Детство Тани

ГЛАВА 1.

              Лучи палящего полуденного солнца проникают в окошко, перед которым неугомонно жужжат пчелы. Трава в палисаднике пожухла, цветы повяли, и кругом стоит такой звон, что больно ушам. Зной. Речушка, на берегу которой стоит пятистенный деревянный домик, течёт тихо-тихо, и трудно определить, течёт она или стоит. Недаром и называется-то - Тишка. И только изредка эту неподвижную водную гладь всколыхнёт всплеск рыбешки, подскочившей за мошкой – разойдутся на этом месте небольшие круги, и опять всё успокоится. Вода в Тишке теплая-теплая. Сразу  за палисадником  - ровный и чисто-песчаный берег. Песок на нём мягкий, без единой гальки, будто кто-то взял да и просеял его через сито. Сюда-то и собирается вся деревенская ребятня. С утра и до позднего вечера раздаются ребячьи голоса, визг и неудержимый детский  смех.
           Вот и сейчас весь берег кишмя кишит совсем коричневыми карапузами. Одни зарылись в песок так, что торчит только головёнка, другие растянулись на нём и уже до «пузырей» нажгли свои спины, третьи снова бросаются в воду спасаться от зноя. Через минуту Тишка вновь огласится их звонкими голосами, брызги столбом, ныряние, игра в догонялки – и чего тут только не будет придумано!  Но…
           Окошко пятистенника вдруг отворилось, и в нём показалась голова пожилой женщины. Перекрикивая  ребятишек, она позвала:
- Онька, Танюшка! Айда-те скорей домой!.. «В избу», - добавила она, уже скрывшись в глубине горницы. Малыши, как были в реке, в чём мать родила, так и бросились опрометью в избу. Вбежав, они увидели, что их мать и старшая сестрёнка Дора, да ещё и соседка, почти вдвое согнувшаяся бабка Илюшиха, мечутся по избе. Предметом их беспокойства была маленькая птичка. Спасаясь от жары, она влетела в раскрытое окно, не предполагая, что наделает столько шума. Она спокойно прижалась в тени на божничке - и просидела бы, может, там до самого вечера, пока в окно не повеяло бы прохладой. Но её вдруг заметила бабка Илюшиха и заохала:
- Ой, Анисимовна, не к добру это!
- Господи, видно, смертынька по мою душу грешную прилетела. Вишь, к образам   прямо сяла-то, - вторила ей  Анисимовна
         Восемнадцать детей было на счету её. И всех их принимала бабка Илюшиха, эта согбенная нуждой и летами старуха, ставшая личной повитухой Анисимовны, как и многих других баб в их деревне. Уцелели у Анисимовны только четверо из восемнадцати. Остальных всех «Господь прибрал». Теперь Анисимовна ждёт девятнадцатого. С не меньшей тревогой ждет его и Илюшиха. Оттого-то они обе сейчас и охвачены таким испугом, почти паникой. Вместе с Дорой, втроем, они начали выгонять пташку. А она перелетала с одного окна на другое, сильно ударялась о стёкла, но раскрытого окна никак не замечала, каждый раз пролетая мимо него.
        Подоспевшие на шум Онька и Танюшка тоже ничем помочь не могли, разве только еще больше перепугали бедную пленницу.
  Наконец, хозяйка и гостья обе перекрестились и, сказав: « Бог с ней. Знать, Богу виднее», оставили в покое вконец перепугавшуюся  птичку.
- Бог с ней,- пробормотала, как бы про себя, бабка Илюшиха, - Вишь как Восподь-то доржит её, указала она на синичку, опять присевшую теперь уже прямо на икону.
      Дорке давно надоело  гоняться за пташкой, и она обрадовалась неожиданному решению матери. Быстро подхватила она на руки трёхлетнюю Танюшку, выскочила в сени и, оглядываясь, как бы мать не остановила её, помчалась к речке. За ними, тряся своим «колокольчиком»,  вприпрыжку бежал Онька.
       Анисимовна сидела в кухне на лавке, беспокойно ощупывала огромный живот и в который уже раз говорила своей повитухе:
- Никак опеть двойня, Сидоровна.
- Восподь с тобой, Анисимовна, чай, не «первенького» носишь, вот оно и большо, брюхо-то.
            Но Анисимовну не успокаивали слова повитухи. Именно потому, что «не первенького» носила, она все чаще прислушивалась к толчкам то в одном боку, то в другом, и определенно знала: двое.
          Не могла не знать этого и бабка Илюшиха, опытная повитуха, принявшая на свои руки только у неё вот четыре двойни. Да у других сколько!
 И в прежние годы она меня так же успокаивала, - не то с упреком, не то с благодарностью подумала Анисимовна о сердобольной старушке, видя, как та уже прилегла тут же на лавке под божничкой. Видимо, всего удобнее ей было лежать здесь, в углу: голова покоилась у окна на лавке вдоль одной стены, ноги – на лавке у другой стенки, а горб упирался в самый угол.
Анисимовна в глубокой задумчивости разглядывала руки старухи. Узловатые, со скрюченными пальцами, они были обтянуты сухой желтоватой кожей и разрисованы синими вздувшимися жилами. И в эти вот руки-крюки она совсем уже скоро опять должна вверить свою судьбу, свою жизнь и жизнь тех двоих (она снова подумала уверенно: двоих), что живут в её материнской утробе.
- Господи, прости мою душу грешную, прости и помилуй, - с тоской прошептала она, взглянув на потемневший лик Миколы-Угодника.
На самом краешке божницы по-прежнему сидела присмиревшая птичка и, казалось, тоже дремала. Анисимовне стало не по себе. Она вновь подумала о  скорой «смертыньке» и, чтобы как-то отвлечь себя от этой, ставшей навязчивой уже, мысли, грузно поднялась, положила одну руку на поясницу, другой поглаживая живот, направилась в горенку, к своей кровати. Остановилась в раздумье, поглядела из-под руки (мешало солнце) в окошко. Взглядом отыскала выгоревшую, почти рыженькую головку Танюшки и, покачивая головой в такт каким-то своим затаённым мыслям, полезла на свою высокую постель. Однако сон к ней не шёл, да она и не звала его. Она воочию представила своего Артамошу на покосе: вот он отбил литовку, прошелся по ней крест-накрест оселком – вжик, вжик! Поплевал на ладони, растёр и размашисто, широко расставив ноги, уверенно начал новый прокос. Густая, сочная, доходившая ему до пояса, трава ложится ровными, пышными рядами. От скошенного разноцветья  под палящими лучами солнца парит дурманящий аромат.
Духмяное будет сенцо!
- Помогай тебе Бог трудиться! – с нежностью к мужу подумала Анисимовна.             Любила она своего Артамошу в работе. За что бы он ни взялся, всё делал красиво, с душой. Любила и жалела: работать-то ему приходилось больше одному, а она -  то брюхата, то с родин.
 «Вот  и опять», - виновато подумала она о себе. Но на этот раз Анисимовна не поддалась горьким раздумьям. От сегодняшнего дня мысль её скользнула в далекое прошлое.
          Вот она, ещё совсем маленькая, в кругу своих старших братьев и сестёр сидит под телегой на дерюжке, заботливо разостланной на скошенную траву их мамой - матушкой, как все дети звали её. Матушка варит щербу и ласково поглядывает на своих сыновей, наловивших рыбы.  «Помощники, кормильцы!», -  с гордостью за парнишек обращается она к своему мужу Анисиму, отцу большого семейства. Отец одобрительно крякает и косится в сторону «кормильцев», которые уже тузят друг друга тумаками, и младший из них, Абрамка, вот-вот готов  разреветься. Но  посуровевший взгляд отца вовремя останавливает не в меру развозившегося Аггея. Старший из них, Федор, весло кричит: «Будя, хватит!» И тут же выскакивает из-под телеги, незаметно для отца махнув братьям рукой. За ними увязывается Умный -  огромный чёрный пес. Повскакивали и сестренки – Авдотьюшка и Варенька. Но самая старшая из всех, Агафья, останавливает их: надо  собирать  на стол. Тут же, рядом с телегой, сестры расстилают большую тканную в восемь ниченок скатерть, в центр ставят огромную, как таз, деревянную чашку, наполненную до краев щербой, рядом – тоже деревянную - тарелку с рыбой, вынутой из щербы. Разложили  девять деревянных ложек – и «стол» готов. Мать подаёт отцу большую круглую буханку хлеба, выменянную «вчерась» на кашемировую юбку матушки в деревне, по которой они проезжали. Отец, крестясь, берёт буханку, вынимает большой нож из кожаного чехла, пристегнутого к поясу, встаёт, крестится на восход солнца и, прислонив буханку к своей могучей груди,  бережно отрезает ломоть за ломтем. Он передаёт ломти матери, а она раздаёт их по старшинству каждому из детей. После раздачи хлебушка все встают лицом  к Востоку, и все девять рук взлетают дружно ко лбам.
- Восподи Иисусе Христе, Боже наш, - зычно произносит отец, и вся семья зашептала, повторяя ту же молитву, крестясь и кланяясь почти до земли.
- Восподи, благослови и помилуй, - опять произносит отец и опускается на землю, не касаясь скатерти.
        Щерба стынет, источая аромат, но ни одна рука не дрогнула, не потянулась в сторону чашки.
        Наконец, отец зачерпнул ложкой и быстро подставил под неё ломоть хлеба на ладони левой рукой. В тот же миг повторили это священнодейство все остальные…
        Неподалеку пасутся их кони. Савраска стреножен, Игренька – спутан, чтобы не ушли далеко.
       Утром, с восходом солнца, повторится та же застольная  трапеза, после чего большая семья снимется с места и станет продолжать путь.
      А путь их  далёк. Давно они снялись с насиженного места, давно идут за телегой, нагруженной немудрящим скарбом, перепрягая на привалах Савраску с Игренькой. Иногда, где дорога  особенно плоха, и измотанные лошадёнки не могут вытянуть телегу с грузом  из грязи или выбоины, отец  впрягается сам или приподнимает телегу и оттаскивает.
        Устали ребятишки, измоталась с ними мать. Впали бока у Пестрёнки с Красулей, сбили коровёнки все копыта. А они всё идут и идут. Идут туда, где, как говорят, поля не меряны, леса не считаны. Простор! Раздолье!
         
         На минуту Анисимовна отвлеклась от своих воспоминаний, почувствовав новые толчки под сердцем, как говорила она своему Артамоше, и, легонько поглаживая живот, прошептала:
- Ну, ну, угомонитесь, ишь, развозились.
          Она опять поймала себя на мысли «развозились» и, чтобы заглушить вновь поднимавшуюся тревогу, снова предалась воспоминаниям.
          Теперь она вспомнила, как они обосновались на новом месте. Почему именно это место было облюбовано их батюшкой, никто не знал. И «полей немереных» здесь было немного, и лес можно было по пальцам сосчитать. Речушка махонькая, мелководная – все гальки на виду. По обе стороны от речушки  холмы, лога и опять холмы – ни кустика, ни деревца. И только вдали, в той стороне, откуда вставало солнце, и медленно совершало свой путь по голубому небосводу,  проглядывались горы, и темнел лес, а над ним возвышалась, как лысеющая макушка, гора Плешивая.
         Ни матушке, ни старшим детям не понравилось место, где они остановились. Но отец долго еще ходил по берегу речушки, то озирался вокруг, то нагнувшись, брал ком земли, растирал его своими огрубевшими пальцами и, наконец, взяв  большую валёжину, затесал  один её конец топором и с силой воткнул в землю: «Тут!»
         Перечить отцу никто не рискнул.
         Вскоре на этом месте была поставлена избёнка.
         И  замелькали в глазах Анисимовны год за годом. Братья и сёстры подрастали, изба становилась тесной, потолок «оседал», как любил подшучивать отец, глядя на вытянувшихся сыновей.
          Первой выпорхнула из отцовского  гнезда старшая дочь Агафья. Её  выдали за красивого, хромого парня, который увёз её в ту сторону, где чернел вдали лес. Через несколько лет в ту же деревню была увезена другая сестра, Варенька, парнем с чудным именем Калина.
          Женились и отделились от отца братья Фёдор и Аггей, выдали замуж Авдотьюшку.  И только они с Абрамкой долго ещё жили с батюшкой и с матушкой.
- Васенюшку мы никому не будем отдавать, себе оставим. А, мать? Не будем замуж выдавать? – и лукаво подмигивает матери.
- Куда ей замуж? – охотно поддержит его шутку мать, - она вон ишо по сю пору уросит, лунки в земле  пятками выбиват.
          Анисимовна тихонько рассмеялась. Она и, действительно, почти до замужества уросила, если что-то делали не так, как она хотела. Сейчас  смешно было об этом вспоминать. Смешно и немного стыдно. Они с Артамошкой-то познакомились во время её «уроса». Было ей тогда лет двенадцать. Батюшка с матушкой поехали в гости к Агафье с Варварой, а её не взяли с собой. Вот она и каталась по ограде, «выбивала лунки», как говаривала матушка. И откуда ни возьмись – Артамошка. Он долго прыгал за оградой, «базлал» на всю деревню, корчил рожи.
- Да вот поди ж ты, – улыбнулась про себя Анисимовна, – вить  с тех пор-то  все и началось. 
           Сначала Артамон высмеивал Васеньку, подрастая, стал за ней «ухажорить», а потом  и сватов заслал. Долго противился отец, и матушка прятала свои заплаканные глаза от любимой младшенькой.
          Всем был хорош парень Артамон:  и из себя видный, и работящий, да был он из мирской семьи. Молились-то они щепотью, а не двуперстием.
- Не смей и екшаться с мирскими. Не можно нам родниться с имя. Бог нам того не простит, - сказал отец, как отрезал.
            В этот день Васеня не выходила на улицу. Она долго и мучительно думала и, наконец, решилась: « Убегу!»
            Наскоро собрала она свои юбки с «уборками», кашемировую парочку,  побросала в узел еще кой-чего, и чуть стемнело – шмыгнула в окно. Посидела, притаившись, на завалинке, почесала за ухом у Валетки, дальнего потомка Умного, чтоб не залаял и не выдал её, и сначала шажком, потом всё быстрее-быстрее  помчалась к условленному месту, и угодила как раз в жаркие объятия Артамона.
             До самой осени скрывались они с Артамошкой по заимкам. Подружки передавали, потаясь, что отец грозится запороть Васенюшку до смерти за ослушание. И кто знает, может, и запорол бы, да вымолили у батюшки прощение младшей сестре братья и сёстры. Смирившись и простив свою любимицу, отец помог Артамону срубить вот этот пятистенник, где и живут они с Артамошей по сей день.
Давно проснулась, и, кряхтя, встала бабка Илюшиха. Она подходила к кровати Анисимовны, долго, молча смотрела на неё, даже приложила ухо к её животу, но Анисимовна не открыла глаз, ничем не выдала себя.
- Спит, сердешна, умаялась, - прошамкала про себя беззубым ртом старуха и, перекрестив «спящую», тихо удалилась. Анисимовна знала: теперь Илюшиха придёт только поздно вечером, когда управится по дому.
Анисимовне вдруг стало весело, смешно. Она даже вслух хохотнула разок-другой. И было над чем: она вспомнила свадьбу Абрамки. Парень он был «ухо с глазом». И учудил. Невеста для него была сосватана в соседней деревне. Всё было приготовлено к свадьбе. Поехали за невестой. В этот же день в той же деревне играли другую свадьбу. Те жених и невеста были из одной деревни. Как удалось Абраму, одному Богу  ведомо, только привёз он завернутую в тулуп не свою, а ту, чужую, невесту. С ней и обвенчался. Потехи было на всю деревню. Многие думали, что он нечаянно перепутал невест, потешались над ним, смеялись. А позже выяснилось, что он был в сговоре с этой девахой.
- Потеха! – снова вслух произнесла Анисимовна, но тут же одёрнула себя:
- Чё ета я сёдни в воспоминания-то ударилась? Уж к добру ли ето? – Всё  теперь у Анисимовны сводилось к этому тревожному вопросу: к добру ли?
Но пока жизнь шла своим чередом: поздно вечером приезжал с покоса Артамон, и утром, чуть свет, уезжал обратно. Старший сын Осип все лето жил на заимке со старшей, замужней сестрой Марией.
- Вот и Осенька, поди, скоро женится, - иногда думала Анисимовна. – И останемся мы с отцом с одной мелюзгой. Она иногда про себя мужа называла «отцом». Мария для матери и для семьи была давно уже «отрезанный ломоть».


                ГЛАВА 2.


           На улице зябко. Хмурое осеннее небо повисло настолько низко, что, кажется,  свинцовые тучи вот-вот всей своей тяжестью опустятся на крышу дома и раздавят его. В знакомом уже нам палисаднике на обнажённых кустах смородины и черёмухи только кое-где сиротливо желтеют чудом удержавшиеся ещё листочки. Налетевший порыв ветра безжалостно срывает последние желтые пятачки, минуту вертит на одном месте и вдруг стремительно бросает их на самую середину вздувшейся и потемневшей Тишки.
          Тропинка от крылечка домика до бани, так приятно зеленевшая в летнюю пору, теперь превратилась в узкую полоску холодной серой воды. Повисшая в воздухе промозглость подчеркивает осеннюю грусть.
  Из бани валит дым. Артамон то и дело поглядывает в окно: скоро ли протопится? Затем он осторожно открывает дверь в горенку и  исчезает за нею. Через минуту дверь снова приоткрывается, отец грозит пальцем и без того притихшим ребятишкам: из-за двери изредка раздаются приглушённые стоны. Дети знают: там мама, она хворает.  Возле неё хлопочет всё та же вдвое согнувшаяся бабка Илюшиха. И вдруг раздаётся такой истошный, почти нечеловеческий крик, что дети вздрагивают и тоже все трое разом начинают реветь. Отец быстро подхватывает малышей, как котят, под мышки, и, подталкивая перед собой ревущую Дору, почти бежит с ними в баню. В бане ещё угарно, она не выстоялась, но отец моет малышей, часто-часто моргает глазами и, отворачиваясь от детей, что-то смахивает со щек тыльной стороной ладони.
- Пот так и катится, застит глаза, - оправдывается он.
          Затем, как бы вспомнив  что-то забытое и важное, поспешно уходит, но  тотчас же возвращается, забирает Дору и снова уходит. Танюшка с Онькой будто этого и ждали: плещутся друг на друга водой, хлещутся веником. Скоро им всё это надоело, а о них, кажется,  совсем забыли. Наконец, приходит отец, торопливо одевает их и так же, как сюда, обоих тащит в избу. Откуда-то вернулась Дора и сказала отцу: «Поехали…»
         Опять бесшумно открывается дверь, отец впускает ребятишек в горенку и шёпотом говорит:
-  Проститесь с мамонькой.
Таня хотела спросить:
- Тятя, а у тебя опять пот глаза застит? – уж очень ей интересно было, почему это в тятиных  глазах так много поту, но она не успела спросить: мать с трудом приподнялась и сделала ослабевшей рукой какой-то знак. Отец, бережно опустив её снова на подушку, берёт одного за другим малышей и подносит к её посиневшим губам. От неприятного холода прикоснувшихся губ матери пробежали «мурашки» по спинке Танюшки. Но вот больная делает, видимо, последнее усилие:
- Артамоша, иди…и…тебя поцелую… Да прости меня…грешную, что…оставляю…тебя… с такой бороной…
- Куды мама уезжат? Каку борону тяте оставлят?- Силится сообразить девочка и всё теснее жмётся к Оньке.
- Танюшку не обижайте, - шепчет снова больная.- Отдай её Артамонушка, Агафье… Ох, Маньку…бы…с Осенькой…
Она не закончила свою мысль, а беспомощно повела рукой в воздухе, как бы ища кого-то. Рука упала…
        Артамон взял малышей к себе на колени, присев с ними на корточки возле кровати. Детишки притихли и, кажется, вовсе не понимали, что в эту минуту происходит то страшное, ничем не поправимое, что перевернёт жизнь каждого из них, изменит её до неузнаваемости.
          Бабка Илюшиха перекрестилась и положила свою иссохшую руку на глаза Анисимовны: в этот миг раздался ничем уже не сдерживаемый плач четырёх сирот: отца и трёх малышей.
           А через несколько минут на пороге появился Оська. Он, как испуганный зверёк, оглядел всех присутствующих и, оперевшись обеими руками о косяк, тихо опустился тут же на порог. Ещё раз молча перевел взгляд с отца на малышей, потом на кровать, где лежала затихшая навсегда мать, и словно только теперь поняв, что тут  только что произошло, проговорил, словно самому себе:
- Вот ведь…её  теперь ни за какие деньги не купишь.
И горько, безутешно и надолго заплакал.
          Шаря всклокоченные волосы Оськи и совсем не замечая этого, неудержимые, обильные слезы роняла на его голову самая старшая из всех сирот – Мария.
            Скоро стали подходить родственники, соседи и громко, на всю избу заголосили. Детей забрали. Дверь закрылась.
           А вечером, когда уже вся в белом Анисимовна лежала на лавке всё под теми же образами, у которых спасалась пташка в летний знойный день, а теперь вдоль всей божницы горели тоненькие восковые свечечки; когда в горнице и в прихожке стоял густой мрак от теплившегося и чадящего ладана; когда горенку наполняло тихое, надрывающее душу пение молившихся «за упокой души усопшей», а в прихожке бабы суетились, делая приготовления к последнему пути Анисимовны, Мария подошла к русской печке, чтобы положить на неё маленького сынишку, и вдруг испуганно вскрикнула:
- Ой, тятя, а тут хто?
И только теперь все вспомнили, что там, на печке, лежит самая беззащитная сиротка – новорождённая девочка, после которой роженица не могла уже больше встать. 
                ГЛАВА 3.


           Хоронили Анисимовну по первому снежку. Вся деревня стояла такая обновлённая, посвежевшая, чистая, словно только что побелённая изба.
            А в осиротевшем домике стало тихо, неуютно. Горе надолго теперь поселилось в нём и выглядывало, и тяжело дышало бедой из каждого угла, скрипуче постанывало каждой половицей.
           Артамон осунулся. Лицо его само по себе смуглое, стало совсем чёрным, глаза потухли. Кажется, теперь только он понял, как любил свою Васенюшку. Раньше вроде и не знал этого, да и некогда было ему задумываться над тем, любит ли свою жену. А вот теперь… Теперь  нашёл время постоянно думать о ней, «видеть» ее молодой и красивой. Теперь он понял, как много места занимала она в его жизни. «Неужели, - с отчаянием думал он, - неужели надо обязательно потерять самое дорогое, чтобы по-настоящему оценить его?». Тоска и боль сжимали его сердце. Память в мельчайших подробностях останавливала перед его глазами образ любимой и всё то, что было в их жизни. Ни днём, ни ночью не отпускало: то одно вспомнит, то другое. А голос скрытой, глубоко засевшей боли  шептал о том, что теперь жизнь его, Артамона, проложила черту, по одну сторону которой мир, наполненный Васенюшкой, по другую - «одинокая тропа», висящая над пропастью. Но надо было как-то жить, что-то делать: ведь на его руках пятеро сирот. Правда, новорожденную сразу же забрал Аггей: у них, только что умер свой малыш.
      А что делать с Танюшкой? Васенюшка в последнюю минуту просила отдать её Агафье. Но как это сделать? Как разлучить их с Онькой, с Дорой? И будет ли девчонке  там лучше, чем в родном доме? Уж шибко крута характером Агафья…
         Так, в мучительных раздумьях Артамона прошли первые девять дней. Агафья не уезжала. Все эти дни она пыталась приблизить к себе Танюшку, но Артамон видел, что ничего у неё не получается. Танюшка и близко не подходит к ней.
          В девятый день собрались помянуть покойную опять все родственники и ближние соседи. И теперь уже все заговорили, что надо исполнить последнюю волю покойной. Агафья должна увезти Танюшку.
          И вот настало то роковое утро десятого дня. Таню взялись одевать потеплее трое: Агафья, Мавра, жена Аггея, и Дора. Натягивают чулки – Танюшка вырывает из их рук ножонки, пинает всех и кричит:
- Я и поеду! Не хочу, не хочу! И поеду одна!
       Наконец, им удается её уговорить:
- Братка с тобой поедет.
Все малыши  в семье «браткой»  звали Осипа. И очень любили его.
Усадили бедную девочку в кошёвку, закутали тулупом и …
- С богом!
         Гнедой мерин, которого бабка Агафья называла Гнедко, застоялся за эти дни в стойле у кормушки с душистым сеном и овсом. Теперь, запряжённый в легкую кошёвку и почуявший свежий рыхлый снежок, он нетерпеливо переступал с ноги на ногу, вздрагивая при этом лоснящимся крупом, прядал ушами и всхрапывал, грыз удила, ожидая сигнала. Наконец, его хозяйка, в последний раз окинув всех провожавших её прощальным взглядом, грузно опустилась в тулуп, заботливо разостланный братьями на сене, завернула им ноги, проверила, хорошо ли укрыта Танюшка. Затем она спокойно и уверенно взяла в руки вожжи,  чуть тронула ими по бокам Гнедка и издала губами звук, похожий на поцелуй.  Гнедко, вспугнутый возившимися в снегу мальчишками, в первую минуту шарахнулся в сторону, но, почуяв власть вожжей, тот час же выскочил на проложенный кем-то уже санный след. Кошёвка легко и быстро заскользила, чуть поскрипывая окованными полозьями.  Вслед за кошёвкой поскакал верхом, подпрыгивая в седле, братка Ося.
         Быстрая езда и свежий воздух сыграли свою роль: братка Ося вернулся домой, а бабка Агафья могла спокойно  продолжать свой путь: её беспокойная приёмная дочь крепко спала.
         Проснулась Танюшка на горе, в полпути от той деревни, куда её везли, и где она должна была теперь обрести новый родной дом.
          Станет ли он родным ей?  Что ждало её там?  Этого в те дни никто не ведал.
          В ногах у Тани, в мешке, лежал большой рыжий кот Макарка, с которым она никак не хотела расставаться. Первое чувство после пробуждения в кошёвке Тане врезалось на всю жизнь. То было чувство щемящей боли, тоски и какой-то  ещё неясно понимаемой ею несправедливости.
- Где братка?- с тревогой спросила она у старухи, которую отныне должна будет называть мамой.
- Он отстал покурить с ребятами, - солгала ей Агафья.  И оттого, что она солгала, а девочка поняла эту ложь, ей, Тане, стало ещё тяжелее.
- Не ври! Он не курит!
         Никогда раньше и никому Таня не отвечала так. Это была первая грубость, сказанная ею, и стала эта грубость (Таня не могла тогда знать того) началом всех начал в её новой жизни.
         Как доехали оставшийся путь, Таня плохо помнила. Очевидно, Таня много плакала, а бабка, уставши уговаривать её, бранилась.
          Зато Таня ярко запомнила на всю жизнь первую встречу с дедом Исааком, мужем Агафьи.
           Едва заслышав скрип полозьев, он выскочил на крылечко, подбежал, прихрамывая, к кошёвке, вытащил Танюшку и прямо в тулупе понёс в избу, где была уже жарко натоплена железная печка.
              Дед Исаак, суетясь возле Тани, всё ещё понуро стоявшей почти у самого порога, беспрестанно приговаривал:
     - Досенька ты наша, матуська ты наша, - как-то смешно произнося вместо «ч» и «ш» - «сь». Тане это тоже не понравилось. Она испуганно озиралась по сторонам, и всё, на что бы она ни бросила свои глазёнки, было здесь ей чужим и немилым.
          Только после того, как бабка Агафья взяла подойник, перекрестилась на угол, полный икон, и вышла из избы, Таня позволила деду раздеть себя. Он опять смешно и неприятно засюсюкал:
- Давай, доська, сымем лопатинку-то. И пимы-то «полозым сусыться». С этими словами он сдёрнул  с ножек Танюшки валенки и положил их на дрова возле самой, докрасна раскалившейся печки. А когда вернулась бабка Агафья с полным подойником и начала сцеживать по крынкам парное молоко, подал свой голос и Макарка.
           Запомнился Тане и первый ужин за чужим столом. Маленький низенький, накрытый новой клеёнкой, столик был весь заставлен. Чем  заставлен - Таня почти не  помнила. Запомнилась ей только похлёбка, которой  то и дело угощал дед «свою досеньку».
- Похлебка-то шибко скусна, нава-а-риста. Ешь  досенька, ешь.
          Но крепко на всю жизнь запомнила Таня тот ужин не «наваристой, скусной похлёбкой», а совсем другим. Есть Тане очень хотелось, она с утра почти ничего не ела, но прежде, чем сесть за стол, бабка Агафья поставила Таню рядом с собой перед иконами. Чуть в сторонке встал и дед Исаак.
- Перво-наперво будем учиться лоб крестить, - строго сказала бабка и внимательно поглядела на Таню.
- Энтот варнак-от всех ребятёшек опаскудил, - зло проворчала она и начала « ученье».
          Таня и дома иногда «крестила лоб», но там никто на них с Онькой не обращал внимания, никто не говорил им, как надо креститься: помахали ручонками, как пришлось, и скорей  за стол. А когда мамы  рядом не было, они и вовсе не крестились.
          Теперь Таня не понимала, чего от неё хочет эта старуха, как не понимала и того, к кому относилось слово «варнак». При мысли о маме, в горлышке Тани застрял комок, который она никак не могла проглотить, и от того  ещё более мучительным и долгим показалось Тане это первое «ученье».
          Бабка Агафья вытягивала, тесно сдавливая между собой указательный и средний пальчики Тани, плотно прижимала большой пальчик к согнутым безымянному и мизинцу и, держа  так  крохотную ручонку девочки в своей крепкой и влажной руке, заставляла Таню креститься и кланяться чуть ли не до пола. А вместе с тем надо было шептать молитву, слов которой Таня совсем не знала.
            После ужина впервые за свою короткую ещё жизнь Таня должна была лечь в постель одна. Она торопливо взяла на руки Макарку, боясь, что ей не позволят этого, и нырнула  вместе с ним под одеяло  в бабкины пуховики. Крепко прижав к себе, Макарку, Таня замерла: она до смерти боялась, как бы кто-либо  из стариков не подошёл к ней опять и не заговорил с ней.
           Но старики не подошли. Они ушли в куть и, погасив лампу, уселись рядом у окна посумерничать. Сегодня им было о чем потолковать.
            Сначала Агафья долго и «всё по порядку» рассказывала старику о похоронах сестры. Всхлипывая, жалела «ребятёшек» и даже того, «варнака», который «молится щепотью». Дед тоже шмыгал носом, иногда громко сморкался в подол своей пестрядиной рубахи.
            Потом бабка на цыпочках подошла к кровати, откинула с головы притворившейся спящей Танюшки одеяло и вернулась к деду.
- Спит…
- Умаялась, - ответил ей старик.
            Теперь Агафья стала во всех подробностях рассказывать, как собирали Танюшку, как она не хотела ехать с ней.
- Чё станем делать-то с ей? – с тревогой в голосе спросила Агафья старика. – Ну, как зачнет куражиться, затоскует о доме, заревет? Чё тоды?
- Да пошто, поди, она заревёт-то?- высказал не то сомнение, не то уверенность дед Исаак.
          Они надолго замолчали, каждый думая по- своему об одном и том же.
- Исподволь надо приучать-то иё к нашей жисти, - первым нарушил молчание Исаак. – Нахрапом-то ничё не сделашь. Агафья не отозвалась. Дед понял, что старуха не одобрила его мысль, и, стараясь загладить свою промашку, он заискивающе добавил:
- А тосковать-то зачнёт, так ить и полечить можно.
            Дед Исаак любил иногда выдать себя за знатока наговоров и заговоров, от которых якобы «непременно полегчат».
            Агафья и на сей раз промолчала. О чём она думала сейчас -  одной ей было ведомо. 
          Дед Исаак понял, что «потолковать» не удалось, разговора со старухой не получилось. Он поднялся с лавки, сходил «проверил, чё там во дворе деется», и стал укладываться спать на место, когда-то раз и навсегда отведённое ему Агафьей. Возле остывающей «железки» он разбросил на пол дерюжку, положил вместо  подушки  свои подшитые пимы  и лег, укрывшись своим же  понитком.
              Агафья ещё немного посидела у окна, позаглядывала в него и, сказав про себя:
- Морошно, полезла тоже на свое место – на русскую печь. Она еще долго возилась там: расстилала под бок онучи, складывала  в изголовье свои пимы и разное тряпьё и, наконец, затихла. Она не подошла больше к своей приёмной дочери, не погладила её по головке, не поправила одеяло, как сделала бы это родная мать. Что-то мешало ей сделать это. Она ещё не знала, не могла понять, что именно, но что-то мешало.
              А Танюшка всё это время лежала, укрывшись с головой стежоным одеялом, и, казалось, не дышала. В ее глазёнках стояли сейчас полати, на которых спали они все трое: Дорка и они с Онькой.  Часто  там же с ними спал и их братка Ося. Вот и сейчас она «видит» их всех троих. «Видит», как  Дора с Онькой толкают друг друга, ссорятся и тут же мирятся. Таня «слышит» их шёпот: то они рассказывают друг другу сказки, то о чём-то спорят. Тятя и братка прикрикивают, успокаивая их. Так было всегда. Так и сегодня. А вот Тани с ними нет. Таня одна. Девочка силится понять, почему она одна. Почему никого другого, а её, Таню, вырвали, как больной зуб, из родной семьи и увезли сюда, к этой чужой и злой старухе? Таня уже твердо знала: старуха чужая и злая. Болью щемило ее сердечко: одна, совсем одна.
- Как одна? – вдруг подумала Таня, - а Макарка?
           Она крепко прижала к себе кота  и начала гладить его  ручонками и приговаривать:
- Бедненький мой Макалька. Не пачь, Макалька . Макалька, не пачь. Мы теперь будем всё время вместе. Я не буду заставлять тебя молиться. Слезы катились из глаз Тани, она размазывала их по личику, продолжая уговаривать кота:
- Макалька, не пачь.
            А Макарка  весело напевал девочке песенки и так размурлыкался, что Тане вдруг, как на яву  опять послышалось то заунывное пение при свете свеч, когда мама вся в белом лежала на лавке. При поглаживании  Макарки шерсть слегка потрескивает, вылетают искорки. Тане становится страшно, и она в ужасе вскрикивает:
- Ой, мама!
             Обрадованная «мама» в ту же минуту совсем по-молодому соскочила с печки и метнулась к кровати.
- Чё, доченька? Чё, моя матушка? – В противоположность деду Исааку она выговаривала эти слова, как и все остальные, очень твердо, отчетливо.
               Но «матушка» уже поняла свою оплошность. Вскрикнув «мама», она вовсе не имела в виду эту старуху: она  с испугу позвала ту, свою маму, которая куда-то собралась поехать, оставив тяте «борону», а потом её закопали в ямку.
              Таня плотнее прижалась к коту, уткнула свой носик в длинную шерсть Макарки и ещё «крепче заснула».
              Агафья и на этот раз откинула с лица девочки одеяло, постояла возле неё секунду-другую, поправила подушку и, проронив: «Во сне, знать-то», - снова  полезла на печку, где она спала теперь не только зимой , но и летом, с того самого дня , когда своему мужу Исааку она определила место для сна на полу «супротив» её ложа на печке.
             Таня обрадовалась своей маленькой удавшейся хитрости. Теперь она  часто будет прибегать к этой уловке, чтобы избежать неприятного общения с её новыми «тятей» и «мамой».
               
