Шурик

Александр Разенков
               
  Коснувшись моих ближайших  соседей, нельзя не вспомнить  Александра С., а в те времена Шурика, в жизни которого наверняка было много интересного, но одно событие, связанное с его свадьбой, безусловно заслуживает быть рассказанным здесь подробно.

  Если мне удастся изложить эту историю, то это будет большая удача. Во-первых, он был старше меня на четырнадцать лет, и знал я его в том возрасте, когда подобная разница составляла целую жизнь. А во-вторых, его история — это история  любви, подробности которой в силу опять же  моего возраста  были мне  малоизвестны. Его любовь,  может быть, и не была любовью  вовсе. Например, у нас  никто её никогда  и не называл любовью, уж слишком  сильно она вступала  в противоречие с благоразумием. Хотя, я слышал, что чем сильнее любовь, тем меньше благоразумия. Итак, всё по порядку.

  Его звали Любкин Шурик, по имени матери, вдвоём с которой они жили. В детстве Шурик получил травму в области глаза,  как будто не сказавшейся на зрении, но из-за неё  он стал ещё и Косым. Он был среднего роста, с внешностью Жана Габена. Густые волосы, положенные в пробор, выбивались из-под головного убора волнистым чубом, зачесанным назад.  Мужественный облик Шурика дополняли широкие плечи и дымящаяся папироса, сложенная гармошкой в уголке рта. Выходя из дома,  Шурик всегда закуривал, а когда подходил к нашему дому, то выбегавшие со школьного двора второгодники — школа была начальная — прикуривали у него или стреляли папироску «Прибоя».

  Он работал столяром в местной артели, вязал оконные рамы. Иногда соседи обращались к нему с заказами — изготовить раму в новый сарай или на  веранду. Шурик приходил, делал замеры, приносил из мастерской заготовки, собирал их, вставлял в новую раму стекла и устанавливал её. Дело обычно заканчивалось магарычём. Заказов  было много, и столяр, так и хочется сказать, не бедствовал. Но на самом деле в те времена не думали о доходе, а возвращающийся с работы нетвёрдой походкой Шурик всем своим видом показывал, что жизнь удалась. И  тогда  по вечерам на  крыльце своего дома он  растягивал меха  «баяна», и улица каждый раз   достаточно долго внимала всем его музыкальным опытам.

  Каким Шурик был в юности, не говоря уже о его школьных годах, совершенно не  помню, поскольку он стал мне памятен  лишь после своей свадьбы.

  Свадьба была самой обычной. С утра молодожёны вместе со свидетелями и  дружками сходили в загс и «зарегистрировались». Невеста была из ближайшей к нашему посёлку деревни, очень молода и приехала на бричке, украшенной лентами, с молодыми родителями. По возвращении новобрачных заиграла гармошка, заскакал бубен,  и «под разливы деревенского оркестра» свадьба с плачем родных, смехом и шутками, песнями и прибаутками вступила в первый день своего празднования. Конечно, предварительно были выполнены все необходимые по случаю ритуальные действия: перевязывали улицу, просили выкуп, посыпали молодожёнов зерном...
 
 …Выйдя из-за столов, разгорячённые гости пустились в пляс, исполняя местный вариант украинского гопака. Оставив молодую жену, Шурик, не снимая пиджака, лишь передав докурить папироску соседскому пареньку, в расстёгнутой возле ворота белой рубашке, с лицом даже без тени улыбки, вошёл в круг, сделал  выход, приседая и разводя в такт руками. Он плясал, опираясь двумя руками о землю, изображая мельничный ветряк, вскакивал, приседал, подбоченясь, шёл по кругу, выбрасывая то одну ногу, то другую. Стоявшие рядом люди хлопали в ладоши,  вспотевшие музыканты его подбадривали, а молодая жена смотрела и улыбалась. После второго застолья Шурик, сняв уже пиджак, опять плясал, но уже «цыганочку», долго, выразительно и  без каких-либо слов. Невеста, стоявшая почти  в кругу, но как бы уже и боком,  смущённо улыбалась. И,  действительно, о них  можно было сказать в полном соответствии со словами из песни  Магомаева: «Был жених  серьёзным очень, а невеста ослепительно была молодой».

  Свадьба проходила в доме, окна которого были настежь открыты. Столяр Шурик постарался, чтобы каждое окно можно было распахнуть. Дети, открыв калитку палисадника, стояли на фундаменте строения и наблюдали за происходящим в  доме. Вдруг неожиданно всё в доме затихло, и,  как оказалось, это была не вежливая тишина перед очередным пожеланием молодым.

