Глава 8
К тому времени, когда позвонила Леночка, я совершенно обалдел от той информации, что свалилась на меня за последний час. Поэтому услышав в трубке знакомый голосок, не только обрадовался, но и испытал облегчение.
Уж от этого человека не будет никаких неприятных сюрпризов, можно не сомневаться. Пять лет мы с ней уже вместе, а я не помню случая, чтобы между нами не то что кошка пробежала, а даже тень от этой самой кошки прошла.
- Андрюша, ты уже дома?
Я заорал радостно:
- Леночка! Я так соскучился! Приезжай скорее!
Она хихикнула:
- Хорошо. Я тоже соскучилась. Что у тебя в холодильнике, не очень тоскливо? В гастроном не надо заходить?
Леночка всегда умиляла меня своей хозяйственностью.
- Да нет же, я все купил. Приезжай быстрее! А то я скоро стены когтями драть начну от страсти! Откуда ты звонишь?
Хохочет счастливо!
- Да от твоего дома звоню! Сейчас поднимусь!
Я с трубкой в руке выглянул в окно. Точно! Вон она. Увидела меня, помахала рукой. Сердце у меня в груди запрыгало часто – часто!
Пока Леночка поднималась по лестнице, я зашел в ванную, слегка брызнул на себя туалетной водой, провел ладонью по щекам, проверяя, гладко ли побрился, пригладил волосы щеткой.
А вот были бы мы женаты, разве волновался бы я так перед встречей с ней? Боюсь, что не волновался бы! Непременные атрибуты семейной жизни – треники с вытянутыми коленками на муже, бесформенный халат не первой свежести и помятая прическа у жены, споры и ссоры на тему, кому выносить мусорное ведро и идти на рынок за картошкой – никак не разжигают огонь любви, на мой взгляд. Через пять лет семейной жизни люди скрипят друг на друга зубами. А у нас с Леночкой, людей, свободных от каких-либо обязательств, чувства с годами только крепнут и углубляются. А все потому, что нет между нами быта, о который, как известно, разбиваются лодки любви. Потому, что каждая встреча, каждое свидание – это праздник. Недаром же сказано: «Узы брака». Узы, оковы, кандалы! Кем надо быть, чтобы сознательно, в трезвом уме и здравой памяти на себя оковы возлагать? Нет, нам с этими неумными людьми в разные стороны!
Я распахнул входную дверь, лишь только ее каблучки защелкали по кафельному полу лестничной площадки.
Мы целовались с ней, как сумасшедшие! Как будто не виделись целую вечность, а не какие-то семь дней! На секунду - другую я отрывался от Леночки, вдыхал ее неповторимый запах, заглядывал в ее невозможные глаза и снова принимался целовать. У меня потемнело в глазах, в голове вместо внятных мыслей стали вспыхивать звезды. Когда звезды выстроились в круг и пошли хороводом, я совершенно выпал из реальности, сгреб Леночку в охапку, как была, в уличных сапожках, в плаще, и потащил в комнату.
Спустя какое-то время, судя по темноте за окном, немалое время, мы с Леночкой восстанавливали на кухне растраченные в пароксизме любви силы. Волшебник Фаусто Папетти в проигрывателе дудел на своем саксофоне что-то сладострастное. На сковороде шкворчало мясо, и запах жареного с луком и картошкой мяса казался мне еще большей музыкой, чем та, что я слышал ушами. Леночка после наших совместных упражнений была восхитительно хороша. Щеки разрумянились, губки припухли, а глаза, ее необычные, небесной голубизны глаза, светились счастьем и нежностью.
Сидел бы, и молча любовался! Наслаждался бы моментом. Ведь никто вопросов не задавал, никто за язык не тянул! Так нет же! Надо было хвост распушить. Надо было орлом себя предъявить. Мол, ты красивая, а я умный.
И я выложил Леночке свои мысли относительно матримониального устройства общества, которые одолевали меня в краткосрочном отпуске. Излагал подробно, в развернутой форме, аргументировано, подтверждая тезисы примерами из жизни. Закончив разглагольствовать, втайне гордясь своим докладом и рассчитывая на бурные аплодисменты публики, спросил:
- Ты согласна?
Я спросил так потому, что уж как-то странно, как-то непривычно смотрела на меня Леночка. Как будто мы были с ней малознакомыми людьми. Как будто видела она меня едва ли не первый раз в жизни.
- Ты согласна? – спросил я с нажимом.
Леночка вздрогнула, моргнув, оторвала взгляд от моего лица, уткнулась в свою тарелку, погоняла вилкой туда-сюда кусочек помидора, после паузы вяло ответила:
- Наверное.
Я парень конкретный и настойчивый. Уклончивым ответом меня не удовлетворишь. Я уточнил:
- Так согласна или наверное? Тебя что-то смущает? Возрази мне. Поспорим.
- Да нет, все правильно, все красиво. – Леночка по-прежнему смотрела в тарелку, ковыряя помидор вилкой. Наконец подняла на меня все такие же непривычно-отстраненные глаза.– Ты лучше расскажи мне про поездку, как твои родители, видел ли кого из друзей?
Хм. Не на такую реакцию я, признаться, рассчитывал. Остались мои умные и оригинальные мысли на этот раз без заслуженного одобрения. А жаль.
И почему она так смотрит? Я ничего не понимал и не мог никак сосредоточиться, поэтому отмахнулся:
- Да рассказывать особо нечего. Нормальная поездка. Я уж и забыл, что куда-то ездил.
Леночка вскинулась, очнулась от своего странного ступора.
