – 10.
    Первым делом князь решил экипировать, то есть приодеть Марьянку, а потом уж подумать и об её образовании. В Сызране – уездном городе, который был в получасе езды на карете, у князя был знакомый портной, еврей, который обшивал его семью. Отличный портной, его ещё выбрала Амалия Андреевна, и всю жизнь, до самой смерти пользовалась его услугами. Вот этого-то и еврея и надумал навестить князь, и показать ему Марьянку. Пусть сошьёт ей несколько нарядов.
    С самого утра князь вызвал к себе Степана, и велел заложить карету. И когда Марьянка проснулась, сам князь известил её, что она едет в город с ним, с князем. Марьянка для этого случая надела платье, предложенное князем. А в карете уже сидел Анатолий Сергеевич, решивший тоже съездить в город.
  - По каким таким делам, Анатоль? – спросил князь, увидев сына. – Если по неотложным, то вели заложить ещё карету…
  - Отец, а может, для этой холопки телегу прикажешь заложить, - развалившись на сидении, и нагло улыбаясь, заявил Анатолий Сергеевич.
  - Анатолий не будь ты моим сыном, я бы потребовал сатисфакции за оскорбление женщины, - побледнев и едва сдерживаясь, произнёс Сергей Георгиевич. – А сейчас я требую, чтобы ты ехал отдельно от меня. У меня нет с тобой общих разговоров в дороге. Поговорим дома, без лишних свидетелей. А сейчас прошу, покинь карету.
     Хохотнув, Анатолий Сергеевич не спеша, вышел из кареты и, улыбаясь, какой-то странно знакомой улыбкой для Марьянки, поклонился ей, и с вызовом предложил свою руку, чтобы помочь ей подняться в карету. Но, как только Марьянка хотела опереться на предложенную руку, Анатоль резко убрал её. От неожиданности Марьянка чуть не упала, а Анатолий расхохотался.
  - Анатолий Сергеевич, прекрати фиглярничать! Здесь не шутовской балаган, а ты не шут, а князь! Умей себя вести достойно! – потребовал старый князь. – Марьяна, не обращай на него внимания, он жуткий невежа. Покойная матушка изнежила его донельзя, - помогая Марьянке подняться в карету, произнёс Сергей Константинович.
      Марьянка, которая впервые уехала из родительского дома, с огромным интересом рассматривала дома и улицы большого города. Она никогда не видела столько людей и карет, снующих по улицам этого города. Карета их остановилась у подъезда трёхэтажного дома, на первом этаже которого была швейная мастерская Цукермана Самуила Абрамовича, как сказал князь.
     Князя встретил маленький лысый старичок в очках, в бархатной малиновой жилетке.
  - Добро пожаловать ваше превосходительство князь Сергей Георгиевич, - любезно раскланиваясь, приветствовал князя старичок. – Совсем забыли старика Цукермана, а я ведь навечно к вашим услугам.
  - Самуил Абрамович, я вам премного благодарен, но сейчас, я хочу одеть эту прелестницу, - садясь в предложенное кресло, произнёс князь, и показал на Марьянку, которая нерешительно остановилась у двери кабинета мастера.
   Цукерман внимательно поверх своих очков посмотрел на Марьянку, и растаял в улыбке.
   - Я буду рад шить на это небесное создание, - вставая из-за стола, и подходя к Марьянке, промолвил портной. – Что изволите заказать?
  - Три, четыре платья на первое время, на лето, а к зиме ещё приедем, - за Марьянку ответил князь. – Ну и что-нибудь для дома, на твоё усмотрение Самуил Абрамыч.
  - Ну, для дома у меня есть готовое, князь. На эту сказочную фигурку, как раз будет в пору, - обходя вокруг Марьянки, и любуясь ею, предложил старый еврей. – Девушка, идите за мной в при-мерочную, снимем мерки.
    Марьянка, покраснев, пошла за этим странным старичком за ширму из плотных занавесок. Процедура примерки длилась недолго, не дольше десяти минут. Обмерив у Марьянки, что было нужно и, записав на листке бумаги, старый еврей вышел, и подошёл к князю.
  - Князь, либо я сошёл с ума, либо просто сплю, - тихо произнёс швейных дел мастер. Пока я снимал мерку с этой чудной девушки, меня не покидало чувство, что я вернулся лет на сорок назад, и передо мной находится Амалия Андреевна! Эта прелестница даже ручки поднимает также! Да и все размеры… Я думал, сейчас выйду, и увижу перед собой молодого бравого гусара, молодого князя Халтурина.   
  - Да, она сильно походит на мою покойную Амалию, даже скажем, она копия её. Но ты не думай, что мы с ней одной крови, вовсе нет. Бог её создал именно такой.   
  - Да, князь, подожди минут пять, я сейчас вынесу обещанное.
    Портной вышел в другую комнату, растерянно тряся головой. А в это время из-за ширмы вышла красная от смущения Марьянка. Она поправляла свою косу на голове. Князь в это время вытащил из-под рубашки медальон на цепочке, и стал рассматривать его. Потом бросил взгляд на Марьянку, и затряс головой.
  - А вот это мой подарок для этой чудной девушки, - произнёс еврей, вернувшийся из другой комнаты, и подал князю упакованные вещи. – Носите барышня, и помните старого портного, а ещё лучше, навещайте почаще. Я буду шить вам без очереди и собственными руками. Это доставит мне истинное удовольствие прикасаться к вещам, которые будут украшать это божественное тело, эту умопомрачительную фигурку, - расплываясь в почтительной улыбке, балагурил старый еврей, украдкой бросая взгляды на девушку, которая краснела, чувствуя эти взгляды, и слушая слова старого портного. – Дня через два ваш заказ будет исполнен, можете приехать за готовым товаром.
  - Самуил Абрамович, я пришлю своего приказчика, ты же знаешь Степана. Самого меня эти тряпки уже мало интересуют, - пересчитывая деньги, произнёс Сергеевич. – Я слишком стар для этих процедур…
  - Ну уж, князь! Рядом с такой прелестницей я бы молодел, а не ста-рился, - принимая пачку купюр, подмигнул старый портной. – Буду ждать новых заказов, и помните, Самуил Абрамыч всегда к вашим услугам. До новых встреч барышня в моём скромном прибежище для страждущих одеться!   
     А когда Марьянка с князем уже выходили, то в здание ввалилась толпа молодых людей человек из шести, среди которых был Анатолий Сергеевич. Увидев отца, он замолчал, хотя до этого, что-то громко рассказывал таким же как и он молодым ловеласам, тоже одетым с иголочки.
  - Анатоль, подойди, - не повышая голоса, попросил князь. – Дома тебя когда ждать?
  - Отец, я уже не маленький, так что не позорь меня перед друзьями, - почти щопотом ответил Анатоль. - Я отпустил Прохора. Он приедет за мной завтра. А переночую я у графа Нулина. Ты же знаешь, что Пётр мой друг. Может, оставишь с нами свою холопку, - смерив Марьянку с ног до головы, хохотнул он. – Мы её хоть в Свет введём.
    Марьянка, вдруг, вспомнила, что точно так же хохотал Илья Петрович, и точно таким же взглядом смотрел на неё.
  - Марьянки с вами делать нечего, и ты сейчас же перед ней извинишься, за холопку! – вспылил старый князь. – И не вздумай сорить деньгами. Сам-то ты ещё ни копейки не заработал…
  - А для этого у тебя есть холопы, - нагло улыбнувшись, кинул через плечо молодой князь, и пошёл к своим друзьям, которые уже поднимались на второй этаж.
    Марьянка почувствовала, что эта встреча для старого князя стала неожиданной и нежелательной. Она почувствовала, что князь был зол на своего сына. Ей было неудобно, что она стала свидетельницей и одной из причин этой семейной ссоры.
  - Ну вот, этот оболтус опять вмешался в мои планы. Я хотел навестить графа Нулина, и хотел договориться насчёт учителя для тебя, - в сердцах открылся Сергей Георгиевич. – А после этой встречи у меня пропало всякое желание встречаться с графом. Где уже побывал мой сыночек, там делать мне нечего. Так что придётся ждать другого случая. – Домой Кирьян, - подойдя к карете, приказал своему извозчику князь.
     Минут через сорок карета въезжала на уже знакомый двор большой усадьбы с двухэтажным розовым особняком, парадный вход которого украшала колоннада из пяти колон в античном стиле. И только тут Марьянка пришла в себя от того, что сегодня увидела и испытала. Она только здесь, сойдя с княжеской кареты на зелёную, ухоженную лужайку, поняла, что с ней обращаются не как с холопкой, а как с барышней по её разумению, с самого вчерашнего приезда. Она ужинала с князем, ела то, что ел сам князь, пила заморское вино, от которого её душа согревалась, а голова приятно плыла куда-то. А сегодня утром она надела, принесённое князем платье. Оно, конечно, не было лучше свадебного платья, купленного Анфисой Сергеевной, но тоже было по её меркам восхитительным. А, что она увидела в мастерской Цукермана, то было не постижимо для её ума, ума простой холопки. Эти комплименты старого еврея, который бережно обмерял её, а она трепетала от его учтивых прикосновений, от его словесных оборотов, от которых она млела. - Как же хорошо живётся барышням, - думала Марьянка, идя за князем в розовый особняк через парадный вход, через который могут ходить одни лишь господа. А вслед за ней шёл приказчик Сте-пан, и нёс её вещи. – А, может это сон, и сейчас она проснётся, Анфиса Сергеевна влепит ей очередную пощёчину, и заставит убираться, или того хуже, прикажет сослать её в Сибирь, на вечную каторгу?
    Но сказочный сон продолжался. Перед тем, как войти в свою комнату, она услышала слова князя, обращённые к ней:
  - Марьяна, сейчас немного отдохнёшь после дороги, а вечером я приглашаю тебя на ужин. Никита тебе доложит об этом часа через два, как раз и покажешь мне свои обновки.   
                Глава - 11.
     Как только Степан покинул её комнату, положив на стол большой пакет из грубой ткани, Марьянка, как любая из девушек её сословия бы это сделала, внетерпении кинулась к нему, и тут же стала рвать крепкие нитки, которыми был зашит этот пакет. В нём оказалось три лёгких платья из полупрозрачной ткани. К каждому платью был комплект нижнего белья, юбочки и поддёвки разных по цвету. А ещё к каждому платью она нашла по паре мягких туфелек из тончайшей кожи. Она чуть с ума не сошла от всего этого богатства.
     Вначале она примерила туфельки, которых даже не почувствовала на своих прелестных ножках, до того они были удобны. Потом наступила очередь кружевных панталончиков, поддёвочек и юбочек, и поверх всего платьица из тончайшего шёлка с коротенькими рукавчиками фонариком. Марьянка наклонила зеркало, висящее над столом, и увидела в нём очаровательную принцессу с копной чёрных как воронье крыло, волос. Она их расчесала костяным гребнем, заплела в косу, и уложила короной вокруг головы с помощью костяных коротеньких шпилек. Снова посмотрев в зеркало, она не узнала себя. Из зеркала на неё смотрела барышня неописуемой красоты.
     В таком виде она и предстала перед старым князем. Сергей Георгиевич, увидев Марьянку в этом наряде, на время потерял дар речи. Его трясущиеся отчего-то руки, достали кулон, висящий на его шее, и раскрыли его. Глаза князя упёрлись сначала в этот кулон, а потом в девушку, стоящую перед ним.
  - Поразительно, какое сходство, - тихо произнёс он, пряча кулон под рубашку, и знаками пригласил Марьянку за стол.
    А Никита любезно подставил ей кресло, и наполнил бокалы вином. Когда он удалился Марьянка, не утерпела, и спросила князя, неотрывно смотрящего на неё:
 - Сергей Георгиевич, и всё же я никак не могу понять, ну за что мне простой холопке такие почести? Неужели я достойна, сидеть с вами за этим столом, носить эти наряды? Зачем я вам нужна? Я ведь не красивая игрушка, которой вы позабавитесь, а потом выбросите. Или вы возитесь со мной только потому, что я крестница Кирилла Константиновича, а вы считаете себя виноватым, что, пообещав, не женили его на Анфисе Сергеевне, и сейчас желаете хотя бы частично загладить свою вину?
  - Марьяна, вначале я тоже думал об этом так же… - начал объяснять князь и, вдруг, с удивлением посмотрел на свою собеседницу. – А ты откуда знаешь о нашей старой договорённости?
  - Об этом знает мой отец, Матвей Назаров, которого Кирилл Константинович забрал, и который стал его другом, а я его крестницей, - осмелев от выпитого бокала вина, немного краснея, ответила Марьянка.
  - А ты, к тому же ещё и умница не то, что мой Анатоль, - рассмеяв-шись, промолвил князь. – Умеешь связать факты, но ты не совсем права. Да, я хочу устроить твою жизнь, но не только потому, что ты являешься крестницей Кирилла Константиновича. А почему, я ещё и сам не знаю. Просто моя душа этого просит. Конечно, есть кое-какие догадки, какие-то мысли, но разговор о них пока преждевременен. А сейчас я хочу, чтобы ты была рядом, чтобы твоё очаровательное личико, твоя прелестная фигурка радовали мой взор, а твой голосок ублажал мой слух. Больше от тебя мне ничего не надо. Просто я хочу, чтобы была постоянно рядом со мной, когда я обедаю или ужинаю, когда я работаю, и даже тогда, когда я отдыхаю, а почему, этого я пока не знаю. А то, что я знаю, тем я не могу поделиться с тобой потому, что это похоже на мистику. Если узнаешь, то можешь принять меня за сумасшедшего старика.
       Сказав это, князь налил себе ещё вина полный бокал, а Марьянке совсем немного, и выпил. После этого продолжил свои рассуждения:
  - Девочка, ты слишком молода, чтобы меня понять. Для этого нужно прожить жизнь долгую и нелёгкую, когда у тебя появляется большой опыт, и ты приобретаешь независимое от кого-либо мышление. А вот ты должна принять на веру то, что я забочусь о тебе именно в твоих интересах, не заботясь о своих дивидендах. Мне эти дивиденды уже не нужны. Я уже обеспечил себе место в аду или в раю, а где, это уже дело Всевышнего.
       И, не спуская своих глаз с личика раскрасневшейся Марьянки, князь Сергей Георгиевич, вдруг, разговорился, и к чему-то поведал историю своей любви к Амалии, в то время ещё будущей супруге.
  - После проигранной западной военной компании, входе которой я был легко ранен, мой командир, граф Константин Фёдорович Наливайко пригласил меня поправить здоровье в своё имение, Антипино, - начал своё повествование князь. – Я не знаю почему я рассказываю тебе о том, о чём никому не рассказывал. Возможно, пришла пора исповеди и подведение итогов в жизни, а возможно, мною движут, какие-то другие причины, - сделал временное от-ступление князь. Он налил ещё один бокал вина, и медленно осушил его и, почему-то волнуясь, продолжил свой рассказ: - В то время мне лишь исполнилось девятнадцать и вся жизнь моя была ещё впереди. Ранение, полученное от шпаги французского улана, было нетя-жёлым, я просто отдыхал в имении графа. Днём бродил по цветущим лугам, восторгаясь приторным запахом спеющей земляники и клубники, но больше наблюдая за молоденькими холопками, которые сгребали свежескошенное сено, и чертовски хорошо пели. Они источали флюиды, которые поднимали бурю в моей душе, ко-торая умаляла о любви.   
      Я уже не знаю сон это был или явь. Была ночь. Всполохи молний следовали одна за другой, как и раскаты грома. По окнам хлестал резкий дождь. Неожиданно, когда я в очередной раз открыл глаза, я увидел, склонённое над собой лицо, освещаемое только частыми молниями. Огромные, чёрные искристые глаза вонзали в моё сердце небесные стрелы Амура. Но стоило мне сделать малейшее движение, как лицо это исчезло вместе с его обладательницей. А то, что это существо было женского пола подтвердила копна длинных волос, мелькнувших на фоне открытого окна в момент вспышки молнии. В это окно и удалилось ночное видение. Я поспешил к этому окну, но никого не застал, хотя молнии следовали одна за другой, разрезая небо на клочки туч. А земля содрогалась от могучих раскатов грома. Моё сердце трепетало, от увиденных чёрных глаз, и не могло успокоиться до самого утра. А утром я увидел у своей кровати лу-жицы небесной влаги и следы голых ножек ночного Амура, поразившего моё сердце. Я никому не рассказал о своём маленьком ночном приключении, просто стал искать обладательницу колдовских глаз среди обитательниц графского имения. Но не нашёл ни среди сановистых особ, ни среди челяди.   
       Между тем моё лёгкое ранение зарубцевалось, и меня стала тяго-тить беззаботная жизнь гостя. А тут ещё прилетела весточка из дома, в которой мой отец, Георгий Сергеевич Халтурин настоятельно советовал мне вернуться домой, якобы моя наречённая невеста, Сонечка Шульгина потеряла всякое терпение, ожидая меня, и изводила себя дурными мыслями. Я не привык не исполнять своих обязательств, и поэтому воспользовался советом отца. На следущее утро после получения весточки из дома, мне оседлали пару рысаков – гнедого перса для меня, а рыжего мерина для Осипа, моего ординарца. Утро выдалось солнечным, но не жарким. Граф, Константин Фёдорович дал мне последния и между прочим заметил: - Серёжа, в лесу, у Савиновских ворот я слышал вольничает небольшая разбойничья банда, предводителем которой по свидетельствам очевидцев, является женщина. Эти разбойнички в основном грабят, но до убийств и членовредительства ещё не дошли, и поэтому местные власти на этих разбойников смотрят сквозь пальцы, - улыбаясь, произнёс граф. – Надеюсь на вас, на бравых гусаров они не рискнут напасть. Но всё-таки осторожней князь. – Константин Фёдорович, я дам знать, когда приеду, ответил я, и пришпорил гнедого, пуская его галопом. – Какие ещё разбойники в центре России? – не воспринимая всерьёз предупреждения графа, думал я. – И вообще, кто посмеет напасть на две острые шпаги, мою и моего опытного ординарца?   
     Прошло не менее получаса, как мы с Осипом отъехали от имения графа. Лошади легко несли нас по редкому лиственнику, по торёной дороге со следами каретных колёс. В уши врывались сумасшедшие звуки пения лесных пташек, а нос улавливал ароматы лесных трав и ягод. На душе было легко и спокойно, правда, в неё диссонансом врывались воспоминания той грозовой ночи, когда на меня смотрели громадные чёрные глаза, обжигающие и мечущие стрелы Амура. Я никак не мог избавиться от их магии, влекущей к ним. Я не мог и предположить, что уже через минуты, а может, и секунды вновь увижу их.
   А дорога между тем пошла на взгорок, где дубки и липы росли вместе. Наши лошади, вдруг, запряли ушами, и беспокойно захрапели. Неожиданно раздался свист. Откуда-то сверху, из кроны раскидистого дуба на меня и на моего гнедого, что-то обрушилось, и выбило меня из седла. Я повис в воздухе на зацепившейся в стремени, ноге. Я был неплохим наездником, и поэтому, зафиксировав своё тело, ухватился рукой за подпругу седла. Мне оставалось сделать переворот для того, чтобы снова оказаться в седле, но я бросил взгляд вверх, и увидел, что на моём месте сидит оголец, подросток в картузе, и гонит моего гнедого в лесную чащу. Жёсткие ветки хлестали не только меня, но и по наезднику, сидящему в седле. В какой-то момент одна из веток зацепила картуз огольца, и сдёрнула его с головы. Из-под картуза огольца вывалилась громадная копна чёрных волос, и явно не мальчишеских. Это была девушка в мужском одеянии. А когда эта девушка бросила взгляд на меня, я сразу узнал этот взгляд. Это были громадные чёрные глаза, которые покорили моё сердце той грозовой ночью. От неожиданности я выпустил из рук подпругу, и полетел в дерево, стоящее на пути. Страшный, сокрушительный удар с хрустом костей выбил меня из памяти.
       Очнулся я в, какой-то тёмной землянке. Рядом со мной сидел мой ординарец, и лил слёзы. – Осип, ты чего? – спросил я, и каждое моё слово вызывало боль в моей груди.
  - Как же барин, ведь жалко тебя. Что я скажу твоему батюшке? Почему не уберёг? – и мой ординарец разрыдался, оплакивая меня.
  - Ты чего мужик хоронишь своего господина? – раздался из темноты женский голос. – Твой барчук ещё будет гулять на твоей свадьбе, и сможет лишить невинности, какую-нибудь барышню.
    Из этой темноты появилась моложавая, довольно симпатичная, фигуристая женщина лет тридцати пяти. Её голова была повязана чёрным платком, но её огромные, чёрные глаза напоминали, кого-то. Эти чёрные глаза были мне знакомы. И если бы не боль, парализовавшая моё тело, я бы соскочил со своего жёсткого ложа.
  - Что ты барин смотришь на меня, как на утопленницу? – подходя ко мне, улыбаясь, спросила женщина. – Не пугайся меня молодец. Я выхаживала и не таких. Когда я узнала от Осипа, что ты не из графских кровей, то решила тебе помочь. Предупреждала же Амальку, чтобы не нападала на невинных, а она упёрлась, вот видела тебя в одной из спален графа, и всё! Но ты князь не обижайся. Моя дочь мстит за меня, за мою поруганную честь. Она уродилась слишком гордой для холопки, чтобы простить своё непризнание. В её крови слишком много от отца.
     То, что говорила эта женщина, я понял много лет спустя, когда её внучка, а моя дочь встанут перед выбором за кого замуж выходить. А сейчас я даже не знал, о ком говорила эта женщина, называя имя – Амалия. Но этого долго ждать не пришлось. Уже минут через десять хищно заскрипела дверь землянки, и в неё ворвалась та, которая захватила свободу не только моего тела, но и свободу моей души. Обладательница чёрных, стреляющих глаз и обладательница гривы чёрных волос, она по-прежнему была в мужском одеянии, которое скрывало её фигуру. Не глядя на меня, она пробежала в угол, который оставался для меня невиденным. Там она переоделась, и только после этого вышла из этого угла. Я чуть не потерял сознание, а, может, даже и потерял. Может быть, она позировала передо мной, но на ней было явно не крестьянское одеяние. Передо мной предстала очаровательная барышня с распущенными до пояса чёрными волнистыми волосами. Я не мог налюбоваться статью её бесподобно сложенной фигуры. Её щёчки с ямочками покрылись румянцем, а пухлые губы соблазнительно алели. При виде этой дерзкой девчонки я окончательно потерял голову, и был готов сорваться со своего жёсткого ложа, и пасть перед ней на колени, но страшная боль не позволила мне этого сделать.   
     Но, когда подобный случай мне представился вновь, когда я уже владел своим телом, да и разумом тоже, я упал перед этой девчонкой на колени, и попросил её руки и сердца. Случилось это уже дня через четыре. Мы были одни, и она в ответ на моё предложение, расхохоталась. Её ответ был дерзок и обиден.
  - Барин, я не канарейка, я свободная орлица! Меня не посадишь в золотую клетку, она слишком мала для меня, - ответила Амалия, и выскочила из землянки. Я было последовал за ней, но меня уже на пороге остановила, а потом и вернула на жёсткую лавку, покрытую овчинным тулупом, Анна, мать Амалии. Она, видимо, слышала моё признание, как и ответ своей дочери.
  - Барин, у тебя ещё нет столько сил, чтобы гоняться за моей своенравной дочкой. Сейчас она даст тебе фору, но ты всё равно будешь проигравшим. А Амалька не любит проигравших. Она подчинится только тому, кто сможет её захомутать, - укладывая меня, произнесла Анна.
  - Анна, тётка Аня, я не знаю, как мне вас называть! Можно, я сразу буду называть вас своей матерью потому, что жизни без вашей дочери уже не представляю, - сбиваясь, бормотал я. – Она забрала не только моё сердце, но и душу, не спрашивая моего разрешения! Я готов остаться здесь, и быть простым разбойником, но только рядом с ней, если не смогу добиться её сердце, и увезти отсюда!
  - Князь, если уж тебе так хочется, так называй меня своей матерью. Только не подумай, что я хочу барских привилегий, как для себя, так и для дочери своей, хотя в крови её течёт частичка голубой крови, потому она и столь горделива, - садясь рядом со мной, произнесла Анна. – Просто я отчётливо вижу… Да, вижу, что судьба моей дочери идёт под руку с твоею судьбой, только нужно её укротить, как необузданную лошадку. Нужно накинуть на неё уздечку, и она будет твоей до самой смерти. Я готова тебе помочь в этом потому, что вижу, что ты её не предашь и не бросишь. А ещё я вижу, что и она не будет сильно брыкаться потому, что, не понимая того, она любит тебя. Только нужно дать ей понять это.
    И мы с Анной заключили тайное соглашение, как претворить в жизнь наш замысел. Верстах в десяти от стана разбойников, на окраине небольшой деревеньки стояла церквушка, в которой вёл службу отец Георгий, хороший знакомый Анны. Вот в ней-то, в этой церквушке и должны были венчаться и заключить брак перед Господом Богом я и Амалия Лебедева, которая была и крещена в этой церквушке, и два раза в год причащалась в ней. Мы с Осипом должны были заранее приехать к этой церкви и дождаться, когда Анна привезёт свою дочь для очередного молебна и причастия. А всё остальное я должен был оплатить отцу Георгию, то есть заплатить за таинство венчания раба Божия Сергея и рабы Божией Амалии.    
     Через три дня после нашего соглашения с Анной, когда я чувствовал себя уже вполне сносно, то есть мог померяться с силами с Силантием самым здоровым разбойником банды, мы с Осипом на рысаках выехали из стана. Нас провожала Анна и Силантий, который зауважал меня после того, как дважды я положил его на лопатки. Анна украдкой сунула мне пачку купюр, которые я должен был заплатить отцу Георгию за венчание, и с Осипом тронулись в путь.
    Через полтора часа мы спешились у деревянной, вросшей в землю церквушке с одной маковкой. Отец Георгий был в стельку пьян, но, услышав имя Анны, враз протрезвел. Он тут же при нас начал облачаться в свои парадные одеяния. А ещё через два часа к церкви подъехала карета, из которой вышла Анна в крестьянском цветастом сарафане и Амалия в платье, которое не могла себе позволить ни одна крестьянка. Конечно, я их не видел, когда они выходили из кареты, но увидел их, когда они вошли в церковь. Я снова любовался Амалией. Любовался, как она шла к аналою, где стоял отец Георгий. Конечно же, её голова была прикрыта платком, как положено, но её волосы выпирал из-под этого платка. А когда она увидела меня, то вообще сдёрнула платок, и осталась простоволосой в церкви. Её чёрные глаза до этого, хранившие покой и смирение, вдруг заискрились и начали метать молнии протеста и несогласия с происходящим. Я не стал дожидаться худшего и подошёл к ней.
  - Если не хочешь, чтобы жандармы забрали твою мать  и твоих раз-бойничков, то стой покорно, и скажи, что согласна стать моей женой, - негромко предупредил я. – Ты всё равно будешь моей.
  - А это мы ещё посмотрим, - так же тихо ответила она. – Ты только не подумай, что дав согласие здесь, я буду твоей, замучаешься меня ловить.
     Короче говоря, обряд венчания прошёл без приключений. Свидетелями таинства нашего венчания с Амалией были её мать Анна Лебедева и мой ординарец, Осип Никифоров. Мы даже обменялись кольцами и поцеловались. Правда, невеста при поцелуе укусила меня, но всё равно я ощутил медовый вкус её губ. И этот первый поцелуй я запомнил на всю жизнь, как и поцелуй благодарности и любви, подаренный уже моей Амалией, после того, как она действительно стала моею, когда отдала мне свою невинность. Но мне действительно пришлось весьма постараться, чтобы добиться этого поцелуя любви.
    Почти месяц я старался поймать Амалию и накинуть на неё уздечку покорности и примирения, но это уже происходило в лесной сторожке, которую именно для этого подарила нам Анна. В этой сторожке мы были одни, я и моя строптивая жена. Осипа я отправил к отцу, чтобы передал ему новость о том, что я приеду женатым. И ещё почти две недели после того, как наши души слились, мы оставались в этой сторожке и вкушали медовый вкус нашей любви необъятной и страстной. И только, когда полетели белые мухи, предвестники долгой студеной зимы, мы с Амалией отправились в путь на карете, которую вместе с кучером и запасом провианта и денег прислала нам Анна, мать Амалии и тёща моя. Правда, сама она наотрез отказалась ехать с нами. И только переехала поближе к нам и то не в имение, а в лесную сторожку невдалеке от Жаворонков, после того, как сгорело Антипино имение графа Наливайко.
     Дома мои родственники моего выбора не одобрили, но быстро смирились. Моя Амалия внесла новую струю жизни в увядающее древо нашего рода. Она, как цветущая роза украсила наш дом. Это после её приезда была построена эта усадьба, и обновлена усадьба в Жаворонках, которой впоследствии стала владеть наша с Амалией дочь, Анфиса Сергеевна. Кроме Анфисы и Анатолия Амалия подарила мне ещё двух сыновей – Сергея и Георгия, которые сейчас живут в столице и занимают высокие государственные посты.
     А теперь насчёт Кирилки, - налив бокал вина, и медленно выпив его, тяжело вздохнув, продолжил князь. – Насчёт Кирилла Константиновича Наливайко. Его правду, вернее, правду, касающуюся его, я узнал, когда подошла пора выполнить своё обещание, данное мною Ефимии Алексеевне, его матери. Именно тогда Амалия призналась, что является незаконнорождённой дочерью графа, а следовательно сестрой Кирилла Константиновича, что стало непреодолимым препятствием брака Анфисы и Кирилки, как единокровных родственников. Я только не посмел рассказать об этом самому Кирилке, в чём и виню себя. Именно тогда стала ясна и причина ненависти Амалии ко всему, что связывает её с именем Наливайко. Она мстила за поруганную честь матери. Но больше за то, что граф и пальцем о палец не ударил, когда её мать судила толпа за измену мужу, которого граф отправил в рекруты, для того, чтобы воспользоваться красотой и молодостью Анны, своей холоп-ки. А потом он выбросил её из своей жизни, когда она забеременела, а затем и родила. Он не воспрепятствовал людской расправе, когда люди узнали, что он отказался от ребёнка, которого она родила. И ничего не сделал, когда бедную женщину закопали живьём на деревенской площади. Её спасли разбойники, которыми она стала руководить. Потом её сменила её подросшая дочь, Амалия, которая узнала от матери о своём происхождении. Я хорошо помню, что сказала Амалия, когда сгорело Антипино и усадьба графа, а сам граф умер. Она сказала: - Бог услышал мои молитвы. Сам я ещё не догадывался тогда, что означают эти слова, а понял, когда всё открылось. После этого я перестал уважать своего друга, пусть уже и мёртвого. Хотя Кирилка здесь не причём. 
      Князь, тяжело вздохнув, замолчал, и с минуту просидел, молча, обдумывая своё прошлое. Молчала и Марьянка. Её поразил рассказ князя, а комментировать и обсуждать его, она не смела, так как была слишком молода для этого.
                Глава – 12.
      Уже со следующего утра Марьянка была рядом с Сергеем Георгиевичем. Они вместе обедали и ужинали. Она была рядом с князем, когда он работал в своём кабинете. Она вышивала или, что-то шила, когда он читал или, что-то писал, сидя за своим письменным столом. Она даже была рядом с ним, когда он дремал, сидя в беседке под раскидистыми липами. Возле него ей было хо-рошо и спокойно.   
       Правда, Марьянке досаждал молодой князь Анатоль, который не упускал случая, оказавшись рядом с ней, чтобы украдкой не ущипнуть её за мягкое место, или не дотронуться до её плотной груди. И при этом он глупо хохотал, постоянно намекая на постель. Она, конечно же, понимала, что нужно молодому князю, но всерьёз его намёки и притязания не принимала потому, что рядом с ней был старый князь, а в его отсутствии, её телохранителем становился Степан, приказчик имения.
     Прошло недели две с момента, как Марьянка оказалась в усадьбе Халтурина старшего. Ей начала надоедать эта однообразная жизнь девушки, скрашивающей быт престарелого князя. Ей надоело бесцельно шить и вышивать потому, что это было никому не нужно, а просто так шить и вышивать не интересно. Она скучала по работе в поле, по физическому труду. А ещё, ей так хотелось хоть ненадолго увидеть своих родителей и Кирилку, но свои желания она не высказывала своему новому хозяину, не хотелось ему досаждать.
    И так прошло недели две. Князь, как поняла Марьянка, нашёл, что-то интересное в бумагах. Долго размышлял, глядя на Марьянку, которая расшивала нижнюю рубашку князя. Потом он резко встал из-за стола, что-то решив для себя.
  - Да, эта встреча необходима, - негромко произнёс князь, и обратился к Марьянке:
  - Марьяна, дочка, я уеду дня на два. Мне нужно, кое-что узнать. Возможно, от этого будет зависеть вся твоя дальнейшая судьба.
     Рано утром князь уехал, не смотря на то, что снова лил нудный дождь. Этот дождь выворачивал душу. От него не спасал плащ из плотной холщёвой ткани, который накинула на себя Марьяна.
  - Я не помню такого лета, - произнёс Степан, тоже провожавший князя. – Середина августа, а как будто октябрь. Даже снегом пахнет. Пошли дочка в дом, а то простудишься. Если, что кличь меня, я буду рядом, - проводив Марьянку до её комнаты, предупредил приказчик, и удалился по своим делам. 
    Она и не знала, что уже через два часа молодой князь Халтурин, Анатолий Сергеевич отослал Степана в Жаворонки, в имение своей сестры, Анфисы Сергеевны со срочным поручением. И таким образом Марьянка осталась беззащитной перед тем, что ей предстояло.
      После отъезда старого князя она не знала, как скоротать время. Она начинала вышивать, но путались нитки. Пробовала, что-то шить, но не получалось. Всё валилось из её рук. Ей хотелось с кем-то поговорить, но она никого, кроме Степана в этом доме не знала, а беспокоить его по пустякам не хотела. А женщин, с кем бы она могла бы поговорить, в этом огромном доме, по всей видимости, не было.
     Так прошло, наверное, часа три. Вдруг, раздался стук в дверь, и вошёл Никита, княжеский целовальник, который обычно накрывал стол князю.
  - Барышня вас приглашает на обед молодой князь, Анатолий Сергеевич, - поклонившись, доложил он. – Он велел мне проводить вас в его покои, где накрыт стол.
    Марьянке, которой с пелёнок говорили, и говорила это её родная мать, что она должна исполнять любую волю своего господина, ничего не оставалось, как следовать за Никиткой.
  - Барышня, вам сюда, - пройдя по коридору, показал целовальник на дверь, и даже открыл её, хотя сам входить не стал.
      Она вошла в просторную комнату с занавешенными плотными шторами окнами. Большая под пологом кровать в углу, большой кожаный диван светлого цвета, стол и два кресла тоже светлой кожи, как и диван. Пол устилал большой ковёр персидской работы. Справа от двери, напротив горящего камина стоял маленький столик, уставленный бутылками с вином. И около этого столика не было ни кресел, ни стульев. Она ещё не видела такой роскоши, даже покои Сергея Георгиевича, куда она однажды ненароком заглянула, не могли сравниться с убранством этой комнаты.
  - Не стесняйся, заходи Марьяна ублажающая, - раздался голос из-за ширмы, стоящей в правом углу. – Чувствуй себя, как в покоях моего батюшки.
    Вслед за голосом из-за ширмы появился и обладатель этого голоса. Это был, конечно же, Анатоль Сергеевич, молодой князь. Он был одет в длинный, почти до пят бархатный халат изумрудного цвета. Сам он нагло улыбался, а его бесцветные, маленькие глазки блестели странным блеском. Первой мыслью Марьянки, была мысль покинуть эту комнату, и она уже кинулась к двери, но молодой князь опередил её. У двери он оказался первым. Он грубо оттолкнул девушку, и повернул ключ в замке, который затем положил в карман халата.
  - Что голубка, попалась! Ну ты сильно-то не отчаивайся, от меня ты получишь значительно больше, чем от дряхлого старика, - лапая Марьянку за грудь, говорил молодой князь. – Давай выпьем, и стыд пройдёт. Ты же всегда так делала с моим предком, выжившим из ума.
     Марьянка поняла, что может с ней произойти, и всячески упиралась. Она даже закричала.
  - Можешь поорать, а я вот выпью, - отпустив Марьянку, заявил Анатоль. – Только тебя никто не услышит. Степана, которому отец приказал охранять твою задницу, я отослал подальше, а вся остальная прислуга боится меня. Так, что лучше выпей со мной и скидывай с себя все тряпки, я это уже сделал.
      Анатоль выпил наполненный вином большой бокал и распахнул халат, под которым ничего не было, кроме обнажённого тела князя. Он откинул в сторону тяжёлый халат, и кинулся на Марьянку. Как разъярённый зверь схватил её в охапку и бросил на широкую кровать. Молодой князь был намного сильнее бедной девушки. Не прошло и нескольких секунд, как Марьянка оказалась обнажённой, вернее, её тело прикрывали лишь клочки бывшей ещё совсем недавно одеждой. Она тоже билась, но лишь, как раненная лань, силы-то были неравны. И тут Марьянка вспомнила советы и слова Кирилки. Она вроде бы сдалась, затихла, но когда молодой князь был уже готов войти в неё, Марьянка сделала молниеносный выпад коленом в пах своего знатного насильника. Князь взревел, как раненный зверь, и упал с кровати, зажав руками низ живота. Он задыхался. А Марьянка испугалась того, что могла искалечить молодого князя, и поэтому остановилась и расслабилась вместо того, чтобы убежать из покоев Анатоля.
  - Ах ты, сучка, стариковская подстилка! Не хочешь со мной, тогда сдохнешь! – задыхаясь и превозмогая боль, прокричал князь, и соскочил на ноги. Он воспользовался временной растерянностью Марьянки, схватив её снова теперь уже за волосы, за её косу, намотав её на руку, потащил её куда-то. Марьянка не могла вырвать косу из его крепких рук, а князь уже тащил её в тёмный чулан, открытая дверь которого была за ширмой. Затем князь затолкнул девушку в этот чулан, и закрыл дверь.   
     Марьянка, какое-то время старалась вырваться из своей тюрьмы. Руками и ногами она колотила запертую дверь, пока не отбила их, пока не обессилила.  Опустившись на пол, от бессилия, что-либо сделать, она разрыдалась. – За что же Бог наказывает меня? – спрашивала она себя.   
     Спустя, какое-то время она услышала голоса, доносившиеся откуда-то издалека, возможно даже из коридора. Маленькая надежда зародилась в её душе, надежда, что сейчас она, каким-то образом окажется на свободе. Громко стукнула дверь, и раздались тяжёлые шаги. Марьянка заметалась по своей тюрьме. Нащупав в темноте, какую-то тряпку, она завернулась. Не представать же перед людьми в обнажённом виде.
    Дверца чулана распахнулась и Марьянка на минуту ослепла от света. Её глаза уже привыкли к полнейшей темноте.
  - Вот эта ведьма, Силантий. Она околдовала моего батюшку, - раздался голос Анатоля. – Она и меня хотела околдовать. Видишь, явилась средь бела дня обнажённой? Можешь взять её себе и жечь раскалённым железом. Она твоя, и делай с ней всё, что твоей душе угодно. Можешь даже сжечь её как ведьму…
  - Барин, Анатолий Сергеевич, она же красивая, - прозвучал громоподобный бас огромного мужика, стоящего у двери чулана.
    И тут Марьянка увидела лицо этого Силантия, сплошь заросшее рыжими волосами, сквозь которые виднелись одни глаза.
  - Силантий, а ты видел хоть одну ведьму некрасивой? Даже я чуть не поддался на её чары, да вовремя одумался и позвал тебя. Я вспомнил, что кузнецы и все, кто имеет дело с очистительным огнём, не подвластны чарам волшебства, - объяснял молодой князь. – И видишь, какие у неё чёрные волосы? Значит, её мысли и намерения столь же черны.
    И Марьянка, вдруг поняла, что молодой барин отдаёт её этому громиле, от вида которого сердце её содрогалось. В её голове промелькнули рассказы матери об оборотнях, которые крали маленьких непослушных девочек и съедали их, поджаривая на костре. И когда к ней потянулись толстенные руки, обросшие рыжими волосами, она завизжала, и забилась в самый дальний уголок этой тюрьмы, в которой запер её Анатолий. Душа её готова была расстаться с её прелестным телом, лишённым всякого покрова, и улететь куда-нибудь в заоблачную даль. Но это тело не отпускало  эту несчастную душу. А длинные волосатые руки этого громилы сгребли Марьянкино тело, словно пушинку и хотя она, как могла сопротивлялась, эти руки запеленали её в грязную вонючую тряпку и закинули на громадную бугристую спину. 
   Что происходило дальше она помнила, как в тумане, а понимала ещё меньше. И вообще, она провалилась в небытие между светом и тьмой, между смрадом тлена и жизнью, за которую цеплялось её тело, но только не душа её. Она не помнила, как оказалась на грязной жёсткой лавке. А глаза этого заросшего шерстью чудовища изучали её обнажённое тело. Она почти не помнила, как его грязные руки прикасались к её чистому, невинному телу.
 Она забилась в конвульсиях, когда её плеча, коснулся раскалённый до красна пятачок металла и личного клейма этого оборотня. Она готова была закричать на весь огромный мир, но волосатая грязная рука зажала ей рот, и не дала вырваться даже стону её страдающей души. А когда кованые гвозди входили в её маленькие ступни и кисти, и распинали её на жёсткой, широкой лавке, это чудище гоготало и пускало смрадную струю на прелестное лицо. А у неё не осталось сил сопротивляться, как не осталось сил испытывать чудовищную боль от вторжения в своё тело грязного звериного начала похоти этого существа. Её мутило и выворачивало наизнанку от дыхания и рычания оборотня, который раз за разом брал её и глумился над её телом. Она теряла сознание и вновь возвращалась в этот затуманенный болью мир, в котором всё смешалось – рычание сатаны и запах горящей плоти, от смерти и крик, клокочущий в душе, готовый покинуть её осквернённое тело. Она перестала понимать, мертва она или жива и в каком мире находится.   
     Мир чёрный и тягостный, в котором не было ни одного лучика света. И вот из этого дикого мира, в какой-то момент она смогла вырваться. Где остался её палач, и что с ним стало, она не знала. Ноги её и руки нещадно болели от рваных ран, распинания коваными гвоздями.
                Глава – 13.
     Яркая полная луна своим мёртвенным светом освещала ей путь, который вёл неизвестно куда, а жёсткие, колючие ветки елей кололи ей лицо и грудь, когда она ковыляла по свежевыпавшему, горячему снегу. Да, он был горяч и обжигал её обнажённое тело, когда она ползла после того, как ноги её подкосились. И снова она теряла сознание и приходила в себя, когда в её грудь вонзались колючие льдинки снега, раскалённые, как клеймо на кузнечном горне. И снова всё мешалось в её сознании и явь и бред воспалённого ума.
     Когда тёплые руки молодого человека и старого кучера поднимали её истерзанное, обмороженное и обожжённое тело, лежащее на обочине, Марьянка и не поняла, что это пришло её спасение. Она не поняла, где оказалась после этого. В бреду воспалённого ума она видела себя на чистой постели в чистом белье, которое прикрывало её истерзанное больное тело. В минуты просветления она видела чистую светлую комнату и сидящего рядом то молодого симпатичного мужчину, то пожилого человека в белом халате, а то и старушку, поправляющую на ней одеяло.   
     Сколько это продолжалось, Марьянка не знала и не ощущала. Тело её постепенно возвращалось к жизни, но душа её не менее истерзанная, а быть может и более, не хотела возвращаться в это выздоравливающее тело. Душа продолжала болеть и агонизировать, всё ещё находясь в чёрной грязной каморке волосатого зверя, который жёг её, распинал на жёсткой лавке, и раз за разом брал её осквернённое тело. Душа Марьянки продолжала быть пленницей её распятого прошлого и не могла вырваться из кандалов его тяжёлых и прочных.
      И когда, наконец, она увидела добрые, страдающие глаза старого князя, Сергея Георгиевича, оковы души её, наконец, спали, и душа воссоединилась со своим телом. В этот момент она сидела за столиком в комнате, которая стала её временным пристанищем. А князь, Сергей Георгиевич с молодым человеком вошли в эту комнату. Марьянка кинулась к князю и, упав перед ним на колени, разрыдалась. Сергей Георгиевич поднял девушку и, вытирая её горючие слёзы, посадил на кровать, да и сам сел рядом.
  - Прости меня девочка, что оставил тебя одну в этом мерзком чудо-вищном мире, - обнимая её, произнёс князь. – Но не вини меня слиш-ком строго. Я тоже по воле злой силы был прикован к больной постели. А сейчас Марьянушка, успокойся, и поблагодари князя Вламира, вот этого молодого человека, который подобрал тебя замерзающую и почти два месяца ухаживал за тобой. Он узнал, откуда ты, и как только я вернулся домой, он дал знать, что ты находишься в гостях у него.
     Окончание этого разговора уже происходило за столом за чашкой чая, любезно предложенную, старому князю молодым помещиком Владимиром Николаевичем Бортниковым, который по существу спас Марьянку от неминуемой смерти. Он тоже сидел за столом и неотрывно смотрел на преобразившуюся девушку. Вдруг она ожила, при появлении князя Халтурина, как будто душа вернулась к ней. Глаза её блестели, а щёчки порозовели. И вообще она стала до безумия обворожительной. Владимир такой ещё не видел Марьянку и был ею очарован.
     А когда пришла пора прощания, Владимир Николаевич пригласил для разговора старого князя в свой кабинет, и этот разговор длился не менее часа. Марьянка тем временем терпеливо ждала, когда закончится разговор двух помещиков, и тем временем примеряла зимнюю одежду, которую привёз ей Сергей Георгиевич. Меховые сапожки оказались, как раз в пору. Шубка из норки, меховая соболья шапка и лисья муфточка были мягки, нежны и теплы.
      Когда разговор двух помещиков был закончен, князь Владимир лично проводил Сергея Георгиевича и Марьянку. Он пожал руку старому князю, и поцеловал ручку Марьянки, при этом он густо покраснел, как и девушка. Она жутко смутилась, так как не привыкла к этим барским штучкам. Сергей Георгиевич это заметил и произнёс:
  - Марьяш, привыкай к этим знакам внимания. Возможно, князь Владимир это твоё будущее. Ну, а теперь мы поедем домой. Возможно, ты ещё не готова понять меня, но чуть позже я тебе всё расскажу.
      Она не поняла, что сказал князь. Она поняла одно, что сейчас они снова поедут в тот дом, где обитал сын Сергея Георгиевича, Анатоль. И тут же перед её глазами промелькнуло, как князь Анатолий швырнул её на постель, как затем волок её за косу в тёмный чулан и всё, что последовало дальше. Марьянка упала перед князем на колени прямо в снег и взмолилась:
  - Сергей Георгиевич, вы простите меня за эти мои слова, но можно я не поеду в дом, где властвует ваш сын, Анатолий, где прислуга боится его и выполняет все его прихоти и желания…
  - Анатоль?!... Да, что ты говоришь? Анатоль?... Да, как он смел? – страшно удивившись, кинулся поднимать Марьянку с колен старый князь. - Ну, всё, всё, сейчас успокойся, успокойся девочка, мы во всем разберёмся дома. Анатолий Сергеевич ещё не хозяин дома, а я на твоей стороне, и моя защита тебе обеспечена, - усаживая девушку в карету, убеждённо произнёс Сергей Георгиевич. – Ну, а теперь, ты должна рассказать мне всё, что произошло, пока меня не было. Анатолий утверждает, что ты сбежала. Это же и слуги говорят. Степан не знает так, как отсутствовал в этот момент. И лишь по рассказу князя Владимира я понял, что произошла трагедия. Ну-ка покажи детка мне свои руки, - вдруг, попросил князь.
    Марьянка вытащила свои руки из муфты и показала их Сергею Георгиевичу. На обеих ладонях и на тыльной стороне их были отчётливо видны едва зажившие рубцы от кованых гвоздей. Князь взял руки девушки в свои руки и стал их целовать.
  -   Это сделал Анатоль?! – показывая на руки Марьянки, вскрикнул князь. 
  - Нет-нет, это сделал совсем другой человек…    
   - Прости меня девочка, что не сумел тебя защитить от этого жестокого мира, - прослезившись, произнёс князь. – Ну, а сейчас рассказывай, какова роль Анатолия в твоей трагедии? Всё-всё, до мельчайшей подробности ты должна мне рассказать.
     Марьянка, глотая слёзы начала рассказывать, как в тот же день после отъезда князя, Анатолий вызвал её к себе и хотел обесчестить, то есть лишить её невинности. А после того, как получил отпор, отдал её кузнецу Силантию. 
    За окном кареты мелькали зимние пейзажи, а Марьянка рассказывала, что происходило в кузнице о том, что она помнила и то, что сохранила её память, что помнил её воспалённый мозг. Князь, слушая этот рассказ, крепко по-отечески обнял девушку и почти рыдал, кляня себя за то, что оставил эту девчонку без единой защиты.
     Когда карета князя въехала на заснеженный двор усадьбы с розовым особняком с колоннадой у парадного входа, начинался ранний зимний вечер. Князя с Марьянкой встретил Степан. Он было кинулся к Марьянке, но сконфуженно остановился.
  - Анатоль дома? – вылезая из кареты, спросил князь Степана и, получив утвердительный ответ, приказал: - Степан проводи Марьяшу в её комнату. – И тут же обратился к Марьянке: - Девочка, дождись меня, вместе поужинаем. Сначала я должен поговорить с Анатолием. А потом, потом, - князь, посмотрев на Марьянку, продолжил: - Я должен рассказать тебе очень важную новость, ко-торая перевернёт всю твою жизнь. Но сейчас, сейчас я вижу, что ты ещё не готова принять её, сейчас слишком велики и страшны твои душевные раны. Мы подождём немного, и как только ты будешь готова выслушать и поверить в то, что я тебе поведаю, я сделаю это, - загадочно произнёс Сергей Георгиевич и, не дожидаясь, каких-либо возражений Марьянки, он повернулся и пошёл в дом. Он, вдруг, состарился и, как бы обессилел. Даже его походка стала неуверенной.
      По дороге же до Марьянкиной комнаты Степан сокрушался, как он переживал когда, вернувшись в имение после поездки в Жаворонки, не обнаружил её. Все молчали вплоть до того момента, пока не вернулся Сергей Георгиевич.  Она не стала ему рассказывать, где была, и что с ней происходило. И только спросила, не передавали ли ей приветы её родители и Кирилка, её крёстный. Узнав, что про неё не забыли отец с матерью, да и Кирилка интересовался её судьбой, она немного успокоилась.    
      И когда Степан удалился, стала ждать приглашения князя на ужин. Но так и не дождалась, хотя надела своё лучшее платье. Она заснула на не разобранной постели, не переодевшись, укрывшись своей норковой шубой, от которой пахло собакой. Засыпая, она слышала, какой-то шум, какое-то оживление в коридоре, но это было уже за гранью бытия.      
                Глава – 14.
     Сон, в который провалилась Марьянка, был мучительным и повторял действительность. Она снова боролась с Анатолием, который телешил её на кровати. А потом, схватив её за косу, засунул её в тёмный каменный чулан, где не было ни окон, ни дверей, лишь где-то вдали горел огонёк. На этот огонёк она и пошла, прикрывая свою наготу бархатным халатом изумрудного цвета. А огонёк, вдруг, превратился в кузнечный горн, на котором до красна разогревалось клеймо. Ужас, нахлынувший в душу, парализовал её. Чёрные лохматые лапы схватили её и потащили в угол на широкий топчан. Она забилась в истерике, завизжала, но кроваво-красное клеймо жгло её тело. Громадный, лохматый кузнец, из пасти которого пахло смрадом, навалился на неё, и стал приколачивать на раскалённые гвозди её руки и ноги. Душа её старалась покинуть её тело, но гвозди держали и её. А лохматый страшный кузнец хохотал во всё горло, и брал её распятое тело раз за разом. А дальше, дальше она бежала по тёмному холодному лесу, который освещала студеная луна. А топот тяжёлых ног догонял её. Лохматые руки кузнеца уже хватали её. Она уже чувствовала их прикосновение, и дикий ужас охватил её. И тут она проснулась в холодном поту, вся трясясь.
     Открыв глаза, Марьянка чуть не закричала от страха уже наяву, на самом деле, потому что над собой она увидела усатое лицо незнакомого мужчины в чёрной форменной папахе с кокардой и синим верхом.
  - Проснулась убийца? А теперь вставай и одевайся, - приказал этот мужчина, немного отходя от Марьянкиной кровати. – Тебя уже заждался казённый дом холопка Назарова, а там и каторга в Сибири.
  - Но я никого не убивала! – глядя ошалелыми глазами, и ничего не понимая, воскликнула Марьянка.
  - Все так говорят, а здесь вот в папочке лежит бумага, - показал незнакомец на папку, - в которой чёрным по белому написано, что ты красавица совратила князя Сергея Георгиевича Халтурина к соитию и тем самым вызвала у него сердечный приступ, в результате которого он скончался. Здесь и заключение уездного врача. Есть и заявление молодого князя Анатолия Сергеевича Халтурина, который видел, как ты покинула постель покойного. Лучше бы ты девка с молодым князем в эти игрушки играла, тем более он не женат, и  глядишь, не было бы и последствий таких, - уже почти спокойно объяснял человек в форме.
    А Марьянка не могла понять, что происходило, она же ещё совсем недавно видела старого князя живым.    
  - Что это, очередная казнь Анатолия? Может, Сергей Георгиевич сейчас войдёт и всё выяснится? И что делать? – почему-то вслух размышляя, дрожащим от смятения голосом, тихо спросила Марьянка.
  - Я же тебе по-русски сказал. Одевайся и следуй за мной. Если ещё не понятно, то я буду вынужден применить силу, то есть вызвать конвой, - прорычал мужчина в папахе и в чёрной шинели.
    Марьянка закидалась по комнате, не зная, что надевать. Она нашла меховые сапожки, сунула в них свои ноги. И, вдруг, заметила наглый вожделенный взгляд жандарма, который, не скрываясь, наблюдал за ней. Смутившись, она схватила с пола шубку, которая упала с кровати в момент её пробуждения, и накинула её на себя. Но вот платок или шаль, не нашла, и поэтому пришлось ей надевать соболью шапку.
  - Ну и разодел же тебя князь! Но эта одёжка не для казённого дома, - улыбаясь, произнёс усатый жандарм. – Ну, что ж, следуй за мной до возка.
