Как, оказывается, трудно любить то, что не выбирал.
Свою жизнь – здесь.
И этот город.
Особенно – этот.
Почему-то это и есть родина. Промахнулись, с неба падая. Как на вокзале, на обочине, на полдороги из ссылки: застряли, увязли, выдохлись, не вписались в вагон, плюнули да остались. Еще не ГУЛАГ-земля, но уже снега, и тишина - как перед выстрелом: оглушительная. От Вятки до Москвы с Бургами – верст, верст, как до неба. Тут и время-то по-особенному идет: словно бы мимо нас. «Это – твой город?!» Мой, мой. Мое пространство.
Как у мухи в стакане. Вроде, жив, белый свет видать, а пробиться не можешь, головой – в стенки…
И не в том дело, что мал город. Иногда кажется, что ему все равно, есть мы здесь или нет. Что он без нас обойдется. Уже не ссылка, но еще не там, где жизнь. Не там, где место действия.
В Питере жить и не писать – легче с ума сойти. Стоит на улицу шагнуть – и что-то оживает, дышит, движется, представляет картины из жизни – твоей! – смотри и живи. Не зря шагал.
На Урале тяжелее, там как будто вглубь все уходит, как порода, и пока не проживешь все, что хочешь написать, от и до, - ничего не напишешь.
В Питере – вверх. На Урале – вглубь. А здесь?
А наш город как будто и не ждет от нас ничего. Ну, не написал. Не спел. Не стал. Не потянул. Не прожил. Не так, как хотел. Ладно уж, живи себе да не мучайся, хоть пей, хоть – просто так. Никто и не узнает. Какой тут рок-н-ролл, подумай сам.
А правда, какой?
Не простой, а золотой, титулованный – родина у нас тут русской романтики. Как мило все начиналось – провозгласились, обрадовались. «Аналогов в мире нет!» - Пух, кажется, выкрикнул. Хватало того, что мы есть. Что тут вообще рок играется. Было, однако, во всем этом что-то, лишь нам присущее, и от чего бы мы отряхнулись, не веря в собственное счастье. То, что называется слезным словом «провинциальность».
Провинциальность рок-н-ролльная – это не ухватки. Не речь (от вятских интонаций избавиться – в Москву позвонить минут на пять). И не тематика какая-то особенная: если бы! Недаром же рок-журналисты местные обожают «конкурсы двойников»: свои Сиды, Джимы, Яны, Курты, Викторы, Егоры. «Кто говорит – плагиат, я говорю – традиция». Но даже если ни с кого не «сдирают» - не круто, и все. Местные умиляются, гости города в зале тоскуют. Неглупо, правильно спето, ловко сыграно, но как-то наивно. С оглядкой. Как будто сказать нечего.
Поэтому слово «романтика» - оно хитрое. Удобное! Оно все скрашивает, объясняет, прикрывает, как занавесочка кисейная. У нас тут романтика – и не надо нам вашей крутизны, не надо ни вверх, ни вглубь, ни рваться, ни метаться, мы, мол, народ созерцательный, а занавесочка все прикроет: что не можем как в Питере, не можем как на Урале, не можем, как надо бы на этой самой родине русской…
Какой такой – русский, уже немного разобрались, отдышались, а раньше все думалось: какой-то никакой, как вода пресная. С детства осталось: был у меня в школе атлас, где 15 дружных республик символизировали мальчики и девочки в народных костюмах. Четырнадцать – яркие, самобытные, а русского Ванька принарядили по случаю: белый верх, темный низ и пионерский галстук. Долго в сознании держалось: русское – отжившее, скучное, чаще – стилизованное…
А вятский – это какой? «Не вятский» - это все знают, это комплимент в родном городе. Что у нас есть от самих себя – вятских? Что мы берем с собой, уходя, уезжая, прощаясь? Неужели только «ли-ко чё», серость, грязь и недоуменные взгляды на улицах, да дымковскую игрушку, которую не понимаем: странная она, почему такая яркая? Что тут до нас было такого разноцветного как салют, что было в той жизни, которой нет у нас?
А романтика здешняя – это что? Чувства особенные, порывы прекрасные, отношения, может, возвышенные, лишь нам присущие? Дух, может быть, атмосфера родства? Даже не смешно. Здесь каждого по одному, как в коллекции. Опять же, в школе, когда тошнило от всякой романтической чуши, – паруса алые, шхуны-бригантины-мечтатели, - спросила девчонку поумнее да постарше: объясни ты мне, что такое романтика? А она: «Ну, едешь ты, скажем, ночью в поезде, за окнами – туман, огоньки мигают…Вот, это и есть».
Неужели у нас тут, в Вятке, родина этих самых туманов с огонечками, – в головах, в текстах, в отношениях, в декларациях?
