глава двенадцатая
КУДА ДЕВАЛСЯ ДОКТОР ЛЕЙ.
- Вот теперь у вас появилось должное отношение к ситуации, - услышал я голос Холмса. – Легкомыслие – дорогое удовольствие, за которое вы уже чуть не поплатились. Кстати, я совсем забыл, а вашу ссадину на голове следовало бы обработать. Вас ударили всё тем же ржавым и грязным прутом – рана может воспалиться. И ожог на бедре тоже.
- Разве у вас здесь есть инструменты или лекарства? – вяло удивился я – я не видел никакой особенной нужды в медицинской помощи, но чувствовала зато острую необходимость отвлечься, хотя бы болью.
- Конечно, - ответил Холмс и полез в шкаф. – В убежищах такого рода медикаменты порой первейшая необходимость. Вы садитесь вот сюда, в кресло, а я взгляну на вашу голову. И не беспокойтесь – основами десмургии я владею вполне профессионально.
Я послушался. Сама ссадина меня не беспокоила, но голова болела, и боль делалась всё сильнее, подстёгнутая кофе и табаком.
Холмс осторожно разобрал слепленные кровью пряди.
- Здесь клочок придётся выстричь – ничего не поделаешь. Правда, в таких густых, как у вас, волосах, пожалуй, и заметно не будет, - он защёлкал ножницами, потом смочил из тёмного пузырька кусок марли и приложил к моей ссадине. От сильного жжения я зашипел и дёрнулся. Холмс рассмеялся:
- Не правда ли, отвлекает от мрачных мыслей? Ничего, сейчас смажу одной штукой – вы об этой ране больше не вспомните, разве что, когда причёсываться станете.
Он набрал из баночки какой-то полупрозрачной желтоватой мази с резковатым неприятным запахом и стал втирать мне в кожу, раздвигая волосы вокруг раны.
Я закрыл глаза. Казалось, головная боль понемногу впитывается в его пальцы, оставляя меня. Меня охватила вдруг истома, голова закружилась, сознание потеряло чёткость, я сильно качнулся вперёд и упал бы, если бы Холмс не подхватил меня.
«Что это со мной?» - я не произнёс этого вопроса вслух, но посмотрел на Холмса удивлённо и встревоженно. Он же улыбнулся немного виновато:
- Извините, бога ради, Уотсон, но я, кажется, прочно «подвесил» вас на «якорь».
- Что это значит – «подвесил на якорь»? – не понял я.
- Ну... как бы вам объяснить... Я же вчера упоминал о психокорригирующей системе, которую применил к вам. Теорию излагать очень долго, практически же... Ну, скажем, так: складывается некая привычная зависимость, тем более в те моменты, когда психика особенно уязвима – вот как у вас ночью, вы ведь балансировали на грани шока – и определённое воздействие сугестора – для вас суггестором был я – подсознанием воспринимается, как императивный приказ. Так что теперь от этого, - он снова бесцеремонно взъерошил мне волосы, - вы будете неизменно падать в сон, как от хлороформа. Правда, в сладкий сон, если вас это утешит.
- Вот так история, - только и вырвалось у меня. – И я так буду только на ваши прикосновения к голове реагировать или всё равно, на чьи?
- Хочу надеяться, что только на мои. Но сонливость, пожалуй, будете испытывать даже в парикмахерской.
- Надо же! А обратно всё вернуть – это никак?
Холмс развёл руками:
- Увы. Если привычку не подкреплять, возможно, пройдёт через несколько лет, но и то не наверняка.
- Вот ужас-то, - сказал я беззаботно.
Действительно, в свете всего произошедшего со мной за последние сутки Холмсов «якорь» не казался мне серьёзной проблемой. Экипаж под окном занимал гораздо больше.
Я встал и ещё раз взглянул на него. Оказалось, хозяин кареты определённо избрал пространство перед нашими окнами для randez-vous. Рюсто, с которым он говорил вначале, успел уйти, зато теперь к экипажу подъехало маленькое изящное ландо с графской короной на дверце, и я увидел ослепительно красивую блондинку лет тридцати. Я невольно улыбнулся, вспомнив аналогичную сценку из популярного романа Дюма. Но тут хозяин экипажа с волчьей мордой, не лишённый, видимо, известной галантности, отворил дверцу и вышел блондинке навстречу, и улыбка застыла у меня на шубах, как слой бараньего жира: я увидел Джона Уоррона. Полагаю, и самый невпечатлительный человек на моём месте запомнил бы это зрелище на всю жизнь, потому что не запомнить Джона Уоррона было невозможно.