    Возок, сани, крытые коробом, стояли у парадного входа. У возка два человека в серых шинелях и с ружьями. Марьянка до последнего момента ждала, что сейчас выйдет Сергей Георгиевич, или хотя бы Семён, и объяснит ей, что происходит. Но ни кто не вышел. Её усадили в сани, рядом с ней сел мужчина с ружьём, как оказалось конвоир. Напротив уселся жандарм. Он пригладил свои усы и приказал второму конвоиру:
  - Трогай Андрей.
     А на улице уже занимался рассвет. На полнеба алела заря, высвечивая перья громадной  птицы, раскинувшей крылья на всё небо. Эта жар-птица, не махая крыльями, летела навстречу тёплому солнышку. И раньше Марьянка любовалась бы этой волшебной птицей, но только не сейчас. Сейчас небо было чёрным для неё, как и её мысли. - Что случилось с Сергеем Георгиевичем? Неужели он действительно умер? Где Степан? Почему он не пришёл? Он-то знает больше, и должен был её предупредить.
     Думая обо всём этом она не заметила, что шубка её распахнулась, и её коленки  под тонким платьем замёрзли. Это она почувствовала, когда жандарм, сидящий напротив, протянул свою руку, и полез ей под платье. Марьянка соскочила и больно ударилась о каркас короба, запахнув шубку. Жандарм расхохотался, как жеребец и, поглаживая свои усы меховой рукавицей, назидательно произнёс:
  - Эх красавица, там, куда ты попадёшь, ты будешь умалять, чтобы хоть, кто-нибудь погрел твоё тело, своим телом. Шубки этой там не будет. А твоё платьишко не по сезону. Но учти, если ты будешь себя хорошо вести перед тюремным начальством, то можешь и выжить.
     Марьянку слова жандарма не тронули, хотя он оказался прав. Спустя час чёрная кляча, тащившая возок, въехала в заснеженный город, а ещё через, какое-то время в решетчатые ворота широкого двора уездной тюрьмы.
  - Назарова, встать и следовать за мной, - приказад жандарм, и пошёл к боковой двери, кованной железом. С помощью деревянного молотка громко постучал. Через минуту со страшным скрежетом дверь открылась и из неё вышел конвоир. Жандарм снова приказал Марьянке следовать за ним, и вошёл в эту дверь.
    Внутри помещения, в которое они вошли, было сыро и темно. Жандарм вошёл в какой-то кабинет со столом и множеством шкафов, который освещался светом из решетчатого окна. За столом сидел мужчина средних лет в кителе с эполетами. Жандарм поздоровался с ним по рукам и передал ему папку с бумагами.
  - Принимай пополнение господин полковник, - показывая на Марьянку и, поглаживая свои усы, отрапортовал жандарм. – Ещё одна претендентка на этап в Сибирь. Хозяин холопки молодой князь Халтурин. Его батюшка Сергей Георгиевич сегодня ночью преставился. Так его сынок обвинил эту холопку в смерти отца. Якобы она соблазнила старика и не расчитала его сил, - рассмеялся жандарм. – Хотя мне, кажется, что это простой навет ревнивого отпрыска, девка-то эта слишком пуглива до мужеского рода, как я думаю. Но ты же Калистрат знаешь, что воля суверена закон. А мне, почему-то стало жалко эту девчонку. Может, пристроишь её, где-нибудь, недалеко от себя, подальше от камерной параши?
    Марьянка это слышала, но не понимала, что речь идёт о ней. Она вообще не понимала ничего, что происходило вокруг. Она думала, что всё ещё продолжается кошмарный сон, и она силилась проснуться, стряхнуть с себя эти видения. Она даже не заметила, как ушёл усатый жандарм и она осталась одна перед столом, за которым сидел толстый лысеющий мужчина в сером кителе с эполетами. Она не сразу услышала, что этот мужчина спрашивает её. И только, когда он спросил во второй раз, она поняла, что он разговаривает с ней.
  - Холопка, назови себя полностью.
  - Назарова, Марьяна, дочь Матвея и Дарьи.
  - Год рождения?
  - Как вроде шестнадцать….
  - Чья ты холопка, - продолжил допрашивать полковник Калистрат.
  - Моя госпожа Анфиса Сергеевна Халтурина. Её батюшка Сергей Георгиевич Халтурин нынешним летом взял меня к себе, - отрешённо ответила Марьянка.
  - Это он тебя так разодел? – улыбаясь, спросил чиновник. – За какие заслуги? За твои красивые глазки, за смазливое личико или за то, что под шубкой прячешь? Может шубку-то распахнёшь?
    И Марьянка покорно распахнула свою норковую шубку, показав своё не по сезону шёлковое платьице, которое не скрывало, а наоборот подчёркивало прелестную фигурку девушки. Только тут она одумалась и, покраснев, запахнула шубку. Чиновник хохотнул, отводя восхищённый взгляд от холопки Назаровой и с придыханием воскликнул:
  - Да я бы тоже не возражал умереть в объятиях твоих! Так что холопка у тебя два выхода. Либо ты принимаешь моё предложение и будешь кататься, как сыр в масле, и возможно избежишь каторги, если постараешься мне услужить, либо пойдёшь сейчас в камеру. А в камере тебя ждут вши и болезни, крысы, но они не идут ни в какое сравнение с вонью и холодом, одной парашей на всех и конечно же, очередью здоровых уголовников падких и соскучавшихся по женскому телу. А твоё тело привлечёт их особенно. Так что ты пойдёшь по кругу и не по одному разу. Через неделю ты превратишься в грязную падшую женщину, если вообще столько выдержешь. А если выдержешь, тебе предстоит этап в Сибирь матушку в кандалах с неменьшими испытаниями и лишениями.
  - А если я приму ваше предложение, - спросила Марьянка, содрог-нувшаяся от описания тюремной жизни, - то, что?
  - Станешь моей содержанкой. Будешь жить в снятом номере вне тю-ремной территории, - оживлённо заговорил чиновник, и его глазки заблестели. – Я буду одевать тебя и кормить и даже посещать с тобой иногда присутственные места, когда моя супруга, вдруг, занеможет.
  - А я, что должна делать, ведь это же не забесплатно? – догадываясь, но невполне, спросила Марьянка.
  - Ты ведь не глупая девушка? С тебя потребуется самая малость, - сглатывая подкативший комок, ответил чиновник. – Ты, когда я захочу должна будешь обласкать моё тело и ублажить мою восставшую плоть. Моя-то Маргуша состарилась и тело её стало непривлекательным. А ты, если захочешь, можешь добиться того, твоё дело вообще исчезнет и ты станешь вольной птичкой и даже не холопкой…
  - Господи! За что Бог наказал меня этой красотой? За что? – вдруг, воскликнула Марьянка. – Я никогда не стану падшей женщиной и не буду платить своим телом за кусок хлеба и за тёпленькое местечко под солнцем! Лучше сдохну с голоду, и замёрзну от холода в Сибири!
  - Холопка, а ты ещё с гонором! А знаешь ли, что такие девчонки, как ты за три дня нахождения в нашем заведении сходили с ума? Ты этого хочешь?! – завизжал, вдруг, чиновник. – Ей желаешь добра, а она на дыбки! Дня три в рогатине поубавят твою спесь, я думаю, а там поговорим.
   Толстый чиновник, как называл его жандарм, Калистрат Андреевич соскочил и, схватив деревянный молоток, застучал им по деревянной доске. Тут же заскрипела входная кованная дверь, и вбежал конвойный.
  - Найди надзирателя Орлова и скажи, что начальник тюрьмы требует его к себе.
    Минуты через три в кабинет вошёл высокий крепкий мужчина в чёрной униформе и доложил:
  - Надзиратель предварительного отделения Орлов явился по вашему приказанию.
  - Илья Алексеевич, эту девку в рогатину и в стояк на три дня. Через три дня приведёшь её ко мне, - приказал начальник тюрьмы. Да, пусть снимет шубу и шапку здесь. После стояка, может захочет вернуть их.
    Надзиратель, молча, стащил с Марьянки сначала шапку, а потом просто вытряхнул девушку из её норковой шубки, оставив её в одном платье и сапогах. Марьянка, вдруг, превратилась в белую, подстреленную птицу с чёрной копной волос. Надзиратель пристегнул её руку к поводку, который крепился к его поясу, и пошёл к двери. Марьянка едва поспевала за ним.
     Длинный, тёмный, вонючий коридор с частыми перегородками из стальных решёток привёл их в небольшую конуру, где на стенах висели и лежали на стеллажах различные цепи, кольца, стержни, грузы и всё подобное. Надзиратель посадил Марьянку на табурет и стал измерять её шею. При этом он внезапно со спины обееми руками схватил за груди девушку и стиснул их до боли. Марьянка задёргалась, но вырваться не смогла, и поэтому съязвила:
  - Ну вот и этому тоже моего тела захотелось! Господи, ну почему я не родилась серым воробышком, тогда ничего бы этого не было?!
   Надзиратель тут же отпустил её и довольно серьёзно произнёс:
  - Привыкай красавица. Здесь ты сама себе не принадлежишь, кто сильнее, тот и возьмёт тебя!
  - Но уж нет! Не бывать этого больше никогда! Никто и никогда не дотронется до меня потому, как я этого не допущу! – взбунтовалась вдруг Марьянка.
  - Эх деваха, тюрьмы ты не видела, здесь и не таких как ты ломали! Я вот гляжу, что на тебя положил свой глаз Калистрат Андреевич, лучше бы ты девка слушалась его, глядишь и мне кое-что может достаться если, конечно договоримся. Я полагаю, что посадил он тебя в рогатину потому что ты ему отказала. Тогда может мне не откажешь, и я в отместку не исполню приказ Калистратушки? Меня-то никто не проверяет, приказ-то устный. И тогда три дня в нашем распоряжении. Здесь у меня кабинет с комнатой отдыха и с постелькой. Я-то здесь постоянно живу не то, что начальник тюрьмы, где-то в городе или конвойный в казарме.      
   - Илья Алексеевич, а если я скажу твоему начальнику, что ты перекупил меня или даже взял силой, что он скажет? Не лишишься ли ты своего тёплого местечка, - нашлась Марьянка, что ответить надзирателю, у которого, видимо пропал всякий интерес к ней.
  - Ну красавица у тебя и острый язычок, - произнёс надзиратель, от-дёрнув руку, которой снова полез к Марьянкиной груди. – Посмотрим, как ты через день заговоришь, через два. Три-то дня в рогатине на стояке ещё ни один мужик не выдерживал не то, что баба.
     Он взял со стеллажа металлическое кольцо шириной сантиметра четыре диаметром больше диаметра шеи с тремя спицами длинной в дюйм торчащими вовнутрь ошейника. Надзиратель разомкнул его и заключил в него шею Марьянки. Острые спицы-шипы касались её шеи и при малейшем движении, кололи. Невозможно было без боли даже наклониться, сесть или лечь. Любое движение грозило проколом шеи. Вначале Марьянка не восприняла всерьёз этот ошейник, который назывался рогатиной, но идя до стояка, так называлась узкая клетушка в которую можно было только втиснуться, стоя, она поняла что в этом ошейнике да ещё и стоя, её ждало мучение.
     После того, как дверь за ней захлопнулась, она оказалась в кромешной темноте, к тому же ещё и в лютом холоде. Сквозняк тянул снизу вверх, как в трубе. Ей даже казалось, что поток воздуха поднимал подол её платья и задувал вовнутрь её. А малейшее движение рук, ног и вообще тела, заставлял ошейник впиваться в её шею. Она попробовала двумя руками держать ошейник, но тогда третий шип впивался в шею. Не хватало третьей руки. А тут, как назло её мочевой наполнился до конца, и казалось, что он лопнет, как мыльный пузырь. Марьянка пожалела, что надела пантолончики, а то бы можно и стоя. А вот пантолончики не позволяли этого сделать, да и снять их в этой клетушке было невозможно.
      Время, казалось, остановило свой бег. Шипы рогача впивались в шею всё глубже и глубже, и уже в три ручья текла кровь, она так думала. Её ноги занемели и уже не держали, даже руки от напряжения ломило не то, что грудь и спину, и особенно поясницу, к боли в которой примешивалась дикая резь в мочевом. А тут ещё и необъяснимая тошнота, выворачивающая её наизнанку.  И вот, в какой-то момент ей показалось, что она вышла из окаменевшего тела и парила над ним, с высока смотря на своё измученное тело. Сразу после этого боль и мучения уменьшились в сотни, раз и даже время стронулось с места и ускорило свой бег. Что это означало, она не поняла, но была рада тому, что стало легче. Она даже перестала чувствовать пронизывающий холод.
                Глава – 15.
     Когда дверь стояка, заскрипев, отворилась, Марьянка была похожа на скульптуру. Она закаменела, даже дыхания не было, хотя глаза её были открыты и она, чему-то улыбалась. Да, улыбалась. И по шкуре надзирателя Илюшки пробежал озноб. Ему показалось, что эта девица неописуемой красоты околела и мзду, которую всучил ему приказчик княгини Халтуриной за свидание с этой холопкой, придётся вернуть. А околевшая холопка, вдруг, открыла свои огромные, чёрные глазищи, и хотела сделать шаг, но её отёкшие ноги подкосились, и надзиратель Илюха с огненно-рыжей шевелюрой едва успел подхватить её холодное, но ещё живое тело. Он взвалил холопку на своё плечо, и понёс в свою кандейку, чуть не напевая от радости, что не придётся возвращать полтуши поросёнка, которую дал ему приказчик, и который дожидался в его кандейке.
     Комната надзирателя или кандейка, как он называл её, находилась в десяти метрах от стояка, и представляла собой небольшое помещение со столом и двумя стульями, а так же чёрным, кожаным диваном. Небольшая печка-голандка, которая стояла в углу, топилась ясеневыми дровами. На этой печке надзиратель готовил себе пищу. Сегодня его дожидался хороший кусок свинины и четверть самогона, которые он получил от приказчика.
    Когда Илюха с Марьянкой на плече вошёл в свою кандейку, Кирилка уже успел скинуть с себя овчинный тулупчик и треух прямо на пол, и сидел на диване. Он соскочил и принялся помогать надзирателю, который поставил Марьянку на каменный пол. А Марьянка не могла стоять, её ноги отекли до тех пор, что сапожки врезались в ноги. Кирилка усадил свою крестницу на диван, и начал стаскивать с её ног эти сапожки.
  - Придётся разрезать, - подавая Кирилке нож, произнёс надзиратель. – Ты старик режь сапоги, а я сниму рогач.
  - Что же с тобой девонька сделали! – запричитал Кирилка, разрезая уже второй сапог. – За, что тебя крестница так наказывают?!
     А когда рогач был снят Илюхой с лебединой шеи Марьянки, то она заговорила, потирая кровавые раны от рогача. И она произнесла, что-то непонятное для Кирилки:
  - Здравствуй крёстный! Я всё перенесу, но он не получит моего тела!
  - Ты смотри старик, я думал, что она околела, а она ещё вспоминает о своём теле! – поразился Илюха. – Здоровые мужики в рогаче на вторые сутки начинают блажить! А эта трое суток простояла и даже не пикнула!
  - И не дождётесь! – состроив подобие улыбки, ответила Марьянка. Илья Лексеич, может, позволишь нам наедине поговорить с крёстным, а там веди к своему начальнику…
  - Вот это да! Да эта девка ещё и с норовом помимо своего терпения! - удивился Илюха. – Ладно, старик, даю вам сорок минут, как обещал, - взглянув на свой швейцарский брегет, произнёс Илюха, и вышел, закрыв дверь снаружи на замок.
     Марьянка, вдруг, густо покраснев и страшно стесняясь, попросила Кирилку:
  - Крёстный, мне стыдно об этом просить, но мне нужно отлить, иначе я лопну.
    Кирилка соскочил, закидался по комнатушке, и нашёл в закутке, за печкой, железную бадейку с крышкой, из которой доносился весьма и весьма специфический запах. Он и поднёс эту бадейку к дивану. Но каменный пол был ледяной, а Марьянка босая. Кирилка кинулся к узлу, который собрал Степан, в нём и нашёл и шерстяные носки и шоптунки, короткие войлочные сапожки. Кирилка сам надел их на ноги Марьянки, которые уже начали немного чувствовать, но его помощь была ещё нужна. Правда его крёстная отказалась от неё.
     Пока Марьянка освобождала свой мочевой, Кирилка смотрел в маленькое, зарешёченное оконце на тюремный двор. Когда он обернулся, Марьянка уже сама, превозмогая боль в ногах, убрала бадейку, и расхаживала затёкшие ноги.
  - Там, в узле необходимые вещи, которые собрал Степан, когда я после похорон князя, стал собираться к тебе, - произнёс Кирилка, снова садясь на диван. – Он, как и я тоже не верит ни единому слову Анатолия, который утверждает, что именно из-за тебя умер Сергей Георгиевич…
  - Крёстный, а он действительно умер? Ведь, когда мы с ним расставались, он чувствовал себя неплохо.
  - Как не прискорбно, но это так девочка! Анатолий утверждает, что ты якобы ещё летом сбежала, и старый князь потратил много сил и здоровья, чтобы найти тебя. А когда нашёл, ты довела его до сердечного приступа, о котором вовремя никому не сообщила. Вот он и был вынужден сдать тебя жандармам. Анфиска ему поверила, и всячески препятствовала моей поездки сюда, в город, - причитал, обливаясь слезами Кирилка. – Что я теперь скажу твоим родителям? Когда я уезжал с Анфисой на похороны, они передавали тебе привет. Они ведь тоже, как и я не знали, что ты в тюрьме! Чтобы свидеться с тобой, мне пришлось взять из барских запасов две туши мяса. Степан тайно мне их дал. Тушу взял смотритель тюрьмы, а вторую тушу поделили два надзирателя. Так, что же крестница у вас на самом деле произошло? За что тебя сюда упекли, да и ещё и надели этот самый рогач?!
  - Крёстный я сама не знаю, за что нахожусь здесь. А рогач получила за то, что отказалась стать продажной девкой. А родителям моим не говори, что я в тюрьме. Видать судьба моя такая! Видать Бог меня наказывает за что-то! А князь Анатолий Сергеевич лжёт! – надевая поверх шёлкового платья тёмное шерстяное, которое сшил портной еврей по заказу Сергея Георгиевича. Она его не стала надевать накануне своего ареста, хотя и примеряла. – Утром того дня, когда Сергей Георгиевич уезжал по своим делам, шёл дождь. Я не могла найти себе места, что-то предчувствуя. Часа через два после отъезда князя, - вспоминала Марьянка, - в мою комнату зашёл княжеский целовальник Никита, и передал, что меня ждёт молодой князь, Анатолий Сергеевич. Ничего не подозревая, я пошла за Никитой, который привёл меня в опочивальню молодого князя. Анатолий Сергеевич предложил мне выпить вина, отчего я вежливо отказалась. А он после этого набросился на меня, как зверь. Кинул меня на свою кровать, и начал срывать с меня платье. Он, конечно же был сильнее меня, и поэтому оставил меня в чём мать родила! В самый последний момент я была вынуждена применить своё колено, как ты мне крёстный подсказал. Этим я отбила ему всякое желание. И он после этого ещё больше рассвирепел и отдал меня деревенскому кузнецу, Силантию, страшному, обросшему, как мне показалось, оборотню. Я не знаю сколько, но, по-моему, не меньше месяца этот Силантий издевался надомной. Он жёг моё тело калёным железом, распял меня гвоздями на широкой лавке, и насиловал меня без конца… Я-то думала, что отдам свою честь любимому человеку, а пришлось… - тяжело вздохнув, Марьянка замолчала.
     Кирилка почти рыдал, слушая свою крестницу. Он несколько раз соскакивал с дивана, а затем вновь водворялся на него. Брал руки Марьянки, и гладил на них рубцы оставленные гвоздями кузнеца. Марьянка же, выпив воды из ведра, стоящего на лавке, продолжила свой тягостный рассказ:
  - Сколько это продолжалось, я не знаю. Каким-то чудом, о котором я ничего не помню, я вырвалась из грязной каморки кузнеца, и доползла до дороги, где меня подобрал добрый человек, молодой князь Владимир. Он выходил меня. И именно у него меня нашёл Сергей Георгиевич, и забрал домой. Старый князь хотел мне, что-то поведать, но прежде он хотел серьёзно поговорить с Анатолием Сергеевичем…. Я так и не дождалась Сергея Георгиевича, и уснула. А ночью меня разбудил жандарм, и привёз в эту тюрьму…
  - Деточка, что же ты перенесла!!! За что, за какие твои грехи?! Неужели ты несёшь этот крест за чужие грехи, только чьи?! – снова разрыдался Кирилка.
  - Крёстный успокойся! То, что я вынесла в каморке кузнеца и уже здесь в ошейнике для тигра сделали меня сильной! Сейчас я точно знаю, что вынесу любые испытания! Теперь я не боюсь ничего. Теперь я знаю секрет, который снимает любую боль, любые испытания. Не плач крёстный, теперь я всё переживу, - надевая шушун, и покрывая голову тёплым платком, произнесла Марьянка. За эти полгода я стала взрослой женщиной, которой ничего не страшно. Можешь так, и передать моим родителям.
  - Да почему не передать, передам, только это их не успокоит. Для них ты навсегда останешься маленькой, слабенькой девчонкой, - грустно произнёс крёстный. – Да, Марьянушка, если тебе интересно, после твоего отъезда Федьку, как будто, кто подменил. Ходит весь чёрный, темнее тучи. Пропадает на охоте со своей псарней, только добычи не приносит.
    Но Марьянка, словно не слышала Кирилкиных слов, а тут ещё за-скрежетал замок на двери. Это вернулся надзиратель Илюха. Войдя, он с порога заявил:
  - Всё, свиданка закончилась, и так чуть не час общались. Я с лихвой выполнил своё обещание. А сейчас арестантку Назарову требует к себе смотритель тюрьмы Калистрат Андреевич.
  - Ну, что ж крёстный, - вставая с дивана, молвила Марьянка. – Давай прощаться.
  - Дочка, мне кажется, что мы больше не увидимся на этом свете, - снова запричитал Кирилка и, обняв крестницу, разрыдался.   
      А у Марьянки не было слёз. Она уже выбрала свой путь. Нет, не смирилась, а приняла свою судьбу, как должное, и была готова к лю-бому её повороту. Она не боялась ничего, и уже никто и ничто не могло её сломать.    Таким образом, она попрощалась со своим коротким прошлым, но не распрощалась со своей жизнью, пусть тяжёлой и трудной, но её жизнью. Пусть это потребует концентрации всех её сил, но она к этому готова потому, что сильна морально, а силы физические придут, только их нужно суметь призвать, как она смогла это сделать в стояке.    
      Она махнула рукой на прощание, выходящему Кирилке, и подала эту руку надзирателю Илюхе, который тут же пристегнул её на поводок. Илюха привёл её в уже знакомый кабинет смотрителя тюрьмы, который спросил Марьянку, как только её увидел:
   - Арестантка Назарова, я понял, что ты уже сделала выбор между барской шубкой и холопским шушуном в пользу последнего.
  - Да, господин смотритель. Даже сто дней вашего стояка в тигровом ошейнике не сделают меня продажной девкой! Ни один мужчина не будет владеть моим телом, кроме любимого мужчины, которому я отдамся сама, - гордо подняв голову, заявила бывшая холопка, а сейчас арестантка Назарова, сверкая своими огромными чёрными глазами.
  - Ух, ты, какая гордая! Ну, что ж, ты сама сделала этот выбор! По-смотрим, сколько минут твоё тело останется неприступным в камере с разбойниками и убийцами! - широко улыбаясь, произнёс тюремный чиновник. – Илья Алексеевич, определи её в камеру и не обращай внимания, когда она запросит пощады. – Он снова обратился к Марьянке: - Да, а твой крёстный пообещал, что ты будешь паинькой, и выполнишь моё любое желание! Значит, он обманул меня…
  - Нет, мой крёстный не мог вас обмануть. Просто он не знал ваших желаний. Веди Илья Алексеевич меня в камеру.
     Что надзиратель и сделал, выполняя приказ своего начальника, а может, и просьбу холопки.
                Глава – 16.
    
    В камере, похожей на самый обыкновенный сарай, куда привёл Илья Алексеевич арестантку, было темно. В нос ударил запах мочи и испражнений. С минуту Марьянка ничего не видела, пока её глаза не привыкли к этой темноте. А когда привыкли, она разглядела довольно просторное помещение с закопчённым сводчатым потолком, такие же закопчённые стены, видимо, от очага, стоящего посередине, в котором сейчас дрова не горели. Увидела земляной пол с клочками соломы. На этих клочках сидели люди, сгруппиро-вавшиеся в кучки слева и справа от входа.
  - Ну ладно, Назарова размещайся. Если, что всё-таки ори, и я вмешаюсь, - произнёс надзиратель Илюха, отстёгивая Марьянку от поводка.
     Едва надзиратель успел выйти, ещё скрежетали дверные запоры на кованой двери снаружи, как слева зашевелилась соломенная куча с людьми, и поднялся, какой-то мужик в рваном зипуне. Этот мужик был грязным и обросшим.
  - Эй, красотка! Уж не ты ли ты та, о которой пролетела молва, что ты неприступна?! – прошепелявил этот мужик, жестикулируя своими руками. Иди к нашему шалашу, и мы покончим с этой молвой. Я лично стану первым, кто влезет в твою щё…
  - Эй, вислоухий! Кто давал тебе право устанавливать очередь и лезть вперёд батьки в это пекло? – раздался хриплый голос из той же кучи, на которой лежало и сидело больше двух десятков мужчин и женщин. Обладатель этого голоса, сидевший в центре толпы на самой толстой подстилке, отшвырнул от себя молодую особу в рванье, и  поднялся. Он пошёл к Марьянке, переступая, а то и переступая на лежащих и сидящих людей. Шёл, он, не спеша, вразвалочку, как гусак. Да и похож он был на гусака. Его маленькая головка с длинным, рваным носом сидела на длинной шее. А меховая поддёвка, накинутая на его голый торс, делала это сходство ещё более сильным. – Вислоухий ты, что забыл, кто здесь первый, или хочешь, чтобы моё пёрышко разрисовало твои рёбрышки в кровавый цвет? Красавица, не слушай его. Я здесь главный, и я снимаю пробу с самых изысканных блюд, - разводя руками, прохри-пел, подошедший к Марьянке длинноносый.
      А Марьянка, вдруг, вспомнила как год назад по осени, отвернула голову гусаку, кинувшемуся на неё. Тогда его пришлось съесть. И сейчас она представила себе, подошедшего к ней здоровяка в меховой поддёвке тем гусаком, и ей стало же смешно.
  - А ты не хочешь, чтобы я свернула тебе голову, как гусаку?! – спросила она у длинношеего, который уже тянул свою грязную лапу ей под подол.
  - Как это?! – растерялся Гусак, и отдёрнул руку.
  - А ты, что никогда не видел, как гусакам сворачивают голову! - ус-мехнулась Марьянка, и неожиданно даже для себя оказалась за спиной главаря, и тут же обеими руками схватила его голову. Хватка её была сильна. – А вот так! – произнесла она.
  - Вот это баба, - вырываясь, захрапел длинноносый. – Ну, да хватит же теперь, хватит! Я понял, понял, что ты недотрога! Без твоего желания никто не коснётся твоего пушистого холмика! Ну, а теперь красавица недотрога пошли со мной…
  - Костя, ты… ты чего, с колокольни упал, и превратился в коровье ботало?! Чего растренькался!? – закричала, соскочившая довольно молодая особа из той же толпы, слева, видимо, обращаясь к Гусаку. Эта особа была не только молода, но и красива, как успела разглядеть Марьянка. Даже лохмотья не могли скрыть её фигуры, а лицо её было и вовсе симпатичным. Огромные глаза тёмно-голубого цвета метали молнии на Марьянку, а её пухленький ротик был искажён злобой. А русые её длинные волосы растрепались. – Костик, ты что распустил свой павлиний хвостик перед этой выдрой?! Ты поменял свою Лебёдку на эту чёрную Ворону?! Так я сейчас выщиплю её перья!
  - Стешка, остынь! Тебя я ни на кого не променяю! Ты останешься первой и главной женой моего гарема, а эта красавица будет тебе подчиняться, - успокаивал свою рассвирепевшую Лебёдку. – А ты красавица, не слушай её, и пошли со мной. Я буду греть тебе место. Ты ещё не представляешь, как здесь бывает холодно.
  - Рваная ноздря, а ещё лучше, как – Гусак? – спросила симпатичная молодая женщина, подошедшая справа из менее многочисленней группы людей. - Гусак, кто тебе сказал, что Марьянка должна пойти с тобой? Ты ошибаешься, она наша, политическая. Ты ведь сам знаешь, за что её посадили. Она выступила против барского произвола, а это политическая статья! Она такая же бубённая, как и мы, а эта масть вашей не бьётся! Давай знакомиться, хотя я знаю, что тебя Марьяной зовут. А меня Софьей, - протягивая руку, произнесла женщина. - Правильно делаешь. Этот сброд нужно сразу ставить на место, хотя нас, политических они  побаиваются, а быть может, и уважают, - улыбаясь, произнесла Софья и предложила: - Пошли к нашим, нас хоть и меньше, но своих мы в обиду не даём. 
   Гусак же или Рваная ноздря, либо Костик по-прежнему не желал признавать своё поражение. Он, как клещ вцепился в Марьянкину руку и продолжал канючить:
  - Красавица Недотрога, а может, всё-таки со мной пойдёшь? Я глотку перережу своим ножичком любому, кто посмеет прикоснуться к тебе. Ты будешь моей Королевой. А хочешь, я сейчас же кину соболью шубу к твоим ножкам?
  - Рваная ноздря успокойся! У тебя уже есть Королева, да и хватит заливать, собольей шубы у тебя нет, да и за куском хлеба зачастую ты идёшь к нашим, - смеясь, произнесла Софья, беря за руку Марьянку. – Так что иди к своей Лебёдушке, к своей стае, и не вынуждай наших к принятию радикальных мер.
  - Софья Андреевна, всё понял, и подчиняюсь, - закивал Гусак головой, и направился к своей уголовной куче. – Эй, Вислоухий освободи моё место! - закричал он, видя, что его тёплое место уже занято.
      Марьянка, идя уже за Софьей, услышала, что на левой половине началась потасовка, которая впрочем, быстро затихла. А Софье с Марьянкой освободили место почти в центре группы людей, состоящей из пятнадцати человек, среди которых кроме Марьянки и Софьи было ещё две женщины, это Дарья пожилая ткачиха с ткацкой фабрики и молодая медсестра Мария из уездной городской больницы. Она при губернаторе, приехавшим с инспекторской проверкой, попросила увеличения денежного пособия медперсоналу, за что и попала в эту камеру. Об этом Марьянка узнала чуть позже.
     Так началась тюремная жизнь вчерашней девчонки, которая ещё полгода назад находилась под тёплым крылышком своих родителей, пока не попалась на глаза барину Ильи Петровичу, который увидел её прелестную фигуру и её божественное личико. Именно с этого жаркого июльского полудня начался отсчёт всем её лишениям, всем её испытаниям, которые в итоге привели её в камеру уездной тюрьмы. А дальше ждала её каторга в далёкой студеной Сибири. А всё из-за того, что Бог наградил её неземной красотой и нехолопской гордостью и норовом. Ей бы смириться и отдаться своему барину, как это делали Машка и поломойка Нюська и, возможно, она бы сейчас здесь не сидела, а спокойно жила с Федькой и чесала бы волосы своей госпоже Анфисе Сергеевне.
     Здесь же, в этой вонючей, закопчённой, холодной камере Марьянка почти не спала. Её заедали полчища клопов и  вшей, но больше досаждал холод, который проникал сквозь маленькие разбитые оконца, которые на ночь хоть и затыкались тряпьём, но всё равно в них несло жестоким холодом. Днём ещё было терпимо, когда горел очаг, и готовилась пища. Можно было посидеть рядом с ним и погреться. А ночью не спасала ни гнилая солома, ни ветхое тряпьё со множеством насекомых, ни тонкий шушунок, который привёз Кирилка. Приходилось плотно прижиматься к телам своих товарищей в основном к  своим обретённым здесь, подругам - Софье с Марией, которые немного согревали теплом своего тела.   
     А днём эта Софья делилась с Марьянкой и другими безграмотными арестантами уже не теплом своего тела, а своими знаниями. Сидя рядом с очагом, Софья учила бывшую холопку и других желающих, читать и писать, а так же понимать французскую речь, которой владела в совершенстве.
      Но зимние дни были слишком коротки по сравнению с тёмными, холодными, изнуряющими ночами. К тому же ко всем бедам, постиг-шим Марьянку, прибавилась новая, которая чуть не свела её с ума. Её очередной приступ тошноты заметила её подруга Мария, бывшая медсестра. Она без обиняков, не виляя, и не стесняясь, спросила Марьянку, не была ли та близка с мужчиной, а если была, то, когда. Марьянка, как ей не было стыдно, призналась, что месяца четыре назад её изнасиловал один изверг. Мария тут «обрадовала» свою подругу, что она беременна, и срок этой беременности по внешним признакам не менее четырёх месяцев.    
      Эта «новость» повергла Марьянку в страшное уныние. Она снова улетела в те кошмарные дни и ночи, когда звероподобный кузнец жёг её каленым железом, распинал её на широкой лавке и раз за разом брал её беззащитное тело. Эти воспоминания доводили её до исступления, но к тому же, как оказалось, этот оборотень оставил не одни лишь кошмарные воспоминания. Он оставил в ней своё семя, которое росло в ней, не давая забыть о нём! На вопрос: нельзя ли избавиться от этого семени, Машка ответила, что то, что дал Бог, только Бог может забрать. Правда она пообещала Марьянке свою помощь.      
      Но, что значили эти слова. Они не стали утешением, а ещё больше вызывали в ней разочарование в себе, в своей судьбе, в своей красоте, которую, между прочим, тоже Бог дал! Видя масленые взгляды мужчин, она возненавидела это дарование Бога, которое стало причиной всех её бед. Зачем Бог наградил её этой красотой? Эти мысли не давали ей ни спать, ни есть. Они кусались больнее клопов и вшей, позволяя засыпать лишь в полном изнеможении.
    В довесок ко всему произошёл случай, который привёл Марьнку к решительныму действию. В эту ночь она, прижавшись к Софье, нако-нец, заснула крепким сном. Но среди ночи её разбудила страшная возня и громкие крики. С трудом открыв глаза, она увидела при тусклом свете факела, прикреплённого к одной из стен, что все соскочили. Соскочила и Марьянка. Недалеко от себя она разглядела Стешку с ножом в руке, которую крепко держал Рваная ноздря, а Стешка во всё горло орала, что изуродует смазливое личико этой Вороны, чтобы мужики не пялили на неё свои зенки. По всей видимости, Стешка решила убрать со своей дороги свою сопернипцу.
     Этот случай окончательно привёл Марьянку к мысли, что каким-то образом нужно избавиться от этого дарования Бога. Она поняла, что лучше быть серой мышкой, чем красавицей. Но, как это сделать? И она решила начать со своей гривы, со своих волос.
     Утром на прогулке она выпросила у надзирателя Илюхи ножницы, и на следующую ночь, дождавшись, когда все заснули, она отпластала свою роскошную смолёвую косу и даже остатки волос. Косу и волосы она спрятала в соломенную подстилку и, повязав голову платком, успокоившись, заснула. Но пока она спала, платок сполз с её стриженной клочками головы, и когда открыла свои глаза, то увидела, склонившихся над собой Софью с Марией.
  - Но и зачем ты это сделала? – услышала она вопрос Софьи.
   Спросонья она не поняла, что именно она сделала, а когда поняла, то густо покраснела и, сбиваясь, ответила:
  - А я решила бороться со своей бедой, с тем божьим даром, со своей красотой…
  - А так ты ещё симпатичней маленькая дурочка! – смеясь, произнесла Мария. – Твои глазищи стали ещё выразительней, а волосы твои скоро снова отрастут! Бороться-то нужно не с красотой… Да, между прочим, я тебя обрадую: скоро твой животик заметят все и интерес мужчин к тебе пропадёт, не смотря на твоё божественное личико, хотя и оно может испортиться - раздуться, покрыться коричневыми пятнами. Так частенько у беременный бывает. Так что можно успокоиться и прекратить борьбу со своей «бедой»! Вот мне бы твою красоту-то!
     Но Марьянка не дала Машке договорить. Ей почему-то стало невыносимо обидно, да и жалко свою обрезанную косу. И она, разрыдавшись, упала на тощую грудь Машки и запричитала:
  - Зачем мне эта красота, если кого я любила, меня не замечал, а любил невзрачного, серенького воробышка?! А на меня бросались одни плешивые уроды, да оборотни-насильники! Зачем мне всё это? За что Бог меня наказал?
  - Ну, вот и слёзы, а я-то думала, что ты сильна духом! Успокойся дурёха, - Мария прижав Марьянку к себе, дала ей выплакаться и, повязав на её овечьей голове платок, повела подружку к очагу, который вовсю горел.
     Отогревшись, Марьянка успокоилась и уже, молча, смотрела язычки пламени. И тут, вдруг слева от очага раздался красивый голос. Сочный баритон выводил:
Не шуми, мати зелёная дубравушка, 
Не мешай добру молодцу, думу думати.
Что заутра мне, добру молодцу, во допрос идти
Перед грозного судью, самого царя.

Ещё станет государь-царь меня спрашивать:
Ты скажи, скажи, детинушка, с кем разбой держал,
Ещё много ли с тобой было товарищей?
Я скажу тебе, тебе надёжа православный царь,
Всеё правду скажу тебе, всю истину,
Что товарищей у меня было четверо;

Ещё первый мой товарищ – тёмная ночь,
А второй мой товарищ – булатный нож.
А как третий-то товарищ – то мой добрый конь,
А четвёртый мой товарищ – то тугой лук.
Что рассыльщики мои – то калёны стрелы….

  - Кто это так красиво поёт? – встрепенулась Марьянка.
  - Да это же Костя, Рваная ноздря – прошептала Софья. – Он изредка поёт, видимо тоска его, какая-то гложет, а может, и ещё что.
    А голос продолжал петь, и трогал тончайшие струны души, и мысли Марьянки путались, сплетая под звуки песни ажурный узор предстоящей ей жизни, которая не обещала ничего хорошего:

Что возговорит надёжа православный царь:
Исполать, тебе детинушка крестьянский сын,
Что умел ты воровать, умел ответ держать!
Я за то тебя детинушка пожалую
Середи поля хоромами высокими.

Солнце всходит и заходит
А в тюрьме моей темно.
Дни и ночи часовые
Стерегут моё окно.

Как хотите, стерегите,
Я и так не убегу,
Мне и хочется на волю,
Цепь порвать я не могу….
               
                Глава – 17.
    Между тем, время хоть и медленно, но шло. Наступила некоторая полоса пусть и дерьмовой, но спокойной тюремной жизни, к которой Марьянка более или менее привыкла. Ведь человек привыкает ко всем условиям жизни. Марьянкин животик стал уже прилично заметен, и у мужичков, как и предсказывала Мария, пропал к ней интерес. Только Стешка продолжала злобно метать молнии своими огромными голубыми глазами в сторону своей соперницы. Но Марьянка перестала обращать внимание на эти взгляды.
     Студёная зима подходила к концу, и всё чаще яркое солнышко врывалось узкими лучами в маленькие оконца тюремной камеры, и отогревала вонючий спёртый воздух её. Даже по ночам уже было не столь холодно, да только клопы и вши продолжали всё так же сосать кровь заключённых.
     За несколько месяцев тюремной жизни заключённые камеры сдру-жились и уголовники и политические. Дни, которые стали намного длиннее, были заполнены разговорами то о предстоящей жизни в далёкой Сибири, а то о дороге в эту неизведанную, и от этого страшную Сибирь, да и Софья, собрав вокруг себя, всех желающих безграмотных учила их грамоте.
     В начале марта, когда только началась масленичная неделя, концу дня одного из неё в камеру зашёл надзиратель Илюха, и сообщил, что сегодня был сформирован конвой, который будет сопровождать колонну каторжан в Сибирь. А так же он добавил, что уже готовы сорок восемь комплектов кандалов, которые уже заждались своих хозяев. В общем, назавтра назначено отправление колонны во Владимирскую пересыльную тюрьму, где будет формирование главной партии каторжан.
    Это сообщение, как его не ждали, оказалось неожиданным, а от этого угнетающим. И выслушали его, молча без комментариев. Вечер и ночь прошли в тяжких раздумьях и некоторых приготовлениях. Все ждали утра. Три наших подружки – Софья, Марьянка и Мария, тесно прижавшись, друг к другу, молча, просидели всю ночь, не сомкнув своих глаз. И когда только в узких оконцах камеры забрезжил тусклый рассвет, за коваными дверьми камеры раздались громкие шаги.
     С пугающим скрежетом, от которого у Марьянки сердце ушло в пятки, дверь отворилась. Вошёл мужчина в серой шинели с офицер-скими погонами, и начал по списку выкликать фамилии заключённых по трое, которые должны были выходить из камеры со своими пожитками. В коридоре эти тройки встречали конвоиры с винтовками на плече и провожали их в другое помещение, где на них надевали ножные кандалы. Затем эти тройки выводили на тюремный двор и строили в колонну по трое.   
      Назарову Марьяну назвали в четвёртой тройке. У неё почему-то на глаза навернулись слёзы. Она обняла Софью с Марией, словно прощаясь, и на негнущихся ногах пошла к двери. Её заколотила предательская дрожь, а ненавистный плод, который жил в её чреве противно забился, пиная её своими ножками. Она не чувствовала, как заковывали её в кандалы и только ощутила их тяжесть, когда пошла на выход в тюремный двор. Андрей Невзоров, которого назвали в её тройке, посоветовал ей взять излишек цепи в руки, чтобы не запнуться, что Марьянка машинально и сделала.
      На дворе из серого, низкого неба лил холодный весенний дождь, который тут же промочил её тонкий шушунок. На душе было тоскливо и холодно, как на улице. Два часа проведённых под холодным дождём, пока строилась, и бесчисленный раз пересчитывалась колонна, показались для Марьянки вечностью. Она закоченела, как и её ноги, так как шоптунки тоже промокли.
     Когда колонна была построена окончательно, начальник колонны, восседавший на двухколёсном возке, зачитал правила движения каторжан, что можно делать и, что категорически запрещено во время движения колонны по этапам, и что позволено конвоирам, которых было по паре на троих каторжан. Каторжанам запрещалось громко разговаривать, есть во время движения, принимать милостыню, останавливаться и выходить из колонны. Разрешалось только умереть и то с разрешения начальника колонны. Конвоирам разрешалось всё, что было запрещено каторжанам. И дополнительно подгонять каторжан, орать на них, и при необходимости применять силу. А в случае побега, кого-либо из каторжан и оружие на поражение.
     В это самое время небо, вдруг, очистилось и выглянуло тёплое яркое солнышко. Мокрая одежда каторжан, да и конвойных тоже, запарила. Сразу стало тепло и противная дрожь в душе, куда-то исчезла. Марьянка тут вспомнила о своих подружках, и стала их искать своим взглядом. Софья с Марией стояли через три и четыре ряда от неё. Машка, увидев её взгляд, подмигнула ей. И от этого простого подмигивания, Марьянке стало легче дышать.
     Противно заскрипели тюремные ворота, а начальник колонны отдал приказ о начале движения. Громко зазвенели кандальные цепи, и колонна нестройными шагами отправилась в долгий путь на восток, навстречу своей неизбежности, навстречу своей судьбе, которая отсюда казалась призрачной и совершенно неясной. Будь, что будет, - решила Марьянка, и пошла, держа кандальную цепь в руках и стараясь не отставать от мужчин своей тройки.
     А вокруг буйствовала весна. Выглянувшее солнышко прогревало землю и запахи разложения и обновления ударили в нос. Из-под жухлой, прошлогодней травы, по которой шла колонна, выйдя из города, проклёвывались крошечные росточки свежей зелени, которая приторно пахла, опьяняя и бередя душу.
    Марьянка, вдруг, вспомнила, что сегодня десятого марта у неё день рождения, значит, сегодня ей исполнилось семнадцать лет. Она тут же захотела поделиться этой новостью со своими подругами, но вспомнила о запретах, и решила дождаться вечера, когда колонна каторжан остановится на ночлег. А что ночлег будет в поле, каторжан предупредили, ещё во время построения в тюремном дворе.
    А за те два-три часа, что светило тёплое солнышко, дорога, по которой шли каторжане, успела просохнуть, и идти стало не столь тяжело, хотя её шоптунки так и не просохли. Под мерный лязг кандалов Марьянка улетела в прошлое, в своё не столь отдалённое детство. Она снова бегала босиком по оттаявшим косогорам и дёргала с такими же, как и она, девчонками и мальчишками солодку, и жевала жёлтую приторно-сладкую мякоть этих корней. А под вечер возвращалась домой, едва перетаскивая ноги, уставшей и голодной.  Дома её ждали родители и стоящий на столе, дымящийся горшочек гречневой каши, только, что вытащенной из русской печи и горшок варенца.   
        Ох, как бы хотелось прямо сейчас выпить этого варенца и похрустеть солёными огурчиками из кадушки, или хотя бы съесть несколько пластиков квашеной капусты! Это желание казалось сейчас непреодолимым, что даже затошнило, и эта тошнота вернула Марьянку к действительности, так как тошнило её на самом деле. Она думала, что тошнило её только в камере от вони и спёртого воздуха. И когда она оказалась на улице и голова закружилась от свежего воздуха, она подумала, что с тошнотой покончено. Но, как оказалось, она ошибалась. И сейчас, идя по разогретой солнышком дороге, Марьянка испугалась, что из-за этой тошноты она отстанет от своей тройки. Постепенно приступ закончился, и только ещё невыносимо хотелось солёненьких огурчиков.
      Солнце незаметно перевалило за обед и стало клониться к горизонту, в ту сторону, откуда шли каторжане. Ноги наливались свинцом, а кандалы становились всё тяжелее и тяжелее, и всё громче кричали конвоиры, подгоняя кандальников. Сквозь звон цепей уже были слышны удары плёток по тощим спинам каторжан.
     Марьянка тоже выбилась из сил, и едва тащила свои закованные в железо ноги. Но, в какой-то момент почувствовала, что рядом идущий Андрей Невзоров, молодой, усатый парень, взял в свою сильную руку Марьянкину цепь кандалов, и ей сразу стало намного легче шагать. Она негромко поблагодарила своего соседа по тройке.
    Как только колонна каторжан подошла к опушке елового леса, прозвучала команда: стой. Недалеко от дороги, по которой шла колонна, стояло несколько больших копён сена, и метрах в двадцати от них навалена большущая куча хвороста и елового сушняка. Сено и хворост, видимо, были заготовлены ещё с осени. Начальник колонны мужчина средних лет в серой шинели и при сабле встал на возке и громко заявил:
  - Граждане каторжане, сейчас вы получите по две картошины и куску хлеба на каждого, и организованно пойдёте к копнам сена. Сами назначите шесть мужчин, которые будут по очереди поддерживать костёр до утра. Разговаривать можно. Можно и справить нужду недалеко от копёшек. Дальше, чем на двадцать шагов от сена не отходить. Конвой получил приказ стрелять на поражение. Такой же приказ конвой получил и назавтра при следовании по лесу. Так что будьте добры, даже не думать о побеге. Даже если кто и убежит, он  будет обязательно пойман и жестоко наказан. А сейчас можете расходиться и отдыхать до утра. Подъём утром с боем барабана.
    А у Марьянки не осталось сил, чтобы стронуться с места. Больше всего ей хотелось сесть, где стояла. И она села на притоптанную, жухлую, прошлогоднюю траву, на ещё холодную землю. И почти тут же к ней подошли её тюремные подружки Софья с Марией. Мария заорала, как чумная:
  - Маришка, сейчас же поднимись! Тебе же нельзя садиться на холодную землю, придатки застудишь! Сейчас на сено сядешь, там и отдохнёшь. А мы с Софьей получим на тебя пайку.
    Усевшись почти на вершине копны, Марьянка увидела, что кроме возка начальника колонны на дороге стояло ещё две конных повозки, которые, как оказалось, сопровождали колонну. Именно возле этих повозок стояли каторжане, получая свою пайку.
   Конвойные между тем уже установили большую палатку, в виде шатра, и натаскивали туда сено. Из маленькой трубы, высунутой из палатки, уже струился дымок.
     Всё это Марьянка видела, почти засыпая от усталости и нервного перевозбуждения первого дня нескончаемой дороги в Сибирь. Она и заснула, а растолкала её Софья, и заставила её съесть две варённых, неочищенных картофелины и кусок ржаного чёрствого хлеба. Съев, что Бог послал и, запив водичкой из солдатской фляжки, которую Мария припасла заранее, Марьянка, вдруг, разговорилась:
  - Девчонки, а мне сегодня исполнилось семнадцать, но я даже не об этом. Вы даже не представляете, как мне хочется солёненького огурчика…
  - Вот огурчика у нас нет, а с днём рождения поздравляем! – улыбаясь, произнесла Мария. – А вообще-то давайте девки спать, завтра будет не менее трудный день.
    Подруги, позвякав своими кандалами, влезли поглубже в сено, и почти сразу заснули. А Марьянка немного посмотрев на ярко горевший костёр, искры от которого поднимались к самому небу, тоже отключилась.   
      Она уже не видела, как вокруг копён сена, в которых спали каторжане, ходили конвоиры и проклинали свою судьбу, что не могут также упасть, и заснуть, забыв обо всём. Эта зависть вызывала злобу в душах конвоиров, которая отольётся завтра на спины беззаботно спящих конвоируемых. Эту злобу не могла даже притупить чарка водки, которую наливали конвойным под бдительным присмотром. Хорошо, что уже завтра конец этапа в родной Долгунихе, где их дожидаются их семьи. А эту колонну каторжан на следующем этапе будет сопровождать новая колонна конвоиров, с новым начальником колонны. И так до Владимира, а потом и далее, до самой матушки Сибири. А там пути каторжан разойдутся – кто останется в Тюмени, кто дойдёт до Томска, а кто дойдёт и до самой Лены, а может быть и до самого Сахалина. Россия-то большая. Ещё больше Сибирь. Кому-то ведь надо её заселять. Добровольно-то туда мало кто едет, а тем более не идёт.
      Но Марьянка этого ещё не знала. Она крепко спала, зарывшись в душистое сено и, прижавшись к своим подругам. Но под самое утро ей приснился страшный сон, где она вновь оказалась в тёмной, закопчённой кузнеце, и снова лохматый, полностью обросший рыжей волоснёй, жуткий кузнец снова жёг её калёным железом, снова распинал её на широкой грязной лавке, и снова без конца насиловал её, и при этом громовым голосом повторял:
  - Ты теперь моя и никуда от меня не денешься. Я всюду тебя найду….
     От этих страшных слов Марьянка проснулась в холодном, липком поту. Лёжа в пахнущем спелой земляникой и душицей сене, она с трудом вспомнила, где сейчас находится, чувствуя на своих ногах кандалы. Она даже с каким-то облегчением подумала: хорошо, что судьба меня уносит подальше от этой кузни, подальше от этого жуткого кузнеца, подальше от плешивого барина, подальше от Анатоля, этого заносчивого молодого отпрыска, и вообще от той жизни!
      Ещё находясь под впечатлением этого кошмарного сна, она высу-нулась из-под сена. На небе ещё были видны звёзды, хотя само небо уже посветлело. А на востоке занималась заря нового, тяжёлого дня, от очередного дня испытаний. Тело невыносимо болело от вчерашнего перехода. Марьянка невольно бросила свой взгляд на костёр, ещё пылающий, метрах в двадцати от неё, и чуть не заорала от ужаса. Там она увидела волосатое, уродливое, искажённое злобой лицо кузнеца. Дикий, панический страх загнал её снова в сено. И тут же, из каких-то потаённых уголков памяти её мозг выдал картину, как она острым ножом, не известно, откуда взявшимся в её руках, кромсала это ненавистное лицо, и удар за ударом наносила этим ножом по волосатой груди этого монстра. – Но, я же его наверняка убила тогда! – пронеслось в её голове. – Но тогда, кого я видела сей-час у костра?
    В этот момент завозились и вылезли из сена Софья с Марией. Пре-одолевая свой страх, высунулась и Марьянка. Ей невероятно зохоте-лось узнать, на самом ли деле она видела кузнеца, да и ей приспичило освободить свой организм. Чуть приподнявшись, она всё же с опаской взглянула в сторону костра. Увидела конвоира, стоящего возле костра, но лохматого жуткого кузнеца возле него не было, он исчез, испарился, как утренний туман. Скорее всего, всё это мне привиделось после кошмарного сна, - лихорадочно подумала Марьянка.
   В это время её подруги вернулись, и полезли в свои спальные норки.
  - Что подруга только проснулась? А мы с Машкой уже сходили.
  - А я уже раньше просыпалась, - соврала Марьянка, вылезая из ко-пёшки. И пока бегала до кустиков, думала о своём приведении.
    А небо между тем посветлело, и вот-вот должно было взойти весеннее солнце. Пугающе неожиданно, в утренней тишине раздалась громкая и частая дробь барабана. Эта дробь заставила всех проснуться и вылезть из своих нагретых норок. Громко и хаотично зазвенели цепи кандалов, возвращая всех к тяжёлой и гадкой действительности.
     Построение было долгим и нудным. Каторжан ставили в том же порядке, что и накануне. Их несколько раз пересчитывали, несколько раз обыскивали копёшки сена, убеждаясь, не спрятался ли кто в них. Казалось, что это не закончится никогда. И только после этого была подана команда – вперёд.
     В голове колонны, на возке ехал всё тот же начальник колонны только с опухшей от выпитой водки красной мордой. Да и конвоиры взяли оружие наизготовку, так как дорога уходила в лес, где легче можно было сбежать.
                Глава – 18.
     И снова громкий звон кандалов, который в лесу звучал ещё громче, ещё зловещей, пугая зверьё и птиц. Сюда, в эту еловую темень тёплое, весеннее солнышко почти не заглядывало. И на дороге то тут, то там ещё лежал снег. Марьянкины шоптунки вновь намокли, а ноги задубели. Конвойные стали ещё злее. Они чаще кричали, а то и применяли приклады своих винтовок, а то и нагайки. И так несколько вёрст пока не кончился густой тёмный лес. А кончился он тогда, когда солнышко уже перевалило за полдень. С этой стороны леса дорога каторжан шла по холмам, с горки на гор-ку.
       С самого раннего утра Марьянку не оставлял кошмарный сон, и не оставляли мысли: был ли у костра этот монстр, этот дьявол воплоти, или всё-таки он привиделся? Хорошо, что ничто не мешало ей думать, голова-то не была занята в отличие от ног и рук, которые несли тяжёлую цепь кандалов.  Но в этот день дорога прошла не то, чтобы незаметно, но намного легче, чем вчера.      
