1. Алёша
Алёша был странным мальчиком. Нет, не потому что носил в себе астму, имел чрезмерно большую голову, малый рост и короткие деформированные ноги. Скорее, вопреки всему этому. Было бы нормально, если б Алёша относился к окружающему миру агрессивно, мстил здоровым детям за то, что он не здоров, и походил на одинокого злого волчонка. Однако этот мальчик удивил меня лучистыми глазами, светлой улыбкой и невероятно добрым сердцем.
Я встретила Алёшу, когда пришла в школу после пединститута и стала классным руководителем 7 «А» и учителем истории. Однажды после уроков я сидела в своём кабинете и проверяла тетради. В дверь постучали.
- Да-да, - крикнула я, не поднимая головы от рабочего стола.
- Ольга Николаевна! - В дверь просунулась вихрастая большая голова Алёши. - Ольга Николаевна, я сегодня дежурный.
- Проходи, - сказала я, немного смущаясь своего пристального взгляда. Я ещё не привыкла к этому мальчику.
Алёша, не торопясь, поднимал стулья, ставил их на парты «шалашиком» и, улыбаясь, поглядывал на меня. Я чувствовала его взгляд, и мне становилось всё больше не по себе.
- Вы очень напомнили мне Веру, - сказал Алёша, взгромоздив на парту очередной стул.
- Какую такую Веру? - Я подняла брови. - Кто это?
- Ну-у, Вера - это... Вера. - Он светло улыбнулся и поковылял к моему столу. - Есть такие люди, о которых трудно говорить. Она - такая. Имя у неё правильное.
Алёша посмотрел на меня ярко-синими глазами, и я улыбнулась ему в ответ:
- И чем же я напомнила тебе Веру?
- Вы вот голову наклонили, как она. - Алёша начал рассматривать меня, как искусствовед картину. - Шея у Вас такая же, как у неё.
- Ну, знаешь, - вспыхнула я. - Шея... Это уж из области приватности.
- А что такое «приватность»? - Ничуть не смутился он.
- Это личное, - строго посмотрела я на Алёшу. - Очень личное.
- Ну, какое же это личное, - вдруг рассмеялся Алёша, запрокинув свою большую голову. - Шею же все видят. Личное - здесь, - тихо добавил он, прикладывая ладонь к «солнечному сплетению».
- Откуда ты знаешь, что здесь?
- А здесь болит очень, когда плохо. Но мне редко бывает плохо.
- Как так? - встрепенулась я. Я тогда не достаточно хорошо знала Алёшу.
- Вы ведь понимаете, что каждому отмерено определённое количество горя?
- С чего бы мне это понимать? - Уставилась я на мальчика. - С чего тебе это понятно?
- Мне Вера сказала. А ещё она мне сказала, что своё горе я уже отработал.
- Это как?
- Ну, посмотрите на меня! - И Алёша неуклюже повернулся вокруг себя, как если бы показывал мне новый костюм.
Мне стало горько. Алёша замахал руками:
- Да нет, я не к тому! Не жалейте Вы меня, я очень счастливый человек. Всё моё горе кончилось, когда я вдруг понял, что мне себя не переделать. Ну никак! А зачем убиваться по тому, что нельзя переделать? Ведь смысла нет. Я и перестал. И все как-то сразу перестали замечать меня таким. Просто я не несу в себе это горе, и всё. Оно не живёт с теми, кто не хочет его нести. А недавно, - Алёша подошёл совсем близко ко мне и зашептал почти в самый висок, - Лена Полозова переслала мне через Мишку Ручкина записку с этим... как его... приватным содержанием, - и звонко щёлкнул языком.
- Везёт же Лене Полозовой, - щёлкнула языком я.
После того, как Алёша ушёл домой. Я поднялась в учительскую, чтобы отнести журнал, и встретила там Валентину Николаевну, школьного секретаря.
- Что-то Вы долго сегодня, Оленька, - улыбнулась она мне.
- Тут такое дело, задумчиво произнесла я. - С Алёшей говорила. Почти о смысле жизни.
- Это ни с Поповым ли?
- С ним.
- Удивительный ребёнок, - покачала головой Валентина Николаевна. - Вера Петровна нашла его в мусорном контейнере почти замёрзшего. Ему было дней семь от роду.
Я опустилась в кресло.