  Выбежавшая из палисадника пронырливая девчонка сообщила все, стоявшим у дома любопытствующим  удивительную новость почти  в форме официального сообщения, фразу, услышанную в доме: «Шурик решил покончить жизнь самоубийством и сбежал со свадьбы». Новость пронеслась молнией по улице, а затем  и по всему посёлку.   
К Любкиному дому стали собираться люди, не приглашённые на свадьбу, но это  была  уже не свадьба, а событие, и не случавшееся в этих краях. И многие посчитали себя обязанными  быть его очевидцами.

  Вскоре из дома в белом платье вышла невеста, сопровождаемая обескураженными родителями. Даже  дети, носившиеся с гиканьем  под ногами у взрослых, мгновенно затихли. Плотно стоявшие люди расступились. Невеста с улыбкой и невидящими глазами, поддерживаемая за локоть матерью, подошла к бричке, плечи её задрожали, и она прошла мимо привязанной лошади. Чем дальше она с матерью  отдалялась от столпившихся людей, тем сильнее были её рыдания. Её отец, отвязав лошадь, кнутовищем указал направление своего неприятия — место свадьбы — и молча, «со значением», плюнул. Он медленно поехал за своими домочадцами, а толпа получила первое стоящее свидетельство разворачивающейся драмы.

  К этому времени от посланных на розыски Шурика гостей прибежал подросток  с известием: «Шурика нашли и уже ведут!». Его нашли  с верёвкой в руках в зарослях молодой ольхи, росшей  у  небольшой речки, в километре от нашей улицы. За речкой,  через поле, простирался  могучий лес, до которого он не добрался.

 «Набили ему морду или нет?», — стали спрашивать у гонца взволнованные женщины. «Пока ещё нет», — отвечал мальчик. Вышедшая на крыльцо раскрасневшаяся мать Шурика с облегчением восприняла новость и сказала: «Такое не бывает, это приворожили парня». В  толпе, быстро поменявшей вектор осуждения, сочувственно закивали, находя корень зла в разлучнице, так больно мстившей молодым.

  Перед свадьбой у Шурика были длительные отношения с одной женщиной. Мать Шурика была настроена против этих отношений и как будто даже ходила к ней просить, чтобы она оставила её сына. И, похоже, эта женщина, действительно, вняла её  просьбе, и они расстались. Шурику пришла пора жениться, и ему  нашли невесту или он сам её нашёл, и вот затем такая история. Женщина, с которой прежде  встречался Шурик, была значительно его старше. Она приехала из неизвестного мне  города  и работала бухгалтером  в его промартели. Были ли у неё ещё близкие или нет, я не знаю. Жила она далеко от нас, и если я её видел, то только один раз. Для меня, двенадцатилетнего, Шурик в свои двадцать шесть  казался совершенно взрослым, а женщина, которую я видел, представлялась уже вовсе пожилой в возрасте, наверное, тридцати пяти лет. Я её видел в центре посёлка, без Шурика, и то, что это была она, почти  нет никаких сомнений.

   Это было летом. В ту пору у нас были деревянные тротуары. Там, где они заканчивались, а это проезжая часть дороги, путь преграждали барханы песка. Она была  в светлой ситцевой кофточке без рукавов  на выпуск и в длинной чёрной юбке до пят. Ровная спина, будто откинутая назад тонкие, белые  руки выделяли её из общей массы местных жительниц.  Её костыли втыкались в сыпучий песок, бороздили его и переносили её легкое  тело на один шаг вперёд. При движении был  виден лишь каблук одной ноги. Светлые волосы колебались в такт движению, а голубые глаза извиняюще смотрели  вдаль. Такой второй женщины в нашем посёлке не было.


   Шурик в  этот же вечер, вечер своей свадьбы, ушёл из дома и поселился у этой женщины. Жили они вместе  не очень долго. Родственники ходили его вызволять. Шурик несколько раз женился, были у него и дети, но каждый раз он возвращался к ней.

  Однажды вечером осенью, накануне уже зимы, когда вечерние сумерки  соединяются с чернью ещё бесснежной земли раньше, чем человек об этом может подумать, и когда тонкие натуры больше всего подвержены опасности и порой не видят через уже возникшую стену мглы пролегающих дорог, каких-либо перспектив и явных ориентиров, Александра не стало. Он шёл с работы, упал лицом в лужу, и душа его улетела.… И если  она спускалась,  то, возможно, это она превращалась  поздней осенью в первую позёмку, сдуваемую ветром по неудобьям, зимой — в изморозь на проводах и верхушках деревьев, а весной — в лепестки желтых одуванчиков,  быстро покрывающих  ярким ковром незанятые пространства и также  быстро исчезающих легкой паутинкой.