- Забыл, что к родителям ездил? Они так мало значат для тебя? Столько лет я знаю тебя, а все никак не пойму, то ли ты так умело придуриваешься, чтобы в душу к себе никого не пускать, то ли на самом деле ты циник редкий. А, Андрюша?
Я растерялся окончательно. Леночка никогда со мной так не разговаривала! Мне и в голову не приходило, что она может меня изучать, рассматривать критически. Она всегда была легкой, покладистой, беспроблемной. Эти-то свойства меня в ней и привлекали! Именно легкость и покладистость больше всего меня и устраивала! В наших отношениях расклад был такой: Леночка любила меня, а я отвечал взаимностью. Снисходил, так сказать. И вдруг в наших рядах брожение! А хороший ли мальчик Андрюша? А не подлец ли он? Что тут можно ответить? Стать в торжественную позу, жестом Тарзана ударить себя в грудь и сказать: «Нет, Лена, я хороший! Я не циник! Я, и вправду, выстебываюсь, охраняя свою трепетную душу от прозы жизни!»
Смешно. Не был готов я к такому разговору. И я струсил. Мы, умные, гору всегда обходим.
- О, никак в медицинском институте ввели новый предмет! Не иначе, ты на днях лекции по социальной психологии прослушала! Лен? Было дело?
Леночка подачу не приняла и снова опустила глаза в тарелку. Я испугался не на шутку. Да что с ней сегодня? Какая муха ее укусила? Чтобы не молчать, я от растерянности затараторил:
- Да и вправду рассказывать особенно нечего. Все как обычно. Я думал, тебе не интересно будет. Но если хочешь, я расскажу. На этот раз вот на батино шестидесятилетие же ездил. Пришли родственники, все съели, выпили и ушли. Мать гневалась, что подарки дешевые надарили. Книги, в основном. Расходы на стол, мол, не окупились. Именинник, как обычно, молчал. После дня рождения ездили с отцом на дачу. Тоже ничего особенного. Прибрались, все вскопали и уехали. Сама видишь, говорить не о чем.
Почему-то про перемены в жизни родителей мне говорить Леночке в тот момент не хотелось.
Уже что-то неуловимое стояло между нами, и я бессознательно фильтровал базар.
- А что касается друзей, так я тебе о них сейчас только что рассказывал. Я только Женьку со Светой и успел посетить. Там просто тихий ужас. Дети, собаки, кошки, бабушки! Я бы сошел с ума через неделю. А начиналось все у них очень красиво! Романтично!
Лена слушала меня очень внимательно. Когда я закончил, она, глубоко вздохнув, сказала:
- Я им завидую, этим твоим Жене и Свете.
Я возмутился:
- Лена, ну чему, чему там можно завидовать?! Постоянным заботам, хроническому недосыпу, детским болезням и двойкам? У них ведь нет времени не только друг для друга, но и для себя! Они закопали, похоронила свои таланты в этом бедламе под названием семья! Мы ровесники, а они уже похожи на стариков! Им некогда читать, некогда ходить на концерты и выставки, некогда развиваться. Они же деградируют!
Лена хмыкнула:
- Можно подумать, ты завсегдатай на выставках и концертах!
Я понял, что меня немного занесло, поправился:
- Я не о себе, я о них. Они раньше ходили и на концерты, и на выставки. Теперь не ходят. А я в спортзал хожу. Я к тому, что у них нет времени на личную, необходимую личности жизнь. А у жизни только одна антитеза, смерть. Нет жизни личности, значит приходит ее смерть.
Леночка упрямо возразила:
- Ну и что. Это их выбор. И вообще, все это словоблудие. У каждого человека своя правда. Люди или совпадают в своей правде или нет. А спорить можно сколько угодно, и все равно каждый при своем мнении останется.
Меня ее упрямство рассердило, я заорал:
- Нет! Нет! Выбор предполагает сознание. А какое сознание могло быть в восемнадцать лет, когда эти два недоумка поженились? Просто они загнали себя в угол и не могут из него выбраться! Им теперь ничего не остается, как совпадать!
Лена улыбнулась уголком рта.
- Юпитер, ты гневаешься, значит, ты не прав! Ты же сам сказал, они смотрят друг на друга с любовью! Твой друг тебе говорит: «Я счастлив», а ты начинаешь искать в этом однозначном факте какие-то подводные течения.
Я опять возбудился:
- Правильно начинаю! Потому что это клиника! Паранойя! Бред сумасшедшего!
Лена легонько хлопнула ладонью по столу, как учительница в классе, призывающая детей заткнуться. Я и заткнулся. В кухне повисла напряженная, какая-то многозначительная тишина. Наконец Лена прервала молчание:
- Андрюша, я тебе о своих дедушке и бабушке не рассказывала?
Я тупо переспросил:
- Что? О каких еще дедушке и бабушке?
Она произнесла задумчиво:
- Значит, не рассказывала. Да конечно, не рассказывала. Мы ведь с тобой не разговаривали серьезно никогда. Первый раз за пять лет сподобились.
Леночка поднялась со стула, отошла к окну, встала за штору. Спряталась. От меня спряталась?