- Да, девочка моя, - продолжала Валентина Николаевна. - Иногда дети успевают увидеть в жизни гораздо больше, чем взрослые. Им, правда, очень трудно оставаться после этого детьми. Но некоторым удаётся. До свидания, Оленька!
- До свидания...
С этого дня Алёша Попов стал для меня самым высоким человеком в школе.
2. ... И не введи нас во искушение...
Никто и не знал, что у Лены Ковалёвой такой красивый прадед. На прошлой неделе родители привезли его из Волгограда. После смерти своей жены, он три года жил один, сам справлялся с хозяйством и худел от тоски. Но уезжать не хотел. В этом городе он столько лет был счастлив. К нам Леонид Алексеевич Ковалёв пришёл после того, как Ольга Николаевна, классный руководитель, предложила провести встречу с ветераном Великой Отечественной войны.
- Эта встреча очень важна для того, чтобы мы с вами не забывали нашей истории. Ветераны - уходящая натура этой самой истории. - Ольга Николаевна была совсем молодой и смущалась, когда говорила о чём-то важном.
Руку подняла Лена Ковалёва:
- Я могу пригласить прадедушку. У него много интересных случаев с той войны в памяти сохранилось. И он так умеет рассказывать! Он хотел до войны в театральный институт поступать.
- Вот и хорошо, - с облегчением вздохнула Ольга Николаевна. Видно, по плану внеклассной работы очень нужна была эта встреча.
Договорились на четвёртое мая. На последнем уроке, а это была история, Ольга Николаевна отправила Лену домой за прадедушкой, а меня и Славку Коновалова - за подарком ветерану. В книжной лавке мы приобрели книгу об Александре Невском, а в цветочном киоске ветку мелкой гвоздики бордового цвета, почти в тон книжного переплёта.
- Вас только за смертью посылать, - огрызнулась Танька Новикова, староста, когда мы, запыхавшиеся и мокрые, вбежали в класс. Мне кажется, она и во сне ворчит.
Только мы успели прошипеть в танькину сторону, что ей лучше было бы вообще помолчать, как в класс вошла Лена Ковалёва, а за ней - Леонид Алексеевич. Никто и не знал, что у Лены Ковалёвой такой красивый прадед! Нет, правда, я слышал, как над классом пронеслось: «А-а!..», потому что сам принял участие в этом восторженном хоре.
Леонид Алексеевич был очень высоким и, как бы сказала моя мать, невероятно породистым стариком. До сих пор чувствовалась в нём солдатская выправка. Копна седых блестящих волос, зачёсанная назад, предавала ему величественный маршальский вид. «Как лев зимой», - так бы сказал мой отец. Узкая шкиперская бородка шла от виска до виска, и делала его лицо особенно чётко очерченным. Ему было восемьдесят шесть. Но я не мог определить, моложе он своих лет или старше - лет на сто.
- Здравствуйте, ребята, - сказал он тихим, спокойным, очень ровным голосом. - Я очень рад, что мой приезд вам пригодился. Мне пришлось немало поразмыслить, прежде чем я принял решение рассказать вам именно то, что сегодня поведаю. - Он прошёлся по классу, как уставший от сражения адмирал по палубе своего корабля. - О том, что война - страх, боль, смерть, потери, потери, тысячу потерь, - всё это вы знаете из учебников истории. - Леонид Алексеевич обернулся в сторону притихшей Ольги Николаевны и улыбнулся ей светло и приветливо. Она смутилась, покраснела и улыбнулась в ответ. - Не дай вам Бог узнать это наяву. Мне хотелось бы рассказать вам случай, после которого в молитве «Отче наш» я делаю особое ударение на прошении «...И не введи нас во искушение». Я расскажу вам о том, что война - это всегда выбор, и самое главное - не поддаться общему искушению стать до конца зверем.
Леонид Алексеевич подошёл к окну и замолчал. На его скулах заходили желваки. В классе наступила мёртвая тишина.