Ростом едва пять футов, он доставал своей собеседнице, женщине высокой и статной, теменем до уровня подбородка. Тело его крючил огромный безобразный горб. Убери этот горб, и Джон Уоррон, пожалуй, оказался бы высок. Худой, бледный нездоровой бледностью затворника, роскошные волосы, ещё прежде замеченные мной, ниже плеч и совершенно белые, но не седые, а сочного ромашкового оттенка. Скромный серый костюм, но сшит, учитывая особенности фигуры, безупречно. Очень тяжелый перстень на безымянном пальце. Камня, конечно, не разглядеть, но я был уверен, что это никак не горный хрусталь и не сдержанный аметист. Что-то из «первой четвёрки».
Я вздрогнул и отпрянул от окна, почувствовав шевельнувшее волосы чужое дыхание. Холмс, конечно. Не ходит, а словно переливается по комнате, дьявол.
- Фу, напугали!
- Извините. Что вы там рассматриваете?
- Наблюдаю сцену встречи в Менге. Красавица миледи и коварный граф Рошфор.
Судя по озадаченному лицу Холмса, он не понял моей аллегории.
- Вы что, Дюма не читали? – улыбнулся я.
- Не читал.
- А, ну там описывается такая роковая женщина – белокурая миледи. Шпионка кардинала.
- Эта ваша белокурая миледи, - сказал Холмс, указующе шевельнув подбородком, - сама графиня Шероле.
- Вот как? Та самая, в доме которой с вами приключилась история?
- Та самая, в доме которой со мной приключилась история. Я вам уже говорил, что примерно она из себя представляет. Хотя это неисчерпаемый источник. Её журфиксы пропитаны опийным дымом и фимиамом, но встретить там можно кого угодно. Кого угодно, - веско повторил он, качая головой. – Интересно, что у неё за дела с Люпусом? Возможно, впрочем, они банальные любовники.
- Да ведь он ужасен! – не удержался я.
- Из-за горба?
- Да при чём тут горб! У него взгляд хладнокровного убийцы!
- Согласен, - серьёзно кивнул Холмс. – Хотя, пожалуй, это всего лишь взгляд человека, не признающего ценность человеческой жизни. Едва ли он кого-то убивал своими руками – разве что в далёкой молодости.
Между тем, изящное ландо вдруг тронулось с места и покатилось. Уоррон некоторое время стоял, глядя ему вслед, потом снова полез в экипаж, хлопнул дверцей, кучер на козлах щёлкнул кнутом.
- Уезжает! – воскликнул я, возбуждённо хватая Холмса за рукав. – Смотрите, он уезжает! Теперь мы можем выйти.
- Ещё не теперь, - зевнув, возразил Холмс. – Нам нужно дождаться темноты. Во-первых, так будет незаметнее, а во-вторых, в той одежде, которая здесь найдётся, при свете дня мы будем привлекать нежелательное внимание. Я не уверен, что теперь, когда экипаж уехал, за домом совсем никто не наблюдает. Поэтому уйдём мы не через парадный ход.
- Боже мой! Неужели нам снова придётся лезть в воду? - испугался я.
- Нет, это будет лишним. Воспользуемся тем же путём, что и юный Гарри Фокс.
- Да ведь вам в этот люк не пролезть, не говоря уж обо мне.
- Ничего, люк вполне можно и расширить. Ох, доктор, если бы это было самой большой нашей проблемой. Ну вот что: предлагаю провести время с пользой и хорошенько выспаться – едва ли вам хватило тех трех часов, которые вы спали, чтобы отдохнуть от ночных треволнений, - с этими словами он вытянулся поверх ещё с ночи смятой постели и лениво похлопал ладонью, приглашая меня занять свободное место.
Я с охотой повиновался, потому что притихшая было головная боль с новой силой принялась досаждать мне, я чувствовал себя разбитым и надеялся с помощью сна хотя бы частично вернуть себе силы.
И снова Холмс заснул почти мгновенно, а я лежал и мучался. Меня поташнивало, нос снова заложило, во ту пересохло, временами по телу пробегал быстрый короткий озноб, а потом, напротив, делалось душно, и воздух стеснял грудь, как створоженный.