                ГЛАВА 4.

      
          Для Тани началась новая жизнь. Как когда-то Артамон определил  черту, разделившую его житьё на две половины, так и девочка теперь поняла, что до того дня, пока была у неё «своя мама», у Тани была одна жизнь. В ней был «свой дом», были тятя с мамой, были Дора и Онька, был братка Ося, была «лёлька», которую она тогда не очень любила, а теперь и её даже вспоминает вместе со всеми, как что-то далёкое милое и недоступное. Теперь у неё совсем другая жизнь: Таня по-прежнему «видит» свой родной дом, «видит» всех, «видит», что они делают сейчас, «слышит», что они говорят. Да, «видит» и «слышит», но почему-то только с закрытыми глазами. Стоит ей открыть глаза -  и все  исчезают. И Таня неизменно видит перед собой хромого доброго старика и толстую сердитую старуху.
         В первое утро Таня долго «не просыпалась»: сначала она лежала с закрытыми глазами и «видела» «свою избу», «свои полати и была вместе» с Дорой и Онькой. Потом она начала думать о том, что она будет делать сегодня, одна. И опять, как вечером, сердце ее сжалось, Тане стало тоскливо, горько и до боли жаль себя. Наконец, её охватила волна ревностной обиды на Дору и даже на Оньку, которые по-прежнему живут дома с тятей и с браткой, а у неё теперь только один Макарка. Тане захотелось плакать, но к ней сейчас же подошли бы бабка и дед, а она этого не хотела. И Таня, опять вспомнив о Макарке, пошарила ручонкой под одеялом, нашла кота, свернувшегося у её ног, и подтянула его к самому подбородку. Макарка снова завёл свою песню, а Таня сначала робко, из-под ресниц, а потом, широко  открыв глаза, начала рассматривать комнату. В первый миг девочке показалось, что она находится где-то в саду: в углу напротив кровати стояло дерево с большими темно-зелеными листьями, макушка этого «дерева» упиралась в самый потолок. В другом углу в такой же кадке-треноге, как и первое «дерево», стоял «пушистый куст». Это была удивительная ёлочка.
- Какая она мохнатая, – про себя подумала Танюшка. Она сейчас же заметила, что от этой «ёлочки» протянуты толстые нитки по потолку в разные стороны и тоже были обвиты этими «ёлочками». Все подоконники сплошь заставлены  горшками с садинками. Одни садинки цвели, другие были просто зёлеными. Таня никогда ещё не видела, чтобы в избе вот так много было садин. И она - то плотно зажмуривала глазёнки, то  широко открывала их и вновь любовалась «садом» прямо в избе. Но вот девочка бросила взгляд ещё на один угол и увидела божницу, и на ней много икон. И хотя они были не такими, какие были у них дома, Таня знала: это, иконы, на  каждой из них Боженька. Он все видит и слышит. Таня узнала Распятье Христово и Богородицу с ребёнком на руках. Такие же и  у них дома были, остальных Боженьков она не знала. Это были небольшие медные иконы, до блеска начищенные, и все они « смотрели» прямо на Таню. Она тотчас же вспомнила вчерашнее «учение»  бабки, её сильную влажную руку, и Таню вновь охватил страх. Девочка ещё не знала, чего она боится, но это был страх, который она не могла побороть.
            Таня слышала, как весело потрескивали дрова в русской печке, как бабка Агафья, гремя то ухватом, то сковородником, сказала:
- Гости будут, вишь уголёк какой выскочил да прямо на стол.
- Как им не быть? Гляди, дак  Варвара скоро приедет, - тут же отозвался старик и поковылял к кровати, где всё ещё притворялась спящей Таня. Дед наклонился над ней так низко, что кончики его жиденькой бородёнки защекотали Тане лоб, носик, и она громко чихнула.
- Будь здорова, досенька! – сказал дед Исаак и наклонился ещё ниже, чтобы поцеловать её. Тане было очень неприятно прикосновение этого чужого бородатого старика, она сейчас же вспомнила своего тятю, и ей захотелось плакать, даже глаза защипало, но она сдержалась и на приглашение деда: «Давай будем оболокаться», - нехотя поднялась.
             Вошла к ним в горенку и Агафья. Она подняла крышку большого сундука, взяла из него что-то и, снова закрыв сундук, села на него.
- Иди-ка ко мне, еманушка, - позвала она Таню.
             Таня не знала, что такое «еманушка», но в голосе бабки послышалась ей сегодня доброта, даже ласка, и Таня не без робости подошла к ней.
             Агафья растянула то, что лежало у неё на коленях, и Таня увидела новенькую, ещё не надёванную становинку. Рукавчики были сшиты из пёстренького ситца, а сама становинка из тонкой пестряди. Агафья сняла с Тани её старенькое платьишко, бросила его в корзину под кровать, а на Таню стала натягивать свою становинку, приговаривая:
- Новую новинку  на старую брюшинку.
          Потом она подпоясала Таню плетёным гарусным поясочком с кисточками на концах и, держа девочку одной рукой за плечико, другой потянулась к угольнику под божницей, где стояла большая, красивая шкатулка. Открыв её, бабка вынула маленький медный крестик на гайтане, свитом из цветных ниток, и, шепча молитву, надела на шею девочки.
- Отныне и присна, во веки веков. Аминь, - громко сказала она и, перекрестив Таню, повела её за стол. Повторился «урок моления».
              Так отныне в жизни девочки будут входить новые порядки, новые «хлеб-соль» на столе, новые становинки и лопатинки, новые люди - всё ново! И чувствовать себя девочка будет по-новому, и понимать, и воспринимать всё, её окружающее, будет по-новому! Даже расти она будет по-новому: уже за эти немногие дни после того, как их маменьку закопали в ямку, Таня стала  взрослее, на многое стала смотреть «другими глазами».
         В первые дни Таня всё, что её окружало здесь, сравнивала с тем, что было и осталось там, в родном доме, в родной семье.
            Постепенно «там» тускнело и со временем почти забылось и осталось только «здесь». Таня привыкла звать бабку Агафью мамой, деда Исаака - тятей. Она уже умело складывает двуперстие и усердно молится, за что её очень любит теперь бабка Агафья, её новая мама. Агафье доставляет это удовольствие, она гордится своей падчерицей перед соседями и родственниками. Особое наслаждение она испытывает, когда приходит с девочкой в собор, где все молящиеся оглядываются на них с Танюшкой и восхищаются усердием «девчушки». Довольная, бабка Агафья балует девочку, шьёт ей к каждому празднику новый наряд, вплетает красивую ленту в косу. Холит девочку, как может. И всё это делается напоказ, для людей. Наедине с девочкой она ни разу не приласкала её, не побыла с ней вместе, просто для неё. Порой Танюшке хотелось поиграть. Раздурачится, бывало, подбежит к маме, но, натолкнувшись на холодный взгляд её, тут же «успокоится» и уйдёт в свой угол к «Макальке».
              Правда, любившая порядок во всём, опрятная и чистоплотная сама, Агафья и Танюшке старалась привить  то же самое. Возможно, и в этом руководило ею чрезмерное тщеславие: нравилось, как говорили соседки одна другой:
- Мотри, как Анисимовна-то холит девчонку, обучат всему.
          И Агафья была убеждена, что «девчонке» выпало какое-то неписаное счастье, по сравнению с теми ребятишками, которые остались с «варнаком» Артамоном.
           Зима эта (первая Танюшкина зима в новой семье) выдалась суровая. Возможно, потому, что их небольшая избёнка стояла на бугре и была открыта всем ветрам. Окна с одинарными рамами стояли всю зиму такими замёрзшими, что Танюшка часто наскребала со стекла  снег,  делала из него  горку и катала с неё «тюрючки» из-под ниток. Горшки с садинками с подоконников  перекочевали теперь на скамейки, и от того горенка стала совсем махонькой и тёмной: солнечные лучи почти не проникали сквозь застывшие стёкла окон. Да и солнце-то здесь в зимнюю пору почти не показывается. Не успеет выйти из-за одной горы, как тут же и спрячется за верхушки лиственниц на другой.
           Зато как весело потрескивают дрова в «железке» тяти Исаака, особенно по вечерам! Да и ночью он часто растапливал свою «железку», когда от лютого мороза, ползущего от промерзшей двери, он не мог заснуть. Полюбились Танюшке эти долгие зимние вечера. Агафья обычно садилась за прялку, дед Исаак, докрасна накалив «железку», снимал свои пимы, укладывал их тут же на дрова, а сам усаживался на свою немудрёную постель, вытягивал ноги,  гладил-гладил огромную, выболевшую почти до кости рану на правой ноге.
           Каждый из них был занят самим собой, думал и молчал о своём, и никому из них не было никакого дела до приемной дочери. И Танюшке это особенно нравилось. Она, с позволения бабки Агафьи, собирала всё тряпьё, что   попадалось под руку: Агафьины широкие юбки, платки и полушалки, фартуки и даже онучи деда Исаака. Всё это превращалось во множество кукол и рассаживалось на сундук, кровать и табуретки, и неизменным собеседником ей в такие вечера был Макарка.
          Но особенно любила Таня вечера-супрядки. Это были веселые, шумные, со множеством гостей вечера.
          Прясть пряжу – занятие, я вам скажу, не из приятных. Особенно, когда пряжи надо так много, чтобы из неё наткать холстов и пестряди на большую семью. Монотонное жужжание веретена утомляет, убаюкивает, навевает грустные мысли, за которыми скоро приходит тяжёлая дремота. Отяжелевший простень все медленнее крутится непослушными пальцами. Пряха, преодолевая дремоту, ещё некоторое время «клюёт», но скоро, уронив голову в кудельку, начинает тихо посапывать, блаженно улыбаясь чему-то, ей приснившемуся. Но то блаженство слишком кратковременно: веретено выскальзывает из безвольных пальцев, катится по полу, собирая на пряжу пыль и кострику, пряха  вскидывается от минутного сна, хватает с полу веретено, испуганно взглядывая: не видел бы кто – засмеют. И снова начинает крутить, крутить, крутить. Затем она, так же позёвывая, сматывает пряжу на полумоток, считает чисменки, перевязывает пасмы. Нудно. Однообразно…
             Совсем другое дело, когда эта же пряха окажется в кругу себе подобных у какой-либо гостеприимной, словоохотливой  соседки на посиделках. Едва отгремели бабы подойниками, едва мужики задали  скотине душистого зелёного сена на ночь -  и вот уже бегут эти бабы  в заветную избушку, набив в запон кудели и держа в руках прялку. Далеко за полночь будет светиться одинокое окошко, вызывая вялую перекличку собак.
         В старину  такие посиделки назывались супрядками.
         На Махоушке, где теперь жила Таня, супрядки обычно собирались у бабки Агафьи, которую  одни (постарше) звали просто Агафьей, те, кто помоложе – Анисимовной. И только «за глаза» она для всех без разбора была бабкой Агафьей.
          Полногрудая, полнотелая пожилая женщина, которую обычно побаивались все  не только бабы, но и мужики за её способность высмеять принародно, осудить за пороки,  строгая к себе и к людям, и сама  никогда никого не боявшаяся, здесь, на посиделках, она преображалась, становилась веселой, гостеприимной. Прибаутки, песни, частушки, были и небылицы сыпались из неё, как из рога изобилия. Собирались  сюда и  сверстницы Агафьи, и молодые женщины. Иногда приходили и их мужья скоротать долгий зимний вечер. Занимал их обычно дед Исаак своим «враньем», как говорила Агафья. Однако, больше всего любила Агафья, когда приходили к ней «брошенки» и «отходки», и девки на выданье. Не знаю, почему, но к ним она испытывала какое-то особое влечение. Возможно, её собственная неудавшаяся судьба роднила с ними. Муж Агафьей никогда не был  любим.  Родила она «попервости» от него единственную  девочку, которая через три дня  умерла. Больше детей ей «Бог не дал». Исаак в молодости был красивым, но ветреным, непостоянным человеком, за что и не любила его Агафья. А после того, как он однажды  утащил из дому сундук, набитый доверху её кашемировыми  сарафанами  и юбками и раздал их все своим «сударкам», после того Агафья навсегда возненавидела своего мужа. Она легла на русскую печь, мужу указала место у порога на полу, напротив печи. С тех пор прошло много времени, «много воды утекло», а пуховики Агафьи так и лежали нетронутыми вплоть до появления в их доме Танюшки. Исаак  много раз «валялся в ногах» у жены, вымаливая прощения, но Агафья, властная и гордая женщина, так и не  сменила гнев на милость. Так с тех пор и спят они: одна на печи, другой – на полу, как побитый пёс. «И зиму, и лето  - одним цветом». И хотя Агафья не выгнала мужа из дому, не ушла сама от него, не пошла «поперек Закона Божьего», а пуще – против воли батюшки с матушкой, она осталась  верна себе и считала в душе сама себя «отходкой». Вот это, видимо, и роднило Агафью с «отходками» и «брошенками» - женщинами одинокими и обойдёнными судьбой.
         К приходу соседок на супрядку Агафья готовилась, как к празднику. С утра она тщательно вычищала веником половики, брошенные поверх других, красивых, в яркую полоску, протирала пыль на широких листьях фикуса, который Таня приняла за дерево. Опрыскивала водой  изо рта мелкую тую, ветки которой тянулись по потолку. Скребла и мыла и без того до блеска начищенные чугунки и кринки. Пекла пироги с маком, с ягодой, с морковью. Вечером спосылает Исаака в погреб, откуда извлекается всё отменного посола: хрустящие огурчики, пластовая капуста, «слаще которой ни у кого не бывало», солёные грузди. Сама она за это время уставит свой маленький низенький столик пирогами и дымящимися шаньгами. Часто гордостью её стола был студень, всегда удававшийся у неё, как и капуста, лучше, чем у соседок. На шестке бурлит  начищенный до блеска самовар, в углу на лавке -   незаменимый лагунок с квасом. К приходу гостей должно быть всё готово, всё блестеть и благоухать – в этом была вся Агафья! Ничего не жалела она для своих соседок. Всё подавалось от души, без скупости, без жалости: ешьте, гости дорогие, у Агафьи всего хватит, всего вдоволь. За это и любили её соседи. Однако, этого же и побаивались некоторые: вот, мол, я какая, не то,  что вы – как бы понимали они этот широкий жест Агафьи.
- Угощение угощением, а свекровушка спросит поутру, сколько сношенька напряла, - первой вспоминала о деле, ради которого она здесь, чернобровая Марейка, сноха Ивана Журавля. Бросив лукавый взгляд на своего мужа Васю, слушавшего деда Исаака, она взяла свою прялку и с притворной грустинкой в голосе запела:               
               
    Полиняла прялочка,
  Где рукой держалася.
    Бросит миленький меня -
    Сиротой остануся.
        Бабы приняли это, как сигнал, разом повскакивали из-за стола и уселись за работу. 
              Танюшка тоже быстрее кошки вскарабкалась на печь, на Агафьину «постель» и высунула свою головёнку из-за занавески. Она знает, что теперь только успевай слушай. Бабы и девки собрались одна другой голосистее.
  Не ходите, девки, замуж:
    Замужем невесело.
    Я  кака была  весёла –
    Голову повесила, - оборачиваясь к девкам, снова запела  Марейка. Её «совет» подхватывает Маланья, одногодка Агафьи:
  Не ходите, девки, замуж:
  Очень трудно привыкать.
  Через плаху на другую
  Не велят переступать.
И как бы продолжая разговор, задушевную беседу, продолжает Агафья:
  Не ходите, девки, замуж,
  Не ходите милочки,
  Не делите  русы косы
  На две половиночки.
И вдруг выскакивает в горенку Фенька, золовка Марейки, на ходу запевая ответную частушку:
Не ходите, девки, замуж,
Замужем намаешься.
Девки слушают совет,
  А замуж собираются.
          Затем она горделиво вскидывает головку, забрасывает рукой тяжелую, как лён, белую косу и дробно притопывает голыми пятками, словно каблуками:
Попляшите-ка, ботиночки,
Вам больше не плясать:
  Выйду замуж – буду плакать –
            Вам на полочке лежать.
 И наигранным сникшим голосом добавляет:
  Вам на полочке лежать,
  А мне свекровке угожать.
Но особенно развеселила всех самая молоденькая из присутствующих, дочка Маланьи - Зинка. Она  бросила  свою прялку почти на колени матери и подскочила к Феньке:
 Я во нонешнем году
 Тяте сделаю беду:
 Либо зыбочку повешу,
 Либо замуж убегу.
 Все так и разразились хохотом, а Маланья  в смущении за дочь пробормотала: «Ишь чего удумала, варначка».
         Но девок сегодня только двое, и они, не желая ударить в грязь лицом  перед бабами, не обращая внимания ни на их хохот, ни на смущение Маланьи, обе в раз запевают:
Я на тятеньку, на маменьку
Составлю протокол:
  Приду рано, приду поздно -
  Всё ложусь на голый пол.
         И тут же Зинка, боясь упустить инициативу, обращается  непосредственно к матери:
  Не ругай меня, мать,
  Не ругай грозно:
  Ты сама была такая,
  Приходила «позно».
- Батюшки, - всплеснула руками Маланья, - и коды же она у меня взрасти успела?.. Вовсе невеста стала, - уже не без гордости добавила она. Но Зинка не унималась, противореча сама себе, весело и задорно:
Замуж выйти – не напасть,
  Да кабы с мужем не пропасть.
  Я немного погожу -
  Ещё в девках похожу.
         И уж совсем неожиданно для всех в распахнутую дверь врывается клубом морозный воздух, а вместе с ним чуть хрипловатый голос Нюрки – переходки, как называли все в деревне старшую дочь Власа, родного брата деда Исаака.
        Младший брат  Нюрки, Мишка, женился, а вот Нюрка «переходила» его, в девках засиделась, за что и окрестили её «переходкой». Семья у Власа была большая, ребятни мал-мала-меньше была ещё полная хата. «Голь перекатная» - называла их бабка Агафья, сердясь за то, что Влас и его жена Анисья были очень ленивы.
- Всё и  усердие их в том, чтоб нищету плодить, - ворчала она вслед уходящим ребятишкам, когда те приходили « к тёте Агафье » просто так, «поись» или  попросить чего-нибудь.
         Про Нюрку она говорила, жалеючи её:
- Поневоле будешь «переходкой», хто иё возьмет с голым-то задом?
          На супрядки Нюрка редко приходила: кудели-то не было, с чем пойдешь? Иногда она приходила «без ничего» - и пряла для тетки Агафьи, у которой всегда было много и льна, и пачесей и изгребей. Вот и сегодня Нюрка не вытерпела, прибежала помочь тётке Агафье, а чтобы соседки не подумали и потом не «судачили», что Нюрка  «поись» пришла, она нарочно припозднилась. Скрывая своё смущение перед бабами, она, заслыша пение в избе, ещё в сенях напустила на себя весёлость и распахнула дверь уже с готовой частушкой:
 Ох, пускай меня посудят
  И пускай поговорят,
  У кого смирёны дочери,
    Скорее народят.
               Все знали, что Нюрка никогда не была бойкой девчонкой, а скорее какой-то «из-за угла мешком пришибленной», но также все знали и то, что «пришибленность» её всё из-за той же бедности, и потому никто не засмеялся над Нюркиной частушкой. Напротив, Фенька  с Зинкой, обрадованные тем, что в их «девчачьем полку» прибыло, одновременно запели:
 Стары  ножницы, тупые,
  Новы - не наточены.
  Те бы матери молчали,
  У которых - дочери.
           Поднимается визг, хохот, бабы и девки  ещё долго состязаются в частушечном искусстве. Под их перезвон веселее и быстрее вертятся веретена. Забыты семьи, постели, сна ни в одном глазу.
           Перебирая частушки, Ульяна, молодая одинокая вдова, затягивает «проголосную» песню: «Скатилось колечко со правой руки». И все быстро перестраиваются. Голоса у баб чистые, звонкие. Сменяют одна другую песни, заунывные, щемящие душу, бередящие давно забытое. И вот уже пряхи то одна, то другая смахивают непрошенные слезы, сморкаются кто в фартук,  кто в широкий рукав кофты.
            Марейка делает попытку перейти на частушки, чтобы развеселить подруг:
                Говорили, слёз не будет
                От  любови никогда.
                Покатились мои слёзы,
                Как по зеркалу вода.
              Но выбор частушки был не совсем удачным, и другие её не поддержали.
    И, как всегда в таких случаях, спасает положение хозяйка дома Агафья. Она, как бы между прочим, начинает своим обычным «разговорным» голосом:
                У соседа-то, Ивана
                Случилась беда не рано.
             Поначалу и не поняли бабы, что она начинает побасенку.
                Начинать хотели жать, - продолжает Агафья, как ни в чем не бывало, -
                Молодуха-то бежать.
Первой прыснула Маланья. За ней прислушались и остальные.
                Молодуха-то, Лукерья,
                Унесла много матерья,
                И матерья, и товару –
Прямо к дяде Петровану.
              Теперь уж ни у кого не осталось и следа от слёз, потому что в героях побасёнки все узнали своих соседей: Ивана Журавля, его сноху Лукерью, сбежавшую от мужа из-за свёкра к своему дяде Петровану Евдохину. Всё это так и было на самом деле, как теперь рассказывает Агафья. И то, что сказано это «складно», и «сложила» так Агафья  сама, всех еще больше развеселило. Больше всех, пожалуй, смеялся Василий (он тоже краешком уха прислушивался к тому, что происходило в кругу баб). Василий был младшим сыном Ивана, того самого «соседа Ивана», от которого сбежала «молодуха Лукерья».  Отец его, Иван, носил прозвище Журавль (Журафь) и не только здесь, на Махоушке, но и во всей деревне, был предметом насмешек, нисколько не смущаясь этим обстоятельством, Василий до слёз хохотал над побасёнкой Агафьи. А Агафья, польщённая  всеобщим вниманием и довольная тем, что ей удалось снова развеселить всех, закончила под общий хохот, сама при этом не улыбнувшись:
                Прибежала она в халате,
                Прямо лезет на полати.
                Петрован её ругат,
                Она ножками дрыгат.
               Дело сделано. Настроение у всех поднято, все развеселились, можно бы и расходиться, но слишком уж интересную историю напомнила Агафья. Все на перебой начали припоминать то, что стало забываться, пересказывать подробности.
  А история эта и впрямь была забавной. Никто не помнил, с каких пор Ивана стали звать Журавлём, как не помнили и того, почему его так звали. От мала до велика – все звали: Иван Журафь. Наверное, мальчишкой ещё кто-то метко обозвал его Журавлём за его непомерно длинный рост. Да так и присохло к нему это прозвище. К тому же  Иван не мог смириться с этим, и стоило кому-нибудь сказать: «курлы-кувы» или даже просто в его присутствии  посмотреть в небо, как Иван  тут же со всех ног бросался на «обидчика» и, не дай Бог, попасться в его длиннющие руки! А сам к тому же  был чудоковат. Под горкой, где была изба Агафьи с Исааком, на углу их ограды, стояла молоканка – небольшая бревенчатая  избушка, потемневшая и покосившаяся от  времени. Вряд ли кто из жителей Махоушки помнил, кем была поставлена эта избушка, но все знали, что «с испокон веков» в ней принимали молоко от сдатчиков. Сюда, к молоканке, все жители Махоушки сходились, как на праздник. Кто нёс молоко сдать, а кто и просто так, поглазеть, «посудачить». Здесь, возле молоканки, рассказывались все деревенские «истории».
        Иван Журафь обычно приносил молоко сам, несмотря на то, что семья у них была большая, помощников  много. Но изо дня в день (всё лето) Иван появлялся  в одно и то же  время с тремя вёдрами молока: два он нёс на коромысле, а третье обязательно в зубах. Вёдра были полны, и  Иван не шёл с ними, а шествовал, тихо, спокойно, не торопясь. Вот тут-то все и потешались над ним: и бабы, и мужики говорили нарочно что-нибудь смешное, или выкрикивали на все лады его прозвище, а ребятишки подскакивали к нему вплотную и орали:
- Курлы-кувы!
- Журавли летят!
          Но Иван был невозмутим. Он спокойно доходил до молоканки, ставил всегда на одно и то же место свои ведра и, не разгибаясь, взмахивал коромыслом с такой силой, что, если кто из обидчиков не успевал вовремя отпрянуть, оставался надолго инвалидом.
         «Историю» с Лукерьей узнали тоже здесь, у молоканки. И рассказала её Марейка, что сейчас смеётся вместе со всеми. Жила она тогда в семье Журавля первый год: свадьбу играли на масленке. А Лукерья была старшей снохой, и по старшинству ей первой приходилось вставать и идти доить коров. В то утро Лукерья, как всегда, встала, умылась, помолилась, плеснула в подойник тёплой воды, взяла тряпку и, перекрестившись, обратилась к свекрови, уже хлопотавшей в кути:
- Благослови, мамонька.
- Господь благословит, - ответила свекровь.
          Лукерья открыла дверь в сени, а ей  навстречу свекор.
- Ух, все слетелись, - без задней мысли вымолвила Лукерья расхожую поговорку. И в этот же миг Иван схватил её за платок, растрепал косы и начал метелить в темных сенках, приговаривая:
- Я те покажу «слетелись», я те космы-то повытаскаю!
        На крик Лукерьи выскочили в сени свекровь и муж Григорий и не без труда вызволили ни в чем не виновную Лукерью…
- Опосля обеда поедем ячмень жать, - объявил Иван сыновьям.- А вы к паужну приедете на Серке, - добавил он снохам, глядя исподлобья на старшую. Лукерья не ответила, но про себя обрадовалась:
- Не вместе поедем. Убегу. И убежала, собрав свои пожитки в шаль. Помимо них она прихватила еще несколько аршин холста из сундука свекрови, о чём и сложила свою побасёнку Агафья.
           Наконец, всё было переговорено, Марейка ещё (в который  уже раз) пересказала в «картинках» возвращение Лукерьи и поднялась. Она, хихикая, подошла к мужу, подхватила его и, приподнимая с пола, запела:
                Милый мой, а я - твоя,
                Закрой полой: замерзла я.
                Закрой полой: замерзла я,
                Веди домой – буду твоя.
          Василий поднялся и, подталкивая друг друга, они первыми нырнули в промёрзшие сенки. За ними и все остальные вышмыгивали на мороз, окончательно выстуживая и без того уже холодный угол деда Исаака.
     Уже сняв с жарко пышущей печки уснувшую и разморённую  Танюшку и уложив её в кровать, Агафья все ещё слышала голоса расходившихся по домам девок и молодок. Вот она узнала высокий грудной голос брошенки Елены, Ленки бабки Капустихи, от которой уехал ещё по весне мужик куда-то на заработки, да так и сгинул неизвестно где. И Ленка жила у Капустихи не то за внучку, не то за работницу – поди, разбери.
- В чужой семье, как в дремучем лесу, - подумала Агафья и прислушалась:
                Милый бросил – наплевать:
                На примете еще пять. 
                Неужели из пяти
                Такого гада не найти? -  кого-то спрашивала Ленка.
       Наконец, все стихло, лишь кое-где ещё лениво взбрехнёт  то одна собачка, то другая. Потом и они угомонились. Тихо. Агафья долго еще не может заснуть, встревоженная тем, что говорилось и пелось в этот вечер. Не спал и Исаак. Он ворочался с боку на бок. Его пробирал мороз, но он не мог насмелиться растопить свою железку, чтобы не разбудить Агафью. А она  уже чувствовала, как поднимается откуда-то из глубины души волна гнева, обиды на этого «старого хрыча», погубившего её, Агафьину, не только молодость, но и всю жизнь. Разве взяла бы она сейчас эту чужую девчонку, которую (знает Агафья) никогда не сможет полюбить так, как любила бы своё дитя? А ведь она могла бы иметь много детей, детей родных, дорогих. Уж их-то она воспитала бы так, как хотелось ей. Она сделала бы из своих детей таких людей, какими они виделись ей не раз в бессонную глухую полночь, когда она, одинокая, покинутая, «грызла» подушку и смачивала её слезами бессилия, а он, этот злой демон, этот беспутный изверг рода человеческого, в это самое время «валандался» со своими сударками. Именно в эти ночи «складывала она частушки»:
                Я пою - мне не поется:
                Всё сердечушко болит.
                Темна ноченька – не спится,
                Ясный день – не веселит.

