Оба чемодана, большой клетчатый и средний из кожзаменителя, тоже исчезли. Исчез также магнитофон, купленный Виктором…
Наверное, если бы не Нюрин телефонный звонок, меня хватил бы инфаркт. Но подсознательно после ее предупреждения я уже ждала каких-то непритностей, я была чуть-чуть подготовлена, хотя и не осознавала этого.
Записка нашлась только ночью, когда я все же решила лечь спать и открыла ящик с постельными принадлежностями. Всего несколько слов : «Шура, я ушел совсем. Деньги буду посылать по почте. Ты ни в чем не виновата. Будь счастлива. Виктор.
Р.С. Прошу тебя, прекрати злоупотреблять крепким чаем, ты разрушаешь свое здоровье.»
Почему я не потеряла сознание раньше, до прочтения этой записки, в самый первый момент, когда поняла, что произошло? Почему эта записка заставила меня потерять сознание? Я долго не могла этого понять. Потом поняла, что все дело в постскриптуме. Он не должен был, не имел права приписывать этот постскриптум. Это все равно как поцелуй палача, как истерика хирурга у операционного стола – это издевательство, этого нельзя перенести! –Уходишь –уходи без нежностей ! Хороший человек написал бы грубую, жестокую записку, вызывающую злость и негодование. А злость и негодование дали бы дополнительные силы пережить случившееся.
Первая неделя прошла для меня в каком-то оглушении. Я механически ходила на работу, механически делала там все. Что требовалось, механически отвечала на вопросы ; я была как механическая игрушка – бесчувственная, неодушевленная. По инерции и варила дома введенные Виктором блюда, хотя мы с Маринкой их всегда ели с отвращением. Я даже включала и смотрела телевизор, но ничего не понимала.
Маринка, узнав о случившемся, бровью не повела :
- Ушел? Ну что же, это теперь модно. Сохраняй спокойствие : меньше народу – больше кислороду. Я-то во всяком случае не заплачу. Магнитофон, конечно, жалко. Ну, ничего, когда-нибудь заработаем…удивительно, что он не уволок стиральную машину. Наверное, надорваться побоялся…а спидола на месте? Хорошо. В общем, давай жить дальше и как можно лучше. Теперь можно и в ванне лежать сколько влезет – никто ломиться не будет. Небольшое, но утешение…
Это, конечно, была бравада : я нисколько не сомневалась, что в душе она очень переживает. Но не могла же она при своей гордости показать Это!
В четверг я написала Нюре коротенькое письмо : сообщила, что сон был в руку, но беспокоиться не о чем и приезжать не нужно.
В субботу днем приехал Панч. Он заставил меня позвонить Лафитину домой и в связи с исключительными обстоятельствами попросить неделю в счет отпуска. Потом он пошел к Маринке :
-Давай, Мариша, собирай книжки, тетрадки, поехали в Константиновку. Школу пропустишь маленько – потом догонишь.
- Какая роскошь ! –запела Маринка. – Это же чудесно! Курорт! Дядя ПАня, вы же гений! Собирайте этот рюкзак, а я буду учебники складывать!
Она стала выбрасывать из шкафа свитера, брюки, шарфы, кеды, а Паня все это подбирал, аккуратно складывал и засовывал в рюкзак.
- «Ура! Мы едем в Холмогоры!» - верещала Маринка. – У нас начинается сказочная жизнь! Если бы у всех, кого бросили отцы, все так замечательно складывалось, их всех надо было бы повыгонять вон!
В Константиновке Маринка пришла в восторг от птичника. Особенно ей понравился петух, большой пестрый Петя:
- Тетя Нюра, он у вас джентельмен! Не притрагивается к обеду, пока дамы не поедят! Прелесть какая! Это настоящий мужчина. Привезти бы сюда моего папашеньку на недельку, чтобы Петя его научил манерам. На практику, так сказать…
- Пущай едет, я не против, - засмеялась Нюра. – Овса-то мне не жалко… - и она подмигнула мне : дескать, понятно, на какой прием он может у нас рассчитывать?
- Он как раз овсянкой питается! –залилась смехом Маринка. =Каждое утро мать ему варила кашку из геркулеса – свеженькую, с пылу, с жару. Видите ли, так в Англии полагается завтракать !
- Да неужто ? – удивилась Нюра. – Я думала, там чего хорошее едят…
- Овсянку лопают каждое утро. Традиция такая. Считается, что полезно для здоровья.
- Не люблю я ее, склизкая какая-то, мы не варим. Курям овес даем, эти любят – отвечала Нюра.