Помолчав, начала рассказывать:
- Они, понимаешь, прожили всю жизнь в глухой деревне. Деда, кстати, как и тебя, Андреем звали. В войну бабушка с детьми на руках осталась одна. Троих похоронила, четверых вырастила. Семь лет одна, без мужа, в голодные военные и послевоенные годы. И самые золотые женские ее годы, между тридцатью и сорока годами - поврозь. В старости, какой я ее знала, она была очень полной, много болела, тяжело ходила. Читать она не умела вообще. Ну, я к тому это, что ни особой красоты, ни какого-то интеллектуального шарма в ней не было. Рабочая деревенская бабушка. И такой же дед. Но они так любили друг друга, с такой заботой и нежностью относились друг к другу! Они прожили вместе шестьдесят два года. Бабушка умерла первой. Умирала долго, трудно, мучительно. Съехались все дети, внуки. Но ей никто не был нужен. Только он, дед. Бабушка очень мучилась, металась, стонала. И затихала, замолкала только тогда, когда дед гладил ее по руке. Так вот, последние двое суток дед не отходил от нее ни на минуту, ну то есть вообще, ни разу не вставал, все гладил, и гладил, и гладил… И шептал: «Танечка, Танечка, Танечка моя…». А бабушка перед смертью очнулась и внятно сказала: «Андрюша, я люблю тебя. Я не хочу умирать. Мне без тебя туда страшно». И умерла. Все думали, что дед умрет в тот же день. Но он выжил. И в течение пяти лет ежедневно ходил на бабушкину могилу. Ждал смерть, был уверен, что встретится там с ней. Андрюша, я тебе рассказываю не придуманную историю про Ромео и Джульетту или Тристана и Изольду. Про двух реальных, живших в трудах и заботах, болезнях, лишениях, неграмотных деревенских мужчину и женщину. И сумевших стать счастливыми. Сумевших друг друга сделать счастливыми! Ты можешь рассказать мне историю красивее этой?
Я сидел и вправду потрясенный. Что тут можно было сказать? Как говорится: "Ни убавить, ни прибавить." Я молчал. Лена вернулась к столу, снова села напротив меня. Не дождавшись моего ответа, она продолжала:
- Понимаешь, Андрюша, кроме личной свободы есть еще ценности в жизни. У каждого приоритеты свои. Есть люди, которым важно реализовать себя как личность. А есть люди попроще, и я из их числа, которые видят свое продолжение в детях. А у детей, между прочим, должен быть и отец, а не только мать. Наверное, тебя очень давили, ограничивали в жизни, раз тебе так важна свобода, раз ты так ревностно ее охраняешь. Я уважаю твое желание. Но не могу отказаться от своего. Я хочу сына. И обязательно рожу его! И я хочу, чтобы у него было счастливое, полноценное детство, чтобы было кому научить его плавать, кататься на велосипеде, драться, бриться, наконец. А еще я хочу, умирая в старости, сказать, как моя бабушка, благодарное: «Я люблю». Я завидую твоей Свете, они с Женей представляют счастье одинаково. Жаль, что не сложилось у нас. Я не хотела тебе говорить все это до выпускного, но раз у нас сегодня случился такой серьезный и откровенный разговор… Короче, Андрюша, я люблю тебя, ты это знаешь, но роль вечной любовницы не для меня. Я выхожу замуж за однокурсника и уезжаю с ним на Сахалин. Он оттуда родом. Он все шесть лет учебы добивался меня, похоже на то, что на самом деле любит. Он хороший человек, я надеюсь, что тоже смогу полюбить его со временем.
Лена резко встала, нерешительно оглянулась на раковину с немытой посудой, но подавила свое извечное стремление к порядку и ушла в комнату. Через несколько минут она вернулась на кухню уже одетой. Лицо у нее было собранное и строгое. На секунду замерев рядом со мной, она порывисто прижала мою голову к своей груди и, не сказав больше ни слова, ушла.
Лязгнула, захлопываясь, дверь. И наступила оглушительная тишина. Даже придурок Папетти со своим саксофоном не мог ее разрушить.
Я долго не мог поверить, что Леночкин уход - не дурной сон, что она действительно бросила меня. Что ее больше нет в моей жизни. Что ничего нельзя изменить, исправить, отмотать назад.
Стакан конька, выпитый мной от растерянности, только усугубил то мерзопакостное состояние, которое я испытывал. Как в старом анекдоте: «Одын, совсэм одын». Правда я, в отличие от грузина из анекдота, лезгинку танцевать так и не начал.
Расставания никогда прежде не были для меня проблемой. Но! Уходил первым я. Или инициировал расставание. То есть, я расставался с женщиной, которая переставала быть мне интересна. Не то сейчас. Я привык, я прикипел! Да и, в конце концов, любил! Во всяком случае, каждое свидание с Леночкой меня волновало и радовало. А долгая разлука, наоборот, печалила, вызывала дискомфорт.
Конечно, я себя особо не ограничивал. Случались у меня за эти пять лет дружбы с Леночкой и другие женщины. Но все было несерьезно, для разминки, так сказать, чтобы не потерять вкус к жизни. Главной все-таки в моем сердце оставалась она. Я даже не старался особо эти романчики скрывать. Был уверен, что Леночка роптать не будет. Уж слишком верной и преданной она мне казалась. И вот теперь такой финт: «Выхожу замуж, он хороший человек». Чем же он так, интересно, хорош? А я чем плох? Лелея свою обиду и ревность, я совсем потерял, упустил суть проблемы, которую так внятно сформулировала Леночка. Главным для меня стало то, что Лена бросила меня, чтобы выйти замуж за другого.
И тут я поймал себя на том, что, по сути, вообще не знаю ее. Умненькая, покладистая, милая, молчаливая. Слушала потрясающе, сведя бровки к переносице и склонив голову к плечу. Она сопереживала любому рассказу. Рассказывал о каких-то тяжелых жизненных ситуациях – ее лицо чернело от сочувствия, говорил о веселом – светилось радостью, философствовал – в ее глазах отражалась мысль, отражалось движение.