      Когда дорога перевалила через очередной высокий холм с неско-шенной прошлогодней травой, в которой путались уставшие ноги, показалась большая деревня с голубой маковкой церкви и золочённым православным крестом на ней. Это была Долгуниха, конец их первого этапа.
     Когда покрасневшее солнце коснулось линии горизонта за спинами каторжан, колонна вошла в село. Каторжан повели к большому, рубленому дому с одной трубой и маленькими зарешёченными оконцами. Около этого дома дожидалось несколько десятков конвоиров в серых шинелях и один унтер-офицер с шашкой. На глазах каторжан произошла смена конвоя. Старый конвой ушёл в деревню, в соседние дома, а новый конвой начал устраивать каторжан на ночлег. Их снова пересчитали, и тройками по списку стали загонять в этот большой дом, состоящий из огромной комнаты для каторжан и небольшой комнатушки для конвоя. В этой маленькой комнатушке стояла печка, а в огромной комнате такой печки не было. Земляной пол и несколько куч ржаной соломы дожидались уставших каторжан. У двери стояла кадушка с ручками. Молодой, рыжий солдатик, улыбаясь, доложил, что эта ка-душка для оправления нужд. Ещё он сказал, что здесь каторжане проведут две ночи и день, а кормёжка будет только завтра, так что каторжане могут хорошо отоспаться и отдохнуть и никто им в этом не помешает.   
  - Следующий этап будет ещё длиннее, - добавил он с улыбкой. После чего он вышел и закрыл дверь на замок снаружи.
  - Ну, что ж, здесь, как в тюремной камере, только соломка свежая да очага нет, - негромко произнесла Софья и обратилась к Марьянке с Марией: - Идёмте девчонки занимать спальные места сейчас здесь не холодно, но кто знает, что будет к утру. И три подруги подошли к стене, и настелили ещё пахнущей хлебом и полем соломы. Когда улеглись, и уложили свои уставшие и уже стёртые браслетами кандалов ноги, Марьянка, вдруг, не вытерпев, заговорила о своей болячке.
  - Девчата, вы ничего не чувствуете? А вот я с ума схожу. Когда сюда вошли, я учуяла запах солёненьких огурчиков. Мимоходом я заглянула в кадушку для нужды, а она, видать, только что из-под солёненьких огурцов. В ней на дне даже укропчик остался….
  - Ну, кто о чём, а вшивый о бане!- засмеялась Машка, подгребая со-ломки под голову. – Где мы тебе сейчас солёненьких огурчиков най-дём? Вон, даже кормёжку, и то только завтра обещают. Так, что потерпи подруга.
  - Говоришь кадушка из-под огурцов? А мы сейчас проверим, - поднимаясь с уже нагретого места, произнесла Софья.   
      Она подошла к двери, запертой снаружи, и стала долбить в неё ногами. Через некоторое время снаружи раздался скрежет отпираемого запора. Дверь приоткрылась, и в каторжанскую заглянул уже знакомый, рыжеусый солдатик, но уже без шинели и с раскрасневшимся толи от жары, толи от выпитого самогона, лицом. Увидев перед собой Софью, довольно привлекательную молодую особу, он спросил, заметно заплетающимся языком:
  - Барыш…. Ой, гражданка каторжанка, тебе чаво?
  - Солдатик, у тебя жена есть? – масленым голоском спросила Софья.
  - Ну, есть, а что? Небось, ты хочешь в конвойную попасть и развлечься с нами? – расплывшись в улыбке и, заблестев смородиновыми маленькими глазками, спросил рыжеусенький. – Но нам запрещено вступать, вступать в сношение с каторжанами и с каторжанками в особенности.
  - А я и не хочу вступать с тобой в сношения. Просто хотела узнать: дети-то у тебя есть у такого молодого да симпатичного?
  - А как же. Родился в прошлом годе малец Егорка, - сразу посерьёзнел конвоир.
  - А твою благоверную на солёненькие огурчики не тянуло?
  - Да, помню, тянуло. Но больше её тянуло на солёненькие яблочки. Помню, совсем замучился их искать, - разоткровенничался рыжеусый.
  - А вот меня тянет на солёненькие огурчики, - держась за плоский живот, не смеясь, врала Софья. – И невмоготу, хоть вешайся! Солдатик, если можешь, принеси, ну хоть пол огурчика. Между прочим, как тебя звать-то, величать, служивый? Если мальчик родится, назову в честь тебя! – разошлась Софья, едва сдерживая смех.
  - Михаем, батька обозвал, - назвался рыжеусый. – А вообще-то это нам запрещено….
  - Да никому я не расскажу, Мишенька. Только огурчиков принеси.
  - В конвойной, как раз есть, - понизив голос, ответил Михай. – А, может, тебе ещё чего-нибудь принести? Беременным я знаю, ничего нельзя отказывать.
  - А мы и не от чего не откажемся. Неси, что сможешь. У нас беременных-то много, - чуть не хохоча, ответила Софья, оглядываясь на своих подруг, которые слушали почти весь этот разговор. Машка, не утерпев, хохотала, зарывшись с головой в солому. А у Марьянки от предвкушения, слюньки текли ручьём.
     Минут через пять запор снова заскрежетал, и дверь приоткрылась. Показалась голова Михая, а потом почти ведёрное лукошко, накрытое домашним рушником, такие Марьянка, когда-то вышивала.
  - На, вот бери молодка. Напарнику Ваське сказал, что наша сука Найда забеременела, и огурчиков запросила. Под хмельком-то он всему верит, - улыбаясь, произнёс Михай.
    Поставив у порога лукошко, Михай закрыл дверь, и даже не забыл закрыть запоры. Софья поднесла лукошко к подругам, которые уже сидели, дожидаясь огурчиков. И Марьянка сразу полезла в лукошко.
  - Ой, да здесь не одни огурцы! – откинув в сторону рушник, радостно вскрикнула она.
  А Софья расстелила откинутый рушник, и стала на него выкладывать принесённое Михаем. Она положила на рушник две большущих буханки круглого хлеба, большой кусок солёного сала, пахнущего чесночком, небольшое блюдо солёных пупырчатых огурчика и три больших луковицы. Почти моментально вокруг подруг образовалась толпа и не только политических. Здесь же пихался и Костя Рваная ноздря. Он даже хотел взять командование на себя, но Софья не дала ему этого сделать.
  - Граждане каторжане, успокойтесь и займите свои места, и ждите своей очереди, - скомандовала она. – Всем достанется, и ни кого не обидим. Только учтите, что все огурцы это собственность беременной. А хлеб, сало и лук поделим на всех. Костя, ты, когда-то хвалился, что у тебя есть пёрышко и очень острое. Так что давай его мне.
      С радостью порывшись в своём хламье, Костя нашёл финку и принёс Софье. Посмотрев по сторонам, Софья увидела в углу сломанный дорожный сундучок, видимо, забытый, каким-нибудь каторжанином из предыдущей партии. Именно на этом полу сломанном сундучке она и стала нарезать хлеб, а потом  и сало. Конечно, сорок восемь паек получились не совсем равными, а неко-торым лук вообще не достался, но по куску хлеба досталось всем.
     Марьянка съела свою пайку последней, после того, как смачно схрумкала три огурца. А оставшихся четыре она завернула в расшитый рушник, и спрятала на потом под кучку соломы. После чего, ну то есть после этой вечерней трапезы у Рваной ноздри появилось желание спеть. Он уселся на кучу соломы, взял сломанный сундучок, на котором Софья делила еду. Локтем и казанками одной руки, стал выстукивать ритм мелодии, и негромко начал выводить своим сочным баритоном:
 
   Ах! Вы цепи, мои цепи,
   Вы железны сторожа!
   Не сорвать мне, не порвать вас,
   Истомилась вся душа.
   Не гулять мне, как бывало,
   По родимым по полям;
   Моя молодость завяла
   По острогам и тюрьмам.

     От этой песни мурашки побежали по телу потому, что она была про них, про каторжан. Все, затаив дыхание, слушали нехитрые слова и простенькую мелодию, выстукиваемую костяшками пальцев Костяна. А голос его плакал над жестокой судьбой уголовника да и не только. В это время его изуродованное властями лицо преобразилось и стало красивым и вдохновенным.
   Солнца луч уж не заглянет,
   Птиц не слышны голоса,
   Как цветок, и сердце вянет,
   Не глядели бы глаза.
   Откуда ж придёт избавление?
   Откуда ждать бедам конец?
   Но есть на свете утешенье,
   И на святой Руси отец
   О русский царь! В твоей короне
   Есть без цены драгой алмаз.
   Он значит – милость! Будь на троне
   И наш отец помилуй нас!
   А мы с молитвой крепкой к Богу
   Падём все ниц к твоим стопам….
    Стихли последние слова. Ещё несколько секунд рука Рваной ноздри, выделывала чудеса на простенькой доске, после чего установилась тишина. Аплодисментов не было, да они были и не нужны. Люди просто молчали, и думали. А эти думы были нелегки. На глаза некоторых навернулась нежеланная слеза, которую смахивала заскорузлая рука.   
   Всплакнула и Марьянка. Её взволновали не слова этой песни, а взволновал голос Кости, негромкий и волнующий душу. Её обняла, лежащая рядом с ней Софья и, согрев друг друга, они заснули.
                Глава – 19.
    Незаметно пролетели ночь и день, и ещё одна ночь, и наступило утро, когда каторжан снова построили, и начался новый этап, один из многих в долгой дороге в Сибирь. Все потеряют счёт этим этапам, когда за крутым поворотом уже сухой дороги, огибающей высокий холм, показался старинный город, Владимир со множеством величавых церквей, но главное, с огромным тёмным зданием пересыльной тюрьмы, главной пересыльной тюрьмы России на пути в Зауралье. Именно через этот город, через эту тюрьму шли все ка-торжные пути с запада Руси на восток. Когда-то эти дороги, ведущие с востока были частью Великого шёлкового пути, а сейчас по нему круглый год шли многочисленные партии каторжан, но не с востока на запад, а наоборот, на восток, в Сибирь, заселяя таким образом, завоёванные и открытые русскими землепроходцами земли за Уралом.
     Не столь многочисленную колонну каторжан, в которой шла Марьянка, загнали в большие ворота, на широкий тюремный двор. Хотя и стоял ещё день, но в окружённом пятиэтажными стенами тюрьмы дворе, было сыро и сумрачно. Вышедший к колонне офицерский чин, объявил, что, возможно, каторжане этой колонны проведут в этой тюрьме несколько дней, пока будет формироваться новая партия, а возможно, всего одну ночь, так как на подходе к городу идут ещё несколько колонн. А сейчас каторжане займут свободную камеру и в ней переночуют.
     Камера Владимирской тюрьмы почти не отличалась от камеры тюрьмы, в которой Марьянка со своими друзьями провели зимних два с половиной месяца. Только полы здесь были каменными, а так те же сводчатые стены и потолки, те же окна-бойницы, та же вонючая, кишащая вшами и другими насекомыми, полусгнившая соломенная подстилка, почти превратившаяся в навоз.
  - Да, не шибко-то нас тут ждали, - посмотрев на три кучи навоза, произнёс Костя Рваная ноздря. – И вообще, граждане каторжане, может быть, пора обсудить, пока есть время вопрос о побеге. Мне чё-то сильно уже надоели эти цепочки. Может, подадимся в лесные разбойнички, - усаживаясь на одну из куч, предложил он.
  - Кто тебя отпустит-то? Раньше надо было об этом думать, а сейчас это невозможно! Пулю в живот хочешь схлопотать? – спросил Семён один из политических.
  - А, что мужики и бабы, здесь в Предуралье начинается тайга, как я слышал. А ловить и искать в дремучей тайге бесполезно, - настаивал Костя. – Будем помаленьку грабить купчишек.
  - А мы политические и уголовничками стать не желаем, - заявил Андрей, напарник Марьянки по тройке. – Нам не позволяют идеалы борьбы. А бороться с несправедливостью можно и в Сибири, и вообще везде, куда судьба нас может забросить.
  - Вы не политические, а дураки, раз не хотите свободы! – улыбаясь, произнёс Рваная ноздря.
  - Мы, как раз за свободу и справедливость. Свободу не только для себя, а для всех. Мы против крепостного права. Мы за то, чтобы человек труда пользовался плодами своего труда. Мы за равное отношение между людьми, независимо от их происхождения, - волнуясь, произнесла Софья. – Может из Сибири, как раз в своё время прилетит в Россию птица Свободы, пёрышками в крыльях которой будем мы!
      Произнеся эту речь, Софья с гордо поднятой головой подошла к Марьянке с Марией, которые уже обосновались на одной из куч, предназначенной на подстилку для сна.
  - Хорошо сказала, я бы так не смогла, - с завистью произнесла Мария.
  - Читать больше надо. Я бы посоветовала тебе почитать Герцена. А ты Марьянка, как относишься к предложению Рваной ноздри? – обратилась Софья к подруге.
  - Да, куда мне с моим даром Божьим, - показывая на свой заметно увеличившийся животик, произнесла Марьянка. – Да если бы и могла, я бы не побежала. Мне бы подальше убраться от своих бывших господ, от своей прошлой жизни. Быть может, на новом месте я найду своё счастье.
  - Всё может быть, - усаживаясь рядом, произнесла Софья. – Пути господни да и людские тоже неисповедимы.
    У Марьянки, вдруг, на её смородино - чёрных глазах навернулись слёзы, и она дрогнувшим голосом тихо промолвила:
  - Я страшно соскучилась по родителям, по крёстному Кирилке. Как мне хочется сейчас прижаться к груди мамки, и излить ей свою душу, - промолвила и замолчала, погрузившись в свои тяжёлые мысли.
    Русоволосая Мария прижала к себе Марьянку, у которой чёрная грива уже отросла до плеч, вилась колечко в колечко. И так, прижавшись друг к другу, подружки просидели целый час, пока Софья не посоветовала им ложиться спать. А отоспаться им было просто необходимо, потому что утром, сразу после завтрака, состоявшего из двух ложек пшённой каши, куска ржаного хлеба и ковша воды каторжан из уездного города стали собирать в дорогу, к очередному этапу.    
      Всем политическим выдали серые грубые куртки мужчинам, и халаты из той же ткани женщинам с жёлтыми бубновыми тузами на спине. На ноги выдали коты – негнущиеся деревянные башмаки, а ноги заковали в лёгкие кандалы, длинную цепь которых приходилось держать при ходьбе в руках. Уголовникам выдали такие же куртки и халаты, такие же коты. Только их руки и ноги заковали в тяжёлые кандалы в полпуда весом, которые предстояло нести до самого места назначения, то есть несколько тысяч вёрст. А головы им на половину остригли. Таким образом, одев, обув, заковав и причесав, каторжан вывели, вернее, выгнали на широкий тюремный двор, где уже дожидались ещё человек девяносто других каторжников и три тележных подводы с больными и женщинами  с детьми, из других мест России. На этом широком дворе пути каторжан из разных районов, уездов, губерний сливались, и дальше шли одной дорогой. Да и конвой был помногочисленней. На две сотни каторжан приходилось сто тридцать пеших конвоиров, десять верховых казачков и возок начальника партии.
     Сразу после десяти часов широкие и высокие ворота со страшным скрежетом отворились и громкий звон кандальных цепей зазвучал в округе, к которому уже привыкли все даже дворовые собаки. Так на-чался старый, разбитый, тяжкий путь, называемый в народе Дорогой горючих слёз и великих страданий, по которому шли не только отбросы и изгои русского народа, но и лучшие его сыны.
                Глава 20.
    Марьянка уже привыкла к пешим переходам. Только новая обувь в виде деревянных ботинок была непривычна, и сильно тёрла. А вот кандалы были легче и удобней старых. Одним соседом по тройке снова был Андрей Невзоров, сын слесаря и  кухарки, который окончил церковно-приходскую школу, и примкнул к политическому кружку народников, и за это получил пожизненную каторгу. А этим кружком руководила Софья Коровина, теперешняя подружка Марьянки и Марии. И вообще, более половины политических из их уездного города были членами этого кружка Народников. Зато справа от Марьянки шёл незнакомый  «Бубённик», как уже окрестили себя политические. Этот мужчина лет сорока был чисто выбрит, и это в таких-то условиях! Правда, лицо его ничем невыдающееся. Серые глаза широко расставлены. Ничем не примечательный курносый нос и тонкие губы. Острые скулы с нервическим румянцем. Он шёл, слегка прихрамывая, держа кандальную цепь в правой руке, а левая неестественно была сжата в кулак. В общем, ничем непримечательная личность. Марьянку же заинтересовал этот человек только потому, что очень часто он искоса поглядывал на её живот, как-то очень заинтересованно. Марьянку это очень смущало, и даже может быть, и коробило. Откуда этот мужчина взялся в их колонне среди всех знакомых, она не знала. Спросить же у Андрея или Софьи с Машкой, которые шли за её спи-ной, было, во-первых, неудобно, во-вторых, разговаривать во время движения было, запрещено. Как назло рядом с ней шёл конвоир, и поговорить навряд ли удалось бы.    
      Пришлось ждать вечера очередной ночёвки. Правда, к вечеру ноги у Марьянки да и, как оказалось, у Софьи с Марией были в мозолях. Это подарок от их новой обувки, деревянных «туфелек». Хорошо, что в том месте, где остановилась партия на ночлег, в молоденькой траве было много подорожника. И подруги залепили этим подорожником свои стёртые ножки.
     Уже сидя у костра, а вернее, лёжа на душистом, травяном ковре недалеко от костра, Марьянка и завела разговор о своём новом соседе. Софья рассмеялась:
  - Да это Игнат Макарович Северский! И он вовсе нечужой! Он наш, городской. Именно он организовал нашу организацию Народников, которую после его отъезда, возглавила я. Он же, уехав, основал такую же организацию в Великом Устюге, где и был арестован. А здесь он влился в нашу колонну. Ты, что не видела, как я разговаривала с ним на тюремном дворе, во Владимире?
  - Мне было не до этого! Я почти ничего там не видела, - призналась Марьянка.
  - А хочешь, я тебя с ним познакомлю? Тем более, он кажется сам к нам идёт, - глядя за спину подруги, предложила Софья. Марьянка ничего не успела ответить так, как Софья обратилась к кому-то: Макарыч, присаживайся к нам. Знакомься, это мои подруги. Эта светленькая женщина Мария. А эта симпатичная, молодая особа, Марьяна. Мы, как раз о тебе разговариваем.
  - Значит, ты меня уже успела представить? – садясь рядом, произнёс Игнат Макарович. – Тем более девчата, рад с вами пообщаться. И первое, я заметил, что Марьяна ждёт ребёнка. И шёл к вам узнать: почему она не воспользуется своим законным правом передвигаться на подводе? В новом своде правил о каторжном принуждении, принятом в тысяча восемьсот тридцать третьем году, есть пункты, освобождающие беременных женщин от пешего передвижения и от кандалов. А так же она может выбрать себе произвольно удобную обувь, если не нарушит дисциплину во время движения. Марьяна, если ты сама не можешь, то я сейчас же могу пойти к начальнику партии, и напомню ему о твоих правах.
      Марьянка почувствовала, что краснеет. Хорошо, что уже смерка-лось, и её смущения никто не заметил.
  - Игнат Макарович, не надо! Я не инвалидка, и могу идти сама, - возразила она. – Мне будет неудобно ехать, когда все идут, закованные в кандалы и в эти деревянные башмаки!
  - Девочка, у тебя гипертрофированное чувство справедливости, которое может навредить тебе! А в твоих условиях и твоему ребёнку! Так, что хорошо подумай, а утром скажешь. Лучше плохо ехать, чем хорошо идти, говорят в народе.
    Но Марьянка не передумала и к утру. При утреннем построении, на немой вопрос Макарыча она ответила знаками, что пойдёт пешая. На что сосед по тройке горячо пожал её незанятую цепью руку, правда, осуждающе покачал головой. Так начался новый день в череде многих, которые предстояло пережить этой партии каторжан в нескончаемой дороге на восток, на бескрайние просторы Сибири.
     Этот путь был нелёгкий, простой, пешей прогулкой, но человек привыкает ко всему, если он не один, если вокруг него друзья и единомышленники. Один человек слаб, но если его окружают люди, которые поддерживают его, которые в любой момент готовы помочь ему, то никакая дорога нестрашна.
    Марьянка уже потеряла счёт дням, счёт этапам, счёт Днёвкам и Ночёвкам, и нескончаемо сменяющимся конвоирам. На смену весне с холодными дождями и не менее холодными ночами, когда плохо спасал костёр, пришло лето, с цветущими луговыми травами и молодой листвой. В уже ставшие короткие ночи, напролёт пели соловьи, и не давали спать измученным дорогой каторжанам. Зато дороги стали пылить, и от этой пыли не спасали редкие бани на Днёвках.
     В начале июня партия каторжан достигла отрогов Седого Урала, и незаметно для глаз шла вверх. Мелкая дорожная щебёнка набивалась в деревянные коты, и больно ранила ноги. Появились первые жертвы среди каторжан. Ослабшие, изнурённые тяжёлой дорогой люди, погибали, не выдерживая лишений. Их трупы закидывали на подводы, и везли до ближайшей Днёвки, где закапывали в общих ямах без соблюдения, каких-либо ритуалов.
                Глава – 21.
    После очередной Днёвки, в каком-то большущем сарае, стоящим рядом с горной дорогой, Марьянка проснулась с неприятной болью в пояснице. Накануне она получила от обозлённого чем-то конвоира, сильнейший пинок по мягкому месту, и сейчас эта боль парализовала её поясницу. Весь день она провалялась на подстилке, и только к вечеру пожаловалась Марии. Та же сразу заявила, что идти Марьянке ни в коем случае нельзя. Ей нужно воспользоваться правом на подводу.
    К следующему утру, ко времени построения боль вроде бы прошла. Ещё при утреннем туалете, когда Марьянка с подругой чистили зубы древесной золой из печурки, Мария сказала, что Марьянка должна ехать, иначе может произойти выкидыш. Марьянка же посмотрела на свой ненавистный животик и, состроив гримасу, подумала: как я была бы рада избавиться от этого ненавистного выродка кузнеца! Словно услышав мысли подруги, Мария улыбнулась, и заявила:
  - Посмотрим, когда родишь. Он будет тебе роднее всех на свете! Ведь материнское чувство самое сильное, что только есть у женщины.
    Но, несмотря ни на что, Марьянка отказалась от подводы, и новый этап она начала в общем строю, вместе с другими каторжанами, вместе со своими друзьями.
   Часа через четыре, когда высоко поднявшееся солнце, стало нещадно поджаривать голую, каменистую дорогу и идущих по ней каторжан, у Марьянки снова разболелась спина. Тянущая боль придавливала её к земле, не позволяя шагать. Но она сопротивлялась этой боли, и продолжала идти, не показывая виду окружавшим её друзьям. Шла, превозмогая подкатившую тошноту и головокружение. Шла, превозмогая слабость и лихорадку.
    Между тем дорога вышла между двумя склонами к узкому ущелью, по дну которого текла бурная горная речушка, перекатывающая мелкие валуны. Через это ущёлье был перекинут неширокий мост с перилами. Ширина этого моста едва позволяла пройти колоне вместе с конвоем. Уже у самого моста Марьянка почувствовала, что плод её резко ударил под рёбра, и как бы развернулся. Резкая острая боль резанула по низу живота. Что-то горячее и липкое потекло по ногам. Но Марьянка всё же шла, только крепче сжав зубы, чтобы не показать своим спутникам, что с ней происходит. Но, когда она оказалась на мосту, приступ дикой боли, всё же заставил её остановиться. От этой боли всё в глазах потем-нело. Как бы споткнувшись и, секунду постояв, она ещё сделала не-сколько шагов, прокусывая до крови свои губы. Но дальше ноги не пошли, как бы Марьянка не старалась ими двинуть. Новый приступ тянущей боли заставил её присесть. Возле неё тут же оказались Софья с Марией, которые заставили мужчин отойти.
   Эту собравшуюся небольшую толпу возле Марянки, партия каторжан обтекала и, замедлив своё движение, шла дальше. Обступивших Марьянку подруг, охраняли бывшие сокамерники мужчины. А у Марьянки начались сильнейшие потуги, после чего на свет Божий появился плод, пусть крошечный, синюшний, но живой!
  - Девочка, - заявила Мария, и начала перегрызать пуповину ребёнку, и перевязывать приготовленной заранее, ниткой.
    Девочку завернули в Марьянкин платок, и дали на руки новоявленной матери. Марьянка сидела на середине моста, и счастливо улыбаясь, держа этот крошечный свёрток в руках, и рассматривая своё чудо. Этот маленький человечек, вдруг стал самым драгоценным подарком в её жизни.
    Остановившуюся на мосту небольшую толпу не могли объехать подводы, и тоже остановились. И сюда к этой толпе и к этим подводам уже бежало несколько конвоиров с винтовками наизготовку. Они не могли понять, что произошло. А выяснение заняло всего несколько минут. Мария объясняла подбежавшему унтеру, что произошло, но в его больную голову смысл сказанного Марией не укладывался. Он подбежал, к ничего не видящей кроме своего подарка, Марьянке, приказал ей встать и следовать дальше. Но та не реагировала, а только глупо улыбалась, смотря на свой свёрточек, который держала на руках. Унтера взбесила эта улыбка каторжанки, и он, выхватив этот свёрток из её рук, швырнул маленький орущий предмет в ущелье, в ревущую воду. Марьянка, дико заорав, кинулась к перилам, и чуть не полетела в след за своей крохотулечкой. Но в самый последний момент её схватил Костя Рваная ноздря, и оттащил дико упирающуюся Марьянку от про-пасти.   
      Безучастно стоявшая до этого Стешка, вдруг, взбеленилась и кинулась на унтера с кулаками. А тому на помощь бросились три конвоира. Они сбили Стешку с ног и стали избивать прикладами и сапогами. Теперь уже на помощь Стешке устремились стоящие здесь мужчины и Мария. Завязалась приличная потасовка, пока не раздались выстрелы. Это стреляли конвоиры пока вверх. Но эти выстрелы остудили пыл каторжан и толпа из десяти человек сбилась в кучку вокруг орущей Марьянки. А прошедшая через мост партия каторжан дожидалась развязки с той стороны. Их усадили прямо на каменистой дороге под лучами палящего солнца.
     Марьянку, едва стоящую на ногах, после перенесённых родов и потери новорожденной девочки, всё ещё кричащую и которую всё ещё удерживал Костя, вместе с её защитниками, в числе которых оказались наряду с Софьей, Марией, с Андреем и Игнат Макарычем, Рваной ноздрёй и Стешкой ещё четверо политических, пригнали к общей колонне. И уже здесь начальник партии распорядился посадить зачинщицу беспорядков Назарову Марьяну вместе с её подельниками на прут, и гнать их таким образом до места назначе-ния.
  - Это противозаконно! – крикнул Игнат Макарович. – Прут, как мера наказания каторжан отменён по Венской конвенции, подписанной Российским императором в тридцать пятом году….
   - А я знаю больше! Я главный на этапе, а ты можешь жаловаться хоть в Австрию, хоть во Францию, если сможешь! Но только после прибытия по месту назначения….
  - Да уж поверьте, я этого не оставлю! – закричал Игнат Макарыч, но получил прикладом по голове и едва устоял на ногах.
   Из подъехавших из-за моста подвод, тут же достали металлический прут метра три длиной с кольцами на концах и с тяжеленными цепями. И на этот прут пристегнули цепями кандалы одиннадцать провинившихся каторжан. Марьянка оказалась пристёгнутой рядом с Марией и Стешкой. Софья оказалась с другого конца прута. Прутников, то есть, пристёгнутых к пруту поставили в хвост партии колонны, которая снова тронулась в путь.
                Глава – 22.
    Всё, что происходило в это время вокруг Марьянки, она не понимала. Всё для неё слилось в кроваво-красную страшную беду. Горе потери её девочки было безмерным, безутешным. Это горе было сильнее сковавшее её тело боли. В её глазах стояло чудненькое, курносое личико, щёчки с ямочками, пухленькие губки, которые должны были прикоснуться к её набрякшим сосочкам и отсосать приливающее молоко. А это молоко и действительно наполняло её и так тугие груди.
    Со стороны казалось, что Марьянка тронулась умом. Она сложила руки, словно несла младенца и укачивала его. Так что, рядом идущему Игнату Макаровичу приходилось нести и кандальную цепь Марьянки, иначе она бы запуталась в этой цепи. А идущий с краю Андрей нёс ещё и прут.
    Труднее всего было со Стешкой. Её, избитую конвоирами до полу-смерти, приходилось не то чтобы вести, а нести, взяв её под руки, что и сделали Мария с Рваной ноздрёй. Но пришлось нести не только её, но и ещё и её полупудовые кандалы.
     Прутники выбивались из сил, и едва тащили свои ноги, обутые в негнущиеся коты. Те, у кого оставались ещё силы, тащили на пруте тех, у кого эти силы совсем кончились. А конвоиры, не смотря ни на что, подгоняли их. В ход уже шли нагайки.
    Казалось, что мучения никогда не кончатся. Наконец, партия каторжан вышла в горную долину с высокой альпийской травой. Хотя солнце ещё не село за вершины пологих гор, начальник партии отдал приказ останавливаться на ночёвку.
     Прутники, едва сойдя с дороги, рухнули в полном составе в высо-кую душистую траву. У них не осталось сил, чтобы даже взять сухой кусок хлеба, который принесли им другие каторжане, съесть и запить его водой. Только спустя не менее часа, прутники пришли в себя, и притащились к общей группе каторжан.   
      Пришла в себя и Марьянка, но, вспомнив, что произошло днём, она снова разрыдалась в объятиях Марии, которая, как могла, успокаивала её. Подползла к ним и Софья, не смотря на короткую цепь. Так и уснули подружки вместе.
     А утром почти сразу после восхода солнца резкая дробь барабана возвестила о начале нового невыносимого дня. О том, что нужно подниматься с мягкой травы, и продолжать свой изнурительный путь в неизведанные края студёные и негостеприимные по слухам, которые приходили из тех далёких мест.
    Ночь, конечно, не пролетела даром. Короткий отдых, кусок твёрдого хлеба, но главное молодость восстановили силы Марьянки, и она уже выглядела неплохо. Её лицо даже приобрело румянец, и она без посторонней помощи смогла подняться с примятой за ночь травы. Конечно же, она не забыла о своём горе, постигшим её вчерашним днём, нет! Просто она запрятала его глубоко в душу, чтобы не травить себя бестолку.
     А вот Стешка по-прежнему была слаба. Каждое движение её ей давалось с трудом. Марьянка чувствовала себя виноватой в том, что конвоиры избили её, ведь Стешка защищала её. Но, когда Марьянка решила ей помочь, та шарахнулась от неё, как от ядовитой змеи.
  - Не прикасайся ко мне! – предупредила она, сверкая своими голубыми глазищами. – Если не хочешь, чтобы я вцепилась в твои кудряшки….
  - Но ты ведь меня защищала! – растерявшись, вымолвила Марьянка.
  - Нужна ты мне больно! – с презрением ответила Стешка. – Я защи-щала своего Костика, а ты не подходи ко мне и близко!
   - Девчонки перестаньте ругаться! – уже подходя к строившейся ко-лонне, произнёс Костя. – Чего вам делить-то? Ведь прут-то не так длинен, и разойтись вам никак не удастся!
  - Что свою любимицу стало жалко?
  - Стеша, я люблю тебя, а Марьянку люблю, как сестрёнку, - начал оправдываться Костя. – В детстве у меня была сестра Катька вылитая Марьянка. Но она умерла от холеры. И когда она умирала, мне было её невыносимо жаль….
      С этого признания начался этот день, второй день пути на пруте. Он был бы не столь труден, если бы не Стешка, которая уже часа через два совсем выбилась из сил, и её пришлось нести на руках её соседям по переменке. Только Марьянку она к себе не подпускала, хоть и казалась, что находилась без чувств.
     И этот день подошёл к концу. Партия подошла к месту Днёвки, к построенному для этого большому дому с односкатной крышей и маленькими зарешёченными оконцами. Небольшой дом для конвоя стоял невдалеке. Сменный конвой ждал во дворе около большого дома для каторжан. При смене конвоя здесь уже не устраивали переклички, а просто бывший начальник партии передал документы новому начальнику партии, и назвал число конвоированных каторжан. А так же передал ключи от прута. Вот и вся пересмена.   
      Старый конвой на подводах сразу отправился в обратный путь, а новый приступил к размещению каторжан. Их словно скот загнали в дом с земляным полом. Здесь не было даже соломенной подстилки, и каторжане ложились прямо голую землю. Прутники заходили боком потому, что иначе-то не пройдёшь. Стешку уже едва тащили так, как силы давно закончились, как у Кости Рваной ноздри, так и у его соседей по пруту.
     Назавтра Игнат Макарович потребовал у конвойного казачка встречи с начальником партии, который пришёл часа через два. Перед этим Макарыч в разговоре с прутниками и подошедшими к ним другими каторжанами, поведал, что на этом этапе их конвоирует сотня Уральской казачьей армии, судя по форме. А начальник партии сотник, судя по погонам. И когда начальник партии зашёл в дом, он подошёл к расположившимся у стены прутникам.
  - Кому я так сильно понадобился? – громко спросил он.
  - Господин сотник, у нас на пруте больная. Она не может идти само-стоятельно, и по закону подлежит перевозки на подводе….
   - Господин политический, не знаю, как вас там звать. Посаженные на прут не подлежат амнистированию, и должны быть доставлены именно на пруте до места переформировки, то есть, до Тюмени.
  - Господин сотник, но я отлично знаю, что прут, как форма наказания, вообще отменён с тридцать третьего года! – возмутился Макарыч.
  - А я бы вам человек-всезнайка посоветовал бы вообще помолчать, если не хотите Рогача на свою интеллигентную шею! – развернувшись, брякая шпорами и шашкой, сотник вышел, оставив правозащитника в недоумении.
  - Что Макарыч получил? – невесело рассмеялась Софья, сидевшая, прислонившись к стене. – Здесь тебе не цивилизованная Европа, а ди-кая Россия-матушка! Будем надеяться, что Стешка за день немного отойдёт, и завтра сможет идти….
  - Ну, как можно?! Международной конвенцией от двадцать второго марта 1816 года Рогач вообще запрещён! – продолжал возмущаться Игнат Макарович, уже после ухода сотника.
  - Макарыч, перестань возмущаться! Я же тебе сказала, что здесь не Европа, а Русь! Вон, Марьянка в тюрьме зимой провела три дня с Рогачём в Стояке! – произнесла всё та же Софья, глядя на Марьянку, которая в это время прикладывала мокрую тряпку к голове Стешки, пылавшую в жару и находившуюся в беспамятном состоянии.
      К вечеру Стешка пришла в сознание, и даже съела кусок хлеба, запив его водой. Но кормил и поил её уже Костя Рваная ноздря, который по существу ухаживал за ней постоянно.
     Как уже стало ясно, прутники, то есть, пристёгнутые на прут, были пленниками этого прута, и не могли двинуться, чтобы не потревожить соседей по пруту. По существу они были пленниками друг друга, и когда в начале следующего этапа, то есть, через день, многие из них обрадовались, видя, что Стешка вышла сама. Они надеялись, что пройдут до Ночёвки без труда. Оно так и получилось. Двадцать положенных вёрст, не считая, правда, последнюю версту, здесь уже Костя её нёс до самой круглой цветущей поляны, в центре которой было кострище от предыдущих этапов.   
                Глава - 23.
    Эта ночёвка в поле, пролетела, как одно мгновение, как один взмах крыла ночной птицы, ночи-то были коротки. Утром, после барабанной дроби перед построением прутники в полном составе пошли в кустики, так как даже на это их не отстёгивали, и они были вынуждены справлять свои нужды в полном составе. По договорённости, мужчины повернулись в одну сторону, четыре женщины в другую.
    Присела и Марьянка, при этом подняв подол. Вдруг, она почувствовала, что на неё, кто-то смотрит. Резко соскочив, одёрнув платье, и только тогда обернулась и посмотрела, кто это за ней наблюдает. И увидела, что метрах в пяти от них, прутников верхом на вороном рысаке сидит молодой сотник, и безотрывно смотрит на неё. Марьянка, поправив свою обветшалую одежду, гордо вскинула свою голову, и в упор уничтожающе взглянула на этого наглеца, который подглядывал за ними. Сотник же улыбнулся и, подшпорив своего жеребца, ускакал к конвоирам, стоящим возле дороги, где уже начинала строиться колонна каторжан. В ту же сторону пошли и прутники.
    Так началась вторая половина этапа, одного из самых длинных, в сумме насчитывающий больше пятидесяти вёрст. Конечно, пятьдесят вёрст можно пройти и за день, утра до вечера. Особенно летом, если удобно одеться, и тем более удобно обуться. Два раза отдохнуть. Во время отдыха принять нормальную пищу. Но если на твоих ногах тяжеленные, негнущиеся, деревянные башмаки, а ноги спутаны тяжёлой железной цепью, да к тому же твой желудок совершенно пуст, то и пятнадцать и двадцать вёрст, превращаются в целую сотню.   
     Сегодняшние двадцать с лишним до очередной днёвки превратились для прутников в адское испытание. Стешка, пройдя вёрст десять, снова обезножила, и её пришлось снова тащить. В основном это делал Костя – Рваная ноздря. Конечно, ему помогали и Мария, и Андрей Невзоров, но всё же Косте достались самые тяжёлые участки пути. Да и он сам, редко просил о помощи.
     А ещё до того, как Стешка снова обезножила, молодой казачок-конвоир, шедший с Марьянкиной стороны прута, вдруг, обратился к своей соседке.
  - Эй, чернявенькая! Наш сотник положил на тебя глаз! – негромко промолвил он. – Сегодня днёвка будет в нашем селе. К тому же сегодня суббота, банный день….
  - И что? – возмущённо насторожилась Марьянка. – Спинку, что ли нужно пошоркать твоему сотнику?!
  - А то, у вас своя баня будет. После бани он велел тебя отстегнуть от прута, и привести тебя к нему в хату. Он хочет красавица с тобой провести ночку, а может и не одну….
  - Ого! Слишком многое он хочет! – возмутилась Марьянка.
    - Красавица, перестань кобениться! Подумай сама – кто ты, а кто он! Ты кандальница, а он сейчас твой хозяин. Ты же сама знаешь, что по-твоему всё равно не будет! Тем более, за это он обещает спустить тебя с прута. А если ты ему сильно понравишься, то вообще он может вычеркнуть тебя из списков каторжан. Это ведь частенько на этапах бывает. Ты вроде жива, а тебя нет. А главное, ты свободна….
  - Опять началось, - подумала Марьянка. – И почему я такая «везучая»! Не успел посмотреть на мой задок, как захотел затащить его в свою постельку!
    Не стесняясь, Марьянка сразу рассказала об этом Марии, а та Софье. Софья расхохоталась, правда, негромко и ответила Марьянке:
  - А что? На твоём бы месте я приняла бы предложение сотника, и хорошо бы постаралась! А, вдруг, он не женат? Да и это наверняка, при живой жене в свою хату не приглашают. А из тебя получилась бы хорошая казачка, вон, какая чернявая, словно рождена в казацкой станице!
     Марьянка даже не поняла, шутит Софья или же нет.
  - Да, что ты Софья! – возмутилась она. – Я даже радовалась, что ухожу подальше от всего этого! Если бы я была такой, то уже могла бы принять предложение смотрителя тюрьмы, и не стояла бы три дня в «стояке» с рогачём на шее! Свою руку и сердце предлагал даже надзиратель Илюха! И, что, я должна после этого принять предложение, какого-то сотника?!
  - Зато избежишь общей помойки с нашими братьями по пруту! Наверняка в баню нас загонят в полном составе! – засмеялась Мария. - А ты, согласившись, можешь потребовать, чтобы мыться отдельно, и Костя – Рваная ноздря не стал бы шоркать тебе спинку, при этом пристально рассматривать тебя!
  - Машка, и ты туда же?! – чуть не закричала Марьянка от возмущения и обиды.
  - Казачка успокойся, и разговаривай потише, а то конвой нас поколотит снова! Вишь, казачки на нас подозрительно посматривают, - почти на шёпот перешла Мария. Я, кое-что знаю. Я так тебя разрисую, что ни один сотник не захочет прикоснуться к тебе.
    Именно после этого разговора, Стешка и обезножила. Подхвативший её под руки Костя – Рваная ноздря тащил её с небольшими перерывами до конца этапа, то есть, до станицы Уральской, как по казачьему обычаю они называли село Уральское.
     Это большое село почти в тысячу дворов с двумя церквушками раскинулось в широкой низине, между двумя горными хребтами, поросшими пихтовым лесом. Этот лес из стройных, зелёных пихт подступал к самому селу, и даже часть села находилась в этом лесу. Дома добротные, красивые. Сразу было видно, что это зажиточное село, о чём и свидетельствовали две церкви белостенные с несколькими куполами, и своими звонницами. В селе у каждого дома были большие огороды не то, что в Жаворонках, в которой жила Марьянка.
      От запаха разогретой на солнышке пихтовой хвои у Марьянки закружилась голова. Да и не у неё только. Партия каторжан прошла по небольшому деревянному мосту, перекинутому через небольшую речушку, несущую свои кристально чистые воды прямо через село, и подошла к большому, рубленному дому, стоящему на окраине села, на противоположной от леса.
     Как таковой смены конвоя не было. Несколько свежих казачков стояли у дома. Сотник, начальник колонны подъехал к ним, и какое-то время с ними общался. А потом, подшпорив своего вороного рысака, ускакал в село. Это Марьянка хорошо разглядела. Каторжан загнали в дом, как всегда с земляным полом. Но на этот раз с тремя кучами гнилой соломы для подстилки. Высокий крепкий казак с офицерскими погонами зычным голосом предупредил:
  - Граждане каторжане, занимайте спальные места, но не вздумайте отправляться ко сну. Сегодня у вас плановая помывка в бане. Мыться будите группами по двадцать человек. Первыми идут прутники, - повернувшись к молодому казачку, который днём шёл рядом с Марьянкой, и который передал ей просьбу сотника. – Агеев, проводи господ прутников до бани.
    И тут же Игнат Макарович задал высокому казаку вопрос:
  - Господин есаул, нас, что, вернее, что мы будем мыться вместе и мужчины и женщины?
   И господин есаул с издёвкой ответил:
  - Здесь мужчин и женщин нет, есть каторжане, и мне в половых раз-личиях разбираться некогда! Агеев, выполняй задание, а то истопники уже заждались.
     Баня стояла на берегу речушки совсем рядом от дома, для днёвки. Костя нёс Стешку на руках. Баня была без предбанника, и Агеев приказал раздеваться прямо на улице, рядом с баней. Положив прут на землю, каторжане скинули коты, женщины сняли с себя сначала каторжные халаты, а затем и платье, до исподнего белья. А мужчины остались в штанах, которые не снимались из-за кандалов. И в таком виде, подняв прут с земли, прутники друг за дружкой зашли в узкую дверь бани.
    Здесь, в довольно просторном её помещении по центру стояла длинная лавка с пятью просторными лоханями с водой. Здесь в бане стеснение быстро прошло. Машка с Софьей первыми скинули свои рубахи, и остались в чём мама родила. За ними последовали и мужики. Они тоже спустили свои штаны до пола, насколько позволили им кандалы, и начали мыться, поливая на себя щелочную воду.
   Марьянка, подумав: а что я рыжая? Тоже скинула с себя рубашку, и стала мыться из одной лохани с Игнат Макаровичем. Напоследок она состирнула свою рубашку, и мокрую натянула на себя. Мужчины тоже натягивали на себя мокрые, но не стираные портки.
   Да, ещё немного о том, что едва стоящую на ногах Стешку мыл Костя. Он и натянул на неё рубашку. Так вот, когда прутники собрались выходить, Машка попросила всех подойти к каменке, так как цепь не позволяла ей это сделать одной. Она сунула в каменку щепку, и когда та загорела и обуглилась, Машка этой раскалённой щепочкой сделала на плече Марьянки три язвочки. Той конечно было больно, но она терпела.
  - Когда сотник спросит, что это, а если он не обратит внимания, сама покажешь, и скажешь, что больна сифилисом, - склонившись к самому уху подруги, шёпотом поучала Мария. – Сто процентов гарантии даю, что он прогонит тебя, и ты вернёшься к нам. А вообще-то ты дура, вон, какой гарный мужчина обратил на тебя внимание! – снова подтрунивая, добавила уже громко Мария.
    Но Марьянке было не до того, не до этих масленых шуточек. Когда прутники вышли из бани, то им пришлось пройти ещё через одно испытание. Около бани стояла следующая группа каторжан, и им пришлось одеваться на виду у всех. В это время несколько деревенских баб уже меняли в лоханях воду, и готовили баню для следующей группы каторжан.   
     А к Марьянке подошёл уже знакомый Агеев, и отстегнул её от прута. Глупо было сопротивляться, так как у этого самого Агеева была за плечом винтовка, которую он имел право применить в любое время, и Марьянка покорно подчинилась.
  - Васько, отведи прутников в дом, - попросил Агеев другого казачка и, повернувшись к Марьянке, приказал: - Пошли чернявая.
   И Марьянка обречённо пошла за казачком Агеевым, думая: а что если сотник не поверит этим язвам, и затащит меня в постель? Как я буду смотреть в глаза своим товарищам?
    Но всё обошлось. Толи Агеев подслушал разговор с Машкой о сифилисе, и передал о нём сотнику, толи ещё что, но, когда Марьянка с Агеевым подошли к дому сотника, казачок приказал ей стоять у крыльца, а сам зашёл в дом. Прошло минут десять, за которые Марьянка могла бы убежать, но она ждала. Наконец, казачок вышел. Он по всей видимости, казалось, даже забыл о Марьянке потому, что удивился, увидев её.
  - А это ты чернявая, пошли Василичу сейчас не до тебя! – Махнув рукой, Агеев пошёл к днёвке, не оборачиваясь, и не проверяя, идёт за ним Марьянка или нет. А она шла, хотя могла бы и сбежать в сгущающихся сумерках, начинающаяся ночь. И снова оказалась пристёгнутой к пруту между Машкой и Игнат Макаровичем.
  - Я же говорила, что он шарахнется от тебя, как от прокажённой, увидев эти язвы, - спросонья промолвила Мария, и зашуршала соломой, уступая Марьянке место.
    А Марьянка смолчала, и не сказала, что сотник её и не видел. А ночью этот сотник приснился ей. Он, подбоченясь, восседал на своём вороном рысаке. Молодой, подтянутый казак с довольно приятным лицом. Горящие тёмно-карие глаза смеялись. Он погладил усы своей жилистой рукой, улыбнулся ей и, подшпорив рысака, ускакал, куда-то вдаль. У Марьянки почему-то забилось сердце сильно-сильно, и она проснулась.
     За зарешёченными окнами только начинало светать. Её товарищи по пруты кроме Рваной ноздри спали. А Костя смачивал из своей фляги грязную тряпку, и прикладывал к раскалённой голове Стешки.
  - Что ей не лучше? – шёпотом спросила Марьянка.
  - Если не хуже, - так же шёпотом ответил Костя. – Она бредит, её бы лекарю показать. Да, где его взять-то? Вон есть сестра милосердия, да она ничего не смыслит.
  - Это вы про меня? – открыв один глаз, спросила Мария. – Я операционная сестра и в болезнях ничего не понимаю. Если у неё не отбита печень, то это, какое-то инфекционное заболевание, возможно, сыпной тиф. В бане я видела под её грудью, какую-то сыпь. Не ветрянка же у неё и не корь. – И, повернувшись на другой бок, Мария снова уснула.
    Сегодня можно было и поспать, но Марьянке не спалось, ей было жалко Стешку. Всё-таки она чувствовала свою вину в том, что Стешка сейчас находится в таком состоянии. Пусть это даже и сыпной тиф, всё равно, она, Марьянка виновата в этом.
                Глава - 24.
      Стешка умерла в конце следующего этапа, когда нёс её Андрей Невзоров, на время заменивший Костю. Он-то и сообщил, что Стешка не дышит. Марьянке даже стало плохо после этого известия. Прутники остановились, и Игнат Макарович потребовал разговора с начальником колонны. Это был сотник из той же станицы Уральской, только сотник уже другой сотни. Подъехав на сивом жеребце, он сразу разорался:
  - Почему остановились?! Кто позволил?! Кто ещё меня требует?!
  - У нас женщина умерла, - спокойно сообщил Игнат Макарович. – Вы должны снять её с прута, и вести её на подводе до места захоронения….
  - А немного ли вы хотите? Может вас всех снять с прута?! – в ответ заорал сотник. – Не надо меня учить. Я отлично знаю, что наказанный прутом следует на пруте до конца, даже если умрёт! Так что извольте идти, а умершую, как хотите, так и тащите! – И, подшпорив свою сивку, сотник унёсся, громко матерясь.
      Костя, обливаясь слезами, взвалил Стешку себе на спину, и прутники снова отправились в путь, благо до днёвки, до конца этапа оставалось совсем недалеко. А тут ещё Машка шепнула Марьянке на ухо:
  - Марьяш, я, кажется, тоже заболела, вся горю и ноги трясутся. Держись от меня подальше.
  - Да, что ты, Машка, как это ты себе это представляешь, я да от тебя подальше?! Да ты чего?! Да никогда в жизни! Я не брошу подругу в несчастье, даже и не думай! – обиделась Марьянка.
     На следующий день, во время днёвки выяснилось, что по всей видимости, заболел и Костя – Рваная ноздря, который больше всех провёл время со Стешкой, теперь уже умершей, труп который лежал в ногах у прутников, завёрнутый в рогожу и обвязанный клочком верёвки. Машка посоветовала на всякий случай засунуть в рогожу немного полыни, которая убивает заразу, и отпугивает кровососов. Это-то сотник позволил сделать, так как полыни за сараем, в котором дневали каторжане, было предостаточно. Весь день прутники решали вопрос, как нести труп Стешки дальше, и решили привязать к трупу длинный кол, и нести его по двое, по переменке.
       А мысль, возникшая в голове Марьянки, когда ещё Стешка была жива, то есть сразу после выхода из станицы Уральской, что она, Марьянка могла бы пользоваться своей красотой, и за счёт которой могла бы облегчить участь её друзей, прутников. Да, это гадко, это плохо, но ведь падшие женщины продают своё тело, и живут неплохо! И она должна, нет, просто обязана сделать это! И эта мысль стала возникать в её голове всё чаще и чаще, когда она видела, как мучаются мужчины, нёсшие кол, с привязанной к нему мёртвой Стешкой, как качает из стороны в сторону Марию, как едва тащится Костя – Рваная ноздря.  И эта мысль к концу этапа, к месту днёвки укрепилась в её прелестной головке. И на днёвке Марьянка не утерпела, и поделилась этой мыслью с Марией и Софьей. Они над ней посмеялись, а Софья добавила, что это бесполезно. Костя, подслушавший их разговор, накинулся на Марьянку:
  - Ты, чего спятила?! А я-то считал тебя недотрогой! Или ты только строила из себя неприкасаемую? Тогда понятно, откуда взялся твой животик! Конечно, не ветром же занесло!
     Костя, выплеснув таким образом своё недовольство, отвернувшись, упал в изнеможении на земляной пол, чуть припорошенный старой соломой. Но, сказанное Костей не переубедило Марьянку. Она осталась при своём убеждении, тем более случай представился, почти сразу после этой днёвки.
       На этом этапе начальник колонны снова был казачок и нестарый. Когда утром при построении он объезжал верхом на скакуне колонну, Марьянка бросила не него недвусмысленный взгляд, и ненароком стала поправлять браслет кандалов на ноге, и при этом подол её платья поднялся выше, чем нужно, то есть выше колена. Оголилась её прелестная ножка.
    В течение дня до ночёвки начальник колонны объезжал колонну ещё несколько раз, и каждый раз приостанавливался возле них, прутников, со стороны Марьянки, и она каждый раз строила ему глазки, и виляла своим красивым хвостиком. И к концу этапа казачок созрел. А друзья её не замечали этого, в это время им было не до неё, слишком тяжким был путь.
    Днёвка снова была в большом селе. Когда каторжане уже располо-жились в большом доме с земляным полом, Машка пожаловалась, что едва дотащила свои ноги, что её знобит, и даже тошнит. Марьянка, вдруг, разочаровалась в своих способностях обольщения, но в этот момент, заскрипев, отворилась дверь, и вошёл пожилой с чёрной окладистой бородой казак. Он подошёл к прутникам и спросил:
  - Которая здесь Марьяна Назарова?
    Марьянка сразу решила, что это от начальника колонны. Он, видимо по спискам узнал её имя и фамилию.
  - Ну, я Назарова Марьяна, - приподнимаясь на колени.
  - Ну, вот, навертела хвостом! – с презрением произнёс Костя – Рваная ноздря. – Давай, иди Недотрога, подставляй свою…. Только после этого можешь не считать меня своим другом! – и он отвернулся.
  - Но я же для вашей пользы! Из-за меня вас посадили на прут! – за-кричала Марьянка. – Из-за меня умерла Стешка! И я должна хоть, как-то вам помочь!
  - Но Марьянка из этого твоего хотения ничего не получится! – пыталась остановить её Софья. Как только он достигнет того, что хотел, он забудет о том, что обещал тебе!
       Бородатый конвоир подошёл к Марьянке и, наклонившись, отстегнул её кандалы от прута, и приказал следовать за ним. Марьянка пошла на трясущихся от возникшего вдруг озноба, ногах. Сначала этот бородатый казак привёл её в едва натопленную баню, где на помылась при лучине, так как на улице уже было темно. Да и на душе Марьянки было темно. Она не чувствовала запаха скошенной травы, не чувствовала запаха спеющей клубники, не чувствовала, что накрапывает дождь. А бородач после бани привёл её в небольшую хибару на окраине села. В хибаре её провожатый зажёг жировушку коптящим фитилём и, усадив Марьянку на длинную лавку, сел сам.
    Напротив лавки, у противоположной стены стояла старая, деревянная кровать с набитым соломой тюфяком. Бородач молчал, молчала и Марьянка. Так прошло не менее получаса. Когда в сенцах раздались чьи-то шаги, и сразу скрипнула входная дверь, Марьянка даже испугалась. Вошёл тот начальник колонны, который два дня пялил на неё глаза, и перед которым она вертела своим хвостиком.
  - Фу, едва дождался, когда Дашка заснёт! – произнёс он, стреляя глазками на Марьянку. – Фадеич, подреми на лавке, во дворе, как закончу, разбужу.