- Ну, вас в Англию не пустят, тетя Нюра!
- А я и не поеду, на кой она мне, Англая эта, - отмахнулась Нюра, что очень развеселило Маринку.
В «марсарде» Маринка разложила учебники на столике у окна и каждое утро несколько часов просиживала, не орываясь. Потом спускалась, делала пробежку по саду и огороду, выбегала за калитку и мчалась к леску. Оттуда приносила что-нибудь красивое : букет из кленовых листьев или еловую ветку – и снова садилась за учебники.
- Эт надо, работящая девка какая ! – с уважением говорила Нюра. – другиз никак не загонишь, а эта, погляди-ка, сама сидит и сидит. Значит, антирес у ней к учень. Есть. Пойти ей вареньица с чаем отнести да яблочек, пущай погрызет…
Через минуту сверху доносилось:
- Спасибо, тетя Нюра, пожалели несчастную выпускницу. Варенье – это здорово придумано, оно способствует умственной деятельности!
-Ладно, ешь, детельность…
Вечером, когда мы с Маринкой улеглись в мансарде, она сказала :
- До чего смешно говорит твоя Нюра, ну прямо эстрадный номер!
Меня покоробило.
- Если ты вознамерилась посмеяться над Нюрой, то нельзя не заметить, что момент для этого ты выбрала совсем неподходщий. И позволь тебе сказать : следует замечать не то, как говорят люди, а то, что они говорят. Нюра никогда не говорит ничего смешного. А она, между прочим, в гимназиях и в английских школах не обучалась : кончила два класса и с десяти лет в няньках. И вообще, если ты не хочешь обидеть меня, никогда не обижай Нюру и Паню.
- Ах ты, боже мой! Что я ее обижаю, что ли? Я с ней разговариваю вполне вежливо. А смеяться вовсе не грешно…, ты знаешь.
- В данном случае – грешно. Когда люди из кожи лезут, чтобы облегчить тебе горе, смеяться над ними может только…сама понимаешь. Рньше тебе не нужно было объяснять такие элементарные вещи.
В ответ я услышала демонстративное сопение носом, что должно было означать : я сплю и не слышу твоих поучений.
Все-таки, уезжая, Маринка искренно, я это видела, расцеловала Нюру и Паню и сказала без своих обычных шуточек :
- Спасибо вам ! Каникулы мне устроили, санаторий настоящий!
Непривычная к нежностям Нюра была тронута:
- Ты к нам летом приехай, летом-то у нас и правда санаторий. Ягоды есть будешь, поросенка кормить – ты скотину-то любишь…
Маринка кивнула:
- Обязательно приеду, спасибо ! – и не удержавшись, съязвила :
- Скотину –это моя мамуля любит, это уж по ее части!
Нюра закусила губу и прикрыла рукой рот, скрывая смех.
Возвращаться в пустой дом было страшно и мне и Маринке.
Мы обе крепились, болтали о каких-то пустяках и делали вид, что ничего особенного не происходит, просто идем к себе домой. Открыли дверь. Везде был порядок. Кухня отнюдь не выглядела так, будто ее обстреливали грязной посудой, в ванной под ногами не валялись грязные мужские носки. Было тихо и жутко, как ночью на кладбище.
- Мать, - сказала Маринка, - пошли в кино? Ведь мы теперь самисебе хозяйки! Да здравствует свобода! Свобода или смерть! Лучше умереть стоя, чем жить на коленях, ты согласна?
Я промолчала. Я не знала, что лучше.
Приглашение в суд на бракоразводный процесс я получила через девять месяцев.
С Виктором мы встретились у входа в суд, украдкой оглядели друг друга. Он пополнел, из чего я сделала вывод, что новая жена к его диетам относится не так педантично, как относилась я.
- Слушай, ты прекрасно выглядишь, -удивился Виктор. Очевидно, ожидал увидеть меня жалкой, высохшей и неухоженной. Ну, нет, этого я не могла допустить и потому взяла двухдневный отгул за праздничные дежурства. Потратила я его на покупку нового плаща / у меня никогда не было такого красивого плаща /, на посещение парикмахерской / , на посещение парикмахерской / никогода у меня не было такой аккуратной прически/ на изучение приемов декоративной косметики / материалы Маринка в изобилии предоставила в мое распоряжение / и на десятичасовой сон. Благодаря проглоченной за час до выхода из дому таблетке седуксена мне было море по колено, и на лице у меня бродила неопределенная улыбка вполне довольного жизнью человека.