                Я на розову подушечку
                Паду - реву, реву.
                Моя розова подушечка
                Не скажет никому.

                Раскудрявая берёзка
                Ветра нет, а ты шумишь.
                Разретивое сердечко,
                Горя нет, а ты  болишь.


                Не кукуй, кукушечка,
                Не кукуй, бескрылая,
                Тебе трудно без крыла,
                Так и мне без милого.

        Да, это были ещё времена, когда ей было очень трудно «без милого», и горе у неё было, от которого болело ее « сердечушко». Теперь Агафья уже не знает, был ли когда-то мил ей её муж. Но  помнит хорошо, как тяжко ей было тогда, молодой и красивой, полной сил и энергии, ожидавшей много своих детей, как богатого урожая с плодородной нивы. Это были ещё времена, когда она чувствовала себя бессильной и растоптанной, осмеянной теми потаскухами, что при всём честном народе вылупались в её сарафаны и, издеваясь над ней, Агафьей, пели под её окнами:
                Я надену шаль бордову,
                Завяжу концы назадь,
                Сяду с миленьким, поеду -
                Никому не указать.
    И Агафья в бессильной злобе шептала свою новую частушку:
                Горя много, горя много –
                Все засеяны поля.
                Мое горе всем известно:
                Бросил миленький меня.

                Горя много, горя много,
                Горя  некуда девать.
                Пойду, лягу на могилу –
                Разбужу родиму мать.

     И  хотя «родима  мать» Агафьи  была ещё жива и здорова, молодой женщине  казалось, что именно таким содержанием песни она наиболее ярко выразит всю глубину своего горя.
  Однако, долго, бесконечно, не могло продолжаться такое состояние Агафьи. Надо было искать какой-то выход. И Агафья его нашла. Однажды, придя на молоканку, она увидела свою любимую бордовую шаль, подаренную ей матушкой в день свадьбы, на одной из сударок Исаака - Усте Кобылиной.
            Та, завидя Агафью, издевательски растянула шаль, уже потерявшую  прежний вид, замызганную («Чужое-то не жалко», - мгновенно подумала Агафья), растянула на плечах  и, крепко держа концы её в обеих руках, прошлась  перед самым носом Агафьи. Глаза её бесстыдно горели, она ухмылялась. Все кругом замерли. И тут произошло неожиданное. Агафья, как разъярённая тигрица, набросилась на разлучницу, сорвала с неё свою шаль и отшвырнула её далеко в крапиву. И, не дав опомниться шлюхе, она обеими руками схватила Устю  за косы и повалила её под ноги тут же. Прямо в грязь. Кругом уже улюлюкали, свистели одобряюще и в то же время насмешливо:
          - Так ее, Аганька, так!
- Крапивы ей под подол!
- Не выпускай её, доржи крепче! – раздавалось со всех сторон.
           Аганька и не думала выпускать. Она уже почувствовала, что нет больше той  бессильной, опустошённой и растоптанной Аганьки, которая в изнеможении металась по подушке, вся в слезах, бессонными ночами, почувствовала, что именно сейчас родилась Агафья – сильная, властная и всемогущая женщина, женщина–тигрица. Она уже поняла, что Исаак, её хромоногий красавец – муж, так унизивший  и растоптавший свою жену, отныне не лев, которого она боялась, вздрагивала  при одном его появлении. Нет, отныне и навсегда её муж – не лев, а побитый пёс. Пусть теперь он дрожит и трепещет перед Агафьей. Она не позволит больше топтать себя! И Агафья топтала, топтала свою обидчицу, пока не раздался в улице страшный крик, как рёв разъяренного быка:
- С-сука-а! Убью стер-рву! – и все увидели подбегающего к толпе отца Усти – Никифора Кобылина. По его скуластому, по-колмыцки, лицу сбегали слёзы и пот, глаза лихорадочно горели. Размахивая крепко сжатыми кулаками, потрясая ими в воздухе, Никифор был страшен. Хрипя и задыхаясь от бешенства, он подбежал вплотную к опозорившей его дочери и готов был задушить её, втоптать в грязь. Все поняли, что сейчас  может произойти  смертоубийство, и толпа, только что с любопытством глазевшая  на потасовку  и подбадривающая Агафью, сомкнулась плотным кольцом вокруг всё ещё беснующейся Агафьи, и уже  совсем затихающей, почти безжизненной, Усти. Мужики  предупреждающе схватили Никифора за сжатые кулаки, заломили  ему руки за спину и едва удерживали его. Бабы всё ещё плотно окружали поединок, пытаясь  теперь уже  удержать обезумевшую Агафью. Устя так и лежала в грязи,     не смея и не находя  сил подняться. Наконец, Архип Тресков, муж Маланьи, и его брат Абросим повели Никифора  к себе домой, и долго еще слышались их голоса.
- Ну, будя, Никифор, утихомирься,- воркующе  уговаривал, как тяжелобольного, старший из братьев - Абросим.
- Завтра спасибо нам  скажешь, дядя Никифор, - присоединялся к брату Архип. – Чё  те, в каталажке охота посидеть? – урезонивал он обесчещенного отца.
       Постепенно страсти улеглись, толпа расходилась по домам. Устю кто-то из баб подняли и повели домой, к одиноко стоявшей на своем  крылечке матери. Та ревела в голос, вся дрожала в страхе  перед рассвирепевшим мужем и сгорала от стыда  перед добрыми людьми за свою беспутную дочь.
        Агафья, измученная  только что пережитой яростью, побрела в крапиву и, обжигая руки, подняла брошенную ею же, свою  шаль. Она показалась ей чужой: неприятный «дух» пота и  чего-то ещё ударил ей в нос. Агафья брезгливо поморщилась, но шаль цепко держала в руках. Нет, она не бросит, она уже знает, что сделает с этой шалью.
        Только теперь Агафья вдруг вспомнила о муже: «Где же он?». Нет, она не видела Исаака в толпе, когда  подходила к молоканке.  «Где же, где он сейчас?- лихорадочно думала Агафья, - и что теперь будет? Что будет с ней, с Агафьей? Уйти от Исаака? Бросить законного мужа и явиться к тятеньке с мамонькой?  Но ведь тятенька встретит её вот так же, как прибежал Никифор к своей дочери. Тятенька выпорет её вожжами или обротью на глазах всей деревни, потом усадит в телегу и привезёт обратно, к Исааку. Что тогда? Опять унижения, опять горькое одиночество? Нет, не бывать этому! Теперь Агафья сумеет за себя постоять.  Пусть теперь он дрожит, как голодный, побитый пес!», – твердо решила Агафья и с шумом открыла дверь в сенки, потом так же уверенно вошла в куть.
Исаак сидел в горенке на табуретке и сделал вид, что не слышал, как вошла жена. Агафья каким-то особым, своим чутьём поняла, что он всё видел и  слышал, и теперь выжидает, что будет дальше, какой явилась домой Агафья.
 «Сейчас ты увидишь, сейчас ты все поймёшь», - со злорадством, которого не было у неё раньше, подумала Агафья. Она быстро растянула бордовую шаль, с яростью рванула её и швырнула обе половины прямо в черную  бороду мужа.
- На! Дарю тебе на онучи! Бери, бери: Устей пахнет, нюхай! – уже с явной издёвкой над мужем добавила она. И в этот миг Агафья ещё яснее поняла, что чувство её превосходства над мужем, которое родилось там, у молоканки, не осталось за дверью, не улетучилось. Оно окрепло и вошло вместе с нею сюда, в избу. Она почувствовала, что на  смену опустошённости, бессилия и униженности и, даже на смену той ярости, которая  только что бушевала в ней над поверженной Устей, на смену всему этому вошла в неё сила власти, уверенность и что-то ещё, чему она пока не могла дать определения.
         Исаак молча вышел. Она не знала и не хотела знать, куда он вышел, к кому пойдёт сейчас. Ей было всё равно. Но она уже знала, что отныне у неё нет Исаака, и вообще, в избе не будет Исаака, будет только она, Агафья.
  В тот же вечер она  бросила на пол к самому порогу дерюжку, к стенке уложила пимы Исаака и поверх этого бросила его же пониток, в котором он обычно управлялся со скотиной во дворе. Сама влезла  на печь, постелила разное тряпьё и, тоже в изголовье, свои пимы и легла. Этим было всё сказано.
Поначалу ей было тяжко. Хотелось родить сына -  такого же красивого, как Исаак. Она сделала бы его умным, добрым, порядочным. Иногда по ночам она грезила большой семьей. Она ещё долго грызла « подушку», уткнувшись в пимы, заливалась слезами. Но Агафья победила себя. Уговаривавшую её на примирение с Исааком Варвару, она гнала и слушать не хотела.
        - Да, много воды утекло, - вздохнула про себя Агафья! - Из Исаака-то я сделала то, что задумала, а вот из Танюшки сумею ли? Ох, не знаю…
         Под шестком, где зимовали куры, громко пропел петух, раз и другой. Зашуршали куры.
 «Вот и ночь прошла. Слава те, Господи», - перекрестилась Агафья. Завозился тотчас же и Исаак, стал закоченевшими руками растапливать свою железку.
      Начинался  новый день.






                ГЛАВА 5.


        Зима подходила к концу без особых перемен и в жизни Агафьиной семьи, и в жизни всей деревни.
А по весне, во время ледохода, умер Григорий – муж Лукерьи, героини  Агафьиной побасёнки. «Доконала бедного чахотка»,- сокрушались соседи. Хоронили, как водится, всей Махоушкой, но на обед, помянуть, пришли немногие, боялись: «болезнь заразна».
         Летом тоже ничего примечательного, важного, не случилось, хотя ещё на похоронах Григория дед Исаак, Бог весть откуда все знавший, промолвился о каком-то уполномоченном, якобы приезжавшем на  сборню. Дед Исаак, как и все старики и старухи,  сельский совет  до сих пор называли по старинке – сборней. Может быть, Исаак и рассказал бы ещё что-то или приврал, сам присочинил, но Агафья зыркнула на него так, что он тут же и замолк. А так как   никто об этом ничего больше  не знал и не говорил, слова Исаака скоро совсем  забылись. И всё осталось, как всегда, десятки лет назад. Мужики в будние дни трудились с темна до темна на своих полосках, покосах. Их пропотевшие рубахи были белы от соли, лица потемнели, руки огрубели. В  ненастные дни они отдыхали, управляясь по хозяйству: поправляли покосившиеся за зиму постройки, подлаживали телеги и готовили сани к зиме, ремонтировали сбрую. Бабы отбеливали  холсты, натканные в долгие дни Великого поста, перед Святой Пасхой, копались на огородах, а в особо трудоёмкие дни в поле, они выезжали с серпами, литовками и граблями помочь своим мужьям.
        В праздники они все вместе собирались у чьёго-либо крылечка и обсуждали свои дела либо упорно носившиеся уже слухи о перемене их всей жизни. Никто не знал, откуда ползли эти слухи, но все уже говорили о каких-то «комуниях», «об обчестве».
        Скот их по-прежнему вольно, без пастуха, бродил по лесам за речкой Песчаной. Отдельные коровы забирались далеко, в самую вершину Кистайкова лога, и надолго отбивались от дома, теряя при этом молоко. Чаще это были стельные коровы и запущенные перед отёлом, т.е. уже недоившиеся. Они  забродили в самую глушь, где их не могли  отыскать их хозяева, и выбирались оттуда уже с подросшим телком, выдобревшем на  материнском молоке. Хозяева надевали на шеи особо «походячих» коров кто колокольчик, кто шоркунчик, а Агафья непременно надевала на свою Чернушку ботоло, чтоб далеко было слышно. Да и звон у ботола особый, не похожий на все остальные – легко отличить. Была у Агафьи еще красно-пёстрая тёлка-нетель, которую звала она Дочкой. Но Дочку Агафья никогда не выгоняла в лес, держала её дома.
         И уж, коль не случилось пока ничего важного, серьезного, я расскажу вам об одном несерьезном, но, на мой взгляд, смешном случае. Для начала повторюсь, что изба Агафьи с Исааком стояла на бугре, возвышаясь над всей Махоушкой. И это тоже очень нравилось Агафье, как бы подчеркивало, что и она, сама, возвышается над всеми. Но больше всего Агафья гордилась своей усадьбой. Она, по сравнению с избушкой, была настолько велика, что здесь было всё: черёмуховый сад из разросшихся раскидистых и довольно приземистых четырёх-пяти деревьев. Под ними Агафья всегда чисто-начисто  выметала. Раньше сама, а теперь этим занималась Танюшка под непременным контролем Агафьи. Потом расставлялись скамейки, сюда же выносился из амбара столик, ещё меньше того, что стоял в прихожке, и в жаркую пору Агафья чаевала здесь либо одна (теперь с Танюшкой), либо  приглашая на чаепитие соседок. Под одним из кустов черёмухи, где ветки опускались особенно низко, Танюшка городила клетки, приносила свои «куклы» и «посуду» - стеклышки от разбитых чашек, блюдцев, черепки от кринок и недоглоданные собаками кости. Все это было чисто вымыто и накрывалось «скатёрочками» -  большими листьями лопухов.
          От черёмухового сада и до самой молоканки, по косогору перед окнами горенки, пестрели нежно-голубые незабудки, жарким огнём горели огоньки, белели ромашки. И всё это тоже было ухожено,  ранней весной еще выскребено, голиком выметено – нигде ни соринки, ни бумажки. Танюшка  иногда пробегала по этому косогору, но Боже упаси – сорвать или стоптать  хотя бы один цветочек! Ими можно было только любоваться. И ими любовались все, кто проходил мимо вдоль высокого забора из жердей.  С другого края избы, со  стороны  прихожки и крылечка, был участок, особо ничем не примечательный. Здесь, в большом заднем углу (перед ним был черёмуховый сад) обычно паслись куры. У забора, за которым тянулся огород, было много перегноя (бабка звала его чернозёмом). В нём-то и «купались» куры с утра и до вечера. Соседки иногда не то шутили, не то злословили по поводу этого:
- У бабки Агафьи и куры-то умные, ни одна в огород не летит. А мы со своими согрешили: только выгонишь, они опять туды.
          Агафья иногда  услышит такие пересуды соседок и не без иронии ответит:
- Кормить надо курочек-то ладом, а не грешить с имя.
 Однако, кроме кормежки у Агафьи был ещё один секрет: она непременно подрезала каждой курице одно крыло, да и заборы-то были надёжные - не то, что у Анисьи Власихи.
       Напротив самых окон прихожки был колодец с высоким журавлём, который Агафья называла очипом. Из этого колодца брали воду почти все соседи. Журавль-очип всегда скрипел на всю Махоушку, как только наклоняли его, чтоб опустить деревянную бадейку (всегда висевшую на веревке) в колодец. Соседки, боясь потревожить этим скрипом хозяйку, постоянно смазывали его каким-либо жиром. Агафья наблюдала за ними из-за занавески. И как только бабы, набрав воды, уходили от колодца, она тотчас же брала тряпку и тщательно стирала ею жир. Для чего? А просто так, из озорства - любила делать всё напротив людям, потешалась над недоумением соседок: кто же это озорует?
        От колодца тянулись в двух направлениях  тропинки. Одна спускалась вниз и вела к избе Тресковых, другая – мимо черёмухи – к большому крестовому дому Ивана Журавля. Если идти к этому дому, справа - черёмуха, слева от тропинки- амбар, под одну крышу с ним – хлев для скота и пригон. А за всеми этими постройками, в дальнем углу, было настоящее пастбище с высокой, сочной, как в лесу, травой. Здесь и цветы росли те же, что в лесу: лобазник с душистой купенью, душица, называемая Агафьей блошникой, кипрей. Агафья запасала цветки этих трав и вместе  с баданом готовила  ароматнейший   и «пользительный», по словам Исаака, чай на зиму. В этом-то «дальнем» углу и паслась  всё лето Дочка. Агафья холила её,  действительно, как дочку: обязательно поила тёплым пойлом, давала из рук съесть горбушку хлеба, у стенки амбара всегда лежал большой ком соли.  Шерсть Дочки была гладко вычесана, блестела, вся она была гладкая, мягкая. Агафья смалечку гладила её кучерявый лоб, почёсывала  подраставшие рожки. Теперь, когда она уже стала  нетелью, соседки частенько  жаловались Агафье:
- Анисимовна,  Дочка твоя бодается, проходу не даёт. Ты выгоняй её в лес вместе с Чернухой.
          Но Агафья только посмеивалась в ответ:
- Эка беда - бодается! А чё же она меня никогда не  бодает?
- Ты же её хозяйка, чё она тебя  будет бодать? А мы-то чужи, вот она и кидается  на нас, - пытались убедить бабы Агафью.
         Но трудно было убедить Агафью. Она теперь не без намерения поглаживала лоб Дочки и продолжала наблюдать из-за занавески, как её любимица  набрасывается на соседок, а они, озираясь, как бы  не увидела Агафья, отмахивались от неё то коромыслом, то ведром. А уж, если полное-то ведро боднёт Дочка да разольёт  его на длинный подол бабёнок, Агафья хохотала потом весь день и говорила при этом:
- Чё это я буду иё выгонять в лес, кода у меня дома Кистайков лог?
           Но однажды всему этому пришёл конец. Был большой праздник, «Середний» Спас. В этот праздник едят рыбу, и пчеловоды вырезают мёд. К тому же, праздник есть праздник – работать нельзя: грех. Вот бабы и собираются у кого-то в «одну кучу». Сядут, бывало, на крылечке у какой-либо соседки и сидят до самого вечера. Одной шелухи от подсолнушек целый день назавтра выметает хозяйка!
        На этот раз все собрались в огороде у Ивана Журавля, может, потому, что этой весной  умер Григорий. В доме ещё беда не выветрилась, и никто из их семьи по гостям не ходил. Вот и потянулись один по одному к ним - сначала мужики, потом и бабы,  поуправившись по дому, собрались туда же. Позднее всех пришла со своей падчерицей Агафья Анисимовна. Она никогда и никуда не приходила раньше других, чтобы люди не подумали, что она бездельница. Да и в « заднем» углу она ещё приопнулась, хотела показать всем собравшимся, что Дочка её, Агафью, и в самом деле  не трогает. Но Дочка на сей раз не подошла к хозяйке: лакомилась солью, а горбушку хлеба Агафья не догадалась взять. Да Агафье и того было достаточно, чтоб доказать соседям: вот, мол, видели, что тёлка даже и не взглянула на неё, не то, что «проходу не давать».
         Надо сказать ещё, что калиток в те времена и в помине не было. Трудно понять, почему. То ли из экономии материалов, то ли времени  у мужиков не хватало на них, то ли вообще о них люди в этих краях не знали. Только не было калиток, и всё тут. Ворота делались разные: и просто из жердей, открывавшиеся в одну сторону, и тесовые, глухие в две створки, как ставни, и украшенные причудливой резьбой. А вместо калиток служили сходни. Укладывал хозяин толстые плахи в прясло с обеих сторон между жердями, по ним и ходили, перелезая через верхние жерди прясла.
          День прошёл незаметно. Всё переговорено, всей деревне перемыты косточки на несколько рядов, все подсолнушки  сплёваны. Пора и по домам. Коровушки скоро придут, подоить - да на молоканку. Опять соберутся все вместе, теперь уж дотемна.
         Агафья поднялась первой, отчасти всё по той же причине: показать свою домовитость. Но главное: весь день её так и подмывало доказать соседкам, что её Дочка вовсе не бодливая, и зря они донимают Агафью из-за неё. Позвав Танюшку, она, прямая и важная, в своём нарядном алом, как маков цвет, сарафане в шесть полос, направилась на сходни. Бабы с любопытством смотрели ей вслед. Они видели, что Дочка теперь стояла почти возле сходен и, высоко задрав голову, приближалась к Агафье. Остальное произошло в мгновение ока. Едва Агафья перелезла через прясло и пошла по сходням вниз, Дочка спышкала, нагнула голову и вмиг оказалась возле хозяйки. Агафья хотела, как всегда, протянуть к ней руки и погладить лоб своей любимице, но та поддала рогами в широкий пышный зад Агафьи и «пересадила» ее через высокое прясло обратно в усадьбу соседей. Раздался, как раскат грома, дружный хохот почти всех махоушинцев. Кто знает, было ли Агафье больно, но что ей было обидно, стыдно и что её душила злость, это знали все. Мужики подскочили, было, помочь ей встать, но она, как кошка, вскочила сама, тут же из изгороди выломала кол и вихрем налетела на тёлку. Слёзы градом катились по её толстым, красным от гнева щекам, тёлка мотала головой из стороны в сторону, стараясь избежать ударов, а Агафья  всё хлестала и хлестала её, пока не расхлестала в щепки весь кол. На молоканку вечером Агафья не пришла. А рано утром дед Исаак надел удавкой крепкую верёвку на изувеченные рога Дочки и пошел с ней в деревню. Домой он вернулся вечером один.