      Когда Фадеич вышел, сотник стал раздеваться, при этом обращаясь к растерявшейся в хаосе мыслей о неизбежном, Марьянке:
  - Чего красавица ждёшь? Скидай с себя тряпки, у меня времени не-много! Жёнушка может проснуться в любое время, а где меня найти, она знает!
      Марьянке было противно, но она чётко помнила о своих товарищах, которым только она может помочь.
  - Я отдамся только при условии, что вы отстегнёте от прута хотя бы мёртвую и больных – Марию Соловьёву и Костю Журбина!
  - Да всё, что захочешь красавица! И тебя отстегнут и всех, кого ты скажешь, только давай быстрее! – скинув с себя мундир, рубаху и, оставшись в одних подштанниках, пообещал сотник.
  - Но, уж нет, дорогой начальничек! Не выйдет так! Сначала отцепи моих друзей от прута, а уж тогда сделаешь своё дело. И я не прочь, чтобы это произошло, как можно быстрее!
  - Да, где ж я тебе сейчас-то их отстегну, ведь спят все уже? А вот по-утру я дам указание и их отцепят! Ей Богу отпустят! – взмолился на-чальник. Я сам проверю, вот те крест, не вру!
  - Ну смотри, господин начальник, если, что сам Бог тебя накажет, если ты меня обманешь! – сдалась вдруг, Марьянка. Ей было невыносимо стыдно торговаться с этим усатым казаком, которому вдруг так понадобилось её тело. – Ладно, но только быстрей! 
     И Марьянка стала раздеваться под вожделенным взглядом казака. Она позволила себя завалить на шуршащий соломой тюфяк. Когда он брал её, она смотрела на дымящийся фитиль жировушки, и ничего не чувствовала, лишь терпела его руки на своей груди, и противные его поцелуи и его поросячье хрюканье в конце.
     Когда всё кончилось, сотник, вдруг заметил на её плече три язвочки, и спросил:
  - Что это? Ты уж не заразна ли?
  - Это искры от костра, - почти не соврала Марьянка.
  - Ладно, одевайся красавица, а то уже поздно, домой надо бежать! - произнёс сотник и начал одеваться.
      Марьянка, соскочив с гадкой постели, тоже быстро оделась, гремя своей цепью и, отвернувшись к жировушке, она услышала стук двери и, обернувшись, увидела, что сотник исчез. Зато вошёл бородатый Фадеич с заспанным лицом.
  - Тебе сотник приказал, что ты должен отцепить….
     Но Фадеич не дал ей договорить.
  - Всё знаю Назарова Марьяна, следуй за мной.
      И Марьянка последовала. В её душе было гадко и противно от того, что произошло, но и вопреки всему, в её душе возникло чувство исполненного долга. Она даже почти гордилась тем, что вот так легко добилась согласия освободить своих друзей. А что всё это было гадко и противно, то это вскоре забудется. И она снова не чувствовала всё ещё накрапывающего дождя, не видела иногда выглядывающую в разрывах облаков ущербную луну, не слышала громкого стрёкота сверчков. В её глазах было по-прежнему темно, а на губах застыла противная слюна сотника, от которой не могла избавиться. И на подходе к большому дому, силуэт которого виднелся чуть светлого неба, её стошнило.
     Фадеич громко постучал в каморку конвоиров. Дверь открыл, кто-то невидимый в темноте.
  - Это ты Фадеич? – спросил этот кто-то.
  - Я Сёмка, запусти каторжанку в общую, - сонным голосом произнёс Фадеич, а я пойду домой. К обеду приду и сменю тебя.
       Сёмка открыл дверь каторжанской и запустил Марьянку. После чего дверь снова захлопнулась и заскрежетал запор. В полной темноте Марьянка, вдруг совсем забыла, где расположились её друзья по пруту, и уселась прямо у двери. Так она просидела, пока не начало за окнами светать, пока смутный свет не осветил помещение. Только тогда она пошла на своё место между Макарычем и Марией.  Машка вся горела и была в бреду. Она тихо, что-то не связанно говорила. Зато довольно громко заговорил Костя – Рваная ноздря. Что он говорил, не было бредом.
  - Что Недотрога явилась? Натешила свою…. Свою душеньку-то? Только не ври потом, когда снова появится животик, что тебя изна-сильничали!
      Марьянке стало невыносимо стыдно, что даже не нашлось, что Косте ответить. Она просто разрыдалась и упала на тощую подстилку, глотая свои солёные слёзы и обиду, пока не проснулась Софья и не успокоила её.
     Весь день она прождала, когда придёт сотник и сделает то, что обещал вечером, снимая голубые штаны с лампасами. Но сотник не явился. А утром при построении оказалось, что конвой полностью обновлён, и свежий или новый начальник партии, к которому обратилась Марьянка, сказал, что ничего не знает, и не обязан, что-либо делать.
     Она шла рядом с прутниками, рядом со своими друзьями, которые в нужный момент встали на её защиту и поплатились за это. А сейчас она свободна, а они…. Говорили же ей, что всё бесполезно, а она не поверила! Она думала, что за её красивый задок освободят всех. Как же она была неправа, и почему она не послушала своих друзей?! – проклиная себя, думала Марьянка. Этот день был в её жизни самым трудным потому, что сейчас она оказалась по другую сторону прута, на котором сидели и Машка с Софьей, и Костя, который в открытую презирал её, и Игнат Макарович с Андрюшей. Сейчас она была против них, против самых близких людей, и это было невыносимо.
    Уже недалеко от ночёвки Марьянка не выдержала, и снова пошла к начальнику партии, и потребовала, чтобы её пристегнули к пруту. Что и было сделано с превеликой радостью. И эту ночёвку Марьянка провела со своими друзьями. И не рядом, а с ними. Правда Софья назвала её маленькой дурочкой, ничего не смыслящей в жизни, а вот Игнат Макарович пожал ей руку, и негромко произнёс:
  - Если бы я был священником, то назвал бы тебя блаженной или даже святой.
     И это было высшей похвалой для Марьянки.
                Глава – 25.
     После ночёвки снова дорога, усыпанная мелкой щебёнкой, а то и крупными, острыми камнями, на которых деревянные, негнущиеся башмаки спотыкались, а кандальная цепь выпадала из ослабевших рук, и цеплялась за эти камни, вырывая из рук несущих прут. Что же тогда чувствовала Мария, у которой силы вообще кончались? Но она по-прежнему не принимала Марьянкиной помощи. Тоже самое было и с Костей. Он тоже шёл, едва передвигая ноги, и спотыкался на каждом шагу. А Марьянка не знала, как им помочь.
      Летнее июньское солнце нещадно палило, и раскаляло каменистую дорогу, превращая её в громадную сковородку, на которой поджаривались кандальники. Ну, почему нет дождя, который мог бы освежить эту дорогу? - думала Марьянка. Но на небе не было ни единого облачка.
    Лишь к вечеру, когда был пройден очередной этап, и когда партия каторжан подошла к огромному сараю, на западе из-за пологих горных вершин стала подниматься громадная чёрная туча, в которую нырнуло раскалённое солнце. В сарае было невыносимо душно, а тут ещё огромное полчище здоровенных мух, откуда-то прилетевшее, стало кружиться над завёрнутым трупом Стешки, который умопомрачительно вонял, разлагаясь. И от этой вони не было спасения. На улице во время движения ветерок ещё уносил в сторону этот противный сладковатый запах тлена, а здесь, в помещении он смешивался с запахом гниющей соломы. И этот дурманящий конгломерат не давал ни спать, ни есть, особенно на второй день, когда усталость немного отступила, вонь разложения вышла на первое место. Ладно прутники, они уже как-то привыкли к этому запаху, да и деться им было некуда, а вот остальные кандальники зароптали. И только страх наказания, страх тоже оказаться на пруте сдерживал их от открытого бунта.
    Гроза разразилась среди ночи. Молнии сверкали беспрестанно, как и раздававшиеся раскаты грома. Ливневый дождь, пролившийся с небес, хлестал всю ночь по крыше, и духота постепенно схлынула, уступая место живительной прохладе. И только трупный запах разложения по-прежнему перебивал все запахи.
     Дождь лил и весь следующий день, пока кандальники отсыпались, и набирались сил для следующего этапа. А утром, когда начался новый этап, каторжан снова встретило солнце. Но она уже не было обжигающим, да и по небу плыли кучевые облака, которые изредка закрывали яркое солнышко.
    Строившиеся, отдохнувшие каторжане, даже перебрасывались шутками. И только прутникам было не до шуток. Им снова предстояло нести смердящий труп Стешки. Да и Мария с Костей самостоятельно идти уже не могли. У Машки не нашлось даже сил, чтобы отказаться от помощи Марьянки. Она только предупредила, заплетающимся от слабости языком, чтобы та хотя бы отворачивалась от неё.
      Марьянка, выбиваясь из сил, вела Машку до самой ночёвки. И не вела, а тащила. Откуда только у неё брались силы? А силы брались из её молодости, но больше от того, что она чувствовала свою вину в том, что подруга заболела. Да и во всём! И в том, что Боженька наградил её невиданной красотой, из-за чего на неё набросился кузнец, причиной чего стала её беременность. А эта беременность стала причиной того, что её товарищи оказались прикованными к пруту! – так думала Марьянка, тащив Марию несколько последних вёрст перед ночёвкой.    
       Она обессилевшая упала вместе с Марией, когда подошли к месту этой ночёвки. А это была скошенная поляна с тремя копнами уже высохшей травы. Вот на этих копнах и ночевали каторжане. И на одной из них и умерла Мария. Марьянка не знала, когда это случилось, хотя и спала с ней рядом. Она не видела её конца. Она не видела, когда душа Марии покинула её тело.
     В это скорбное утро Марьянка проснулась, когда ещё не взошедшее солнце осветило в ярко красные тона небесные пёрышки, раскинувшиеся на всё небо. Превозмогая боль, она повернулась к Машке, и увидела, что у той лицо иссиня-белое, а грудь её уже не вздымается при дыхании. Да, Мария уже не дышала. И поляну огласил жуткий звериный вопль, от которого проснулась и Софья, первая увидевшая обезумевшую Марьянку, орущую в небо. Проснулись и прутники и все каторжане, и даже все конвоиры во главе с начальником колонны. Этот вопль разбудил не только людей, но и всё зверьё в округе. Разбудил и напугал. Даже жаворонки перестали петь в небесной высоте.     Марьянка голосила, пока не прибежал начальник партии, который своим рёвом напугал Марьянку. Она, как загнанная зверушка присела, и своими чёрными глазами стала озираться по сторонам, не понимая, что происходит. Она, вдруг, лишилась памяти, и совсем не помнила, как партия каторжан преодолела дорогу до очередной днёвки. И совершенно не помнила, как до этой днёвки преодолели путь прутники, неся уже два трупа и совсем ослабевшего Костю. Даже не помнила, как шла сама. Это выпало из её памяти совсем, на всю оставшуюся жизнь.
     Она очнулась ночью, её разбудила возня. При лунном свете она увидела, склонившихся над телом Кости Журбина Андрея Невзорова и Софьи, и услышала слова, сказанные Андреем:
 - Он мёртв. Третий труп. Как же мы их понесём?
  - Я буду категорически настаивать, чтобы их завтра же захоронили. – Это уже говорил Игнат Макарович, сидевший рядом с Марьянкой. – Только утра надо дождаться.
  - И Костя умер, и всё из-за меня! – пронеслось в голове Марьянки. – За, что Бог наказывает меня? За, что он уносит самых близких мне людей?! Лучше бы призвал к себе меня, других-то зачем наказывать! Не лучше ли мне самой отправиться в ад, и не мучить других?!
     В голове Марьянки вспыхнула мысль о самоубийстве и не покидала её до утра. А утром она забыла о своих ночных мыслях, потому что начался ещё один из самых трудных дней в её жизни.
     Прутники едва выволоклись на построение с тремя трупами, так как на требование Игнат Макаровича о том, чтобы отцепили от прута уже полуразложившийся труп Стешки и трупы Марии с Костей, начальник партии ответил категорическим отказом, и пригрозил, что конвойные погонят прутников плетями. И вообще он отметил, что им, прутникам предстоит тащить всех, кто умрёт в дороге до самого Бикатунского острога. Ничего не оставалось, как выпросить ещё два кола, и привязать к ним мёртвые тела Марии и Кости, и накрыть их каторжанскими халатами. И шестеро мужчин и две женщины пристёгнутых к пруту по переменке, выбиваясь из сил, потащили трупы своих друзей по раскалённой каменистой дороге, под лучами палящего солнца.
    А это безжалостное солнце совсем остановилось в своём беге по небосклону, и превращало тела умерших в смердящие смертью останки. Казалось, что время остановилось, и день никогда не закончится.
    В очередной раз Марьянка с Игнатом Макаровичем тащила кол с трупом Марии. Глаза её заливались солёным потом, а в ушах от натуги звонило тысяча колоколов. Она едва почувствовала, что её в бок толкает Софья, и сквозь колокольный звон Марьянка услышала слова, сказанные подругой:
  - Смотри, кто к нам пожаловал! Уж не по твою ли это душу?
     Повернув голову направо, Марьянка увидела ноги вороного жеребца, и с трудом смогла перевести свой взор вверх. Сквозь пелену солёного пота она разглядела фигуру знакомого сотника с искрящимися карими глазами и выбивающимся из-под фуражки волнистым, непокорным чубом. Потом услышала его голос:
  - Как!? Вы ещё на пруте?! Я же приказал Агееву…. – и подшпорив жеребца, сотник унёсся в голову колонны. Через минуту колонна ка-торжан остановилась. Остановились и прутники, обрадовавшись хоть небольшой передышке. Завёрнутые трупы покойников моментально оказались на земле, как и сам прут. А ещё через минуту бравый сотник вернулся. Он спешился со своего жеребца и, поправляя на ходу гимнастёрку, подбежал к прутникам. Вначале он отстегнул Марьянку, которую, покраснев до ушей, взял за руку и вывел из строя. Затем он отстегнул и остальных прутников, которые сами вышли к Марьянке. И уж потом отстегнул трупы умерших и велел конвоирам погрузить их на подводы. – На ночёвке мы их захороним, - подходя к Марьянке с друзьями, произнёс он. – А сейчас, разрешите представиться: - Демьян Малахов. С этого времени постоянный начальник этой партии каторжан до самой Тюмени.    
  - Вот оно! – воскликнул Игнат Макарович.
  - Что? – не поняв, о чём речь спросил Андрей Невзоров.
  - Чудо! – пояснил Макарыч.
  - Где оно? Где оно чудо-то? – заозирался бородатый кандальник из уголовников, который стоял невдалеке от политических.
  - Да, вот он, вот этот господин сотник, - снова пояснил Макарыч. – Разве это не чудо? Сколько дней и ночей я молил Бога, чтобы смило-стивился и послал бы к нам человека, а не зверя какого, начальником партии. А его всё не было и не было. Вот я и уже думать начал, что Бог нас не слышит, а он…. Я думал, чуда не бывает, а оно, вот оно….
  - Да, видали мы это чудо! – возразил бородатый. – Он, это твоё чудо на нашу Марьянку глаз положил! Не видишь, как он глазками-то на неё зыркает?! А краснеет-то как…. Все мужики наши мечтают хотя бы раз к ней прикоснуться! Да и, я бы тоже с ней бы не прочь погулять, но её слишком усердно стерегут бубновые! Да и сама-то она тоже каждому даст отпор! Говорят, что она мужикам головы сворачивает, как гусям! А ещё говорят, что она три дня и три ночи отстояла в стояке с рогачём на шее! Ты господин начальник лучше не трогай нашу девку, а не то, и я за неё встану! Лучше ты нам скажи, господин начальник, где это она, твоя Тюмень-то?
   - Очень скоро вы увидите этот город. Но я думаю, хватит зря болтать, нужно путь держать. Если, что, спрашивайте меня – и, козырнув, бравый сотник, взлетел на своего вороного. – А сейчас вы можете занять в колонне свои места согласно первоначальному построению, - произнёс он, и так посмотрел на Марьянку, что у неё даже ноги отнялись, и ускакал на своё место, в голове колонны.
     Сделав первый шаг на своих ослабевших ногах, Марьянка сразу зацепилась своим котом за острый камень, и полетела на дорогу. Но в последний момент её схватила за руку Софья и удержала от падения.
  - Что подруга, в зобу дыхание спёрло от этого взгляда?! – засмеялась Софья. – Ой, девонька заарканит он тебя, как дикую кобылицу, и поставит в своё стойло!
  - Я тебе не кобыла! – почему-то обиделась Марьянка. – И просто так не дамся себя объезжать! – гордо подняв голову с уже отросшей до плеч волнистой вороной гривой, ответила Марьянка, и побежала в начало ещё стоящей колонны, где было её прежнее место.
    А колонна расступалась, впуская прутников в свой строй, и лишь после этого стронулась с места. И звон кандальных цепей снова озвучил окрестности, которые уже привыкли к этому звону.
     Эти места восточных предгорий Урала слышат его с периодично-стью в две недели, вот уже не одну сотню лет. И он, этот звон уже не пугает зверьё в окрестных местах, и не пугает людей, заселивших этот край. Отсюда начинается Сибирь-матушка, с её зимними стужами и летним знаем и с её несметными богатствами. Только эти богатства нужно взять. Недаром русский самородок Михайло Васильевич Ломоносов говорил, что Россия будет прирастать Сибирью. Она и прирастала, и прирастает на спинах каторжан, ползущих по этой горестной дороге, и озвучивающей окрестности кандальным звоном. И в этом звоне блеск сибирского золота, шелко-вистость пушнины сибирской тайги, и переливы самоцветов и драгоценных камней. И всё это добывали каторжане, которые шли нескончаемым потоком по этой дороге, и заселяли сибирские просторы, дополняя малочисленные местные народы.
                Глава – 26.
   Но Марьянка этого не знала. Она просто шла и тянула руками тяжёлую цепь своих кандалов. Рядом шла Софья, её подруга. А с другой стороны шёл Игнат Макарович, человек из кагорты, возникающего в России класса революционеров, которые в будущем изменят саму Россию, о чём сам Макарович, даже и не догадывался. Сейчас он боролся просто за справедливость и равенство, и за это получил пожизненную каторгу.
      Марьянка шла по ухабистой дороге, и из её головы не выходили слова её подруги, Софьи, что этот бравый сотник по имени Демьян вернулся ради неё, что он хочет заарканить её, и поставить её в своё стойло. С какой это стати она должна подчиниться ему? Она его не знает, и знать не хочет! – думала Марьянка. – И пусть мою честь забрали, но силой, не спрашивая моего согласия. Я не продажная девка, чтобы без любви лечь в постель с первым попавшимся казачком, пусть и бравым и довольно симпатичным!
     А этот бравый казачок за оставшееся время до ночёвки целых три раза проезжал вдоль колонны, и каждый раз приостанавливался с рядом идущей Марьянкой. Он бросал на ней недвусмысленные взгляды, и даже пытался с ней, о чём-то заговорить, но так и не решился.
    Так каждый раз комментировала Софья после его отъезда. Сама-то Марьянка не смотрела на него и поэтому ничего не видела, ни его взглядов, ни его попыток заговорить.
    Когда раскалённое солнце повисло над самой вершиной заросшей лесом горы, партия каторжан подошла к месту ночёвки. Это была большая, вытоптанная поляна с кострищем по центру, недалеко от опушки соснового бора. Несколько перемятых клочков сена служили постелями для кандальников ещё предыдущих партий. Три мешка свежей картошки принесли к месту будущего костра, чтобы её запечь. И каждый каторжанин получил по куску чёрного хлеба. Хочешь, сейчас съедай, а хочешь, жди, пока запечётся картоха.
    Засунув куски хлеба в карманы каторжных карманов, чтобы не со-блазняли, Софья с Марьянкой расположились на клочке сена. Наблюдали, как мужчины из кучи хвороста разводили костёр, и врачевали свои стёртые браслетами кандалов, ножки. Они подсовывали под браслеты листья медуницы, что уже не раз делали. К их женской парочке подошёл конвойный лет тридцати, и долго их рассматривал, а может, и любовался их ножками. Подружки даже смутились, и прикрыли свои голые коленки подолами своих кандальных серых халатов.
  - Спорим, что это за тобой? – наклонившись к Марьянке, шепнула Софья, и громко спросила: - солдатик, ты не за Назаровой?
  - Так точно, гражданка каторжанка! – козырнул солдатик. – Её желает видеть господин сотник, собственной персоной….
  - Солдатик, а может, я подойду? – засмеялась Софья.
  - Нет, мне приказано чернявую доставить к господину, твою немую подружку!
  - А с чего ты взял, что я немая? – спросила уже Марьянка.
  - А-а, а ты не немая? А господин сотник пожаловался мне, что не знает, как с тобой заговорить. Вот я и подумал, что ты глухонемая! И тоже стоял и думал, как тебе объяснить, что сотник хочет с тобой….
  - Что хочет?! – возмущённо спросила Марьянка, поднимаясь на свои раненные ножки.
  - А-а, откуда я знаю, чего хочет господин сотник?! – смутился солдатик, но тут же нашёлся. – Ну, наверное того самого!  Ну-у, хочет с тобой шуры-муры! Ты ведь вон, какая гарная дивчина! Я бы тоже захотел, если бы был господином сотником.
  - Ну, что Марьянка, иди, за тобой почётный эскорт прибыл….
  - Кто-кто прибыл? – не поняла Марьянка свою более грамотную подругу.
  - Почётная охрана! – пояснила Софья и добавила: - иди, но только сегодня с пользой иди, а не как в прошлый раз! – толи упрекнула, толи посмеялась Софья. – В общем, постарайся его захомутать….
  - Нужен он больно мне, - негромко возразила Марьянка, но вслух добавила: - ладно солдатик, подожди меня вон там, у кустика, а я немного поправлю пёрышки перед свиданием.
     Когда конвойный отошёл на почтительное расстояние, Софья спросила:
  - Что ты задумала, подружка?
   - Да ничего страшного для тебя, - ответила Марьянка, и подошла к костру. Засучила рукав бубнового халата, а затем и рукав платья. Нагнувшись к костру, вынула из него горящую веточку, сбила с неё пламя, и раскалённым угольком прижгла руку в четырёх местах и даже не пикнула. Присыпала ожоги золой. Получились четыре красивых язвочки. После чего раскатала рукава и пошла к конвойному, который в это время от нечего делать, ползал по траве на четвереньках и ловил ящерку. Он чуть не залез Марьянке под подол, но, увидев её ноги, смутился и соскочил на ноги, отряхивая свои штаны.
  - Веди меня служивый, - приказала Марьянка. В ней клокотала злость и обида. Злость на всех мужиков, которые так падки на её красоту. Обида на Бога, который наделил её этой самой красотой. Злость всё больше и больше разгоралась, грозясь перекинуться в огромный пожар. Марьянка, чтобы хоть немного успокоиться и привести свои мысли в порядок, решила поговорить с этим конвоиром, что она и сделала. – Как тебя служивый звать-то?
  - Да Сёмкой меня кликать, - ответил тот.
  - А кем ты был до службы-то?
  - Я?! Я был холопом князей Голициных, пока не сдали меня в рекруты, - вдруг погрустнел конвойный. – Там осталась у меня невеста. Наверняка её уже выдали замуж. А мне ещё двенадцать лет тянуть эту лямку проклятую!
     До палатки оставалось ещё метров десять, и Марьянка решила тоже открыться.
  - А я была холопкой князей Халтуриных, и они меня упекли в Сибирь, и пожизненно в отличие от тебя!
  - Да разница-то невелика, - так же грустно произнёс солдатик. – Случись война и я буду мертвецом. А сейчас холоп Галициных гонит холопку Халтуриных в Сибирь! Вот кому б рассказать-то! А ладно, постой немного холопка князей Халтуриных, пока холоп князей Голициных доложит господину сотнику, что Сёмка привёл Марьянку.
  - А не боишься холоп Сёмка, что я сбегу? – остановившись в метре от входа в палатку, спросила на всякий случай Марьянка.
  - Да, куда ты денешься-то? Ты уже в Сибири, - улыбнулся служивый. – А здесь тебе не Россея. Здесь медведя по деревням и городам ходят! В миг разорвут и слопают!
     У Марьянки от страха даже мурашки по шкуре побежали, и она на всякий случай пододвинулась поближе к палатке и осмотрелась кругом. Через минуту из палатки выскочил бравый сотник. Он одёргивал на ходу свой мундир.
  - Марьянка, ты пришла? – глупо улыбаясь, спросил он.
  - А что не видно? Попробуй не приди, если за тобой приходит охрана! – с издёвкой ответила Марьянка. – И к тому он ведёт меня под ружьём!
  - Извини Марьяна, что сам не пришёл, но я был занят, - начал оправдываться Демьян, и хотел поправить фуражку, которой не оказалось на его чубатой голове, и он махнул рукой. – Марьяна, я хотел с тобой….
   И вот тут-то затихшая ненадолго злость и обида, прорвались наружу, и хлынули из неё целым потоком:
  - Переспать да?! Как же, гарная дивчина! А ты не боишься заразиться?
  - Как?! – ошалело посмотрел на неё Демьян.
  - А так, я заразная! Вот, смотри! – и Марьянка, закатав рукава, показала свою руку, на которой красовались четыре красных пятна от ожога угольком, посыпанных золой. – Это Венерина болезнь! Вот видишь, видишь? А чё, давай! Да если хочешь знать, я тут со всеми начальниками переспала, - расхохоталась Марьянка. – А тебя господин нальничек чёй-то мне жалко стало! Хочешь заразиться казачок? Давай! – ещё больше расходилась Марьянка. – А ещё, господин начальничек, тебе же сказали, что я мужикам по утрам голову, как гусям откручиваю! Девятерым я уже открутила! Хочешь быть десятым?! Тогда давай! Давай, ну, чего же ты, боишься?!
   Сотник, покраснев до кончиков ушей, удивлённо смотрел на Марьянку.
  - Да ты, чего?! Я тебя не за этим звал! Хотел просто поговорить с тобой, немного подкормить, - сердито промолвил Демьян, а потом осёкся. – А, да ладно, что уж там! Насильно мил не будешь! Каторжанка Назарова, можешь возвращаться на своё место. – И бравый сотник, поправив несуществующую фуражку, развернулся и, не оборачиваясь, понуро ушёл в палатку.
     Марьянка же некоторое время постояла, обдумывая слова Демьяна, а потом, схватив кандальную цепь в руки, побежала к Софье, к костру, где, судя по запаху, уже запекалась картошка. Софья, как раз притащила шесть запечённых картофелин к спальному месту, и приготовилась уже есть, когда прибежала запыхавшаяся Марьянка.
  - Что, так быстро? – удивилась подруга. – А я-то надеялась, что и твоя картошка….
  - Можешь и мою есть, а мне и хлеба хватит, - отпыхиваясь, ответила Марьянка.
  - Ну, давай, рассказывай, что там произошло, и кто за тобой гнался? - очищая картофелину, спросила Софья.
  - Я, кажется, обидела хорошего человека, - задумавшись, ответила Марьянка, и рассказала во всех подробностях, что произошло у палатки.
  - А ты и впрямь маленькая дурочка! – Ну, зачем ты посыпаешь золой свою голову, не узнав, зачем тебя пригласили?
  - Но я не сыпала золу на голову, а только на руку, - ответила Марьянка, а Софья расхохоталась.   
   – Это такое образное выражение. Так говорят о тех, кто хочет себя опорочить в чужих глазах! – объяснила Софья. – Может, у этого Демьяна Васильевича Малахова, да и наверняка, были хорошие намерения к тебе? А ты сразу отрубила – Я падшая девка! Я сифилитичка! Зачем так себя марать-то? Может быть, это была твоя судьба! Не все же люди такие плохие. Будем надеяться, что он тебе не поверил.   
                Глава - 27.
     Но он поверил, а может быть, обиделся потому, что после ночёвки ни разу не появился рядом с Марьянкой. Да и за время днёвки, вечер, день и ещё один вечер. Ни одного раза не появился на глаза Марьянки. Она даже подумала, что сотник сменился, как начальник колонны.
     Софья же раз с десяток упрекнула подругу, что та виновата, что необдуманно лишила себя лучшей судьбы. Марьянка же, конечно обижалась на Софью, но в глубине души понимала, что та, возможно права.
      И когда на очередном построении после днёвки она увидела Демьяна, с души её упал тяжёлый камень. И снова уже до чёртиков надоевший звон кандалов, который, правда стал менее звонким потому, что под подошвами полуразвалившихся котов была не каменистая дорога, а пылящая грунтовка.  Партия каторжан выходила на плоскую Западно - Сибирскую низменность без единого холмика.
       Марьянка по-прежнему шла в одной тройке с Софьей и Игнатом Макаровичем. Они ещё на днёвке почувствовали, что заболели, и все признаки говорили, что это всё тот же сыпной тиф. Сначала Софья заметила у себя сыпь, а потом и Макарыч признался, что его лихорадит с той самой ночёвки, во время которой умерла Мария.
  - Так что остались считанные дни до моего конца, - едва передвигая ноги, обречённо поведал Макарыч.
  - Игнат Макарыч, Софья, да вы, что?! Надо, что-то делать! – выслу-шав жалобы и признания Макарыча, воскликнула Марьянка, - Нельзя же так смиренно ждать своей смерти! Ведь можно же, что-то сделать….
  - В больнице, конечно, можно, - грустно ответила подруга. – Но, где в этом пустом краю больницы? Тем более, кто нас туда отпустит….
  - Вы, как хотите, а я не буду так спокойно дожидаться вашей смерти! – твёрдо произнесла Марьянка. – И вам запрещаю! Вы должны бороться со своим недугом!
     И как только колонна подошла к очередной ночёвке, к расчищенной на берегу небольшого живописного озерца, площадке с кострищем по центру, Марьянка попросила конвоира, чтобы тот отвёл её к начальнику колонны. Конвоир сначала упирался, сказав, что господин сотник не велел его беспокоить по пустякам. Но под напором Марьянки он сдался, и повёл её к своему начальнику. Демьян Васильевич в это время руководил, вернее даже сам уча-ствовал в установке палатки. Его вороной жеребец щипал травку на самом берегу озера, в котором уже купалось, садящееся в него солнышко.
     Увидев Марьянку, сотник, кажется даже смутился, о чём свидетельствовал пурпур покрывший его лицо. Он отошёл в сторону от работающих конвоиров.
  - Назарова? Марьяна? Каторжанка Назарова? – несколько сбивчиво начал сотник, потом оправившись, уже уверенно спросил: - Каторжанка Назарова чем обязан?
  - Демьян Васильевич, я была вынуждена искать с вами встречи, - не-много смутившись, ответила Марьянка. – Я вынуждена просить у вас помощи. Вы уже знаете, что у нас уже умерло от сыпного тифа три человека. А сейчас заболели самые близкие мне друзья. Я не могу смириться с этим, и потому прошу вашей помощи. Нельзя допустить, чтобы умерли и они…..
  - Каторжанка Назарова, - строго начал сотник, а затем, сменив тон, продолжил: - Марьяна, я попробую, что-нибудь сделать. Я подойду к вам чуть попозже. Егоров, проводи Назарову на место, - приказал он конвоиру, под присмотром которого Марьянка пришла сюда. А сейчас этот конвоир мелкими камешками пускал блинчики по глади озера, ну совсем, как ребёнок. 
  - Ты где была? – спросила Софья, как только Марьянка вернулась. – А то мы с Макарычем уже хотели съесть твою пайку.
  - Софья, Макарыч, разделите мою пайку. Вам сейчас лучше нужно есть, а я потерплю, - ответила Марьянка, присаживаясь рядом с друзьями. Сейчас я была у Демьяна Малахова, ну, то есть у начальника партии, и он обещал, что-нибудь с вами сделать.
  - Во-первых, давай, не выдумывай, бери и ешь, я пошутила. Твоей пайки нам не надо. Ещё не хватало, чтобы и ты с нами заболела, - возразила Софья. – А теперь, во-вторых, чем может помочь нам твой Демьян? Он, что господь Бог? – укладываясь на мягкую тряпку, спросила Софья
      А небо уже темнело. Зажигались первые звёзды, и вовсю горел костер. Софья с Игнат Макаровичем уже заснули, только Марьянка не спала. Она ждала, и дождалась. Бравый сотник пришёл, как и обещал. И пришёл не один. Он пришёл с пожилой тощей каторжанкой, полячкой по национальности.
  - Эта старая пани отличная знахарка, - объяснил Марьянке и про-снувшимся Софье и Игнат Макаровичу Демьян. – Она согласилась осмотреть вас и врачевать. Я дал указание, чтобы вы трое и полячка ехали на подводе. А сейчас примите от меня, что Бог послал. Вам нужно силы поддержать, - и Демьян положил к   ногам каторжан ногам довольно увесистый узелок с чем-то. – Марьяна, давай отойдём немного в сторону.
     Марьянка, поднявшись, пошла за начальником колонны, который отвёл её метров на двадцать от ночёвки, на самый берег озера. У ног едва слышно плескалась вода, в которой отражались яркие звёзды летнего треугольника. Вдруг, на чёрном небосклоне вспыхнула звезда и, прочертив яркий свет, упала, казалось за озером. Демьян порывисто взял Марьянкину руку в свою большую и сильную мужскую руку.
  - А я успел загадать желание, - негромко, но проникновенно произнёс Демьян, глаза которого отражали свет костра. – Марьяна, зачем ты наговорила не себя? Я ведь знаю, что это неправда….
  - А я не знаю тебя, - ответила Марьянка, выдёргивая свою руку из его рук.
  - Я постараюсь, чтобы ты Марьяна узнала меня, - едва слышно произнёс Демьян. – И постараюсь разбудить твоё сердце.
  - Ой господин начальничек, мне нужно идти к своим друзьям. Воз-можно, они нуждаются в моей помощи, - вдруг, словно испугавшись чего-то, запротестовала Марьянка.
  - Да постой же со мной Марьянушка, ну хотя бы не долго. Твоим друзьям ты сейчас не нужна и мы обои об этом знаем. Побудь со мной, - упрашивал Демьян.
  - Но, завтра рано вставать, и к тому же я сильно устала, - запротестовала Марьянка.
  - Тогда не смею тебя задерживать, но надеюсь, что впоследствии ты всё же выслушаешь меня, - пожав Марьянкину руку, произнёс Демьян. – Можно я буду вас навещать? – тут же спросил он. 
      Но Марьянка не ответила. Она совершенно забыла о своей кандальной цепи и, когда, развернувшись, пошла к месту ночёвки, то чуть не упала, запутавшись ногами в своих кандалах. Но Демьян успел её поднять. На секунду её тело оказалось прижатым к его телу. Марьянка почувствовала стук его сердца, и щёки её запылали. Но ночная темнота скрыла её смущение. Да и Демьян, будто обжёгшись, разомкнул свои объятия. Нагнувшись, Марьянка нащупала свою цепь, и бегом, не поблагодарив Демьяна за то, что удержал её от падения, устремилась к своим друзьям. 
     Её место было уже занято. Рядом с Софьей спала знахарка. И Марьянке ничего не оставалось, как укладываться с краю на ещё непримятую траву. Она долго ворочалась, приминая эту траву, и снова чувствовала стук сердца Демьяна. В её душе очень тихо зазвучали, какие-то щемящие струнки, от которых истома наплывала на её тело волнами. И вот, качаясь на этих волнах, Марьянка заснула.
    Ей снилась только что растаявшая поляна, по которой она бегала босиком. Вовсю светило яркое весеннее солнышко, сгоняя последний снег. Она шла, едва таща ноги, уставшая и голодная. Открыв дверь, она вошла в свой родной дом. На столе дымился горшок с кашей, а на длинной лавке сидели её родители. А посередине, между ними сидел Демьян в полном обмундировании. Даже шашка стояла рядом с его сапогами.
  - Доченька, наконец-то ты пришла, - поднялась с лавки мать, держа в руке вышитый ею рушник. – А мы тебя отдали замуж.
     Затем с лавки поднялся отец.
  - Позволь представить, твой муж, казачий полковник Демьян Васильевич Малахов. Изволь любить его и подчиняться ему по гроб жизни.
   Марьянка хотела закричать, что она не знает этого полковника, как вдруг Демьян стал превращаться в Федьку. Дикий ужас охватил её, и она проснулась.
      По длинному стебельку травки полз, какой-то жучок с длинными шевелящимися усиками, и она протянула к нему руку. Расправив свои прозрачные крылышки, жучок улетел, оставив капельку, какой-то жидкости на стебельке. Марьянка перевалилась на спину, вспоминая свой сон. Небо было уже светлым, но солнце ещё не взошло. Значит, около пяти, - подумала она, и сладко потянулась. И тут зазвенели её кандалы, вернув её в страшную реальность. Моментально она вспомнила и князей Халтуриных, и страшного кузнеца, и тюрьму, и дорогу в Сибирь в этих звенящих кандалах. И это не было сном, а реальностью столь же дикой и пугающей, как этот кошмарный сон.
     Она вспомнила, что её друзья в беде и им нужна помощь. Вскочив со своего травяного ложа, она кинулась к Софье с Макарычем, но они ещё спали. Но не спала пожилая полячка знахарка. В маленькой ступе она толкла, какое-то зелье и, увидев Марьянку, произнесла:
  - Кудрявенькая, в тебе заключена великая сила. Только сейчас эта сила направлена против тебя самой. Тебе нужно научиться ею управлять, - отложив ступку, внимательно разглядывала Марьянку. – Ты сейчас чёрная ворона в этом мире, но можешь стать белым лебедем. Возможно только в следующей жизни.
      Марьянка не обратила внимания на слова этой чокнутой, как она подумала, полячки. Её больше волновало состояние её друзей, и смо-жет ли эта полячка вылечить их.
     После того, как прозвучал громкий бой барабана, и началось по-строение, к ним подбежал конвойный, и предупредил, что Марьянка, Софья, Макарыч и Ядвига, так звали полячку, поедут на подводе до полного выздоровления больных. Марьянка вначале начала отнеки-ваться и отказываться от подводы, но конвойный сказал, что это приказ начальника партии, и желает она или нет, но она должна ехать на подводе вместе с больными и ухаживать за ними.
     Софья смеялась, хотя и не могла самостоятельно дойти до подводы, как и Макарыч. Им помог это сделать Андрюша Невзоров, который, по всей видимости, любил Софью. Софью и Макарыча уложили на подводу, на свежескошенную траву. Марьянка с Ядвигой уселись рядом, свесив ноги с кандалами. Им пришлось взять в руки цепи кандалов, чтобы они не волочились по земле и не попали под колёса. А такие случаи были, и кандальники погибали под колёсами повозки, как рассказывал кучер подводы. Полячка тем временем напоила Софью с Макарычем приготовленным ею снадобье, и сказала, что если смилостивится Бог, то больные недельки через две смогут идти своими ногами.
    - Это почти пять этапов, - подсчитала Марьянка, глядя, как крутятся колёса, как мимо движется дорога, как мимо уходят вековые сосны сибирской тайги.   
       Она не заметила, сколько прошло времени, как на своём вороном жеребце подъехал к подводе Демьян. Он ехал, молча, и всё смотрел на Марьянку. А она не смела поднять своих глаз, и посмотреть в его глаза. В её глазах стоял утренний сон, в котором он сидел между отцом и матерью, и она говорили, что это её муж. - Неужели даже во сне меня отдают замуж помимо моей воле? Неужели даже во сне я не могу решить сама, за кого мне выходить? - думала Марьянка. – Неужели за меня всё будут решать другие люди, а я навечно останусь холопкой, подневольной, бессловесной холопкой? – в душе Марьянки начал разгораться пожар сопротивления: - Как так, родители ещё не видели Демьяна, а уже отдают за него замуж? И когда начальник партии в третий раз поя-вился у повозки, Марьянка чуть не закричала: - Я стану вашей женой, только тогда, когда полюблю вас! А сейчас я даже не знаю вас! Но она промолчала.
     А Демьян снова привёз и передал Ядвиге узелок с едой. В этом узелке оказалось четыре довольно приличных куска хлеба, четыре сваренных куриных яйца и четыре кусочка мяса. Всё было уже поделено, и Марьянка уже не могла отказаться от своей доли. Тем более она уже три дня, как ничего не ела, и не заметила, как проглотила и яйцо, и мясо и кусок хлеба.
      Когда партия кандальников достигла места днёвки, а это был, как всегда большой дом, больше похожий на сарай, Марьянка помогла Софье сойти с повозки и зайти в этот сарай. Андрей Невзоров помог добраться до спального места Игнат Макаровичу. Ядвиге же разрешили под присмотром местного конвоира, побродить по местной тайге, и пособирать там целебные травки, так как до заката ещё оставалось довольно много времени.
     А когда начало смеркаться и кандальники, уставшие от пешего пе-рехода, заснули, в доме появился Демьян Васильевич собственной персоной. Он принёс очередной узелок для больных и, немного пообщавшись с ними, попросил Марьянку выйти на улицу, чему она не могла воспротивиться.
     Выйдя на улицу, Демьян уселся на лавочку под раскидистым кустом ивы, и пригласил сесть и Марьянку. Он раскурил трубку и, затянувшись, произнёс: 
  - Я казак. И вроде бы свободный человек. Но по существу такой же подневольный, как и вы, каторжане. Единственное наше отличие от крепостных, что мы работаем на себя, на своих клочках земли….
  - А мне-то зачем всё это говорите, господин начальничек?, - садясь рядом, спросила Марьянка. – Я-то холопка, попавшая на каторгу за то, что отказалась лечь в постель со своим господином….
  - Я к тому и говорю, чтобы ты не считала меня своим господином, - выбив трубку и, засунув её в нагрудный карман мундира, произнёс Демьян. – Ты, быть может думаешь, что ещё в Уральской я хотел тебя завалить в свою постель.
  - А то, как? Ты же вон, как смотрел на мой задок, когда мы неосмотрительно подняли подолы! – с ехидством произнесла Марьянка. – Ты с тех пор спишь и во сне видишь меня в своей постельке!   
  - Но это не так! – взволнованно отрицал Демьян. – В тот раз я увидел твой силуэт и твою прелестную кучерявую головку. Мне показалось что я тебя давным-давно знаю. А когда ты повернулась ко мне лицом, то, то я влюбился! Да, да! Я потерял от тебя голову и начал сходить с ума! Да и ты если бы взглянула на себя со стороны, то тоже наверняка влюбилась бы в себя! Это так! – проглатывая окончания слов, торопясь, словно Марьянка вот-вот убежит, выкладывал всё, что думал Демьян. – Так вот, там в Уральской в тот вечер, я просто хотел лишний раз увидеть тебя, поговорить с тобой, познакомить тебя со своей больной матушкой и просто накормить тебя. Я ведь знаю, что вы голодны. Но, в тот день матушка моя умерла, и мне пришлось отправить тебя, но я приказал Агееву отстегнуть всех от прута. Но он, видимо не понял меня.
  - И зачем всё это? К чему твоё благородство? – спросила Марьянка.
  - Марьяна, но неужели ты ничего не поняла? – посмотрев в глаза её, спросил Демьян. – Я же…. Неужели ничего не чувствуешь? Неужели твоё сердце молчит? – Демьян соскочил с лавочки, порываясь уйти, но, увидев, что забыл фуражку, вернулся и, схватив её, бросил Марьянке через плечо: - Да ЛЮБА ты мне, ЛЮБА! Я бросил всё и, выпросив должность начальника партии на всю оставшуюся дорогу, помчался к тебе, за тобой! А, ладно, всё равно ты не понимаешь! – в сердцах махнул рукой Демьян. -  А теперь иди Назарова на своё место, и ухаживай за своими друзьями. Может всё-таки твоё сердце, что-нибудь шепнёт тебе?
      Марьянка подошла к двери сарая. Конвойный мужчина в годах молча, открыл дверь, и впустил её, а потом окликнул:
  - Назарова вернись! Ты что совсем слепа и совсем не видишь, что господин сотник извёлся! Разуй девонька глаза-то свои! Да, ты красивая деваха, но и Демьян Васильевич тоже не урод, а видный парень! Зачем же ты мучаешь его? Другая бы радовалась, что такой видный мужчина положил на неё глаз, и воспользовалась бы этим! Или тебе больше нравятся эти железки на ногах, которые своим звоном заглушили зов его души и сердца!
  - Но я не продажная девка, чтобы с первым попавшимся за кусок жратвы упасть в его постель! – с вызовом ответила Марьянка.
  - Да, что с тобою говорить, ты и впрямь слепа! – пробурчал пожилой конвоир. – Иди Назарова на своё место и всё же хорошо подумай. И не путай божий дар с яичницей. Или, раз обжегшись на кипятке будешь до конца жизни дуть на холодное молоко?
   Заскрипев, дверь захлопнулась за спиной Марьянки, загремели тяжёлые засовы. Она почти в полной темноте подошла к своим друзьям, и уже хотела лечь рядом с Софьей, как та тихо произнесла:
  - У тебя в головах узелок с твоей долей. Это всё, что осталось от по-дарка твоего обожателя. Остальное мы с Макарычем и Ядвигой съели, - сонным голосом пролепетала Софья. – Ну, а сейчас рассказывай, где была, и что делала? Ты ещё не покорилась?
  - Софья и ты туда же! Только что меня конвойный упрекнул в слепоте. Якобы я совсем извела горного хлопчика! – вспыхнула Марьянка. – Но Демьянчик-то уже не предлагает мне своей постельки, а лопочет, о каких-то чувствах! И говорит, что в прошлый раз, в станице Уральской, где его дом, якобы хотел меня с его матушкой познакомить….
  - Что? – сев, удивилась Софья. – И ты ещё не поняла, что у него серьёзные намерения?! Значит, он и впрямь в тебя втрескался!
  - Но я-то его нисколечко не люблю! – отрезала Марьянка.
  - Ну и дура! И прав конвоир, ты совсем слепа! На твоём месте, я бы кинулась Демьяну в объятия, вцепилась бы в него клещом, и не выпускала бы до самой смерти! Какая ещё любовь, если он готов носить тебя на руках?! Что ещё нужно бабе?!
  - Но я-то хочу, чтобы меня любили, и я любила своего избранника! Чтобы мне не приказывали, когда он захочет ложиться в постель! – оправдывалась Марьянка.
  - Да ты действительно дурочка, маленькая, сопливая дурочка! Если он тебя любит, ты будешь вить из него верёвочки! Ты будешь командовать, когда лечь, а когда встать! Он будет в твоих руках и в плену своей любви! А когда полюбишь ты, ты станешь рабой своей любви и того, кого полюбишь! Нужно пользоваться его любовью, тем более в наших-то условиях с кандалами на ногах! Любовь, говорят слепа, и он пойдёт на всё ради тебя, даже на должностное преступление! Надо только ненароком намекнуть.
  - Но это нечестно, - промямлила Марьянка.
   - А ты и впрямь дура! – отрезала Софья и, отвернувшись, упала на кучку сухой соломы.
      Марьянка же не могла принять того, что сказала Софья. Как можно пользоваться слабостью человека? Ведь по словам Софьи – любовь это слабость, болезнь. А она думала, что любовь это сила, ради которой совершаются подвиги, как в сказках о принцах. И уже перед тем, как заснуть, Марьянка подумала, что раба никогда не полюбит, а полюбит героя, который ради неё совершит подвиг. Но она не додумалась до того, что звание героя иногда присваивают и посмертно.
                Глава – 28.
   Проснувшись довольно рано, когда все ещё в основном спали, Марьянка нащупала, какой-то узелок у себя в головах, и только тут вспомнила о подарке Демьяна. Она растянула, вернее, развязала солдатский сидор. В нём оказался большой кусок хлеба, три яйца и целая ножка зайчатины, обжаренная на костре. В чистой тряпице было завёрнуто два сахарных петушка и кусок колотого сахара.
  - Мне, что, обожраться? – подумала Марьянка, и хотя её желудок был пуст, она дождалась, когда проснулись и Софья и Макарыч, и Ядвига, и только тогда она снова достала сидор из-под соломы. Она снова развязала этот сидор, и предложила всем позавтракать.
  - Это же твоя доля! - заартачился Макарыч. – Мы свои доли вчера съели.
  - Я знаю, вы наверняка со всеми поделились! – возразила Марьянка. А сейчас я хочу, чтобы вы позавтракали со мной! Мне всё равно всё не съесть.
     Софья возражать не стала. Порывшись в соломе, она достала ножик Кости – покойничка. Разрезала хлеб и мясо на четыре кусочка, оставила Марьянке кулёк со сладостями, при этом проговорив, что сладости полезны для повышения любовного тонуса. И три яйца Софья поделила. Одно взяла себе, одно отдала Макарычу, и одно полячке. Больным они полезней, сказала она. И минут через десять от Марьянкиной доли осталось несколько обглоданных косточек и кучка ячной скорлупы. Правда, Марьянка с полчаса ещё хрумкала сахар, а петушки она засунула в карман халата про запас.
     И тут к Марьянке подсела знахарка, полячка Ядвига. Она, как всегда переминала, какую-то травку в своей ступке.
  - Марьянушка, сколько тебе годков-то? Мне, кажется, что ты молода, а натерпелась ты много, - начала Ядвига с заметным акцентом.
  - Весной мне семнадцать исполнилось бабушка Ядвига, - призналась Марьянка.
  - Ой девонька, вижу я, что за чужие грехи ты несёшь свой крест. Своих-то грехов за тобой ещё не должно быть. Правда, вижу чёрное на твоей душе. Но это в агонии, когда не понимала, что творишь, - негромко, не торопясь, вещала знахарка. – Да это и не считается, так как выжил он, и преследует тебя. И тебе нужно больше всего его бояться.
     И Марьянка тут же вспомнила страшного кузнеца. Вспомнила, как его резала в агонии страха, и как увидела его у костра, после первого дня долгого пути сюда, теперь уже в Сибирь. И что? По предсказанию старухи он ещё будет меня преследовать? – хотела переспросить Марьянка, но промолчала. А полячка продолжала вещать:
  - И зря ты девонька отказываешься от своего благо, от своей лучшей судьбы. Когда ты это поймёшь, будет уже поздно. В тебе течёт не холопская кровь, а дважды перемешенная, княжеская, кровь непокорной разбойницы. За их грехи ты несёшь свой крест.
   - Но мои родные простые крепостные, - возразила Марьянка.
   - В таком случае говорят, не верь ушам своим, не верь глазам своим, а верь проведению своему, которое со временем постигнет тебя на больной постели, - произнесла Ядвига, и пошла поить своим снадобьем Софью с Игнатом Макаровичем.
      А ещё эта знахарка поведала, но уже всем троим, что, побродив по тайге по местной, она видела столько целебных трав, которых в Польше, у себя на родине не видела за всю жизнь. Так, что она полностью уверена в том, что недельки через две поставит на ноги Софью с Макарычем.
     А к вечеру снова пришёл Демьян. Он поставил к ногам больных полный сидор. Поговорил с пани Ядвигой о ходе лечения, и вызвал Марьянку на улицу. Там он велел ей минутку подождать его, а сам ушёл за угол сарая, и через минуту вернулся с охапкой полевых цветов.
  - Марьяна, это тебе, - покраснев, произнёс он. – Мог бы целый воз, но в руки вошло только столько, - сказав это он, неловко поправляя фуражку пошёл к своему жеребцу и, взлетев на него, улетел, не оглядываясь.
     Марьянке впервые подарили цветы. Сама она, конечно, рвала эти васильки и ромашки, но никто их не дарил ей. Ей стало приятно получить эти простые полевые цветочки. И даже её сердце дрогнуло. Она с этим ворохом цветов и вошла в сарай. Увидев эти незабудочки с ромашками и васильками, Софья чуть с даром речи не рассталась, у неё нижняя челюсть чуть не отвалилась.   
  - Вот это букетик! – наконец вымолвила она, забыв про мешок, который начала разбирать. – И ещё думает! Ей устилают розами дорогу к алтарю, а она ещё думает!
  - Но я-то его не люблю! - швырнув букет в Софью, чуть не закричала Марьянка, что даже Ядвига это услышала.
  - А вот этого девонька, говорить не надо, сегодня не любишь, а завтра и…. Ты только не говори это ему в лицо, иначе перечеркнёшь свою судьбу, - промолвила Ядвига.
  - Бабушка Ядвига ты вот говоришь о моей судьбе, а что ты знаешь, скажи мне, я тоже хочу знать, - вспылила Марьянка.   
  - Ой девонька, много будешь знать, скоро состаришься! – нравоучительно произнесла полячка. – Ты вот ко мне – бабушка, да бабушка. А знаешь, сколько мне лет-то? На самом деле мне тридцать два года! И всё потому, что я тоже хотела много знать. А любое знание стоит время, какое-то стоит секунду жизни, какое-то час, а какое-то годы твоей жизни! Самые дешёвые знания, знания, полученные из книжек, те, которые все знают. А самые дорогие это знания о будущем своей жизни. Так что не спеши узнать то, что с тобой будет, а лучше слушай, что советуют тебе друзья твои. Плохого они тебе не пожелают…. А цветочки-то ты зря бросила. Они от доброго сердца дарятся. И разбрасываться чужими сердцами это плохая примета. Это тебе будущее. Лучше пойдём, потрапезничаем. Вон сколько принёс добрый человек. И это тоже от сердца подарено.
     Марьянка присела рядом с Софьей, что-то съела, не обращая внимания, что в её голове был полный сумбур. Что ей делать? Как ей жить дальше? Её оторвали от мамкиной титьки. Никто не научил, как жить, как не наделать ошибок. Мамка с отцом советовали одно, крёстный Кирилка другое, Софья третье, а Ядвига четвёртое. А как правильно? А ей ведь давали советы ещё и барин Илья Петрович, и княгиня Анфиса Сергеевна, и князь Сергей Георгиевич, и даже распутницы – Машка с Нюськой – поломойкой! Как из всей этой кучи советов выбрать правильные? Как не ошибиться? Марьянка совсем растерялась. Ей бы доброго поводыря, который за ручку провёл бы её по жизни. Но, где этот поводырь? Пока что она заработала только конвоира, который по мимо её воли гонит её в да-лёкую, страшную, загадочную Сибирь. Что там ей уготовано?   
    С этими мечущимися в её голове мыслями Марьянка и заснула. А проснулась с привычным уже боем барабана. Рядом с её головой лежал букетик ромашек, с десяток маленьких солнышек с белыми лепестками-лучиками.
  - А я уже хотела тебя будить, - произнесла Ядвига, склонившись над Марьянкой. – Нашим больным совсем плохо. Видимо, кризис наступил. Надо их до подводы довести. Да, тебя уже навещал ранний гость.
  - Да вижу, - ответила Марьянка, помогая подняться Софье и, беря в одну руку свою и Софьину цепь.