Но чем она жила? О чем думала? О чем мечтала? Какие книги читала? И читала ли вообще? Любила кино? Какую слушала музыку? Я не знал. Не знал! И, главное, не интересовался, не пытался узнать! И я понял вдруг, осознал, что я редкая скотина. Замшелый, заматерелый эгоист. Пять лет грузить человека своими проблемами и желаниями, делить с ним постель, говорить о любви, наконец, и даже не подумать о том, чтобы заглянуть к этому человеку в душу! Все-таки генетика реальная, а не надуманная наука. Меня коробит от эгоизма моей матери, которая всерьез считает себя центром вселенной, но чем я лучше? Такой же моральный урод.
Глава 9
Мы познакомились, когда Леночка училась еще на первом курсе.
Я дежурил в больнице сутки. Поздно вечером, перед тем, как расстелить продавленный диванчик в ординаторской, я пошел, как обычно, по отделению. В одной из палат увидел, как маленькая девочка, почти ребенок, пытается поменять простынку под лежачим больным в полтора центнера весом. Она уже побледнела от тщетных усилий, над дрожащей верхней губой блестели капельки пота, в огромных глазах стыло отчаяние, но сдвинуть с места человека, весившего в три раза больше нее самой, не могла.
Я сразу все понял. Студентка медицинского института подрабатывает на санитарской ставке. Первый или второй курс. Третьекурсников уже берут на должность медицинской сестры. Я сам через это прошел. Те медсестры, что постервознее, обожают издеваться над будущими врачами. И делают это с изощренным садизмом.
Чтобы догадаться, что это Иркины проделки, не надо было иметь семь пядей во лбу. Ирка с виду ангел в белом халате, а на самом деле ведьма - не приведи Господь. Точно, она развлекается. На фиг эту простынку на ночь глядя менять? Всегда постельное белье утром, перед врачебным обходом меняют. А дневной санитарке, тете Вере, перестелить этого деда раз плюнуть.
Я помог девчушке перевернуть сипевшего и стонавшего от сочувствия к ней больного, подождал, пока она, радостная, закончит возиться, поправляя у деда под головой подушку. Спросил:
- В институте учишься?
Она молча кивнула.
- Первый курс?
Опять кивок.
- Как же ты успеваешь и работать, и в анатомке сидеть?
Я помнил свой первый курс. Первый семестр первого курса света белого не видели все, поголовно. Какая там работа, какая личная жизнь! Днем лекции и практические занятия. Вечером в анатомической лаборатории надо разобраться с мышцами и костями, что, куда и откуда. А уж ночью вызубрить, как это самое, отходящее и прикрепляющееся, называется по латыни. Ligamenta longitudinalis dorsum. Почему-то я целую ночь не мог запомнить это словосочетание. Переклинило, и все. Наверное, тысячу раз повторил, прежде чем запомнил. Бросить не мог. Это уже дело принципа было. Или я - латынь, или она - меня. Сейчас эти трудности даже смешно вспоминать. А тогда было не до смеха.
Именно на первом курсе происходит основной отсев, основное прореживание студенческих рядов. Когда говорят: «Не выдержал анатомку», все почему-то думают, что человека сломала необходимость иметь дело в процессе обучения с трупами, подразумевая некий морально-психологический аспект вопроса. На самом деле то, что называется в анатомической лаборатории «препараты» и с чем, в основном, имеют дело студенты, вызывает очень слабые ассоциации с жившим когда-то человеком. «Не выдержал анатомку» - это не выдержал жесткий ритм учебы три первых семестра, когда преподается нормальная анатомия. Не хватило воли. Не хватило физических сил. Мозгов, наконец, не хватило! Никакой психологией тут и не пахнет!
А тут декабрь на дворе, самые страсти в институте, зачеты, первая сессия, а эта козявка худосочная здесь, вокруг деда лежачего хлопочет. Потому и спросил у нее с искренним удивлением:
- Как же ты успеваешь?
На лице недоумение. Пожала легонько плечом. Надо же! Удивляется! Видно, не проблема для нее везде поспеть. Славная девчонка.
- Ну, а как зовут тебя хоть скажешь, или тоже языком жестов изобразишь?
Улыбнулась.
- Леночка. – Смутилась, махнула ручкой. – Ой, Елена Владимировна, то есть.
Я сделал строгое лицо.
- Ну, и что же ты, Елена Владимировна, позволяешь себе на шею садиться? Ирина тебя строит?
Девочка опустила голову виновато, но, все же, огрызнулась:
- Она не строит. Просто работы много. Я ей помогаю.
Я расставил акценты:
- Ну-ну. Это у тебя работы много. А она весь вечер в сестринской комнате на диване валяется, телевизор смотрит. Таблетки ты раздавала?
Смотрит испуганно, глазенки вообще на половину лица стали.
- Я…
Ну кто бы сомневался!
- А инъекции кто делал?
Пропищала в ответ:
- Тоже я. – Вскинулась. – Но только внутримышечные! И вообще, мне же надо учиться! Я сама прошу, чтобы мне разрешали. И благодарна ей, что она позволяет.
Я хмыкнул:
- Благодарна она, скажите пожалуйста. - Строго уточнил. - Присутствовала медсестра при твоей «учебе»?
Леночка вытаращила на меня голубые, как лен, глазищи, не понимая, куда я клоню. Я продолжал давить тоном строгого заведующего отделением:
- Что молчишь? Где была медсестра, когда ты внутримышечные инъекции больным шлепала?