- Как-то раз, - начал он после напряжённого молчания, - году в сорок четвёртом, в самом начале августа, я пошёл прогуляться по окрестностям только что взятой нами польской деревеньки. Мой приятель, Андрюша Кривцов, светлая ему память... - Леонид Алексеевич широко перекрестился. - Он погиб на одной из улиц Берлина... Так вот, он предупредил меня не бродить в одиночестве, поостеречься пока. А у меня натура такая: новое место я должен обшарить самостоятельно, один, потому что сентиментальный очень. При виде красоты - берёзка там какая-нибудь или пригорок живописный, а ещё пуще - луг цветущий, долгий, до самого горизонта, - расплакаться мог. Прямо разреветься! Сильно стыдился этого. Сейчас-то чего уж стыдиться, - как-то грустно улыбнулся он и длинно вздохнул. - Стариковы слёзы такие же близкие, как и девичьи... Андрюша предупреждал меня от смерти. А я нашёл там, за осиновой рощицей, ответы на многие вопросы, которые бились в моей голове с самого начала войны: как в человеке просыпается зверь? Почему зверь бывает сильнее? Как остановить это адское превращение?..
Я присел на твёрдую, с жёсткой травой кочку. Было тихо. Я ошалел от этой тишины. Пахло домом, Родиной, почему-то Волгой, пахло грибами и туманом. Я закрыл глаза. Война заканчивалась. Это точно знали все: и мы, и немцы. Четыре года смерти. Одной смерти. Когда погибали наши солдаты, они знали, за что отдают свою жизнь. Когда семнадцатилетнюю девочку Зою Космодемьянскую вешали, на эшафоте она звонко крикнула: «Какое счастье - умереть за Родину!». За что умирали немецкие солдаты? За болезненную прихоть Зверя, сожравшего в человеке Человека?.. Я горько заплакал. Но вскоре почувствовал, что из ближайшего кустарника за мной наблюдают. Я насторожился и медленно потянул за ремень автомата, чтобы на всякий случай взяться за него поудобней. Куст колыхнулся, и оттуда донеслось робкое и дрожащее «Хенде хох!». Я медленно поднялся.
- Хенде хох! - Донеслось из-за кустарника как-то уж совсем испуганно, почти по-детски.
Я, внутренне перекрестившись, пошёл на голос. Затем, постояв у злополучного куста с минуту, я потихоньку отвёл колючие ветки в сторону и увидел... - Леонид Алексеевич мотнул головой, словно сбивая вдруг накатившую волну тоски. - Передо мной стоял мальчик лет шестнадцати, белобрысый, со смешными растопыренными ушами, в круглых очках на тонком носу. В его руках трясся автомат. Надо сказать, что и я по меркам смерти был очень даже молод: мне шёл на тот август девятнадцатый год. Но ведь у войны свои мерки. Она не согласовывает их с жизнью. Этот же показался мне совсем желторотым. Его тонкие губы непрестанно шевелились. Я молча смотрел на него, и сквозь звенящую, страшную тишину различал тихие всхлипы: «Мутер... Лизхен... Готт...». Я вдруг почувствовал к этому несчастному жалость, которую испытывают к покалеченному щенку или умирающему котёнку. Откуда он здесь взялся? Почему не отступил со своими? А может он такой же романтик, как я: вышел напоследок послушать тишины, а о нём и не вспомнили? Ни на один из этих вопросов я не получил ответа.
- Имя! - жёстко сказал я. Я только потом понял, что вообще-то в таких случаях начинают с другого.
Мальчишка затряс головой, не понимая, что от него хотят.
- Я - Лёнька, - ткнул я себе в грудь. - А ты? Имя?
- Леопольд... - заикаясь, прошептал он.
- Тёзка, значит, - усмехнулся я. - Пукалку-то свою убери. Убери, говорю, пукалку, а то, неровен час, отстрелишь себе чего-нибудь.
Леопольд держался за автомат, словно родился с ним. Он очень меня боялся, я понял это сразу.
- Ты это, Леопольд, - сказал я немного помягче. - Я ведь по закону военного времени должен тебя шлёпнуть. Ты понимаешь, о чём я толкую?
Мальчик смотрел на меня, как глухонемой, пытаясь по моим губам расшифровать то, что я ему говорю.
- Тебя, небось, месяц назад от мамки оторвали и сюда кинули. Ты хоть знаешь, зачем?
Я пристально посмотрел ему в глаза сквозь стёкла его круглых очков, по которым прыгали солнечные зайчики. И тут он сощурился, брови сложились смешным неровным домиком, и Леопольд забормотал, давясь слезами:
- Варум? Варум?
А потом быстро-быстро, о чём-то, верно, очень важном для себя, наболевшем. Вдруг я услышал метрах в ста пятидесяти - двухстах от кустарника, где я беседовал с маленьким немцем, окрики моих товарищей. Меня хватились и начали искать. Я совсем забыл о времени! Мне стало не по себе. Если увидят Леопольда рядом со мной, многое, что могут подумать. Военное время.