    На улице накрапывал мелкий августовский дождь. Дождь на Ильин день, хорошая в народе примета. Значит, осень будет хорошая. А, какая хорошая, Марьянка и не знала. Андрей Невзоров привёл Игнат Макаровича, и заменил мокрую солому на телеге. Софья с Макарычем уже не могли сидеть, и потому их положили на свежую душистую подстилку сибирских трав. Рядом уселись Марьянка с Ядвигой. И очередной этап начался. Снова зазвенели кандальные цепи и застучали по дороге деревянные коты каторжан.
    Часа через три после того, как колонна тронулась в путь. К подводе подъехал Демьян на вороном жеребце. Он узнал у Ядвиги о самочувствии больных, а сам неотрывно смотрел на Марьянку и, видимо, нисколько не слышал, что говорит полячка. Софья своей горячей рукой толкала Марьянку. И как только Демьян уехал, она ослабевшим голосом тихо промолвила:
  - Эх, подружка, он же страдает! И почему ты такая деревянная? - произнесла она и, обессилев, замолкла.
   Затем был вечер. Была и ночь под проливным дождём среди поля, когда костёр совсем не хотел разгораться. Лишь под самое утро, когда дождь совсем перестал, костёр разгорелся, немного обсушив одежду каторжан, которых ждала дорога до днёвки, раскисшая от прошедшего проливного дождя.
    И снова букетик, теперь уже незабудок получила Марьянка из рук самого Демьяна, который при построении подъехал к подводе, на которой уже сидела она вместе с Ядвигой и с лежащими Софьей с Макровичем.
  - Девонька, ты не боишься перемудрить? Ты дай ему хоть маленькую надежду, - вдруг, возмутилась уже Ядвига. – Ну ты хоть улыбнись ему, сверкни своими глазищами, и ему станет легче жить и переносить эту каторжную работу. Не будь ты букой, в душе-то ты добрая. И не все ведь мужики такие, как ты наверняка о них думаешь.
                Глава – 29.   
     На днёвку колонна каторжан остановилась в большом сибирском селе, вернее на окраине его в специально срубленном из сибирской сосны доме. В этом доме даже пол был не земляным, а деревянным и ещё пах сосновыми досками. Да и подстилка была свежей из пшеничной соломы. А сам дом был
 обнесён забором из тех же сосновых досок. Одним словом небольшая тюрьма и даже для конвоя был отдельный дом. Но главное, уже вечером после того, как каторжане расположились на ночлег на свежей соломке, их накормили свежим ещё тёплым пшеничным хлебом. И на кусок хлеба положили по две ложки гречневой каши. Удивлению кандальников не было предела. Да что там, деревянный бак для справления нужды был отгорожен свежесрубленными досками!
     Во время раздачи ужина в дом зашёл Демьян. Он недолго посмот-рел, как идёт раздача пайков, а затем подошёл к Марьянке с друзьями. Он говорил с Ядвигой, а сам смотрел на Марьянку, которая почему-то не смела поднять своих глаз от пола. Закончив разговор с Ядвигой, он чётко развернувшись, пошёл к двери.
    Рано утром Марьянка проснулась от того, что восходящее солнышко бросило свой лучик через зарешеченное окно прямо на её лицо. Открыв глаза, она даже забыла, где находится. Её, желудок не просил еды. Она перевернулась на другой бок, и увидела Ядвигу, которая колдовала над очередным снадобьем предназначенным для больных. Полячка почувствовала взгляд Марьянки и, улыбнувшись, произнесла:
  - Кажется, кризис миновал и моим пациентам становится лучше. Со-фья даже съела полкуска хлеба. Макарыч, правда, спит, но и у него жар начал спадать. Ещё день-два и они смогут сидеть, - сказав это, Ядвига продолжила смешивать и разминать травки.
     В этот момент хлопнула дверь и, вошедший конвоир, громко крикнул:
  - Назарова на выход!
  - Это твой соколик! Да не будь ты букой! – улыбаясь, произнесла Ядвига, и продолжила своё привычное занятие. – И ещё раз предупреждаю, не вздумай говорить, что не любишь.
      Марьянка, не спеша, встала. Стряхнула с головы соломенную труху и, взяв в руки цепь, направилась к двери, у которой стоял конвоир.
  - Назарова, поспешай, а то твой сокол улетит! – оскалившись, и при этом показав ряд жёлтых, прокуренных зубов, пробалагурил пожилой конвоир.
     Марьянка вышла на невысокое крыльцо. В её нос сразу ударил аромат сосновой хвои и запах озона, и она вспомнила, что сквозь сон слышала раскаты грозы и шум дождя. – Где ж Демьян? – сразу не увидев, подумала она и, только услышав храп жеребца, она бросила взгляд налево, в сторону солнца.
     Он сидел на своём вороном в ореоле солнечного света с охапкой крупных ярко-красных цветов. Одним движением он спешился с же-ребца и пошёл к Марьянке, уже сошедшей с крылечка. Он поклонился и передал этот букет ей.
  - Вот, всю согру облазил, - произнёс он, улыбаясь. – Весь вымок.
  - Это ж Марьин корень! – и лучезарная улыбка озарила лицо Марьянки. – В наших местах они встречаются очень редко, а тут целый букет!
     Глядя на Марьянку, у Демьяна даже дыхание спёрло от светящейся улыбки и от того, что угодил.
  - А здесь целое болото в этих цветах, – тоже разулыбался он. – Если надо, я ещё нарву.
     А Марьянка, вдыхая чудесный запах цветов, улыбалась без натяжки и свободно. И у него, у сотника тоже отлегло от сердца.
  - Я сейчас должен увидеться со старостой села и решить, кое-какие вопросы, а потом мы снова увидимся, - промолвил он, и почти бегом направился к своему вороному. И уже через мгновение он ускакал.
     Когда Марьянка вернулась в помещение, где уже начали просыпаться каторжане с букетом терпко пахнувших цветов, Ядвига даже соскочила на ноги.
  - Это же пион дикорастущий! – воскликнула она. - Редчайшее лекарственное растение, помогающее от женских болезней, а так же и от всех заразных. Но нужен только корень. Где ты достала эти цветы?
  - Демьян подарил, словно сама не знаешь! Он сказал, что там их полно. Всё болото цветёт, отчиталась Марьянка, садясь рядом с Софьей, которая, конечно горела, но уже не бредила, как вечером. Она лежала, устремив свой взгляд в потолок.  А Марьянка продолжила: - он сказал, что ещё принесёт этих цветочков.
  - А ты попроси его, чтобы выкопал несколько корешков. Скажи, что Ядвига просила. Очень поможет нашим больным.
     И когда после раздачи неожиданного обеда, Демьян зашёл в каторжанскую, якобы для того, чтобы справиться о состоянии больных, Марьянка и передала ему просьбу знахарки.
  - Отчего ж не выкопать-то если они, эти цветы сами выдёргиваются с корнями, - улыбаясь и, глядя в Марьянкины искрящиеся глаза, произнёс Демьян.    -  К вечеру и принесу. Только дай мне слово, что выслушаешь меня.
  - Отчего ж не выслушать? – в тон Демьяну ответила Марьянка, и улыбнулась, хотя улыбаться вовсе и не хотелось. Но она улыбнулась, чтобы не выслушивать упрёков Ядвиги и уже очнувшейся Софьи.
  - Марьяна, выслушай меня, и прошу, не перебивай, - усаживаясь на крыльцо рядом с ней, произнёс Демьян.   
     Это случилось под вечер, когда солнце уже запуталось в ветвях сосен, растущих за забором. Перед этим Демьян отдал Ядвиге с десяток крупных корней Марьиного корня, а Марьянке новый букет ярких цветов. Усаживаясь на крылечко, она в душе догадывалась, о чём пойдёт речь. Наверняка Демьян предложит ей жить с ним, делить с ним постель, как это сделал, увидев её смотритель тюрьмы, или надзиратель Илюха. Но она же не продажная девка. А Демьян, немного подумав, брякнул сходу:
  - Марьяна, я предлагаю тебе руку и сердце, и хочу, чтобы ты стала моею женой. Я уже говорил, что влюбился, как только увидел тебя.
  - Ты увидел мою задницу, а не меня, - подумала Марьянка, и хотела сказать это, но в этот раз промолчала.
  - В своей станице я хотел познакомить тебя с больной матерью, об этом я тоже кажется, говорил тебе, но Бог не позволил мне этого сде-лать, - волнуясь, и краснея, говорил Демьян, поднявшись с крылечка. – Я готов пойти на всё.   
     Марьянка терпеливо слушала, но почти не слышала Демьяна. Она видела те же глаза его, когда одёргивала подол халата, и прикрывала свой срам. Да, он говорил ей, что-то о любви, но любовь-то всё равно, как ни крути, приведёт её к его постели, в которую ей, ой как не хотелось бы попасть!
  -  Скоро Тюмень, где кончаются мои полномочия! Давай сбежим, я казак вольный! А тебя не будет ни в одном документе! Ты будешь для всех умершей. Мы обвенчаемся в первой же попавшейся церквушке, - возбуждённо продолжил Демьян. – А земли в Сибири много. Купим клочок пахоты и будем работать, и растить детей. Я уже договорился с местным старостой. Он предложил мне место егеря. Правда, лесничество в десяти вёрстах от села. Есть хороший дом и несколько десятин земли, я уже проверил.
     Марьянка же не слышала, что говорил Демьян. Она видела перед собой обнажённое, волосатое, огромное тело кузнеца, бравшее её. Видела тело сотника в одних подштанниках. Вспомнила, как ей было противно и стыдно. И когда Демьян замолчал, она почти взмолилась:
  - Демьянушка, но я не люблю тебя, и навряд ли, когда полюблю, как и любого другого мужчину. Прости Демьян, но врать я не желаю, - зажмурив глаза и, сжавшись, словно ожидая удара, ответила Марьянка.
     Демьян соскочил, посмотрел на сжавшуюся Марьянку и, не выдержав, схватил её за плечи. Он стал её трясти. А из её закрытых глаз текли слёзы страданий.
  - Да, кто заколдовал-то тебя?! Очнись, Марьяна! – отскочив, закричал Демьян. Затем, остудив свой пыл, произнёс: - Назарова, иди на своё место!
    И, резко развернувшись, Демьян почти бегом устремился к своему вороному, вскочил на него, и понёсся галопом прочь от села. На берегу ручья он спешился, и упал лицом в уже жёсткую траву. И так пролежал до поздней ночи, пока на небо не взошли Стожары.
    Но Марьянка этого не знала. Конвойный, который впустил её в дом, обозвал её круглой дурой. Он, видимо, подслушал разговор своего командира и её, а сейчас отчитал её.
  - Какой паря перед тобой стелется! Одним словом бравый красавец, а ты об него свои каторжные коты вытираешь! Принц заморский тебе нужен, но их сюда калачом не заманишь! А Демьян Васильевич избавил бы тебя от кандалов, и носил бы он тебя на руках. И нарожала бы ты ему детей. И было бы всё по человечьи. А теперь иди красавица на свою вонючую подстилку, корми вшей, и кусай свои локотки.   
                Глава – 30.
     Да, возможно, она и дура, и не понимает своей пользы, но она не любит Демьяна. А она дала себе слово, что выйдет только за любимого, - идя к своему месту, думала Марьянка. А терпкий аромат Марьиного корня распространялся отсюда и пьянил голову. Она, думая, что же не так сделала, незаметно для себя заснула, и сразу провалилась в кошмарный сон.
    Она сидела на верхушке сосны, как в детстве на берёзке. Снизу к ней, обламывая сучья, полз отвратительный, страшный полностью обросший рыжими волосами кузнец. Он орал:
  - Ты моя, и теперь от меня никуда не денешься!
    А ей в правду, некуда было деваться. Она сидела на тоненькой верхушке, которая раскачивалась толи от ветра, толи тряс её этот оборотень. Дико закричав, Марьянка проснулась. Её всю трясло.
  - Что с тобой? Не уж-то и ты заболела? – склонившись над ней, спросила Ядвига. – Ишь, как трясёт.
  - Да сон кошмарный приснился, - дрожащим голосом ответила Марьянка. – Опять этот оборотень пришёл за мной.
  - А этот оборотень случайно не повязан с тобой, какой-либо клятвой с твоей или с его стороны? – спросила Ядвига, внимательно глядя в Марьянкины глаза. – Сон в начале ночи, может быть и вещим.
  - Он поклялся, что найдёт меня всюду.
  - А сон-то свой расскажи, - попросила Ядвига, не отрывая своих глаз от глаз Марьянки. И когда Марьянка поведала свой сон, знахарка вздохнула, и произнесла такое, отчего у Марьянки волосы поднялись дыбом.
  - Он тебя преследует, и до вашей встречи осталась одна веточка твоего древа жизни. Только, когда это произойдёт, я точно не могу сказать. Хотя вещий сон может сбыться и наследующий день.
      Сказав это, Ядвига, свернувшись в клубочек, как кошка, заснула. И храп её тоже походил на кошачье урчание. А вот Марьянка уже не заснула до самого утра, до самого барабанного боя.
    В это утро после днёвки Софья сама дошла до подводы, как и Игнат Макарович. Они могли бы и сидеть, но их кандалы были примкнуты к задку повозки не так, как у Марьянки с Ядвигой, которые сидели, свесив свои ноги по сторонам.
    По не многу кошмарный сон и ночной разговор с Ядвигой забылся, и Марьянка почти успокоилась, но хотя бы её перестало трясти. А когда их навестил Демьян и, узнав о самочувствии больных, вручил ей очередной букетик ромашек, она успокоилась окончательно. Значит, и Демьян не сильно обиделся на неё.
   Марьянка ехала, и разглядывала, как вдалеке, на поле сбежались в хоровод берёзки в жёлтых сарафанах, и как окружили их кусты черёмухи в красных платьях. Осень уже властвовала в природе, и сентябрь уж подходил к концу.
  - Где же он нашёл ромашки в столь поздний срок? – подумала Марьянка о Демьяне. А он собственной персоной снова подъехал к подводе, на которой сидела она. И теперь уже ехал рядом, посматривая на неё. Марьянка, наконец, оторвала свой взгляд от дороги, бегущей под колёса телеги, и бросила его на Демьяна. Взгляды их встретились, и в сердце Марьянки, что-то искранув, щёлкнуло. Но, что-то постороннее попало в поле её зрения.
     Взглянув чуть вперёд, она увидела безобразную фигуру кузнеца. Но он был ещё страшнее, чем прежде. Обезображенное с одним глазом лицо, на втором была чёрная повязка, было обращено на неё. Он испустил душераздирающий звериный рёв и, раскидывая встающих на его пути конвоиров, устремился к Марьянке. Дико завизжав, Марьянка спрыгнула с повозки, и рванулась убежать. Но кандалы-то её были примкнуты к этой повозке. Хорошо, что ездовой остановил лошадку, и Марьянка просто упала. Дорогу обезумевшему зверю преградил Демьян на своём вороном жеребце. Но звероподобный оборотень-кузнец, издав львиный рык, схватил обеими руками жеребца за шею, и опрокинул его вместе с Демьяном. И был уже готов схватить забившуюся в истерике страха Марьянку, но на его пути снова оказался Демьян, уже пеший, который пытался выхватить свою шашку, но оборотень, опередив, схватил его в охапку, поднял над головой, и со всего маха обрушил его на передок повозки. Потом снова поднял, и второй раз ударил спиной об телегу, ломая ему спину и разбивая голову. И только сейчас раздались выстрелы конвоиров. Кузнец вздрогнул и остановился, а потом, заорав во всё горло, упал рядом с Марьянкой. И этот предсмертный рёв оборотня остался в ушах Марьянки до самой её смерти. И каждый раз, вспоминая его, у неё волосы поднимались дыбарем.
    Когда подбежали конвоиры, Ядвига с кучером уже положили переломанное тело Демьяна на подстилку повозки. Марьянка стояла рядом, но смотреть на Демьяна не могла. В руках она, что-то сжимала и, посмотрев, увидела букетик осенних ромашек. – Откуда они? – не могла она вспомнить. А когда вспомнила, упала на колени, и разрыдалась.
    Конвоиры стояли, молча, и совершенно забыли о колонне каторжан, которая тоже стояла, и никто не сделал попытки бежать. Некоторые из них сидели на уже жёсткой траве, глотая слёзы. Кое-кто подошёл к подводам отдать дань уважения хорошему мужику.
  - Марьянка! – сквозь рыдания услышала она голос Ядвиги. – Демьян пришёл в себя, и хочет видеть тебя.
    Марьянка поднялась с жёсткой земли и, прижимая букетик цветов к груди, подошла к повозке. Перед ней все молча, расступились. Демьян улыбнулся, увидев её, хотя голова его кровоточила.
  - Ну, ну, Марьянушка, подними голову, но ты же жива. Ну и здоровый же бугай, - потом, что-то вспомнив, добавил: - Мало же цветов я тебе подарил.
  - Демьянушка я и так в тебя влюбилась, только не умирай! – заголосила Марьянка. – Я согласна стать твоей женой!
  - Ну вот, а большего мне не надо, - снова улыбнувшись, произнёс Демьян, и через силу залез к себе в карман. Он достал, что-то завёрнутое в чёрную тряпицу. – На, Марьяша, возьми! Ближе тебя у меня никого не осталось. А здесь хватит на дом и на хозяйство.
    Марьянка, не соображая, взяла протянутый свёрток и машинально засунула в карман халата. А Демьян ещё раз улыбнулся и, глубоко вздохнув, затих.
  - Кажется, соколик отлетался, - грустно произнесла Ядвига, и пере-крестилась. Сняли фуражки и конвоиры, тоже перекрестившись. Когда до Марьянки дошло, что произошло, она бросилась на грудь Демьяна и заголосила:
  - Ну, почему Бог лишает жизни всех близких мне людей? За что? Ну, зачем ты встал на пути этого изверга?! Пусть лучше бы он разорвал меня!
      Когда Марьянка немного успокоилась, Ядвига её спросила:
  - Это твой насильник, из-за которого ты прокляла всех мужчин? – и не дожидаясь ответа, упрекнула: - Зря ты отказала Демьяну. Ты судьбу свою самую лучшую перечеркнула. А ведь ты любила его, только ещё не понимала этого девонька.
    Через час колонна тронулась в путь. Но теперь во главе колонны уже не ехал бравый сотник на вороном жеребце. Его тело покоилось на повозке для больных. А эти больные сидели у него в ногах, а по бокам сидели Марьянка с Ядвигой. Вороной же жеребец бежал в метрах двадцати от повозки, и время от времени тоскливо и призывно ржал.
    Труп же кузнеца ещё до начала движения четверо конвоиров отта-щили от дороги, и бросили в болотную топь.
    Марьянка же винила себя во всем случившимся. Винила свою красоту. И винила себя, что отказала Демьяну. Иначе уже не была бы здесь рядом с телом Демьяна, а живой Демьян нёс бы её на крыльях своей любви подальше от этих проклятых мест.
    Потом была ночёвка, потом снова днёвка. Но цветов Марьянке уже никто не приносил, и не справлялся о здоровье больных. Хотя никто и не прогонял Марьянку с Ядвигой и Софью с Макарычем с подводы. И только после последней ночёвки перед Тюменью Софья с Макарычем смогли идти на своих ногах. А Марьянка с Ядвигой тем более не могли остаться на подводе.
    Тем временем тело Демьяна было отправлено на родину, в родную станицу Уральскую. И Марьянка даже не смогла попрощаться с телом Демьяна потому, что повозка с телом Демьяна была отправлена до подъёма, когда она, да и все кандальники ещё спали после трудного перехода. Это была последняя ночёвка перед Тюменью. И последняя, когда люди ещё не мёрзли ночью, а спали.      
                Глава – 31.
    А уже часа через два после того, как колонна, построившись, отправилась в путь, небо затянуло низкими осенними тучами. Из этих чёрных, тяжёлых туч сначала заморосил мелкий осенний дождь, в миг промочивший одежду едва плетущихся по раскисшей дороге кандальников. Потом этот нудный осенний дождь сменился снегом, громадные хлопья которого накрывали дорогу, жухлую траву, и ещё не успевшие лишиться своей листвы берёзки.
     Раньше Марьянку радовал первый снег. Это означало, что кончился тяжёлый трудовой год, погребки и закрома были заполнены, родителям было можно передохнуть. Конец осени и зима были любимыми временами года для неё, когда можно было залезть в валенки, накинуть тёплый стеганный шушунок, повязать тёплый платок, и целыми днями кататься на санках по снежным горкам.   
      Но сейчас снег, валивший крупными хлопьями, почему-то не радовал. Ноги, засунутые в размокшие, полуразвалившиеся коты, вмиг замёрзли, как и руки несущие кандальную цепь. Что же будет, когда ударит хотя бы небольшой морозец? – подумала Марьянка, с трудом вытаскивая коты из густой, глинистой дорожной грязи.   
     Ещё утром она и не думала о погоде, лёжа, зарывшись в копну сена. Она снова оплакивала свою судьбу, бичевала себя, что из-за неё погиб хороший человек, защитивший её от смерти. Но, почему она сразу не согласилась на его предложение? И возможно, сейчас Демьян был бы жив! А полюбить бы она его полюбила, она и сейчас его любит. Единственное хорошее из всего этого, что сейчас стало ей некого бояться. Этот оборотень, наконец, мёртв! Своими глазами она видела его труп.   
  - Но, что, же её ожидает впереди, когда ударят морозы? – с трудом вытаскивая коты из дорожной грязи, думала Марьянка. Рядом с ней шла Софья ещё не совсем оправившаяся от болезни. Она осталась единственной подругой, если не считать Ядвигу, которая шла с другой стороны от Марьянки. На них можно было положиться, и они всегда помогут.
    А снег всё валил и валил. Правда, падая на голую землю дороги, он таял, превращаясь в воду, ещё больше разжижая дорогу. А вот трава и деревья покрылись довольно толстым слоем белой массы.
    Версты через три после того, как дорога вышла на берег реки, противоположный берег которой был спрятан за белой завесой снега, стали всё чаще и чаще встречаться дома, большие и маленькие. По колонне пробежало единственное слово: Тюмень.
     Ещё версты через три колонну завели на загороженный высоким забором двор с десятком одноэтажных зданий, похожих на большие сараи. Каторжан несколько раз пересчитали, и загнали в пустой сарай с маленькими тюремными оконцами. Земляной пол и гнилая соломенная подстилка, как и во всех тюрьмах, да одноразовое скудное питание. Правда, ещё сохранившееся осеннее тепло внутри помещения позволило немного согреться и обсушиться каторжанам.   
     А два дня, что провела здесь Марьянка со своими друзьями, пока формировалась партия на юг Сибири, позволили неплохо отдохнуть. Но эти дни были слишком коротки, как и вообще октябрьские дни. Зато Софья с Игнатом Макаровичем почти выздоровели, вернее, ощущали себя вполне здоровыми. Игнат Макарович, откуда-то узнал, что набираемая партия, проследует до Колывани, где останется три четверти каторжан, а оставшиеся пойдут до Бикатунского острога, что в предгорьях Алтая.      
   Марьянке было всё равно Колывань или Бикатунский острог, лишь быстрее бы закончилась эта проклятая дорога. А Игнат Макарович «обрадовал», что ещё месяца три они будут топтать своими котами эти Сибирские дороги, вернее, месить здешний снег.
  - Но, это же зима! – воскликнула Марьянка.
   - А, кто тебе девонька сказал, что мы будем идти только летом? – грустно спросила Ядвига. – Так что придётся помёрзнуть, а морозы, я слышала, здесь стоят такие, что птицы замерзают на лету, а плевок превращается в леденец, долетая до земли. А мы по существу раздеты, и одевать нас, никто не собирается.
  - А я слышал от очевидцев, что в принципе, кое-какую зимнюю оде-жонку можно купить у выстраивающихся вдоль дороги, торгашей. Но для этого нужны деньги, - снова влез в разговор Игнат Макарович. – А иногда встречаются и сердобольные люди, которые жертвуют поношенные вещи. Так что посмотрим, и будем надеяться, что не замёрзнем. Хотя могу назвать и безрадостные цифры. Герцен подсчитал, что во время этапирования каторжан в зимнее время года от обморожения и переохлаждения погибают до двадцати процентов таких, как мы, каторжан. Ещё пятнадцать процентов становятся инвалидами и калеками, что равносильно смерти.
      Этот разговор произошёл вечером первого дня пребывания в Тюменском остроге, после раздачи тюремного пайка, состоящего из фунта чёрствого пшеничного хлеба и трёх ложек пшённой каши, которая тоже была сварена накануне, и тоже резалась ножом.
    Съесть свой хлеб Марьянка не смогла, и оставила на утро следующего дня.
  - А почему в Сибири нас кормят пшеничным хлебом? – спросила она у своих друзей. И ответ последовал из уст всё того же Игнат Макаровича:
  - В Сибири из-за климатических особенностей и в частности из-за короткого холодного лета лучше растёт пшеница, чем рожь. Поэтому здесь едят в основном пшеничный хлеб.
  - Макарыч, ты у нас всё знаешь, - засмеялась Софья, завёртывая в чистую тряпицу оставшийся кусок хлеба. – А вообще-то этот хлеб вкуснее даже чёрствый….
  - А ржаной полезней, - возразил Макарыч, укладываясь спать.
   А ещё через сутки и ночь каторжан, среди которых были наши друзья, выгнали из тёплого сарая на улицу. Стояло солнечное утро с лёгким морозцем, от которого Марьянка поёжилась. Этот морозец с лёгким ветерком проникал под каторжанский халат и тоненький шушунок, и доставал до самых, самых…. Ноги в миг окоченели, пока не началось движение. Только после, как начали идти, они согрелись, как и сама Марьянка.
   Колонна или партия, как её называли, насчитывала больше четырёх сотен каторжан, политических и уголовников, мужчин и женщин, стариков и молодёжь. И были даже дети от грудного до подросткового возраста. Только маленькие дети с их матерями ехали на подводах, как и больные. Подвод этих было около десятка. Дети по старше шли сами вместе с родителями. Единственное различие от взрослых состояло в том, что у них не было кандалов.
    Марьянку это удивило, и она спросила у Макарыча:
  - Детей-то за что на каторгу?
  - Это дети вечно поселенцев, ну тех, которых отправляют в Сибирь на вечное поселение. Их не заковывают в кандалы, и им разрешают взять с собой своих жён и детей. Но нас-то могут простить и разрешить вернуться домой, а их лишают право возвращения домой навечно.
      Потом была паромная переправа через Туру, на противоположном берегу которой и стояла сама Тюмень. Такой большой и полноводной реки Марьянка ещё не видела. Четыре рейса пришлось совершить большому парому, чтобы перевезти всех каторжан вместе с тремястами конвойных и обозом. На это ушло почти пять часов времени. Хорошо, что солнышко прогрело землю и воздух, и мёрзнуть сильно не пришлось.
    Марьянка шла рядом со своими друзьями. И первый день до ночёвки не показался столь трудным. Трудности начались дней с десяток спустя, когда повалил снег и усилились морозы. На ночёвках спасали только костры, к которым сбивались люди, отогревая замёрзшие конечности и тела. В это время почти никто не спал. А, кто засыпал вдали от костра, обычно не просыпался.  Уже больше двадцати безымянных могилок остались около дороги, по которой шла партия каторжан.
    После нескольких дней испытаний морозом и снегом раскошелился Игнат Макарович. Он сунул конвоиру небольшую сумму денег, а тот позволил Макарычу купить у дорожного торговца четыре пары сибирских валенок с широкими голенищами, в которые входила нога вместе с браслетами кандалов. Правда, пришлось прикупить и обмотки, чтобы подсунуть их под браслеты.
    После Омска, в котором партия провела трое суток, морозы стали нестерпимыми. Шёл конец ноября. На первой днёвке, после ледовой переправы через Иртыш, Марьянка с друзьями сидела у железной печки, которая топилась круглые сутки, Ядвига, вдруг, заявила:
  - Марьяшь ты, что рассчитываешь остаться живой и сохранить свой капитал?
  - Ядвига, о котором капитале ты говоришь? – удивилась Марьянка.
  - А о том, что оставил тебе Демьян! – довольно резко ответила полячка. И только тут Марьянка вспомнила последние слова Демьяна, сказанные ей: - здесь хватит на дом и хозяйство, и полезла во внутренний карман халата. Оттуда она достала свёрнутую чёрную тряпку, и развернула её. На лоскутке чёрной ткани лежала стопка денежных ассигнаций. Она впервые в жизни держала деньги в своих руках. Она даже не знала, много это или мало, ведь она никогда и ничего не покупала.
  - Макарыч, возьми их, эти деньги, и купи на всё одёжку, смущаясь, произнесла она. – Может на нас всех хватит?
    Игнат Макарыч взял деньги, пересчитал, и удивлённо посмотрел на Марьянку.
  - Тебе не жалко такой суммы? – спросил он. – С учётом на мзду конвоирам здесь хватит одеть полностью человек пятнадцать в добротные, овчинные тулупчики, шапки и рукавицы.
  - А зачем мне эти деньги, если можно кого-то кроме нас одеть, то одевай, - ответила, не задумываясь Марьянка. – Я буду только рада.
  - Так я сразу и подсуетюсь? – поднимаясь от печки, произнёс Мака-рыч, и пошёл в угол, где была дверь в помещение конвоиров. Он по-стучал, и дверь через минуту отворилась. Что-то сказав высунувшемуся конвоиру, он зашёл в это помещение. Минут через пятнадцать Макарыч вернулся. – Ну, что ж, сделка заключена. К вечеру товар будет здесь, - улыбаясь, произнёс он. – Правда, половина ушла на оплату услуг, но около двадцати комплектов одежды мы сможем оплатить. А тебе бы уважаемая Марьяна Матвеевна хватило бы, чтобы выкупить себя из этого рабства и безбедно пожить несколько лет, в каком-нибудь сибирском городке. Но это я так, шучу.
   Никто и не обратил на эту шутку внимания. А уже перед самым вечером конвоир вызвал Игнат Макаровича в помещение, где обитал конвой, и минут через пятнадцать Макарыч начал вносить ворохами овчинные тулупы, мешки с валенками и шапками, рукавицами и вязанными носками и чулками. Прежде всего Макарыч подобрал вещи для Марьянки, Софьи и Ядвиги, ну и конечно для себя, а что осталось, раздал наиболее нуждающимся. Не обошлось, конечно, без драки, но конвоиры быстро успокоили наиболее рьяных.   
      Марьянка прежде всего попробовала натянуть на себя чулки, но это далось ей слишком тяжело, как и многим другим женщинам, а уж потом надела и всё остальное, и ей стало даже жарко. – Ну, теперь мне никакая зима не страшна, - подумала она, отходя от печки и, укладываясь на соломенную подстилку, где уже лежали Софья с Ядвигой.
  - А я уж подумала о тебе плохо, - извиняющимся тоном произнесла Ядвига. – А ты оказывается простушка. Вообще-то немного надо было оставить на будущее, мало ли что ещё может случиться.
  - Да я совсем забыла об этом свёртке, - начала оправдываться Марьянка. – Денег-то я отродясь никогда не видела. Тятька правда рассказывал, что есть такие бумажки, на которые можно купить всё, даже свободу для себя.
  - Это я упустила из вида, - произнесла Софья, закашлявшись тяжёлым сухим кашлем. – Я научила тебя читать и писать, а вот о товарно-денежных отношениях совершенно забыла. Сейчас-то на первое место выходит это, борьба за капиталы и власти за души людские. Ой девчонки, мне, что-то совсем плохо, - вдруг, побледнев, призналась Софья.
     Ядвига потрогала голову Софьи, и тут же отдёрнула руку.
  - Да ты вся горишь! – воскликнула она. – Ты должна ехать на подводе….
  - Нет, только не это, подводы и так переполнены! – отвергла Софья. – Да и подводе холодно.
                Глава – 32. 
    Ночь пролетела быстро, хоть и была по-зимнему длинной. Утром всех каторжан, как заведено, выгнали на улицу, где уже свирепствовала зима. Даже Марьянка в новом овчинном тулупчике почувствовала морозец. Люди шли, прижавшись друг к другу, как можно плотнее. И на этом морозе мёрзли даже конвоиры, одетые во всё меховое. А тут ещё началась позёмка, наметающая на дорогу сугробы, в которых вязли ноги. Выбиваясь из сил, люди падали в этот снег, и многие больше не поднимались. Конечно, их старались поднять рядом идущие, но сил-то было мало и у них.
     А партия каторжан, не останавливаясь, уходила вперёд, оставляя упавших. И позёмка засыпала их мелким снегом, оставляя маленькие, погребальные холмики.
     День подошёл к концу, а команда – стой не подавалась потому, что не было места, где можно было переждать ночь. Не было у дороги ни единой копны сена или соломы, и даже не было сушняка или бурелома, из чего можно было развести костёр. И люди брели, не видя дороги, держась друг за друга, и проклиная свою судьбу и всё на свете.   
     И только за полночь команда - стой, прозвучала. При свете ущербной луны, которая выглядывала сквозь разрывы быстро несущихся облаков, показалось большое строение. И в это строение все забились. Около четырёхсот каторжан и триста конвоиров, только что лошадей сюда не завели. Люди падали в изнеможении, не разбирая кандальник это был или конвоир. Всё перемешалось в этом мире.
    Утром скудный мёрзлый паёк, о который зубы ломались. И снова построение, потому, как пересчитывать в таких условиях бесполезно. Ведь только в сарае, где колонна остановилась на ночёвку, осталось больше десяти человек без признаков жизни и полураздетых. Марьянка своими глазами видела, как с этих несчастных сдирали верхнюю одежду. А что можно поделать, ведь было холодно, и мёртвые хоть так помогали живым.
     Ядвига с Марьянкой с трудом подняли Софью, которая вся пылала и едва стояла на ногах. А тут ещё на построении к подругам пришёл Игнат Макарович без нового тулупчика, в своём тоненьком, драненьком пальтишке.
   - Что Макарыч, тебя раздели? – спросила Софья между приступами кашля.
  - Да нет, сам отдал женщине с ребёнком. Я-то один, а у неё ребёнок. Ей нужнее, - ответил Макарыч.
    Марьянка предложила ему свой тулупчик, но он отверг. И тогда прямо в строю Марьянка сняла тулуп, а потом скинула свой халат вместе с шушунком и отдала их Макарычу. Сначала он не брал и их, но всё-таки влез в старенький шушунок с халатом. Хорошо, что Макарыч не по-мужски был тщедушным.  А Марьянка снова накинула на себя тулупчик.    
     И снова изнурительная дорога по переметённой сугробами целине, когда казалось, что сил больше нет даже на один шаг, даже на одно движение. Но, эти силы, где-то находились и даже на то, чтобы не бросить Софью. Казалось, что эти мучения никогда не кончатся. Но сквозь снежную мглу метели показалась деревня, а может быть и большое село, кто его знает. Главное, показалось большое строение с дымящейся трубой, в котором было не так холодно, как снаружи, и была соломенная подстилка, на которую можно было упасть, и вытянуть уставшие ноги.
     Очень медленно силы возвращались в уставшее тело, и уже к утру Марьянка смогла сесть. Ядвига уже колдовала над Софьей. – Откуда же у неё берутся силы? – подумала Марьянка. – Она ведь не так молода, как я. А Ядвига, увидев, что Марьянка проснулась, ласково улыбнулась.
  - Что чернявенькая отошла? – спросила она. - А вот нашей Софьюшке совсем плохо, да и Макарыча, что-то не видно. Пошла бы, поискала бы его. Я, что-то переживаю за него. Вчера вид у него был неважным.
     Игнат Макарович полулежал в уголке, рядом с молодой женщиной и ребёнком лет пяти. На этой женщине был накинут тулуп, видимо, с плеча Макарыча. Увидев Марьянку, он привстал.
  - Я подойду, вот получу пайку и подойду, - произнёс он. – Познакомься Марьяна, это Ольга. Я вам рассказывал о ней. А это Максимка, её сынок.
    С тем Марьянка и вернулась к Софье с Ядвигой и, сказала, что Макарыч подойдёт, как только получит свою пайку. Он и пришёл, но без пайки и, посидев минут пять, вернулся к Ольге с Максимкой, сказав, что его помощь им нужнее сейчас. После этого Марьянка уже не видела его. А вот Софья к вечеру смогла подняться на свои ноги, и даже смогла дойти до следующей днёвки, где и умерла на руках Ядвиги. Перед смертью она наказала, чтобы её тулуп с рукавицами отдали Игнату Макаровичу.
     Обливаясь слезами, Марьянка помогла полячке снять с тела Софьи овчинный тулуп и рукавицы. Немного успокоившись и, взяв Софьин тулуп с рукавицами и валенками, она пошла искать Макарыча.
     Она нашла Ольгу с Максимкой, но Макарыча с ними не было. Да и Ольга обливалась слезами. Она и рассказала, что на её глазах Макарыч, выбившись из сил, упал, и остался на дороге одиноким и неприкаянным. На все её мольбы помочь ему, конвоиры отмахнулись, мол, не он первый и не он последний, хотя могли бы положить его в сани. Но кандальская душа никому не нужна. А Марьянка поведала Ольге, что сегодня умерла их подруга, товарищ Макарыча. Женщины вместе поплакали, пожелали усопшим землю пухом, и Марьянка вернулась к Ядвиге, которой поведала о смерти Макарыча.
   Таким образом, они остались вдвоём среди многих людей, но они были для них посторонними. Эти люди не помогут им, и отныне они могут положиться только друг на друга.
   А проклятая, омытая горькими слезами и страданиями дорога про-должалась. Она была нескончаема с её морозами и снегами. И не раз Марьянка думала, что приходит её конец, и не раз Ядвига подавала ей руку помощи и наоборот, когда у Ядвиги кончались силы, ей помогала Марьянка. Они замерзали, но всё же находили силы и тепло, чтобы отогреть друг друга теплом собственных тел и теплом участия. Всё реже и реже встречались деревни и сёла, и всё длиннее становились этапы, и всё меньше оставалось сил.
     В какой-то момент уже после Колывани в самые лютые морозы Марьянка перестала бороться со своей усталостью, и даже взмолилась, чтобы господь Бог забрал её, как забрал её друзей. Эта минутная расслабленность чуть не стоила ей жизни. Марьянка стала отставать от небольшой колонны, вышедшей из Колывани. Её уже потеряла и Ядвига. Присев в вытоптанную ямку, Марьянка стала засыпать. Чудовищно холодный снег начал превращаться в убаюкивающую тёплую постель. И вдруг, на заснеженной дороге появился Кирилка, её крёстный, который говорил:
  - А я передал твоим родителям, как ты просила, что ты стала сильной и ничего не боишься, что всё перенесёшь и всё выдержишь! Получается, я соврал?
  - Нет, крёстный ты не соврал! Я сильная! – посиневшими губами шептала Марьянка. – Я всё преодолею!
    Сконцентрировав все свои силы, она поднялась и, ускоряя шаги, пошла за колонной. Она догнала колонну, и подошла и к Ядвиге.
  - А я уж испугалась, что осталась одна, - обмороженными губами произнесла Ядвига, едва переставляя ноги.
  - Они этого не дождутся! – воскликнула Марьянка. – Мы ещё пожи-вём! – но приступ сухого удушливого кашля не дал ей договорить, что хотела. Этот кашель мучил её вот уже несколько дней, а может и больше.
   Ещё одна днёвка позволила немного передохнуть, и набраться сил на последний рывок. Марьянка уже не позволяла себе расслабляться. И только собрав все свои силы в кулак, она шла и шла, шла и шла. Она уже не чувствовала ног своих, не чувствовала рук, которые несли тяжеленную цепь. Лишь в голове её пульсировала одна мысль: - иди, иди!
    И когда колонна обмороженных каторжан поднялась на высокий берег широкой, заснеженной реки, кто-то крикнул:
  - Бикатунский острог!
    Марьянка только на минуту расслабилась, и тут же у неё подкоси-лись ноги и, теряя сознание, в последний момент его, она увидела склонившуюся над ней Ядвигу. Потом чернота поглотила её.
                Глава – 33.
     Она пылала в адском огне, затем, вдруг, оказывалась замороженной в громадной ледяной глыбе, сдавливающей её со всех сторон. Затем снова жара, но это уже была жарко натопленная баня, где она намылила свои длинные волосы. И тут появился Илья Петрович, её барин, который облапал её. Дико закричав, она выскочила из бани, в чём мать родила. А здесь схватил её в охапку страшный, волосатый кузнец с раскалённым до красна клеймом. Он жёг её тело этим клеймом, и насиловал её раз за разом, отчего темнота ада вновь поглотила её.
     Медленно раскачиваясь, она всплывала из адской пучины на по-верхность бытия. Рядом с ней сидел Князь Владимир, который улыбался, ласково смотря на неё. Вдруг, лицо его начало стареть, и он превратился в старого князя Сергея Георгиевича, который упрекал её в чём-то. И уже князь Сергей Георгиевич преобразился в князя Анатолия, который дико хохотал, показывая на неё пальцем, и кричал:
  - Я сгною тебя в Сибири!
     И снова темнота липкая и чёрная затягивала в себя и душила, душила. Неожиданно, откуда-то издалека донеслось пение. Слова были непонятны, но стук костяшек и сочный баритон волновал душу. Это Костя – Рваная ноздря, сидя на навозной куче, заливался, словно соловей. А вокруг него в бешеном танце кружили хоровод Стешка, Софья и Мария. Они были обнажены, но нисколько этого не стеснялись, и разжигали костёр адского огня, язычки пламени которого вынесли Марьянку на белый свет.    
     Ядвига прикладывала к её голове холодную тряпку, и приговаривала:
  - Ну, что княгиня, пришла в себя? Хватит хворать-то, а то князь Владимир уже замаялся ждать тебя.
     И что это было: действительность или болезненный бред? Марьянка не понимала. Но приступ жуткого кашля снова окунул её в мерзкую темноту. Она лежала, зарывшись в душистое сено, но копну перерывал кузнец-оборотень с одним глазом.
  - Ааа, вот ты где! – орал он. – Ты никуда не денешься от меня! Ты будешь моей.
     Кто-то откинул одеяло с её лица. Это был Демьян в ореоле солнечного света. Но, приглядевшись, Марьянка разглядела лицо князя Владимира и одновременно услышала голос Ядвиги:
  - Князь Владимир, кажется, кризис миновал.
   Марьянка повернула голову на этот голос, и увидела Ядвигу. И только после этого поняла, что лежит на мягкой кровати в большой светлой комнате с широкими окнами, за стёклами которых шевелились молодые берёзовые листочки.
  - Где это я? – едва слышно промолвила Марьянка.
  - Не бойся, не в аду, о котором мечтала в бреду, - улыбнулась Ядвига. Это твоя спальня, твоего дома моя госпожа, княгиня не разберёшь чья.
    После этих странных слов Ядвиги, Марьянку вновь пробил кашель, который лишил её чувств. А когда сознание вновь вернулось к ней, то Ядвиги уже не было, зато рядом с её кроватью сидел князь Владимир. Марьянка подумала, что продолжается бред, но Владимир не пугал её, и больше не превращался в кого-либо, что не походило на воспалённый бред её больного мозга. Она закрыла, и открыла глаза, но князь не исчез. Она ущипнула себя и, почувствовав боль, поняла, что не спит. Тогда, откуда появился князь Владимир? С трудом, но всё же вспомнила свой последний этап и то, что потеряла сознание. Но это же было морозной зимой! А сейчас она видит за окнами молоденькие берёзовые листочки! И комната, в которой она находилась с Ядвигой, ничуть не походила на тюремное помещение! И почему Ядвига сказала, что это её комната, её дома? И откуда здесь появился князь Владимир? Что за наваждение? – это пронеслось в голове Марьянки, пока князь ходил к окну, чтобы раздвинуть пошире шторы на окнах. После чего он снова сел возле её кровати.
  - Я отпустил пани Ядвигу, - поправляя подушку под Марьянкиной головой, произнёс князь. - Мне многое тебе нужно сообщить. И прежде всего, обращайся ко мне на ты, как я к тебе. Мы по происхождению равны, именно поэтому ты и оказалась здесь, в Сибири. Волею императора Российского, с тебя сейчас сняты все обвинения, и ты свободна.
       Марьянка вновь закашлялась, и снова лишилась чувств. И лишь острый запах привёл её в сознание.
  - Князь, отложи пока разговор, - услышала она говор Ядвиги. – Ка-жется, она ещё не готова понять его. Воспаление ещё не прошло. Было бы неплохо, если бы ты её свозил на берег реки, в сосновый бор. Я слышала, что у купчихи Морозовой есть загородный дом на слиянии Бии с Катунью, прямо в лесу. Ей бы пожить там недельки две.
  - Я вхож в её дом, и поговорю с купчихой, - ответил Владимир. – Она не должна мне отказать. Сегодня же я навещу её, - и князь Владимир вышел, оставив Марьянку наедине с Ядвигой. И Марьянка тут же приступила к допросом своей подружки.
  - Пани Ядвига, я до сих пор не поняла: действительность ли это, что происходит вокруг меня, или это продолжается бред? А может, я схожу с ума?
  - Что считать действительностью, а, что бредом, я не знаю. Вернее, я не могу влезть в твою головку, - глядя в глаза Марьянки, не спеша, начала Ядвига. – Я расскажу тебе то, что видела своими глазами, и слышала своими ушами. Когда ты упала прямо на дороге в верстах пяти от острога, я уж подумала, что пришли ангелы, чтобы забрать твою душу, но вспомнила, что у самого сердца хитрой полячки в кожаном кошельке лежат несколько золотых червонцев на самый чёрный день. И я решила, что этот чёрный день наступил. За два золотых кусочка извозчик саней нашёл место в своих санях и для тебя, и для меня. За пять золотых червонцев смотритель острога разрешил положить тебя в лазарет. А ещё за пять червонцев пани Ядвига стала санитаром в этом остроге. За деньги оказывается всё можно купить. Особенно если это золотые.
    Ядвига сделала паузу, во время которой подошла к окну, и открыла одну створку. В комнату ворвался птичий гомон и струя свежего воздуха, напоённая запахом цветения. На обратном пути полячка взяла со стола стакан, с каким-то питиём, и подошла к Марьянке.
  - На, княгиня выпей, это для твоих лёгких, - произнесла она.
  - Ядвига, какая я тебе княгиня? – возмутилась Марьянка.
  - А это уж тебе князь Владимир объяснит. Мне-то всё равно, как тебя называть. Пей, кому говорят.
      И когда Марьянка выпила, Ядвига продолжила свой рассказ. – Вот в этом-то лазарете, князь Владимир-то и нашёл тебя, он хотел сразу везти тебя домой, в твои Жаворонки. Но, привезённый им доктор сказал, что тебе не выдержать длинного пути. И тебя он посоветовал отсюда не вывозить. Вот Владимир и купил дом для тебя, ты ведь сейчас княгиня, толи Халтурина, толи ещё чья. Я так и не поняла.
  - Я холопка Назарова, и никакого отношения к господам Халтуриным не имею! – вспылила Марьянка.
  - Девонька, моё дело крайнее. Разбирайся с князем сама, - съязвила полячка. – Мне же он сказал, что отныне ты княжна, и даже есть такие документы! А большего я не знаю, а что знаю, то и рассказываю. Ты провалялась на этой кровати больше трёх месяцев в бреду и горячке. И не надо меня обвинять, что я, что-то не то говорю.
  - Прости меня Ядвига, я не хотела тебя обидеть! – взмолилась Марьянка. – Давай жить дружно, ведь ты же моя подруга….
  - Подруга-то подруга, но князь Владимир нанял меня, чтобы я ухаживала за тобой. И князь мне платит за это. Так, что получается, что я твоя прислуга, а не подружка.
     Марьянка, как ни старалась, больше не смогла вытащить из подруги ни единого словечка. Та замкнулась, и на отдельном столике мяла и толкла, какие-то травки и корешки. Марьянка, превозмогая слабость, села, а потом и встала. Но сделать и шага не смогла, так как была ещё слишком слаба. В этот момент вошёл князь Владимир. Увидев, едва стоявшую Марьянку, он кинулся к ней, и помог сесть на кровать.
  - Пани Ядвига, что это такое? За что я вам плачу? – строго посмотрев на полячку, спросил он. – Княгине же ещё нельзя вставать!
  - Князь Владимир, ты просил меня обращаться к тебе на равных! – вспылила Марьянка. – Я прошу тебя равной нам считать и Ядвигу! Она моя подруга, но никак не прислуга. Она член моей семьи. И я тем более не просила её помогать мне. Когда будет нужно, тогда и попрошу….
  - Да ну вас, разбирайтесь сами! – вспылил уже князь Владимир, и вышел из комнаты.
  - Ну вот, а говоришь, что холопка! Ладно уж, я простила тебе! – широко улыбнувшись, промолвила полячка. – Только с князем так больше не разговаривай. Ради тебя он преодолел тысячи вёрст, спас тебя от неминуемой смерти. А ты оттаскала его за уши, как шаловливого парнишку! А ты знаешь, сколько он потратил денег на одни только травки и корешки? Он специально скупал их у проезжающих из Китая и Индии купцов.
  - Хорошо, я извинюсь. Надеюсь, что он простит, - снова ложась, по-обещала Марьянка.
  - И вот ещё что девка, хоть ты ещё и слаба, но понять уже можешь. Когда он попросит твоей руки и сердца, не вздумай отказать. А это произойдёт, я отчётливо это вижу. Не только ради тебя он ехал…. А жизнь полосата, и сейчас у тебя белая полоска, - лукаво взглянув, произнесла Ядвига. – Так что постарайся не упустить из своих рук птицу счастья.
     Как бы в подтверждение слов Ядвиги, хмурое весеннее небо очистилось, и в окно заглянуло закатное солнышко, раскрасив комнату в оранжевые тона, весёлые и лёгкие.
  - Видишь, даже солнышко радуется твоей судьбе, - засмеялась хитрая полячка.
  - А я вижу, что ты соскучилась по разговорам, - тоже засмеялась Марьянка. На её душе стало так же светло, и главное, легко. И даже кашель, куда-то отступил под напором света и весны.
                Глава – 34.
    Пришедший уже после заката, Владимир, застал женщин весёлых и щебечущих обо всём, чем угодно, только не о плохом. Поднялось настроение и у князя. И он сообщил, что был у купца Гагарина, и он продал ему номер в своём загородном особняке на две недели. И там как раз живёт и отдыхает столичный лекарь, который может посмотреть и Марьяну.
  - Я уже назавтра заказал экипаж, - добавил он. – Так что завтра мы втроём и выезжаем. Я сам там не был, но все говорят, что места там просто изумительные. Песчаный пляж, как на море. Сосновый бор подступает к самому пляжу. А сам особняк прямо в этом бору.
  - Ну ладно, я пойду спать, а вы уж поворкуйте без меня, - хитро улыбаясь, произнесла Ядвига. – А если понадоблюсь, позовёте.
    Не успела Ядвига выйти из комнаты, как Марьянка обрушила на князя Владимира кучу вопросов. И начала с главного:
  - Князь Владимир, объясни мне. Это ж с какой стати вы называете меня княгиней? С каких это пор я стала княгиней, а не холопкой?
  - А если точнее, ты не княгиня, а графиня! Но ты ещё слаба и мне, кажется, что ты должна немного потерпеть.
  - Но я эти слова уже слышала от старого князя Сергея Георгиевича, когда мы возвращались от вас в его имение! Тогда он сказал, что должен мне сообщить, какую-то важную новость, но прежде он должен поговорить с Анатолием, - вдруг, вспомнила Марьянка. – Он тоже говорил, что для этого разговора я ещё слишком слаба. Так вот этого разговора я так и не дождалась! Я до сей поры, не могу себе представить, что он хотел мне тогда поведать. Ночью меня разбудил жандарм, и заявил, что князь Сергей Георгиевич мёртв и я обвиняюсь в его смерти….
  - Сергей Георгиевич и хотел сказать тебе, что ты его внучка, - перебив Марьянку, начал Владимир.
  - Но, с какой стати?! Мои родители Матвей и Дарья Назаровы, и они никакого отношения к родству с Сергеем Георгиевичем не имеют! – поразилась Марьянка. – Они холопы Анфисы Сергеевны, его дочери!
  - Марьяна, ты можешь немного помолчать и не перебивать меня? - Владимир взял кресло, и подставил его к кровати, рядом с ней. И, усевшись в него, начал отвечать: - Хорошо, я постараюсь удовлетво-рить твоё нетерпение и любопытство, и начну с самого начала. Пом-нишь, когда ты была в моём имении, и когда за тобой приехал Сергей Георгиевич? Помнишь, тогда мы с князем уединились в моём кабинете? Вот тогда Сергей Георгиевич и поведал мне всё, что хотел рассказать тебе. Всё началось с того момента, когда он увидел тебя в кабинете Анфисы Сергеевны. Вначале это были только чувства. Он поразился твоей прямотой и искренностью, можно сказать не холопской. И ему стало тебя, жаль. А кое-какие сомнения возникли потом, когда увидел тебя в не холопском одеянии. Ты ему, кого-то напоминала, а кого, подсказал ему личный портной. Так вот, этот портной сказал Сергею Георгиевичу, что ты, как две капли воды похожа на покойную супругу князя, на Амалию Андреевну в молодости! Вот после этого, он и решил покопаться в архивах покойной супруги. Вначале он даже засомневался в верности Амалии Сергеевны, но в личном дневнике супруги нашёл такое, что вынудило его провести личное расследование. В дневнике тех лет он нашёл, что его дочь Анфиса Сергеевна была беременна, о чём сам князь ничего не знал. И забеременела Анфиса Сергеевна от Кирилла Константиновича Наливайко, единокровного брата Амалии Андреевны, чего допустить Амалия не могла! Она не могла до-пустить позора кровосмешения. И поэтому эта беременность была скрыта от всех и даже от самого князя, Сергея Георгиевича. Когда подошёл срок родов, Амалия Андреевна прибегла к помощи своей матери, Анны Лебедевой, которая жила на заимке, рядом с имением в Жаворонках. И она была повитухой. В этих же дневниках Амалии Андреевны князь Сергей Георгиевич нашёл запись, сделанную рукой супруги. Из этой записи он понял, что имение графа Наливайко было сожжено по заданию Амалии Андреевны, которая не могла простить отцу бесчестие матери и свою безродность. Сергей Георгиевич решил сначала навестить мать Кирилла Константиновича, покаяться за свою покойную жену, и привезти её в своё имение, а уж затем ехать к своей тёще, Анне Лебедевой, и до конца прояснить судьбу ребёнка Анфисы Сергеевны. Мать Кирилла Константиновича покаяния князя приняла, но поехать с ним наотрез отказалась. По дороге же в Жаворонки, вернее на заимку Анны на него напали разбойники, и князь едва остался жив. Его спасла его тёща, Анна Лебедева. Она два месяца выхаживала своего зятька, и попутно поведала, что у Анфисы, её внучки родилась девочка. В ту же ночь рожала и холопка Назарова. У неё родился мёртвый мальчик. И Анна по приказу своей дочери подменила этого мёртвого мальчика на дочку Анфисы. И этой же ночью Анна схоронила этого мёртвого мальчика. Таким образом, о беременности Анфисы Сергеевны никто не узнал, кроме самой Анфисы, её матери Амалии и бабки Анны. А через месяц Анфиса Сергеевна скоропостижно была венчана с гусаром-гулякой Ильёй Петровичем. И всё было скрыто, и грех кровосмешения, и грех внебрачной связи Анфисы Сергеевны….