Напугал! Замерла вся.
- Я… Не знаю. В палатах, наверное. Может быть, капельницы… Я не знаю…
Я уже громыхал, как Зевс-громовержец:
- Я знаю! Нет капельниц на ночь. Возле телевизора оттягивалась твоя благодетельница, пока ты ее работу делала. А ты берешься, сама не зная за что! Учиться ей надо! Выдал бы тебе больной анафилактическую реакцию или обморок со страха, что бы ты тогда делала? Знаний-то у тебя еще с гулькин нос. Мы, медики, всю жизнь по острию ходим, по лезвию. По одну сторону жизнь, а по другую смерть. Не дай Бог, угробишь кого, отвечать по закону буду я и твоя Ирина. А ты окажешься ни при чем. Да только мы-то с тобой будем знать, чьих это рук дело. Нелегко будет жить с таким грузом на сердце!
Меня несло. Я вообще-то не зануда. И поучать, умничать – не мое амплуа. Был бы на месте этой голубоглазой стрекозы какой-нибудь парень, я бы не стал с ним разбираться, а пошел бы и всыпал ленивой и наглой Ирке по первое число. А тут вдруг развыступался, развыпендривался. Очень уж мне хотелось произвести впечатление на эту Дюймовочку.
Но для первого раза пафоса было явно достаточно. Я важно закруглился:
- Все поняла?
Девочка кивнула в ответ.
- Выводы правильные сделала?
Подтвердила:
- Угу, сделала. – Тут же вылезла.- Только ведь надо же учиться руками…
Я опять сорвался на менторский тон:
- Надо, обязательно надо! Врач любую работу должен уметь делать, и санитарскую, и сестринскую. Правильное у тебя желание. И кто тебе не дает учиться? Только это все не так делается. Вначале сделай свою работу, а уже потом учись. В присутствии медсестры! Ты уже отделение помыла?
Девочка честно призналась:
- Нет, не успела еще, я ночью помою.
Я обрадовался:
- Вот! Видишь, что ты делаешь! Работу, за которую тебе деньги платят, не сделала, а за чужую хватаешься. А потом среди ночи ведрами будешь греметь. А ночью, между прочим, спят люди добрые. Или учебники читают. Надо как? Пришла на работу, все помыла, лежачих больных покормила, если скучно, то градусники разнесла. Все. Остальное не твое дело. Остальное - только в порядке самообразования, строго на добровольной основе. И обязательно, слышишь, обязательно в присутствии кого-то из старших! – И неожиданно для самого себя я предложил. - А хочешь, я скажу старшей сестре, чтобы, когда график дежурств будет составлять, ставила тебя в смену с Верой Михайловной? Она добрая. И научит тебя всему, и обижать не будет. Хочешь?
Собеседница моя радостно пискнула:
- Ой!
Смешная девчонка. Чистый детский сад.
- Ой – что? Ой – да или ой - нет?
Разулыбалась во весь рот, только что в ладоши не захлопала:
- Конечно, хочу!
- Заметано.
Я важной походкой, меценат и благодетель, продолжил обход отделения. Но из головы все не шла это старательная девочка. Хм, Елена Владимировна! Не тянешь ты, милое создание, даже на Елену, не то что на Елену Владимировну. Леночка – вот в самый раз. Интересно, что у нее за семья? Только в счастливых семьях, в любви и нежности, вырастают такие светлые, беззащитные и наивные. Но характер чувствуется! Славная девчушка! Уже сейчас видно, что будет из нее толк.
А потом позвонили из приемного отделения. Привезли по «Скорой» избитого бродягу в бессознательном состоянии. Подобрали на остановке. Люди добрые позвонили в «Скорую помощь», не дали человеку замерзнуть на двадцатиградусном морозе, как собаке.
Провозился я с этим «синяком» до глубокой ночи. Еле живой от усталости, поднялся по лестнице на третий этаж и уже взялся за ручку двери, ведущей в мое отделение, когда почувствовал в углу, на лестничной площадке, какое-то шевеление. Пошарил в темноте по стене, нащупал выключатель, пощелкал. Никакого результата. Я чертыхнулся про себя. Опять лампочка перегорела! Что-то с проводкой не так, наверное. Слишком часто лампочка перегорает. Почти каждый день новую вкручивать приходится. Надо сказать сестре-хозяйке на планерке утром, пусть электрика вызовет.
Но глаза уже привыкли к темноте. Я рассмотрел в углу скрюченную фигурку, а, присмотревшись еще внимательнее, узнал в ней свою новую знакомую, сидевшую под дверью отделения на корточках. Я присел рядом.
- Ты что ж это, Елена Владимировна, места лучшего для отдыха не нашла?
Она молчала, затаив дыхание. В голове мелькнуло: «Не под кайфом ли девчонка?» Я протянул руку, тряхнул ее осторожно за плечо.
- Эй! Лена!
И тут она разревелась. Вцепившись в мою руку, она заревела в голос, пискляво подвывая.
- И-и-и-и-и!
Я перепугался. Первая мысль, которая пришла в голову, была, конечно, о работе. Я испугался, что эта любительница все делать самостоятельно, натворила что-то в отделении. Черт! Накаркал себе! Я рявкнул:
- В процедурной начудила?! Говори! Что наделала?!
Рукой почувствовал, что она трясет головой. Но кивает или мотает отрицательно, в темноте было не разобрать.
Я зарычал:
- Да не тряси ты головой! Языком скажи, что натворила!