- Иди отсюда, - зашипел я на него и замахал руками. - Ком, ком, уходи, чего, дурак, уставился!
Леопольд тоже услышал окрики и понимающе закивал мне, нервно улыбаясь и бормоча: «Данке, данке шон, Лёнька!» и стал пятиться. Но оступился и, чтобы избежать падения, воткнул приклад автомата в мягкую землю. Однако не смог удержаться (кругом кочки, да и нервы на пределе), наткнулся на автоматный ствол грудью, продолжая улыбаться и благодарить, и... - Леонид Алексеевич закрыл глаза. - Как это произошло?.. Хотя и так было понятно, что этого пацанёнка вытащили из его родного кукольного домика где-нибудь во Франкфурте-на-Майне, не научив как следует обращаться с оружием. А оружие ошибок не прощает. У него дрожали пальцы, просто ходуном ходили, и, верно, зацепились за спусковой крючок. Автоматная очередь была быстрой и сухой, словно лопнул мешок с сушёным горохом и рассыпался по деревянному полу. Даже сейчас мне трудно объяснить мою моментальную реакцию, ведь я был поражён происшедшим. Я быстро забросал тело Леопольда ветками, листьями, травой и папоротником. И бросился навстречу своим товарищам. Они стали наперебой расспрашивать меня, что это были за выстрелы. Я, помнится, нервно так хохотнул и соврал мгновенно, что принял замшелый пень за медведя, ну и дал по нему короткую, а потом сам себя отругал за трусость.
- Вот ведь, - усмехнулся Василий Сидорович. Был у нас такой замечательный старикан. Старикан... А ведь ему тогда и сорока пяти не было. - Вот ведь, на фрицев в рукопашную ходил, а зверюгу, тварь Божью, испугался.
Поздно вечером я отправился на то место, где лежал Леопольд, прихватив сапёрную лопатку. Я понимал, что совершал преступление. Этот мальчишка - враг, фашист проклятый, незваным явившийся на нашу землю. И это было правдой. Но рядом вставала и другая правда. Жалкий, беззащитный, не умеющий в руках держать оружие, этот юнец не знал, понятия не имел, во что его ввязали, исковеркав судьбу, сократив жизнь до минимума, вырвав из рук матери, не дав попрощаться с любимой фройлян, кинули в самое пекло. Во имя чего? Зачем? Варум?
Я вырыл могилу и, перед тем, как стащить туда Леопольда, осмотрел содержимое его карманов. И здесь меня ждало ещё одно потрясение: вместе с фотографиями матери, бесцветной, совсем незаметной женщины без возраста и, вероятно, Лизхен, миловидной круглолицей девушки, я обнаружил маленький походный томик рассказов Чехова на немецком языке. Леопольд читал Чехова! - Леонид Алексеевич надавил большим пальцем на один глаз, потом на другой, словно загонял слёзы обратно. - Леопольд читал Чехова. После того, как я закопал могилу, я долго сидел на свежем холмике, курил и думал о том, что, наверное, смерть этого глупого маленького немца ненапрасна. Хотя бы для меня... Против искушения стать зверем трудно устоять. Гитлер не устоял. Те, кто был с ним за одно, не устояли. Не устояли и многие, пришедшие с войны, привыкнувшие к крови, боли, смерти, превратив и свою жизнь и жизнь своих близких в её продолжение. Но знаете, ребята, - голос старика звучал тихо, но твёрдо. - Первая победа Советской Армии была там, в Берлине. А вторая, не менее значимая, совершилась здесь... - Леонид Алексеевич приложил руку к груди, - в сердце. Пройдя ад, мы остались людьми. Оставайтесь людьми, ребята, что бы ни случилось...
... Я пришёл домой, молча разделся и тихо пробрался в свою комнату. Говорить ни с кем не хотелось. За окном пела весна. Она, наверное, и тогда, во время войны, тоже пела. Весна всегда приходит в срок и уходит, когда это нужно. Не зависимо от того, чем искушаем человек, что он творит с собой и этим миром.
Я подошёл к книжной полке и достал томик рассказов Чехова.
3. Могло быть и хуже.