Плед, которым ночью укрыл нас Холмс, скомканный, валялся в ногах, я подтянул его к себе и закутался, но меня всё равно то и дело принималось трясти от холода. Наконец, я провалился в душный кошмарный сон, где мне привиделась маленькая наглухо запертая комната, в которой я оставлен один, а вокруг пылает пожар, и уже не продохнуть от едкого дыма, забивающего лёгкие.
Я проснулся от собственного крика. В комнате сделалось почти темно – только отблески пламени освещали всполохами казавшиеся от этого нереальными, фантастичными, предметы обстановки, да вспыхивали оранжевыми огоньками в зрачках склонившегося надо мной Холмса.
- Снова кошмары? – сочувственно спросил он, потрогав мой лоб восхитительно прохладной ладонью; только по этой прохладе его руки я понял, что у меня жар. – Э, да вы, кажется, разболелись: насморк, температура... Что же мне с вами делать? Вы сможете идти?
- Да, конечно, - я сел в постели. Голова не то, чтобы кружилась, но как-то странно звенела, и в глазах временами всё словно подергивалось прозрачной плёнкой.
- А по крышам? – спросил Холмс.
Я невольно поёжился. После контузии и моей болезни в Пешаваре у меня обострилась давняя нервная болезнь, состоящая в некоторой боязни высоты и наглухо закрытых помещений. Я представил себе, как мы будем пробираться в темноте по ненадёжным скатам и конькам, наступая порой на слабую черепицу, подворачивающуюся под ногами, и мне сделалось нехорошо.
- Как я понимаю, вас эта перспектива не радует, - заметил наблюдавший за мной Шерлок Холмс.
- Ничего, - пробормотал я, стараясь взять себя в руки. – Крыша, так крыша.
- Тогда одевайтесь, - он бросил мне на колени грубую пропахшую рыбой одежду и засаленную кепку.
- Боже! – не удержался я от восклицания. – Что это?
- Ваш маскарадный костюм на этот вечер.
- Меня в нём стошнит.
- Идите голый, - невозмутимо предложил альтернативу Холмс, и я умолк. Помолчав, однако, спросил:
- Но куда?
- Ко мне, - был лаконичный ответ.
Сам Холмс нацепил тоже весьма непрезентабельные брюки и куртку.
- Вообще-то здесь моя цивильная одежда, - сказал он, оглядывая себя в зеркале, - но в ней я буду уж слишком плохо гармонировать с вами. Да так и незаметнее. Ну что, готовы? Идите, я вас подсажу – с непривычки этим ходом нелегко воспользоваться.
Действительно, лаз, хоть и расширенный Холмсом, оказался тесноватым для меня, да и высок. Но с помощью Холмса я худо-бедно пролез в него и оказался на совсем уже крошечном чердаке. Здесь нельзя было выпрямиться в полный рост. Холмс без видимого усилия ввинтился в лаз вслед за мной.
- Вот вам великолепный чёрный ход, - сказал он, указывая на низкую, словно для котов сделанную дверцу. – Отсюда мы и выйдем.
Он отодвинул засов, и мы ступили на крышу.
- Чтобы не греметь железом, - сказал Холмс, - старайтесь ступать на рёбра. Смотрите, доктор, какой отсюда чудесный вид, какие звёзды! А вот теперь пригнитесь, не то нас могут заметить. Посмотрите туда: видите, кто там стоит у фонаря? И нашёл же, дурак, где прятаться!
Я взглянул туда, куда он указывал, и увидел под одним из фонарей нашего доброго знакомца Диомеда.
- Что же, он кем-то приставлен за нами следить? Бароном?
Холмс медленно покачал головой:
- Я начинаю в этом сомневаться. Для соглядатая он слишком уж глупо себя ведёт. Зачем торчать на свету, откуда тебя всем видно, а тебе не видно никого? А, вот и разгадка! Он хочет прочитать ту бумагу, что у него в руках. Знаете что, Уотсон? Я начинаю сомневаться, что кто-то догадывается о нашем здесь присутствии. По-моему, мы совершенно случайно оказались в месте, где сами по себе разворачиваются какие-то события, имеющие, тем не менее, прямое отношение к нашему делу.
- А где мы находимся? – спросил я, тщетно озираясь – Лондон, тем более, ночной Лондон, тем более, вид с крыши был мне тогда ещё мало знаком.