- Шура, нам нужно поговорить, - конфиденциально сказал Виктор, - Я принял меры, чтобы эта процедура прошла как можно быстрее и проще. У меня была беседа с судьей; это женщина очень симпатичная, умная и деликатная. Я немножко исказил истину и сказал, что мы уже два года не живем вместе и что у нас обоих новые семьи : в таких случаях разводят сразу, не интересуясь подробностями. Но если ты хочешь, ты можешь, конечно, говорить иначе, это твое право. В этом случае нам придется долго и мучительно вытряхивать на людях грязное белье. Подумай, как лучше.
Моя неопределенная улыбка против воли сделалась широкой, от уха до уха. Видимо, сказывалось действие седуксена; раньше я его никогда не принимала. Виктор с удивлением посмотрел на меня.
- Думаешь, я хлопочу из-за себя? Ошибаешься. Я уже разводился, выдержу и второй раз. Мне хотелось оградить тебя от ненужной нервотрепки. Повторяю, ты можешь сейчас же заявить, что я сказал неправду.
Мне стало очень смешно, и я засмеялась.
- Разве ты говоришь когда-нибудь неправду? Ха-ха-ха, ты же правдивый человек.
Виктор был озадачен, он не понимал, почему я смеюсь. Потом какая-то догадка отразилась на его лице.
- А если это правда, то тем более все хорошо. Я промолчала. Нас пригласили в зал суда. Судья, действительно очень приятная женщина, задала все необходимые вопросы. Виктор повторил версию о новых семьях. Я еле сдерживала смех.
- Гражданка Медведева, Александра Михайловна. Что вы можете сказать? Согласны ли вы с тем, что сказал суду Виктор Евгеньевич?
Я встала и засмеялась. Сказать что-нибудь я была не в силах. Судья смотрела на меня с вниманием и даже симпатией.
- Хотите ли вы расторгнуть брак и как вы относитесь к тому, что сейчас говорил ваш муж?
Я заржала. Судья сняла очки и тут же снова их надела. Один из заседателей, мужчина с лицом культурного рабочего, что-то зашептал судье. Она сделала большие глаза. Я ржала. Прекрасно понимая, что мое поведение дико, я не могла остановить смех. Это не был смех истерический, когда человеку не смешно, а он смеется. Нет, мне было очень смешно. Меня смешил Виктор, похожий на благонравного мальчика, этакого комнатного ребенка, попавшего в непривычную обстановку и слегка трусившего. Меня смешила судья, делавшая большие глаза, смешил заседатель, жевавший губами и с осуждением глядевший на меня, как на расшалившуюся девчонку, наконец, смешило, что мы разводимся. Даже это в тот момент мне казалось необыкновенно комичным.
- Виктор Евгеньевич, ваша жена, что, пьет? – спросила судья.
- Раньше такого не случалось, но теперь я не знаю…
Смех прекратился : я разозлилась. Воспользовавшись этим, я быстро, на случай, если смех опять вернется, сказала : простите меня, товарищ судья, у меня бывает иногда глупый смех на нервной почве. Я не алкоголичка, честное слово. Мне нечего прибавить к тому, что здесь говорил мой бывший муж. Разведите меня с ним, пожалуйста, мой новый муж настаивает на скорейшей регистрации брака.
Из зала суцда мы выходили вместе с Виктором. Действие седуксена кончалось, и мне уже было совсем не смешно. А Виктор едва мог скрыть радость, что все прошло так легко. Идя рядом со мной по лестнице, он несколько раз вздохнул с облегчением. Мы вышли, и я ни слова не говоря пошла к автобусу.
- Шура! –закричал мне вслед Виктор. –Я забыл тебя спросить: как Маринка?
- Прекрасно, - сказала я. –окончила школу с медалью и теперь студентка.
- Какого института? – спросил Виктор.
- Иди ты к чорту! – ответила я не совсем на тему и пошла дальше.