                ***************

         После ужина Исаак долго ещё не вставал с лавки, не уходил ни на улицу, ни в свой угол, как он обычно делал в другие дни. Он беспокойно ёрзал, вздыхал и всем своим видом показывал, что искусно что-то скрывает от Агафьи, хотя это ему и трудно удаётся. На самом же деле всё это он проделывал с единственной целью быть замеченным Агафьей.
         А Агафья давно уже видела, как он «мается», догадывалась, что у него есть какая-то новость для неё, и ему не терпится поделиться с нею. Видя это, она нарочно ещё долго гремела посудой, убирала под шесток ухваты и сковородник, делала вид, что ничего не замечала в поведении Исаака. Наконец, когда уже тот начал вздыхать громче, приподниматься и снова садиться на лавку, Агафья, как о чём-то очевидном вымолвила:
- Ну, чё у тебя стряслось, Исаак Платоныч, выкладывай уж, – в голосе её явно слышалось всегдашнее превосходство над стариком. Её елейные нотки  подчёркивали, что она давно «наскрозь» видит его и нарочно терзает своим невниманием.
- Да вот, старуха, думаю: нет худа-то без добра, - и, боясь, чтобы Агафья не перебила его давно заготовленную речь, скороговоркой добавил:
- Вовремя у тебя с Дочкой конфуз-то получился.
 Но он тут же страшно испугался своих слов: при напоминании о Дочке да еще при слове «конфуз» Агафья могла прийти в ярость, и тогда уже не дослушает его новость. Но Агафья смолчала: она ждала, к чему это он клонит. И Исаак, воодушевлённый её молчанием, продолжал, более осторожно подбирая слова:
- Левонтия Матвеевича сёдни встренул, дак он сказал, потаясь, чё комуния-то вот-вот будет.
- А пошто ето потаясь-то, ежелив она будет? И чё это за комуния? С чем её едят-то? – засыпала она старика вопросами.
Но старик теперь уже осмелел: он подходил к главному в своей новости.
- А то и потаясь, чё в скрытности держать это надо, а то людишки весь скот порешат.
- А при чём тут скот-то?
          Теперь уже Исаак почувствовал своё превосходство: «Баба – она и есть баба», - подумал он про себя, а вслух сказал:
- А при том, чё весь скот сгонят в обчий пригон. И вобче всё: и курочки,  и гуси, и лошадки – все, кроме кошек, обчими будут. А ты: с чем её едят? Он не решался выложить главное. Наконец, рискнул-таки сказать и об этом, а через секунду уже раскаивался.
- И бабы обчими будут, хто чья - не понять… Он хотел добавить ещё что-то, возможно, уже от себя, да не успел: Агафья раскатилась громким, на всю избу, хохотом. Она долго хохотала до слёз, а Исаак продолжал сидеть, как пришибленный и, расчесывая пятернёй бороденку, проклинал себя:
- Вот обмишулился. Здря про ето сказал, не надо было.
          Нахохотавшись вволю, Агафья подошла вплотную к Исааку и с издёвкой, как только она умела говорить, сказала:
- Ой, Исаак Платонович, рановато ты маленько родился,- и ещё посмеявшись, добавила:
- Комуния ли твоя запоздала малость.
          Исаак сконфужено молчал, а Агафья продолжала:
- Ну, куды теперь тебе к обчим-то бабам? На чё ты гож?
 Она, нагнувшись, схватила его за повисшие до колен фтоки тяжёвых штанов и снова хохотнула:
- Пусто. Вот, коды ты со своими сударками валандался, тоды бы тебе обчих-то баб. А теперь тебя даже Устя не подпустит. А то - обчие, - передразнила она старика. – Удумал тоже!
        Натешившись вволю над Исааком и растравив свою душу, Агафья замолчала. Исаак осмелился, наконец, встать с лавки, поспешно вышел на улицу и долго не возвращался. Он всыпал овса Гнедку, потом прошёл к Чернухе. Она лежала в углу пригона и, отпыхиваясь тяжело, жевала свою бесконечную жвачку. Старик перевязал покрепче верёвку на воротчиках пригона,  подпёр колышком дверцы в курятник и снова вернулся к Гнедку. Тот, зачуяв приближение хозяина, фыркнул, раздувая ноздри, и запрядал ушами.
           Исаак подошёл к мерину, ласково потрепал его по крутой шее и уткнулся головой в косматую гриву лошади. Из его уже подслеповатых глаз текли слезы. С бороды старика они капали в гриву Гнедка.  О чем плакал старик?   Обо всём сразу. Сначала он заплакал о Гнедке, своём верном друге, о возможной потере его.
«Ну, как и впрямь комуния эта объячеится и отберёт у него последнюю опору? Чё тоды он делать будет? Он, калека? Без лошади пропадёт», - горько думал старик о себе в третьем лице.
       Потом мысли его перекинулись на Агафью и на свои ошибки молодости. Исааку теперь всегда казалось, что слишком жестоко и не совсем справедливо наказала его Агафья. Ну, побаловался он с бабеёнками по молодости, дак ить с кем не бывало? – пытался оправдать себя Исаак.
«Я же расплачиваюсь за это всю свою жись, - горько думал он, и новая волна жалости к самому себе захлестнула его. Он всхлипнул. – Вот и сёдни. За что она обидела его? Что он ей сделал? И до каких пор это будет?». Тревога старика передалась Гнедку, он снова всхрапнул ноздрями и даже чуть слышно заржал. Исааку показалось, что лошадь поняла его. Благодарный, он ещё плотнее прижался к Гнедку.
      Теперь  дед Исаак был уверен, что без Гнедка, этой умной и чуткой лошади, ему жизни не будет. И старик твердо решил про себя:
- Не отдам! Никому не отдам!
          Приняв такое решение, Исаак, как бы сбросил с себя  тяжёлый груз, и похромал в избу.
           В избе уже было тихо.
        Танюшка ровно посапывала, плотно прижав к самому носу Макарку. Агафья лежала на своём месте. И хотя она ничем не выдавала себя, Исаак знал, что старуха не спит.
       Агафья, действительно, не спала. Она тоже мучительно думала о том, что ей сообщил старик. Какая-то тревога закралась в её душу и не давала покоя. Не один уже десяток лет она не верила Исааку, ни одному его слову. А сегодня вот почему-то усомнилась: а ну, как эта проклятая комуния и взаправду нагрянет? Еще никто не знал, не ведал ничего о коммуне, не знал что она принесёт людям, даже не знали ещё толком, когда она будет и будет ли вообще, а для Агафьи она уже была «проклятой». Агафья уже прокляла её. Она тоже, как и дед Исаак, страшилась расстаться с хозяйством.
«О-обчее»! - мысленно передразнила она не то Исаака, не то ещё кого-то, – Как бы не так! Чтобы мою Чернуху доила какая-то, прости Господи, Устя Кобылина  или Власиха, да ни за что на свете! – распаляла она сама себя, возражая какому-то незримому собеседнику. – И курчонки ни одной не отдам, не то, что Чернуху.
      А  Гнедко?! – обожгла ее  внезапная мысль. – Чё, неужто и Гнедка заберут? Тоды вить и ни за ягодкой, ни за груздочком в Кистайков лог не съездишь, ни дровишек не привезешь…». И вдруг, при мысли о дровишках, она подумала о муже:
- Как же он? Неужто его, калеку, оставят без лошади? Чё же он потом делать-то будет? – Она не то, чтобы пожалела в этот миг своего старика-калеку, а просто уцепилась за эту мысль, как утопающий за соломинку.
           Агафья не знала ещё, какого мнения  об этой «комунии» Исаак, но она уже твердо знала: надо привлечь его  на свою сторону, сделать своим союзником, настроить его против «комунии». И она решила не откладывать этого дела в долгий ящик.
- Старик! А, старик! – негромко, но настойчиво позвала она, откинув занавеску.
        Исаак прислушался, но сразу не отозвался: он лихорадочно соображал, для чего он ей понадобился. Для того, чтобы уточнить что-то в его рассказе, или для новых насмешек и издёвок? И только, когда с печи в третий раз послышалось:
- Старик, ты чё, уснул уж? – Старик, прикинувшись разбуженным, сонно ответил:
- Да нет ишшо, так лежу.
           В другой раз Агафья обязательно бы, опять уличила его во лжи, но сейчас она не стала этого делать: за ней не пропадет.
          Спустя несколько минут, они уже ворковали, как голуби, дружно и согласно, и услышь бы их кто в этот час, ни за что бы не поверил, что эти «голуби» уже не один десяток лет живут, не имея ничего общего, кроме крыши над головой.
        Растроганный таким участием и вниманием старухи к нему, поверив в её искренность в эти минуты, Исаак поведал ей о только что состоявшейся «беседе» его с Гнедком, уверяя Агафью, что и Гнедко понял его, Исаака.
       Далеко за полночь продолжалась их беседа-заговор и закончилась обоюдным решением: молчать до поры до времени и прислушиваться к тому, « чё будут баить насчет комунии в миру».

                *******************

       Отгремело ливневыми грозами лето красное, отблестело серебряными нитями бабье лето, отчавкала непролазной грязью и нудными моросящими дождями осень, приближался христианский праздник – Покров Пресвятой Богородицы.  В этот день, первого октября по старому стилю, Агафья Анисимовна всегда ездила навестить свою сестру Варвару. И на сей раз она тоже не изменила своей традиции. Едва дождавшись Покрова, рано утром, Агафья велела Исааку запрячь Гнедка в кошёвку. Только что выпал первый неглубокий снежок, и дорога была ещё совсем не прикатана, чувствовалась  под полозьями каждая галька, каждый застывший ком грязи. Снег этот ещё непременно растает, знала это Агафья, но она не любила в эту пору ездить на ходке по тряской каменистой дороге.
        Варвара Анисимовна жила со своими детьми – 17-летней Нюськой и 15-летним Китом, верстах в 6-7 от Махоушки – в Пихтовом, вверх по притоку Песчаной - Этаголу.
        Вдоль всей этой дороги Агафья знала каждый кустик, каждый ложок. Знала, кто в каком доме живёт, и с удовольствием  разглядывала эти дома и усадьбы, прикидывая в уме, в каком бы из них она хотела поселиться, выменяв его на свою избу на Махоушке.
          Она ещё ничего не говорила Исааку о своих планах, но про себя уже твёрдо решила, что уедет  из того края, где по её мнению, она низко пала в глазах соседей: Агафья до сих пор не могла забыть случай с Дочкой. А удерживало её от этого решительного шага только одно: теперь уже широко ползущие слухи о коммуне. По-прежнему только слухи.  В окрестных деревнях коммуны уже были созданы. До Тоурака доходили подробности об их создании. Подробности эти передавались из уст в уста, частью искажались, обрастали, как мохом, разными вымыслами, но в самом Тоураке до сих пор было тихо.  И Агафья выжидала. Она считала, что лучше пережить предстоящие перемены на месте, с теми соседями, дела и мысли которых она знала, как свои. И как только всё угомонится, думала Агафья, она непременно переедет вот сюда, в Этагол. Потому-то она и приглядывалась сейчас особенно внимательно, в основном, к  небольшим домикам. Агафья знала: за  большой дом надо доплачивать, а доплачивать она не любила. Наконец, её взгляд остановился на небольшом пятистеннике. Это была  ещё совсем новая, крепкая изба, стоявшая  на высоком фундаменте. Агафья отъехала чуть в сторонку, остановилась. Она высадила из кошёвки Танюшку и, велев ей поразмяться, сама стала подтягивать чересседельник, проверила гужи, подтянула и без того туго затянутую  супонь -  словом  делала всё, чтобы показать, что  остановилась она по необходимости. На самом деле Агафья разглядывала  приглянувшуюся ей избу Романовых, их подворье. Она успела отметить все удобства: изба стоит на самом берегу Этагола (давняя мечта Агафьи), большой огород, обнесённый добротной изгородью, баня, не оголённая, с предбанником, постройки для скотины – всё добротное, ухоженное.   А главное - изба «весёлая»: сама высокая, и окна большие, «смотрят» на солнышко. Ей даже захотелось сейчас, сразу начать переговоры о меновой. Но надо было ждать.
        Агафья усадила девочку, уселась сама и стала продолжать путь. Но теперь воображение было занято предстоящей меной и переездом. Такова уже была эта самоуверенная, самолюбивая старуха! Она ни разу не задумывалась о том, будет ли согласен хозяин этой избы на обмен, есть ли резон ему меняться с нею. Она была уверена: обмен состоится. Ей вот только очень хотелось заглянуть вовнутрь избы, узнать: там всё ли так, как хотелось бы ей. Но это она отложила на «потом, ближе к делу».
       В своих размышлениях Агафья доехала незаметно.  Еще издали она увидела сиротское подворье сестры. Это была небольшая избёнка, стоявшая, как и изба Агафьи с Исааком, на высоком бугре, и ещё больше открытая всем ветрам.  Когда-то это был тоже пятистенник, но одна изба разобрана и увезена (кем и когда - Агафья не знала этого), а оставшаяся, в которой теперь и живёт Варвара, была похожа на скворечник, давно покинутый скворцами.
        Сестра давно жила одна с детьми. Муж ее, Калина Моисеевич, убит в Гражданскую. Никто точно не знал, убит ли он бандитами, или сам был бандитом, и убит партизанами. Ходили слухи, что убил Калину его родной брат Андриан, будучи партизаном. Агафья иногда думала про себя: «Поди, Варенька сама-то знала, кем был ее муж. Ну, Бог с ней. Не говорит – и не надо». Агафья тоже   никогда не говорила с сестрой об этом, жалела её: с пятерыми осталась. Двое из них, Липонька и Наталья, умерли уже взрослыми. Из оставшихся -  старшая, Полухерья, была немножко «недоумца», младший сын Тит, которого все звали «Кит», был вообще дурачок. И только средняя дочь Анна была умной, не по летам рассудительной. Старшая Полухерья была замужем и жила отдельно, изредка наведываясь к родным. А  Анна жила  с матерью.
        Так как Агафья неизменно, из года в год, приезжала в этот день, здесь её уже ждали.
        Кит по хозяйски распряг Гнедка и повёл его выстаиваться. Попозже он напоит и накормит лошадь вволю, а пока – на выстойку!
           Нюська схватила Танюшку и проворно взбежала с ней на крыльцо, за ними, вытащив из передка кошёвки мешок с гостинцами, пошла Агафья.
  Варенька, стоя в кути, выжидала, пока Агафья, а вместе с ней и Танюшка,  помолятся, и Агафья,  кланяясь сестре, скажет:
- Здорово ночевали.
А хозяйка, тоже кланяясь, ответит:
- Милости просим, гостьюшки дорогие.
          Только после соблюдения этого ритуала сестры крепко обнимутся, троекратно поцелуются и «на радостях» всплакнут.
         По сравнению с Агафьей, Варвара с детьми жили бедновато, но к приезду гостьи и здесь было всё, как у людей. Был  выпечен свежий душистый хлеб на поду, был густой солодовый квас (гордость Вареньки), любимая Агафьей кулага и многое другое – все было, как надо.
          Варвара любила старшую сестру и всё ещё побаивалась её. А Агафья и здесь была прямой и решительной, непреклонной в своих суждениях.
         Сегодня сестры долго говорили о предстоящих переменах, советовались, как поступить, если и у них будут «сгонять в комунию».
          Варвара, по своему характеру являясь прямой противоположностью старшей сестры, не решалась первой высказывать своего мнения. Да и было ли оно, своё-то мнение у неё? Скорее всего она поступит так, как захотят того её дети, как поступят соседи, как все остальные.
      Совсем другое дело Агафья. Она сейчас уже настроена слишком воинственно, и Варенька чувствовала это и ещё больше робела. В конце концов, единодушно решили: надо Агафье в Булатово на совет к братьям, а заодно и Танюшку в гости свозить.
- Поди, уж она забыла своих и не заревёт теперь, как ланись, посомневалась Агафья.
- Ну, да ить показывать-то иё туды всё едино надо, - высказала своё мнение Варвара.
- Ладно уж, - согласилась Агафья, - повезу Танюшку в гости на Рождество Христово.
          Кроткая и сердобольная Варвара просила  старшую сестру передать «поклоны» братцам, Аггею  и Абрамушке, их семьям.
- Поклонись и  сырой земле  на могилах Фёдора с Васенюшкой и батюшке с матушкой.
           При этом сёстры опять всплакнули.
- Вот  уже и Васенюшке скоро годины, - вздохнула Варвара. И, немного помолчав, добавила:
- Артамон-то теперь, поди, женится: шибко одному-то чижало с ребятёшками, а уж мужику-то и вовсе, ишо чижельше.
        Агафья поняла, что Варвара, говоря об Артамоне, всё время думала о себе, о том, как ей одной тяжело было поднимать своих детушек. И она поспешила              перевести разговор на Фёдора, хотя и это было не легче: старшего из их братьев, Федора, бандиты зарубили саблями прямо дома в огороде, в капусте. Да,  кабы просто зарубили, а то изрубили на мелкие куски, как скотину на варево.
        Расстались сёстры вконец расстроенными тяжелыми воспоминаниями и более той неизвестностью, что повисла над их судьбами.

                ГЛАВА 6.
         
       Рождественские дни Агафья провела, как и намечала, у братьев.  Остановилась у старшего, у Аггея. Днём ходила в гости к Абраму, к Артамону. Всех щедро одарила рождественскими  гостинцами, особенно сирот – племянников и племянницу: привезла им румяные, хотя и застывшие, шаньги и целый мешок замороженных сырчиков. Танюшка и дни, и ночи  находилась там, у Артамона, не отставала ни на шаг от тяти своего, не расставалась с Онькой и Дорой.
       Дора за этот год  вытянулась и стала какой-то серьёзной, ещё более замкнутой. Она была главной хозяйкой в доме, и приходилось ей нелегко.
        Вечерами вся родня собиралась в доме Аггея и подолгу толковали обо всём. Агафья нахваливала Артамону невесту, свою соседку – разводку Агафью Леонтьевну Казакову, которая давно не живёт со своим мужиком: развелась. У неё девчонка Улитка, чуть постарше Доры. Именно это обстоятельство все считали главным, надежным: раз есть своё дитя, чужих не обидит. Забегая вперёд, скажу, что этой же зимой Артамон и увёз Агафью Леонтьевну с девчонкой в свой дом хозяйкой – женой.
      Новорождённая, которую Аггей с Маврой назвали Прасковьей и звали Парунюшкой, росла хорошей, крепкой девочкой. А вот о  Васенюшке все сокрушались, что схоронили её живую: кто-то, из людей знающих, сказал, что  «не умирает раба божья до тех пор, пока несёт в своем чреве младенца». Хотели даже выкапывать, да «не можно тревожить того, кто матери-земле сырой предан».
        Однако, домой Агафья уезжала еще более обеспокоенной : не было у братьев единого мнения о коммуне, не было и согласия между собой . Аггей и слушать не хотел ни о какой «комунии», а Абрам, красный партизан, ратовал за коммуну. Его поддерживал придавленный своим горем Артамон. И только перед самым отъездом Агафьи все в один голос успокаивали её, говоря, что им с Исааком нечего бояться: их не «погонят» в коммуну, т.к. они оба стары, а Исаак ещё и калека.

                **********************

      События, о которых так долго и теперь уже упорно толковали в Тоураке и на Махоушке, разразились, тем не менее, как-то неожиданно. Казалось, разглагольствуя на все лады о «комунии», никто из махоушинцев всерьёз не верил в её осуществление. Некоторые стали, было, уже вообще успокаиваться, мол, минует их эта горькая чаша.  Однако, в первый день масленки, ранним воскресным утром, когда Агафья только что начинала растапливать печь, раздался резкий нетерпеливый стук в окно. Агафья ойкнула и, оглянувшись на темневшее ещё окно, увидела, как метнулась чья-то тень ко крыльцу. И едва хозяйка успела вытащить засов из деревянных скобок, как в сенках появилась Маланья Трескова и, что есть мочи, завопила:
- Ой, Анисимовна, ой, голубонька, гонют, всех под  чисту метут!
         И хотя Анисимовна с первого же взгляда на соседку поняла причину её неудержимого возбуждения, она продолжала молча слушать Маланью, делая вид, что ничего не понимает. Казалось, ей доставляло удовольствие, как та рвёт свою душу воплями. Насладившись отчаянием подруги, Агафья, наконец, подала свой голос:
- Да кто гонит? И куды сгоняют-то?
 И не получив вразумительного ответа от Маланьи, попыталась урезонить ее:
- Да будет реветь-то! Пойдем лучше разузнам всё. Небось, Бог милостив.
         В эту минуту Агафья вспомнила уверенья братьев о том, что « их с Исааком не погонют в комунию», и, в отличие от подруги, казалась совершенно спокойной. Она набросила на себя кацавейку и, на ходу застегиваясь, первой, торопливо вышла в сенки. За ней последовали Маланья и Исаак. Но едва выйдя во двор, Агафья услышала, как со всех сторон раздавались такие же «маланьины» вопли баб и матерки мужиков, к которым присоединились плач ребятишек, мычание коров и кудахтанье кур. И Агафью обуял страх. Однако, Агафья была достаточно умной и гордой женщиной, чтобы поддаться всеобщей панике. Она никогда и ничего не делала, «как все». И на этот раз стояла возле сруба колодца и спокойно ждала подходивших уже к ним трёх мужиков. Одного из них ещё издали узнали. Это был Мишка – голодранец, родной племянник деда Исаака, тот самый, по вине которого его старшей сестре Нюрке на всю жизнь привесили ярлык «переходка». Агафья давно слышала от людей, что Мишка ходит в «активистах» и часто под горячую руку упрекала этим Исаака, но ни она, ни Исаак не думали, что Мишка осмелится в этой роли появиться в их подворье.    
Другой был Дементий  Сюткин, тоже неимущий мужик из Этагола, с которым у Исаака было так, шапочное знакомство, а Агафья, и того менее, знала его по наслышке. Третий был совсем не знаком.
- Энтот, видно, и есть «упал намоченный», - подумала про себя Агафья, насмешливо искажая не совсем знакомое ей слово.
  Ободренный словами шуряков, переданными Агафьей, и уверенный в том, что его «не тронут», дед Исаак чуть, было, не протянул руку подошедшим мужикам, но перехватив колючий взгляд старухи, он крякнул в замешательстве и остался  стоять  на месте, перехрамнув с больной ноги на здоровую.
- Здорово живёте, хозяева, -  с напускной бодростью поздоровался Дементий, чуть приподняв свою драную шапчонку.
- Свой хлеб жуем, - сдерживая гнев,  ответила Агафья и направилась к Мишке, который  трусовато прятался за спину уполномоченного.
- Никак и ты, племянничек, надумал «обчим» хозяйством свой голый зад прикрыть? – с издёвкой спросила она вконец растерявшегося от неожиданной выходки Агафьи Мишку и больно ущипнула его  при этом за холку.
- Ну, чё ты, чё ты, тётка Агафья, чё ты? – увертывался от неё Мишка.
       Уполномоченный, видя, что назревает какая-то родственная драма, поспешно приступил  к делу, обращаясь, по обычаю, к хозяину дома. Однако, приобретя уже некоторый опыт в предыдущих дворах, он решил не распространяться о значении коммуны, не вести разъяснительную работу, а сразу «брать быка за рога»:
- Вы, Исаак Платонович, должны сдать в коммуну одну лошадь, одну корову, десять куриц и одного петуха. И всё это надо сдать сегодня, немедленно.
          При упоминании о лошади у Исаака захолонуло сердце и, ожидая полной поддержки Агафьи, он возразил:
- Дак ить у нас  и всего-то один мерин, и корова одна. А нам-то со старухой как же жить? Опеть же девчушка у нас, дочка.
- Из общего котла будем харч получать, дед, - вмешался в разговор Дементий.
        Уполномоченный поддакнул:
- Вот-вот, Исаак Платоныч, коммуна всех кормить будет.
         Агафья, примолкнувшая на это время и, казалось, совсем не слушавшая мужиков,  снова похлопала ладошкой  по Мишкиному заду и сказала:
- А кто же вас-то голодранцев кормить будет? Вить под лежач-то камень и вода не течёт. А у  твоих-то отца с матерью, у одних, прости Господи, ебятины цела комуния. Скоро ты наплодишь нищеты столь же. – И видя, что Мишка всё больше краснел от стыда и молчал, замолчали в растерянности и мужики. Агафья перешла на крик, чтобы её дальше слышно было:
- Вить вы с отцом-то только на этой ниве и научились урожай - то собирать.
          Дед Исаак, памятуя о договорённости со старухой «сообча отстаивать свою живность», обратился к уполномоченному:
- Ты погодь, паря. По моему разумению…
          Но в этот миг Агафья бросила свой взгляд на Маланью, до сих пор стоявшую тут, чуть поодаль, и слушавшую их перебранку. Она явно ждала решительного слова и действия Агафьи. И Агафья в миг «решила», так и не дав высказать своему старику его «разумения». «Решение» Агафьи было столь неожиданным, что все опешили. А было всё очень просто. Перевес в решении Агафьи сыграл её всегдашний каприз: не как все! Кто знает, как поступила бы эта своенравная старуха, не будь здесь Маланьи. Скорее  всего, она бы костьми легла за своих Чернуху и Гнедка и выкинула бы какую-нибудь каверзную шутку по поводу куриц и петуха, что мужики убежали бы без оглядки с её двора. Но рядом стояла Маланья, стояла и ждала.
      Агафья окинула всех «агитаторов», как «окрестила»  их много позднее, надменно-насмешливым взглядом и направилась своей грузной походкой на больных ревматических ногах к стайке. Её любимица Чернуха поднялась с лежанки и, заслышав шаги хозяйки, тихонько замычала. Она по привычке  вытянула морду вперёд и, раздувая ноздри, лизнула шершавым языком пустую ладонь Агафьи. Не получив привычного лакомого гостинца, ломтя хлеба с солью, она обиженно мыкнула и отступила передними ногами чуть в сторону от хозяйки. У Агафьи сжалось сердце, непрошенный комок застрял в горле. Она смахнула выкатившуюся слезу и,  справившись с душившим её горем, обидой и злостью, накинула оброть на морду Чернухи. Она вывела корову в пригон, распахнула настежь воротца и в ожесточённом молчании пошла с ней к колодцу. Не гладя ни на кого, она глухо приказала Исааку:
- Выводи, старик, Гнедка.
           Дед Исаак, привыкший к неожиданным  поворотам в поведении своей жены, молча прохрамал к стойлу лошади.
           Агафья тем временем достала бадейкой воды из колодца, налила в колоду, стоявшую чуть в сторонке, и напоила Чернуху. То же  самое проделал старик, подойдя с Гнедком. Ожидавшие бурной сцены со слезами, с матерной бранью, как  в других дворах, даже с ударами костылём со стороны старика и едкими насмешками старухи, предвкушавшие категорического отказа в повиновении, мужики стояли, округлив глаза и разинув рот от удивления. Дементий в нерешительности переминался с ноги на ногу, Мишка в смущении отворачивался, чтобы  не глядеть на родного дядю калеку. Они оба готовы были расплакаться, видя, как старик смахивал с чуть подслеповатых глаз слезинки и всё норовил уткнуться бородой в косматую гриву лошади.
             Наконец, Дементий  не выдержал и нерешительно пробормотал:
- Вы чегой-то ?.. Дак нешто ты всурьёз энто?.. А, дед?
- Не мельтеши в глазах, - угрюмо оттолкнул он сконфуженного Дементия и закостылял вслед за Агафьей, ведя, как и она, в поводу своего Гнедка. И тяжко было смотреть, как двое стариков-инвалидов уводили со двора своих кормильцев, своих помощников! Что-то отрешённое и недоброе было в этом зрелище. Маланья, словно теперь только поняла, что тут произошло и, неизвестно, к кому обращаясь, взвизгнула:
- Ой, бабоньки! Чё же тут деется-то? Люди добрые-е!
 И бросилась со всех ног под гору, обгоняя стариков. Она стремительно перемахнула ров, разделявший их усадьбы, запыхавшись, вбежала в гору  по своему двору и, встретив всю свою ораву, ревущую в десять ртов, упала, как подкошенная. А малышня – дети еще Маланьи и уже внуки её – взвыли ещё громче и тоже попадали на старуху, облепив её по-мурашиному со всех сторон. 
        Уполномоченный и Дементий молча плелись вслед за Исааком. Казалось, шли они в этот двор не за тем, чтобы разорить стариков, отнять у них последнюю опору, а так, для проформы, «для порядку» и были бы рады получить решительный отпор и уйти ни с чем, и чувствовали бы они себя оскорблёнными и правыми. А вот теперь… Они всё больше сникали, испытывая в душе угрызение совести. И даже злость не то на стариков, не то на себя, не то еще неизвестно на кого, поднималась в их душе.
- Да, сам чёрт не разберёт этих стариков, - снова нарушил молчание Дементий, - поди вот, узнай, чё у них на уме.
          Уполномоченный не отозвался. Он по-своему смотрел на странную выходку стариков. Ему во что бы то ни стало надо было сколотить в этом, наполовину кержацком, селе коммуну. А как это произойдёт – не всё ли равно. Он был почему-то уверен, что теперь за этой старухой (он каким-то своим, особым, чутьём чувствовал, что именно за старухой) пойдут и другие и, заранее предвкушая победу, сейчас уже начинал мнить себя героем.
          До позднего вечера продолжалось это насильственное зарождение новой жизни на Махоушке. Люди вели  в поводу, гнали хворостинами коров, овец, телят, лошадей. И всё это мычавшее, ревевшее, ржавшее и блеявшее стадо загонялось в один общий пригон -  приспособленный для этой цели огород Власа Платоновича. Полуразвалившуюся городьбу с подгнившими кольями мужики наспех приводили в порядок. А так как на подворье Власа не было ни одной стайки, сараюшки, кур и петухов бабы несли в хлев Никифора Кобылина, мужика прижимистого и хозяйственного. Несли кур в коробках, в мешках и просто в запонах. Куры дико кудахтали, хлопали крыльями, вырываясь, летели в разные стороны и, застревая, садились в сугробы. Кругом стоял такой неугомон, что невозможно было разобрать, кто плачет, кто хохочет, кому принадлежит злой выкрик, кому - едкая насмешливая шутка.
- Мотри, Влас, не оплошай, тебе сёдни спать неколи: масло с Анисьей сбивать будете.
- Како там масло? У их окромя ебятины всё одно никого не получится.
- А ты чё, Ленка, только курчонок несешь? Петуха-то чё,  для себя оставила?
- А хоть бы и для себя!
- А кур твоих кто топтать будет?
- А ее курчонок уполномоченный сам потопчет! Ха-ха-ха!
    Зло, с надрывом, зубоскалила Махоушка. Над собой  зубоскалила, над  бедой своей.
           Кажется, всё уже было загнано, снесено в одну кучу, а люди всё не расходились. Мужики с болью приглядывались, как кто-то из новых хозяев уже пытался сесть на самую лучшую, самую упитанную лошадку. Бабы с тоской ждали, кто сядет доить её Буренку, Пеструшку, Зорьку. Нахохлившимися воробьями  облепили заборы ребятишки. Никто не хотел уходить домой.
- Ох-хо-хо! Чё-то будет? – скорбно проговорил, почти простонал Иван Журавль и первым направился к своему дому. За ним, как по команде, потянулась вся его семья. Поплелись нехотя в разные концы и остальные, сгоняя и  сталкивая своих ребятишек.
- Идите, бесянята, домой, а то и вас обчими сделают.
- Дак их в обчество и надо согнать. Где коровы, там и оне пускай живут, обчим гуртом.
- Едак, сусед, едак , чем дома-то их теперь кормить?
            Маланья заголосила, как по покойнику, ее поддержали другие бабёнки.
    Молчаливые, подавленные шли домой Агафья с Танюшкой, за ними  хромал дед Исаак. Только войдя в избу и увидав в кути, на залавке, убежавшую квашню, Агафья вспомнила, какой сегодня день.
- Батюшки! Да ить сёдни масленка! – всплеснула она руками. Она вспомнила, что на всю неделю уже задуманы были пирожки, на каждый день с разной начинкой, как всегда у неё бывало на масленнице, из года в год. И обязательные блины с маслом.
          С мыслью о масле нахлынула на эту самолюбивую, казалось ни перед чем и ни перед кем не сгибавшуюся гром-бабу, новая волна обиды на кого-то, ей неведомого, волна горя, волна свершившейся беды, и она впервые за весь день дала волю своим слезам.
       Однако, наревевшись, Агафья тут же, пока её никто не видел, сложила новую частушку:
                Сидит кошка на окошке,
                Себе чешет голову.
                К нам комуния пришла –
                Всех заморит с голоду.