Она сквозь слезы пропищала:
- Ни–ни-и-чего!
Я озверел.
- Ну, а воешь что, дурища?! Перепугала меня до смерти! Думал, угробила кого!
Тряхнул ее за плечи с силой.
- Ревешь что, спрашиваю?!
Леночка перепуганно икнула и скулить перестала, только судорожно, сдавленно всхлипывала. Я встал, с трудом распрямил затекшие в неудобной позе ноги.
Спросил уже спокойно:
- Любовь несчастливую оплакиваешь, что ли?
Шепотом, еле слышно прошуршала:
- Нет.
Ладно, кто их там, девчонок, разберет, с чего они по ночам ревут. Я взял ее под мышки, поставил, легонькую, на ноги.
- Ну все, хватит, подтирай сопли, страдания до утра откладываем, пошли спать. Завтра работать, надо хоть немного отдохнуть.
В отделении было темно, горела только настольная лампа на посту. Ирки за столом, конечно же, не было. Наглая баба. Все знают, что медсестры ночью спят, хоть у них дежурства без права сна. Спят, но соблюдают приличия. Пока врач, да еще заведующий отделением, не закроется в ординаторской, не ложится никто. Никто, кроме Ирки. Нахалка.
Я привел Леночку в ординаторскую, умыл холодной водой, напоил пустырником и уложил спать на свой диван. Я еще не закончил заполнять историю болезни вновь поступившего больного, когда Леночка уснула. Я смотрел на ее безмятежный сон и злился. Доброхот! Завтра день операционный, а мне спать лечь негде. Хоть в клизменную иди, на кушетку. Попсиховав, я сдвинул кресла, стулья и устроился почти что неплохо. Спал, во всяком случае, как убитый.
Проснулся, как всегда, с первыми утренними звуками. Кто-то, громко шаркая тапочками, медленно плелся в туалет. Скрипела дверь автоклавной. В процедурной Ирка брякала лотками, доставая из сухожара свое хозяйство.
Тело было, как деревянное. Я встал с разъехавшегося за ночь ложа, похрустел суставами, разминаясь. Уже без злости поворчал про себя на ночную гостью. Ишь, как сладко спит на моем диванчике!
Я умылся, побрился, развел себе чашку растворимого кофе. Пока брился, в зеркало все разглядывал свою поночевщицу. Славная девчушка. Красивая. Личико светлое, чистое, кожа как-будто перламутровая, как-будто светится изнутри, скулы крутые, азиатские, лоб высокий, открытый, губы по-детски пухлые. Повзрослеет, станет красавицей, глаз не отведешь.
Ирка в коридоре грымнула дверью, заговорила с кем-то громким, дневным голосом. Девочка моя завозилась. Вытаращила глаза, соображая, где проснулась. Смешная. Как цыпленок из яйца. Я галантно поклонился.
- Доброе утро, мадмуазель. Как Вам спалось на моем диване? Хорошие ли сны снились?
Она совершенно детским жестом потерла глаза сжатыми кулачками, проморгалась, растерянно уставилась на смятую подушку и одеяло, все еще лежавшие на моей импровизированной постели из сдвинутых стульев.
- Ох, простите! Я вчера совсем расклеилась! Даже и не подумала о Вас!
Я великодушно согласился:
- Это точно, не подумала. Ну ничего. Здоровый детский эгоизм. Все нормально. А на жестком спать даже полезно. Ортопеды советуют. Ну а секрет-то свой страшный ты мне откроешь в благодарность за мое гостеприимство?
Леночка округлила глаза.
- Какой секрет?
Я хитро прищурился.
- Ну, а кого мы вчера с тобой так бурно оплакивали?
Потупилась.
- Никого.
- Так это у меня галлюцинация была? И ты на всю больницу не голосила?
Согласилась:
- Голосила.
- Повод?
- Не скажу.
- Железно?
- Да.
- Молодец! Родилась, жаль, поздно. Настоящая партизанка. Несгибаемая. Врагам ни слова, ни намека.
Леночка прижала ручки к груди. Расстроилась. Не хочется ей меня обижать.
- Андрей Николаевич, это, правда, нельзя говорить. Это… - шепотом – это стыдно.
Да дитятко ты мое! Что ж ей так стыдно? Вот чудо маленькое! Я изрек многозначительно:
- Ну, тогда жить можно. Стыд – не самое в жизни страшное. Стыд – субстанция летучая. Испарится, и забудешь думать про свою проблему, не то что рыдать над ней.
Леночка закраснела щеками и худенькой шеей. Вспомнила что-то. Мне было любопытно, из-за чего же представительницы молодого поколения плачут и краснеют, но я приставать к ребенку не стал. И только через несколько лет выведал у Леночки, в чем тогда было дело.
Оказывается, эта сволочь Ирка заставила девчонку выводить мочу катетером молодому парню. Нормально? Ребенка, которому на ту пору восемнадцать лет еще не исполнилось! Который не то что ни разу не видел, а даже понятия не имел, что там у мужиков в штанах находится. Парень лежал в общей палате, и, хотя ему самому было не до шуток, его соседи по палате на жеребячьи комментарии не поскупились. Вот после этого Леночка и сидела в полуобмороке на лестничной площадке, вот после этого я ее и нашел. Жаль, рассказала мне Леночка эту историю поздно. Я бы тогда эту змею подколодную, Ирку, в порошок стер! С детства ненавижу, когда слабых обижают!
А тогда мне некогда было выяснять причину девичьих слез. Времени до планерки оставалось мало, а надо было еще тяжелых больных проведать, посмотреть, как ночь переночевали.
