Предыдущая: http://www.proza.ru/2010/05/05/881
«...И увидел я новое небо и новую землю,
ибо прежнее небо и прежняя земля мино-
вали и моря уже нет.»
Апокалипсис или Откровение Иоанна
Богослова.
Немцы ушли и опасность миновала. Дико хотелось курить, но чувства осторожности и страха не позволяли этого делать. Прошло, как мне казалось, довольно много времени, когда со стороны леса опять появилась цепь людей в темно-зеленой форме. Вот они осматривают поле недавнего боя, заглядывают за каждый куст и в каждый окоп. Они все ближе и ближе. Куда деваться? Где спрятаться? Незамеченным остаться невозможно. Вжался всем телом и лицом в жухлую ботву. Холодный ледяной ком подкатил к горлу, во рту – пустынная сухость. Это и есть вкус страха, вкус неминуемой гибели. Один из немцев проходит совсем рядом. Он не замечает меня, но, сделав шага два вперед, внезапно резко оборачивается и, не целясь, стреляет. Пуля взрывает землю возле моего лица. Поднимаюсь навстречу неминуемой смерти. Нас разделяет пять-шесть шагов. Черный оружейный ствол замер, приковал к себе взгляд, поглотив в себе весь окружающий мир. Жила жизни внутри меня натянулась в тугую, как тетива лука, струну. Если она лопнет, то все сразу кончится. Мысли мечутся, обрываются. В голове сумятица и в то же время, удивительная легкость во всем теле. Пистолет в руке врага вздрогнул и плюнул пламенем, изрыгнув пулю, просвистевшую над головой. До конца своей жизни я буду помнить Его. Своего Немца. Я буду помнить это круглое юношеское лицо с русой челкой на фоне чистого голубого неба. Я буду помнить о том, как мучительно страшно не хотелось мне умирать. Я буду помнить о том, что я не умер.
Много раз на протяжении последующих лет своей жизни я пытался понять, что же спасло в тот памятный день мою жизнь? Почему пощадили? И только в далекой Франции, в победном 1944-м, я нашел ответ на свой вопрос...
Гитлеровцы окружили меня плотным кольцом. Что-то забалаболили по-немецки, заспорили. Наконец, Мой Немец ткнул пистолетом в висевшие у меня на ремне пустые подсумки от боекомплекта и, на довольно приличном русском, приказал:
- Иван, снимай! Война – капут! Сталин – капут! Дейчланд юбер алес, Иван!
Из кармана моей гимнастерки извлекли блокнот с выдранными страницами. Пролистав его, взмахом руки дали понять, что я должен вывернуть наизнанку брючные карманы. Из них посыпалась махорка и выпало несколько неиспользованных патронов с острыми головками пуль. Мой Немец указал в направлении хутора:
- Иван, туда!
Понуро следую в указанную сторону. Перед калиткой у догорающего штабного домика все в той же позе лежит, положив голову на ладони, молодой красноармеец. Только простреленный затылок, да лужа крови возле его трупа указывают на то, что для него счеты с жизнью уже покончены. В сторонке толпятся пленные бойцы под охраной пяти дюжих молодчиков. Меня вталкивают в общую группу. Через некоторое время из леса выкатывает темно-серый многоместный бронетранспортер. Двери его распахиваются открывая нашему взору ряды крепких сидений. В огромных черных колесах машины чудится нечто устрашающее, а глубокий рубленый рисунок протекторов напоминает гигантские шестерни. Двое из наших охранников вышвырнули из транспортера пару носилок. Из нас отобрали шесть человек и мы возвращаемся на картофельное поле на котором совсем недавно шел бой. Наша задача – подбирать раненных. А вот и моя «мишень», раненная в бедро. Помогаю уложить немца на носилки. Двое наших, сопровождаемые конвоиром, уносят его к машине. По пути он истошно орет, пытаясь здоровой ногой пихнуть несущего его солдата в зад. На лице его горит лютая злоба и ненависть. Я еще долго слышу его вопли «Рус капут!» и брань на немецком языке.