     Кому и когда она сумеет поведать своё, вновь созданное произведение – Бог весть.  Однако, рано утром следующего дня никого не боявшаяся  Ленка-брошенка уже распевала эту частушку на всю Махоушку. А Агафья, как ни в чем не бывало, слушала и вместе со всеми удивлялась смелости Ленки.
     Трое суток не спали, не ели махуошинцы. На улице тоже  никого не было видно,  словно все вымерли. Попрятались людишки в своих избах и с тревогой  поглядывали в окна, прислушивались к голодному рёву обобществлённых животных. Ждали….
                Агафья наперед уже знала, кто ходит за скотиной, кто доит коровушек и время от времени зло бросала:
- Нашли хозяек. Да оне не знают, с какого боку под корову-то садиться. За сиськи-то не знают, как держаться. И, вздохнув, еще злее добавляла:
- Голытьба проклятая, поганки… погубят всех коровушек, присушат молоко… Вот  и сравняли всех с бесштанниками, с ленивцами, сокрушённо обращалась  к кому-то старая женщина.
          Агафья догадывалась: по ночам Маланья и ещё кое-кто из бабёнок бегали украдкой к загону, отыскивали своих коровушек, подкармливали их и начисто выдаивали – отчасти для того, чтобы не пропало молоко, плохо выдоенное неумелыми руками, а больше для того, чтобы было чем утром покормить ребятишек. Агафья считала эти ночные вылазки унизительными для себя, постыдными. Да и Чернуху не хотела беспокоить, жаль было.
         Дед Исаак ещё больше был убит горем. Он днями и ночами молчал, погружённый в свои горькие думы и то ходил что-то скрёб, чистил в пригоне, в стайке и в стойле, то садился на своё постоянное место на лавке возле рукомойника и, тряся бородёнкой, что-то шептал про себя – молитву ли, проклятье ли, как Агафья. Он, в отличие от Агафьи, не посчитал бы унижением  для себя встречу  с Гнедком, но днём он боялся Агафьи, а для ночных похождений он был слаб зрением. 
    А скотина, согнанная в кучу и пробивавшаяся на голых шовяках, не утихая, ревела, ржала, блеяла. Всё чаще раздавались то страшный визг лошадей, лягающих и кусающих друг друга, то надрывное мычание коров. Лошади кусались, увечились копытами. Коровы пропарывали  одна другой рогами то бок, то вымя. Вновь испечённые коммунары ездили по дворам, выпрашивая, где «сена клок», где «вилы в бок», чтобы поддерживать «вашу же скотину».
- А коли она наша, так и отдавайте её нам, - отвечали мужики, - туды вам не дадим корма.
         И не понятно было, почему так поступали люди: хотели ли они погибели своей скотинушке, чтоб вместе с ней и «комуния сдохла», надеялись ли они на то,  что скот будет снова в их собственных дворах. Скорее всего, было и то, и другое.
       И вот в четверг, опять так же рано утром, снова прибежала Маланья и тоном заговорщицы позвала Агафью:
-  Пошли, Анисимовна! В руках у неё был большой кол. На это раз Агафья не стала притворяться. Она сразу поняла, куда зовёт её подруга. Не стала она и противоречить. Пока Агафья одевалась, Маланья успела ей поведать, что ночью у них побывал сосед,  Игнаха Соловьёв, и, «потаясь», сказал , что коровушек и лошадушек можно забрать по домам, но только, чтоб никто не знал, что он, Игнаха, натолкнул их на эту мысль. Если бабы сделают это, как бы по свей воле, им ничего не будет, а если власти узнают, что эту идею подал Игнат, ему здорово попадёт за это. В каталажку могут посадить. Последнюю мысль, Агафье  показалось, Маланья  добавила от себя.
    Собравшись, Агафья перекрестилась на иконы и, обратясь к Исааку, вполне серьёзно обронила:
- Благослови Христа ради, старик.
       Тронутый не столько словами, сколько тоном старухи, дед ответил с дрожью в голосе:
- Господь благословит. Иди.
          Не было сказано ни слова о том, куда и зачем пошли старухи, но Исаак Платонович тоже понял всё и повеселел душой.
         У колодца Агафью с Маланьей ожидало с десяток баб. В руках у каждой из них были либо вилы, либо хворостина, либо просто верёвка. Агафья и тут осталась верна  себе: она быстро вернулась, шмыгнула в избу и тотчас же выскочила с ухватом в руках.
       Через минуту «бабье войско» решительно и храбро направилось  прямиком к загону. По дороге из каждых ворот, как ручейки в речку, к ним присоединялись другие бабы. Впереди всех шли Агафья с Маланьей. Из ворот Ивана Журавля к ним выбежала Марейка.
         По дороге решено было брать не только своих  коров, а раскрыть ворота и выпустить весь скот – пусть разбредутся по своим дворам. Так и сделали. Даже своих не стали разыскивать. Где там? Изголодавшиеся животные, тесня друг друга, бросились тотчас же в распахнутые ворота,  а не попавшие в них, с хрустом повалили рядом стоявшие звенья городьбы.
         На поднявшийся шум и звон колокольчиков, ботал и шаркунчиков выскочили на крыльцо заспанные Влас с Мишкой и, ещё ничего не понимая, бросились, было, останавливать скот. Но  из предрассветных сумерек наперерез им выступили предводительницы «бабьего войска», и раздался звонкий, издевательски-насмешливый голос Агафьи:
- А вот это ты не видел, дорогой деверёк?
 И Агафья, мгновенно нагнувшись и подняв пышный подол сарафана, показала свой широкий голый зад. Раздался оглушительный дружный хохот баб, а Влас, стыдливо отвернувшись и сплюнув: «Тьфу, срамница!» – махнул рукой и скрылся в избушке.
          Скот в считанные минуты разбрелся по своим дворам, и счастливые бабёнки загремели подойниками.
             Мужики, с нетерпением ожидавшие, чем кончится эта «бабская затея» встречали своих лошадок, чистили, расчесывали им гривы и начинали осторожно поить и кормить. Некоторые заботливо осматривали повреждения, нанесённые от укусов и копыт их собратьями в загоне.
           А уже где-то к паужну на смену «комунии» пришла «масленка». Все вдруг разом  вспомнили, что масленая неделя кончается. Спешно вплетались в гривы и хвосты рысаков ленты, подвешивались под расписные дуги колокольчики- бубенчики. И вот уже разрумянившиеся от выпитой медовухи и самогонки сначала молодежь, а за ними и постарше мужики и бабы усаживаются в нарядные кошёвки, а кто и просто в розвальни, запряжённые парой или тройкой,  и -  у-ух! Несутся рысаки во весь дух, высекая искры из-под копыт, поднимая снежную пыль. Забыты только что пережитые тревоги, волнения, слёзы. Как будто  и не было никакой «комунии». Забыто всё. Звенят, заливаются бубенчики под дугой, разливаются песни, озорные частушки девок и баб, раздаётся свист,  разудалое гиканье  парней и мужиков. Вслед им несётся неудержимый ор расшалившихся ребятишек, которые тоже катаются на санках с горки, кидают друг в друга снежки, устраивают кучу-малу. Началось массовое  разухабистое  русское  гулянье, которое закончится только в последний вечер «масленки», в канун Великого поста.

                ГЛАВА 7.

          Постепенно страсти улеглись, но коммуна не умерла, а только как-то более  ощутимым стало какое-то различие что ли, разногласие между мужиками хозяйственными, работящими и теми, кто не имел ни кола, ни двора. «Крепкие» мужики не могли простить «голытьбе» их чрезмерного  оживления и горячего участия в обобществлении скота. А бабы и вовсе,  будто озверели. Бывало, спозаранку подоят коровушек, и обязательно кто-то из них отнесёт кринку молока «бесхозной» соседке: мелюзгу покормить. А теперь… - нет. Не только сама не отнесёт, а и придёт какой пацан, так не плеснёт в  его чеплашку.
- А разе вы ишшо не напились нашего молочка во дни комунии-то? -  с издёвкой скажет и пройдёт мимо.
     Какая-то незримая вражда повисла в воздухе.
  Однако началось новое движение в обществе: теперь стали «сгонять» народ в какие-то колхозы. Уже не один уполномоченный, а «целая куча активистов», по словам вездесущего Исаака, понаехала.
        Эти люди собирали народ группами и пытались разъяснить им преимущество общих, коллективных хозяйств  перед одиночными. Вся беднота с большой охотой добровольно записывались в коллективы – им терять-то  было нечего.
        Те же мужики, что имели лошадёнку, коровку, а то и двух, долго раздумывали, собирались кучками, смекали, так и этак. Их  приглашали «приезжие» к себе «на совет» и там еще растолковывали им, что к чему. И, наконец,  почёсывая затылок и, махнув рукой (а была – не была), шли и давали согласие.
        Но были и такие, как Никифор Кобылин или Петенёвы – отец с двумя сыновьями – и ещё несколько «крепеньких» мужиков, у которых и  лошадок в конюшне стояло три-четыре, и коровушек до десятка, и овец с пол-отары. Им, конечно, «не с руки» было делиться с «голоштанниками», у которых даже захудалой телушки не водилось, потому что  они не умели или не хотели трудиться, даже для себя. Обидно было этим мужикам-труженикам  отдавать своими руками нажитое опять в общий котел.
 И, хотя Кобылины, Петенёвы и им подобные наживали свое хозяйство сами, трудясь до седьмого пота, их  стали называть зажиточными, появилось новое понятие – кулаки. Начались междоусобицы. Недавние добрые соседи стали врагами, подчас хватались за ножи, топоры или налетали друг на друга с кольями да вилами.
        А между беднотой и зажиточными, кулаками, появилась прослойка – так называемые  середняки. Они-то в купе с беднотой и составляли большинство, создавшее в конце концов колхозы.
        В Тоураке было создано четыре колхоза: Махоушка входила в колхоз «Энергия», в нижнем краю Тоурака – «Заветы Ильича», в Этаголе - «Пролетарский труд» и в Пихтовом – «Горный охотник».
            Мало-помалу жизнь стала налаживаться, входить в колею. Теперь-то Агафья Анисимовна и задумалась всерьёз о переезде с Махоушки в Этагол.
            Не прельщали её больше здесь ни предстоящие «супрядки», ни посиделки с соседками. Стала она тяготиться всем этим, захотелось чего-то нового.
            Наметив себе день, она с вечера предупредила Исаака:
 - Приготовь мне на утро Гнедка. Поеду пораньше в Этагол.
            Исаак не возражал: он знал, зачем ей понадобилась эта поездка. Всю ночь они ворочались, каждый на своём ложе, и у каждого из них была на то своя причина. Агафья в сотый раз обдумывала предстоящий  разговор-торг с Булгаковыми (фамилия тех, к кому она ехала), ещё и ещё раз твердила себе, чтоб не забыть, что надо посмотреть внутри избы (снаружи-то она давно всё изучила): есть ли полати, ход за печкой в подполье, покрашены ли полы, достаточно ли высок потолок.
           Исаака беспокоило своё: знал он, что ответственность за этот переезд целиком ляжет на него, Боже упаси, чтоб не разбился ни один горшок, чугунок, чтоб не отломился ни один листочек или, чего хуже, цветочек с садинок,             чтобы не растерять по дороге  курчонок и т.д. и тому подобное.
           Наконец, забрезжил рассвет. Старуха по-молодому соскочила с печки, наскоро умылась, помолилась, подоила Чернуху, ещё поспешнее пообедала и отправилась в путь. По дороге  она ещё раз всё обдумала, начиная с того, как она войдёт, что скажет, в какой момент разговора она скромно хохотнёт, когда поведёт разговор «сурьёзно». Всё продумала хитрющая старуха.
         В раздумьях  незаметно  доехала до дома Булгаковых.  Вышла из кошёвки, с трудом разминая затёкшие ноги. Отвязала повод из кольца на дуге, крепко обмотала его на стояк, специально для того предназначенный и, увидев в окошке лицо хозяйки дома, оглядела себя, стряхнула приставшие травинки сена, на котором сидела в кошёвке, и твёрдой походкой пошла к крыльцу.  Тут же  с удовольствием отметила про себя: высокое! Открывая  дверь в сени, она  дёрнула за сыромятный ремешок и несколько раз приподняла и опустила щеколду. Это тоже понравилось ей. Мимоходом заметила плотно закрытую дверь в кладовую и рядом – крепкую невысокую лесенку и лаз на чердак.   
        Совсем не робко (Агафье вообще была не ведома робость) она открыла входную дверь и переступила через порог. Её охватило тёплым приятным воздухом. Отметив про себя - окна большие, чистые, солнце «залило» всю избу - Агафья молча прошла на середину комнаты, помолилась образам в переднем углу и поклонилась хозяйке:
- Здорово ночевали.
- Милости просим. Проходи. Садись, гостьей будешь.
- Спаси те Христос, - опять поклонилась Агафья и грузно опустилась на лавку.
           Ритуал окончен, пора переходить к делу, но в эту минуту вошёл хозяин, управлявшийся во дворе.
- Доброго здоровьица, гостьюшка. С чем пожаловали?
          Агафье это тоже приглянулось: можно было легко поведать о цели своего визита. Она умела вести разговор с любым человеком и на любую тему, потому  без особого труда не только рассказала, зачем она здесь,  но и сумела убедить хозяев принять её необычное и совсем неожиданное  для них предложение. Постороннему человеку показалось бы весьма странным, что люди, никогда не помышлявшие ни  о каком  переезде, тем более об обмене подворьями, вдруг ни с того, ни с сего согласились. Ударили по рукам, тем самым как бы скрепив свой необычный договор.
         Гостеприимная хозяйка тотчас же собрала на стол:
- Чем богаты, тем и рады .
          А после обильного паужна начался теперь уже доскональный осмотр Агафьей всего, что её интересовало. Всё понравилось Агафье, но она знала, что делает: нельзя явно показывать, что ей всё так безукоризненно приглянулось, а  то ещё возомнят! И она тщательно осматривала все углы, ощупывала стены, «придиралась» кой к каким мелочам и, наконец, изрекла:
- Ну, да ладно. Все это поправимо, были бы руки, а у меня они, слава Господу ещё есть и целы.
           Решено было, что Булгаковы завтра же приедут на Махоушку посмотреть их Агафьи с Исааком подворье. На том и расстались.
         Уехала Агафья уже ближе  к вечеру, очень довольная собой: всё ей у Булгаковых понравилось. Недаром  она день и ночь думала об этом обмене с тех самых пор, когда в Покров ездила  к Варваре. А ещё больше эта своенравная старуха была довольна собой: всё-то ей удавалось, что  бы она ни задумала.
           Дома она всё в мельчайших подробностях рассказала Исааку. Любила она потолковать  со стариком в те моменты, когда дело касалось её личных удач.
            Обоюдно было решено: до поры до времени соседям ни гу-гу: вдруг не получится.

                *****************


         Булгаковы своё слово сдержали. Приехали. Долго ходили, осматривали все постройки. Епифан пытался покачать изгородь – крепкая! Хозяйке понравилось, что домик стоит на бугре: кругом всю деревню видно. И колодец под окном. А особенно приглянулся  им обоим сад и большая ограда. Они не  раз бывали здесь, проезжали мимо и любовались разноцветьем перед окнами. А ещё Ульяну радовало то, что Лиза, её младшая сестра, год назад вышла замуж за Сашку Голева и живут здесь же, на Махоушке. Но и Епифан и Ульяна, не хуже Агафьи, о многом умалчивали: как бы старики не передумали. Дело было закончено. Решили: магарыч – пополам.
      Агафья, чтобы не остаться в долгу, блеснула тоже своим угощеньем.


                *******************

        Переезд назначили с той и другой стороны одновременно: освобождали друг другу сараи, углы, сваливали всё в кучу – «потом разберёмся».
    Дед Исаак в первую очередь перевёз все садинки, затем посуду, весь скарб из избы.
         На следующий день дед сколотил из реек ящик для кур, Агафья забрала свою Мурку, Танюшку с Макаркой и отправилась на новое место. А дед Исаак и Епифан ещё  целую  неделю перетаскивали каждый своё из амбаров, стаек, пригонов, перегоняли скотину. Наконец, всё встало на место, но хлопот было много:  всё расставить, разложить по местам, обжиться.
        Варвара Анисимовна с семьёй удивились и обрадовались внезапному переезду стариков: теперь расстояние между ними сократилось – чаще  будут видеться. Варя отправила  Нюську помочь тётке обустроиться на новом месте, а Танюшку с Макаркой  увезли  на это время  к бабоньке  Варваре в Пихтовый.
      Вернувшись из Пихтового, Таня сразу заметила в пригоне «чужую корову». Она была намного больше Чернухи, и рога «страшные, большие». На вопрос: «А где  наша Чернуха?»,  Агафья ответила: «А теперь у нас не Чернушка, а Красуля».
          Много позднее Таня  догадалась, что мама променяла Чернуху на Красулю  потому, что последняя была похожа, как две капли воды, на её любимицу Дочку -  такая же красно-пёстрая. Бока красные  с белыми пятнами, на лбу белая звездочка, ноги ниже колен  - тоже белые.
- Она в носочках, - подпрыгивая, кричала девочка. И всё-таки, это была не Дочка. Рога  большущие, круглые, «как ухват», но оба  целые, а Дочке ведь Агафья тогда  в ярости сломала один рог.
           Однако, сходство Красули с Дочкой было: её бодливость. (Не потому ли старуха выменяла ее себе?) Может, именно из-за Красули и остался у Тани страх перед коровами на всю жизнь? Хотя, пожалуй, был еще один случай, более ужасный, но об этом позже. А сейчас Тане  запомнилось надолго другое. Домик их, теперешний, стоял на самом берегу немноговодной, но очень быстрой, с каменистым дном и потому шумной реки Этагол.
        Напротив, через дорогу, - поле, засевавшееся пшеницей. Осенью пшеницу сжали и в снопах сложили на косогоре в скирды. Их не огораживали и, пока эти скирды не увезут для обмолота на гумно, по полю от скирды к скирде ездил верхом на лошади объездчик, если чьи-то коровы бродят возле скирд, он их отгоняет или загоняет в загон, чтобы хозяева их оттуда забирали. При этом хозяев строго наказывали: штрафовали, отбирали коров или даже судили за порчу колхозного жита.
     Однажды под вечер Агафья увидела у скирды свою  Красулю. Она выхватывала из скирды сноп за снопом и развеивала их по земле. Бабка несказанно испугалась, а т.к. ноги у неё были больные, бежать надо в горку, она и отправила Таню.
- Беги скорей, пока объездчик не угнал!
         Таня очень боялась, но спорить с мамой не рискнула, её она боялась ещё больше. Побежала. А Красуля за это время уже вошла в раж: снопы один за другим растерзанными летели на жнивьё. Танюшка подбежала, замахнулась  в страхе на корову кнутом:
- Циля! Циля!
         А та, бросив снопы, -  морду вверх, земля из-под копыт – и за девчонкой.
У Тани и так  не было сил, ведь она уже сколько пробежала в гору босыми ногами по жнивью, а тут еще страх сковал её. Бежит вокруг скирды, корова – за ней. Обежали несколько кругов, девчушка вовсе выбилась из сил. Упала, ревёт во всю матушку. Запорола бы её тут Красуля, ногами затоптала, но на её счастье, во весь опор прискакал объездчик. Хлестнул кнутом Красулю, подхватил ревущую  Таню, посадил впереди седла и спросил:
- Ты чья?
          Ничего Таня не могла выговорить. Теперь она  ещё больше перепугалась, что ей от мамы попадёт. А мама всё видела и перепугалась не меньше Тани. Не известно только,  за что больше: за то ли, что девчонку корова порешит, или за то, что корову заберут. Стоя у ворот, она замахала рукой и закричала:
- Суды! Суды! Моя она!
         Повезло на сей раз и Агафье: пожалел этот  парень её из-за перепуганной девчонки, не забрал корову. С исцарапанными в кровь ступнями ног, вусмерть   перепуганную, зареванную, Таню уложили в постель.


                ***********************


          Осень в тот год установилась хорошая: сухая, продолжительная. Желтеющие травы и кустарники затянулись паутиной, в воздухе носились запахи увядающих цветов, жужжали пчелы, делая последние запасы на зиму. Высоко в небе  курлыкали журавли. Агафья подолгу стояла на полюбившемся ей высоком крылечке и из-под руки смотрела им вслед,  непременно вспоминая при этом Ивана Журавля.
- Правое крыло клина длиннее левого да и летят высоко – осень длинная будет. Она свято верила  приметам, «запукам», снам. Да и как было не верить? За долгую жизнь в глухомани, вдали от цивилизации, люди из года в год следили за всем, что происходит в природе, сопоставляли с праздниками, знаменательными датами. Одним словом, вели «записи» в голове.  Так создавались приметы, в которые нельзя было не верить.
       В один из таких погожих дней Агафья решила ещё раз съездить в Кистайков лог, пошарить  грибочков. Хотя этих грибочков-груздочков у неё было насолено уже не на одну зиму. Все кадушечки, ушатики были заполнены ими. Но старухе, видно, хотелось развеяться, побывать «на волюшке» в такой денёк.  Любила Агафья Анисимовна Кистайков лог.
           Исаак заседлал ей Гнедка, привязал в тороки большую корзину, и Агафья, забрав Танюшку, чтоб «веселее было», направилась прямо вброд через Этагол. Поднялись по тропинке, протоптанной скотом, в гору. Долго ехали по таким же тропкам косогором и спустились вниз, в Кистайков, к ручью. Сделали привал. Здесь она отдыхала, перекусывала, «чем Бог послал», и отправлялась дальше – на поиски ягод или грибов. И сейчас она достала из корзины большую краюху подового хлеба, сваренные вкрутую яйца и туесок с квасом. Расположились на большом гладком камне-валуне. Не успели перекусить – из-за куста черёмухи вышел мужик с корзиной опят в руке. За плечом - дробовик. Танюшка первая узнала его:
- Дядя Абросим!
         Да, это был и в самом деле Абросим – деверь Маланьи. Поначалу Агафья немного растерялась: ведь впервые после переезда с Махоушки, она лоб в лоб, к тому же так неожиданно, встретилась с бывшим соседом. Ей стало как-то не по себе: ведь не один десяток лет прожито бок о бок, столько пережито и плохого и хорошего. И вот Агафья ни с бухты барахты, ни с кем не посоветовавшись, почти не попрощавшись, сорвалась с места и уехала.
         Неловко чувствовал себя и Абросим. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, боясь, что эта непредсказуемая старуха выкинет опять какой-нибудь номерок, начнёт насмехаться. Не знал мужик, с чего начать разговор, и молча уйти не решался. Наконец, Агафья первая прервала затянувшееся молчание:
- Ну, как поживаете-то? Все ли живы, здоровы?
- Дык, живем, хлеб жуем, - смущенно ответил Абросим. Маланья тоскует по тебе, тётка Агафья, добавил он.
           Лёд тронулся. И полились расспросы, рассказы с той и другой стороны, и будто не было тех долгих месяцев, что они не виделись. Много поведал Агафье сосед и, наконец, намекнул о том, что «зиму ещё прозимуют «богатеи», а по весне начнут их раскулачивать и выселять».
              На прощание Агафья велела кланяться всем соседям, особо Маланьюшке. Абросим обещал, звал в гости наведаться. Сосед ушел. Агафья, растревоженная встречей и всем, что  услышала от соседа, усадила Таню в седло, взяла Гнедка за повод и пошла в гору пешком. Назад. Домой. Ей почему-то стало не до ягод, не до грибов.
           Вернувшись с пустой корзиной, Агафья даже не опнулась с  Исааком, ковылявшим навстречу. Прошла прямиком в избу. Ей не хотелось пока разговаривать со стариком, что-то её беспокоило. В избе она ещё долго ходила из угла в угол, потом стала метаться от окна к окну. В одном из них она увидела свой двор, постройки - за ними шумел Этагол, - и противоположный берег, поросший листвягом. Переметнулась к другому окну – где-то вдали стояло несколько одиноких домиков, дальше – Пашин лог. Агафья пошла в куть, и здесь, в окно, она увидела только поле, теперь уже колхозное, на котором прошлой осенью Красуля едва не забодала Танюшку у скирды.
       Агафья тут же присела на лавку. Задумалась. Теперь она поняла, что её тяготило. Одиночество! Ведь, переехав с Махоушки, она, по сути, осталась в обществе одного своего ненавистного ей Исаака. Ну, ещё Танюшка-несмышлёныш. Ни одной соседки…
         Перед глазами Агафьи замелькали ее махоушенские соседи и товарки, веселые «супрядки» в долгие зимние вечера, посиделки по праздникам с утра до вечера. Она представила себя в кругу этих весёлых, добрых, отзывчивых людей. Одна Маланья чего стоит! Агафье немного стыдно  стало, что порой она, бывало, просмеивала некоторых. А здесь… -  продолжала она размышлять. Всё, чем она восторгалась поначалу, вдруг поблёкло  в её глазах. «Изба? Ну, и чё, что добротная она да «весёлая»? Стоит, как скворешня – кругом одна. Ни к себе позвать, ни сходить к кому».
              Сейчас Агафья готова была даже  обвинить Булгаковых в том, что оказались такими сговорчивыми. Теперь она была уверена: по их вине она оказалась в таком плачевном положении.
        Вечером Агафья не выдержала и поделилась-таки с Исааком своими тяжкими думами. А тот, чтобы  «потрафить» старухе, высказал свое «разумение»:
- Оно и понятно, пошто оне так скоропалитно согласие дали: небось, надоело бирюками-то жить. С людями  покалякать захотелось.
         С этих пор Агафья совсем опять потеряла покой и стала ломать голову, как исправить свою оплошность.
                ***********************

         Между тем, погода явно менялась. Прошла всего одна слякотная неделя после Покрова, и выпал  снег. Почти месяц еще канителилась погода: то растает снег, пригреет солнышко, то  снова украсит землю белой скатертью. И только ко Дню Казанской иконы Божьей Матери установилась настоящая зима. Агафья с дочерью поехала к сестре Варваре в Пихтовый. Теперь уже всё чаще его стали называть просто «Горный», т.к. там был образован колхоз «Горный охотник».
       Приближалось Пельменное заговенье, а у Агафьи уже стало традицией – привозить Танюшку к «бабоньке Варваре на пельмени». Сама Агафья никогда не стряпала пельмени к заговенью. Непонятно,  почему,  скорее всего, - из жадности. К тому же, Таня всегда с большой охотой ехала в эту добрую гостеприимную семью.  Сама бабонька Варвара никогда никого не ругала, Таню всегда ласкала, гладила по головке, перед сном рассказывала интересные сказки. Нюся и Кит играли с ней, хотя и были «большими», а Полухерья по вечерам читала книги: Часослов, Библию, Евангелие. В одной из них  были очень яркие красивые картинки. Таня любила их рассматривать.
          Иногда мама Агафья привозила девочку пораньше, дня за два, за три до заговенья. Это тоже очень нравилось Тане: она видела, как все взрослые готовились к этому дню. Нюсе  мать поручала самое главное дело: готовить фарш. Нюся старательно и очень долго рубила мясо сечкой в небольшом корытце, специально для этого выдолбленном из березы. Сыну Варвара Анисимовна не доверяла это делать.
- Обязательно нарубит щепок из корытечка, - со смешком говорила она.
         Тесто наминала сама бабонька. Пельмешки тоже лепила она сама – махонькие с ноготок на большом пальце. Раскатывала  тесто в «веревочки» и нарезала  колобочки - тоже Нюся, Таня давила колобочки , а Кит раскатывал сочни. Все были заняты. Одна Полухерья  не принимала участия в пельменях. Она  управлялась со скотиной: корову доила, поила всех, давала корм, приносила дрова к печке на утро, а потом мыла руки, крестилась на иконы и только после этого садилась читать свои «святые» книги. На всю жизнь сохранит Таня в своей памяти эти вечера.
      И в эту поездку, как всегда, сёстры много  потихоньку о чем-то разговаривали, а провожая, Варвара Анисимовна сказала:
- Смотри, Аганя, не ошибись опеть. Ведь и ланись я говорила тебе, что пожалеешь. Так и вышло. Ну, да смотри сама, тебе виднее.
       Варвара знала, что сестра все равно поступит по-своему.