В автобусе была толкучка : начинались часы пик. Я ехала и думала, какая дрянь этот седуксен: сначала я из-за него едва не угодила в вытрезвитель, а теперь у меня страшная душевная подавленность; и о том, какая дрянь стоящая возле меня размелеванная девчонка : без конца толкает мои ноги какой-то колючей сумкой и наверняка порвала мои чулки-паутинку, с таким трудом купленные; и о том, какая дрянь Виктор. Вообще все было дрянным, отвратитетельным, ни в чем не было радости. Вот сейчас приеду домой, и начнутся споры с Маринкой…
Став студент кой, Маринка все дальше куда-то уходила от меня. Многие наши разговоры кончались жестокими спорами о жизни, в которых во всю свою ширь развертывалась холерическая Маринкина натура, никем теперь не стесненная. Однажды в пылу такого спора она мне сказала :
- Ну и правильно отец сделал, что ушел, раз ему так было лучше. Каждый думает только о себе, а все остальное – литературные метафор. Никто никому ничего не должен, все сами по себе. Ты просидела всю жизнь при папашиных кастрюльках – из кухни на завод, с завода на кухню – и жизнь знаешь, как трехлетний ребенок. Хорошо, это твое дело; возможно, именно в кастрюльках и было твое призвание. Но зачем ты высказываешься о жизни и ее законах? Твое ли это дело? Ах, ты презираешь игру в престиж! Все играют в эту игру, только моя мамуля ее презирает. «Нельзя жить для вещей, а для чего нужно жить, для людей? Ха-ха, люди тебя обдерут как липку и выкинут за ненадобностью, как это сделал папаша. И я его не осуждаю, я осуждаю тебя, потому что глупость непростительна. Жила бы для себя, вот как Людкина мать, так по крайней мере было бы теперь не обидно.
- Вот как? Я сидела возле тебя семь лет – этого тоже не нужно было делать?
- Нет! И вообще меня заводить не надо было. Детей рожают только в том случае, если они укрепляют семью, то есть выполняют вполне опеределенную функцию, нужную тебе. У тебя же ни на грош нет деловых качеств, ни капли простого расчета. Ах, она его любила! Зачем, почему, за что любила – ты хоть раз задумалась об этом?
- Кто же любит зачем-то и за что-то? Так любят очень скверные женщины. Ты прочитала такое множество книг – могла бы и сама разобраться в этом вопросе.
- Да пойми ты, нельзя жить по книгам! Тургеневские женщины обитали в дворянских гнездах в 19 веке. Сейчас конец двадцатого, никаких гнезд не осталось, кругом холодный ветер, и нужно хорошенько шевелить извилинами, чтобы не простудиться на этом сквозняке.
- Если в тебе самой есть теплота, ты не простудишься, еще и других сможешь согреть.
- Делать мне нечего –других греть! Нет, мамуля, с тобой говорить невозможно, ты какое-то ископаемое.
Я не выдержала и заплакала :
- где ты набралась всего этого, кто тебя учил?
- Жизнь. Она, матушка, она учила день за днем. И я не самая плохая: я люблю знания, люблю сове дело, бескорыстно люблю, потому что оно мне интересно, нужно, я без него не могла бы жить. Но это дело! Дело не плюнет мне в лицо в один прекрасный день; д е л о л ю б и т ь б е з о п а с н о. разговоры же о любви к людям – сладкие слюни для дураков и неудачников. Вот их, дураков и неудачников, я не перношу : в них есть что-то неподноценное.
- Браво! Прибавь к этому; «Хайль Гитлер».
- Нет, не Гитлер; хайль разумный подход к жизни. Вот пример: я получила медаль. Думаешь, мне было легко? Как бы не так! а если бы ты в свое время не бросила работу, сейчас была бы научным работником. Не знаю. Что от этого выиграла бы наука, но мне не пришлось бы косеть по ночам над этой проклятой математикой, к которой я от природы неспособна. Я могла бы рассчитывать на твои деньги и гулять как другие. Я смогла сама, без твоей помощи! А ты, вместо того, чтобы радоваться этому, ищешь во мне моральные изъяны. Я, видите ли, недостаточно люблю людей. Каких людей? Кто эти люди, что они сделали для меня, чем помогли, за что мне их любить? Просто слабоумие какое-то…
Все-таки она любила меня по-своему : жалела во время болезни, беспокоилась, если я задерживалась на работе, иногда даже готовила для меня ужин. В таких случаях она мрачно шутила :
- На кухне тебя ждет сервис. Цени мою заботу и радуйся, что я существую на земле.
Эти шутки нужны были для того, чтобы не получилось слишком сентиментально : ах, ах, доченька мамочке приготовила ужин. Она с т ы д и л а с ь своей заботы обо мне…когда я выполняла ее просьбы по части каких-нибудь покупок, она говорила иронически :
- Спасибо, мать, ты хороший человек. бог тебе воздаст на том свете за твою доброту.
- Зачем же сваливать на бога? Ты сама мне воздай на этом свете, - парировала я.
- Не обещаю, не хочу зря трепаться. Несовременно это – воздавать родителям. Куда ни глянь, везде родители воздают детям так сказать безвозмездно. Так что не будем тешиться пустыми иллюзиями.