Самопровозгласились. Захотел – стал. Тыл у нас тут глубокий, никаких немцев, вот и рвем на передовые: «лучшая вятская группа «ФБР». Прямо как Лука у Горького: во что веришь, милачок, то и есть. Да нет, ты будь, Ваня, будь. Захотел – будь. Никто не перечит. И мы тоже захотим – и будем. Вот соберемся с силами – и захотим. Вот соберемся…
И будем собираться еще много-много раз. Рок-лаборатория третьим рок-фестивалем себя с умом утвердила. Чувствовалось желание все поднять от просто игрища до выброса заряда нужного в верное поле-пространство. Жаль, что все нет и нет буклетов с текстами – а был бы прямо-таки бестселлер. Групп у нас – батюшки, кого только нет, золотые россыпи, а в тексты вслушиваемся, кривясь: где ж ты, вятское солнышко, вышло бы на сцену, и всем бы легче стало – дождались.
Каюсь, но не могу писать о группах, поющих не на родном языке. Наверное, среди них есть очень хорошие группы. Но пение по-аглицки в провинции меня не пугает, не настораживает, а просто становится все равно. Хорошую англоязычную группу из Вятки послушают, скорее, в Дании-Германии, чем в Сибири. И куда-то пропадает первобытная рок-н-ролльная магия английского языка…Петь здесь по-английски – не то, чтобы плохо. Это просто немножко мимо жизни. Правда, когда Ната Ли – Лазурич – да просто Тигина пела по-немецки «Sterben», забывалось и качество записи ужасное, и влияние летовское. Потому что во всем альбоме «Жизнь и послежизнь Натальи Лазурич» жизнь настоящая и корни живые чувствовались:
«Приходящий, уходящий, соблазняющий, манящий
Дух свободы бытия.
Анархистско-пацифистский и хиппово-металлистский
Запах ветра и дождя…
Ненавязчиво, но пошло – стук оторванной подошвы:
Это движется весна.
И завыла по-собачьи, заурчала по-кошачьи
Предрассветная луна.
Кто-то рядом, кто-то дальше, кто-то позже, кто-то раньше –
Будет дом один на всех.
Людям Бога не опишешь: замолчи – и ты услышишь
Идиотский чей-то смех.
И, прощаясь на ступенях, опустившись на колени,
Подлецам прости грехи:
Только травы, только звери для тебя откроют двери,
Для тебя – в мои стихи…»
И когда Стас Свинцов, только начавший петь один, записал песню «Руби», тоже жизнь чувствовалась, а не безвоздушное пространство.
Тех, кто должен был все осмыслить, рок-журналистов, у нас сейчас предостаточно для жанра, в котором они творят: для жанра отчета. Правда, иногда в отчет врывается колорит личности автора, и тогда вместо обычных «были-играли» сообщается: «Были, играли, упились, разошлись, а в конце я сыграл – побольше бы таких мероприятий!» Да еще сокрушаются: отыграли – и опять тихо, где ты, родина русской романтики?
Я не хочу сказать, что нет тут ничего – ни родины, ни романтики. Я хочу, чтобы она была, романтика, потому что родина есть. Ведь «провинциальность» на самом деле – не ругательство вовсе. А созерцательность – не синоним болота. А родной язык – не только словечки диалектные, и уж точно не песенная непроговоренность и косноязычие, от которых не избавит никакой разговор с Москвой, даже самый задушевный.
Целились в белый свет как в копеечку, провозгласились и вдруг попали в точку: живая родина, тонкий, хрупкий город. Если он позволит себя понять, то окажется, что в нем живы все времена, все голоса, все церкви. Что здесь можно чувствовать важное, не получая ни писем, ни телеграмм: он сам тебе все расскажет о тех, кого любишь. А значит, и мы расскажем, когда услышим. Себя услышим. В нас говорит наша родина.
Я не к тому, что надо, скажем, местную тематику из сводок новостей в тексты внедрять или песни русифицировать натужно, как это теперь делается: ой да ой, полюшко-волюшка – вот и русская песня. Я к тому, что, если почувствуешь свою родину и себя на родине нужным, это, конечно, не накинет таланта или чувства рок-н-ролла сверх того, что Богом дано, но ты уже никогда и нигде не будешь неуместным, опоздавшим, отставшим, нелепым, обделенным, ссыльным, да и просто «никаким».
А что не ждет нас собственный город – так дай ему знать, что не обманется, ожидая.
А что до романтики – те же «Алые паруса», расфасованные по бредовым песням на пионерских посиделках, на самом деле – бесстрашная и нежная история-подарок, написанная вятским человеком с его здешним, нашим мироощущением и попыткой так и жить – под взглядом своей любви: «Я здесь! Это я!»
Чтобы узнали. Чтоб не перепутали в последний момент. Это мы тут жили. Мы тут ждали. Это мы – тут. В нашем городе.
В Питере – вверх. На Урале – вглубь. А здесь – туда, где родина.
Если так – нам всегда будет что спеть. И о чем сказать. И это будет наша музыка – написанная, спетая. Прожитая.