                *********************


                Скоро зима вступила в свои права, грянули морозы. По ночам завывал ветер в трубе, и слышно было, как трещит лед на Этаголе. В такие ночи, в особо лютые морозы, вплотную к жилью подходили волки и терзали Агафье душу своим  голодным воем.
               На стёклах одинарных рам намерзало столько снега, что Таня наскребала горку на подоконник и катала с неё «тюрючки» из-под ниток. А то подолгу стояла на коленках  перед таким окном и дышала, дула до тех пор, пока на стекле не появлялся протаявший глазок, в который можно было увидеть, «чё деется на улке».
         Агафья, тоскуя по Махоушке, вечерами одиноко сидела за прялкой, дед Исаак, как всегда, подкладывал дрова в свою «железку», накалял её докрасна и укладывался на  свою постелю головой к порогу.
               В колхоз его «не погнали», остался единоличником,  и даже оставили ему Гнедка.
       
            
                ГЛАВА 8.


Зима для стариков выдалась тяжелая. Изба их стояла на отшибе, к тому же -   в яме, по словам Агафьи. Она всё время сравнивала свой двор на Махоушке со здешним. Там избушка стояла высоко на бугре. Ветер постоянно дул в одном направлении, от Подворонья вдоль Песчаной, и начисто «сдирал» весь снег со двора, унося вниз, за деревню, до самых приторов (скал).  А здесь… Агафья невольно вздохнула. Изба (она уже сравнивала её со скворечней) стоит одиноко на самом берегу реки, лес далековато - на  другом берегу, и кругом ни кола, ни двора, соседи далеко. И того, песчанского, ветра - нет. Если дует ветер, не поймешь, с какой стороны: то из Пашина лога, то завихрит вкруговую. Снегопады нынче частые, обильные. Дед Исаак замучился отгребать от крылечка, расчищать дорожки к хлевам, воротам, к водопою.
    - Третьёводни старик Устинов побрёл суда, на ентот берег, да едва не угодил в полынью, - сообщил Исаак жене, зайдя в избу передохнуть с устатку. Агафья вскользь взглянула на него, и как бы сама себе, вымолвила:
    - В такую пору река – гиблое место. Всё засыпано снегом.
И опять молчок.
Так они и жили всю зиму. Хорошо ещё, если перебросятся одним-двумя словами за день. А то и вовсе не «екшаются» друг с другом. Тягостно, муторно на душе. «Так и рехнуться недолго», - с тоской подумала Агафья.
Она сейчас уже, заранее, наметила себе поездку в Булатово к братьям. Только эта мысль и согревала её.
         - Поеду попроведаю братьев, Артамона с ребятёшками.  Как-то оне там?
Агафью давно известили братья о том, что Агафья Леонтьевна с Улиткой давно съехали от этого варнака. Правда, о причине того Аггей обещал поведать «опосля, когда встренемся». Агафье очень не терпелось разузнать, «чё же там стряслось». Она знала, что Марья, старшенькая-то Артамона, «онадысь» приезжала из Нарыма к отцу.
        -  Уж не она ли чё отчебучила? – тревожилась Агафья, зная норов своей племянницы.
Старая тетка Агафья недоумевала: как это Манька очутилась в Нарыме? Но опять же братья и раскумекали ей об этом. Оказывается, в Булатове ещё по осени произошло раскулачивание, а т.к. свекор Марьи, Булатов Карп, и свекровь Агафья являлись зажиточными, всю их семью и выселили в Томскую область, в Нарым. Не оставили и их старшего сына Лазаря, второго мужа Марьи. Вот так и Марья попала в Нарым.
    - Бог вас обоих наказал, - злорадствовала Агафья. Она рада была, что у неё, благодаря несчастью с сестрой Васенюшкой, появилась доченька, уже полюбившаяся ей теперь, Танюшка. Но тётка не могла понять, как это «ради какого-то мужика»  можно бросить своего дитя. В душе Агафья не могла простить племянницу за «брошенную» девочку. Ей вдруг припомнилось, как в прошлую зиму они с Танюшкой ездили в гости в Булатово. Марья с семьёй жили ещё на месте. Однажды Дора забрала Таню и пошла с ней к лёльке Марье в гости. Прошло совсем немного времени, вдруг распахнулась дверь, и вбежала с большим рёвом босая, раздетая Танюшка. Захлебываясь в слезах, с криком:  «Ипойду больше в гости к лёльке, икогда ипойду к лёльке», - она полезла на печку. Прибежала запыхавшаяся, и тоже в слезах, Дора. В охапке она держала пальтишко и валенки Тани. Заикаясь от плача, Дора с трудом рассказала отцу и тётке Агафье, что случилось.
          - Когда мы пришли, во дворе у них стоял воз сена, и на выстойке стоял Серко: Лазарь ездил за сеном. Нас встретила лёлька, разболокла Таньку и усадила нас за стол. Положила хлеб и налила болтушки. Танюшка похлебала и ещё попросила: « Скусно. Дохлебай и ишо налей». (Она, видимо, припомнила, как тятя Исаак говаривал: «Дохлебай – мама ишо нальет»). Но в эту минуту мы услышали: « Хватит, понемножку хорошего!». С полатей поглядел на нас Лазуря и сердито так сказал… Вот Танька и выскочила из –за стола и побежала домой, а коды она ест, всегда снимат под стол пимы, вот и убежала босиком.
Закончив рассказ, Дора с досадой добавила:
          - А лёлька тоже хороша, даже не догнала Танюшку – всё Лазурю своего боится.
          «Да», - зло подумала опять Агафья. – «Боится, а Восподь-то их обоих наказыват: уже двух мальцов похоронили после Танюшки-то».
           Об этом постоянно думала Агафья, собираясь летом снова поехать в Булатово. А пока надо что-то здесь решать: не хотелось ей и дальше жить на отшибе, как на выселках. Но как говорится, нет худа без добра. Как бы ни лютовала зима, а миновала,  канула в Лету. Зазвенела с крыш капель, всё выше поднималось красное солнышко над сопками, длиннее становился день.
  Вечером 24-го марта по старому стилю (нового Агафья не признавала) она тщательно вычесала частым гребешком головку Танюшке и заплела косу с красивой лентой: завтра Благовещение – праздник, в который птица гнезда не вьёт, девица косы не плетёт. Грех. И ещё доходчивее пояснила дочке:
         - Почему кукушка по весне кукует? Потому, что она согрешила: в Благовещение свила себе гнездо. Вот иё Боженька и наказал. Она теперь не имеет своего гнезда, а кладёт свои яичушки в чужие гнёзда, её деточек высиживают другие птички. А она, кукушечка, вот и плачет теперь, кукует, перелетая от гнезда к гнезду.  И деточек своих, кукушат, не знает. А про себя подумала: «как твоя лёлька Марья».
Утром, в Благовещение-то, старики долго молись Богородице. Вместе с ними усердно теперь уже молилась и Таня. Привыкла. Она размашисто крестилась и почти громко произносила:
          - Богородице Дево, радуйся… Благодатная Марие, Господь с Тобою…
После молитвы они все трое пообедали. И снова помолились:
          - Благодарим Тя Христе, Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ…
Таня часто силилась понять смысл этих молитв, но ей   так и не удалось. А спрашивать у мамы девочка боялась.
Исаак пошёл напоить Гнедка,но тут же поспешно вернулся.
          - Старуха, (они только так обращались друг к другу) люди к нам… Токарев Иван с бабой,- торопливо добавил он. Почесал затылок и уж почти с испугом:
          - Я кумекаю, неспроста ето.
Агафья всполошилась не менее Исаака. Поправила шашмуру, надела платок, отряхнула запон и взглянула в окно.
          - И впрямь оне. Чудно, и кого бы им у нас делать то?
Агафья знала, что Иван - человек с норовом. Да и баба его, Авдотья, не из простых. Одно утешало: «нашенские, староверы».
Токаревы тоже шли не без робости. Знали не только набожность Агафьи, но и слыхивали о её выходках и проделках. Знали и то, что главой является старуха, а старик – так себе, ни Богу свечка, ни чёрту кочерга.
          - Со старухой придётся дело иметь, - решили они.
Вошли в избу шумно, уверенно, отошли подальше от порога, встали рядом и размашисто, с поклоном, помолись на образа. Оба в раз отвесили поклон сначала хозяину, потом хозяйке (все-таки так положено).
          - Здорово ночевали. С праздником вас.
         - Спаси вас Хрестосе. Милости просим. Разболокайтесь, у нас, слава, Те Господи, тепло.
Поблагодарив хозяйку, гости разделись и прошли, сели на лавку.
Чтобы соблюсти приличие, поговорили о погоде, о том-о сём и, наконец, о том, как чижало ноне живётся. Мостик к предстоящему разговору переброшен, и Иван начал:
         - Мы чё пришли-то, Агафья Анисимовна и Исаак Платонович. Иван дипломатично обратился, сперва к хозяйке, но и хозяина, чтоб не обидеть, назвал, - Че пришли то, - повторил он. – Нужда заставила, можно сказать, прямо – беда. Ведь раскулачиванием грозят, выселками. А вы ведь знаете, у нас дом большой, крестовый. Ну, и опеть же скотинушки многовато. Вроде бы как, лишняя, по ихним-то понятьям. Затужили мы, прямо, со старухой. Да, видно, Восподь о нас подумал: намедни забёг к нам Стёпка Казанцев, ну, сын энтой вдовы Казанчихи. Он теперича у неё в активистах ходит. А нам оне немножко сродни приходятся: евоный отец, Степкин то, мому батюшке кумом был. Да,- Иван чуть помолчал, подумал, теребя окладистую  бороду, и будто что-то его озарило, продолжал:
          - Дак вот, забёг ентот парень и дал совет нам с Авдотьей: поменяйтесь, мол, вы, дядя Иван, домами-то с кем не то. Выменяйте себе какой поменьше, пока. А когда всё это ушомкается, сызнова можно выменять. А скотинку-то лишну и порезать можно, али распродать. Победнее-то станете, вас и не тронут.
Иван опять умолк. Вздохнул и, мельком взглянув на Исаака, пристально поглядел на хозяйку. « Вся надёжа на тебя», - про себя подумал он.
          - Да-а, дельный совет даден, - высказал свою мысль Исаак.
Агафья пока молчала, выжидала, что же дальше скажут. Пока она никак не могла понять, «чё за надобность» у Токаревых к ним, к Агафье с Исааком.
            Иван смекнул, что старики в недоумении. Особенно Агафья ломает голову: чего от них-то хотят. Он снова погладил бороду и, как бы ища поддержки у жены, бросил взгляд на неё, и та решила подтолкнуть его:
          - Ну, говори ужо, зачем пришли. Неча людей томить.
          - Дык дело- то не шутошное, вот не возьму в толк, с чего начать-то. А надо, коль пришли.
         Агафья и вовсе напряглась.
         - Вот, после прихода Стёпки-то, - решился наконец Иван, - Мы с Авдотьей долго смекали, кого бы подыскать для меновой-то. И удумали сходить к Вам, Агафья Анисимовна, теперь уже он напрямую обратился к хозяйке. Оба вы уж в возрасте, живёте на отшибе. Случись чё  - помочь некому. А у нас там всё ж таки суседи кругом, в беде не оставят.
Иван говорил торопливо, словно боялся, что его прервут, и он не успеет высказать все доводы.
- К тому же девчушка у вас. Поди, уж в школу скоро, а отседова далеко одной-то бегать. От нас- то всё поближе будет. Выручайте, - просительно добавил он.
        - В долгу не останемся, - подхватила Авдотья.
Исаак вздохнул про себя: «Опеть канитель». Но зная, что решать не ему, молчал. Молчала пока и Агафья. Она мучительно соображала: как поступить? С одной стороны, она, конечно, обрадовалась такой неожиданной возможности вырваться из этого захолустья, как давно уже она окрестила место, куда так стремилась с Маховушки. Да, с первых слов Ивана, она поняла, с какой радостью пойдёт  на эту меновую. А с другой стороны… Агафья была далеко не глупой женщиной и отлично понимала, что этот не совсем необычный обмен может не только не спасти Токаревых, но и навредить им - Пановым. Не все же дураки сидят там. Где «там», Агафья не знала, но, наверное, знала, что есть и умные люди - разгадают хитрость Ивана. «И чё тоды? – лихорадочно думала она. – Дом Токаревых отберут, их «вытряхнут» и из этой избушки, сошлют. А чё будет с нами? Нас-то куды потом? И эту избушку не отдадут назадь-то: она ведь добротная. Поселят нас со стариком в каку-нибудь сараюшку».
 Агафья так углубилась в свои раздумья, что и о гостях забыла. Очнулась она только от слов Исаака:
          - Старуха, а, старуха, чё молчишь-то? Надо чё-то сказать людям-то, оне ведь ждут. А то уж домой засобирались.
Агафья встрепенулась. Она вдруг испугалась, что упустит такую возможность и навсегда останется в этой  «скворешне». И она не стала кривить душой. Она не любила лукавить и честно поведала им всё, о чём только что думала.
Иван повеселел. Мужик он прямой, честный, и признался Агафье, что и сам всурьёз думал об этом не одну ночь. И тут же добавил:
          - Бог не выдаст - свинья не съест. Авось обойдётся.
И начались у них уже совсем другие, серьёзные разговоры. Агафья засомневалась, что дом-то Токаревых большой, крестовый, на две половины, им со стариком доплачивать нечем.
          - Какая доплата? – возражали Иван с женой оба. – Раскулачат – всё прахом пойдёт, задарма.
          - Да и отапливать нам его чижало будет. Где дров столь напастись? - вновь заговорила Агафья. Ей поддакивал Исаак:
           - Эдак оно, эдак. Шибко будет чижало.
Но и в этом успокоил их Иван, вторую половину можно на зиму заколачивать.
Долго ещё обговаривали предстоящий обмен, взвешивали все «за» и «против». В конце концов, договорились. Агафья была очень рада, но запрятала своё ликование: во-первых, сама она по-прежнему побаивалась, кабы чего не вышло из этого, а во-вторых, она понимала, как не просто было этим людям решиться на такой шаг. Договорились: переезды делать ночами, чтоб никто не видел. Исааку будут помогать Иван с сыном Федором.
           - Магарыча не будет, - решил Иван. – Время не то.
Так всё и произошло. Всё шито-крыто.


                ******************************** 


С неделю Агафья с Исааком почти не выходили: за водой на родник старуха ходила в сумерки. Управлялись во дворе тоже рано, поутру и поздно вечером. Но, «шило в мешке не утаишь». Сначала поползли слухи, что Токаревы пустили в дом квартирантов, а сами скрылись, неизвестно, куда.
Однажды, где-то ближе к вечеру, к ним зашел «сродственник» Токаревых, Стёпка. Видимо, Иван посоветовал ему забежать к старикам. Он успокоил их:
          - Всё, тётка Агафья, не тревожьтесь. Иван отдал, кому надо, тёлку. Молчать будет. А в народе говорят, тоже со слов Ивана, что вы полдома купили каким-то свои родственникам. А вторую половину выменяли у него для себя, чтоб девчушке потом поближе было в школу ходить.
          - Вот это мужик, хитрый какой, умный, - удовлетворённо думала Агафья Анисимовна, проводив Степку. Она и в самом деле перестала тревожиться. Мало-помалу начала знакомиться с ближайшими соседями. С первой повстречалась неожиданно у родника, набирая воду. Это была высокая, не очень полная женщина, одетая, как и Агафья, в сарафан. На голове платок, завязанный под подбородком. Потому как она поздоровалась с поклоном, по её наряду, Агафья поняла: наша, староверка. И сразу же на душе её стало легко, радостно.
           - Максимовной меня кличут, - представилась та.
           - А я Анисимовна.
Постояли немного, поговорили и разошлись, пригласив друг друга в гости. Максимовна на ходу уже, сказала, указав на небольшую избу рядом с домом Агафьи:
          - А тут живут Сюткины – Василий и Харитинья Карповна. Она больная, ноги у неё не ходят. Навести её. Она добрая, сердешная, будет рада.
            В тот же день Агафья побывала у этой несчастной женщины. Это были такие же пожилые люди, как они с Исааком. Василий – крепкий, высокий пожилой мужик, выглядел прямо богатырём: могучая грудь, большая окладистая борода. И был он абсолютно белый: волосы и борода не седые, а именно белые.
       - Глаза, - отметила Агафья про себя, - добрые, глядит приветливо. Но не старовер. Сразу поняла она: мирский.  За столом на табуретке сидела довольно грузная и какая-то рыхлая женщина, на вид моложе Василия. На ней была простая ситцевая не то кофта, не то рубаха. А что ниже пояса, Агафья не поняла: за столом не было видно.
Агафья, войдя, помолилась, поздоровалась и представилась: мы ваши новые соседи Пановы. Я – Агафья Анисимовна, старик – Исаак Платонович.
Назвали себя и хозяева, добавив, что у них ещё есть сын.
         - Как же, знаю я вашего сына. Пожалел он когда-то нас со стариком,- с неприязнью отозвалась Агафья  и уж пожалела, было, что зашла сюда. Но хозяева сразу догадались, кого она имела ввиду.
          - Нет, энто не наш сын. Энто Дёмка-паршивец, племянник Васи,- пояснила Харитинья, - Григория Сюткина сын.
            Агафье полегчало, и она тут же призналась:
        - А чё поделашь, у нас тоже племянник Исаака вместе с вашим-то ходил. Время тако пришло. Свой ум имя не вставишь.
Вновь испечённые соседи еще посудачили о том-о сём, повздыхали, и гостья отправилась домой делиться со стариком. Она довольна осталась – новые соседи ей приглянулись.
И потекли день за днём. Агафья с удовольствием обживала новое место. Может потому, что она в какой-то мере отвыкла от Махоушки, может, что она уже пожила «в захолустье, на отшибе», здесь Агафье особенно  нравилось всё: дом стоит на равнинке, Этагол тоже рядом, но не на столько близко, чтоб день и ночь слышать его шум. Водичку набрать - не надо надрываться тащить её из колодца или с речки: рядом, через полянку, родничок бьет фонтанчиком прямо из земли, протекает всего с полсотни метров и попадает в желобок, заботливо устроенный кем-то из соседей. Водичка – как слеза и холодная  зимой и летом. А главное для Агафьи – соседи, вокруг дома. Люди все доброжелательные, общительные.
Огород большой чернозёмный. Скоро весна, и Агафья окунётся с головой в работу. Любила она копаться в земле. Любила, чтобы и в огороде был такой же порядок, как и в избе. Так, на грядках – ни соринки, ни травинки. Она терпеть не могла поверхностную прополку, когда у сорняков срывают только верхушку, оставляя корешки в земле: «Чё толку от такой прополки? Завтра же обратно вылезет вся трава. Это -  то же, что пол подмести, а сор в угол замести». Этого же она требовала от Тани. И ещё она очень не любила, когда ворота оставляют незакрытыми.
           - Как баба, подняла подол и стоит, - говаривала она.
Но до огородничества не дошло – рановато. Приближалась Пасха Христова. А за неделю до неё, в Вербное воскресенье, в усадьбе напротив их дома, у Петенёвых, раздались сначала визгливые бабьи голоса, потом тихие причитания, громкие ругательства мужиков.
Агафья выглянула в окно: у Петенёвых стояли две пары лошадей, впряжённых в брички. Поняв, в чём дело, Агафья отпрянула от окна, перекрестилась.
           - Господи, спаси и помилуй. Она подошла ближе к образам и, крестясь, зашептала:
           - Господи, пронеси мимо всякую беду и напасть. Пощади нас грешных, Господи.
Агафья вспомнила свои опасения во время обмена с Токаревыми, и сейчас эти опасения вернулись к ней. Она боялась выйти на улицу, боялась попасться на глаза тем, кто приехал раскулачивать Петенёвых. Она еще раз выглянула в окно: изо всех дворов люди стекались к разоряемому подворью, к дому, откуда по-прежнему доносились голоса мужиков, рыдания баб, рёв ребятишек.
Агафья дернула Исаака за рукав:
         - Пойдём, старик, и мы туды же, нельзя прятаться от горя людского. Да и чё соседи подумают о нас. Но пуще всего она боялась тех, кто занимался грабежом (так определила Агафья это действо) и выселял людей из их собственного жилья.
         - Не навлечь бы на себя беду своим отсутствием. Они вместе с Исааком встали рядом с семьёй Боровиковых, с семьёй Максимовны. Агафья знала уже всю их семью. Они держались все вместе кучкой: глава семьи Ивойла, Максимовна, их дети – сыновья Крысантий и Веналий, и дочь Аганька.
Другие семьи тоже жались друг к другу, словно это их могло спасти от какой-то беды. Переговаривались только шёпотом, как на похоронах, при покойнике. Слышно было, как кто-то сказал:
           - А вы заметили, как эти дни петухи «заливались?» Не к добру они пели.
           - Вот и напели, накликали беду, - подхватил кто-то.
          - Да вы послухайте, как оне и сёдни голосят,- присоединился к перешёптыванию баб Веналий.
И в самом деле, петухи во всех дворах так заливались, перебивая один другого, что как- то даже жутко становилось.
Да и день был такой солнечный, не по-весеннему прямо жаркий. Радоваться бы такому возрождению природы-матушки после лютой-то зимы, а тут такое творится. Вместо радости-то - горе, такая беда.
Наконец, всё имущество Петенёвых было уложено в брички и куда-то увезено. Три каких-то чужих мужика вывели четырёх упитанных лошадей, ещё трое выгнали коров, телят, овец и тоже погнали на мост через Этагол.
Подъехала ещё одна подвода. На телегу усадили почти немощного старика, отца самого Петенёва, женщин, детей. Кучер хлестнул кнутом, лошадь рванула с места. Раздались слёзные голоса женщин, сидящих на телеге:
           - Прощайте, люди добрые!
           - Не поминайте лихом!
           - Дай вам Бог здоровья! – со всех сторон неслось им вслед.
Телега скрылась за поворотом.
Мужики: отец и два сына, понурив головы, поплелись пешком. Они хотели, было, попрощаться с соседями, пожать руки мужикам, провожавшим их – не позволили:
          - Иди-иди, пошел!
Рассеялась пыль за отбывшими. А соседи, соединившись теперь в общую толпу, ещё долго не расходились, обсуждали происшедшее. Бабы то и дело сморкались - кто в запон, кто в широкий рукав кофты, кто в уголок головного платка.
         - И за чё так поступили с людями? Кому чё плохо сделали? – сами с утра до ночи горбились.
          - Всё лето рубахи солью были пропитаны.
          - Никого не забижали.
          - Да уж, с голоду никому умереть не давали.
         - Ох-хо-хо, - заключил Ивойла и направился к своим воротам. За ним потянулась гуськом вся его семья.
Постепенно, нехотя, разбрелись по домам все остальные.
Недели две доходили ещё слухи о раскулачивании: то в «Пролетарии», то в  «Заветах» (так сокращённо называли колхозы «Пролетарский труд» и «Заветы Ильича») кого-то разорили «ироды». В «Энергии» пострадал в первую очередь Никифор Кобылин. К семье Пановых (Ивана  Журавля) пока приглядывались.  «Доржат в страхе», - сокрушался Исаак Платонович, жалея соседей.
- Анадысь из «Горного» провезли две семьи, - присоединилась к Исааку Агафья. Они в эти дни как-то совсем мирно разговаривали. То ли эта тревожная обстановка сближала их, то ли то, что Агафья,  ещё не достаточно хорошо знала новых соседок, приглядывалась к ним; а на душе было неспокойно, надо было высказаться. Вот и усаживались они по вечерам, сумерничали.
- Одну-то семью я узнала, - продолжала Агафья, - Аким Шадрин. Их-то за чё? – тут же возмутилась она. Жили-то, вроде, не шибко богато.
- Ну, дом-то у их бо-ольшой, - возразил Исаак.
- Эка! Дом большой. А семьишша-то маленька? И робили оне сами. Батраков не держали. И Лазаревна-то совсем хворая. Варя ишо ланись говорила, чё не жилец она.
 Агафья вдруг замолчала, прислушалась.
            - Никак хто-то постучал? – Прислушался и Исаак.
- Да нет, старуха, почудилось тебе, помстилось.
   Но стук повторился, теперь уж более чётко, настойчиво.
- Иди, - подтолкнула Агафья старика, - да смотри, не впусти кого чужого.
   Старик вышел в сени.
 - Хто тут? Позно уж, - спросил он.
Ответ пришедшего не было слышно. Агафья насторожилась. « Надо было самой идти, кабы не впустил кого», - всполошилась она. Однако, дверь открылась, вошёл Исаак со словами: «Мотри, старуха, хто к нам пожаловал-то, отродясь не угадашь».
  Пришедший на минуту задержался в сенях. Слышно было, как он что-то там положил. Видя, что старик обрадован, Агафья с нетерпением приоткрыла дверь, но тут же сделала шаг назад, едва не стукнувшись лбом с пока ещё не известным ей гостем..
- Батюшки! – секунду спустя,  радостно  вскрикнула она и бросилась обнимать Аггея, ибо это был не кто иной, как её родной брат. Крепко обнял и троекратно поцеловал Аггей и своего зятя Исаака Платоновича, от радости даже прослезившегося. Спрыгнула с печки и Танюшка. В то время, когда мама с тятей тихо и мирно о чём-то разговаривают, сумерничают, Таня забирается на печку и на маминой постели играет с Макаркой. Услышав, что кто-то пришёл, она отдёрнула занавеску и, увидев деданьку Аггея, спрыгнула прямо в его подставленные руки.
- У-у, да ты совсем девахой стала. Вымахала-то как!            
Агафья между тем уже хлопотала в кути: надо было накормить брата с устатку. Устал, небось, вон сколько вёрст отмахал. И только сейчас она вдруг с тревогой подумала: «Матерь Божья, что же тако случилось у брата? Неспроста же он появился у них. Не из праздности же пришёл навестить сестру. Пришёл?» – Вдруг встревожилась Агафья.- «Пришёл? Отчего пешком?  Пошто не на  Савраске али на Буланке?» И Агафью охватило такое беспокойство, что она чуть, было, не кинулась к брату с расспросами, да вовремя спохватилась: «Нельзя так-то, надо человека с дороги сперва накормить, напоить, посля уж лезть в душу».  Прислушалась: мужики обменивались последними новостями, не обращая внимания на хлопоты Агафьи. Она ещё раз окинула взглядом стол: всё ли собрала, не забыла ли чего, и позвала к столу:
- Ну, идите. Отведай, Аггеюшка, наш хлеб-соль. Чай с утра не емши. Мы-то все уж поужнали.
Аггей встал, подошёл к рукомойнику, сполоснул руки и проследовал в передний угол.
- Очи всех на Тя, Господи, уповают.
И он прочитал всю молитву перед вкушением пищи, перекрестился и со словами: « Спаси те Христос, сестрица»,- сел за стол. Закончив ужин, Аггей Анисимович опять помолился, теперь уже после вкушения пищи. Агафья за это время поспешно убрала со стола и, наконец-то, приступила к расспросам:
- Ну, дорогой братец, с чем пожаловал? Пошто пешком? Чё приключилось?  Она буквально засыпала брата вопросами, не давая тому рта открыть. А когда сестра замолчала, Аггей поведал им свою историю, о чём Агафья давно уже догадывалась.
- Приключилось, Аганюшка, ишо как приключилось. Врагу такого не пожелал бы, - вздохнув, начал Аггей. – Добрались, супостаты, и до меня. Вокорень разорили…
И этот, ещё совсем не слабый, можно сказать, в самой поре мужик, заплакал. Зная его крепость, как мужика, зная несгибаемый характер его, Агафья подумала: «Допекли, проклятые, человека, доканали». Аггей, чуть успокоившись, продолжал:
- И уж всё вроде бы ушомкалось. Затихло. Кого им надо было, раскулачили, сослали в какой-то Нарым. Карпа Булатова с семьёй туды же упрятали, - сказал он как бы между прочим и, кивнув на Таню, добавил:
- И Маньша наша туды угодила, с Лазарем… Создали два колхоза – один у нас, в нижнем краю, другой в Селябе. И вдруг – на тебе. Заявился опеть какой-то «намоченый» (он нарочно исказил это слово) и давай шарстить по-новой. Видишь ли, не кулаки, дак подкулачники, мол, остались. Многих ишо людишек поразорили. Добрались и до меня. Всё, как есть, описали. Не забрали пока, но строго-настрого заказали, чтоб никуды ни нитки, ни животинки не дели. Коровёнку и то ходит доить Маришка Пенкина, а молоко на завод сдаёт. Даже Парунюшке не плеснёт: «Не можно», - говорит. Вся скотинушка стоит на своём дворе, а ходют за имя чужи. И из дому велят выметаться, говорят, контора золотарей в ём будет. Сроку нам дали неделю. Куды хошь – туды и выметайся.
Аггей замолчал, а Агафья  припомнила слова Ивана Токарева, переданные Стёпкой, о том, что они,  якобы купили полдома для родственников.
- Как в воду смотрел, - подумала она о Токареве. Вот и пригодилась вторая-то половина. А Аггей, видя молчание сестры и истолковав его по-своему, плюхнулся перед сестрой и зятем на колени.
- Аганюшка, Исаак Платонович, не погубите. Одна надёжа на вас. Окромя вас мне с семьёй деться некуды.
Старики оба вскочили с мест и кинулись поднимать гостя.
- Да ты чё, Аггеюшка, Христос с тобой, подымись, - со слезами уговаривала Агафья.
- Восподь с тобой, Аггей Анисимович. Да нешто мы чужи, да мы радуесь.
Аггей поднялся и стал горячо благодарить хозяев. Агафья во всех подробностях пересказала брату о том, как они оказались в этом доме, о своих опасениях и закончила тем, что думала как раз о пророчестве Ивана Токарева про половину дома.
Сейчас же они и решили, не откладывая в долгий ящик, ехать сразу же утром.
- Запрягай, старик, - обратилась Агафья к мужу, - запрягай пораньше Гнедка в рыдван, он поболе телеги-то, и – с Богом. Неча тянуть.  А  Варвару посля увидишь, коды вернётесь.
Спать в эту ночь не пришлось: Агафья  расспрашивала брата обо всех родственниках. Оказывается, Абрам с семьёй в какую-то Белокуриху собрались.
- Ему-то чё? – говорил Аггей. – Ему хошь куды: он партизанил. Его нигде не тронут, - не то с обидой, не то с сочувствием говорил старший брат.
- А  Авдотьюшка? – спросила Агафья о сестре, давным-давно овдовевшей.
- А Гребёнкины тут пока остаются. Яшка-то до службы тоже рвался в партизаны, а мать не отпустила – молод  ишшо. Вот он теперь вернулся и мечется, не знает, к какому берегу пристать. Вечор заявил матери-то:
- Не пустишь в колхоз – уеду с дядей Абрамом, либо поеду в город и поступлю на курсы, выучусь на милиционера. Чё оне порешат, не знаю. Да, не пофартило нашим сёстрам, Аганюшка. Обои рано остались вдовами. Варя двоих детей потеряла взрослыми уж. Шутка ль? А у Дуни, и вовсе – не дай Бог никому крешшоному. И надо же было случиться беде в аккурат, коды  матери дома не было. Саня-то, дочь, одна была. Кто-то стукнул в стекло. Ей бы погасить лампёшку, а она возьми да и выгляни в окошко-то прямо при свете… Стрельнули прямо в сердечко. Да чё там, ты вить всю енту подноготну знашь… Думали не отводиться тоды с Дуней-то, не уберечь иё, сердешну. За два дня до свадьбы… Кто порешил деваху – так и не узнали.
 Аггей помолчал, вздохнул и продолжал:
- Жалко мне Авдотьюшку-то: шибко чижало ей. Почитай, одна осталась. На Яшку надёжи мало… Баламут он – весь в отца. Я вить Ваську-то Гребёнкина, отца его, хорошо знал: холостяжили вместе. Дак он, малахольный, кажной девке норовил под подол заглянуть… Шабутной был, покойничек, не тем помянутый… И Яшка такой же вырос. Уживутся ли с Марейкой, не знаю. Она тоже с норовом, девка-то.
 Аггей хохотнул:
- А анадысь чё учудил – взял где-то обломок от литовки и принялся себе бороду скрести. Говорит: «Царь Петро  запретил всем мужикам бороды носить, и я не буду».
- Ну, а варнак-от чё не ужился с бабёнкой-то? – Агафью это очень волновало: ведь по её рекомендации Артамон Минеевич женился на Агафье-то Леонтьевне. – Может, Дорка с Улиткой не ужились?
  - Нет, Аганя, тут дело сурьёзнее. Беда у их случилась… Из-за Маньки всё. Коды Карпа-то сослали, Лазаря тоже вить с имя отправили. Манька сразу-то не поехала, осталась у отца.
- А я думала, из Нарыма уж приезжала она к отцу-то.
- Нет, пошто? Она не поехала: девчушка у иё маленька была. Да и сама она сбрыкнула – мол, не поеду я с кулаками. Да, может, так и осталась бы у отца, кабы норов свой укоротила. А после ентой беды-то Артамон её и выгнал. Деваться некуды – поехала к Лазуре.
- Дак чё, всё-таки, было-то?
Аггей махнул рукой:
- Ну, так и быть, расскажу, хоть Мавра с Дуней и не велели. Не знаю, из-за чего у них  с Агафьей вышла свара. Долго ругались, а потом Манька-то схватила ухват да и ткни в лицо прямо мачехе-то. Угодила в глаз. Глаз-то и вытек, Агафья окривела. Вот вить, кака оказия-то произошла. Беда да и только. Агафья с Улитой сразу собрались и уехали, но не в Тоурак, а куды-то в друго место. А Маньку отец тут же сразу и выгнал.
- Вот паршивка, - не выдержала Агафья. Свою девчонку бросила и тех ребятёшек с отцом опеть осиротила. Я так и думала, чё она чё-то натворила. Ну, и ей столь же добра будет, - зло добавила она. – И в кого она уродилась така? – сокрушалась старая тётка Агафья. – Вить Васенюшка-то, Царство ей Небесное, золотой человек была.
-  Да и Артамон Минеич - кроткий мужик, - вставил своё слово Аггей, - воды не замутит. И, усмехнувшись, брякнул:
- В тебя она, сестрица, пошла. – Но, видя тотчас же помрачневшее лицо Агафьи, поспешно добавил,- Да и в меня тоже. И я вить иной раз шибко ярый бываю. – Он пытался загладить свою оплошность. Но Агафья продолжала молчать, и гость стал уже серьёзно оправдываться:
- Ну чё ты, Аганя, Восподь с тобой, вить не в обиду тебе я молвил-то ето. Прости меня за ради Христа.
- Бог простит, - смягчилась, наконец, сестра.
  В разговорах не заметили, как и ночь прошла. Давно спит Танюшка  на печи, свернулся в своём уголке Исаак.            
         - Ты бы, брат, отдохнул малость. Путь-то неблизкий.
- На телеге посплю, Исаак-то поспал.
  Ещё до восхода солнца мужики тронулись в путь. Агафья управилась во дворе, по дому и пошла в ту, другую, половину: надо приготовиться  к приезду брата с семьёй. Как сообщить Варваре про Аггея, она не знала. «Хоть бы увидеть кого из пихтовских», - подумала она.- «И Пасха Христова прошла нынче как-то незаметно, без радости», - запоздало погоревала Агафья, увидев на божнице в горенке крашеное яичко и потушенные свечки.
      
