Предыдущая: http://www.proza.ru/2010/05/07/697
"Питание заключенных было однообразным, скудным и
ухудшалось с каждым годом войны. Брюква и капуста,
или, как говорили заключенные с горьким юмором,
немецкие ананасы и каперсы, были основными продуктами
питания."
Из документов Международного военного суда.
На сей раз я попал в настоящий лагерь, обустроенный по всем правилам. Посреди огороженной зоны находился сарай, приспособленный под казарму, в котором жили солдаты роты охраны. У стен его сидели, прижавшись друг к другу, люди, ослабевшие от голода и болезней. У проволочного ограждения валялись в исподнем белье те, кто уже отмучился. Ближе к воротам небольшими группами бродили непопавшие в сегодняшний день на работы. Часть узников сидела на корточках подле вонючей канавы с нечистотами и на костерках кипятили в жестяных банках из-под консервов затхлую мутную воду. Здесь же «мудрецы» разогревали в котелках некое варево из травы и каких-то кореньев. Рядом расположился лагерный «базар-барахолка». На соль и махорку обменивались пилотки и шинели, сучья для костра, обрывки газет и вареная картофельная ботва.
Выменяв за пару завалявшихся в кармане окурков банку кипятка и клочок какой-то немецкой газеты, я закурил, между затяжками прихлебывая вонючую гнилую воду. Курение для большинства из нас было такой же необходимостью, как еда и питье. Если до войны курение было просто мальчишеством и большинство призывников курило, что называется, от нечего делать, за компанию, или просто для того, чтобы утвердиться в своей взрослости, то здесь оно обрело для нас смысл совсем иного порядка. Дым жадно впитывался нашими голодными телами, отдавался гулким стуком в головах и сердцах, согревал истерзанные души. Ослабевшие, взвинченные неудачами нашей армии и своими бедами, униженные врагом до предела (так по крайней мере нам тогда казалось), люди курили с остервенением и жадностью, нередко, обменивая последний кусок хлеба на курево. Всё одно, сыт не будешь! Высмаливая «бычки» до нуля, курильщики обжигали губы, стремясь во что бы то ни стало продлить удовольствие от ощущения тёрпкого привкуса табака, притупляющего боль унижения и муки голода. Дым опьянял, он вселял в нас желание жить и мстить противнику при первой же удобной возможности. Обменная цена закрутки махорки на всех лагерных «базарах» считалась эталоном стоимости. Такой эталон обычно содержал одну сороковую часть стандартной пачки махорки. Одна закрутка обменивалась на новую гимнастерку две – на двести граммов хлеба, три – на шинель. Кое у кого имелся вареный картофель, который оценивался окурком, или «раз потянуть» из рук хозяина. Самым большим колебаниям была подвержена стоимость обыкновенной поваренной соли. То одна столовая ложка ее «стоила» в лагере картофелину, то взлетала до целой закрутки – мерила лагерной жизни.
Во второй половине дня ворота нашего узилища распахнулись и впустили большую партию новых пленных из-под Конотопа и Брянска. Они быстро перемешались с остальными лагерниками, и мы засыпали новичков вопросами о положении на фронте. Из их рассказов хорошего следовало мало. Красная Армия с боями откатывалась на восток. Пал Киев, немцы подошли к Ленинграду и Харькову. Вечером долго не спалось, мучили мысли о том, что лучше уж было погибнуть в том единственном в моей жизни бою, чем жить на положении скота. Ночью по всему лагерю горели костры. Некоторые счастливчики варили картофель, какие-то зерна, грызли, невесть откуда взявшиеся яблоки. Менее удачливые бродили меж них, клянчили еду и махорку, искали товарищей, родных, односельчан. Подавляющее большинство пленных было призвано в армию недавно по мобилизации и попало в окружение в своей местности, так что поиски земляков не представляли особого труда. Встретившись раз, они крепко держались друг за друга, образуя целые сообщества и группы.
Я тоже ходил и узнавал у лагерников, нет ли среди них бакинцев. И лишь позже, поняв всю тщетность и глупость своих распросов, пристроился у чьего-то костра, предварительно оплатив занятое мною место крупным окурком.
Разговорились. Выяснилось, что в лагере работают не все, а лишь часть пленных разбитых на рабочие команды ремонтирующие железнодорожные пути на взорванном мосту. Те, кто попадает в команду «Мост», в обед получают банку супа с картофелиной и двести граммов хлеба. Поэтому каждый стремился попасть туда на работу.
Поставив себе целью во что бы то ни стало внедриться в «мостовую команду», на следующее утро, как только по лагерю пронеслась команда: «Строиться на работу!», я и еще несколько новичков втиснулись в ряды «мостовиков», стоящих группами по пять человек. Однако меня и других чужаков сразу же выпихнули из рядов готовых к отправке на работу. Состав команды оказался наредкость спаян, каждая пятерка хорошо знала друг друга в лицо, а мы оказались в поле зрения роты охраны. Вдоволь насмеявшись над нашими потугами влиться в рабочие ряды, немцы включили всех безработных в команды по разгрузке леса. «Бывалые по конвою» знали, что на такой работе поживиться нечем, поэтому многие пытались выскользнуть из строя, но конвоиры и их прихвостни, которых оказалось более чем достаточно, тут же возращали беглецов ударами и пинками обратно в строй.