  - Но, кровосмешения никакого не было! – не утерпела Марьянка. – Кирилка приёмный сын графа Наливайко, а следовательно, лишь сводный брат Амалии Сергеевны! Сам крёстный мне это сказал!
  - Ну, значит, ты чистокровная княгиня, а крёстный, Кирилка твой настоящий отец! – захохотал Владимир.
  - И всё же, князь Владимир Андреевич, почему именно ты искал и нашёл меня? – поинтересовалась Марьянка. – И сейчас принимаешь участие в моей судьбе. Тратишь на это свои деньги….
  - Во-первых, это деньги не мои, а твоей матери, Анфисы Сергеевны, а, следовательно, твои. А во-вторых, я не считаю тебя посторонней. Я дал слово Сергею Георгиевичу, что, как только вернусь, то навещу вас и выскажу своё окончательное решение…. Три месяца я был за границей, и когда вернулся, то сразу направился в имение князя Халтурина старшего. Я тогда не успел узнать, что произошло за время моего отсутствия. Это мне поведал приказчик Степан потому, что князь Анатолий пустился после смерти отца во все тяжкие, и успешно проматывал состояние отца. После этого я сразу направился в имение Анфисы Сергеевны, которой и рассказал всё, что поведал мне ныне покойный Сергей Георгиевич. Анфиса Сергеевна меня выслушала. Долго молчала и, вдруг промолвила: - Вот почему у Марьянки такая же родинка! Ах, мама, мама! Ну, зачем ты это сделала?!
    Потом Анфиса Сергеевна вызвала к себе приказчика Кирилла Константиновича, и уединилась с ним в своих покоях. Минут через двадцать они вернулись в кабинет. Лица у обоих были в медежах. Было видно, что между ними состоялся серьёзный разговор. – Князь Владимир, вы согласитесь быть моим доверенным лицом в деле освобождения Марьяны, моей дочери? – спросила меня Анфиса Сергеевна. Я согласился, и уже через неделю мы с Анфисой Сергеевной были в столице, в Зимнем дворце. Мы добились аудиенции у Императора и подали прошение о твоём освобождении. Через два месяца, в начале июля пришла воля государева о твоём помиловании, и я собрался в дорогу, так как сама Анфиса Сергеевна за прошедшие полгода сильно сдала и, как мне показалось, даже тронулась умом. Провожал меня Кирилл Константинович, который тоже сильно сдал. Он слёзно просил найти тебя и привезти в родное имение. Вот я и выполнил просьбу Анфисы Сергеевны и Кирилла Константиновича. Но, главное, я исполнил своё желание, найти и увидеть тебя, чтобы сделать…. – князь Владимир, вдруг, споткнулся и замолк, на какое-то время, но потом продолжил. - Но, к сожалению, я не могу увезти тебя сейчас домой потому, что ты не здорова. А когда выздоровеешь, неизвестно, так что нужно потер-петь….
  - Князь Владимир, ты, что-то не досказал, а я люблю всё начистоту. Так что, говори, если уже заикнулся, - потребовала Марьянка.
  - А я и не думал скрывать. Лишь хотел это сделать в более торжест-венной обстановке, со свидетелями, официально, - начал объяснять Владимир. – Но если только для тебя. Я ехал к Сергею Георгиевичу, чтобы просить у него твоей руки и сердца. А сейчас прошу тебя стать моей женой. Я не настаиваю на немедленном ответе, так как слишком многое свалилось на тебя в данный момент, но думаю, что за две недели, проведённые на лоне природы, у тебя созреет этот ответ, и надеюсь, положительный.
  - Князь, я весьма польщена и взволнована, а так же признательна тебе за твоё предложение, но я тебе не пара! По-существу я осталась холопкой, - потупив взор своих чёрных глаз, тихо произнесла Марьянка. – Ты должен знать, что я многое пережила за последние полтора года, начиная с того момента, когда Сергей Георгиевич уехал, оставив меня одну. Всё началось в первый же день, после его отъезда. Не добившись от меня того, что хотел получить, молодой князь Анатолий отдал меня на растерзание деревенскому кузнецу, страшному оборотню в шкуре зверя. Этот изверг жёг меня калёным железом, о чём свидетельствует клеймо, выжженное им у меня на груди. Он распял меня гвоздями на широкой лавке. Этот зверь насиловал меня. И это продолжалось не один день, и не одну неделю. Я уже не знаю, каким образом я вырвалась из лап этого оборотня и доползла до дороги, где ты меня и подобрал истерзанную и больную.
  - Марьяна, именно, что-то подобное я и представлял, слушая бред твой в страшной горячке и, видя шрамы на твоих руках и ногах. – Взяв Марьянкины руки в свои, взволнованно произнёс князь Владимир. – Но ведь в этом вины твоей нет! Если бы я узнал в то время о том, что произошло, я бы вызвал Анатолия на дуэль и отомстил бы ему за всё, что он сделал с тобой. Так что ты не переубедила меня в моём решении просить твоей руки.
  - Владимир, ну зачем тебе Кабальница? Кандалы ещё никого не украшали, и не делали лучше. К тому же этот изверг, этот зверюга не только лишил меня невинности, но и посеял во мне своё семя. Я от него забеременела, и выносила плод его…. Но не смогла его сберечь…. Родившаяся девочка в тот момент стала роднее мне самой жизни…. Но я подержала её в своих руках всего несколько минут…. Озверевший конвойный вырвал мою крошку из моих рук и бросил в пучину горной реки….
  - А это я уже слышал из уст пани Ядвиги, которая была свидетельницей случившегося! – воскликнул молодой дворянин. – Она ведь тоже хотела кинуться к тебе на помощь, но была слишком далеко от разыгравшейся трагедии. И это спасло её от прута. И почему ты Марьяна продолжаешь называть причины, из-за которых, по-твоему, я должен отказаться от тебя?
  - А, потому, что я не достойна тебя! Я не хочу, чтобы ты разочаровался во мне. Ты ещё не знаешь самого главного, из-за чего я чувствую себя недостойной не только тебя, но и последнего изгоя рода мужского! – краснея, и смущаясь, молвила Марьянка. – Мне стыдно, но я должна признаться и в этом. Узнав об этом, ты наверняка откажешься от меня! В какой-то момент этой тяжкой дороги, может быть, из лучших побуждений, как мне показалось, я по своей воле отдалась одному из начальников партии. Я стала падшей женщиной, проституткой! Это было только один раз, но и его хватило! После кузнеца и этого плешивого казачка я возненави-дела всех мужчин на свете. Меня тошнит от одной только мысли оказаться в постели с мужчиной! Зачем тебе такая женщина, которая, каждую ночь будет тебя ненавидеть? Владимир, ты достоин другой участи. Ты полюбишь красивую девушку, которая будет любить тебя. У тебя будут дети, и ты будешь счастлив. Зачем я тебе с моей искромсанной душой и телом? Ну, зачем?
  - А затем. Марьяна я полюбил тебя, как только увидел, в тот вечер, когда привёз тебя домой. Я не видел твоего изуродованного тела, но чувствовал твою кристально чистую душу. Даже в бреду ты не дала усомниться в своей чистоте, - волнуясь, говорил Владимир, гладя руки Марьянки. – Я сразу согласился ехать тебя искать. Мне пришлось многое испытать. И сейчас, слушая тебя, я всё больше и больше убеждаюсь, что ты по-прежнему чиста и непорочна. Испытания, выпавшие на твою долю, нисколько тебя не испортили, о чём свидетельствует твоя честность. Кирилл Константинович, с которым я долго общался, перед тем, как отправиться тебя искать, оказался прав. Ты –по-прежнему честна, а следовательно, чиста перед собой, а это главное. А раны, нанесённые на твоей душе, заживут, как и раны на твоём теле. И я надеюсь, что не буду тебе противен. Моя любовь излечит твои душевные раны, и ты забудешь о кошмаре, в который бросили тебя помимо твоей воли, начиная с момента твоего рождения. Так что я настаиваю на своём предложении, и буду ждать, когда ты согласишься стать моей женой.
  - Но, я не представляю, как это…. – запнулась Марьянка. – Ну, в общем я не пока не готова, что-либо сказать. Не торопи меня Владимир.
  - А я тебя и не тороплю, - улыбнулся князь. – У нас впереди целая жизнь, и я готов ждать, но только недолго, не больше, чем наша жизнь. – Князь, встав с кресла, неожиданно для Марьянки, а, быть может, и для себя, нагнулся и поцеловал её в пухлые пурпурные уста. Это был её первый поцелуй, который пламенем обжёг её сердце. – Спокойной ночи Марьяна, ласково произнёс Владимир, и покинул комнату, оставив Марьянку одну в страшном смятении чувств, но, правда, ненадолго. Она даже не успела сообразить, что же произошло, как дверь снова распахнулась. Это бесшумно, как тень вошла Ядвига. В руке она держала подсвечник с зажжённой свечёй.
   - Что же мог делать молодой человек в полной темноте в комнате молодой женщины? – как бы разговаривая с собой, произнесла хитрая полячка.
  - Да уж не то, что думаешь ты, старая карга! – почему-то весело произнесла Марьянка. – Мы просто разговаривали….
  - Особенно конец разговора мне понравился, - засмеялась Ядвига. – Что щёчки-то пылают!? А с прошлым я помогу тебе покончить. Я же колдунья, и у меня не одна травка есть, отвар из которых превратить тебя в пылкую женщину. Только не тяни с ответом, жизнь-то моя ко-ротка. Если я умру, тогда некому будет держать свечку….
  - Да замолчи ты распутница, - засмеялась Марьянка. На её душе стало легко.
                Глава - 35.
     Утром её разбудил свежий порыв ветерка. Открыв глаза, она увидела, что в открытую створку окна влезает князь Владимир с большущей охапкой огоньков. Увидев открытые глаза Марьянки, он смутился.
  - Ну вот хотел сделать сюрприз, а ты уже не спишь, - огорчённо произнёс князь. – Надо сказать Ядвиге, чтобы поставила их в вазу.
   И в ту же минуту вошла Ядвига в новом платье. По крайней мере, накануне она была в другом наряде.
  - Кто это поминает старую каргу? – улыбаясь, спросила она. – А жарки-то к щёчкам молодой барышне-то идут. Только не хватает им, этим щёчкам и этим цветочкам подвенечного платья….
  - Быть может, ты замолчишь, хитрая полячка? Дай мне хотя бы встать на ноги! – засмеялась Марьянка.
  - Князь, ты слышал? Она согласна! Нужно шить платье! А пока шьётся это платье, я поставлю её на ноги! – хлопая в ладоши, закричала Ядвига. – Я свидетельница этих слов. В общем, сразу после отдыха на море, ну то есть, на реке, венчание.
  - Ох и ловка же ты Ядвига! Пани Ядвига, ты кроме того, что знахарка ещё и сводня! – возмутилась Марьянка, но не всерьёз. – Ладно, я согласна выйти замуж за князя Владимира. Но, как сказала эта полячка через две недели.
     Князь Владимир, стоявший до этого молча, после этих слов Марьянки, кинулся к ней, усыпал её огоньками, и подарил долгий поцелуй. А Марьянка не могла сопротивляться. Она лежала, и плакала, и казалось, что только сейчас она возвращалась к жизни. И тут Владимир, что-то вспомнив, отпрянул и, ласково улыбаясь, произнёс:
  - Кажется, наступила пора подтверждения моего вчерашнего рассказа о твоём происхождении. Марьяна, подожди минутку, я сейчас вернусь. – И князь Владимир выскочил из комнаты. Но он отсутствовал не больше минуты. Вернулся он с не большим дорожным сундучком коричневого цвета. – Это я должен был передать ещё вчера, но было уже поздно. Возьми его сейчас. В этом сундучке подтверждение моих слов, то, что просили передать тебе твои настоящие родители Анфиса Сергеевна и Кирилл Константинович. А мы с пани Ядвигой пока покинем тебя, чтобы не мешать твоему общению с родителями.
    Владимир открыл сундучок, и поставил его на стул рядом с Марьянкой, после чего вышел из комнаты вместе с Ядвигой. Марьянка села, спустив ноги с кровати, и заглянула в сундучок. Там стояли две резных шкатулочки из красного дерева и плоская, картонная коробка. Коробка была крест-накрест перевязана узенькой красной, шёлковой лентой. Развязав ленточку и, сняв крышку, она увидела не большую стопку бумаг. Сверху лежал гербовый бланк с водяными знаками и несколькими печатями. Этот бланк гласил, что податель сего документа Марьяна Кирилловна Халтурина-Наливайко волею Императора Российского нарекается титулом потомственной дворянки графского сословия. С переходом дворянского титула по наследству её детям и далее со всеми привилегиями. Прочитав это свидетельство, Марьянка отложила его в сторону. Её душа никак не откликнулась на него, словно это была простая бумажка, а не Императорская грамота. Зато ниже лежало письмо княгини Анфисы Сергеевны Халтуриной с её личной печатью и писанное её рукой. Марьянка ещё плохо разбирала рукописный текст, но читать начала, правда с трудом.
     « Дорогая доченька! Надеюсь, что когда ты будешь читать моё письмо, или, кто-либо прочтёт его тебе, ты уже будешь на свободе. Прежде всего подари князя Владимира Андреевича Беспалова, который принял самое непосредственное участие в твоей судьбе и благодаря, кому ты сейчас свободна.
    Мне архи трудно писать это письмо и просить тебя о прощении потому, что прощения мне нет! Мне уже не искупить своего греха, но я не знала, а сердце моё не подсказало, что ты родилась живой. Я доверилась матери с бабушкой. Я не прощу прощения, я прошу вернуться, и хотя бы терпеть меня. Можешь по-прежнему считать матерью Дарью Назарову, которая вырастила тебя, но прими доставшийся тебе по наследству княжеский титул, и знай, что имение в Жаворонках это твоё имение. Сейчас там вместо управляющего властвует Илья Петрович, но это только до твоего возвращения. А там судьбу его будешь вершить ты. Да, мы с Кириллом Константиновичем живём сейчас в имении отца, твоего дедушки, уже покойного, как тебе это уже известно. А мой братец Анатолий Сергеевич, твой дядя, который обрёк тебя на эти испытания, не выдержал моего напора, и признался, что по его вине умер князь Сергей Георгиевич. После признания его разум и помутился. Он признан не дееспособным, и сейчас живёт в построенном для него флигеле, и конечно же, пьянствует.
   И ещё, Матвей и Дарья Назаровы живут при нас, в нашем особняке, как члены нашей семьи. Но об этом они напишут тебе сами. Да, девочка моя, ты увидишь две шкатулки. В них украшения и драгоценности. В большей шкатулке  -  фамильные драгоценности князей Халтуриных, а в меньшей - семьи Наливайко и Анны Лебедевой, моей бабки, благодаря которой ты стала безродной холопкой, но и благодаря которой ты смогла вернуть себе свободу и княжеский титул. Доченька моя, ещё раз прошу, возвращайся быстрее. С нетерпением жду, когда смогу увидеть тебя, и пасть перед тобой на колени.
     Написано лично княгиней Халтуриной А.С. 12 числа июня месяца 1838 года от рождества Христова».   
     Прочитав это письмо, Марьянка представила, как княгиня Анфиса Сергеевна будет стоять перед ней на коленях, но это ей не понравилось. Злорадства в её душе не было, как не было и сочувствия. Она не могла принять, что эта немного хромоногая женщина её мать. Её было немного жаль, но и только. И больше никаких чувств.
     С другим чувством она взяла письмо графа Наливайко Кирилла Константиновича, своего крёстного, и как оказалось, настоящего отца. От этого письма исходило тепло родственных чувств. Да и написано оно было разборчивым, красивым, каллиграфическим почерком, и читать его было легко.
     «Здравствуй Марьянушка, девочка, доченька моя и крестница! С самого первого дня, когда увидел тебя, я почувствовал к тебе родственную связь. И эта связь не рвётся и сейчас. Моё сердце разрывается на части, когда я думаю о том, что приходится тебе переносить. И только тяжёлый недуг не позволил мне ехать с князем Владимиром и искать тебя. Поэтому приходится полностью положиться на князя Владимира Андреевича, на его порядочность и на его великодушие. Если ты читаешь это письмо, значит, он оправдал мои надежды, и действительно хороший человек. Значит, и ты можешь положиться на него. Меня успокаивает одно, твои слова, сказанные при последней нашей встрече, что ты стала сильной, и ничто не сможет сломить тебя. Я надеюсь, что и в дальнейшем ты будешь такой же сильной, и сил твоих хватит, чтобы вернуться к своим родителям. А их у тебя четверо – две матери и два отца. Видишь, какая ты богатая?
    Я пишу это письмо, а Матвей с Дарьей стоят рядом, и просят меня, чтобы я написал и от их имени. Я передаю низкий поклон от них и надежду, что ты не забудешь их, и будешь относиться к ним по-прежнему, как к своим родителям. А ещё я хочу сообщить тебе, что у тебя появился братик, но я с Анфисой здесь не причём. Это чудо со-вершили Матвей с Дарьей. Дарья месяц назад родила мальчика, и его нарекли Кирилкой. И я снова стал крёстным отцом, а Анфиса крёстной матерью. Она сейчас осваивает курс молодой матери, а может, и бабушки, и уже научилась пеленать малыша.
    Я жду одного, когда ты вернёшься, и я смогу тебя обнять. И надеюсь, что доживу до этой минуты счастливой».
     Письмо закончилось, но Марьянка ещё долго держала его в руках, не решаясь отложить его в сторону, вернее, положить в коробочку, которая опустела после этого письма. Ей, вдруг стало тоскливо, и жалко Кирилку. Но особенно, Марьянка жалела своих родителей – Матвея с Дарьей. Как перенесли они известие, что она им чужая? Она-то знает, что чужой для них она никогда не будет. Но, как дать знать об этом им?
    Ей невероятно захотелось домой, под тёплое крылышко папки с мамкой, но она вспомнила дорогу, по которой притащилась сюда, и у неё поднялись волосы от ужаса. Она не могла снова представить этой дороги даже в карете. Она боялась снова услышать утром частый бой барабана, боялась снова услышать звон кандалов. Но больше всего она боялась увидеть, чью-то смерть. До этапов в Сибирь Марьянка не видела, как умирают люди. И смерть она связала с дорогой. В её голове уже сложился стереотип, что люди перед смертью уходят из дома, и смерть настигает их в дороге. И саму смерть она ассоциировала с дорогой.
                Глава – 36.
    Двухэтажный загородный особняк купца Гагарина стоял на пригорке в метрах ста от реки. Его с трёх сторон обступал сосновый бор. Со стороны реки был широкий двор, плавно переходящий в речной пляж. По обе стороны двора стояли одноэтажные постройки. По обе стороны двора стояли одноэтажные постройки, слева для прислуги, а справа каретный двор с конюшней. Большая беседка на самом берегу реки могла вместить не один десяток человек. Особняк стоял в том месте, где высокий обрывистый берег реки переходил в широкую болотистую пойму, поросшую кустарником. Недалеко от беседки была построена плавучая пристань с десятком небольших вёсельных лодок для прогулок по реке. В общем, здесь были созданы все условия для отдыха городской знати после трудов праведных.
    Вот здесь, в этом доме и в этом месте Марьянка и провела с Владимиром и Ядвигой две недели в самое цветущее время года. Чистый речной воздух напоённый ароматом цветов и сосновой хвои, а так же настои целебных трав, приготовленных Ядвигой, быстро сделали своё дело. Сюда Марьянка приехала больной и ослабленной, едва стоящей на своих ногах, а отсюда уезжала цветущей молодой барышней, могущей бегать, как грациозная козочка. Хотя ей больше нравилось, когда носил её на руках её жених, будущий муж, князь Владимир.
    Это были самые счастливые дни в её жизни. И не только дни, но и ночи. Марьянка даже не поняла, как отдалась Владимиру, и ночи превратились в сказку, в волшебную сказку, когда хотелось жить и летать, и приносить счастье своему избраннику, ласковому и вдохновлённому её любовью.
    Потом было венчание в главном храме города, в новом Исакиевском соборе. Была скромная свадьба, и началась супружеская жизнь с любимым человеком, который боготворил её, и буквально носил на руках. Владимир служил в городском собрании, а Марьянка растила плод любви её с Владимиром.
    Мальчик, которого назвали Серёжей в честь её покойного деда, родился ровно через девять месяцев после венчания. И принимала его пани Ядвига. Полячка оказалась отличной повитухой, и роды прошли без осложнений.
    Казалось, что жизнь прекрасна, и ничто не может её осложнить и затуманить. Первые тучки на безоблачном небе Марьянки и Владимира появились через год, после рождения Сергея.
    Однажды, дождливой мартовской ночью Марьянка проснулась от удушливого сухого кашля Владимира. Он сидел у окна, по стеклу которого хлестал резкий холодный дождь, и кашлял тяжело и натужно. На вопрос Марьянки, что с ним, Владимир между приступами кашля ответил:
  - Простудился. Три дня назад провалился в яму и промочил ноги, и вот результат.
  - Я попрошу Ядвигу, - предложила Марьянка, - пусть полечит тебя.
  - Марьяш, мне некогда лечиться, работы слишком много, - махнул рукой Владимир. – В остроге каторжане взбунтовались. А меня заставили создать комиссию, и расследовать этот случай. Ведь восемь человек погибло! А кашель сам пройдёт. Вот попью микстуру, которую врач прописал, и пройдёт.
    Микстура не помогла, и Владимир продолжал кашлять, правда, он это скрывал, но всё скрыть невозможно. Месяца через три, уже летом начали появляться уже носовые платочки, испачканные кровью Владимира. Их нашла в корзинке для грязного белья Ядвига.
  - Марьяна, князь болен чахоткой, - поставила она диагноз. – И в запущенной форме. Сейчас его может спасти только Средиземное море, но дорога туда займёт ни один месяц, а на дворе уже осень. Дорога же осенью и зимой в наших местах для чахоточных смертельна, - подвела Ядвига итог.
    Владимир слёг в начале ноября, когда Серёже исполнилось полтора года. Князь лежал в отдельной комнате, куда доступ был только для Ядвиги. Полячка снова толкла травки и корешки, смешивала их с барсучьим салом. Готовила отвары и настойки, и этими снадобьями и зельями лечила Владимира.
    Марьянке же кроме сына пришлось взвалить на себя хозяйство и не только по дому. Недавно нанятый приказчик Андрей ещё был неопытен и плохо справлялся со своей работой. И Марьянке приходилось замещать и его. Хотя до того, как слечь, Владимир никогда не допускал Марьянку до подобного рода забот. Она занималась только воспитанием сына. Выезжать в город по лавкам и принимать гостей, что ей разрешалось, она не любила. Она по нату-ре была домоседкой.
   В это ноябрьское утро, когда на дворе уже стояла зима, к Марьянке в комнату вошла Ядвига.
  - Марьяна Кирилловна у меня кончаются травки и корешки, которые можно купить на купеческом дворе, на их развале. А приказчик Андрей, как назло отпросился по своим любовным делам, - доложила полячка. – А я не могу оставить больного князя. Придётся ехать тебе. Я тут составила список нужных травок. С Серёжей посидит Соня, я её пришлю.
    Соня, молодая розовощёкая повариха пришла через полчаса. Серёжа её любил потому, что Соня частенько баловала его разными вкусностями. И поэтому сейчас он остался с ней без слёз. Марьянка взяла бумажку со списком нужных трав, накинула на себя новую норковую шубку, которая ей нравилась, и пошла на конюшню, чтобы заказать карету.
     Месяца четыре назад Владимир похвалился, что купил пару хороших рысаков и карету, и сейчас они выездные. Вот эту карету Марьянка и пошла заказывать. Она знала, где находится конюшня с пристройкой для конюха и кучера в одном лице, как говорил Владимир, хотя и не знала самого кучера.  Она посчитала незазорным появиться там самой потому, что ещё не вжилась в образ госпожи.
     Подойдя к дощатой двери пристройки, она не стала вызывать кучера голосом, как это делают хозяева, а открыла дверь и вошла в тёмное помещение, прикрыв за собой дверь, ведь не лето же.
   Маленького оконца было мало, чтобы осветить это небеленое поме-щение, на бревенчатых, не строганных стенах которого висели хомуты и дуги и упряжи. В углу топилась маленькая печурка. Отсветы пламени горящих дров играли на стенах. Рядом с печуркой стоял лежак, на котором, кто-то сидел. Марьянка не разглядела, кто, потому что её слепил свет пламени горящих дров в печи.
  - Долго же мне пришлось ждать этой встречи, госпожа Марьяна Ки-рилловна, - раздался до боли знакомый голос, от которого ноги Марьянки подкосились.      
      Падая, она разглядела, кинувшегося к ней Федьку с обнажённым до пояса торсом. Её подхватили сильные руки того парня, который когда-то стоял под венцом рядом с ней. Только сейчас от этих рук исходила чудовищная энергия, которая поразила её сердце. В её душе всё перевернулось, всё обрушилось. На неё хлынула всёпоглощающая волна страсти, от которой не было спасения. Эта громадная волна поглотила всё – прошлое и настоящее, и даже будущее. Она забыла всё. Забыла мужа, который лежал на больной постели, забыла даже о сыне. Неуправляемый поток бешенной любви хлынул в её сердце в её душу. И она уже не представляла жизнь без этого чубатого парня. В этом мире больше ничего не существовало, кроме этих голубых глаз, кроме  губ, которые были слаще мёда, кроме его ласковых рук, которые оставили её без норковой шубки, без дорогого платья и вообще без всего. Волшебная сказка очарования поглотила её, и понесла по бескрайнему океану любви. Её душа слилась с Федькиной, и превратилась с ней в одно целое.      
      Марьянка ничего не видела, ничего не слышала, ничего не чувствовала, кроме огромной любви к этому ставшему родным, человеку. Словно в тумане она видела, как в каморку вошла Ядвига, как, что-то говорила Федьке. Марьянка же сошла с ума, и ничего не понимала. И только, когда Федька, куда-то ушёл, она вернулась из-за облачных высот в реальную действительность. Она вспомнила Владимире, о своём законном муже, который сейчас лежал в больной постели. Вспомнила о Серёже, своём сыне. Ей стало невыносимо стыдно за своё предательство их.
    Одевшись, она ещё, какое-то время сидела на лежанке, этом одре своего позора. И только тут она поняла, что была рядом с Федькой, и это не было сном, не было видением! Как он оказался здесь так далеко от дома, так далеко от своего серенького воробышка?! Неужели он приехал ради неё?! Ну почему так поздно?! Неужели он не мог этого сделать раньше, когда она была ещё дома?! И почему так поздно распахнулось для него её сердечко?! Почему оно не чувствовало ничего, когда Федька стоял рядом с ней под венцом!? И почему это сердце, её сердце, вдруг оттаяло в эту сибирскую стужу, когда она уже не свободна?! Вопросы, одни вопросы и ни одного ответа на них!
     Пошатываясь, словно в стельку пьяная, Марьянка вышла из каморки конюха, из Федькиной каморки. Открытая дверь конюшни и следы от колёс кареты на пороше говорили, что Федька, куда-то уехал. Войдя в дом, она сразу напоролась на осуждающий взгляд Ядвиги.
  - Хорошо, что хоть Фёдор не потерял голову, и понял, что от него требуется, - упрекнула она. – Эх молодка, молодка! Что с тобой-то приключилось? То всех мужиков на свете ненавидит, а то кидается в объятия, какого-то…. Видать мои травки через чур подействовали….
  - Пани Ядвига, не осуждай меня строго, - густо краснея и желая провалиться сквозь землю, очень тихо произнесла Марьянка. – Это мой жених, от которого я из-под венца сбежала. Вернее, сказала – нет, когда священник спросил, согласна ли я выйти за Фёдора. Тогда моё сердце молчало, а сейчас запело на все голоса. И эта песня заставила обо всём забыть. Что будет дальше, я не знаю. Только я поняла, что люблю его больше жизни. И откуда он только взялся?
  - Ну и ну, Марьяна Кирилловна, иди уж, тебя сын ждёт. А Фёдор никуда не денется в отличие от твоего законного…. И, между прочим, Федька-то вместе с князем Владимиром приехал в нашем доме, в комнате приказчика. Только почему ты не видела его? – произнесла Ядвига, и зашла в комнату Владимира.
  - Как вместе с Владимиром? – хотела закричать Марьянка. – Значит, он здесь, рядом со мной уже третий год? Но, почему только сегодня я его увидела?! Почему он скрывался от меня?! Он не хотел мешать мне? И снова одни только вопросы, и кто на них ответит.
     Марьянка вбежала в свою спальню, где Сонечка играла с Серёжей. Марьянка отпустила Соню, взяла Серёжу на руки. Она прижала к себе это родное существо и, вдруг, разревелась. И уже другие вопросы полезли в её голову.
  - Как она могла предать своего сына? Как могла предать мужа, который всё бросил, и поехал искать её? Что с ней случилось? Как она могла пасть так низко?! Что она превратилась в падшую женщину?! Она же ведь любит Владимира и больше жизни любит Серёжу! А как же Федька? Она же чувствует, что любит и его, этого парня с непокорной русой шевелюрой! Она любит его голубые глаза, его ласковые сильные руки! За что ей такое наказание? Неу-жели она ещё мало страдала?! Что ей делать? – вопила её душа. – А то, - решила она. – Она не должна больше встречаться с Федькой! Не должна больше подчиняться своего взбесившегося сердца! Но, как она теперь будет смотреть в глаза Владимира, своего мужа, преданного ею?! И когда пришла Ядвига, и сказала, что Владимир позвал её, у Марьянки всё внутри похолодело.
                Глава – 37.
    В комнате Владимира пахло болезнью. Лежал он на высокой подушке в своём шёлковом халате. Марьянке толи показалось, толи на самом деле лицо Владимира было очень бледным, даже нос его заострился. Глаза его были закрыты, пока Марьянка не подошла к самой кровати. Лишь в этот момент он открыл свои глаза, ставшими почему-то бесцветными, хотя у него были красивые карие глаза.
  - Дорогая, сядь рядом. Прости, что в таком виде, не очень-то привлекательном. Я боюсь, что ты разлюбишь меня, увидев в таком виде, - произнёс Владимир слабым дрожащим голосом. – Но это сейчас уже не важно. Я чувствую, что мне осталось недолго. Я освобождаю тебя от всех данных мне обязательств. Ты свободна отныне. Всё остальное в завещании….
    Ей, вдруг, показалось, что Владимир знает о том, что случилось в каморке кучера. Его взгляд говорил об этом. И она не могла вынести этого взгляда. Она почти не слышала, что говорит Владимир, а если и слышала, то не понимала смысла, сказанного им. Она, лишь видела его глаза и осуждение в них.
  - Владимир, прости меня, - негромко и нечётко произнесла она и, соскочив со стула, выскочила из комнаты Владимира.   
      И только здесь разрыдалась. – Как она могла обмануть этого чистого перед ней человека?! Как могла предать его? Вбежав в свою комнату и, не видя, как Ядвига укладывала Серёженьку спать, она упала на свою кровать, и излила своё горе подушке. Она не видела, как к ней подошла полячка, усыпившая её сына, и хотела, что-то сказать, но, махнув рукой, тихо вышла.
    А у Марьянки в ушах стоял рассказ старого князя Халтурина, её дедушки, о том, как была наказана её родная прабабка, Анна Лебедева за измену мужу. Хотя по существу она и не изменяла ему, а была взята силой графом Наливайко. Но всё равно её закопали в землю по самую шею. А она, Марьянка с радостью отдалась Федьке и почти при муже! До чего она дожила?! Да за это её надо четвертовать! Как же ей искупить свою вину? Прежде всего она должна выкинуть Федьку из своего сердца! Дав себе эту клятву, Марьянке стало легче. Она поднялась с измятой постели и села у кроватки сына.
    А он тихо спал, раздувая свои щёчки. Как же она был похож на Владимира! Те же ушки, тот же носик и брови, только волосики были чернее ночи, да вились из колечка в колечко. Да и на груди у него была родинка сердечком, как и у неё.
     Она, наблюдая за сыном, с умилением улыбнулась, но тут за окном раздался топот копыт и скрип каретных колёс. Неведомая сила потянула её к окну. Там она увидела Федьку, спрыгивающего с каблучка. Был он в расстёгнутом овчинном полушубке и в самокатных валенках. Вдруг, он взглянул в окно, в её окно, и глаза их встретились. Взгляд его небесноголубых глаз ошпарил её кипятком, и она присела, проклиная себя. – Ну почему она так слаба? Сердце её бешено колотилось, выпрыгивая из груди.
     Она слышала, как Федька завёл лошадей на конюшню, как закрыл за ними ворота. Слышала стук входной двери в доме. Услышала его шаги. И даже услышала его голос из комнаты Владимира. – Да, что с ней случилось? Она, что с ума спятила? – кричала её душа, бешено мечась в своём вместилище.
     Ураган чувств пронёсшийся в душе Марьянки, успокоился только, когда проснулся Серёжа. Повариха Соня розовощёкая пухленькая молодая особа принесла ему кашки с кисельком и накормила его. Когда Серёжа разыгрался, Марьянка попросила её немного посидеть с ним, а сама пошла к Владимиру.
     Её душа была неспокойна, и Марьянка решила сама ухаживать за мужем, чтобы хоть, как-то искупить вину измены. Да и, находясь ря-дом с Владимиром постоянно, она надеялась, что забудет о Федьке, вернее, успокоит своё взбунтовавшееся сердце, и погасит вспыхнув-шую к Фёдору любовь. Она конечно ухаживала за мужем и раньше, но находиться рядом с ним постоянно она не могла из-за сына. А сейчас решила превратиться в сиделку у мужа.
     Владимир, услышав предложение Марьянки, был несказанно рад потому, что по его словам соскучился по любимой жёнушке, но, не-много подумав, не разрешил ей находиться с ним постоянно всё из-за того же Серёжи. Он беспокоился о здоровье сына да и о самой Марьянке так, как его болезнь уже перешла в открытую форму. Ему легче было нанять сиделку, чем подвергнуть опасности заболеть жену, а в итоге и сына. Ласково улыбнувшись, и, прижав её руку к своему сердцу, Владимир отправил Марьянку к сыну.
     Таким образом, желание Марьянки быть рядом с мужем постоянно, не сбылось, как и не сбылась и её надежда вылечить свою сердечную болезнь, которая не проходила, не смотря на время, которое, как говорят в народе, всё лечит. Шли дни, а Марьянка не могла забыть ни самого Федьку, ни его голубых глаз, ни его сладких губ, ни его ласковых рук. Она сходила с ума от своего бессилия, от того, что не может справиться со своими вышедшими из-под контроля чувствами. Но ладно, то, что случилось в каморке Фёдора, было неожиданным, было стихийным бедствием чувств и поступков, но сейчас-то, когда она в здравом уме и рассудке сходить с ума не позволительно! – думала она. Но, каждый раз, когда она слышала голос Фёдора, его шаги, даже топот лошадок Федькиных, её сердце замирало, или напротив, начинало бешено колотиться, а её саму тянуло к окну, чтобы хоть одним глазком взглянуть на него. В эти мгновения она забывала о больном муже, лежащем на смертном одре, забывала о сыне. После этого она, конечно, была готова убить себя, четвертовать. Она снова клялась, что больше не позволит своим чувствам властвовать над ней. Но человек слишком слаб, а чувства его, как и мысли низменны они или величавы сильнее его бренного тела. Только Богам позволено властвовать над своими чувствами и мыслями, на то они и Боги.
     В этот зимний день, когда лютый мороз разрывал землю, когда трещали деревья, а птицы замерзали на лету, к князю Владимиру приехал друг, купец Яков Ильин. У него начала рожать молодая жена, и понадобилась повитуха. Ядвига же в кругах городской знати прославилась, как отличная повивальная бабка. Владимир отпустил полячку с этим купцом, и Марьянка осталась с мужем одна. Ей предоставился, наконец, случай искупить хотя бы частичку своей вины за измену мужу.
     Весь день она находилась рядом с Владимиром, поила его и кормила, и даже лечила, оставленными Ядвигой настойками и отварами. Быть может, от того, что Марьянка весь день провела рядом с мужем, ему стало легче. Он повеселел и разговорился. Владимир вспоминал детство, свою последнюю поездку за границу, вообще болтал обо всём, о чём можно говорить. Хорошо поужинав, он пожелал спать.
  - Иди родная к Серёже, я теперь просплю до утра, - произнёс он, уже засыпая. Поцеловав Владимира и, оставив непотушенной одну свечу, Марьянка ушла в свою спальню.
     Серёженька уже спал, как спала и Соня, привалившись на краешек её не разобранной постели. Но Марьянка почему-то не стала её будить, а подошла к окну. Сквозь проталины двойных окон она увидела двор, освещённый почти полной луной. Увидела конюшню и маленькое оконце пристройки, в которой жил Федька.   
      В этом оконце был свет, едва различимый в лунном свете, но свет жизни. И этот свет заставил её сердце бешено заколотиться. Неведомая, непреодолимая сила потянула Марьянку на этот свет, как ночную бабочку притягивает свет свечи. Она, вдруг забыла обо всём, забыла и о муже, и о сыне, который спал рядом. Не одеваясь, в одном платье, она бесшумно, словно приведение выскользнула на улицу, на трескучий мороз. Бегом добежала до Федькиной конурёнки и, не стучась, отворила дощатую дверь пристройки.
   Федька в это время подкидывал дрова в печурку. Услышав стук за-крываемой двери, он обернулся. Марьянка стояла у порога, прижав-шись к простенку. Её высокая упругая грудь вздымалась, а её чёрные глаза были устремлены на него. Всё, что произошло дальше, было сказочным сном, когда объятия сжимают, но не делают больно, когда губы обжигают, но вызывают только восторг в душе, которая летает на крыльях счастья. Когда ласковые руки обнажают тебя, но не вызывают стыда, а обнажённые тела сливаются в одно целое, превращаясь в апофеоз любви.
  - Откуда же ты появился здесь на моё счастье иль беду мою? – спро-сила Марьянка ещё не пришедшая в чувство. – Где ты потерял своего серенького воробышка?
  - Ну, серенький воробышек выпорхнул из моего сердца ещё накануне нашего с тобой венчания. А твоё - НЕТ лишило меня покоя и свело с ума. А когда ты покинула наши Жаворонки, я лишился смысла в жизни, - лёжа на груди Марьянки, рассказывал Фёдор. – До зимы я со своей сворой собак бродил по лугам и лесам, не загоняясь домой, пока барин Илья Петрович не нашёл себе другого псаря. Мне ничего не оставалось, как пуститься в бега толи от этой опостылевшей жизни, толи от себя. Несколько дней я провёл около имения старого князя Сергея Георгиевича с одной лишь надеждой увидеть тебя. Но мои надежды не сбылись, я так и не увидел тебя, после чего отправился на юг, где зимы не жестоки, а солнце светит дольше. Я примкнул к банде разбойников, чтобы найти смерть свою. Грабил зажиточный люд. Стал даже атаманом банды, за что и по-платился. В начале лета на нашу банду устроили облаву, и я оказался в Воронежской тюрьме. Меня приговорили к смертной казни, которую я желал всем сердцем, но казнь заменили вечной каторгой в Сибирь. Перед Уралом я сбежал с этапа, и три дня бродил в своих пудовых кандалах по дремучему лесу. Я уже не надеялся выжить, да и не хотел, когда дополз до, какой-то дороги. И здесь меня подобрал князь Владимир, который проезжал мимо. Он помог мне избавиться от кандалов и моего прошлого. В ближайшем по дороге участке полиции он сделал мне документы на другую фамилию. Я стал Фёдором Черновым приказчиком князя. А когда в свой купленный дом он привёз больную тебя, я чуть не сошёл с ума. Как в этой дали от дома я мог повстречать ту, которую любил больше своей жизни, ради которой бросил свою благополучную жизнь? Как ты могла оказаться здесь? Я стал расспрашивать пани Ядвигу, которая ухаживала за тобой, и она ведала мне, что ты такая же каторжанка, как и я, только оправданная государем. Я знал, что князь сделал тебе предложение, а потом вы и обвенчались. До по-следнего момента я ждал, что и ему ты скажешь – НЕТ, но мечты мои не сбылись. Я лично, как приказчик князя готовил вашу свадьбу. Но, увидев тебя в подвенечном платье, я ушёл от князя, чтобы не мешать тебе, твоему счастью, да и счастью князя, которому я обязан своей жизнью. Я вернулся за Урал, чтобы довершить, кое-какие дела, но не мог жить без тебя, без того воздуха, которым ты дышишь. Три месяца назад я снова оказался здесь, и узнал, что у вас с князем растёт сынишка и вы вполне счастливы, разве кроме того, что князь болен. Я пришёл к князю, и он принял меня конюхом заодно и кучером, так как приказчика уже нанял. А мне было всё равно кем, лишь бы хоть изредка видеть тебя. А вместо этого ты пришла сама, и разбудила во мне все чувства, которые, казалось, уже уснули. Я конечно не в восторге, что мы предаём князя, но это наша беда, а не вина, это судьба наша! Ну, почему только ты сказала – НЕТ в той церквушке? Не было бы тогда ничего, что произошло с нами после твоёго – НЕТ! – целуя Марьянкину грудь, выдохнул Фёдор. – Сейчас у нас наверное, было бы три сына….
  - Но ведь ты не любил меня! – рассмеялась Марьянка, отвечая Федьке на поцелуи.
  - Конечно не любил, и сейчас не люблю, - задыхался Федька, продолжая покрывать поцелуями трепещущее тело любимой женщины и, вдруг, остановился. – А это, что? Спросил он, прикоснувшись пальцем к следу от клейма.
  - А кроме этого клейма у меня есть ещё рубцы на руках и ногах, - протянув к Фёдору свои ладони, Марьянка поведала ему, как была пленницей оборотня-кузнеца, и всё что за этим последовало, даже о том, что родила от этого кузнеца девочку на этапе. – Может, после этого ты меня разлюбишь? – вдруг, заключила Марьянка. - Федя, нам не нужно больше встречаться. Я больше не хочу предавать Владимира. И будет лучше, если ты уедешь, - невесело закончила говорить Марьянка и, поднявшись с любовного ложа, начала оде-ваться.
  - Любимая, я тоже обязан князю жизнью. Я тоже не хочу его преда-вать, как бы я тебя не любил! Если ты этого желаешь, то, конечно же, я уйду и уже завтра, но позволь мне, хоть изредка, издалека видеть тебя, - целуя напоследок, произнёс Федька.
  - Когда завтра утром будешь уходить, взгляни в моё окошко. Я буду ждать этого прощального взгляда, - уже выходя, попросила Марьянка.   
                Глава – 38.
     Она вернулась в дом. Всё было тихо. Зашла в комнату Владимира. Он по-прежнему тихо спал. Но на душе её было неспокойно. Какие-то чёрные кошки скребли её душу. Зайдя в свою спальню, поправила на Серёже одеяльце, и разбудила Соню и, когда та ушла, легла сама, но заснуть ещё долго не могла. Она вспоминала разговор с Федькой, и разбиралась в своих чувствах. Конечно же, она совершила то, что не должна была делать. Она хоть и любила Федьку, но ведь любила и Владимира. Тем более она поклялась перед Богом, что будет ему верна по гроб жизни. Это она говорила, стоя у алтаря под венцом на глазах у господа Бога, который благо-словил их брак с Владимиром. И ей стало невыносимо стыдно, что нарушила данное Владимиру да и Богу слово, и она решила, в ближайшее время сходить в святой храм, исповедаться, и попросить святого отца об отпущении грехов её. Может, после этого и князь Владимир пойдёт на поправку? – уже засыпая, думала Марьянка.
     Сквозь дрёму наступающего сна, она слышала, какой-то шум толи на улице, толи в прихожей дома, но сон поглотил её в свою чёрную пропасть.
      Она проснулась, когда за окнами уже было светло, хотя зимнее солнце ещё не взошло, и Серёжа ещё спал. Одевшись, Марьянка подошла к окну. Простояла возле него с полчаса, пока солнце не выглянуло, и не ослепило её. Но она так и не увидела Фёдора. Либо он ушёл раньше, чем она проснулась, либо раздумал уходить вовсе, - терялась она в догадках.
     Проснулся Серёжа и, увидев мать, улыбнулся. Марьянка взяла его на руки, и начала одевать. И тут пришла Соня с завтраком на разносе и для Серёжи, и для своей хозяйки. После завтрака пришла Ядвига, и сообщила, что вернулась ранним утром, что роды у молодой жены купца были тяжёлыми, но молодуха разродилась, и принесла богатыря. Но это не главное.      
 - Главное, - весело заявила полячка, - князь-то наш пошёл на поправку. Я зашла к нему, как только вернулась. Так он соколик встретил меня, сидя, правда, на кровати. Он, что-то писал, - доложила Ядвига и тут же вышла.
     На душе Марьянки сразу полегчало, и она, попросив Соню присмотреть за мальчиком, пошла к мужу. В его комнате в это время находился приказчик Андрей и о чём-то докладывал своему хозяину. При появлении Марьянки, князь Владимир его отпустил, и бросил на неё довольно весёлый взгляд.
  - Марьяш, а я могу уже работать, - заявил он, чуть не хохоча. – Пани Ядвига пообещала, что через недельку я смогу встать на свои ноги.
     Владимир был через чур весел и даже казалось, что эта весёлость была напускной, наигранной. Марьянка это объяснила себе тем, что Владимир хочет прежде всего обрадовать её, свою жёнушку. Она и была рада, но эта радость была омрачена чувством вины, вины её предательства. Она изменила своему мужу, пусть и с любимым человеком, но это не умаляет её греха. Ведь грех прелюбодеяния это один из смертных грехов. Это пронеслось в голове Марьянки, пока сидела рядом с Владимиром, который весело, о чём-то болтал. Но дальше её мысли снова вернулись к Федьке. Она почти ничего не слышала то, о чём говорил её муж. Она терялась в догадках – ушёл Федька или остался? Её так и подмывало подойти к окну и по-смотреть на улицу.
     В этот день Она так и не узнала, ушёл ли Федька. А на следующий день она попросила Ядвигу, чтобы та сопроводила её в церковь, которая располагалась в получасе ходьбы от их дома. Полячка вначале отнекивалась, говоря, что она католичка и не признаёт православие, но всё-таки согласилась, сказав, что постоит у входа.
    В церкви было немноголюдно, вернее, даже пусто. Протоирей Иаков выслушал исповедь Марьянки, и сказал, что господь милостив, и простит её грех. Прочитав молитву о спасении души, он принял от неё дар Всевышнему, и отпустил грешницу восвояси. Марьянка даже не поняла – прощён её грех или нет, а спросить постеснялась.
      На обратной дороге в дом, проходя мимо конюшни, Марьянка всё не могла решить – ушёл ли всё-таки Фёдор или же нет. Из трубы его каморки дым не шёл, но это тоже ни о чём не говорило. Молчала и Ядвига, а спросить Марьянка не решилась, ведь только полчаса назад она молила о прощении своего греха.
     Лишь на шестой день после свидания с Федькой она узнала всю правду, которая повергла её в страшное уныние. А произошло это так:   
      Проснувшись ранним утром, она навестила Владимира, который уже начал подниматься с постели, и садиться за свой письменный стол. За ним она и застала мужа, который, что-то писал.
  - Любимая, хочешь, я обрадую тебя? – спросил он, после поцелуя и пожелания доброго дня. – Вчера я получил известие из своего имения. В прошлом году по докладу моего управляющего, мы получили небывалый урожай ржи, и наши доходы удвоились. Нам хватит своего капитала, чтобы съездить в Италию на зиму, и поправить своё пошатнувшееся здоровье. Я решил, что весной мы продаём этот дом, и возвращаемся в своё имение в Купавино. А на зиму уезжаем всей семьёй на Средиземное море. Мне до чёртиков надоели эти морозы, - улыбаясь, доложил Владимир. – Вот сейчас я написал ответ и с оказией завтра же отправлю его моему управляющему. Довольна, моя жёнушка?
  - Раз ты доволен, значит, довольна и я, - деланно улыбнувшись, ответила Марьянка, хотя ей страшно не хотелось возвращаться в Европу, в те места, где рядом был Илья Петрович, и князь Анатолий, всех, кто попил кровушки её, хотя и очень бы хотела увидеть своих родителей. – Только Владимир, мне не хотелось бы бросать Ядвигу, она-то ведь не выездная из Сибири. 
  - Но пани Ядвигу и я не хочу здесь оставлять. Личный врач нам не повредит. Именно такие документы она и получит, - засмеялся князь Владимир. – За лишнюю тысячу можно сделать любые документы. На Руси чиновники по-прежнему любят получать мзду. С помощью денег можно посадить и невинного, а можно выкупить и убийцу, лишь бы деньги были. Это, конечно, к тебе не относится, тебя-то я люблю.
     Последний намёк не понравился Марьянке. Получается, что Анатолий заплатил, чтобы её посадили, а затем и сослали в Сибирь. Анфиса тоже за деньги её выкупила, или это сделал князь Владимир? Она, что – товар, вещица в чьих-то руках?! Её можно купить, а когда разонравится – продать, то есть выкинуть?! Но она живой человек, а не вещь! – стоя у окна, размышляла Марьянка, вспоминая утренний разговор с Владимиром. Она даже не сразу поняла, что к ней обращается Соня, принёсшая завтрак и уже покормившая Серёжу.
  - Марьяна Кирилловна, вы не знаете….
  - Что не знаю? – не поняла Марьянка.
  - Ну, я спрашиваю, знаете ли вы, куда отправили Фёдора? – густо покраснев, спросила Сонечка.
  - Какого Фёдора? – снова вопросом на вопрос ответила Марьянка.
  - Как какого? Ну, да, Федьку, кучера, которого по приказу хозяина забрали жандармы и, куда-то отвезли, - страшно смущаясь, рассказывала Соня.
  - Да, кто это тебе такое сказал-то? – уже заволновалась Марьянка.
  - А рассказал мне это приказчик Андрюшка, ой, Андрей Сергеевич! Он сам по приказу князя ездил за жандармами. А я видела, как его забирали жандармы своими глазами, когда вы отослали меня из своей комнаты. Хоть и была ночь, но луна-то светила. Я сама видела, как Фёдора связали, и посадили в кутузку, такую чёрную карету, - взволнованно докладывала Соня. – Я только хочу узнать, куда его увезли, чтобы отвезти или отправить передачку.
  - Соня, я узнаю, - пообещала Марьянка и пошла к князю Владимиру.
  - Вот почему она не видела Фёдора! Оказывается, Владимир его продал за ненадобностью, как использованную вещь! В душе Марьянки всё клокотало, когда она вошла к мужу. Он лежал на кровати. А Ядвига, как раз подносила ему питиё.
  - Князь Владимир, можно у тебя узнать? – с порога начала Марьянка. – Можно узнать?
  - Что узнать дорогая? – улыбнувшись, спросил Владимир. – И почему так официально?
     Марьянка посмотрела на Ядвигу, и поняла, что та не выйдет, и ре-шила разобраться при ней.
  - Князь, это правда, что сдал Фёдора жандармам? – она сразу начала с главного, так как не любила ходить вокруг да около.
  - А что мне оставалось делать, если моя жёнушка спит в конюшне с моим конюхом? Что?! – привстав, закричал Владимир. – С разбойником и каторжником, которого я откупил! Где, где его благодарность?!
  - Но я-то такая же каторжанка! – возмутилась Марьянка. – И он не виноват, я сама к нему пришла. И в то утро он хотел сам уйти, чтобы не мешать нашей с тобой жизни! Да лучше бы ты набил ему морду, как поступают настоящие мужчины, а не сдавать жандармам! А Федька уважал тебя, и убивался тем, что предаёт тебя, как убивалась и я! Может, и меня сдашь? Я ведь такая же вещь, как и он, тоже выкупленная!
  - Ты княгиня! И мне не нужен позор. Если бы он был князем, я бы вызвал его на дуэль, но он НИ-КТО! Он простой холоп, преступник! – взревел Владимир.
  - Владимир, не кричи. Да, я изменила тебе с Фёдором потому, что первая любовь сильнее. Так накажи и меня, если считаешь меня вещью. Кровь-то у меня тоже не совсем голубая! Я ведь внучка разбойницы, и такая же холопка, как и Федька, - тоже вспылила Марьянка. – Но я не вещь, как и Фёдор, который уважал тебя, как человека, а ни как своего господина! Если у тебя ещё осталась совесть, скажи, куда отправили Фёдора?
  - Откуда я знаю? Это знают в жандармерии, - вдруг, смирил свой пыл Владимир. – А, что ты хочешь делать?
  - Прежде всего узнать, где он находится, и исправить то, что ты на-творил. Ты даже не представляешь, на что ты обрёк его! – решительно ответила Марьянка. – Я не вернусь в этот дом, пока не буду убеждена, что Фёдор в безопасности, что он свободен. И ещё раз, я не вещь, которую можно купить, а затем продать! Я хочу быть равной и не только по ритуалу венчания, а действительно, перед Богом….
  - Но ты же ещё и мать! Разве ты сможешь бросить сына?! – соскочил с кровати Владимир, и бросился к Марьянке. – И ради, кого?! Ради, какого-то… конюха?! Одумайся, ты же княгиня! Ладно, я ещё понимаю – минутная слабость, вспышка страсти, но сейчас-то ты не в его объятиях! А я выложил немалую сумму за твою свободу уже здесь, кроме того, что заплатила твоя мать!
  - А вот этого Владимир, я тебе никогда не прощу. Падшей женщиной я никогда не была и не буду, - негромко и спокойно произнесла Марьянка. – Я ухожу, и заберу Серёжу, когда найду жильё.
     Она развернулась, и вышла из комнаты мужа. В её душе бушевала гроза, хоть на улице и мела метель. И лишь вбежав в свою комнату, она разревелась. Значит, Владимир меня купил, и теперь я его вещь, его любимая безделушка? Но я никогда не буду, чьей-то вещью! – решила она, и вытерла слёзы.