- В двух кварталах от муниципально-арендованного госпиталя, - ответил Холмс, похоже, так и не собираясь трогаться с места. Глаза его оставались прикованы к бумаге в руках Диомеда.
- Отсюда, - сказал я, вы вряд ли прочитаете, что там написано.
Мне было холодно и неуютно, и в моём голосе всё это, должно быть, отразилось, потому что Холмс внимательно посмотрел на меня и кивнул:
- Да, пожалуй, следует двигаться, пока вы совсем не обессилели. Знаете ли, доктор, почти весь Лондон можно при желании обойти по крышам, даже не спускаясь на землю.
- Надеюсь, нам сегодня не придётся этого делать?
- Ни в коем случае. До моего дома немногим больше двух кварталов. Ах, вот оно: наш друг прочитал свою бумагу и уходит. Куда же это он направляется? В сторону Темзы, очевидно...
Я видел, что Холмс с трудом удерживается, чтобы, бросив меня, не последовать за Диомедом – так раздирало его любопытство. Я же подозревал, что, не чуждый любви к выпивке санитар, попросту рассчитывает провести вечер в одном из кабачков. Я сказал об этом вслух, и Холмс, повернувшись ко мне с какой-то репликой на устах, оборвал сам себя на первом же звуке, махнув рукой:
- Ладно, доктор, пошли. Не будем напрашиваться на новые приключения, пока не расквитались со старыми.
Не буду описывать эту своеобразную прогулку под звёздами – скажу лишь, что продвигались мы медленно из-за меня, так как я то и дело вынужден был, прижимаясь к какой-нибудь трубе или опоре флюгера, пережидать головокружение.
- Почему бы нам не спуститься вниз? – наконец взмолился я. – От того дома мы ушли достаточно далеко.
Вместо ответа Холмс тихонько засвистел известную детскую песенку: «Где далеко от Англии, там Франция близка», - и вдруг белкой соскользнул вниз по водосточной трубе, нетерпеливо позвав всего лишь секунду спустя:
- Ну и где вы?
Я последовал за ним, прижимаясь к трубе изо всех сил и обдирая ладони. Когда я спрыгнул на землю, я едва не упал.
- Здесь нам, действительно, немного придётся пройти низом, - сказал Шерлок Холмс, озираясь с видом человека, преследуемого, и о преследовании догадывающегося. – Вот в эту арку, пожалуйста.
Мы прошли из одной подворотни в другую, пролезли в щель от отодвинутой доски в заборе и, наконец, оказались на заднем дворе какого-то серо-коричневого здания в два надземных этажа с мансардой.
- Здесь я снимаю квартиру, - сказал Холмс. – Три комнаты и мансарду могу использовать, как хочу. Дверь, конечно, уже заперта, а будить хозяйку бесчеловечно в такой час. Но вот, - он поглядел вверх, задрав голову и фамильярно похлопал по стволу росшую возле самой стены дома старую липу, - моя лестница в родные пенаты. А теперь и ваша. Прошу вас, доктор. Как говорят французы – се ву пле.
- После вас, - отступил я, - а то вдруг там кто-то есть. Меня сочтут за взломщика, да и вызовут полицию.
- Никого там нет, - отмахнулся Холмс. – Миссис Хадсон спит крепко, а ложится рано, - он всё же первым начал подниматься, ловко цепляясь за ветки, как обезьяна. В мгновение ока он взобрался на козырёк крыши и нырнул в окно мансарды, тогда и я последовал за ним.
Здесь на полу колыхался потревоженный слой пыли. Я, не удержавшись, чихнул несколько раз подряд. В ладонь Холмса, быстро зажавшую мне рот. Между прочим, чихать с плотно зажатым ртом, занятие не из приятных. У меня чуть барабанные перепонки не лопнули от натуги. Выждав мгновение, он отпустил меня и с какой-то невообразимой весело-брезгливой лихостью вытер ладонь о штаны.
- Будьте здоровы, доктор, - у него был несомненный талант говорить почти беззвучно, но при этом внятно.
- К чему же такие предосторожности, раз там никого нет? – спросил я, усиленно глотая, чтобы вернуть своим ушам первоначальную свободу.