Выйдя из лагерных ворот, мы отошли от города километров на пять и очутились в железнодорожном тупике куда были загнаны десятка два больших платформ. Половина из них была загружена, другая стояла порожняком. Разделив команду на две примерно равные группы, человек по двести в каждой, первой половине приказали заняться разгрузкой бревен, а остальные должны были толкать освобожденный порожняк по железке через весь город к мосту через реку. Охрана орала, а две сотни голодных изможденных людей, надрывались из последних сил, толкая вперед тяжеленные платформы. Мы спотыкались, падали и тут же поднимались, потому что после каждого нашего падения слышалось клацание отводимых затворов и конвоиры наводили на нас стволы своих карабинов и автоматов. Хорошо еще, что колея через несколько сот метров пошла под уклон и платформы прибавили скорости, иначе многие из нас остались бы лежать вдоль путей. На спуске была возможность хоть немного отдохнуть, двигаясь вдоль насыпи по обе стороны железнодорожной ветки. Вскоре показались сельские домики, возле одного из них росла большая яблоня ветки которой тяжело свисали через изгородь под грузом спелых плодов. Отдыхающие первых платформ быстро собрали всю падалицу, последующие – обобрали все нижние ветви, а нам, замыкающим, достались недосягаемый верх, да то, что по недосмотру пропустили предыдущие. Кому-то удалось сшибить пару яблок консервной банкой, но запущенный вверх вслед за нею котелок, сам беспомощно повис на самой вершине, зацепившись за ветви. И тут меня осенило. Высоко подпрыгнув, я цепко ухватился обеими руками за ветвь и, повиснул на ней всей тяжестью своего тела, пригнул к земле. Все бросились рвать яблоки, даже охрана принялась набивать ими карманы. В общей куче-мале мне удалось сорвать дюжину яблок и запихнуть их за пазуху. Внезапно сзади загремели выстрелы. Ветку пришлось отпустить и яблочная «заготовка» закончилась. Стрелял конвой, чтобы заставить нас толкать товарняк, а не бездельничать. Одной рукой мы подталкивали вперед вагоны, благо под гору они шли легко самоходом, другой сжимали золотисто-желтые живительные плоды. Яблоки жадно грызли, делились со своими напарниками, и лишь еле передвигающий ноги смуглый невысокий паренек, шел по насыпи впереди моей пары с низко опущенной головой. Рядом такие же как он чернявые смуглые ребята наслаждались сочными плодами, но делиться никто из них не хотел. Запустив руку за пазуху, я вытянул оттуда самое крупное яблоко и отдал его незнакомому парню.Он с жадностью съел его, беспрестанно оглядываясь на меня, а в его черных как антрацит глазах стояли непрошенные голодные слезы. В первый момент ни одного слова благодарности я от него не услышал, настолько он поглощен был пищей, но, когда с едой было покончено, парень обернулся в мою сторону и тихо произнес:
- Спасибо!
Иногда, яблоки называют плодами, иногда – фруктами, иногда - вспоминают о яблоке раздора... Мог ли я предположить, что то яблоко, которое с аппетитом съел мой новый знакомый, положит начало нашей с ним дружбы, что в дальнейшем спасет мою жизнь? Парень оказался азербайджанцем призванным из поселка Худат Хачмасского района. Фамилия его была Махмудов и он имел непривычное даже для моего слуха имя – Умар. На обратном пути в лагерь, он пристроился рядом со мной и уж больше не отходил от меня ни на шаг. Под вечер часть набранных мною яблок мы с Умаром обменяли на кусок хлеба и карман мелкой как горох картошки. Картошку нужно было варить, и наши земляки, которых сразу же оказалось великое множество, пригласили меня к своему костру. Вареные картофелины уминали всем скопом, к тому же, в карманах Умара обнаружилась такая драгоценная вещь, как соль, так что ужин у нас вышел на славу. Перед тем, как завалиться спать, мои новые друзья о чем-то долго шептались, заговорнически исподтишка стреляя глазами в мою сторону. Ничего неладного я не почувствовал в их речах и взглядах. Запихав остатки картошки под гимнастерку, я прикорнул возле тлеющих угольков нашего костра и вскоре уснул.
Проснулся среди ночи оттого, что кто-то настойчиво теребил мой рукав. Открыв глаза, увидел склонившееся надо мной лицо Умара. Он пригнулся к самому моему уху и прошептал:
- Алеша! Уходить отсюда надо! Обворуют! - кивком головы Умар указал в сторону спящих товарищей.