В отделении все было спокойно. Поступивший ночью больной спал, тяжело дыша и постанывая во сне. Я посчитал пульс, приложил тыл ладони к его шее, определяя температуру на ощупь. В наше отделение люди с асоциальным образом жизни попадают часто, и меня всегда поражает, насколько они живучи. Обычному человеку и половины проблем, доставшихся этому парню, хватило бы, чтобы в кому впасть. А у него даже температура за ночь нормализовалась. Через пару дней начнет мышковать, где бы фуфырьком разжиться. Ну, дай ему Бог!
После пятиминутки Ирка замешкалась, дожидаясь, когда все выйдут из моего кабинета.
Развалившись вальяжно в кресле, закинув ногу на ногу и высоко поддернув и без того не очень длинную юбку, она смотрела на меня с вызовом.
- Что, Андрей Николаевич, на сладенькое Вас потянуло?
Меня всего покоробило от ее слов и от самой Ирки. Я сразу понял, о чем она, но, вместо того, чтобы высказать свое мнение об этой мерзавке в грубой форме и непечатными словами, я взял себя в руки и сделал каменное лицо человека при должности.
- О чем это Вы, Ирина Ивановна?
Ирка передернулась.
- О чем, о чем. О санитарочке новой, вот об чем! – Она подалась вперед, сузив злые глаза. – Вы хоть поинтересовались, ей восемнадцать лет уже исполнилось?
Вначале я растерялся от ее хамства, но когда понял, что пошли конкретные разборки, взбеленился.
- Что ты выдумываешь!
Ирку начальничьим гневом напугать было трудно.
- Ха! А что ж вы делали с ней всю ночь в ординаторской? Расскажите мне еще, что сказки Андерсена вслух читали! Что Вы в ней нашли-то?! Ни кожи, ни рожи! У нее ж ни сзади, ни спереди подержаться не за что! Кости одни!
А-а! Вот оно что! Законы рынка. Превышение спроса над предложением. Постоянная проблема в преимущественно женских коллективах! Жесткая борьба за мужское внимание. У Ирки-то с тем, за что держатся, полный порядок. И оформлено все всегда очень доступно для глаза. Обидно девушке, что не оценили!
И я как можно ласковее сказал:
- Извини, Ирина Ивановна, но тут ты не права. Чтобы подержаться, это хорошо. Это просто замечательно! Не последнее это дело. Но главное в женщине другое. Душа у нее главное! Сердечность женская! Вот у тебя подержаться есть за что, спору нет. Но злая ты. Злая, как ведьма. А на злых нормальные мужики, без мазохистских отклонений, не возбуждаются. Так что прости. Ничем помочь тебе не могу. Ничего тебе в моем кабинете не светит. В другом месте ищи, кто твоими прелестями заинтересуется, кому за них подержаться захочется. Это первое, но не основное. Основное написано на двери моего кабинета. Будешь выходить, обязательно посмотри. А там написано, что я заведующий отделением. А ты медсестра, средний медицинский персонал. Я твой начальник, а ты моя подчиненная. Еще раз позволишь себе разговаривать со мной в таком тоне, уволю с работы к чертям собачьим. По статье уволю, с волчьим билетом. Поняла? Иди!
Ирка вылетела из моего кабинета, как ошпаренная. А я остался сидеть с ощущением, что мне плюнули в лицо. И, по большому счету, претензии предъявлять следовало только себе.
Что никаких интрижек на рабочем месте заводить нельзя, я понял еще студентом. Что необходимо жестко соблюдать субординацию и не допускать со своими подчиненными никаких личных отношений, тоже стало ясно очень скоро. Но одно дело теория, и совсем другое практика. Как нормальному здоровому мужику не пялиться в глубокий вырез халатика, если там еще красивее, чем в вырезе у Памелы Андерсен? Как в процессе неформального общения по поводу чьего-либо дня рождения не положить руку на гладкую коленку, настойчиво прижимающуюся к твоей костлявой ноге? Очень трудно! Практически невозможно! А Ирка девушка аппетитная. И в декольте я к ней заглядывал, и за коленку, был грех, щупал. Она и вообразила себе невесть что.
Но девчурке этой с Иркой дежурить больше нельзя. Сожрет она ее и не подавится!
И я, пока не началась каждодневная суета и беготня, пошел к старшей медсестре, Елизавете Михайловне. Она была уже несколько лет как на пенсии, но продолжала работать. Обычное дело, одна вырастила дочку, теперь дочка родила без мужа, сидит с грудным ребенком.
Государство наше по поводу демографической проблемы только языком трепать умеет. Содержать матерей-одиночек приходится престарелым бабушкам. Потому и работала Елизавета Михайловна на заслуженном отдыхе, на наше счастье, впрочем. Умнее и добрее человека, чем она, я в жизни не встречал. Я не стал ходить вокруг да около, сразу, с порога, изложил волнующую меня проблему.
- Елизавета Михайловна, я попросить Вас хочу. Вы санитарочку эту, что сегодня дежурила, Лену, студентку, ставьте в смену только с Верой Михайловной. А то Ирка над ней издевается. Вчера бедная девчонка весь вечер проревела.
Елизавета Михайловна внимательно заглянула ко мне в глаза. Я глаза отвел, почему-то чувствовал себя неловко, вроде как совершал что-то предосудительное, стыдное, хотя просьба была нормальная, обычная, рабочая просьба. Я всегда следил за тем, чтобы в коллективе сохранялся здоровый климат. Пресечь проявления дедовщины было в порядке вещей. И все же я глаза от мудрой, как черепаха Тортилла, Елизаветы Михайловны спрятал.