Холмс виновато улыбнулся:
- Боюсь, что я ошибся. Видите ли, обыкновенно, уходя, я оставляю здесь... ну, скажем, своеобразный предохранитель. На всякий случай, - он показал мне не слишком длинную чёрную нитку. – А сейчас, как я заметил, он нарушен. Значит, в моей спальне побывали непрошенные гости, и они воспользовались моим чёрным ходом при входе или при выходе.
- Куда оправданнее было бы поставить такую сторожевую систему на дверь, ведущую в спальню с антресолей, из глубины квартиры, - заметил я.
Холмс кивнул:
- Там тоже есть.
- А знаете, - понизив голос, проговорил я, вертя ниточку в руках, - такое поведение, пожалуй, всё-таки отдаёт паранойей...
- Всё определяют обстоятельства, доктор, - не обиделся он. – А обстоятельства таковы, что и в собственную дверь станешь входить со стуком. Помолчите теперь немного, я послушаю.
Он встал на колени и, прижав ухо к щели в полу, некоторое время оставался в таком положении, молчалив и неподвижен. Потом пружинисто поднялся.
- Я никого не слышу. Либо гости уже ушли, либо мою нитку сбила кошка. У моей хозяйки живут сразу три кошки. Я сейчас весь обратился в слух, но не услышал ничего: ни дыхания, ни биения сердца.
- А вы вообще-то способны отсюда услышать дыхание или сердцебиение человека, находящегося в комнате? – недоверчиво спросил я.
- У меня уши, как у трепетной лани, - успокоил Холмс.
- Не знаю, насколько она хорошо слышит, трепетная лань, - проворчал я. – Разве что вы на размер намекаете.
Впрочем, это был напрасный выпад – уши у Холмса были скорее маленькими, чем большими и ничуть не оттопыренными. Вероятно, меня снова захватывало раздражение, порождённое беспокойством и дурным самочувствием.
Холмс между тем подцепил и откинул крышку люка, присел на корточки и заглянул в него, вытянув шею так, что голова его свесилась между колен.
- Да, у меня и вправду кто-то побывал, - сказал он настороженно. – Кто-то побывал и что-то принёс. Посмотрите, этого здесь раньше не было.
Он слегка посторонился, и я, заглянув в комнату, увидел большой фанерный ящик, обшитый грязной парусиной с фиолетовыми буквами, слишком большой для посылки, но, вероятно, всё-таки являющийся посылкой – из-за фиолетовых букв и сургуча. Никого постороннего в комнате на первый взгляд не было.
- Послушайте, но не могли же этот здоровый ящик просунуть в комнату с чердака, - сказал я. – Мы бы следы в пыли увидели.
- Конечно, нет, - отозвался Холмс. – А следов мы бы не увидели: здесь сквозняк, пыль носит, как февральскую позёмку. Кто-то же всё равно здесь был. Кто-то сорвал мою нитку. Ну а ящик... Сейчас посмотрим, что это за ящик.
Холмс взялся руками за края отверстия и ловко соскользнул в него, мягко спрыгнув затем на пол. Я последовал за ним, хотя и с меньшей ловкостью и, когда спустился, он зубами раскрывал перочинный нож – слишком тугой и неподдающийся. Его лицо было очень серьёзно и сосредоточенно. И он побледнел.
Я присмирел, почувствовав некую тревожную робость. Посылочный ящик был мне чем-то неприятен: и пятна на обшивающей его парусине казались какими-то зловещими, и запах, который, мне казалось, улавливают, несмотря на насморк, мои ноздри, беспокоил память чем-то знакомым, отвратительным.
Холмс разрезал веревку, сломал сургуч. Мне показалось при этом, что ему не хочется разворачивать парусину голыми руками – пальцы его брезгливо шевелились. Но всё-таки он развернул и размотал упаковку. Под ней, действительно, оказался фанерный ящик, забитый гвоздями. Весь низ его промок тёмной жидкостью, и зловоние, только намеченное прежде, сделалось нестерпимым, едва мы обнажили фанеру. Бледное лицо Холмса стало нежно-зелёным. Судя по тому, как часто он переглатывал, его рот наполнился слюной. Я понял, что его вот-вот вырвет. У меня же, наоборот, во рту всё пересохло, а в голове тонко запело, словно где-то в моём черепе заблудился комар.
Холмс поддел крышку лезвием ножа, надавил ладонью, и гвозди со скрипом вышли из гнёзд.
