Дед Васильев, чья грудь увешана орденами и медалями, среди которых блестели, начищенные до блеска, четыре “Георгия”, полученные за подвиги в империалистической войне, подошёл ко мне.
– Здорово! – произнёс он.
– Добрый вечер! – поприветствовал я.
– Юрий, мне надо написать письмо, – начал старый солдат без предисловия, – помоги. А то у меня грамотёшка-то не ахти какая, да и граблями этими сподручнее вилы держать, да гайки крутить, – и показал свои мозолистые, все в трещинах, загорелые и обветренные руки, – некогда мне было учиться. Отец сызмальства посадил на лошадь. Во время Ерманской, в окопах, с грехом пополам научился читать. А там Гражданская, а война кончилась – восстанавливать порушенное войной надыть было, а порушено-разбито было мно-ого, – растянул он.
;А что Алексея не попросишь? – удивился я. – Неужели он не напишет письмо для отца? Он ведь у тебя тоже грамотный, “Василия Тёркина”, к примеру, знает на память, да и почерк у него отличный, не то, что у меня.
– Не-е, – махнул рукой старый фронтовик, – Алексей не хочет писать. А надо написать… Самому Семён Михалычу! – он многозначительно поднял палец.
– Какому Семён Михайловичу?
– Будённому! Я ведь с ним сражался ещё в Гражданскую, а потом в Отечественную.
– Ого! Письмо маршалу?
– Да, ему, моему любимому командарму. Так напишешь?
– Вообще-то можно, – произнёс я неуверенно.
– Ну, от и хорошо. А то я давно хочу ему отписать, да всё как-то не решаюсь, да и некому писать, а ты напиши. Не будешь ведь ты смеяться над стариком. А то сына прошу, прошу, а он всё своё: “Из ума, никак, выжил, писать письмо маршалу! Его и читать никто не будет”. Приходи завтра вечером после работы. Знаешь ведь, где живу.
– Договорились. Завтра после работы приду.
– В долгу не останусь, – уверил он.
– Да ты чё!– возмутился я.– Напишу безо всякого. А если заговоришь ещё о какой-то оплате – писать не буду. Ещё чего!
– Ладно! Уговорил, – успокоил дед.
На следующий вечер я, вместо того, чтобы пойти в клуб, отправился к Васильеву. Он ждал.
– Пойдём лучше во двор, там никто мешать не будет, да и воздух там свежее.
Мы сидим за импровизированным столиком под яблоней. Тихонько шелестят о чём-то, уже редкие на деревьях жёлтые листья и тёплый не по сезону ветерок обдувает нас. Поговорили о совхозных делах, что урожай нынче на редкость хороший, машин со всего Союза понагнали и погода стоит на редкость хорошая, совхоз непременно сдаст миллион пудов зерна государству.
Я приготовил чистый тетрадный лист и авторучку.
– Пиши! Низкий поклон тебе, мой любимый командарм Семён Михайлович от твово рядового Васильева Тимохи. Поди не забыл, как мы гоняли банды Махно по степям Малороссии? Как били Петлюру? С наших славных тачанок громили мы врагов Советской власти.
Помнишь, у махновцев было написано впереди “Врёшь, не уйдёшь”, с боку – “Трус, не садись”, а сзади – “Врёшь, не догонишь”, а мы
догоняли и били этих супостатов. Апосля Гражданской я поехал в родную Сибирь устанавливать Советскую власть.
Я старательно написал:
– Здравствуйте, уважаемый Семён Михайлович! В Гражданскую войну я сражался в Первой конной армии… После победы вернулся в родную Сибирь, где устанавливал Советскую власть в родном селе…
– Прочти! Что нацарапал, – потребовал он.
Я прочитал .
– Тьфу ты! Рази так я тебе диктовал? Пиши, как я говорю.
– Да так давно уже не пишут, – начал оправдываться я.
– Не пишут! – обиделся Лёшкин отец – А ты пиши! А то получается казённо, не от сердца. А надо писать, чтоб от сердца слова шли, а ты мне “давно не пишут, давно не пишут”,– проворчал он. – Пиши, как я говорю.
– Давай, что там дальше писать?
Награды деда сверкнули на солнце. Для такого дела, как письмо своему любимому командарму, участник трёх войн надел парадный, уже довольно потрёпанный, пиджак.
От обиды его морщинистое лицо сникло. Он дрожащими руками оторвал от газеты клочок бумаги, выпотрошил в него две сигареты, помусолил край, завернул, прикурил от спички. Сделал несколько затяжек, а затем начал диктовать.
– И в Отечественную судьба свела меня с тобой. Воевал я под твоими славными знамёнами…
Я написал.
“И в Великую Отечественную войну я воевал в Армии, которой командовали Вы, Семён Михайлович…”
– Прочти! – попросил старый воин.
Я прочёл.
– Тьфу! – в сердцах произнёс он. – Опять пишешь не то, что я диктую!
Он долго дымил самокруткой. Думал о чём-то своём, или вспоминал молодость, прошедшую в боях, а затем сказал:
– Устал я от тебя. Завтра приходи. Допишешь письмо, но не придумывай, не пиши по-своему!
На следующий вечер я пришёл к нему с той же тетрадкой. На нём уже не было парадного пиджака. Он, и без того щуплый, как-то сжался, его худенькие плечи опустились, по обветренным щекам катились скупые слёзы.
– Ты чего это? – участливо спросил я. – Лёшка что-нибудь обидел?
Он смахнул со щеки слезу.
– Ты рази не слышал? – приглушённым голосом спросил он. – Семён Михалыч помер. По радиво передали.
– Да я радио не слышал. С самого утра на работе.
– Ладно. Пойдём. Помянуть надыть.
– Раз такое дело, я в магазин по-быстрому слётаю.
– Не ходи никуда. Всё есть. А то уйдёшь – и с концом. Знаю я вас, молодёжь. А мы щас здесь, под этой яблонькой, и помянем мово любимого командарма. Ты посиди здесь.
И немного помолчав, добавил:
– Не обижай старика, а то Лёха и слушать не хочет, когда я начинаю говорить о Мпиристической, Гражданской или Великой Отечественной. Я, вишь, три войны прошёл, две из них под командой Будённого, и ничо, живой вернулся, раны, правда, побаливают, особо перед дожжём. Ну, да шут с ними, с ранами.
Я не решился отказать ему. С кем ещё он поделится своим горем, кто его поймёт, поддержит… Ему надо немного внимания, чтобы облегчить душу.
Он быстро сходил в дом, принёс поллитровку, сала, хлеба, огурцов, блинов и прочей снеди.
– Бабка, видишь, для такого случая блинов напекла, кутью приготовила…
– А что сама не идёт?
– Да некогда ей, – с обидой произнёс он.
Старый будёновец разлил водку в стаканы.
– Такой человек помер… А я вот живу… – его губы задрожали, по щеке скатилась слеза. Он шмыгнул носом, встал, поднялся и я.
– Давай, за упокой его души… – с трудом, срывающимся голосом, выговорил бывший защитник Отечества.