                ******************

Только на четвёртый день, уже поздно вечером, прибыли Запеваловы. Васенька, их десятилетний сынок, шустро соскочил с воза и прибежал доложить тётке Агафье о том, что они приехали. Но та уже давно сидела у окна и выжидательно посматривала. Увидев подъезжающих, она тотчас же вышла на крылечко, постояла чуть и отправилась открывать ворота. Тут и подбежал Вася.
- А мы уже приехали, тётка Агафья! Ух, устали-и-и!
Но Агафья уже спешила к возу. На домашнем скарбе, кое-как примостившись, сидела  Ивановна с маленькой Парунюшкой на руках. Девочка крепко спала. Было ей два с половиной годика. Ровно столько прошло и со дня смерти Васенюшки, - промелькнуло в голове Агафьи. Она бережно отнесла малышку в горенку, уложила на заранее приготовленную постель, на которой до появления  Танюшки давным-давно никто не спал. Сегодня Таню она предусмотрительно уложила к себе на печку.
Уложив ребёнка, Агафья снова поспешила на улицу – встречать сноху. Теперь они крепко обнялись, всплакнули и начали, было, хлопотать вокруг поклажи. Исаак уже выпряг Гнедка и поставил на выстойку: «пускай охолонётся». Попозже он напоит его и даст овса, а на ночь положит в ясли сена.
Агафья остановила сноху:
- Ты, Ивановна, не торопись воз-то трогать, чё в потёмках-то вошкаться с им? Ишо растеряшь кого, али разобьёшь. Ты, Аггей, накрой его вон палаткой, - обратилась она к брату, - а утром всё разберём - да и на место сразу. А теперь айдате ужнать – давно всё стынет. Но Агафья не была бы Агафьей, если б у неё остыл ужин. Она всё заранее рассчитала: « День они проедут  туда, день дадут отдохнуть  лошади,  сходят к Гребёнкиным, к Артамону, к Захаровым  (их дочь,
 Анна Аггеевна,  с мужем,  Фёдором  Демидовичем, рядом  живут).  Со всеми надо повидаться. Бог знат, коды теперь свидятся. В третий день будут укладывать воз. Легко ли сложить всё в рыдван, на один-то воз? Вить и то надо, и друго не бросишь. Всё жалко».- Агафья чуть не расплакалась, размышляя обо всём этом.
 «Ироды прокляты, чё сотворили с  людями», - зло подумала старая женщина о «безбожниках», как она окрестила тех, кто, по её мнению, «разорял» людей. – «Ладно ишо, свои там остаются: рассуют кой-чё Дуне, Артамону в амбар. Чё-то дочь оставит у себя – всё сохранят. Жалко вот, Абрам сам уезжать собрался, неведомо  куды.  Он-то поболе бы мог у себя припрятать. Ну, да рассуют куды нето.  А вот в четвёртый день, - продолжала рассуждать Агафья, - в четвёртый день обязательно тронутся  в дорогу  суды. Воз будет чижёлый, дорога всяка – не разбежишься. Туды-то оне ехали порожняком – швыдче. Так вот и приедут только к вечеру, а то и вовсе к ночи». - И Агафья, всё обдумав, в этот   (четвёртый) день печь вытопила нарочно позднее, чуть ли не к полудню. Пожарче протопила. Загнету  побольше нагребла, чтоб дольше жар сохранить. Так что  ужин у неё не мог остыть.
За стол  сели все, кроме девочек: они спали.
Утром  проснулись все очень рано. Исаака Агафья сразу же отправила к Варваре. На ходке с коробком: может,  Варенька приедет.
Агафья подуправилась по хозяйству, к паужну приготовила  и стала помогать Аггею с Маврой переносить шмотки в отведённую им половину дома. Агафья там за эти дни всё приготовила: вымыла, печь побелила, повесила занавесочки, где надо, поставила стол, накрыла его новой клеёнкой. Табуретки нашлось только две, так принесла ещё скамейку. На стене в кути от Токаревых остался шкафчик для посуды. Мавра Ивановна, увидев всё это, прослезилась и от души поблагодарила золовушку: «Спаси те Христос, Агафьюшка, дай тебе Бог здоровья». Вспомнив, что  своё-то пришлось оставить там, куда уж больше никогда не вернётся, снова заплакала.
К паужну приехали Исаак с Варенькой. И снова слёзы, расспросы, рассказы, поклоны от всех оставшихся в Булатове. А когда брат с семьёй ушли к себе, Агафья пересказала сестре всё, что поведал ей Аггей о Марье. Долго сокрушалась Варвара Анисимовна по поводу такой выходки племянницы:
- Как теперь он будет с ребятёшками-то? Одному-то шибко чижало будет. Она, конечно, тут снова подумала о себе, когда осталась вдовой одна с пятерыми. Но ведь она женщина, а тут мужик. – Дорша ишо мала, - вздохнула варвара – Кака ишо из иё помощница…
-  Да и она, Дорша-то,  така  же, прости,  Господи,  как сестрица  иё, - отозвалась Агафья. – Сейчас уж видно, чё характер-то не Васенюшкин.
- Да, трудненько будет Марье замолить свои грехи, - вздохнула Варя.
  И Агафья поняла, что грехи Марьи будет долго и усердно замаливать она сама, Варя.
И эту ночь сёстры опять почти не спали: много накопилось  того, что  они должны были рассказать одна другой. Узнала Агафья, наконец, и о той, другой, семье, которую  увезли тогда с Акимом Шадриным. Это были Кобылины – свёкор и свекровь соседки Вариной, Устиньи,  и дочь их Марфа с мужем. А Устинью оставили – вдова она.
- А вот Акима-то вернули, радостно сообщила Варвара. Разобрались, чё он партизанил. Да и Лазаревна шибко плоха, вот-вот помрёт.
- Ишь ты, - удивилась Агафья, - побоялись. Видать, ишшо не всю совесть потеряли,  антихристы, Слава те, Господи, хоть дома помрёт старуха, - перекрестилась  она
Утром раненько пришли опять Аггей с Маврой. Поговорили ещё о том-о сём, погоревали вместе, и Исаак опять пошёл запрягать Гнедка – везти Варю домой. Неожиданно прибежал Вася.
- Дядя Исаак, возьми меня с собой, я тоже хочу прокатиться.
- Чё, вчерась не накатался? – крикнул, открывая ворота, отец.
- Да пускай едет, - поддержала мальчишку Варвара. Нюру с Китом повидат. Вася, ободрённый поддержкой, тут же забрался в коробок и уселся на облучок рядом с дедом Исааком.
- Ну, с Богом!
Провожавшие смотрели вслед,  пока те не скрылись за избой Сюткиных.          
               
                ************************

Однако, Лазаревна не умерла пока.  Долго и сильно болела, но пережила своего Акима. Не смог мужик перенести этот стресс с раскулачиванием. Умер внезапно, неожиданно для всех, за два дня до Святой Троицы. Хоронить пришлось в Духов День, несмотря на то, что земля именинница. Не положено усопшего держать дольше трёх суток, не предав земле. Да и жарко уже было. Пришли хоронить его все жители Пихтового и даже из Этагола и с Махоушки многие приехали. Ездили и Агафья с Исааком, и Мавра Ивановна.
           Возвращаясь с погоста, старухи и бабы тихонько переговаривались:
- Надо же, мужик-то вить был ещё кркпкий, здоровый и в одночасье преставился.
- А Лазаревна-то, сердешна, уж коды хворат, а вот Бог не прибират.
- Как же оне тепереча жить-то будут? И дети старшеньки-то далеко куды-то съехали.
- Да куды далеко? Сперва уехала Зинаида в Улалу. Родня там у их кака-то.
- Да тётка Акима, стара уж, не смогла даже на похороны приехать. Вот Зинка-то и поехала за старухой ходить, та ей избу отсулила за ето. А она уж там и замуж  выскочила. Хто-то говорил, за ясашного, да не знаю…не знаю, врать не стану.
- А ланись и Сидор туды подался.
- Да не Сидор он ноне, Виктором назвался. Ето доподлинно известно. Намедни Иван Оглезнев ездил в Улалу-то, встренулся с им, назвал его Сидором-то, а тот ему и сказал: « Не кличь, говорит, меня так, я тепереча Виктором зовусь».
- Ну, да вить оне не поедут назадь суды – ни Зинка, ни Сидор, Виктор ли, как там его.
- Нет, не поедут.
- А енти трое-то ишо вовсе малы. Старшему-то, Афоньке, не знаю, сколь. Поди,  по осени ужо семнадцать будет, он мово Сёмки чуток моложе. А Терентий-то с моим -  погодки. Женить их рано.
- Да какой там женить? Совсем зелёны ишшо.
- Рази только нужда заставит: мать-то совсем не встаёт, и Танька махонька.
- Вот уж беда дак беда. Хошь бы годика эдак два-три – подрос бы Афонька-то. Женить бы его, парнишка он неплохой.
- Девку бы ему похозяйственней да посурьёзней.
Так в соболезнованиях, разговорах и  дошли бабы до дома Шадриных. Мужиков Зинаида пригласила уже помянуть покойного. Бабы и старухи многие пошли по домам. Самые ближние соседки зашли попроведать горемышную вдову.  Лежит она стонет да заливается слезами. Её нетрудно было понять.


                ГЛАВА 9.

Раскулачивание закончилось, но отголоски его остались: стали отбирать у жителей «лишний» скот. Лошадей забрали в общий колхозный табун у всех. Коров оставили только многодетным семьям, а остальным – одну на две семьи. Старикам Пановым, Агафье с Исааком, корову оставили, но прикрепили к ним ещё одну семью – стариков Сюткиных. Доить должны были по очереди, через день. Но т. к. Харитинья Карповна была инвалид, корову держали у себя Пановы. Доила всегда Агафья и через день сама же и относила весь удой соседям. Харитинья Карповна по доброте своей  часть молока возвращала:
- Вы ходите за коровушкой, ты доишь, Анисимовна, да и девочка у вас, бери. А нам хватает.
 Анисимовна с благодарностью  брала и целиком передавала это молочко Запеваловым для Парунюшки с Васей.
Лошадь у Исаака по-прежнему не трогали.
Люди не пришли ещё в себя от этих передряг с раскулачиванием – нагрянула  новая, не меньшая, беда, и пришла она с той стороны, откуда её не ждали. В  самую средину лета, вскоре после Петрова Дня, когда в огородах и на полях всё цвело и благоухало, обещая хороший, богатый урожай, в это самое время  «напал червь». Маленькие, чуть больше вершка, зелёные червяки. Шли они сплошной плотной стеной. Очень быстро и с таким шумом, что страшно было смотреть на это зрелище. Ещё страшнее было видеть, как после него оставалась совершенно голая чёрная земля. Людей охватила настоящая паника. Не знали, куда броситься, что спасать: даже, если всем миром пойти на поля.  Что можно было сделать голыми руками с таким нашествием на огромном пространстве?  В своих огородах не успевали справиться, где уж там в поле!
Страх обуял народ. Страх перед грядущим голодом. Страх перед всеобщим   людским мором. Однако, Агафья Анисимовна не растерялась. Едва тревожный слух достиг ушей этой беспокойной старухи, она тут же отправила Исаака верхом на Гнедке в направлении Пихтового.
- Скачи прямо к Варе, разузнай всё  досконально и сразу же рысью домой, - напутствовала она старика, - не рассиживайся, - крикнула уже вслед. Сама сейчас же встала перед божницей и начала горячо молиться:
- Огради мя, Господи, силою  Честнаго и Животворящаго Твоего Креста, и  сохрани мя от всякого зла.- Закончив Молитву, Агафья зашла к брату со снохой поговорить. Но  не успела и зайти к ним в избу, прибежал с улицы Вася с криком:
- Дядя Исаак вернулся!
- Охти мнеченьки, - всполошилась Агафья и выскочила навстречу старику. Тот уже спешился и подхрамывал ко крыльцу.
- Чё тако? Пошто так рано вернулся?
- Дак не доскакал я до Вари. Беда-то уж совсем рядом, обочь нас.
 Вышли из избы Аггей с Маврой, и теперь уже ко всем обращаясь, Исаак с дрожью в голосе продолжал:
- Не приведи, Восподь. Век прожил – не видывал такой напасти. Токма переехал мостик через Пашин лог, у меня Гнедко захрапал  да -  на дыбы. Тут и я, наперёд услыхал шум, бытьто Этагол в разлив шумит. А Гнедко всё фыркат и вперёд не идёт, за малость меня не сбросил с седла. Мотрю, а из-за поворота-то, в аккурат от мысочка пашинского -  туча чёрная по земле-то. Тут уж я смекнул, в чём дело, да и завернул Гнедка-то назадь. Как доскакал до своих ворот, не помню. Шибко скоро идут. Вот-вот у нас будут. В подслеповатых глазах старика  стоял такой ужас, словно он только что ускакал не от «тучи» червей, а от бандитской лавины с саблями наперевес. Постепенно Исаака окружило  с десяток соседей, однако, Агафьи среди них уже не было. Она незаметно ушла в амбар и быстренько стала переодеваться в то, что заранее приготовила. Такова уж была Агафья Анисимовна: не позволяла она застать себя врасплох. Через несколько минут она вышла к удивлённым соседям, всё ещё со страхом  слушавшим Исаака. На Агафье были надеты мужнины тяжовые штаны, натянутые поверх голенищ обувки, его же холщовая рубаха с заправленными в верхонки рукавами. Голова и шея туго замотаны платком. В другое время да её старые махоушинские соседки, покатились бы со смеху, увидав Агафью в таком наряде, приняв за очередное её чудачество. Но не сейчас. Увидев Агафью Анисимовну в таком  одеянии, все поняли: соседка приготовилась встречать надвигавшуюся напасть. Бабёнки сразу же побежали по домам с готовностью последовать её примеру. А Агафья, не обращая внимания на стоявших ещё здесь посторонних мужиков-соседей, перекрестилась, сняв верхонку с правой руки, поклонилась своему старику и брату со снохой:
- Благословите меня, ради Христа. За Танюшкой присмотрите, - обратилась она к  Мавре Ивановне.
- Помогай тебе Бог, - ответила та.
- Бог благословит, - отозвались и Аггей с Исааком.
Агафья направилась к заднему пряслу огорода, осмотрела его. Шума пока ещё слышно не было.
- Аггей, - позвала она брата, - иди суды с лопатой. Да принеси ведро пыхалки. – Она не стала  звать Исаака, зная, что Аггей, здоровый мужик, всё равно не позволит тому идти на помощь. Исаак, почти бегом, похромал к амбару, насыпал из кадушки полное ведро пыхалки, подал его шурину. Аггей прихватил лопату, и оба  поспешили к воротчикам, к огороду. Здесь Аггей велел остаться Исааку, сам пошёл к сестре.
Агафья ещё издали крикнула брату: « Перелезай через прясло!»
Аггей давно догадался, что задумала сестра. Подойдя, он поставил ведро, перебросил за прясло лопату и сам перепрыгнул за огород.
- Вот тут, Аггеюшка, вдоль всего прясла копай канавку. – Сама она стала со стороны огорода, возле этого же прясла, рассыпать известь.
- Благодарю Тя, Господи, чё не дал мне сотворить глупость. - Ещё весной она увидела, что известь в кадке распустилась, видимо от времени или от неправильного хранения. Не раз говорила Исааку, что «извёска пропала, надо выбросить». А он так и не собрался выполнить её приказание. Теперь она была рада этому: надеялась, что  «черви не полезут через извёску».
Скоро они услышали шум. Трудно было понять: шумит ли это река в половодье, неся в своём потоке лёд, камни, смытые с крайнего берега поломанные деревья, или это в сильную бурю расшумелся лес.
По  спине Агафьи побежали мурашки. Оба с братом они перекрестились и в тот же миг увидели, как что-то тёмное, живое приближается к ним. Казалось, сама земля пришла в движение и стремительно сползает откуда-то с высоты прямо на них. «Боже, милостив буди мне грешному», - прошептал потрясённый Аггей. – «Прав был Исаак: за всю жись вряд ли кто-либо видел таку беду. Не доводилось и мне»,- и он поднял лопату, готовый снести голову любому врагу. Но тут враг был внизу, у него под ногами. Черви уже пытались облепить его обутки, но запах дёгтя отталкивал их, и они, скатываясь с ног Аггея, ползли и сваливались кучей в канаву, где тот и прихлопывал их лопатой, топтал ногами. Там, где не мог достать Аггей, черви, перебираясь через канаву, двигались дальше, на сторону Агафьи. Но и здесь они натыкались на преграду. Пыхалка, как и канава, в какой-то мере затормаживала их движение. А Агафья, забыв о своих больных ногах, о «скрипучих» коленях, бегала вдоль прясла от звена к звену и с ожесточением топтала, топтала, топтала эту нечисть.
Сколько прошло времени, ни брат, ни сестра не знали. Их обоих уже тошнило, рябило в глазах, под ногами противно чавкало. Но остановиться было нельзя – нашествие продолжалось. От усталости Агафья хваталась за изгородь, порой почти повисала на ней, не переставая работать ногами. Уйти «с поста» не могли ни тот, ни другой. Ближе к вечеру Мавра принесла им по ломтю хлеба, Аггею – молока, Агафье – квасу. Из своих рук покормила и попоила обоих. А уже почти в сумерки им подошла помощь: вернулся с работы Сашка Сюткин, и вместе с отцом поспешили к соседям на выручку. Василия тоже весь день не было дома – уезжал по делам в Куяган. Что могла сделать Харитинья Карповна  - калека? Она скорбно смотрела в окно и оплакивала свой, на её глазах  погибающий огород. Встретила мужа и сына почти без чувств, вся в слезах, и только вяло махнула рукой в сторону огорода. Мужики выскочили во двор и, увидев всё, ахнули.
- Хорошо спахали, - покачал головой старик.
- Да и прикатали неплохо, язви их, - отозвался сын.
Постояли, почесав затылки, и Сашка, смачно сплюнув, махнул рукой:
- Тут уж ничё не сделашь, позно. Пойду хоть соседям малость подмогну, ишь, как бедны убиваются. Василий поддержал сына, и оба побежали к Пановым. В руках одного лопата, у другого – метла.
Изнемогая от усталости, ни сестра, ни брат не стали ни о чём говорить с прибежавшими, только Аггей махнул рукой в сторону реки. Мужики прямо по огороду кинулись туда. Часть движущейся лавины со страшным шумом ползла теперь вдоль огорода, вклиниваясь и на посадки, оставляя за собой чёрную влажную полосу. Сашка, зло выругавшись, бросил лопату на эту колышащуюся массу и, ни слова не сказав, поскакал, как сохатый, обратно в свой двор. Забежав в сарай, схватил жестяную банку с карболкой – и назад.
- Я их счас угошшу, едрёна шишь! – и парень начал плескать на крайний ряд картошки и дальше, на концы грядок, до самого конца ухоженного хозяйкой огорода. Когда совсем стемнело, Сашка пристроил на амбар фонарь «летучая мышь», и при слабом его освещении борьба с нечистью продолжалась.
Двое суток без сна, еды и передыха сражались сестра и брат. По вечерам до поздней ночи помогали им и соседи. Василий уходил пораньше – с ног валился. А Сашка до самых петухов не оставлял соседей.
На третьи сутки борьба была закончена. Просочившаяся часть  «погани», как назвала Агафья, дошла до Этагола и, видно, сгинула в реке.
Видя, что борьба подходит к концу, Исаак жарко натопил баню, Мавра вволю наносила воды.
Агафья, еле живая, доплелась до крылечка, с помощью Мавры  сбросила всю одежду с себя и тут же легла на травку.
  Мавра Ивановна помогла золовушке помыться, сама и попарила её, проводила в избу.
- Ись не буду. Брось  мине, Ивановна, чё на пол, лопатинку каку нето,- попросила она сноху.  Залезать на печь, на свою постель, Агафья была не в силах.
Когда  перемылись и перепарились в баньке все мужики, Исаак сжёг в каменке всю одёжку и обутки Агафьи и Аггея.