Мне не хотелось, совсем не хотелось заглядывать в этот фанерный ящик, но, словно кто-то невидимый властно взял меня за шиворот и наклонил над ним. Я увидел позеленевшие части разъятого трупа какого-то смуглого при жизни, южного типа человека – непальца или индуса, разрубленного не меньше, чем на восемь частей. Особенно впечатляла, вызывая содрогание, голова в полуразмотанном, некогда белоснежном тюрбане и с золотой серьгой в ухе.
Перед глазами у меня всё поплыло, я ощутил острый приступ тошноты, а потом вдруг, словно кто-то задул свечу, сразу упала тьма.
Жуткое зрелище послужило роковым толчком для меня – я впал в тяжёлое лихорадочное беспамятство.
Трое суток я метался в бреду и жару, на грудь мне давила, мешая дышать, невыносимая тяжесть, а голова раскалывалась от боли.
Помню только, что, когда мне становилось совсем невмоготу, и кошмарные видения заставляли моё сердце трепетать, а голову больно сжимал огненный обруч, я неизменно ощущал на своём пылающем лбу прохладную узкую ладонь и слышал глуховатый высокий голос, говорящий мне какие-то тихие успокаивающие слова. Мне становилось от этого легче и я затихал. Тонкие пальцы Холмса зарывались мне в волосы, и всё моё воспалённое тело охватывала истома, а головная боль притихала, позволяя мне уснуть.
Я очнулся вечером – вечер вообще для меня самое благоприятное время – и обнаружил, что лежу в постели в комнате Холмса, что я мокрый от пота из-за резко упавшей температуры, и от этого же меня трясёт так, что зубы стучат, что Холмс тут же, в комнате, что-то пишет за столом, но пишет вяло и, судя по всему, почти засыпает.
Именно тогда, глядя на его острый профиль, слыша скрип по бумаге его пера, я вдруг подумал о том, что уже сильно привязался к этому человеку и никогда не смогу его воспринимать, как мельком задевшего по краю моей жизни.
Тут он, задремав, и вовсе выронил перо, вскинулся, разбуженный этим, и стал тереть лоб краем ладони, как человек, надеющийся всё-таки побороть сон ради какого-то важного дела.
Я приподнялся на локтях и тихо позвал его. Он повернулся ко мне с усталой улыбкой:
- Чуть получше, Уотсон?
- Да. А что со мной было, Холмс? Горячка? Я плохо помню эти дни...
- Скорее, всё вместе. Доктор Арбетнот начал опасаться, не застудили ли вы лёгкие – у вас жуткий бред был, просто жуткий. Но раз вы пошли на поправку, значит, эти опасения, слава богу, напрасны. Но вы дрожите. Вам холодно? – вдруг обеспокоился он.
- Нет, это, должно быть, просто от слабости.
Он подошёл и привычно тронул мой лоб, на ощупь определяя температуру.
- О, как хорошо снизилась, - сказал он удовлетворённо. – Теперь вам нужно переодеться в сухое, немного поесть и уснуть. Знаете, я взял на себя смелость велеть перевезти сюда ваши вещи. Сейчас, - он вышел и через минуту вернулся с моей ночной сорочкой из тёплой фланели. – Вот. Переодевайтесь, а я пока.., - не договорив, он снова исчез за дверью.
Прошло, должно быть, минут пять, и дверь снова тихонько приоткрылась. Я увидел женщину – скорее даже даму – в строгом домашнем платье и чепце. На вид ей было лет пятьдесят или около того, в волосах уже появились седые пряди, а в глазах – та цепкая внимательность, которая свойственна лишь определённому типу пожилых женщин.
- Доктор Уотсон, - проговорила она, - выговаривая слова очень правильно, как коренная жительница Лондона, причём привыкшая вращаться в кругах выше среднего уровня. – Могу ли я войти? Не стесню ли я вас своим появлением? Я принесла вам бульон с сухариками, более тяжелая пища вам пока что противопоказана.
Я смотрел во все глаза, стараясь понять, кто это.
- О, прошу меня простить, - спохватилась она, - я совсем забыла, что не представлена вам. Я – Хадсон, вдова Хадсон, ваша квартирная хозяйка. Мистер Холмс снимает эту квартиру у меня, он сказал, что вы будете равноправными компаньонами.
- Это новость, - ошеломлённо пробормотал я, но поднос с бульоном уже ожидал перед моим носом, так что разумнее было воздержаться от выражения недоумения, а спокойно поблагодарить и взяться за ложку.