Бродя по полю, мы еще долго собирали раненных. Среди стонущих и недвижимо лежащих тел нахожу «своего второго». Он лежит, опрокинувшись навзничь с простреленной навылет грудью. Убит. Я впервые убил человека. Странно, но кроме утешения в том, что одного положил, а сам жив остался, я ничего не испытывал.
Наконец обход окончен. Мы возвращаемся к машине и закидываем в нее пустые носилки. Возвращаемся в группу. Многие из нас не ранены, часть стоит без пилоток. Те у кого сохранились пилотки, снимают с них звездочки и покорно отдают победителям. Не видно ни одного советского офицера. Неужели наши командиры все погибли? Неужели это все, что осталось от батальона? Забравшись в середину толпы, я снял пилотку, рывком «с мясом» выдрал из нее звездочку и сунул ее в обмотки портянок. Немцы весело переговаривались, собирали звездочки на сувениры, снимали у немногих имеющиеся наручные часы. Иногда они что-то орали нам, тыкали нас кулаками и пальцами в грудь, а один, очень громко, явно желая привлечь наше внимание, прокричал: «Сталин! Москва!» и, сделав красноречивый жест рукой вокруг шеи, указал на ближайшую березу.
После полудня нас построили в колонну по-три и повели к лесу. По бокам колонны, с автоматами наперевес, шли светловолосые немцы с загорелыми лицами в расстегнутых нараспашку френчах рукава которых были закатаны до локтей. На левом рукаве, чуть пониже плеча, у многих из них были светлые ленточные нашивки-треугольнички, брюки заправлены в сапоги с широким раструбом голенищами. Немцы шли без пилоток и свежий летний ветерок трепал их соломенные шевелюры. Впереди строя вышагивал Мой Немец. Сейчас с правого бока у него висела защитного цвета сумка с большим красным крестом.
- Так вот они какие, представители «чистокровной арийской расы» - думалось мне. – Но куда же нас ведут? Зачем?
На холме перед лесом видна была свежая насыпь.
- Что это? Ров, или общая могила у которой нас расстреляют, чтобы не канителиться?
Подходим ближе. Слышны чьи-то стоны. Нас подгоняют к самому краю большой ямы, на дне которой вповалку лежат окровавленные тела. Все вокруг в крови. Это - наша, русская кровь, это- наши тела на дне стонут и плавают в крови. Некоторые еще живы, они смотрят на нас измученными страдальческими глазами. Мысль срабатывает четко и трезво – нас привели на расстрел. Так неужто, жизнь надо отдать сейчас, задаром? Стать попросту зарезанным поросенком!!! Нужно броситься на ближайшего конвоира и овладеть его оружием! Но как им пользоваться? Нужны сотоварищи, которые бы поддержали! А все мы застыли столбами у рва и, тупыми ничего не выражающими взглядами, уставились вниз на кровавое месиво из красноармейцев!
Однако, наши ожидания не оправдались. Часть из нас загнали в ров, а оставшимся наверху приказали принимать раненных. Нашлось несколько шинелей и, извлеченных из рва людей, мы осторожно укладывали на них, чтобы унести с собой в плен.
К вечеру отряд подошел к незнакомому селению. В центре его располагалась маленькая, в три класса, школа. Нас расположили в двух дальних от входной двери классах, а немцы заняли помещение, примыкающее ко входу. В окнах маячили фигуры часовых. Мы молчали, бросая друг на друга злобные испепеляющие взгляды. Господи! Как же мы себя ненавидели! Каждый винил себя в трусости, каждый, клял себя за то, что не нашел в себе мужества пустить последнюю пулю в лоб... Только теперь, осознав, что мы в плену, нами вкушалась горечь нашего первого боя и первого сокрушительного поражения. Мы погружались в пучину своих безрадостных мыслей и, не замечая стонов раненных в соседнем классе, гадали о том, что нас ждет впереди.