    Соня, державшая на руках Серёжу, посмотрела на неё испуганным взглядом, и даже не с испугом, а с каким-то сожалением. Но Марьянке сожаление было не нужно. Она сама сильная. Только вот Серёжу нельзя было взять с собой. Но это только временно, пока она не найдёт для себя жильё. У неё есть деньги и немалые те, что послала для неё Анфиса Сергеевна, да её драгоценности тоже стоят немало, посчитала она. Чтобы выкупить Федьку и снять квартиру должно хватить.
  - Соня, я оставляю тебя за нянечку. Смотри за Серёжей, потом я за-плачу, - взяв сына на руки, произнесла Марьянка.   
      Она села в кресло, и стала ждать, что придёт Владимир, и начнёт её уговаривать. Но прошло с полчаса, а Владимир не пришёл. Ей стало обидно до слёз. Она расцеловала сына, который эти полчаса сидел у неё на коленях тихо, как мышонок. Соня тоже сидела рядом, молча. Наконец, Марьянка решилась. Она резко поднялась и, молча, отдала сына Соне и стала одеваться, теплее по-зимнему, в шубу и валенки. Из шкатулки взяла стопку ассигнаций, и положила в сумочку. Туда же ссыпала все свои украшения и драгоценности, поцеловав Серёжу и, перекрестив его, и перекрестившись сама, пошла к двери. И только тут Серёжа расплакался. Но Марьянка не остановилась. Она вышла в прихожую, где у двери в комнату князя стояла Ядвига.
  - Марьяна Кирилловна, дай молвить слово старой полячке. Да, старой и умудрённой опытом. Я шутила, когда сказала, что мне тридцать два. На самом деле мне трижды тридцать два, то есть, почти век я копчу небо. Немного знаю я эту жизнь. А ты не проживёшь и недели, если уйдёшь сейчас. Ты не сохранишь своей жизни, и не спасёшь Федькину жизнь потому, что половина уголовников, сосланных в Сибирь гуляют по её дорогам в поисках пищи и денег. А ты ещё, видимо, в эту сумочку ссыпала все свои блестящие побрякушки. В лучшем случае ты уйдёшь от дома вёрст на десять, - прочитала целую лекцию Ядвига. – Так, что хорошенько подумай, прежде чем хочешь оставить сына сиротой. – Я думаю, что тебе нужно зайти к мужу, он хочет с тобой поговорить. Ему стало хуже после вашей ссоры.
      Выслушав Ядвигу, Марьянка поняла, то о чём боялась сама себе признаться, сказала эта пани. Она представила себя идущей в одиночестве по пустынной, заснеженной дороге, и ей стало жутковато. С этими деньгами и драгоценностями она станет отличным объектом для ограбления. Немного пометавшись, она зашла за полячкой в комнату мужа.
    Владимир лежал на кровати без единой кровинки в лице. Он сумел только поднять свои глаза на Марьянку.
  - Извини Марьяна, но я ещё не настолько здоров, чтобы бегать за тобой. Да, я виноват, что сдал Фёдора, но только потому, что люблю тебя, и не желаю делить тебя с кем-либо. И я ещё не настолько силён, чтобы воздействовать на соперника физически. Я твой муж, которого ты приняла перед Богом, - прерывисто дыша, и задыхаясь, говорил Владимир. – Я прошу тебя не уходить потому, что это опасно. А я, как поправлюсь, то постараюсь узнать о судьбе Фёдора, и если, возможно, улучшить его положение. Да и куда тебе уходить-то Марьяна? Этот дом-то ведь твой. И куплен он за половину твоих денег. Извини меня и за слова, сказанные в пылу ссоры! Я не считаю и никогда не считал, слышишь, не считал тебя вещью, ты всегда для меня была равной. Да и Федьку, я тоже никогда не считал вещью. И вообще, я всегда считал и считаю, что все люди равны, просто чёрт меня попутал так сказать, прости ради Бога.
      Владимир затих, и только прерывистое дыхание говорило, что он жив ещё.
  - Марьяна, иди в свою комнату, князю снова стало плохо. Если, что я позову, - тихо произнесла Ядвига, подходя к князю с, каким-то питиём. И Марьянка подчинилась требованию старой полячки и, поднявшись, пошла в свою комнату.
    На душе её было муторно и противно до того, что жить не хотелось. За растаявшими окнами дома мела снежная пурга, заметающая все следы. И даже не было видно домов на противоположной стороне улицы. И эта метель мела ещё три дня и три дня и три ночи, сравнивая крыши домов с дорогой. На исходе четвёртого дня небо прояснилось, и снег прекратился, и лишь позёмка ещё целую ночь перекладывала снег с одного сугроба на другой. Это зима напоследок устроила свой концерт.   
                Глава – 39.
     После пронёсшейся в семье Марьянки ссоры, князю Владимиру снова стало хуже, а Марьянка ушла в себя. Ей хоть и жалко было мужа, но она больше думала о Федьке, который был неизвестно где, и возможно, сильно страдал.
    К концу уже подходила длинная, сибирская зима, когда Марьянка почувствовала, что беременна. Её подташнивало и мутило, как тогда, в тюрьме. Она была в смятении потому, что с Владимиром близка не была вот уже почти полгода. Значит, от Федьки. Значит, это результат двух её сумасшедших свиданий с ним. Хоть и не было ещё заметно, но старая полячка всё же заметила, что Марьянка в интересном положении. Попробуй, скрой от неё, что-либо, ведь её свечка горит, как оказалось, не только дома! И когда в очередной раз из кухни в её комнату проник запах жаренного мяса, которое готовила на обед Соня, Марьянкин желудок, вдруг, взбунтовал, Ядвига в это время играла с Серёженькой, и заметила, как вывернуло Марьянку. Она ехидно улыбнулась, и напрямик спросила:
  - Что, Фёдоровичу не нравится запах жаркого?
     Этот вопрос вогнал Марьянку в красный румянец, но скрывать-то уже было бесполезно, и она ответила так же, в открытую:
  - А может, Фёдоровна.
  - Да нет, Фёдорович, - отрезала полячка. – Девочки обычно мясо обожают, - и рассмеялась беззлобно, жалеючи. – Что своему благоверному скажешь-то, когда вылезет наружу твой незаконный божий дар, то бишь животик?
  - Ну уж, если  находясь в почти бессознательном состоянии он узнал, что я сплю с Федькой, то появление моего животика, сам сумеет объяснить. Он не дурак, - ответила Марьянка. – И я думаю, сумеет объяснить своим знакомым, что был не настолько болен, чтобы не суметь переспать с любимой жёнушкой.
  - Не слишком ли циничной стала моя госпожа? – став, вдруг, холод-ной, спросила Ядвига.
  - А, что мне остаётся делать в этом мире, где всё продаётся и всё по-купается, где можно купить любовь и продать совесть, где можно за деньги купить дружбу и продать самого преданного друга?! – вспылила Марьянка, глядя в окно, где ярко светило солнышко, и поедало снег.
  - Ты до сих пор не можешь забыть Владимиру, что он сдал Фёдора? - спросила Ядвига. – А, как бы поступила ты в его беспомощном состоянии?
  - Он мог его просто прогнать, а не подвергать его жизнь опасности. Единожды став другом, эту дружбу не предают, - произнесла Марьянка.
  - Но это больше относится к Фёдору и к тебе, - съязвила Ядвига. – Это ты стояла у алтаря и клялась перед Богом, что будешь верна мужу до последнего своего вздоха.
  - Пусть меня и наказывает за мою измену! А Федьку он не имел права так наказывать, он-то не клялся! И Федька никогда бы не прикоснулся ко мне, если бы я сама не кинулась в его объятия! Я виновата в грехе! Я совершила грех, а рассчитывается за меня Федька! Хотя я больше виновата перед Федькой. Это я стояла с ним под венцом и отказала ему, после чего он ушёл из дома своего, стал разбойником и попал на каторгу. И я виновата в этом. И сейчас, я совершила грех прелюбодеяния, а Владимир наказал за это Федьку, хотя должен был наказать меня! Но он испугался позора людской молвы! Так пусть сейчас и выкручивается, как бы не звучало это цинично!
  - Так он это и делает дорогуша! Он заставляет тебя мучиться. Не из-вестно, мучается ли сейчас Федька твой, а вот ты-то мучаешься, - подвела итог Ядвига. – Так что по отношению к тебе Владимир поступил честно, чего нельзя сказать о Фёдоре. Но, кто такой Федька? Простой кучер?
     Ядвига, не дожидаясь возражений Марьянки, ушла. А возражения были. Что если кучер, то не человек? Его можно выкупить, но можно и сдать жандармам, как преступника. До чего же не справедлив мир, в котором есть господа и есть холопы. Есть люди, у которых есть богатства. Есть люди нищие, за душой у которых нет и ломанного гроша, - подвела итог Марьянка. – Про это же говорила и Софья с Игнат Макаровичем, - вспомнила она своих погибших друзей, которые боролись против этого, и сложили свои головы в этой борьбе.
     А Владимир и на самом деле выпутался из положения, когда инте-ресное положение Марьянки вылезло напоказ, наружу. Это случилось в середине мая, когда супружеская чета князя Владимира отдыхала в загородном доме князя Гагарина, в том же номере, что перед свадьбой их. Только они были уже не вдвоём, а двухлетним сынишкой, с маленьким князем Сергеем Владимировичем. В один из тёплых, даже можно сказать, жарких дней мая Марьянка с Владимиром сидели в беседке на плетённых из лозы креслах. Компанию им составила жена хозяина дома, княгиня Дарья Егоровна, довольно тучная женщина. Около беседки по речному песочку пляжа бегал, оставляя следы босых ножек, Серёжа в одной рубашонке. Неожиданно он споткнулся и упал прямо лицом в песок. Марьянка кинулась к нему, испугавшись, что сынишка запорошит глаза. Когда она вернулась с Серёжей на руках, вытирая его личико платочком, Дарья Егоровна лукаво улыбаясь, спросила у князя:
  - Владимир, почему вы молчите, что ждёте прибавление?
     Но вместо Владимира покраснела Марьянка. Ей стало стыдно. Она не знала, что ответит князь. Но княгиня Гагарина не стала дожидаться ответа, а сама сделала вывод:
  - Ну, чего вы молодые люди застеснялись-то? Это дело молодое, и нечего тут краснеть, засмеялась она. – Когда ждать прибавление-то?
   И Владимир назвал дату, когда это должно случиться. Видимо, он заранее посчитал, когда Марьянка должна родить. Марьянку это ещё больше смутило. А княгиня посчитала это за обыкновенную женскую скромность. А эта скромница вечером устроила разгон Владимиру за то, что проболтался княгине. Владимир же, улыбнувшись, ответил:
  - Марьяна Кирилловна, ты сама взгляни на себя. Твой животик-то вылез наружу и уже невооружённым глазом виден. А Дарья Егоровна бывалая женщина, ты её на мякине не проведёшь, - ложась в свою постель, произнёс Владимир.
  - Зачем тогда признал своё отцовство? Мы же уже почти восемь месяцев спим на разных кроватях! – съязвила Марьянка.
  - С какой стати я должен у всех на виду размахивать своими рогами, наставленными мне любимой жёнушкой? – просиял лучезарной улыбкой князь. – Ещё подумают, что моя половинка падшая, продажная женщина….
  - А я и есть продажная женщина, ведь ты же меня купил! – восклик-нула Марьянка. – Или скажешь, что ты никому не платил за мою свободу?
  - Но ведь не тебе же, - накрываясь одеялом, промолвил Владимир. – Тебе хватило и огоньков. Вообще женщины стоят дёшево. Иным хватает ласкового слова – люблю, и они уже твои по гроб жизни, если конечно, не считать тех лишений и тягот, которые предшествовали этим огонькам и ласковым словам.   
      И действительно, Владимир многое испытал, много перенёс, пока нашёл и, выходил меня. И я должна быть ему за это благодарна, - подумала Марьянка, укладывая Серёжу спать, и укладываясь сама в свою никем не согретую постель.    
     Именно этого тепла ей и не хватало. И вот уже не первый месяц, ложась спать и просыпаясь ночью, в её глазах возникал образ Фёдора. И каждый вечер, и каждую ночь она утопала в его горячих объятиях. Её тело чувство чувствовало его раскалённые поцелуи. И каждый раз она плавала на волнах его любви. Как же она любила этого чубатого, голубоглазого парня, как желала его! Да, она любила и Владимира, но эта любовь была без страсти, любовью благодарности, как любовь к матери и отцу, которые подарили ей жизнь. Владимир подарил ей свободу, и за это она была благодарна ему.
                Глава – 40.
     После двухнедельного отдыха на берегу реки, несущую кристально чистую воду, вдыхая чистый воздух, напоённый ароматами соснового бора и целебных, цветущих лесных трав, Владимиру стало намного лучше. Он перестал даже кашлять и прошла его слабость. После этого отдыха он вернулся на работу в городское собрание, правда, пришлось отложить возвращение в Европу, в родовое имение Купавино. Но виной этого уже была бере-менность Марьянки. Она могла не выдержать тягот дороги, и поэтому вояж пришлось отложить до следующей весны.
   Марьянка же не раз порывалась съездить в жандармерию и узнать, куда увезли Фёдора, но пока не решалась. Но однажды вечером, это было уже в середине лета, Владимир вернулся домой в весьма возбуждённом состоянии. Марьянка, как раз грела свой довольно уже большой животик в лучах заходящего солнышка, сидя на лавочке в маленьком садке, который она разбила с Ядвигой возле дома, вернее, за домом, там, где нормальные люди разбивают огород под картошку, капусту и бахчу. А лавочка стояла под кустом черноплодной рябины, которую Ядвига применяла для своих снадобий. Вот туда-то и пришёл Владимир. Он был немного под хмельком, сказал, что отмечали день рождения городской голове, но это так, не важно.
  - Я сегодня по делам был в остроге. И между прочим, узнал, что Фёдору живётся там неплохо. Он работает санитаром в тюремном лазарете, а живёт при больнице, в отдельной палате с ещё двумя санитарами. Условия жизни и питание нормальные, - улыбаясь, произнёс Владимир. – Так что беспокоиться о нём не стоит. Только тебе Марьянушка появляться там не нужно, так как смотритель острога член городской управы. И если ты там появишься, то это могут неправильно истолковать. Учти это.
     Марьянка Владимиру поверила, а его предупреждение приняла к сведению. Она даже успокоилась за судьбу Фёдора. Но душа-то её тосковала по любви, а её постель по-прежнему была холодна. И Владимир не спешил её согреть толи из-за болезни, толи ещё почему. А Марьянка была рада этому, так как ждала в этой постельке именно Федьку, которого продолжала страстно любить. И когда предоставилась возможность передать весточку Фёдору, она воспользовалась этим случаем.
     Это случилось недели через две после того, как Владимир побывал в остроге. В этот день Ядвига должна была ехать в острог. Там, в административном посёлке она должна была осмотреть беременную женщину, жену одного из надзирателей острога. Марьянка сочинила письмо Фёдору, которое Ядвига должна была передать ему. Она даже предупредила полячку, чтобы муж не узнал об этой оказии.   
  - Откуда он узнает, если уезжает из дома с восходом солнца, а приезжает на закате, - улыбаясь, ответила Ядвига. – Мне, кажется, что я его не теми травками лечила и он боится посещать твою комнату.
     Карета за Ядвигой приехала к девяти часам, а уже часам к двум она вернулась. Вернула Марьянке письмо, которое та сочиняла для Федьки весь предыдущий вечер.
  - Адресат выбыл месяца четыре назад, - сообщила она в оправдание. – Ещё в феврале Фёдора отправили в Змеиногорск на колыванские медные рудники. Так мне сказал муж той дамочки, к которой я ездила. Он же рассказал, что Федька почти месяц был в его команде, а потом его перевели в пересыльный блок, откуда и был этапирован.
  - Значит, Владимир мне соврал! Только зачем?! – воскликнула Марьянка.
  - Как это зачем? Только почему он избегает твоей постельки? Вот главный вопрос! – деланно сокрушалась Ядвига. На твоём бы месте Марьянушка, я задалась бы вопросом – нет ли у Владимира зазнобы на стороне?
  - Пани Ядвига, меня этот вопрос почему-то мало волнует! – вспылила Марьянка.
  - Но во время беременности это часто бывает, особенно если там мальчик, - поставила диагноз старая повитуха. – В таких случаях иногда муж становится даже противен.
  - Но со мной это не тот случай, - хотела закричать Марьянка, и подумала: - за минутку близости с Федькой я бы отдала всё! Но где он сейчас находится? Какие кандалы таскает? Какие камни ворочает? И она виновата в его беде, в его лишениях! Каким же умным бывает человек, когда всё свершилось, когда невозможно ничего исправить? Сказала бы – ДА в той маленькой церквушке, и не было бы того, что свершилось потом. Она вроде бы подчинилась воле господа Бога, как видно, ошибается и он. Он тоже бывает слеп. За всеми-то не уследишь, не влезешь в каждую душу. Говорят же – чужая душа потёмки! И ей нужно было слушаться своей души. А ещё лучше нужно было подчиниться просьбе родителей. На их стороне был опыт, и они не хотели плохого ей. Но взыграла её гордыня. Гордыня это тоже смертный грех! Сколько же она успела нагрешить? И за её грехи рассчитывается не только она сама, а её друзья – Демьян, Машка, Костя, Софья, Игнат Макарович и даже Стешка, а сейчас и Федька! Он-то тоже страдает за её грехи! – пронеслось в голове Марьянки. – Да и сейчас она обвиняет Владимира, что сдал Фёдора, что соврал ей, но это следствие её ошибок, её грехов! И нечего обвинять неплохого человека, который спас ей, вытащил из кандалов и лап смерти!
     С такими противоречивыми мыслями Марьянка вернулась к сыну, который спал в своей кроватке после вкусного обеда приготовленного розовощёкой Сонечкой, видимо, влюбившейся в Федьку. Она почти каждый день справлялась о Федькиной судьбе. Марьянка же только обещала ей узнать, что-либо. Она и сегодня промолчала, чтобы не беспокоить девушку, хотя Сонечка может расспросить Ядвигу, и узнать правду. – Да, что она волнуется об этой девушке? Ей бы мои заботы, - подумала Марьянка.
    А день приготовил ей ещё один сюрприз. Вернувшийся вечером уже после заката Владимир, был в стельку пьян. Сама Марьянка этого не видела. Увидела Ядвига. Она и рассказала об этом своей хозяйке на следующее утро, когда князь уехал, якобы на работу.
  - Марьяна, можно с тобой поговорить, - начала она, войдя в комнату.
  - Я, что, когда-нибудь избегала общения с тобой? – вставая с кровати и, надевая халат, спросила Марьянка.
  - Госпожа, ты знаешь, что князь вчера приехал нетрезвым? Приказчик Андрей едва сумел его довести до кровати, - весьма взволнованно повествовала Ядвига. – И это не первый раз, просто я молчала. В его состоянии это убийственно для него. Хмель, это его враг. Он обостряет чахотку и может убить за очень короткое время. Князю вообще нельзя пить. Поговори с Владимиром, если не желаешь остаться вдовой.
      Марьянка, тут же не откладывая до вечера, решила поговорить с князем. Она позвала приказчика Андрюшу, и велела запрячь возок, на карете-то уехал Владимир. Уже минут через пятнадцать возок, управляемый Андреем остановился у приземистого здания городской управы. Раза два-три она уже была здесь, и знала, где кабинет Владимира. Он работал главой департамента имущественных прав и привилегий. Но сейчас за его столом сидел другой мужчина, он-то и ответил, что князь уже больше месяца, как подал в отставку, а где его найти он не знает. Но, взглянув на живот Марьянки, он встал из-за стола и подошёл к ней.
  - Вы супруга князя? – спросил он почти шёпотом, на что Марьянка кивнула ему в знак согласия. – По секрету я посоветую вам поискать его в таверне купца Глаголева, что на Сенной улице, - ещё тише произнёс чиновник. – Только не говорите, кто вам посоветовал. Я-то не князь, а простой мещанин. Это князья могут подать в отставку, а потом вернуться на прежнее место. Ой, извините, я не хотел вас обидеть.
    А Марьянка уже не слышала последних слов чиновника. Не закрывая дверь, она вышла на улицу. А там небо заволокли чёрные грозовые тучи, и поднялся порывистый ветер. Раздались первые раскаты грома. Поднявшаяся песчаная буря слепила глаза.
  - Куда? – спросил Андрюша, когда Марьянка села в возок со своим ставшим тяжёлым животом. – Уж не в таверну ли на Сенной?
  - Ты Андрюша знаешь, где искать князя, подтвердила рассерженная Марьянка. – И как часто ты его оттуда забираешь?
  - В последний месяц почти каждый день, - нагло улыбаясь, ответил приказчик. – Почему бы и не погулять, когда много денег? Ну, куда ехать-то хозяйка?
  - Как куда? Конечно, домой! – сокрушённо ответила Марьянка. – Не на пьяное же лицо его смотреть.
    Когда они подъехали к дому, лил уже дождь, и бушевала гроза. Бушевала гроза и на душе Марьянки. Дожидавшаяся её Ядвига, посмотрела на неё вопросительно.
  - Ну, поговорила с князем?
  - Я не намерена искать его по злачным местам, - сквозь слёзы заявила Марьянка. – Он уже с месяц, как не работает, и пропивает своё состояние….
  - Но это же вредно для его здоровья! Это его убьёт! – воскликнула полячка. – Марьяна Кирилловна, он же оставит тебя вдовой.
  - Может оно и к лучшему, - вдруг, прошептала Марьянка, и в ту же секунду ярчайшая вспышка и страшный треск расколол небо на части. Оглушительный гром потряс землю, и заставил женщин присесть и перекреститься.
    Перепугавшийся Серёжа закричал, и Марьянка схватила его на руки.
  - Это Боженька рассердился на мамкины слова, заливаясь слезами, прошептала Марьянка. – Я даже думать так не должна. Нам нужно папку как-то спасать! Вот приедет папа, и мы его отругаем.
    Малыш не понимал, что говорила мать, но, прижавшись к ней, он успокоился, а вот папа, то есть, князь Владимир приехал за полночь, когда все уже спали. Кучер Яков, едва донёс своего хозяина до кровати. Раздевала его уже Марьянка, которую разбудила Ядвига. Разговаривать с князем было бесполезно. Он ничего не слышал и ничего не видел. От него разило перегаром и противным запахом селёдки.
     Проснулся Владимир часов в десять. Марьянка уже сидела в кресле в его комнате. Он, молча, стал искать свою одежду, бродя по комнате в одних подштанниках.
  - Владимир Андреевич, куда собираешься? – спросила Марьянка. - Сегодня же воскресенье.
  - Я знаю жёнушка. Но сегодня комиссия департамента должна посе-тить детский приют, - нашёлся с ответом Владимир. – И куда только делась моя форменная одежда?
  - Пить можно и в одних подштанниках! – съязвила Марьянка. – Владимир, хватит лгать! Ты уже месяц, как не работаешь, заливаешь горе своё. Я вчера была в городской управе, и тебя там не нашла. Ты, что не знаешь, что пить тебе нельзя!? Ты же вдовой меня оставишь, а сына сиротой!
  - Именно этого я и хочу, - негромко, но очень чётко ответил Влади-мир, севший на кровать и, посмотрев в глаза жены. – Зачем жить, когда тебя не любит жена, когда она променяла тебя на кучера, имя которого она произносит даже во сне?! Зачем мне такая жизнь, если знаешь, что в чреве любимой женщины не твой ребёнок?
  - И что? Да, я виновата перед тобой и Богом! Я изменила тебе, и я каюсь! Но у тебя есть сын, который видит всё, и простит ли он тебя?! И как он жить будет, зная, что отец его покинул этот мир добровольно, оплакивая свою судьбу и заливая своё горе водкой?! Мужчина ли ты после этого?!
  - Но Серёжа не видит меня в таком состоянии, почему я и уезжаю ранним утром и возвращаюсь поздним вечером, - обречённо произнёс Владимир. – А прожить вы сможете и без меня, я вас не оставлю нищими. У вас целые состояния. И хватит пустых слов, я не дурак. Я постараюсь завязать с этой пагубной привычкой. Мне самому всё это опротивело и надоело. Прости меня Марьяна.
     И вроде князь перестал пить. Целую неделю он просидел дома, а потом вернулся на работу в тот же департамент. Но по-прежнему между Владимиром и Марьяной пролегала черта отчуждения, через которую они не могли переступить, и по-прежнему её постель оставалась холодной.
    В назначенное время она родила мальчика, как предсказала Ядвига, и которого она приняла. Его назвали Николаем, так как родился он в яблочный спас. Лишь отец его не сильно радовался. Он сидел в своей комнате, уперев свой взгляд в никуда. Он даже не пришёл к Марьянке, чтобы справиться об её самочувствии.
     Спустя неделю, после рождения Николая Владимир вернулся домой в стельку пьяный. Он даже забуянил и ударил по лицу подвернувшегося под руку приказчика. Он закашлялся, и прокашлял, пока не пошла горлом кровь. Князь потерял сознание, и очнулся уже на постели, больной постели. Он таял на глазах, слабея с каждым днём. Ядвига уже не могла ему помочь, и на покров день князь Владимир умер.
    Его смерть была тяжела. Он метался по кровати, задыхаясь и харкая кровью. Лишь перед самой смертью его отпустило. Открыв глаза и, увидев Марьянку, почти отчётливо он произнёс:
  - Прости меня Марьянушка. Я тебя тоже прощаю…
   После чего сделав два вздоха, и он затих. Из его полуоткрытого рта стекала чёрная кровь.
  - Отлетался и этот соколик, - перекрестившись, тихо промолвила Ядвига.
  - Владимир простил меня, - кинувшись полячке на грудь, рыдая, произнесла Марьянка. – Он простил меня, простил! Это самый большой дар его! Я не смогла бы жить, если бы он меня не простил!
    Владимир умер в четыре часа ночи, а уже к утру весь дом был в траурном одеянии. Все зеркала и образа были завешаны чёрными накидками и занавесками. А к полудню приказчик привёз чёрный гроб в который и положили князя Владимира в его лучшем костюме. До вечера и весь следующий день с ним прощались знакомые и сослуживцы, представители городского дворянства и купечества. Даже заходили простые люди, городские мещане и обиватели. Когда эта толпа иссякла, у гроба остались одни домашние.
      Отпевали князя Владимира на третий день в Исакиевском соборе, где он венчался с Марьянкой. Схоронили его на городском кладбище. И ко времени, когда гроб с телом князя отпустили в могилу, и начали закидывать тяжёлой, глинистой землёй, у Марьянки уже не оставалось слёз, чтобы оплакать погребение. Кованный железный крест украсил свежую могилку, в которой Марьянка оставила, вернее, схоронила своё прошлое. Она обрубила все концы от этого прошлого, ведущего в её юность и детство. Её жизнь начиналась с чистого листа, а вообще-то испачканного, а вернее, разукрашенного двумя прелестными мальчиками – Серёжей и Коленькой.   
                Глава – 41.
      Время катилось снежным комом, увеличивая свои годы. Быстрой метелью пролетела зима. И снова капель забарабанила по стёклам. Эту капель сменил весенний дождь, и зацвела рябина, потом и черёмуха. И снова лето. Только на душе Марьянки не цвели огоньки и ромашки. Там было гнусно и серо. И даже два прелестных мальчика, цветочков с её клумбы не могли раскрасить эту серость. Она тосковала днём и ночью. Лишь ночью, во сне он приходил иногда, и тогда душа её пела. Это относилось к Федьке, который изредка снился ей, радуя её душу. Но этого было слишком мало, слишком не материальны были эти сны.
     Она тосковала днём и ночью. Голова её кололась от дум, роившихся в её мозгу. Себя она считала виновной в смерти мужа. Он не слабый человек, а может быть, и сильный, так как смог преодолеть немало лишений и испытаний прежде чем найти её, оказался слаб перед обыденностью жизни, перед людской молвой. Он расхотел жить, когда узнал, что уже не любим, что у него появился соперник, пусть и из низшего сословия. Ох, как легко, оказалось, убить, для чего нужно было только, бросить слово пренебрежения. На её совести смерть Владимира! Как искупить свою вину? Да никак! Уже невозможно! Но есть ещё человек, который ещё жив, который любит тебя, и который зависит от тебя, от твоей любви! Это Федька, который единожды уже был на грани жизни и смерти, после твоего отказа! Тем более, как оказалось, она любит его тоже. Она должна найти его и постараться вызволить из беды! И Марьянка твёрдо решила, что, как только перестанет кормить Колю грудью, то сразу поедет в Змеиногорск на колыванский рудник, и попробует выкупить Федьку.
      И это время пришло в конце июля, когда Коле исполнилось десять месяцев, Сонечка готовила очень вкусные кашки на прикорм, и десятимесячный ребёнок отказался от груди, и стал питаться этими кашками.
    Марьянка и решила, что пока не кончилось лето, нужно и выручать Фёдора. Собрав всю наличность, и все свои драгоценности из маленькой шкатулки, она собралась в дорогу. Её с радостью согласился сопровождать приказчик Андрей.
     В последний день июля Яков запряг пару лучших рысаков в карету, в которую сел приказчик Андрюша, а затем и Марьянка, дававшая последние указания Ядвиге и Сонечке и, расцеловавшая сыновей. Путники взяли с собой недельный запас еды, которого должно было хватить в один конец, до Змеиногорска. Яков с дорогой был знаком, так как уже бывал на колыванских рудниках. Поэтому Марьянка не беспокоилась о дороге.
     Яков, пожилой мужчина обладатель окладистой бороды, был одинок. Семья его осталась, где-то в Европе толи в Брянской губернии, толи в самой Белоруссии потому, что фамилия его была белорусской – Августинович. Он был добрым человеком, хотя оказался в Сибири, как большинство уголовных каторжан, пешим этапом. Свою каторгу он отработал, но остался здесь, и возвращаться на свою родину не собирался. Ямщиком к князю Владимиру он нанялся по весне прошлого года. Это Марьянка уз-нала от самого Якова, когда договаривалась с ним о поездке в Змеиногорск. И сейчас, сидя на облучке, и подгоняя рысаков, он вполголоса напевал, какую-то грустную белорусскую песню о тяжё-лой жизни, о жене красавице и свободе.
     Марьянка, слушая эту песню, думала о Федьке. Он стоял в её глазах со своей доброй улыбкой, голубыми глазами и непокорной, русой волнистой шевелюрой. Шёл третий день после того, как они выехали из дома. Сегодня они ночевали в поле, у костра, который развёл Яков. А вот приказчик Андрей, куда-то уходил, и вернулся только к утру.
    Немного об Андрее. Его фамилии Марьянка не знала, хотя приказчиком он был в её доме уже больше трёх лет. Просто не приходилось. И вообще, он был тёмной лошадкой. На вид ему было лет тридцать. Приятной наружности, и одевался, как франт. А душа его была скрыта от посторонних глаз, что не нравилось не только Марьянке. Его глаза постоянно бегали, и никогда не смотрели в твои глаза. А так же его улыбка была нагловатой, улыбка превосходства. Он никогда не открывался, и его прошлое оставалось неизвестным.
     Сидя в карете напротив Марьянки, он постоянно молчал. И кроме нескольких указаний Якову, он не проронил ни слова.
     Сегодня же, после проведённой ночи в поле, глаза его бегали, не останавливаясь. Чувствовалось, что в душе его, что-то творилось. Марьянка же, от нечего делать, созерцала окружающий мир. Дорога шла по заросшим сосновым лесом, холмам. Попадающиеся по пути поляны, заросшие нескошенной травой, уже не испускали ароматов цветения, и зелень их была уже не столь сочна. Чувствовалось приближение осени.
     В очередной раз, отвлекшись на созерцание небольшой полянки, обросшей по краям кустами спелой черёмухи, Марьянка почувствовала страшный удар по голове. Последнее, что она увидела перед тем, как провалиться в пылающую темноту небытия, были беглые глазки Андрея и его наглая усмешка.
     Очнулась же она на грязной придорожной траве. Её голова кололась от боли на тысячи осколков, и гудела, как главный вечевой колокол. Она с трудом вспомнила о том, что ехала, а затем и, куда. Она тут же кинулась искать свою сумочку со своими богатствами и документами. Но этой сшитой из грубой чёрной рогожи сумки со шнурком не было.
    Она сразу догадалась, что грабителем был Андрей потому, что Ядвига предупреждала её, держать с приказчиком ухо востро. Он полячке тоже не нравился. Но вот заодно ли с приказчиком Яков, этот пожилой белорус, Марьянке было неясно. Она сейчас вообще ничего не знала. Её раскалывающаяся от боли и гудящая голова мало что соображала.   
     Она ощупала свою голову. Её волосы слиплись, а рука оказалась в чёрной запекающейся крови. Хорошо, что по другую сторону дороги она разглядела небольшой ручеёк, почти пересохший от летнего зноя. Она едва дотащилась на своих трясущихся от слабости ногах до этого ручейка. Опустилась на колени, и стала обмывать свою голову и волосы в приятной прохладе воды родника.
     Боль совсем не прошла, но перестала раскалывать голову, и перестал звонить вечевой колокол. Засунув напоследок голову прямо в ручей, Марьянка поднялась, и отжала свою чёрную косу, как отжимала при стирке вещи. Ей стало легче, главное ноги перестали трястись, да и голова немного заработала. Немного посидев и подумав, она всё же решила продолжить свой путь, иначе грош ей цена! Она не может бросить, и повернуть назад только потому, что её стукнули по голове и забрали деньги! Это ничто в сравнении с тем, что возможно испытывает сейчас Фёдор! И она должна приложить все силы, и добраться до него, а там будет видно! Благо ходить она ещё не разучилась, да и, быть может, попутная повозка догонит, деньги-то хоть и не большие, но сохранившиеся в кармане платья уцелели, и рассчитаться за дорогу хватит. Возможно, и Яков про неё вспомнит.
     Она вышла на дорогу, и направилась в ту сторону, куда садилось солнышко, на запад. Пройдя вёрст семь, она увидела большое село с церквушкой. Но, главное, у дороги стояла харчевня, в которой можно было перекусить. А есть ей хотелось. Ведь она съела пирожок ещё утром, ещё до того удара по голове. Хотя голова ещё болела, но ноги сами по просьбе желудка, повернули к харчевне, откуда несло запахом жареной гусятины. И Марьянке, а вернее её желудку было всё равно, что в таких харчевнях в основном выпивохи пьют пе-рекисшую брагу, а потом разбираются, кто, кого не уважает. Её не смутил даже тот факт, что поднимаясь на невысокое, замазанное грязью крылечко, она чуть, вернее, её чуть не сбил с ног, вылетивший из харчевни грязный мужик с налившимися кровью глазами. Он громко проклинал, чью-то мать, и так поглядел на Марьянку своими залитыми до ушей кровью и брагой глазами, что в другой бы раз, она убежала бы от этой харчевни. Но не в этом случае. Сейчас ею командовал желудок, и вёл её на запах гусятины. Она обошла этого мужика и, не раздумывая, вошла в это злачное заведение.
     Её встретила душная темнота, запах блевотины и мяса. И запах мяса привёл её к длинному деревянному столу, за которым на лавках сидело мужиков десять, и ни одной особы противоположного пола. Марьянку это, конечно же, смутило, но всё равно, она уселась на лавку, у самого края стола. И в тоже мгновение она чуть не заорала от ужаса. Она увидела, что на другой стороне стола, чуть не посередине сидел в своём замызганном полушубке волосатый оборотень-кузнец. Этот одноглазый громила уже узнал её, и стал подниматься. Марьянка не знала, кричала ли она, но душа её вопила. Соскочив с лавки, она бросилась вон из харчевни, а душа её даже опередила своё тело. В мгновение ока она оказалась на улице, и сбила с ног того мужика, который встречал её на входе. Он оказывается, ещё никак не мог найти ту ступеньку, по которой можно было спуститься с крылечка. А Марьянка помогла ему это сделать.
     Она уже была в лесу, когда оборотень, как она слышала, опрокинув стол, выскочил на улицу. Но мужик, которому Марьянка помогла спуститься с крылечка, в это время начал подниматься, и попал под ноги кузнеца, который запнувшись об него, упал. От падения кузнеца затряслась земля. Это слышала сама Марьянка, которая забыв о своей головной боли и о своём пустом желудке, неслась по лесу, цепляясь за кусты и коряги свои длинным хоть и простеньким, но всё же княжеским платьем.   
      Она бежала, бежала и бежала чуть не до утра. Её сердце трепыхалось толи страха, толи от усталости. И вдруг, она полетела, куда-то вниз, в пропасть. Её и до этого трепыхавшееся сердце улетело в пятки, а может, и ещё дальше. Она упала на какой-то хлам, и притаилась. Шагов погони она не слышала. Значит, кузнец-оборотень отстал, а может и вовсе не гнался за ней. Немного успокоившись и, приведя своё сердце в порядок, она огляделась, вернее, прислушалась, так как светать только начало, и её глаза ещё мало, что видели.
     И вдруг, она расслышала, какое-то негромкое рычание, а уж потом разглядела в той стороне, откуда донеслось это рычание два зелёненьких огонька, которые перемещались вместе. Приглядевшись, Марьянка разглядела большую собаку. Но у собаки в темноте глаза не светятся. И тут же она сообразила, холодея всем телом, что это волк. Но, волк по-видимому, тоже испугался, потому что не кинулся на неё. Все волосы, которые росли на Марьянке, стали вдруг подниматься. Вместе с поднявшейся шерстью на её теле, заработал и её мозг. Он мгновенно вспомнил, как нужно поступать в подобных случаях. Она вспомнила, что говорили бывалые люди. А они говорили, что, прежде всего нельзя показывать своего страха, и смотреть волку в глаза. Волк боится осмысленного человеческого взгляда, и никогда не кинется на тебя, пока ты будешь смотреть в его глаза, что она и сделала.
    Да, ей было страшно и даже жутко, но она ни на секунду не отводила своих глаз от коричневых с разводами желтого цвета с круглыми, чёрными зрачками посредине глаз зверя. В этих зрачках Марьянка видела своё маленькое отражение. Этих отражений было два, сколько и глаз. Волка в это время трясло, толи от нетерпения, толи от страха, а может и от голода, от слабости. Она почувствовала почти физически, что волк страшно голоден и сильно ослаб потому, что попал в эту яму задолго до неё. И ему сейчас больше всего хотелось перегрызть ей шею, утолить жажду её тёплой сладкой кровью, а потом рвать её клыками, и глотать кусками её мясо. А Марьянка почти прокричала ему взглядом: - Нет, лохматый дружок! Я не твоя! Прежде я должна спасти Фёдора и вырастить сыновей! Так, что ты сдохнешь здесь! И у волка от этого послания её глаз шерсть поднялась на загривке от страха.
      В этой игре переглядок, а лучше сказать, в борьбе, кто, кого переглядит, Марьянка не уступала, хотя уже шёл третий день. И вот уже в конце этого дня, где-то наверху, что-то вспыхнуло, и раздался оглушительный удар грома. От этого удара волка подбросило, а Марьянка на мгновение взглянула на небо, на собравшуюся грозовую тучу прямо над своей головой. Но этого мгновения хватило, чтобы голодный волк кинулся на неё, стараясь вцепиться в её горло. Но Марьянка по звериному в броске перехватила волка, и своими руками со всей силы сжала его глотку. И она оказалась сильнее ослабевшего зверя. Да, он своими лапами, вернее когтями рвал её тело, но оно было защищено одеждой, а его когти затупились от старости.
     Она видела его затуманившийся взгляд, и чувствовала, как угасают его силы, а с силой уходит его жизнь. Несколько судорожных рывков и волк затих, закрыв свои бархатные веки. Она отбросила тушу волка от себя, вся окровавленная и потерявшая последние силы. А с неба лил благодатный дождь, и смывал с неё кровь.
    Марьянка же, не спавшая вот уже четыре ночи, отключилась и проспала остаток дня под проливным дождём и потоками грязи, и всю ночь.    
     Проснулась она в середине следующего дня и лишь сейчас, она смогла разглядеть, где находится. Она сидела в яме в два её роста, то есть, почти в две сажени глубиной. Как из неё выбраться? – был во-прос. – Дождаться, что, кто-то придёт, чтобы проверить эту ловушку? Но это может быть, не скоро. Значит нужно выбираться самой, пока ещё остались, какие-то силы. Стены ямы были вертикальные, ещё не осыпавшиеся. Уцепиться за что-либо, чтобы выбраться, было нельзя. Каких-либо длинных палок, чтобы использовать их вместо лестницы, тоже не было. Марьянка это уз-нала, когда перерыла руками всю кучу мусора насыпавшуюся сверху. Она нашла только короткий в руку длинной и в руку толщиной сучок. Вот если бы ещё верёвку сажени в три длинной, тогда этот сучок, привязав его к верёвке, можно было бы забросить между нижними сучками, стоящей рядом с ямой сосны. Тогда по верёвке можно было бы, подняться наверх. Но, где эта верёвка? – думала Марьянка. И думала она часа три-четыре, пока снова не на-ступила ночь, уже четвёртая, которую она провела в этой яме.
    В темноте она уже не думала о верёвке, хотя и думала, но с наступлением ночи, эта мысль отошла на второй план. А на первый вышли другие мысли, и первой из них была мысль об оборотне-кузнеце. Эта мысль даже опередила думы о Федьке, и как теперь до него добираться. Она, вдруг отчётливо вспомнила, что вставший из-за стола одноглазый мужик-громила в той харчевне, был жуково чёрный, а не рыжий! Да, тоже в дранном полушубке. Да, тоже весь заросший до самых глаз, тоже с повязкой на глазу, но на другом глазу, и весь чёрный. Его волосня была вся чёрной! - с какой-то радостью вспомнила Марьянка. – Да и откуда ему было взяться здесь? Он же мёртв! Она своими глазами видела, как прошивали его пули, и видела, как его бездыханный труп скинули в болото! Но предупреждала же меня Ядвига, что оборотень всё же выжил, на то он и оборотень! А ещё Ядвига говорила, что он будет искать меня всю жизнь, пока не найдёт, она это якобы видит, чует….  Вот именно чует, но его нет, и быть не может. Да и не он это, просто с испуга мне показалось. Не он это, не он, – с облегчением вздохнула Марьянка. – Значит, я зря убегала от этого чёрного мужика? Он и не гнался за мной! – чуть не засмеялась она уже от радости. Теперь, главное выбраться отсюда из этой ямы! А потом что? – снова пролетело в её голове. – Денег-то кроме трёх бумажек-то у неё нет, которых хватит только на дорогу…. Да, я же забыла! А три кольца, которые Ядвига вшила в нижнюю юбку? Они-то тоже, что-то стоят!
    И она полезла под нижнюю юбку, чтобы проверить, на месте ли те колечки, но запуталась в обрывке своей холщёвой юбки. Видимо, когда убегала от лже-кузнеца, за что-то зацепилась, и оторвала от юбки ленту. И эта лента сейчас верёвкой болталась. Верёвкой?! Но эта верёвка ей и нужна! - вспыхнула в голове Марьянки спасительная мысль. И она тут же напрочь забыла о кольцах, и стала кромсать свою юбку, не дожидаясь утра. Она оторвала лент четыре или пять, пока не закончился весь подол юбки. Она даже на ощупь начала их связывать концами. Но утром пришлось перевязывать, так как концы узлов были длинными, а верёвка короткой. Перевязав узлы, удлинила получившуюся верёвку, но не на много. Ещё не хватало с полсажени. Пришлось отрывать одну ленту от своего платья, не холщёвого, как юбка, а суконного, менее прочного. И лента была шире, оголив её ножки почти до колена. Наконец, получилась ве-рёвка нужной длины, правда, узловатая, но эти узлы позволяли ухватиться за верёвку рукам крепче. Оставалось закинуть конец верёвки с привязанным к ней сучком между нижними сучками сосны. Таким образом, зацепить его там.
     Первый бросок оказался неудачным. Сучок даже не долетел до края ямы. И второй бросок имел такой же результат. И лишь после десятого, а может быть, и после двадцатого броска она сообразила, что привязанный к верёвке сучок можно бросать с помощью верёвки, раскрутив его верёвкой. Сучок стал долетать до верха, и даже касался сучков сосны, но не зацеплялся за них. Он не мог попасть между ними. А силы Марьянки кончились. Она зверски устала. Ей пришлось остановиться. От беспомощности она разревелась, уже не надеясь выползти из этой глубокой ямы. Она уже представила себя лежащей рядом с тушей, задушенного ею волка. По её испачканному кровью и грязью лицу текли такие же грязные слёзы, которые утирала такими же грязными руками.
      Когда слёзы кончились, и её взгляд прояснился, она увидела рядом с собой Кириллку, своего крёстного, а вернее, своего настоящего отца. И он взял, и заговорил:
  - Доченька моя, Марьянушка! Ты же сильная, я же это знаю. Ну, что тебе стоит сделать всего лишь один бросок верёвки с сучком? Только нужно рассчитать этот бросок! Вставай, и хорошо размахнись! Я буду рядом, и буду тебе помогать.
     И Марьянка почувствовала, как в её руки вливается сила и уверенность. Она взяла верёвку с сучком и, размахнувшись, бросила. Сучок остался наверху. Он не упал вниз, как раньше, до этого. Она дёрнула узловатую верёвку, но та крепко держалась наверху.
  - Вот видишь, ты же всё умеешь, - улыбнувшись, произнёс Кирилка. А теперь залезай, я буду ждать тебя наверху.
  - Спасибо крёстный, - потрескавшимися до крови, пересохшими губами произнесла Марьянка, и схватилась за верёвку.
    Сколько времени продолжался её подъём, она не знала. Она срывалась, и снова хваталась за верёвку. Она лишь видела перед собой одобряющий и зовущий взгляд Кирилки, который, наконец, помог ей выбраться из этой глубочайшей яме. Марьянка, до конца обессиленная упала, вернее не смогла подняться на ноги. Она только отползла от страшного края пропасти, в которой провела пять суток. Так она и уснула под кроной молодой сосенки, за которую зацепился бросаемый ею сучок.
                Глава – 42.
      Проснулась она от страшной жажды. Внутри у неё всё пересохло, и горело обжигающим пламенем. Ей бы загасить это бушующее пламя хоть глотком воды. Она вылезла из-под сосенки, обдирая колени сухими шишками. Встала на трясущиеся от слабости ноги, и медленно пошла, куда глаза глядят. Она надеялась, что попадётся ручеёк или хотя бы человек, который подскажет, где есть вода. Но то, что увидела Марьянка минут через двадцать, превзошло все её ожидания.
      Она вышла на опушку леса, по которому брела, и с невысокого пригорка увидела большое село с белокаменной церковью с голубым куполом. Почему-то это село ей показалось знакомым. Да, она видела его, и даже провела в нём двое суток, когда шла по этапу. В этом селе была днёвка. Вон, слева на краю огромный дом, в котором они отдыхали и отогревались в лютый мороз после окончания очередного этапа. Хоть и было это зимой, но и сейчас Марьянка узнала это село, хотя не знала его названия.
     Немного подумав, она направилась к ближайшему от леса дому. Высокая уже жёсткая трава вязала не поднимающиеся, ослабевшие ноги. Она подошла к огороду, пролезла под жердью прясла, обгораживающему этот огород, и по узкой утоптанной дорожке прошла во двор, заросший травой-муравой. Выскочивший из конуры дворовый пёс, лишь тявкнул один раз, а потом, заскулив, спрятался за конуру. У Марьянки не было сил, чтобы подняться на высокое крылечко, и поэтому почти теряя сознание, она подошла к маленькому оконцу, и постучала в него, а потом в изнеможении опустилась на плетённую завалинку. Когда в сенцах раздался стук открываемой двери, пёс словно сошёл с ума. Он поднял истошный лай, но из-за конуры по-прежнему не высовывался. Он визжал и лаял, и снова визжал, словно его рвали волки.
    - Это от меня пахнет волком, между прочим, - отметила Марьянка. Когда на крыльцо вышел босоногий мужик в латаных портках и вы-цветшей рубахи на выпуск, Марьянка встала с завалинки. Она бессознательно отметила, что этому мужику лет сорок пять, как и её отцу Матвею. Он был не брит и давно не стрижен. Его серые глаза смотрели на неё с неприкрытым интересом.
  - Чего тебе бедовая? – спросил он заспанным голосом. – Если просить милостыню, то у нас подать нечего.
     И тут из-за его спины вышла миловидная светленькая женщина лет тридцати пяти в посконной рубахе, поверх которой панёва. Она была так же боса. Она спустилась с крылечка, и подошла к Марьянке, глядя в её глаза с жалостью и интересом.
  - Ты откуда страдалица? Какая нужда привела тебя в наш захудалый двор? – спросила она нараспев.
  - Быть может, у вас найдётся ковшичек воды да корочка хлеба? Мне большего и не надо, - растрескавшимися губами молвила Марьянка, в глазах которой всё плыло кругом, и старый перекосившийся дом и миловидное лицо сердобольной женщины. Она готова была уже упасть, как почувствовала тёплые руки женщины, схватившей её за руку.
  - Стёпка, видишь, ей плохо! Помоги завести её в дом, - услышала она слова светловолосой.
     Марьянку завели в дом и усадили на лавку в небольшой горнице у стола. Из какой-то неведомой дали, из прошлого она вспомнила горшочек дымящейся гречушной каши и крынку холодного молока.
  - Может, умоешься? – спросила светловолосая, держа в одной руке ковш с водой, а в другой медный тазик.
  - Потом, сначала пить… - трясущимся голосом произнесла Марьянка.
    Она с жадностью опрокинула в себя весь ковш воды, и почувствовала живительную прохладу её в своём пылающем нутре. Она даже расхотела есть, зато усталость нахлынула на неё, и глаза её стали смыкаться. Последнее, что увидела это то, что Степан начал куда-то собираться. Сквозь сковывающую дремоту, Марьянка услышала вопрос светловолосой:
  - Стёпка, ты куда?
  - Еленушка, туда, где мне хорошо заплатят. А ты пока покорми странницу-то, - ответил Стёпка, и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.
     Засыпая, Марьянка отметила, что светловолосенькую зовут таким же ласковым и мягким именем, какая она и есть на самом деле – Лена, Леночка, Елена, и провалилась в забытьё, где на столе дымился горшочек гречушной каши и огромный кувшин холодного коровьего молока, которое она пила прямо из этого кувшина. Кувшин был холодный. От него даже губы замёрзли. А это был вовсе не кувшин, это губ её касались холодные ножны жандармской шашки.
  - Встать сучка каторжная! – услышала оглушительный рёв, который скинул её с лавки.   
     Марьянка открыла глаза, и увидела стоящих над собой двух жан-дармов в чёрной униформе. Она с трудом поднялась с деревянного пола. Её душа вся трепетала. Она не могла понять, где находится, и что с ней происходит. Какая-то тёмная комната, в общем, не комната, а какое-то крохотное помещение с лавками вдоль стен. У неё вылетело из головы, как она здесь оказалась. И лишь увидев светловолосую Елену, она вспомнила всё. А жандарм в это время с брезгливостью и презрением говорил:
  - Чуешь, как от неё прёт волком? Видать не одного человека убила, душегубица проклятая! Вся кровушкой убиенных пропитана. Может ещё и человеченку отведала?
    Марьянка слушала всё это, но не могла вставить ни единого словца, да и кто её будет слушать? Она даже себе стала противной, словно то, что говорил этот жандарм, было правдой. Слушая обвинения жандарма, она молила Бога, чтобы лучше её убили, чем обвинять в том, что она делала. В её душе разгорался пожар протеста, и она не выдержала, и закричала насколько позволял ей голос, её силы:
  - А вы разложите костёр, и сожгите меня на святом кресте! Я же ведьма, душегубица, а не княгиня Марьяна Константиновна Халтурина, вдова князя Владимира Андреевича Беспалова, вхожая в дом Гагариных! Жгите меня, только не обвиняйте в том, чего не было!
      В наступившей на мгновение тишине раздался истерический сме-шок Стёпки:
  - Во, даёт княгиня!
   И тут же загремел голос жандарма.
  - Ха, княгиня! Да какая ты прости господи княгиня-то?! Посмотри на себя, на свою рожу, кровища и грязь только что вылезла из звериного логова!
  - А если меня ограбили, и выкинули из собственной кареты? – сделала Марьянка попытку оправдаться.
  - А вот карета-то для тебя стоит во дворе, и ожидают тебя княжеские покои, но лишь в остроге! – засмеялся жандарм. – И гореть ты будешь, только в адском огне, и будешь поджариваться на сковородке княгиня Марьяна Охлопкина, вдова чёрта Многолапова! Лучше посмотри на свои кандальные ножки. Следы-то от браслетиков ещё не прошли! Я вас кандальников узнаю за сто вёрст по вашей походочке и по вашим ножкам. Чай не один этап сопроводил. Гражданка-княгиня-каторжанка, на выход в нашу ка-рету.
     Марьянка всех оглядела и только одни глаза смотрели на неё с болью и сочувствием. Это были глаза светловолосенькой Елены, хозяйки дома. Выходя из дома, Марьянка услышала вопрос Стёпки обращённый к старшему жандарму:
  - Господин урядник, а как же обещанная плата за поимку беглой….
  - А ты её ловил? – спросил урядник. – Поймали-то мы. Мы и получим, когда привезём её в острог. Да ладно уж, не обижайся, нальём тебе чарку, а большего ты не заработал, - и, выйдя на улицу, про себя добавил: - Ишь чего ещё и плату ему подавай, лучше бы дома сидел. И нам не нужно было бы ехать за тридевять земель…. А то щас, плату ему подай, - ворчал урядник, садясь напротив Марьянки, и спросил у неё: - где рожу-то так испачкала? И угораздило тебя попасть к нам. Из-за тебя на свадьбу к куму не смогу попасть, - продолжил он ворчать, когда жандармский коробок выезжал на столбовую дорогу.
      Так начался путь Марьянки в обратную сторону. Она ехала выручать Фёдора, а попалась сама. И выручать уже нужно её. Но, кто это сделает? Кто узнает, где она находится? И что будет с Коленькой и Серёжей без неё? – лезли тёмные мысли в её голову. И душа её страдала в этой темени.
                Глава – 43.
     На ночь повозка с ней и с жандармами остановилась в селе, в хар-чевне которого Марьянка была семь дней назад, только ночевали они в околотке. Её запёрли в кутузку, в маленькую клетку, в которую могла влезть только небольшая свинья. Да и подстилка была навозной, вонькой. Она не успела заснуть, как её разбудили. Слишком коротки были ночи, а уряднику нужно было поспеть к куму на свадьбу. И он собрал всех чертей, садясь напротив Марьянки. Второй жандарм, который был помоложе, сидя на облучке, гнал лошадей, не жалея их спины и ног. Но больше доставалось, кто сидел в коробке, дорога-то была не мощённой, ухаб на ухабе, а колёса были не рессоренные. Марьянку с урядником подбрасывало под самую крышу коробка. Так, что отоспаться в дороге не пришлось.