Оказалось, я не представлял себе, насколько в самом деле ослабел. Едва справившись с половиной порции, я почувствовал, что неудержимо засыпаю и только успел отставить чашку, чтобы не разбить, как стремительно погрузился в глубокий сон. Даже не помню, оставалась ли при этом миссис Хадсон в комнате или вышла.
Проснулся я ранним утром, чувствуя себя здоровым и полным сил. Было ещё темно, рассвет едва брезжил. В ногах своей кровати я увидел свой домашний халат, оделся и вышел из комнаты.
Холмс спал в гостиной на узком диване, одетый в домашнюю куртку. Вид у нег был как у человека, прилёгшего на минутку, но нечаянно заснувшего на часы, а одеялом ему послужила целая кипа развернутых и в беспорядке наваленных друг на друга газет. Я едва раскопал его из под этого бумажного завала.
- Который час? – хрипло спросил он, моргая и растирая кулаком замятую диваном щёку.
- Скоро восемь пополуночи.
- А день какой?
- Вот этого я вам сказать не могу, - признался я. – У меня самого проблемы с календарём. Можно попробовать определить по дате «Вечернего листка». Вон он, у вас в ногах. Похоже, вы посвятили не один час изучению печати, перед тем, как заснули.
- Да, я читал о подробностях исчезновения хозяйки меблирашек и пожаре в «Голубом озере». К сожалению, газеты, как всегда, противоречивы и недостоверны. Боюсь, что я заснул прежде, чем успел отделить зёрна от плевел.
- Вы устали, потому что ухаживали за мной, - сказал я. – В моменты проблеска сознания я чувствовал вас у своей постели днём и ночью. Вам теперь долго нужно отсыпаться, только удобнее было бы делать это в своей постели, а я вас из неё вытеснил.
Он заметно смутился и махнул на меня рукой:
- Ну, ну, всё это пустяки. Вы не доставили мне особенных хлопот - довольно смирный пациент, - тут он чему-то усмехнулся. – А сейчас можете оказать и огромную услугу, если сварите кофе на углях. Умеете?
- Умею, - улыбнулся я и взял серебряную джезву.
Холмс снова зашуршал газетами, а я. выждав немного, не выдержал и спросил:
- Скажите, как вам пришло в голову представить меня своей квартирной хозяйке как равноправного компаньона?
Холмс отложил газету в сторону.
- Уотсон, я надеюсь, что так и будет. Вы не можете вернуться в Пакэн, да это и не подходит для вас. Я снимаю эту квартиру – чрезмерно большую и чрезмерно дорогую для меня – в двух шагах от муниципально-арендованного госпиталя. Миссис Хадсон – сама скромность и прекрасная хозяйка. Слуг она не держит – со всем управляется сама, приходит только поломойка по вторникам и четвергам. Кстати, вы ей сразу понравились. Мне – тоже, - неожиданно тихо добавил он, и, судя по его виду, это не было дежурной фразой.
Я недоверчиво хмыкнул: не знаю, как Холмсу, но миссис Хадсон едва ли мог понравиться подозрительный субъект, небритый, в пропахших рыбой лохмотьях, вторгшийся в её дом без предупреждения через крышу и немедленно свалившийся в горячке.
- Наверное, я должен рассказать, что здесь происходило в те трое суток, которые выпали у вас из памяти, - сказал Холмс. – Когда вы увидели в посылке расчленённый труп, вы упали на пол без чувств, и я, перенеся вас на кровать, почувствовал, что вы весь горите. Миссис Хадсон побежала за доктором и за полицией, а я, растерев вас уксусом, счёл свой кураторский долг исполненным и, взяв увеличительное стекло, стал рассматривать это своеобразное почтовое отправление с его помощью.
Ящик, как сообщила мне миссис Хадсон, принесли двое посыльных часа за два до нашего возвращения – то есть уже по темноте. Они сказали, что в ящике книги. Адрес был написан, как положено, но меня немного смутил сургуч – на почте пользуются обыкновенно красным или коричневым, а это был почти чёрный, сильно загрязнённый. Я спросил, как выглядели посыльные и миссис Хадсон описала мне их, но в нашей почтовой конторе я таких никогда не видел. Тем не менее, они были в форме почтового ведомства, и они настояли на том, чтобы занести ящик прямо в спальню.