Сергей Смирнов пришёл к нам в класс в конце ноября. Он переехал из другого города, какого-то совсем далёкого, чуть ли не с Камчатки. Он был выше на полголовы самого высокого из нас, и в плечах шире всех. В общем, решили его не испытывать, как частенько делают с новенькими. Хотя мне изначально не нравилась эта глупая и жестокая традиция. По-моему, это самое натуральное самоутверждение за счёт другого. Почему я так говорю? Потому что сам прошёл через это. Смирнов по своим физическим данным никак не подходил на роль жертвы. Да и внутри у него было что-то «железное». Или «каменное». Поэтому его просто молча оставили в покое.
Так случилось, что Ольга Николаевна посадила Смирнова рядом со мной, за последнюю парту. Он протянул мне руку, я пожал её. И за весь урок мы не обменялись ни словом, ни взглядом. Я следил за ним на протяжении всего учебного дня. Надо сказать, это было куда интересней, чем воровать на переменах девчоночьи тетради и потешаться над нелепыми и смешными признаньями на последних страницах.
Смирнов был спокоен, как танк. Казалось, никто и ничто его не задевает. Ни зависть Олега Смехова, чемпиона района по плаванью, ни кокетливые ухмылки Наташи Моревой. Она - особая. Но противно, что она знает об этом. По-моему, половина обаяния исчезает, если знаешь, что оно у тебя есть. Начинаешь включать его и когда надо, и когда не надо. Чаще, когда не надо.
В свой первый учебный день Сергей раньше всех решил самостоятельную по алгебре, раньше всех составил развёрнутый план по литературе, раньше всех закончил лабораторную по физике. И всё это с таким спокойным достоинством, что подозревать его в чванстве и зарабатывании авторитета «ботаническим» путём даже не пришло в голову. Все, и даже Олег Смехов, поняли, что он - лучший. А Смирнову, похоже, было всё равно.
Понятно, что появились охотники попасть в его свиту. Но так случилось, что Сергей очень осторожно выбирал себе друзей, по какому-то странному, таинственному способу. Лесть и предложение всевозможных льгот, действующих в классе, не трогали Смирнова. Он вообще обходил стороной наших «законодателей мод». Поэтому сначала он был один. Даже когда сидел со мной на уроках. Но однажды после Рождественских каникул, он подошёл ко мне и, немного смутившись, сказал:
- Михаил... Моя мать очень хочет познакомиться с моими друзьями. Я сказал ей, что ты - мой лучший друг. Прости, что ты узнаёшь об этом позже, чем она. Слушай, приходи сегодня к нам. Поболтаем, я тебе фотки покажу. Мама делает классный чай. Ты такого не пил никогда, на что хочешь спорим.
Я ошалел. Мне и во сне не могло присниться, что такой, как Смирнов, обратит своё монаршее внимание на такого, как я. Нет, я не был двоечником. Я даже троечником не был. Но кому до этого было дело? Меня в классе просто не замечали. Однажды забыли даже с днём защитника Отечества поздравить. Всех поздравили, а меня - забыли. Я помню, как Ольга Николаевна, смущаясь и краснея, приносила извинения за весь класс. Но классу было всё равно, поэтому я не особо поверил в «искренность раскаяния». Я привык быть никем. А тут вдруг сам Смирнов!.. Я, заикаясь от волнения, дал согласие.
Ровно в шесть часов вечера я позвонил в дверь квартиры Смирновых. Открыла мать. Она была маленькой темноволосой женщиной с блестящими карими глазами и грустной улыбкой.
- Миша, здравствуйте, - почему-то на «Вы» обратилась она ко мне. - Я очень рада. Серёжа! - крикнула она в глубь квартиры. - Встречай гостя!
Из комнаты вышел Смирнов в смешном свитере с Микки Маусом на груди.
- Проходи, дружище, сказал он и пожал мне руку.
Мы прошли в его комнату, которая показалась мне очень чистой. Вообще, это было жилище спартанского воина. В углу - шведская стенка, набор гантелей, гиря, штук десять разноцветных эспандеров на маленькой тумбочке. У окна - стол, по левую руку от него - книжный шкаф, по правую - узкая жёсткая тахта.
- Присаживайся, - указал он мне на тахту. Пока мама готовит чай, я хочу тебя познакомить с моим городом. - И он назвал городок, имени которого я так и не запомнил. - Я его очень любил. Я и сейчас его люблю. Просто сложилось так... - Сергей нахмурился и потемнел. - Случилось так, что мы должны были уехать. Ну что ж, - тряхнул он головой, - Могло быть и хуже!