С темнотой пожилая крестьянка принесла нам чугунок вареной картошки и мы, изголодавшиеся, выхватывали горячие картофелины руками, перекатывали их в ладонях, чтобы остудить побыстрее и, мигом съедали, одну на троих. Сытыми от такого ужина мы, конечно же, себя не чувствовали, но хоть чем-то перекусили. Возле меня расположился старший сержант Фильгин с осеннего набора сорокового года.
- А, Каргинов! Ты-то как здесь очутился? Тоже что-ли воевал? – спросил он с плохо скрытой иронией.
- Так куда же я денусь-то, Миша? Жить захочешь, повоюешь!
- Ну, ну! Это только такие дураки как мы с тобой воюют, а офицерики смылись, как только фрицы на горизонте замаячили! Те, кто поумнее, да порасторопнее, с ними ушли, а вот мы...
- Так чего же ты не ушел? – спросил его я, чувствуя, как во мне начинает закипать злоба.
- Э-э-э! Да послали меня к штабу за автоматом нашего «полководца», больно туго ребятам было с ихними «пукалками». Только когда я до штаба дополз, ни «полководца», ни автомата его, там уже не было. Валялись только бумажки одни, разбросанные по углам, да планшет чей-то. Тут немецкая сволочь слева на хутор поперла, мать их... И вот я здеся, собственной, так сказать, персоной, да и ты тоже... Ну, да ладно об этом! Спать-ка давай! Чую я, что «роскошная» жизнь у нас вскорости будет!
Всю ночь напролет раненные в соседнем классе стонали, бредили, просили воды. У нас было тихо, хотя многие так и не сомкнули в ту первую ночь плена уставших воспаленных глаз. Наступившее утро никому не принесло облегчения, люди лишь ожесточились на судьбу, на жизнь, на власть. Недавние защитники, мобилизованные из центральных областей России, вдруг наперебой принялись ругать советские порядки.
- Братцы! За что дохнем? За что муки адовы приемлем? – митинговал вполголоса какой-то парень в обгорелой шинели. – Чего мы видели хорошего от Советов-то? Жрать не жрали, а работу – давай! Да еще и «закон от седьмого восьмого» выдумали! Опоздал на работу – под суд! Храмы божьи закрыли, разорению подвергли, а многие-то и с землей сравняли! Вона, Христа Спасителя церковь в Москве динамитом взрывали, антихристы! А по медной копеечке, по пятачку, по всей Руси, на ту церковь, люди провославные денежку собирали! На крови и слезах народа русского она стояла! А тута пришла власть советская и, на тебе! Нетути божьего храма! Веры не стало, а без веры-то и России нету! Немец-то, он чего? Он – тоже человек! Европа! Он храмы-то взрывать не станет! А может с ним нам даже лучше-то будет, а?
- Эй, ты там! Агитатор вонючий! Я те щас дам «храмы божьи»!
Из угла высунулась косматая физиономия здоровяка сибирских кровей.
- Ладно, пусть выговорится! Все одно под распыл иттить! А тута, хоть душу облегчит, отведет, - встал кто-то на защиту не в меру речистого оратора.
- Хрен с ним! – порешил сибиряк. – Пущай отводит, да только за такие слова, я его опосля облегчу!
Ощутив поддержку, парень продолжил:
- Разе, братцы, не прав я? Люди гуторят, эвон, япошки на Дальнем Востоке орудуют, дивизии наши бьют! С кем воевать, да и с чем? С голыми руками супротив немецкого танка и самолета не попрешь, да и начальников толковых у нас нет! Где Блюхер, Тухачевский, Якир? Я вас спрашиваю, братцы?
Голос оратора окреп, набрал силу. Он поднялся во весь свой небольшой рост и окинул нас горящим взглядом фанатика.