Дважды повторять мне одно и то же не пришлось, и мы поспешили покинуть наших «гостеприимных» земляков без всякого сожаления.
В Белоруссии сентябрь месяц – холодный. Здесь даже говорят «засентябрило» и небезосновательно. Часто моросит холодный противный дождь, дует пронизывающий до комтей ветер и земля в сентябре уже не греет. Холод чувствуется особенно остро, если на тебе одна только армейская гимнастерка. Боже! С какой тоской вспоминал я свою шинель от которой я столь неразумно избавился. Отдалившись от костра на, как нам показалось, безопасное расстояние, мы с Умаром легли на землю, прижались друг к другу спинами и прикрылись короткой его шинелью. Вроде бы устроились, но не успели мы пригреться, как чьи-то сильные руки рванули с нас нашу шинель. От грабежа спас рукав, прижатый телами к земле. Шинель затрещала, но выдержала. Я вскочил на ноги, но в кромешной тьме увидел лишь быстро удаляющийся от нас чей-то темный силуэт. Посоветовавшись с Умаром, мы решили, во избежание покражи, одеть на ночь одну шинель на двоих. Он пропустил правую руку в соответствующий рукав шинели, а я левую – в левый. Так и улеглись, тесно прижатые шинелью друг к другу. Вскоре согрелись, но до самого утра сон не шел, да и тела наши страшно ныли из-за долгого неподвижного лежания на голой земле. Родимая, милая солдатская шинель! Скольких ты согрела, спасла от непогоды, скольких укрыла от холода на полях сражений и в лагерях! Ты была для нас такой же необходимостью, как вода, хлеб, курево. Тебя подстилали, тобой укрывались, клали под голову вместо подушки, на тебе вытаскивали раненных с поля боя! Попав вместе с хозяином в плен, ты становилась еще дороже и ближе. В трудные дни ты верно несла свою службу, грея наши озябшие тела. В лагере шинели служили нам каждым своим клочком, каждым кусочком, начиная от хлястика и кончая полами. Опасаясь остаться без шинели, лагерный люд не снимал их с плеч ни в стужу, ни в жару. Из-за их нехватки укладывались по-двое под одну шинель. Ближе к зиме все чаще и чаще замелькали шинели обрезанные по карманы – полы шли на теплые портянки. Внутри лагеря шинели всегда были в цене, а «овдовевшие», тотчас же находили своего нового хозяина.
К следующей ночи часть моих окурков и соли Умара мы выгодно променяли на предметы первой необходимости: просторную шинель для меня, старый потертый вещмешок и противогазную сумку. Еще через пару дней к нашим приобретениям прибавились походный котелок и трехлитровая железная банка для кипятка. Одним словом, мы с Умаром обзавелись своим скромным лагерным хозяйством. Мы стали неразлучными друзьями в лагере и на работе, мы честно делили поровну меж собой все то, что нам удалось найти или украсть. Дружба – очень сильное подспорье в лагере. Объединяя, она помогает выжить. Если единство связывает двоих сильных, то оно помогает им целенаправленно добиваться своего маленького диктата в узком лагерном круге, кого-то поддерживать, кого-то выручить из беды. Нередко сильные духом и телом брали на себя заботу о слабых и сломленных и последние, ощущая поддержку, старались в меру своих сил оградить первых от лишнего беспокойства и мелочных забот. Чаще всего это проявлялось в оказании бытовых услуг. Но бывало и так, что двое слабых могли поддержать один другого и в трудную минуту своей заботой и вниманием вдохнуть в товарища желание жить и бороться. Нас с Умаром объединяла наша слабость, беспомощность, чувство взаимной благодарности. Он был менее проворен чем я, его чаще колотили за нерасторопность и медлительность, ему меньше везло при дележе еды и скудного лагерного имущества. Но он был заботлив, добр и внимателен. Умар не курил, но в его карманах всегда находилось один-два хороших окурка для меня. Разве в тех условиях не было это высшим проявлением дружбы и товарищества?
Двадцатого сентября все рабочие команды погрузили в крытые брезентом грузовики и под усиленной охраной отправили в Бобруйск. Машины набивались без счета, нас утрамбовывали как сельдь в бочку, а около заднего борта разместили двух охранников с винтовками. Еще двое, вооруженные автоматами, сели в кабину рядом с водителем. Я расположился почти с краю рядом с подремывающим конвоиром. В сумраке вечера миновали Сож. Наверное можно было вырвать у конвоя винтовки, сигануть через борт и дать дёру. Но страх был сильнее. Да и куда бежать в незнакомой местности? К тому же, обязательно поднимется стрельба с других машин и далеко уйти все равно не дадут. Если и действовать, то всем сообща, но кого я, кроме Умара, знаю?
Навстречу нам бесконечным потоком текли бронемашины, артиллерийские орудия, танковые колонны и грузовики с пехотинцами. Они стремились на восток, нас же, увозили на запад.
Последующая: http://www.proza.ru/2010/05/14/1481