Материя, которой этот ящик был обернут, парусина. Более того, она уже побывала в деле – я заметил на ней следы водяных брызг и оторванную петлю кренгельса. Сам ящик грузовой, стандартный, из-под мыла. В нём даже ещё остались крошки. Это французское лавандовое мыло, у нас его не производят, ввозят из Франции. «Мыльные» баржи из устья Темзы подходят к грузовым причалам, один из которых – тот самый причал Кайла, где нашли тело вашего брата. Теперь веревка. Это просмолённая пенька, завязанная, к тому же, морским узлом. И всё это отсылает нас к Темзе.
Что касается самого тела, я успел лишь бросить взгляд на него, как явилась полиция в лице всё того же Грегсона со свитой. В лицо я труп не опознал, но, учитывая азиатский тип, следы йода под ногтями и кастовый тилок, перед нами оказался не кто иной, как пропавший доктор Лей. Не знаю, как удалось всё это время сохранять его относительно свежим – может быть, в труп введён консервирующий раствор – но разложение мало-помалу всё-таки делало своё дело, и комнату мне пришлось долго проветривать, хотя тело сразу унесли.
Все свои соображения я честно высказал полиции, после чего они забрали труп с собой вместе с ящиком, и уехали. Полагаю, он сразу же попал на стол к Вобле Мэртону, которого мы с вами ещё навестим.
- Но кто и зачем мог вам прислать эту ужасную посылку?
- Кофе! – крикнул Холмс и, выхватив джезву с углей, принялся разливать её едва не перекипевшее содержимое в чашки.
- Сахар, молоко, может быть, коньяк?
- Нет, благодарю вас, просто кофе, - ответил я.
Сам Холмс пил с сахаром, причём в изрядном количестве. Но больше всего меня удивило то, что вода в чашке едва не кипела, а Холмс, тем не менее, пил её залпом, без всякого вреда для себя. Можно было подумать, что у него асбестовая глотка.
- Над этим я тоже ломал голову, - продолжал он, покончив с первой чашкой и наливая себе вторую. – Во-первых, ящик велик и тяжёл, и вряд ли его снаряжали здесь, под нашими окнами. Значит, привезли. Как раз напротив нашего дома находится пивная «Аист», а при ней всегда служат мальчишки – народ сметливый и наблюдательный. Я потратил десять минут и три шиллинга и уже знал о гужевом движении на Бейкер-стрит абсолютно всё. Задача облегчалась ещё и тем, что время доставки мне сообщила миссис Хадсон. Так вот, дорогой мой доктор, ящик привезли в карете почтового ведомства – тут уж ничего не попишешь. Мальчишка видел государственный герб и рожок – всё, как полагается.
- Труп прислали по почте? – изумился я. – Да этого не может быть.
- Верно. Не может быть. И очень опасно, потому что проследить почтовые отправления очень несложно.
- Что вы и сделали? – подхватил я.
- Что я и сделал. Оказалось, экипаж был нанят за весьма большую сумму в почтовом ведомстве.
- Наниматель?
- Джон Уоррон. Люпус.
- Как, снова Люпус?
- Да, снова Люпус. И это – самое загадочное. Если Лей был убит и расчленён по приказу Люпуса, то зачем его труп прислали сюда? А если всё обстояло иначе, то тем более, зачем его прислали мне? Неужели.., - тут Холмс замолчал и принялся яростно теребить мочку уха, словно хотел бы его оторвать.
- Вот что я слышал, - вдруг припомнил я. – Там, в подвале «Голубого озера» кто-то из людей, связавших меня, сказал фразу, насмешившую остальных: «Гомо гомини люэс эст». Мне известно, что это искажённый «девиз» Уоррона, но я не знаю, в чём тут соль.
- А люэс – это...? – спросил Холмс, усиленно сводя над переносицей брови.
- Сифилис. Тяжёлое, опасное и почти неизлечимое венерическое заболевание.
- Ах, да, - спохватился он, - я ведь знал об этом. Вы помните, сифилисом страдал молодой Крессо, один из утопленников, у которого в кармане нашли визитку вашего брата. Нам бы следовало разузнать о нём. Но прежде всё-таки нанесём визит Мэртону... Да! А вам всё это ещё по-прежнему надо? Или давешние приключения остудили ваш пыл?
- Мне всё это ещё по-прежнему надо, - упрямо ответил я.
- Тогда ещё кофе.