- Ну, где они? Нету их! Всех к стенке поставили! А хто? Хто, я вас спрашиваю, поставил, а? Он! Он... – грязный указательный палец странного солдатика многозначительно потянулся вверх к потолку.
- Это ты, паря, врешь все! Блюхер жив, только гноят его где-то, беднягу, на земле богатой колымской...
- Не на земле гноят, а в земле он гниет! Истинно говорю вам!
- Чтой-то заладил ты все: храмы божьи, истинно? Поп что ли? Иль кержак какой из староверов? Ты скажи, не бойся, у нас за веру не бьют!
- Не кержак я и не старовер! Но в Бога верую и верить буду! А в вере моей ты, образина, мне не указ! – огрызнулся боец.
- Ну, ты у меня еще поговори чуток, так я тебе зубы-то в глотку заколочу! – косматый сделал попытку встать, но на нем повисло сразу трое сидящих рядом товарищей.
- Не пужай ты его! Измучился человек, изуверился, вот и плетет что ни попадя, - начали убеждать соседи горячего оппонента.
- Братцы! В роте на десяток человек – одна трехлинейка! Да можно-ж так воевать?! Денег что-ли у советской власти не было, армию вооружить? Актрисочек-балериночек разодевали в пух и прах! Денежки наши, народные, базарили по-ветру! По заграницам разным проматывали! А мы, как были в лаптях, так и остались! Только лапоток-то дедовский, крепок был! А наш «Скороход» через месяц-другой – вдрызг! Все бумажное, скоро и души наши бумажными станут, братцы! Но то, дома. Вот армия наша, обута! Пусть, отслужив, возвращаются люди в латаной старой форме, зато есть одёжа на складах! Сам видел! Вы, братцы, фотографии безработных в газетах видали? Вот то-то и оно, что там они в шляпах, да в костюмах без работы-то ходят! А мы, хоть и с работой, да босы! Зато, говорят, есть у нас пушки, танки, самолеты! У нас большая сильная армия! Ха-ха-ха! Где же все это, большое и сильное? А? Где??? Да коль было бы так, то сегодня мы здесь не сидели-б! И немцу давно-б головешку свернули! Обманула нас советская власть, братцы! Еще как обманула!
- Ты, сука, советскую власть не трожь! Не хапай грязными своими лапами! Отца мово, наверное, такая же как ты, гнида, в двадцать втором в могилу упекла! Не трожь!!! – сибиряк поднялся из угла медведем и кинулся к оратору.
В минуту его лицо приобрело землисто-серый оттенок и застыло в несказанном ужасе. Кажется он понял, что хватанул через край и вот-вот начнется самосуд.
Прикрываясь вскинутыми вверх дрожащими руками, он сделал попытку сдвинуться с места поближе к противоположной стене. Но страх сковал его, и он только нечленораздельно мычал.
Входная дверь неожиданно распахнулась и на пороге возник автоматчик из числа охранения.
- Хальт! – рявкнул он.
Косматый сделал еще один шаг в направлении обидчика. Немец вскинул автомат и дал короткую очередь. Сибиряк странно по-детски всхлипнул, надломился, как подрубленное дерево, и, тяжело без стона, рухнул на пол. Автоматчик довольно усмехнулся и затворил дверь.
Теперь уже никто не разговаривал. Все происшедшее говорило само за себя. На «агитатора» посматривали с нескрываемой враждебностью, ведь из-за него, ни за что, погиб человек. «Хотя, почему ни за что? – думалось мне. – Погиб мужик за свои убеждения, за веру в свою правоту, за советскую власть.»