Я смотрел на фотографии города и не находил в нём ничего привлекательного: серые улочки, типовые дома, тоскливая набережная. Но Смирнов смотрелся в них, как в иллюстрации Библии.
- А это я на соревнованиях, - протянул он мне снимок, где он, счастливо улыбаясь, прижимал к себе лыжи. - Я как раз взял первенство города.
- Ты был чемпионом города? - С уважением спросил я.
- Да, - буднично кивнул он. - В своей возрастной группе. Все думали, что карьеру спортсмена буду строить, а тут... Пришлось уехать. Да ладно. Могло быть и хуже.
- Классная присказка, - усмехнулся я. - На все случаи жизни.
- Да уж, - согласился он.
Смирнов показал мне много фотографий и своего города, и своего бывшего класса. И те, на которых он получал почётные грамоты и кубки за спортивные достижения. Потом, по моей просьбе, и сами грамоты и кубки.
- Ребята, - заглянула в комнату мать. - Идите пить чай.
Чай был действительно необычайно хорош. Крепкий, душистый, бодрящий. Но мы всё равно пили его молча. Я поверх чашки наблюдал то за сыном, то за матерью, и всё отчётливей понимал, что, помимо самого близкого родства, их связывает ещё и какая-то тайна.
В прихожей зазвонил телефон. Мать встрепенулась.
- Я подойду, - почему-то шёпотом произнесла она и, выходя, прикрыла дверь.
- А ты совсем на неё не похож, - кивнул я в сторону прихожей, где тихо говорила по телефону мать Сергея, и сделал большой глоток ароматного напитка.
- Да, я в отца, - сказал Смирнов. - Он вынужден был остаться на некоторое время, поэтому пока мы здесь одни. Мама очень скучает.
- А ты? - Я поднял брови.
Сергей помолчал немного, а потом поднял на меня глаза:
- Отец для меня - всё. Но я не имею права показывать матери, как мне его не хватает. Я не имею права быть слабым даже в этом. Ведь ей и так досталось.
- Серёжа! - Крикнула из прихожей мать. - Подойди к телефону. Папа.
- Прости, друг, - сказал Смирнов и выскочил из-за стола. Он так и не сказал, что же досталось его матери.
А она вошла на кухню и присела на стул Сергея, поближе ко мне. Я насторожился.
- Миша, - тревожным шёпотом начала она. - Ты - лучший друг Сергея. Он мне так сказал. Значит, ты знаешь всё. Поэтому я прошу тебя, не относись к нему, как к обречённому.
- Я ничего не знаю, - затряс головой я. - Что я должен знать?
- Как? - Опешила она и откинулась на спинку стула. - Он ничего тебе не рассказал?
Я мотнул головой.
- У него лейкемия, - бескровно сказала мать. - Рак крови. Он оттого и не заводит себе друзей, чтобы... Ну, ты всё сам понимаешь.
Я с трудом проглотил колючий ком в горле.
- Ты, Миша, исключение. Поэтому я и думала, что он тебе рассказал.
- Но ведь от этого же умирают... - всё ещё не мог опомниться я.
- Умирают... - едва не задохнулась мать Сергея Смирнова.
В кухню зашёл Смирнов. Он всё ещё продолжал улыбаться, когда заглянул в мои расширенные зрачки. Потом он перевёл взгляд на потемневшее лицо матери и сразу как-то потух.
- Пойдём в комнату, - сказал он, покачав головой в ответ на виноватый материнский жест.
- Судя по всему, ты уже всё знаешь, - подытожил Сергей, прикрыв за собой дверь комнаты.
Я развёл руками. Было глупо что-нибудь говорить в ответ.
- Я ещё поживу. Поживу ещё, - спокойно сказал Смирнов. - Мы узнали это не совсем поздно. У меня ещё есть время. Ведь могло быть и хуже. - И он улыбнулся. Светло и безмятежно.
Я шёл домой, не чувствуя под собой ног. Мне встретился человека, который оказался ближе всех, человек, который первый назвал меня другом, меня, незаметного, никчёмного, бесцветного. Я впервые поверил в дружбу на долгие годы. А теперь я узнал, что этот человек должен умереть... Лучший из всех, встреченных мною, когда-либо... Я до крови прикусил губу... Что может быть хуже?