Елизавета Михайловна удивленно протянула:
- Странно. Она не жаловалась. Хотя от Ирины можно всякое ожидать. Ну, хорошо, уберу я ее из этой смены. Только она же днем не сможет дежурить. А у Веры всего три ночи стоит. Как быть?
И я брякнул:
- Тогда к моим суткам подгадайте. Я присмотрю, чтобы девочку не обижали.
Елизавета Михайловна опять, озадаченная, поразмышляла. Наконец, молвила:
- Хорошо, сделаю, Андрей Николаевич.
Мне было отчаянно неловко перед ней, хотя никаких планов я тогда насчет Леночки не строил. Права Ирка, ни кожи, ни рожи. И подержаться не за что. Да и вообще, дите дитем.
Я уже взялся за дверную ручку выходить, когда Елизавета Михайловна сказала мне в спину:
- Маленькая она, совсем еще дите. Грех таких обижать.
Я вышел, ничего не ответив. Хотя так и не понял, ко мне последняя реплика имела отношение или к Ирке. По разговору вроде как к Ирке, но у меня осталось ощущение, что адресатом заключительной фразы являлся все-таки я.
Все утро того дня я пребывал в состоянии раздражения. С ума они все сошли, что ли? Нормальные человеческие чувства проявить нельзя, чтобы тебя не заподозрили в тайной и грязной корысти! И ладно бы только Ирка, девица недалекая и сексуально озабоченная. Но Елизавета! Ни за что ведь обидела!
Но предсказательницы мои оказались правы. Девчонка эта без кожи и рожи, как ни странно, зацепила меня, и я стал тайком заглядывать в график дежурства младшего медперсонала, выясняя, когда увижусь с ней снова.
Ухаживал за Леночкой я рекордно долгий срок, больше полугода. Когда наши дежурства совпадали, я, быстро сделав всю работу и дождавшись, когда она закончит греметь ведрами и тазами, зазывал ее в свой кабинет, специально оставляя дверь открытой настежь, чтобы не вызывать лишних разговоров.
Вначале я воспринимал ее, как ребенка. Я рос в семье один. И очень остро ощущал свое одиночество. Всегда мечтал о брате или сестре. О ком именно мечтал - это зависело от моего внутреннего состояния. Если в тот период я чувствовал себя беззащитным, слабым, то мечтал о старшем брате. А когда во мне зрел мужчина, я мечтал о младшей сестренке, которую я мог бы сам защищать и наставлять по жизни. Вот такой воплотившейся детской мечтой о младшей сестре Леночка для меня и была первое время. Но постепенно, незаметно для меня самого, я начинал видеть в ней женщину. И то, что происходил этот процесс исподволь, постепенно, и то, что Леночка вела себя пассивно, не играя и не кокетничая со мной, не мешая рассмотреть ее настоящую, глубинную суть, не заслоняя ее обычными женскими уловками, было невероятно здорово. Наступил момент, когда я понял, что влюбился.
Нравилась она мне безумно. Но решиться пригласить ее на свидание вне отделения я все никак не мог. Как-то все мешал мне ее возраст, ее беззащитность, ее неопытность. И наши сложившиеся отношения старшего брата и младшей сестры.
Однако ближе к весне я все-таки решился. Мы поехали на концерт «Ночных снайперов» в ночной же клуб. И там Леночка меня удивила. Даже изумила. Она так шикарно выглядела!
Надо сказать, что женщины–медики либо напрягаются насчет спецодежды, то бишь белого халата, либо не напрягаются. Те, что напрягаются, специально шьют халаты из умопомрачительных тканей умопомрачительных же фасонов, как правило, откровенных до неприличия. Неприличны они, конечно, не сами по себе, а в соседстве со страданием и болью наших пациентов. Другая категория женщин-медиков носит халаты типовые, стандартные, те, что всем нам выдает сестра-хозяйка. Отличаются эти халаты один от другого только размерами, никакой поправки на пол и особенности фигуры не предусмотрено. Естественно, что выглядят женщины в таких халатах существами бесполыми. Леночка относилась ко второй категории медицинских работников. И халат она носила большой и широкий, чуть ли не до пят, в котором была похожа, как Винни-Пух, на грозовую тучку.
Но когда в ночном клубе я снял со своей грозовой тучки пальто, у меня нижняя челюсть упала на грудь. У нее была потрясающая, фантастическая фигура! В черном облегающем платье с высоким воротничком она казалась выше, чем была на самом деле, и подержаться, вопреки Иркиным комментариям, было за что! В контрасте с гибкой осиной талией восхитительные женские выпуклости смотрелись просто феерически! Все вокруг обращали на нас внимание. Мужики смотрели с восхищением на Леночку и с завистью на меня, женщины смотрели только на Леночку, и ничего хорошего в их взглядах прочитать было нельзя. Куда и как смотрел я - нечего и говорить, и так все понятно. Я просто не мог оторвать от Леночки глаз.
В этот вечер я запал на нее окончательно, а через пару месяцев, ближе к лету, мы стали с ней любовниками. И счастливо пребывали в этом качестве в течение пяти лет. Я был уверен, что у нас все хорошо, что она так же довольна жизнью, как и я. Оказалось, я был слеп в своем эгоизме. Лену наши отношения не устраивали. И она положила им конец. И теперь я сидел, как та бабка у разбитого корыта, и все думал и думал, пытаясь докопаться до сути своего несчастья.