Позже, в лагерях, когда многие советские люди хлебнули хоть толику немецкого рабства, такие разговоры больше не возникали, потому что все, что было связано с «раньше», из беспросветной тьмы фашистского плена сияло священным огнем свободы и надежды. Оно, это «раньше», никаким злопыхательствам было уже неподвластно. Да, жили до войны не шибко богато. Но мы строили Днепрогэс, на пустошах закладывали первые автозаводы, химкомбинаты, домны. Строились ирригационные системы и каналы, Магнитогорск и Кузбасс. Осваивались первые нефтяные месторождения второго Баку в Сибири. Страна испытывала массу трудностей, населению приходилось отказываться от элементарных удобств. Очень многие из нас даже не подозревали о существовании кофе, какао, шоколада. Но страна наша, вкладывая огромный труд народа и финансовые средства, строилась, боролась с неграмотностью и отсталостью. Ее граждане работали в бешеном темпе, который был необходим, чтобы выжить. И Советская Россия – выжила, и не только выжила, но и начала строить новое по своей сути общество.Да, нам было нелегко, но только в плену мы постигли всю радость своего нелегкого счастья. Для нас оно было большим и светлым во все бесчеловечные годы унижений, издевательств, смерти.
Минула еще одна ночь. Утром нас вывели на построение во двор. В классе остались лишь окоченевший труп на полу, да, полусидя, привалившись к стене спал «агитатор». Немец-конвоир подошел к нему и сильно ударил в бок кованым сапогом. «Агитатор» мягко съехал на пол. Он был мёртв, а поперек его горла пролегла узкая темно-синяя полоса. Немец присел на корточки, внимательно осмотрел горло убитого и что-то прокричал. С улицы в здание школы забежал офицер. Через пять минут он вышел наружу, прошелся вдоль нашего строя, испытывающе вглядываясь в наши небритые лица. Наконец его водянистые серые глаза уставились на Фильгина.
- Ком зу мир! – офицер поманил его к себе пальцем. – Ком! Ком!
Фильгин вышел и второй шеренги. Рядом с немцем появился толмач и начал переводить:
- Ты убиваль этот рюсський зольдат?! Почему ты убиваль свой зольдат?
Фильгин смотрел в пустые глаза офицера и молчал.
- Ты убиваль свой хорёщий рюсський зольдат, - продолжал переводчик. – Смотри!
Указательный палец офицера вытянулся в направлении сапог старшего сержанта. Опустив взгляды к земле, мы сразу же поняли, почему так быстро обнаружили мстителя: широкие икры ног Фильгина не влазили в голенища, и они у него были распороты почти наполовину. Для того, чтобы с ног сапоги не слетали, ему пришлось проделать вдоль линии разреза отверстия и, прошнуровав их, стянуть голенища на икрах. Шнурки у Фильгина были добротные кожанные. Кроме него ни у кого из нас ничего подобного не было.
Старший сержант стоял по-прежнему молча, только спина его напружинилась и подобралась, как у кошки, готовой к прыжку.
- Ты убиваль свой зольдат, мы – убивайт тебя! Ты понималь? – прокричал переводчик. – Отвечайт, когда тебя спращиваль немецкий официр, свинья!
Наконец-то Фильгин разомкнул запекшиеся губы и произнес:
- Раз знаешь, что я, так чего же спрашиваешь, собака?! Вот он – я! Вот! Кончай быстрее, пошто душу травишь, гад?! Все равно, всех не престреляете, а вот мы вас, ****ей, рано или поздно, как клопов подавим!
...Фильгина повесили тут же, на школьном дворе. Когда вешали, заставляли смотреть на казнь в упор. Те, кто пробовал отвести взгляд в сторону, получали по зубам от солдат охранения или офицера. После казни нас отвели на край деревни, где заставили вырыть большую могилу в которой и были похоронены Фильгин, косматый сибиряк, «агитатор» и еще четверо, умершие минувшей ночью от ран.
Днем к школе подъехал крытый брезентом грузовик. С немецкой аккуратностью перед посадкой на всех нас был составлен список. Не знаю почему, но мне не хотелось наpываться врагу своим настоящим именем. Так я стал Каминовым Алексеем Алексеевичем.
Последующая: http://www.proza.ru/2010/05/07/697