     Последняя ночёвка перед острогом была в небольшой деревне, приютившейся у подножия большой горы. Небольшая халупа, к которой жандармская карета подъехала уже за полночь, приютила и жандармов и её, Марьянку.
     Хозяином этой халупы был старик с совершенно лысой головой и козлиной бородкой. Его звали Евлампием. Он по быстрому накрыл стол. Большая буханка серого хлеба была разломлена на четыре неравных куска. Марьянке достался самый маленький. Большой шмат солёного сала был порезан крупными ломтями, и большая глиняная чашка с нечищеной варёной картошкой. Вот и вся еда.
      Но после того, как Марьянка поела, и расположилась на широкой лавке на ночлег, старик притащил четверть с мутной самогонкой. На столе горела коптящая жировушка, а жандармы со стариком пили горилку и закусывали её салом. Марьянка под разговором мужиков заснула.    
     А проснулась, когда ранний рассвет уже проникал в маленькие оконца халупы. Старик с урядником спали за неубранным столом. А молоденький жандарм лез под юбку Марьянки, отчего именно она и проснулась. И он уже оголил её ноги. Она хотела скинуть с себя этого юнца, изо рта которого сильно несло перегаром и салом. Он крепко держал её. И тогда она вспомнила совет Марии, своей покойной подруги по этапу.
  - А ты заразиться не боишься? Я ведь заразная проказой, - негромко произнесла она, прекратив сопротивляться.
      И это подействовало мгновенно, молодой жандарм слетел с неё мухой. Он даже успел поправить на ней платье. Зато забыл застегнуть свои штаны. Он садился за стол уже без штанов, но этого он даже не заметил. Схватив четверть с мутной самогонкой, он плеснул себе в стакан, и выпил, не закусывая. Зато разбудил своего старшого, урядника. Когда он ставил бутыль с сивухой, то попал на кусок сала, и четверть опрокинулась с грохотом.
  - Митька, чё наша княгиня сбежала? – соскочив и, озираясь по сторонам, спросил озадаченный урядник, и только тут увидел, что Митька без штанов. – Ты чё это без портков-то?
  - Да он хотел попробовать княжеского тела, да не смог, - засмеялась Марьянка.
  - Да смог бы я, смог! – натягивая и застёгивая штаны, пьяным голосом оправдывался Митька. – Но она заразна оказалась….
  - А я предупреждал тебя, что она нечиста. Ладно, давай опохмеляться, да ехать надо, наливая стаканы, произнёс урядник. – Ох, щас бы ещё солёненьких огурчиков на закуску….
  - А солёные огурцы-то есть. Целую кадушку на прошлой неделе засолил, - похвастался уже полностью, проснувшийся старик. – В сенцах, на лавке стоят….
  - И ты молчал, плешивый козёл?! – вспылил урядник. – Тащи огурцы, тут душа горит, а он….
  - А я-то, что? Я думал сальце полезней, - вываливая картошку прямо на стол, произнёс старик.
     Через минуту он уже ставил на стол эту чашку с молосольными огурчиками, и хруст этих огурчиков раздался по всей горнице. И даже Марьянка захотела похрустеть маленькими, зелёненькими огурчиками.
  - А мне нельзя похрустеть? – спросила она.
  - А нам, чё жалко чужого-то? – вталкивая в свой рот уже третий огурец, промолвил Митька. – Бери, да ешь, княгиня.
 - Митяй, может, хватит жрать-то? Иди, запрягай, - зарычал урядник.
      Когда Митяй вышел, урядник налил стакан себе и Евлампию, медленно выпил и смачно закусил огурцом.
  - Ладно, княгиня Охлопкина, можешь взять три огурца, в дороге закусишь.
     Отъехав от деревни вёрст десять, Марьянка узнала дорогу, по которой ехали, и её сердце дрогнуло. Они же ехали к её дому, в Бийск! Уже после обеда они проехали паромную переправу через Катунь, а потом и через Бию. Проехали крепостную стену, и въехали в город.
     Марьянка слёзно просила урядника заехать в её дом, княжеский дом, где были её документы, где могли подтвердить, что она не беглая каторжанка, а свободная гражданка, но…. Но урядник был неумолим, и Марьянка, уливаясь слезами, проехала мимо своего дома, где ждали её сыновья – Серёженька с маленьким Колей. И когда жандармский коробок выезжал из города в сторону острога, таяли её надежды на спасение. Ведь попав туда, в острог, выбраться, оттуда было почти невозможно, если извне не придёт спасение. Её загоняют в ловушку, страшнее той волчьей ямы, в которой она провела пять дней, и тут уже никакая верёвка не поможет выбраться из неё, разве что, кроме удавки на шею. А когда показался каменный забор острога, у Марьянки сердце опустилось, куда-то в пятки, и она потерять нить самой жизни.
    В какой-то маленькой комнатушке, её усадили на стул напротив письменного стола. Лысый тощий мужчина с серым лицом начал её допрашивать: Кто она такая? Сколько ей лет? И откуда она? На первый вопрос она ответила, что она княгиня Марьяна Кирилловна Беспалова, урождённая Халтурина, вдова князя Владимира Андреевича Беспалова. Это её заявление вызвало гомерический хохот за столом.
  - Может быть, ты Императрица Российская, Лизавета Петровна Романова?! – закатываясь от смеха, спросил он. – Ну, замарашка и даёт! Ты хоть княгиню-то живую видела? Она-то по утрам умывается, а ты лет пять не умывалась! Говори правду, а то в стояк попадёшь суток на пять!
      Марьянка не могла выдержать насмешек этого лысого чинуши, и она закричала во весь голос:
  - Ха! Напугали! Да я в этом стояке с рогачём на шее трое суток от-стояла, и знаю, что и почём! Записывайте! Я беглая каторжанка, Марьяна Матвеевна Назарова, холопка княгини Анфисы Сергеевны Халтуриной, родившаяся десятого марта тысяча восемьсот двадцать второго года! Осуждена на каторгу за убийство князя Сергея Георгиевича Халтурина в одна тысяча восемьсот тридцать восьмом году!
  - Вот это уже похоже на правду. Видишь, сколько скрывалась, и морду свою не мыла, целых четыре года! – подвёл итог лысый чиновник, и обратился к охраннику: - Ильин отведи эту штучку к надзирателю Циганкову. Пусть определит в свою камеру. Вот её карточка. И пусть за ней следит получше, она опасная преступница. Да, и пусть её завтра же отмоет, а то по заражает ведь всех! Чуешь, как от неё воняет? Нам ещё и заразы не хватает. И откуда она только узнала, - но это чинуша уже разговаривал сам с собой, - о князе Владимире Андреевиче Беспалове? Он же уже усопший чуть не год, а взяли её вон, где.
                Глава – 44.
   Камера, куда надзиратель Циганков привёл Марьянку мало, чем отличалась от других камер, где она уже бывала. Те же сводчатые, закопчённые стены и потолок, маленькие узенькие окна-бойницы, использующиеся зимой в качестве дымоходов. Тот же каменный пол с кучей навоза для подстилки. Только здесь все узники и каторжане сидели и лежали в одной куче. Они играли, в какую-то карточную игру с замызганной колодой карт. И в основном это были мужчины.
    Когда Циганков заталкивал Марьянку в камеру, он крикнул ей:
  - Назарова, постарайся сегодня не заразить никого! – и закрыл за ней тяжёлые кованные двери.
    Несколько обросших мужиков в лохмотьях бросили на неё равно-душные взгляды, и снова обратились к своей игре. Марьянка обвела взглядом камеру, и заметила в полусумраке слева отдельно сидящую в уголке невзрачную девчонку. Она решила поселиться невдалеке от этой девочки и поэтому направилась к ней.
     Проходя мимо толпы мужиков, она услышала:
  - А задок-то у неё ничего. Можно бы и попробовать.
  - Ну и, что задок. Ты слышал, что Циганок наказал ей? – спросил густой бас. – Ещё одну уродину заразную к нам посадили. Ни одной нормальной бабы! – сокрушался бас. – Так можно и засохнуть!
  - А, что, может воспользуемся дворянской поговоркой, которая гла-сит – « За не имением кухарки…. Дворника» - загоготал первый голос.
  - Ну вот ты Плешивый и будешь этим дворником! – уже загоготал бас. - Но мы же, мы же православные, а не какие-то жиды. Это у них всё можно.
  - Да я же Хрущ не об этом. Ну и пусть, что заразная, зато в лазарет попадём и отдохнём.
  - А сдохнуть Плешивый не хочешь? – спросил его бас.
    Марьянка это слышала, садясь рядом с невзрачной, конопатой, рыжей девчонкой. И в душе её всё холодело. Она понимала, что здесь политических-то нет, и заступиться за неё некому. По-существу она обречена, если не придёт помощь со стороны, или она сама, что-то не придумает.
    Вдруг, она почувствовала на себе пристальный взгляд. Отбросив свои тяжкие мысли, она поняла, что её внимательно рассматривает рыжая соседка. Она была молода, лет четырнадцать-пятнадцать от силы. Её угловатые детские формы ещё не были скрыты возрастом. Конечно, с возрастом она приобретёт девичьи атрибуты, и исчезнут её конопушки и, возможно даже, она станет красавицей. Это часто бывает.
  - Как тебя звать? – поинтересовалась у неё Марьянка.
  - Я Нюся Селезнёва, - ответила девчушка. – А, правда, что ты зараз-ная?
  - Это я сказала, чтобы ко мне никто не приставал, - улыбнувшись, почти шёпотом произнесла Марьянка.
  - А ко мне и так не пристают. Говорят, что детей грешно трогать, - с той же наивностью отрапортовала Аня. – Так сказал дядя Ибрагим, а его здесь слушаются.
  - За что Анечка ты попала-то сюда? – спросила Марьянка, подгребая под себя перегнившую солому.
  - Да так, я без разрешения померила хозяйскую шубку, а Авдотья Фёдоровна увидела. А ещё у неё пропало сто рублей денег, и меня обвинили в их краже, - не вполне складно рассказывала Аннушка. – А я хорошо знаю, что эти деньги взял Александр, сынок купчихи. Но они разве поверят мне, круглой сироте? Если бы были живы мамка с папкой, то они бы защитили меня. Вот меня и запёрли сюда. И уже полгода я сижу здесь. Авдотья Фёдоровна, когда сюда меня привезла, сказала, что посижу в остроге с месяц и, как только исправлюсь, она меня заберёт. Видно, забыла о своём обещании, - вытирая слёзы, рассказывала девчушка уже в полной темноте.
     Марьянка плохо спала на новом месте, и не только потому, что постелька была жёсткой, и даже не только потому, что на неё, на све-женькую накинулись полчища клопов и вшей, но больше из-за того, что ей не давали спать мысли, которые роились в её голове пчелиным роем. Прежде всего, она думала о Серёже с Коленькой. Как ей хотелось сейчас прижать их к себе и расцеловать. Только надежда на Ядвигу не давала ей окончательно отчаяться. А потом уж были мысли об освобождении, как выбраться отсюда, как дать знать дома о своём местонахождении. Неужели она сгниёт здесь, став добычей изголодавшихся по женскому телу мужиков? И будет ли здесь защита ей?   
     Лишь под утро, когда в окнах-бойницах забрезжил рассвет, Марьянка отключилась, и сразу оказалась в харчевне. В нос ударил запах жаренной гусятины смешанный с запахом блевотины и браги. Напротив неё сидел одноглазый весь заросший рыжей волоснёй оборотень-кузнец. Он был одет в костюм чёрного цвета и белую шёлковую рубашку.
  - Наконец-то, дорогая жёнушка ты пришла к своему мужу, законному, - улыбаясь, пробасил он, и его единственный глаз стал разгораться зеленоватым светом. – Я купил домик недалеко от харчевни….
   Марьянка не дослушала, что говорил страшный кузнец, она лишь заметила, что у поднимающегося с лавки оборотня из рукавов костюма торчат волчьи лапы. Дикий ужас охватил её и, соскочив, она кинулась бежать, не чувствуя ног своих. А кругом были высокие земляные стены. И оборотень настигал её. Она уже ощущала на себе его вонючее волчье дыхание. Его жуткие клыки уже смыкались на её шее. Сильно закричав, она схватилась, за какую-то верёвку, которая потащила её наверх. А наверху стоял, улыбающийся казак, бравый сотник, с торчащим из-под фуражки волнистым чубом.
  - Ну и тяжела же ты стала моя черногривая лошадка! Моя матушка уже заждалась, когда я познакомлю её со своей дивчиной, - улыбаясь, произнёс Демьян.
    - Но, ведь ты же Демьянушка мёртв! – воскликнула Марьянка, и в подтверждении её слов, из-под земли вылез оборотень-кузнец уже полностью в волчьей шкуре, и стал рвать Демьяна на части.
  - Ты моя, и я не позволю, чтобы ты стала чьей-то! – орал он громовым голосом.
    Новый приступ ужаса погнал её дальше по густому чёрному лесу. Она цеплялась за пеньки и падала. Поднималась и снова бежала, но бежала на одном месте. А сзади раздавался уже другой голос.
  - Куда же ты убегаешь любимая жёнушка? У меня не настолько много сил, чтобы гоняться за тобой, - тяжело дыша, говорил князь Владимир.
    Марьянкины ноги сами остановились, и она обернулась. Но это был не князь Владимир, а Федька. И Марьянка возмутилась.
  - Какой же ты князь? Ты простой холоп! А ещё разбойник и кандальник!
  - Да и ты не княгиня Халтурина, а холопка Назарова! На выход!
                Глава – 45.
  - Назарова, на выход! – кричал надзиратель Циганков толи во сне, толи наяву.
    Но это был уже не сон, хотя она и не сразу отошла от своего сна. В окна-бойницы уже врывался солнечный свет. А надзиратель Циганков стоял у кованной двери и звал её. Он был в сопровождении охранника. Марьянка стряхнула с себя и из своей головы соломенную труху сегодняшнего сна, и подошла к надзирателю. Циганков строго сказал:
  - Следуй за мной Назарова. И не вздумай дёргаться, отсюда ты не сбежишь, как с этапа.
    Они вышли на улицу, и прошли саженей пятьдесят под уже палящими лучами июльского солнца. Подошли приземистому, каменному строению, и вошли вовнутрь.
    Это было, что-то похожее на баню. На каменном полу несколько деревянных лавок с лоханями в два ряда.
  - Сегодня не банный день, так что помоешься прохладной водицей. Раздевайся и мойся, - садясь на одну из лавок, произнёс надзиратель. – И побыстрее. У меня много работы, а времени мало.
  - Господин надзиратель, может, хотя бы отвернёшься? – попросила Марьянка.
  - Не положено, - последовал ответ.
    Она, чтобы не разгуливать перед надзирателем в полный рост голышом, сначала налила две шайки воды, а затем, уже усевшись между ними, стала раздеваться. Она забыла, что от нижней юбки ничего не осталось и, не стесняясь, скинула платье. И только тут увидела свои обнажённые ножки по самый пояс. Сначала она покраснела, потом махнула рукой. Скинув сорочку, она сняла остаток юбки, и кинула её на соседнюю лавку. Тут же она услышала, что из юбки, вернее обрывка юбки, что-то вылетело, и покатилось по каменному полу. Она осмотрела то место, куда это упало, но ничего не увидела. Всё-таки ей пришлось встать и пройтись перед надзирателем в полный рост, потому что двух шаек воды ей не хватило. Их хватило только на голову.
  - Мм-да, Назарова, я тебе не завидую. Когда обитатели камеры узнают, что скрывается под этими грязными рваными лохмотьями… Так что кричи, если не выдержишь. Может, успеем спасти, - увидев Марьянку в полный рост, хохотнул Циганков. – Я бы сам не отказался и с удовольствием… Но наш старый хрыч, смотритель запретил такое общение, вплоть до разжалованья. Какая-то там борьба, с какой-то коррупцией ведётся. Только подарки позволяется принимать. Вот если бы ты сказала ему, что хочешь подарить себя мне, тогда бы… Ну, а тогда моя Нюська поднимет бунт на корабле, и пощипает тебя, как курицу.
    Выведя Марьянку на улицу после того, как она помылась, Циганков, что-то вспомнил. Он приказал охраннику, который сидел на толстом бревне в теньке, чтобы присмотрел за заключённой Назаровой, а сам вернулся в баньку. Он вышел через минуту, что-то засовывая в карман. На его лице блуждала, какая-то мечтательная улыбка. Он ещё раз засунул руку в карман, и на ощупь проверил то, что положил туда, и удовлетворённо приказал:
  - Назарова, следуй за мной. А ты не только красивая, но ещё к тому же не дура. Понимаешь, куда попала, и от кого защиту ждать. А главное, сделала это красиво, просто восхитительно. Будь уверена, я буду тебя защищать, - что-то не вполне понятное для Марьянки произнёс Циганков.
     Подойдя к камере, надзиратель открыл толстую кованную дверь, и напутственно произнёс:
  - Иди Назарова на своё место, и помни, если будет совсем тяжко, кричи. Я прикажу охраннику, чтобы держал ухо востро, и почаще заглядывал в глазок.
    Зайдя в душную вонь камеры, она пошла налево, туда, где свила своё гнёздышко из трухлявой соломки, рядом с гнездом рыженькой девчонки, которая уже ждала её. Но прежде ей нужно было пройти мимо толпы играющих сокамерников мужского пола. Один из них тощенький и плешивый уже бросил на неё свой взгляд, и у него от удивления челюсть отвисла. Он, бросив карты, приподнялся.
  - Хрущ, смотри, какая самочка к нам пожаловала, - толкнул плешивый здоровенного бородатого мужика.
   Бородач тоже забросил свои карты, и тоже встал во весь свой саженный рост.
  - Да это ж наша прокажённая Плешивый. Смотри, как преобразилась, прямо лебёдушкой стала. Ша, мужики, она моя на весь день!
   Мужики, побросав карты и, соскочив со своих мест, медленно направились к Марьянке.
  - Хрущ, а может быть, по разочку, по очереди? – заверещал Плешивый, которого тут же, оттолкнули, куда-то назад.
  - А я сказал, ША! – пробурчал густой бас бородача. – Весь день она будет моей! Разрешаю даже посмотреть. А там разбирайтесь, и устанавливайте очередь.
    У Марьянки сердце от страха зашлось и упало, куда-то ниже пяток. Она начала хвататься за спасительную, как ей казалось, соломинку.
  - Хрущ, мужики, вы не боитесь заразиться проказой? – сделала она попытку отпугнуть самых страждущих мужиков. И снова вперёд вылез плешивый. Он, сглатывая слюну вожделения, в которой захлёбывался, заверещал:
  - Я за один разок с твоей проказой готов сложить свою голову!
  - Мужики, не трогайте вы её! Это же Марьянка! – раздался голос из толпы, а потом этот голос со своим бородатым хозяином пробился вперёд. – Марьянка, ты не узнаёшь меня? Я же Егорка! Я же тоже защищал тебя, когда мы шли этапом! Никола, я же рассказывал тебе о дивчине, которая не далась даже начальнику партии…
  - Да пошёл ты прочь, Егорий! – зарычал Хрущ, и со всего размаха ударил пришедшего на помощь Марьянке бородатого мужичка, и началась драка между озверевшими мужиками за обладание её телом. А она, сжавшись, присела, ожидая самого худшего. Она думала, что сейчас её схватят, и разорвут на части донельзя озверевшие мужики. Она даже забыла о договорённости с надзирателем Циганковым, который советовал ей закричать, если что. А это, что уже наступило. И вдруг, раздался пронзительный голос с заметным кавказским акцентом.
  - Ах вы отродье Шайтана! Вы не мужчины! Вы шакалы, кушающие падаль! Что вы делаете с беззащитной женщиной? Аллахом вас заклинаю! Кто прикоснётся к ней, будет иметь дело со мной, с Маратом Бей и моим острым кинжалом! Всем перережу глотку, как баранам! Это говорит вам благородный черкес, которого мама родила! А вас, кто родил? Вас не женщина родила, раз вы так бросаетесь на женщину! Вас ишачка родила!
    И толпа мужиков притихла, и нерешительно начала расходиться, и возвращаться на свои места. Первым среди возвращающихся был Плешивый, который поднял мужиков, а сейчас показывал, как нужно садиться. Около Марьянки остался здоровенный Хрущ, и Егорка с разбитым носом, кровь из которого сбегала на бороду. И только тут пружинящей походкой к Марьянке подошёл мужчина среднего роста в овчинной папахе и черкеске. Он был крепко сбит, но подтянут. Его возраст было трудно определить, но вероятно он был молод. Лицо его было чисто выбрито, глаза и брови чёрные, нос с небольшой горбинкой, тонкие волевые губы. В руке он сжимал кинжал.
  - Поднимись красавица, и больше не смей падать на колени перед этими шакалами, - произнёс черкес, поднимая Марьянку. – Они не стоят твоих слёз. – А тебя Хрущ я считал мужчиной, а оказалось, столько много мяса и так мало мозгов, в твоей обросшей башке!
    После этих слов Марата, Хрущ развернулся, и пошёл в центр толпы, уже играющих мужиков, а черкес засунул кинжал в свой сафьяновый сапог. Увидев, что у Марьянки до сих пор ещё трясутся ноги, он велел Егорке проводить её на место, а сам зашёл в толпу мужиков. Он взял свою бурку, и расстелил её в том месте, где сидели и спали Марьянка с рыженькой Анной. Места на этой бурке хватило сразу троим, и Аннушке, и Марьянке, и самому Марату.   
     А к вечеру к ним присоединился и Егор. Он притащил с собой для подстилки уже истрёпанный каторжный халат и съеденный молью овчинный тулуп. Всего этого добра хватило, чтобы улечься всем четверым и даже укрыться от комаров и мух, которые уже начали кусаться, предчувствуя скорую осень.
    Укладываясь, Егорка поведал, что Плешивый пообещал выпустить ему кишки, почему он и решил сменить спальное место.
  - Ничего, будем спать по очереди, - произнёс черкес. – И кинжал у Марата не один, есть и для Егория. Только пуще его спрячь.
    А Егор вместо того, чтобы спать, принялся расспрашивать Марьянку, куда она исчезла в тот последний день великого перехода. И ей пришлось рассказать, что была при смерти, и попала в лазарет. А потом оказалась на свободе и вышла замуж. И что в городе у неё есть свой дом, в котором живут два её сына – Серёжа и Коленька. А вот муж умер. Судьба же её снова сыграла над ней злую шутку, вернув её в острог. Сейчас она не знает, сможет ли она увидеть своих сыновей, когда-либо.
  - Женщина, ты, кого-нибудь убила? – спросил Марат.
  - Да, что ты, Бог с тобой! И в мыслях не было такого.
  - Тогда, кого-нибудь ограбила, взяла чужое?
  - Совесть моя чиста перед людьми и перед Богом, - перекрестилась Марьянка.
  - Тогда, почему ты сидишь в этом узилище вместе с убийцами и раз-бойниками?
  - Да только потому, что я бывшая холопка не отдала свою честь своему барину, и за это он упёк меня на каторгу, в Сибирь! – воскликнула Марьянка.
  - Твой барин шайтан, а не барин… - начал Марат, но Марьянка прервала его.
  - Марат, не надо! Вы, мужики даже здесь, в этом узилище готовы глотку порвать друг другу, увидев красивую юбку и смазливенькое личико бабы, чтобы обладать телом этой бабы! И вам не интересно, что на душе этой бабы. Так же и на свободе. Барин увидел красивенькое личико, часть ножки, и ему отдавай всё тело!! Он твой хозяин, и если не отдашься ему, он сгноит тебя, и не посмотрит на твою душу, так же, как здесь, в узилище!
  - Только не надо меня, Марата сравнивать с этими шакалами. И твоему бы барину я бы с удовольствием перерезал глотку, за что и сижу здесь! – возмутился черкес. – У нас в народе женщин чтят потому, что она мать твоя и мать твоих детей. Женщина, это святое, и то, что она потребует, исполняется всеми независимо от родства. Её защищают. И не спасёт тебя Аллах, если ты коснулся её чести. Кажется, спать пора. Егорка ты с вечера дежуришь, потом меня разбудишь.
  - Марат, а где твоя Родина, в которой так чтут женщину? – заинтересовавшись, спросила Марьянка.
  - Каборда находится на солнечном Кавказе, отроги которого омывают ласковые воды Чёрного моря. Благодатный край, Сибирь с которым сравниться не может. Там растут персики и мандарины, яблоки и виноград, из которого делают восхитительное вино. Я бы многое мог рассказать о своих краях, но оставлю на потом. Сейчас нужно спать. Черкесы говорят: как поспишь, так и поработаешь.
      И Марьянка успокоилась, почувствовав рассудительность и силу этого человека. Она уснула, и проспала до самого утра. Её разбудили глухие удары грома, раздававшиеся за толстыми стенами камеры, где бушевала гроза.
     Марат уже принёс тюремную пайку еды на всех четверых. Позав-тракав или пообедав, в общем, потрапезничав, Марьянка снова вернулась к думам, волновавших её в настоящее время: как дать знать Ядвиге, что она сидит в остроге, в каком-то десятке вёрст от дома? Написать письмо, но кто его доставит Ядвиге? Если бы были деньги, то проблем бы не было, но она пуста, как барабан. Так ничего и не придумав, Марьянка снова приступила к расспросам Марата, который лежал, прикрыв свои ноги полой бурки. Взгляд его чёрных глаз был устремлён, в какую-то точку его жизни, толи уже прошедшей её части, толи той, которая ещё предстоит. Своим вопросом она вывела его из оцепенения, и сбила прицел его взгляда.
  - Марат, а ты-то что совершил? За что тебя изгнали из благодатного края, и заставили прийти в эти суровые края, где не растут не только мандарины, но и самые маленькие яблочки? Ты же не по своей воле оказался в Сибири?
      Черкес внимательно посмотрел на Марьянку, и задал встречный вопрос:
  - А ты Марьяна уж не казачка ли? Если казачка, то должна меня по-нять, хоть и не горянка…
  - Нет, я не горянка, - садясь и, накрыв другой полой бурки свои ноги, засмеялась Марьянка. – И даже не казачка, хотя и могла стать яицкой казачкой, но Бог не позволил мне этого сделать, - вдруг вспомнив о Демьяне, поведала она Марату. – Но понять тебя я постараюсь.
    У Марата вдруг загорелись глаза и мгновение, подумав, он решился начать своё повествование.
  - Меня с детства учили, а это делал в основном мой отец Тимур Бек Гайдар, герой войны с Наполеоном, что мужчина должен быть твёр-дым, как кремень, и ни один человек не должен знать, что спрятано у него на душе. Ты первая перед, кем я решил открыть свою душу. - Марат на минуту прервал своё повествование, взглянул в глаза Марьянки и, что-то заметив в них, продолжил: - Я начну с небольшой предыстории, с тех времён, когда я ещё не родился. Тогда, в те далёкие времена на базе кубанского войска казачьего была создана добровольческая конная сотня «Летучих черкесов». В неё принимали только «Благородных», которые в случае надобности могли привлечь и своих вассалов, и тогда сотня превращалась в конную бригаду. Эта сотня вместе с кубанскими казаками оберегала южные рубежи России от набегов янычар турецких. Командиром сотни Летучих был назначен мой отец – Тимур Бек Гайдар. И вот эта сотня Летучих черкесов в составе войска казачьего участвовала в Отечественной войне, и гнала французов до самого Парижа. Мой отец прославился необычайной храбростью и героизмом, и Император Российский даровал ему дворянский титул и поместье под Пицундой в вечное пользование. Таким образом, я и мои братья стали князьями кавказскими и сыновьями полного кавалера ордена Георгия Победоносца. А отец заимел друга закадычного казачьего сотника, тоже героя войны и тоже полного Георгиевского кавалера, Димитрия Новикова из станицы Тиорской, расположенной в двадцати верстах от нашего имения. Я был седьмым сыном в семье и поэтому мне достался только титул, да пара отцовских кинжалов, которые я получил из рук отца, когда мне исполнилось десять лет, и ни клочка земли от поместья, которое разобрали старшие братья. А в восемнадцать я влюбился в русоволосую, голубоглазую красавицу казачку, дочь казачьего сотника, друга моего отца. Этой голубоглазой красавице по имени Наталка едва исполнилось семнадцать. В тот памятный год подошла моя очередь участвовать в турнире джигитов, проводимом ежегодно в станице Тиорской. Мы с отцом остановились в доме его друга. Стоял конец мая, и хоть подходила весна к концу, но только не в моей душе. Персики и абрикосы цвели в ней. И причиной тому была младшая дочь сотника – Наталка, которую я увидел сразу, как только вошёл в дом. Моё сердце дрогнуло, и затрепетало, когда её глаза небесной голубезны взглянули на меня. Я был сразу ими пленён до конца своей жизни. Мы перебросились с ней всего несколькими словами, но мне хватило и этого.
      После возвращения домой, в своё имение я не пил и не ел. Я пере-стал спать. И так продолжалось целую неделю, большего выдержать я не смог. Я, конечно, знал, что по обычаям горцев черкес не может взять в жёны иноверку потому, что этот брак не будет одобрен Аллахом. На свой страх и риск я всё-таки решил выкрасть Наталку, что не запрещали обычаи горцев. Но больше я надеялся на то, что мой отец был другом отца Наталки. Я кинул бурку на седло своего жеребца Руслана, и уже к вечеру был у станицы Тиорской. Дождался, когда моя русоволосая красавица вышла на улицу. Она даже не удивилась, увидев меня. Моё сердце говорило, что она тоже любит меня. Я не мог не только допустить, но и представить, что через месяц она будет стоять под венцом, с каким-то усатым парубком, как рассказала Наталка. Она лишь попросила, чтобы я завернул её в бурку от посторонних глаз и от лишних свидетелей, что я и сделал.
      А утром мы с Наталкой стояли пред грозными очами моего отца. Выслушав меня, он отправил Наталку на женскую половину, после чего обозвал меня шелудивым псом, который не уважает законов гостеприимства, один из которых гласит: - не укради в доме, который единожды приютил тебя. Он посоветовал удалиться с его глаз подальше вместе с Наталкой, где нас не смогут найти её родственники, чтобы расправиться со мной, ведь законы кровной мести работают и у казаков, хоть они и не горцы, сказал отец. Он отдал мне свой возок, не обидел и деньгами, но при этом он меня даже не обнял, как делают это горцы, провожая своих сыновей в долгую дорогу. Хотя я встал перед ним на колени и попросил прощения. Я так и остался не прощённым, и наверняка именно из-за этого был наказан самим Аллахом. 
     Сборы были недолгими, и уже часа через два отцовский возок, за-пряжённый в пару рысаков вёз меня с моей голубоглазой Наталкой на север и на восток в одно и тоже время, туда, где мне не пришлось бы убивать моих родственников казаков.
     Ехали мы день, ехали другой и третий…. На пятый день наш возок въехал в маленький захолустный городок, только раза в три больше станицы Тиорской, как сказала моя Наталка. Мы остановились у православной церкви, чтобы обвенчаться по православному обычаю, так захотела моя голубоглазая невеста. Я сходил в церковь, и договорился с игуменом, хорошо заплатив ему за обряд. Душа моя пела после венчания от того, что русоволосая красавица с голубыми глазами, моя Наталка стала моей женой, и сегодня я смогу прикоснуться не только к её косе, но и ко всему, что у неё есть, ко всему, что так притягивает мужчину. Мои мысли омрачались только тем, что наш брак был не благословлен моим отцом, и мне пришлось предать свою веру. Но это было не так важно по сравнению с тем, что я приобрёл после венчания. А я приобрёл прелестный цветочек, который отныне стал украшать мою жизнь, и который должен подарить мне сыновей. С этими мыслями и ещё с Наталкой, моей красавицей женой я подошёл к наследованному возку. Мы с моей Наталкой решили провести нашу первую брачную ночь в заезжем доме, там и отметить этот значимый для нас день. Но около нашего возка стояло два жандарма. Они потребовали наши документы. Порывшись в походной сумке, я достал своё княжеское свидетельство, которое гласило, что я потомок кавказского князя Тимур Бека Гайдара, героя Отечественной войны. Но, не смотря на это, мне приказали следовать за ними в участок. И даже не стали ждать, чтобы я устроил Наталку в заезжий дом. Я успел только попросить её уехать туда самой, снять комнату, и ждать меня.
      В участке меня продержали три дня, а причиной тому, как я узнал потом, была уже начавшаяся на Кавказе война против горцев. После того, как меня выпустили, я нашёл свой возок у заезжего дома, но самой Наталки в этом доме не нашёл. Да, она заплатила за комнату, и в этой комнате были наши вещи, и даже наши деньги, но самой Наталки, моей красавицы жены не было. Хозяин этого заезжего дома сказал, что она в первый же день вышла, и больше не возвращалась.
      Я кинулся на поиски своей законной жены. Искал семь дней, объехав и, обыскав этот шайтан город! Я не пил и не ел, и даже почти не спал. Я объехал все деревни и сёла вокруг города. На восьмой день я подъехал к имению помещика Сотникова, и там нашёл свою красавицу. Она в это время окровавленная и изуродованная сидела на цепи, как какая-то дворняжка, а не жена кавказского князя! А сам помещик стегал её кнутом. Конечно же, я не смог стерпеть этого, и перерезал глотку этому нечестивому барану! Только после этого узнал, что этот помещик самодур, это исчадие ада держал свой гарем из крепостных девок! Вот в этот гарем и попала моя Наталка! Её схватили прямо у заезжего дома, когда она вышла из него, чтобы идти в участок выручать меня. Схватили мою Наталку, два огромных барана. Они накинули на неё мешок, и увезли в имение помещика. Помещик заплатил им за мою красавицу и в первый же вечер хотел овладеть её телом, этим цветочком, но Наталка не далась. Она была сильнее этого жирного скота. А уже к утру она договорилась с одной бабой, которая смотрела и ухажи-вала за девушками местного гарема. Она обменялась с ней одеждой, чтобы сбежать не замеченной. Но добежала Наталка только до ворот усадьбы. Здесь её схватили те два огромных барана, которые своровали её. Они вернули мою Наталку помещику. За этот побег и не подчинение хозяину помещик посадил её на цепь, и каждый день избивал её до полусмерти. Это мне рассказала та сердобольная женщина, которая обменялась с Наталкой платьями. Она тоже поплатилась за это, но били её только один день. Мне пришлось зарезать и тех двух баранов, которые своровали мою Наталку. Я хотел сразу увезти Наталку подальше от этих мест, но она была в тяжёлом состоянии. Я оставил её в доме Евдокии, так звали эту сердобольную женщину, а сам поехал за врачом. Уезжая, я ещё не знал, что вижу свой цветочек в последний раз.
      Подъезжая уже к городу, я заметил с десяток конных жандармов. Впереди ехал приказчик помещика Сотникова, и показывал на мою повозку. Он уже успел донести на меня. Конечно, я мог бы и не даться в руки жандармов, но тогда обрёк бы свою Наталку на неизбежную смерть от ран, ведь меня могли просто напросто пристрелить, а у меня в данный момент не было моего верного друга жеребца Руслана, моего ружья и сабли. И я сдался им, думая, что смогу откупиться от наказания, и спасти свою жену. Но мои деньги не помогли мне, как я не старался.
     После продолжительного разбирательства и с учётом того, что я князь, пусть и кавказский меня заковали и отправили на подводе с одним из этапов на защиту Бикатунской крепости. Но защитником я был всего два месяца. Моя душа не выдержала расставания с Наталкой, с моей любимой женой, и в один из не очень прекрасных моментов я пустился в бега, чтобы увидеться со своим цветочком, который каждую ночь снился мне. Но далеко я не смог убежать, так как была зима, и я не выдержал жесточайших морозов и вышел на дорогу, где меня снова заковали, и привезли сюда уже в острог и в качестве узника. И вот уже почти десять лет я кормлю здесь сибирских вшей и клопов своей кровушкой. Я слышал, что за эти годы многое изменилось. На моей родине идёт война, и казаки сейчас убивают черкесов, а черкесы убивают казаков. И возможно, два Георгиевских кавалера, два друга сейчас перерезают друг другу глотки. Но это ничто по сравнению с тем, что не могу оказаться рядом со своей Наталкой, со своей женой, и хотя бы поцеловать её, - тяжело вздохнув, замолчал Марат Гайдар, князь кавказский. 
    - Не камера, а дворянский дворец, - в душе засмеялась Марьянка, имея в виду и себя, но почему-то ей больше хотелось плакать.
                Глава – 46.
     Так под неусыпным оком двух мужчин прошло четыре дня. А на пятый ближе к обеду дверь камеры отворилась, и вошёл надзиратель Циганков. Он негромко, но отчётливо произнёс с каким-то трепетом в голосе:
  - Назарова на допрос.
       Циганков молча, шёл впереди, и привёл Марьянку в то здание, где её регистрировали, то есть, выясняли её данные, только в другой комнате, и за столом сидел другой чиновник, более пожилой и не так лыс. На его носу красовалось пенсне. Ещё Марьянка заметила, что на кожаном диване у стены сидели две женщины – одна помоложе, лет пятидесяти, а вторая пожилая, лет восьмидесяти. Эти женщины смотрели на неё, с каким-то нескрываемым любопытством, а может быть, и презрением.
   - Садись Назарова, разговор у нас будет долгим, - не спеша произнёс совершенно лысый чиновник. – Тебе известна эта вещь? – и, не дав рассмотреть её и подумать, продолжил: - У кого ты этот перстенёк своровала? Говори быстрее и не задерживай наших гостий.
     Марьянка только тут увидела тот золотой перстень с большим камнем, который Кирилка подарил ей ещё в уездной тюрьме. Этот перстень был для неё самым дорогим даром. Но, как он оказался здесь?
  - Это мой перстень! – удивлённо возмутилась она. - Его отдал мне мой крёстный отец, в последствие оказавшийся мне родным отцом, Кирилл Константинович Наливайко! Этот перстень я ни у кого не воровала! Он мой! Но, как он оказался у вас?
     И тут старая дама всплеснула руками:
  - Кирилл?! Кирилл! Соня, ты же слышала – Кирилл?! Мой сын!   
   - Мама, ты же слышала – Кирилл Константинович Наливайко! - возразила другая дама.
  - Но мой отец, Кирилл Константинович приёмный сын графа Нали-вайко! – влезла в разговор незнакомых ей женщин. – Он сам мне рас-сказывал, что когда ему было лет пять, он ехал со своим отцом, куда-то на юг. А большего он не помнит….
  - Но это же мой Кириллушка с Георгием поехали на юг, на воды! Тогда мой Кириллушка болел, - запричитала старушка. 
  - Мама, Марьяна Андреевна, успокойся. Это ещё вилами на воде писано, - продолжала возражать её дочь.
  - Деточка, рассказывай, что ещё говорил мой сыночек? – попросила старая женщина.
  - Он говорил, что на них напали разбойники, и граф Наливайко спас Кирилку. А вот его отец был убит. Правда, перед смертью он успел отдать Кирилке этот перстень. Сам же Кирилл Константинович не помнит, как звали его отца, как не помнит и его настоящую фамилию. Так он стал графом Кириллом Константиновичем Наливайко. А этот перстень он отдал мне ещё в уездной тюрьме, когда приезжал ко мне на свидание. В тот момент, у него нечего было дать мне, чтобы мне легче было перенести все испытания.
      А старушка уже хваталась за своё сердце и твердила одно:
  - Это мой сыночек! Это мой Кириллушка, моя кровинушка!
  - Мама, это ещё не проверено, - твердила её дочь, и обратилась к Марьянке: - Гражд…, женщина, а как…. Чем ты можешь доказать свои слова? Может ты всё это выдумала?
  - Все доказательства лежат в моём доме. Там мои документы, и письма графа Кирилла Константиновича Наливайко, и письма княгини Анфисы Сергеевны Халтуриной. Это мои родители. Их покажет вам моя горничная Ядвига. Только скажите ей, где я нахожусь. Адрес дома, переулок Хомутный, дом шесть.
  - Мама, но неужели ты поверишь ещё и в то, что она княгиня и сидит в остроге? – возмутилась Соня, дочь старушки. – Да эти каторжники такое навыдумывают, лишь бы им оказаться на свободе!
  - Как тебя дочка звать-то, от кого мне обратиться? – не слушая дочь, спросила старушка.
  - Я Марьяна Кирилловна Халтурина….
  - Какая ещё Халтурина?! У нас ты записана, как Марьяна Матвеевна Назарова, - возразил чиновник.
  - А это всё равно. Можите обратиться и от Марьяны Матвеевны Назаровой. Ядвига знает. Только верните мне мой перстень, это моя святыня! – произнесла Марьянка и ввернула чиновнику: - А вы должны знать моего покойного мужа – князя Владимира Андреевича Беспалова. Он работал в городском собрании и надзирал за острогом.
  - Конечно, я знал князя, а вот с супругой его к сожалению не знаком.
  - Вот и познакомились, - тихо произнесла Марьянка, и демонстративно замолчала.
    После того, как женщины попрощались с чиновником, старушка подошла к Марьянке, и посмотрела в её глаза.
  - Деточка, Марьянушка, возможно, ты единственная моя внучка, у Сонюшки-то ведь одни сыновья, а мне сильно хотелось иметь внучку. Но я не буду прощаться, потому что я верю тебе. Я верю тебе, верю, что ты моя внучка, что ты дочь моего Кирюшеньки! Я ещё приеду сегодня, как только навещу твой дом и найду все доказательства того, что всё это правда. Если всё окажется правдой, я закачу пир на пол Бийска. Тогда можно и умереть, - произнесла, старушка, вытирая глаза от набежавшей слезы, и пошла к своей дочери, которая ревностно дожидалась её у порога.
     После того, как женщины ушли, чиновник вызвал к себе надзирателя Циганкова, и начал с вопроса:
  - Это правда, что Назарова отдала тебе этот перстенёк?
  - Может и не отдала, а я сам взял его, после того, как она помылась. Но перстень выпал из её юбки, - ответил надзиратель. – Я это подтверждаю.
  - По секрету нам скажи, сколько взял за него в ломбарде-то? – стал пытать чиновник.
  - Ну, лет на пять на горилку хватит. Если каждый день и только по стаканчику, - улыбаясь, ответил Циганков.
  - На, Назарова, возьми этот перстень от греха подальше. А ты Циганков охраняй нашу княгиню, как зеницу ока своего, и чтобы ни единого волоска с её княжеской головы не упало! – приказал чиновник, а сам впялился мечтательным взглядом в закопчённый потолок. – Бывает же такое – княгиня и в остроге!
     Кажется, он даже уже и не сомневался, что Марьянка княгиня.
  - Ну, что Назарова, может тебя сразу определить в отдельные палаты? – выйдя от чиновника, спросил Циганков.
  - Да нет уж, господин надзиратель, веди меня в свою вшивую камеру, - попросила Марьянка.
     В душе она надеялась, а верила, дни неволи её сочтены, и ей хоте-лось попрощаться и с Аннушкой, и с Маратом, и Егоркой, своими новыми друзьями. Она размечталась, что возможно, уже завтра она обнимет своих мальчиков, и прижмёт их к своей груди. Мечтая об этом, она не заметила, как Циганков привёл её к камере, как открыл тяжёлую дверь, и как предупредил, чтобы кричала, если что.
     Зайдя в вонючую, полутёмную камеру, она сразу почувствовала, что произошло, что-то страшное. В подозрительной тишине она услышала негромкие причитания, раздававшиеся с той стороны, где было её место. Она шла мимо толпы мужиков, которые с вожделением смотрели на неё. Но она не видела этих взглядов. Она лишь видела сгорбленную фигурку девочки, которая плакала, склоняясь над лежащим Маратом. Подойдя ближе, Марьянка увидела кровь, много крови. В крови была грудь черкеса, в крови было и его лицо. В крови была даже грязная солома. Да и тело черкеса лежало не бурке, а прямо на полу, на соломе.
     Аннушка подняла на неё красное от слёз лицо, и тихо произнесла:
  - Они убили дядю Марата. Они зажали мне рот, чтобы не кричала, и воткнули в него нож.
     И тут зашевелился Егорка.
  - Они и меня держали, я только на минутку заснул. Плешивый вынул кинжал Марата, который был у меня, и этим кинжалом Хрущ зарезал черкеса. А я не мог ему помочь, - и, вдруг, Егорка заметил, что-то за Марьянкиной спиной, и испуганно прошептал: - это Марьянушка по твою душу.
       Марьянка, холодея всем телом, обернулась, и увидела толпу мужиков, которые медленно шли в её сторону. Впереди шли Хрущ с Плешивым. Они нагло улыбались, разводя руки, словно желая её поймать. И она поняла, что это не по её душу, а за её телом. Дикий ужас охватил её, как там, в яме с волком. Только в этой яме была целая стая озверевших волков. Не чувствуя себя, заорала, оглушая себя и всех окружающих. Казалось, что она даже потеряла сознание потому, что не слышала грома открываемых дверей, и не слышала оружейных выстрелов. Она лишь увидела, разбегающихся по сторонам мужиков. Она заметила, запнувшегося, и летящего своей рыжей мордой в кучу гнилой соломы Хруща, и садящегося на пол перепуганного Плешивого.
     Вернул её в чувство надзиратель Циганков, который подбежал к ней, когда толпа мужиков уже рассеялась, то есть разбежалась по уг-лам. Плешивого с Хрущом охранники держали. Циганков, поставив Марьянку на ноги, повёл её к выходу и, проходя мимо Хруща, бросил:
  - А вы племенные жеребцы будите ловить кобылиц на колыванском руднике, под землёй, в глубокой шахте с киркой в руках! Это я вам гарантирую.
     Циганков привёл Марьянку в свой рабочий кабинет, в свою каморку, которая мало чем отлилась от камеры, только размеры были раз в десять меньше, а вот двери были такие же тяжёлые и кованные, да и два оконца такие же маленькие и с решётками, как в камере. А внутри стоял стол, два стула, кожаный диван, да печка с лавкой.
  - Немного посиди здесь, а мне нужно разобраться с убийцами. За убийство-то меня возьмут за шиворот. А ты пока можешь поспать даже, - произнёс Циганков, и пошёл к двери. – Да, если голодна, в столе пирожки домашние. Моя ночью пекла. Только горилку не выпей, - засмеялся он, берясь за ручку двери.
  - Господин надзиратель, можно тебя попросить, там в камере, сидит девочка, Аннушка Селезнёва. Она сидит ни за что, за какие-то сто рублей денег, которые якобы своровала у своей хозяйки. Да и Егора Кузнецова могут убить, он защищал меня, - наглея, попросила Марьянка.
     Циганков не ответил, а лишь махнул рукой, и было не понятно, сделает он, что-либо или нет. Он вышел, даже не закрыв на запоры дверь, а вернулся часа через полтора, и не один, а с рыжей Аннушкой, которая увидев Марьянку, бросилась ей на шею, и разревелась.
  - А дядя Марат живым оказался, его унесли в лазарет, - вдруг, похвасталась она. – И господин надзиратель сказал, что завтра меня выпустят, - лепетала девчушка, размазывая по лицу слёзы. – Оказывается, что я уже отсидела, сказал он, но про меня забыли. И я сейчас не знаю, куда мне идти.
      А Циганков в это время выкладывал на стол пироги величиной с лапоть. Достал из стола кусок сала, и порезал его. И даже достал бу-тыль самогона, и пригласил к столу своих гостий. А между делом до-ложил:
  - А Кузнецова я устроил в другую камеру. Договорился с Епифано-вым. У него в камере сидят мелкие воришки. А знаешь, тюремная почта-то работает. Уже Епифанов узнал, что у меня в камере сидит княгиня, - засмеялся Циганков.
     Марьянке же не хотелось есть, хотя её желудок был пуст. Её сердце заходилось от нетерпения. Она ждала того мгновения, когда сможет прижать к себе двух кровинушек, двух сыночков. И в тоже время её точило сомнение, а что если никто не приедет за ней? А что если та старушка послушает свою дочь, не поедет в её дом? Что тогда? А тогда ждёт её та же вонючая камера с озверевшими мужиками, и она никогда не увидет своих сыновей.
      В этом смятении чувств и застал её прибежавший охранник от смотрителя острога. Он и передал Циганкову приказ смотрителя, срочно явиться к нему с княгиней Марьяной Кирилловной Халтуриной. Циганков при этом расхохотался в нервическом припадке:
  - Никто ведь не поверит, что я пил горилку с самой княгиней! Ваша светлость, извольте следовать за мной. И простите меня клопа вонючего, что смел лицезреть и восхищаться вашим прекрасным телом! А жеребцы эти до конца жизни не забудут, что покушались на него! Только жизнь эта не будет длинна для них! Я постараюсь укоротить её до предела.
     Марьянка почти не слышала того, что говорит Циганков. Её сердце бешено колотилось, и просилось на свободу, к своим мальчикам. Но она вспомнила о бедной девочке, которая сидела рядом с ней в вонючей вшивой камере, а сейчас сиротливо сидела на кожаном диване, и смотрела на неё с тоской.
  - Циганков, отпусти со мной Анечку.  Отдам за неё сто рублей либо тебе, либо смотрителю острога, - попросила Марьянка.
  - Да забирай. Со мной княгиня, ты уже рассчиталась в ломбарде, - почему-то весело произнёс Циганков. – А господин смотритель уже плакался, что её не забирают хозяева. Её ведь надо кормить, а казна денег на неё не выделяет.
    При этих словах надзирателя Аннушка вдруг поняла, что её отпускают уже сегодня, и забирает её тётя Марьяна. Она соскочила с дивана, и уцепилась своими ручонками за руку своей благодетельницы, и не отпуклась до самой конторы острога.    
     А там, у конторы Марьянку уже встречали её сыновья. Серёжа бе-жал на стреуматери своими ножками, а Колю держала пани Ядвига. Слёзы радости душили Марьянку. Она прижимала к себе сразу двух малышей и ревела.
     Прошло несколько минут, и она отпустила Серёжу на землю, а Коленьку взяла на руки Аннушка. Марьянка же заметила, что Ядвига разговаривает с надзирателем Циганковым, как со своим старым знакомым, и она спросила:
  - Вы никак знакомы?
  - Да. Помнишь, в прошлом году я ездила в острог к одной женщине беременной? То была его жена. Через месяц она родила мальчугана. Вот мы и поболтали немного, - доложила Ядвига.
  - Значит, Федька, сидел в его камере, в той, в которой сидела и я? – спросила Марьянка.
      Стоящий рядом Циганков, тоже воскликнул:
  - Значит, я бывал у вашего дома, княгиня Марьяна Кирилловна! Ну, почему бы вам не намекнуть княгиня, чтобы передать привет пани Ядвиге? Я бы сразу догадался, и вы бы давно уже были дома! Ну, а сейчас княгиня, нам нужно к господину смотрителю, ведь он нас уже давно заждался, - вдруг напомнил надзиратель.
     А смотритель и в правду сгорал от нетерпения. Он собственной персоной дожидался их у крыльца, чтобы встретить княгиню Халтурину. Марьянка узнала в нём того чиновника, который регистрировал её, когда грязную и окровавленную привезли её два жандарма. Возможно, даже он и не узнал её. Сейчас он поклонился, и поцеловал её руку, хотя платье-то на ней было прежнее, грязное и замызганное. Но он не замечал этого. Онидел перед собой княгиню, а на всё остальное закрыл глаза.
  - Княгиня, Марьяна Кирилловна, весьма рад встречи с вашей светлостью! Ой, извините, весьма огорчён, что вам пришлось провести несколько дней в нашем узилище! – весьма подобострастно приветствовал он, как и извинялся. – Но при вас документов-то не оказалось, к сожалению нашему! Как и по внешнему виду было трудно определить ваше происхождение….
  - Господин смотритель, может, хватит приветсвий и извинений! Я сильно устала, и мне нетерпится побыстрее попасть домой, - заходя в кабинет, произнесла Марьянка.      
      И только здесь она увидела Марьяну Андреевну, возможно, свою бабушку, которая поднялась с дивана. Она обняла Марьянку, и сразу начала объяснять.
  - Как хорошо, что наш фамильный перстень оказался у тебя. А лом-бард принадлежит моему старому знакомому ювелиру. Он узнал этот перстень по фамильному гербу нашей семьи, и сразу пришёл ко мне. Этот перстень привёл к тебе и, как, оказалось, помог выбраться тебе отсюда. На всё воля Божья. Я узнала о сыне, и возможно, ещё увижу его, - говорила Марьяна Андреевна. – Но, главное, я встретила свою внучку! А это действительно главное в моей жизни, - волнуясь и плача, закончила старушка.
  - Княгиня, Марьяна Кирилловна с вами лично я не был знаком, и рад познакомиться хоть и при таких ужасных обстоятельствах, - влез в разговор смотритель. – А вот с вашим мужем был хорошо знаком, царство ему небесное, и надеюсь, что вы всё же простите меня!
  - Да простила уже, простила! – воскликнула Марьянка. – Ну, сейчас может, отпустите двух бедных женщин, которым нетепится покинуть сие мрачное учреждение? Но ради Бога!
  - Ой, простите! Ваше желание будет исполнено сию минуту! Идёмь-те же, вот ваши документы княгиня! Я сам открою перед вами врата, ведущие на свободу, - смутившись, залебезил смотритель и, соскочив из-за стола, поспешил к двери. – Пойдёмте сударыни.               
    Процессия из трёх женщин, одной девочки, двух мальчиков на руках женщин и одного тощего лысого мужчины в форменной одежде направилась к воротам острога, за которыми стояли две кареты с ямщиками.
    Уже подходя к воротам, Ядвига подошла к Марьянке, и негромко произнесла:
  - Княгиня в нашей карете тебя ждёт подарок, которому ты будешь черезвычайно рада.
    У Марьянки сразу чуть не подкосились ноги. Она едва дождалась, пока охранник на воротах возился с замками, и открывал неподдаю-щиеся створки. Она бежала к карете, и уже знала, что за подарок её ждёт. Она даже не заметила, что у кареты стоял Яков, который кланялся ей, и крестился, словно увидел привидение. Она распахнула дверцу кареты, и рухнула на подножку, но её подхватили сильные руки, втащили в карету, и заключили в свои объятия. А медовые губы целовали её. Она не замечала жесткой щетины, но видела, смеющиеся голубые глаза, и непокорные вихры русых волос.
  - Что моя княгинюшка, видно наша судьба решила закружить нас в своём хороводе. То я тебя ищу, то ты меня ищешь, - целуя Марьянку, говорил Фёдор. – Мы каждый раз теряем друг друга. Не судьба, а вихрь, какой-то степной. Но сейчас я сомкну руки крепко-крепко, и не отпущу тебя и на шаг, и не позволю этому смерчу разбросать нас снова по закоулкам нашей судьбы, белая лебёдушка ты моя….