                ******************


Долго, очень долго не могли люди забыть минувшее бедствие. Да и как было забыть такое, особенно тем, у кого перед глазами стояли почерневшие пустые огороды.
- Это, пожалуй, похуже комунии, хуже раскулачивания, - говорили одни.
- Да какой там? Хуже Гражданской, - сокрушались другие.- В те разы людишки всё-таки гоношились мало-мало, а счас кого же делать-то, кого ждать?
- Все помрём, яко мухи, - вторил им Ивойла Боровиков.
 У них огород, хотя и наполовину только пострадал, а всё равно многого лишились. Часть только успели спасти Максимовна с детьми. Их семья до сих пор «не зашла в колхоз», единоличниками были, потому было кому бороться с напастью. Однако начисто были уничтожены полоски ржи, овса и проса, что были посеяны в ложбине Пашина лога. Из-за этого  дед Ивойла слёг в постель, захворал. Неделю не ел, не пил, даже Богу молился лёжа, про себя. А когда встал, первым делом пошёл на Этагол, прихватив с собой чистую рубаху, штаны, кусок дома сваренного мыла и клок ветоши – пошёл мыться. Этот старик никогда не бывал в бане, и только единственный раз в год, в Преображение Господне, мылся в реке. Голову и бороду он тоже не брил: жил «с теми волосами, с которыми на свет появился». На голове волосы подстригал «под горшок».
Вернувшись с реки, Ивойла съел краюшку хлеба, выпил жбан квасу и удалился в «моленную боковушку» на всю ночь. Утром, выйдя из «моленной», старик высказал наболевшее:
- Вот он как Восподь-то наказыват. Токмо пошто всех подноготно? Антихристов – их однех надо карать-то. А праведные-то люди пошто страдают? Боже, милостив буди мне грешному.
Старые люди не могли смириться с тем, что «не успели  появиться Советы», как «порушили» церковь: сняли кресты, вынесли все иконы, более того – открыли в святом храме клуб. И хотя сам Ивойла никогда не бывал в церкви, он был старовером, кержаком, и молился только в своём «моленном» доме – соборе,  тем не менее, он вместе со всеми верующими был возмущён этим кощунством.
Лютовала по этому поводу и Агафья Анисимовна. Она постоянно посылала Исаака к старому учителю, Леонтию Матвеевичу Яркову, который  жил в центре Тоурака рядом с церковью. Исаак и с Махоушки часто ходил к нему «узнать новности». Но там было ближе, а отсюда, из Этагола, старику было тяжело ходить, однако, ослушаться Агафью, он не смел. Другое дело – всегда ли он доходил до Леонтия Матвеевича, пока известно было только ему одному. Но он неизменно, возвращаясь, всякий раз докладывал:
- Дак вот, старуха, Левонтий Матвеич-то говорит, чё Советам неминуемо скоро конец придёт. Недолго им жить осталось.
Старуха знала, Исаак любил приврать, добавлять от себя, но уж очень она ненавидела  Советы и, принимая желаемое за действительное, она слушала Исаака и не надолго, но успокаивалась. Однако сообщения Исаака из раза в раз повторялись: кроме неизменного «Советам неминуемо конец», ничего не добавлялось, и Агафья, вероятно, в чём-то усомнилась. Однажды, в Успение Пресвятой  Богородицы, Аггей с Маврой изъявили желание навестить Варвару. Исаак запряг им Гнедка опять в ходок с коробком, и они, забрав всех троих детей, уехали. Агафья, недолго думая, решила проверить Исаака.
- Старик, а не сходить ли тебе сёдни к Леонтию Матвеичу?  А? Давненько не был.
 Исаак даже обрадовался: ему не хотелось оставаться дома один на один с Агафьей, побаивался он её. Быстренько собравшись, надел он «выходну» для этого случая, рубаху, взял костыль и, не оглядываясь, пошагал к мосту. Агафья, чуть подождав, направилась за ним.
Старик перешёл по мосту и вместо того, чтобы пойти прямо по дороге, свернул вправо, зашёл в лесок и преспокойно улёгся  на траву.
Агафья ещё немного постояла, наслаждаясь мстительной мыслью: «Ну, каналья, сёдни ты у меня получишь сполна!» – отправилась восвояси.
Дома она долго ходила по огороду, радуясь тому, что сумели-таки они с братом отстоять огородик - всё растёт хорошо. Отметила и добрых соседей, пожалела, что у них-то погибло всё.
- Ну, да слава те, Господи, у меня всего нарастёт, поделюсь непременно. Всем хватит.-  Она дошла до того прясла, где они с Аггеем двое суток  «стояли насмерть». Её опять чуть не стошнило.
- Милостивый Господь, да откуда  срасть-то така была? Кто же иё спослал на нас?.. Уж не спроста же ето было, - задумалась  старуха и, не найдя ответа,  пошла к выходу из огорода. Она вдруг вспомнила про Исаака и рассмеялась:
- Поди, уж выспался, домой пришёл. Чё же он сёдни соврёт про Леонтия-то Матвеича? Ну, погодь. Сёдни я над тобой высплюсь. Давненько я не отучивала тебя от вранья-то.
Но не суждено было сегодня Агафье осуществить свою месть над Исааком. А Исааку, наоборот, повезло.  Не успела старуха сесть на крыльцо, как прямо через прясло в ограду запрыгнул парень. Агафья сразу-то и не узнала его. Когда тот подошёл ближе, она рассмотрела – Васька Акулов.
«Живут далеко, у молзавода, - промелькнуло у Агафьи в голове, - кого ему тут надо?»
  Васька подошёл, поздоровался.
- Вы Панова Агафья? – спросил он, не называя отчества.
- Я Агафья Панова.  А ты хто такой?
 Она отлично знала, кто он такой , и всю семью их знала, а спросила так, чтоб покуражиться над парнем.
- Я Акулов… Василий, - ответил он серьёзно. Я счас служу исполнителем в сельсовете.
Исполнителями в те времена называли лиц, которые исполняли приказания работников сельского совета: кого-то позвать, кому-то что-то онести. Назначить на эту роль могли любого жителя.
- Исполни-и- и- телем? На сборне?- Агафья нарочно подчеркнула, что не признаёт никакого  Совета, а называет этот орган по старинке – сборней.
Василий не стал с ней спорить и протянул ей бумажку:
-  Вам повестка, прочитайте и распишитесь.
- А чё за повеска? Я ить не грамотна. Ни читать, ни расписываться не обучена.
- Ну, я Вам прочитаю, а Вы крестик поставите.
- Дак ить я одна тут, а ты говоришь: «вы». Кого ишшо тут видишь?
  Агафья нарочно тянула время, пыталась сбить парня с толку. Она давно знала, что «советчики» называют одного человека на «вы». «Уважительны шибко», - с пренебрежением думала она.
- «Уважаемая Агафья Анисимовна, Вы обязаны явиться в сельский совет для разговору 29 августа к 9-ти часам утра», - прочитал Василий и ткнул пальцем, где надо поставить роспись или крестик.
- А я крестик ставить не буду, - заартачилась она, -  вы сами убрали все крестики, я их не сымала, оне вам не нужны стали.
Исполнитель и на этот раз не стал спорить.
- Не будете  - не ставьте. Завтра и без крестика Вас привезут да ещё и штраф заплатите..
- Да нет уж, крестик-то я никоды не сыму, не дождётесь, - опять на своё повернула Агафья.
 Исполнитель пошёл, на сей раз, к воротам, вышел за ограду и ещё раз, уже с дороги, посоветовал:
- Вы лучше сами приезжайте. А то, если за Вами приедут оттуда, хуже будет.
- Ой, испужа-а-ал…
Исполнитель ушёл. Перед ним-то Агафья храбрилась, а теперь, когда осталась одна, задумалась. «И чё харахорилась? – осудила она себя. – Штоись не спросила, зачем зовут-то. Надо было всё выспросить. А теперь гадай вот. Отродясь нигде не бывовала, всё старик да старик в кажну дыру. А тут –   нате! «Агафья Анисимовна».  И чё понадобилась? «Для разговору!»,- передразнила кого-то,- Нужны мине ваши разговоры, как телеге пято колесо. Ну да, придёт брат – с им потолкуем».
 Агафья и про Исаака забыла, а тот, видно, и впрямь заспался. Пора бы прийти уж от Леонтия-то Матвеича. Агафья не знала, куда деть себя от беспокойства, и решила сходить к Харитинье Карповне. Поговорить с ней о пережитом и хоть немного утешить бедную старуху: у неё, у Агафьи, слава Богу, всё растёт хорошо в огороде, стало быть, и им будет, что поесть, поделится она с ними. Мужики-то её вон как помогали, спаси их Бог. Старухи так увлеклись, что Агафья засиделась чуть не до коров. Их теперь пастух гоняет далеко, в Кистайков лог, и возвращалось стадо поздно.  Выйдя от Сюткиных, Агафья увидела сидящего на крыльце Исаака. Закипела, было, у неё злость на старика, но она взяла себя в руки: не время сегодня затевать скандал, и Запеваловы вот-вот подъедут. Обговорить надо повестку-то. Потому Агафья и подошла к Исааку с миром. Она заведомо знала, что он начнёт сейчас врать – было время напридумывать – долго отлёживался на травке-то. Движением руки она остановила Исаака:
- Погодь, старик, про Леонтия Матвеича мы посля с тобой разберёмся, - всё-таки не могла она не намекнуть, что ей что-то известно. - Счас у нас другой разговор, посурьёзней будет.
Исаак, зная за собой неправоту, уже заёрзал, было, как всегда, но к его счастью, подъехал Аггей. Старик проворно встал, пошёл отпирать ворота. Поковыляла вслед за ним и Агафья, переваливаясь с боку на бок, как гусыня: после «червивой оказии» ноги у неё совсем разболелись. Немного «опнулись»: расспросы о том, удачно ли съездили, что видели по дороге, как там Варенька, все ли живы, здоровы. Приехавшие охотно ответили на все вопросы, передали поклоны от вей семьи Пьянковых, и Мавра понесла домой укладывать спящую Парунюшку. Вася с Танюшкой продолжали прыгать вокруг стариков, наперебой передавая свои впечатления. Наконец, всё успокоилось. Мавра подоила коровушку, процедила молочко – сегодня весь удой оставался у них. Агафья поделила его со снохой и прибрала своё. Мужики управились со скотиной. Теперь её немного было: корова,  нынешний бычок и Гнедко. Поужинали, собрались все на половине Аггея. И Агафья, наконец, рассказала о визите исполнителя с повесткой. Все помолчали, обдумывая, что бы это могло  означать. Как всегда, первым не вытерпел Исаак, высказывая своё «разумение»:
 -  Я так кумекаю: кто-то всё ж таки сболтнул про нашу менову с Иваном, кому-то ето  - кость в горле. Агафья и сама об этом подумала, ещё там, у Сюткиных. «Но пошто её, Агафью,  призывают к ответу», - лихорадочно думала она. – «Вить всегда Исаак ходит по всем делам», - всё больше тревожилась старуха.- «Она и двери-то никогда не отворяла в ету сборню».
Наконец, заговорил Аггей.
- Я вот как думаю, Аганя: бояться тебе неча. Ты никого не убила, не ограбила, и не стоит мучить себя догадками. Давайте все ложиться спать, а поутру все трое и поедем, раз надо. Ну, не зарестуют же тебя. С умом  и праведно говорить ты умеешь. Я думаю, всё образуется. А теперь – давайте по местам. Утро вечера  мудренее, - добавил он и первым пошёл спать.   
             
Утром, как и договорились, Агафья с Исааком и  Аггей Анисимович поехали в сельский Совет. Размещался он  в каком-то старинном доме, Агафья не знала, кому  принадлежавшем. Здание старой сборни стояло неподалёку и было заперто на замок.
Во дворе сельсовета толпилась кучка людей, о чем-то споривших.
Исаак подъехал прямо к коновязи, слез с облучка и привязал лошадь. Агафья с братом пошли сразу к двери. Навстречу им выбежал вчерашний исполнитель, едва не сбив их с ног.
- А!  Агафья Панова!  Вот хорошо, что Вы сами явились, а меня сызнова за Вами послали. Вот  суды проходите, в енту дверь.
- А Вы куда, товарищ, остановил он Аггея Анисимовича, видя, что тот намеревается войти вслед  за Агафьей.
- А я с ней.
- Енто брат мой, почти  в один голос с Аггеем сказала Агафья.
- А брата-то зачем? Его никто не вызывал. Аль Вы сразу со свидетелем? - почти с  издёвочкой, как показалось Агафье, добавил Акулов.
А мне свидетель без надобности,- огрызнулась Агафья. Ей стало, как бы, не по себе. Она ещё что-то хотела добавить, но дверь распахнулась, и высокий худощавый мужчина в гимнастёрке с ремнём через плечо строго произнёс:
- Что тут происходит?  Кто эти люди? – обратился он к Акулову.
- А енто вызванная Панова Агафья и ейный  брат, чуть не заикаясь, добавил он. Васька хотел ещё что-то сказать, но человек в гимнастёрке махнул ему рукой:
- Хорошо, иди.
- Проходите, - кивнул он Агафье, а Аггею велел подождать:
- Понадобитесь - пригласим.
За столом сидела женщина, тоже не знакомая Агафье.
Мужчина сел за другой стол и жестом пригласил садиться посетительницу.
- Ну что, Агафья,-  заглянув в бумажку на столе,-  Анисимовна,- добавил он.- Как часто Вы бываете на мельнице?
Агафья даже хохотнула:
- А зачем мне там бывать? На мельнице-то? Чё я там забыла?
- Ну, как? Разве Вы зерно не мелете? Без муки обходитесь?
- Пошто без муки? Агафья поняла, что никакой меновой с Токаревыми  тут и не пахнет, осмелела. Хотя и шевельнулась, было, у неё мысль, не хитрит ли он, но она тут же отогнала её от себя и ещё смелее продолжала:
- Мелем, зерно не жуём, дак у меня ишо  старик есть…живой пока.  Пошто жа я сама-то  буду с мешками  вошкаться? Я и дорогу-то  туды не знаю. Вот удумали,- опять хохотнула она.
- Как же Вы дорогу туда не знаете?- перебил её мужчина.-  А нам стало известно, что не далее, как на прошлой неделе Вы у мельника Комова бус покупали. Забыли  что ли? Так вспоминайте.
- А неча мине  припоминать. Сказала ить, чё не бывовала я ни на какой мельнице и Комова никакого в глаза не видывала... И  хто ето  тебя надоумил  на эдакое? – она начинала уже злиться. «Вроде дорогу никому не переходила, злобных людишек тоже нету:  со всеми суседками в ладу живу. Так хто жа ето мог на меня наклепать?» – не слушая сидящего перед ней человека, вслух размышляла Агафья.
Женщина за столом,  ни разу не взглянув на старуху, всё что- то писала и писала. Мужик, откинувшись на спинку стула, колюче глядел на Агафью и ждал, когда она выговорится.
Но Агафья  уже входила в свою роль  воительницы, встрепенулась, будто вспомнив что-то:
- Бус, говоришь, покупала? А я вот диву даюсь, на шиша он мине, бус–то етот? Не напомнишь ли, мил человек, с кем его едят-то? -  Опять хохотнула. - А мы ишо покамес с голоду не помирам и што ести не пухнем… И наперёд, даст Бог, не помрём: спасла я свой огородик. Вот ентими рученьками и  ноженьками (она потопала ногами)  спасла вон от какой нечисти поганой. Значитса, нам бус ваш не нужен, сами ешьте на здоровьице, - уже с явной издёвочкой произнесла Агафья и слегка склонила голову.
- Ну, довольно! – резко оборвал её следователь, - я долго слушал Вас. Ещё раз спрашиваю: когда и сколько Вы приобрели буса и сколько заплатили Комову?
-Хм,- хмыкнула Агафья,- слушал долго, ничё не понял. Я жа толком сказала: никогда ни у кого бус я не покупала. Я жа не корова, из буса болтушку ись не буду.
Следователь оживился:
Вот-вот, Агафья (опять посмотрел в бумажку ) Анисимовна, так Вы для коровки и купили бус-то. Понятно, с мукой дороговато  делать болтушку, а бус-то всё–таки подешевле.
- Тьфу ! – чуть не  плюнула на стол Агафья, - Кажись, мужик башковитый, а никого не понимашь. Городишь, чё попало – слушать муторно.
И поджав недовольно губы, старуха замолчала, всем своим видом показывая, что больше ей говорить не о чём.
Следователь развёл руками, встал.
 -Ну что ж, придётся Вас задержать.
- Куды ето задержать? – вскинулась Агафья и тоже поднялась?
- Да есть тут у нас один уголок, посидите денёк-другой, подумаете, а, может, и через часок что вспомните - постучите. Я ещё с Вами побеседую.
- Дак ты чё ето,  заарестовать хочешь? У меня жа девчушка маленька.
- Внучка что ли?
- Дочка… приёмна.
- Ну, ничего. Тем лучше: скорее вспомните. Вы ж не захотите дочку, хотя она и приёмная, долго держать одну.
- Ишь, на чё обнадеялся. Сказала - неча мине припоминать. И не жди.
- Да ждать-то Вам придётся. Не скажете здесь – повезём в Алтайское.
- Эко, напужал! Да хошь  в сам Бейск вези. От своих слов не отступлюсь и мнению свою не поменяю.
- Дежурный! – крикнул следователь. Вошел мужичонка маленький, щупленький. «Заморыш», - тут же отметила про себя Агафья.
Мужичонка взял, было, старуху за локоть.
- Не тронь! Сама доковыляю, показывай – куды.
- Да тут, недалёко,- смутился мужик.
Агафья вышла. Брат быстро подошёл, взял сестру за руку.
- Ну, слава те, Господи. Мы уж заждались.
Но конвойный тут же отстранил его: «Не положено!»
Только теперь Аггей Анисимович понял, что сестра арестована, и конвойный сопровождает её в каталажку… Он хотел, было, зайти к следователю, но передумал: он сам был без документов, жил у сестры на птичьих правах, к тому же ему было не известно, за что арестовали Агафью. Исаака он тоже не пустил: надо ехать домой и всё обмозговать.
Дома их встретила всполошившаяся Мавра, прибежала со слезами Танюшка:
- Где мама? Пошто вы иё оставили?
Исааку, пока он сидел  в ожидании на крыльце сельсовета, всё-таки удалось немного выведать у Васьки Акулова о том, зачем вызывали Агафью.
- Чё-то, быдто бы она купила на мельнице у мельника Комова. А его тожа анадысь посадили, гутарят мужики, чё Комов чё-то воровал и продавал. Вот и  пытают людишек, хто у его покупал, чтобыть засудить мужика. Всех свидетелев привозят туды, доржат, покамес не сознаются. Ну ить старухе-то в чём сознаваться? Она ить никуды не ходит, никого сама не покупат... Пошто иё заарестовали? – сокрушался старик.
- Ну, ежлив Агафья не брала, дак помытарят-помытарят да и отпустят,- высказал свою мысль Аггей,- я так кумекаю.
- Сумлеваюсь,- покачал головой  Исаак. - Она вить дюже настырна: нипочём не сознается, ежели не брала, а оне будут добиваться виновности мужика.
Присоединилась к ним и Мавра:
- Само собой, ежли не виновна, дак в чём сознаваться-то? Ну, да ладно, тут же спохватилась она. Чё тут долго балясничать? Надо чё-то приготовить ей поись да утром отвезти, а то вчерась весь день не емши. Аганя ить не станет ись из ихней-то чашки. Отвезу ей чашку с ложкой и кружку. Плохо, что она вот молоко не пьёт. Отвезти бы ей криночку молочка, а то всё квас да бадан.
- Не употреблят она молочко. В рот не берёт, -поддакнул Исаак.
Мавра Ивановна дала понять, что сама поедет с Исааком проведать золовушку.
Эта худенькая, небольшого ростика пожилая женщина была настолько подвижной, юркой, что невозможно было уследить за ней, когда она хлопотала по хозяйству. Ей не мешало и то, что с незапамятных времён она была, считай, с одним глазом: правый глаз полностью закрывало бельмо. Но Мавра, кажется, совсем не замечала этого. Она всё умела и всё могла. Всегда спокойная, со всеми добрая, отзывчивая, она, казалось, считала себя обязанной помогать всем и каждому. И сейчас в отсутствие золовки она металась из одной половины дома в другую: надо навести порядок и там и здесь, управиться по хозяйству, накормить свою семью, Исаака с Таней и приготовить  Аганюшке.
- Сколь же иё продоржат там,- с тревогой подумала Ивановна.
Агафью продержали в каталажке трое суток, и каждое утро Исаак готовился к выезду. Перво-наперво  прощупывал всю сбрую: не порвалась ли где шлея, надёжна ли подпруга, достаточно ли мягки гужи, крепка ли супонь. Потом подойдёт к ходку - обследует каждое колесо: не расшаталась ли где чека, принесёт из амбара ведёрко с дёгтем и смажет втулки, проверит курок. Убедившись, что всё в порядке, ведёт Гнедка запрягать. И тут он сначала поднимет каждую ногу лошади: не потерялась ли подкова, не потёрлась  ли спина под седёлком. В ходок обязательно положит хорошую охапку  с вечера приготовленной травы, прикроет её войлоком. Всё это проделывалось затем, чтобы не оконфузиться: «вить как-никак едет в центру». И ещё для Исаака Платоновича было не менее важным – показать шурину Аггею, какой он хозяйственный человек: знай наших, и мы не лыком шиты. Травку он бросит Гнедку похрумать, пока они будут на свиданке с Агафьей.
Ездили к ней по очереди Аггей с Маврой, Вася и Танюшка, ездили каждый день: Вася любил просто прокатиться  с дядей Исааком на облучке и подержать вожжи в своих руках, а Таня скучала по маме. Она боялась: одну маму в ямку закопали, а другую посадили в тюрьму. А как же она, Таня, будет совсем без мамы. Таня уже привыкла к этой маме и полюбила её. Вечером она молилась, читала по памяти «Отче наш», чтобы нехороший дядя отпустил маму домой.
Но маму все эти дни по два-три раза вызывали на допрос, и всякий раз следователь задавал одни и те же вопросы, добиваясь её показаний против мельника Комова.
Агафья стояла на своём: «Не бывовала на мельнице, никого у Комова не брала».
Оба начинали терять терпение. Следователь тыкал чуть не в нос Агафье бумаги, на которых были записаны показания других допрошенных, и стояли подписи или крестики.
- Вот глядите: добросовестные люди сразу поняли, что от них требуется, рассказали и расписались. И сразу же пошли по домам… А Вы упираетесь.
Агафья ещё более горячилась, готова была разорвать следователя на куски.
- Чё ты мине суёшь в глаза енти гумашки,  быдто я кого в их вижу, я грамоте не училась, а чё другие тут баяли, мине до их дела нет. У меня своя голова на плечах, и напраслину на человека я сказывать не буду.
- Вы, Агафья...
- А ты миня не выкай, - перебила его Агафья. - Я тут одна (и для убедительности она повела рукой и оглянулась) -  Мине ентот мужик ни кум ни сват, а всё  едино поклёп на его я делать не стану. И боле  мине неча говорить, веди назадь в каталажку.
Неизвестно, что хотел следователь сказать, когда его Агафья  прервала, а в конце последнего монолога подследственной он вдруг опять спокойно  спросил:
- А, может, есть ещё какая-нибудь Агафья Панова? Здесь ведь много однофамильцев.
- Однофамильцев-то много,- ответила Агафья тоже  вполне миролюбиво, - да вот Агафья-то под ентой фамильей я одна.
- Да ну-у! Село ведь большое, как знать?
- Да знаю - одна.
На секунду она задумалась. Следователь заметил это.
- Ну что, кого-то вспомнили?
- Да есть одна Панова, но иё кличут не Агафьей. Агапея она. А величают-то как ту Агафью, котора у тебя записана?
- Да нет тут отчества. Агафья и всё. Он явно обрадовался: надоело возиться с этой ершистой старухой, больно остра на язык.
- Адрес… Где она живёт - знаете?
- Дак как не знать? Кума она моя. В Этаголе же и проживат. В аккурат недалече от мельницы-то. Она-то вот подходяшше, она в колья и в мелья сама – одна живёт дак. Но она ить не Агафья, Агапея она.
Но следователь уже не слушал размышление Агафьи, он уже вызвал исполнителя и отправил за Агапеей.
В ожидании исполнителя Агафье разрешили побыть на улице. Она присела на бревно, лежавшее у крыльца. Здесь-то  к ней и подошли Мавра Ивановна с Таней, приехавшие в очередной раз навестить её. Агафья поведала снохе о последнем разговоре со следователем. Сноха  обрадовалась: если твоя кума признается, тебя, Аганя, отпустят.
Исполнитель вернулся. Это был уже другой мужик. Акулов, видимо,  отслужил свой срок, и назначили другого. Его Агафья не знала.
Вместе с мужиком пришла Агапея. Увидев Агафью, она очень удивилась: слыханное ли дело  - сама Агафья Анисимовна -  и здесь?!
- Уж не случилось ли чё с Исааком,- подумала Агапея,- и решительно направилась к куме. Но мужик, сопровождавший её, подтолкнул на крылечко:
- Не положено! Суды, в енту дверь.
Агапея, оробев, вошла в знакомую уже нам комнату. Молча поклонилась мужчине в гимнастёрке, мельком взглянула на женщину за столом у окна.
Следователь рукой показал вошедшей на стул, оглядев её с ног до головы и отметив про себя: кажется, эта будет посговорчивей. Хотел, было, сразу пригласить и Агафью, но передумал:
- Черт её знает, что может выкинуть та строптивая старуха, решил он и начал задавать уже порядком надоевшие уму вопросы.
- Так, значит, приступим. Назовите себя: как Вас зовут, где проживаете?
И пока посетительница думала, что и как говорить, он подосадовал на себя: «Черт(он второй раз упомянул черта) -  эта, кажется, попроще, а я вроде как тушуюсь перед ней. Чертова (опять!) баба в печёнке сидит (это подумалось уже в адрес той, первой Агафьи) .
- Агапея я, Панова… Григорьевна. Живу в Этаголе.
- Кто ещё с Вами проживает?
- Дак одна, как перст.
- Кто же Вам помогает: в магазин сходить, на мельницу, к примеру?
- Сама. Всё сама, попросить некого.
- И пшеничку сами мелете? Ведь тяжело, небось, с мешками-то возиться?
- Да каки там мешки? В торбочку сыпну да и отнесу. Спаси Христос Митрофана, он и помаленьку берётся смолоть. С понятием мужик, добрый.
- Да, с добрыми-то  людями (он нарочно произнёс  так это слово, чтобы расположить к себе простоватую старуху) легче жить. Да, может, и бусу кой-когда подкинет Митрофан-то - это кто же, Комов что ли?
- Он, он - Комов, дай ему Бог здоровья. Аногдась  сыпнул мине с пригоршни бусу.
- Как, просто сыпнул и всё? А, может, Вы всё-таки сколько-то и сунули  ему: ведь  нельзя же так-то?
- Да нет, в ентот раз шибко маленечко было, дак он ничё не взял.
- А был и другой раз? Поболе сыпал?
Следователь, обрадованный тем, что маленькая хитрость ему сегодня удалась, так и вкручивал просторечные словечки, вызывая на откровенность простодушную старушку. - Может, и шкалик самогоночки когда плеснёте  Митрофану-то? А?
- Да ну-у, кака самогоночка? Не из ча мине гнать иё. Так иной раз загляну - он сыпнет с фунтик бусу, а я иму незаметно алтын и положу, а то и гривенник.
- Да-а, давнишняя, я вижу, дружба у Вас с Комовым. Алтына-то ведь давненько уже нет в ходу.
- Да, давненько мы с им якшамся. Почитай все его детки через мою купель прошли.
Агапея Григорьевна слыла в своё время кержацким попом, имела свою купель, и все староверы своих младенцев крестили непременно у неё. Часто Агапея Григорьевна приходила со своей купелью к роженице и крестила на дому. Вои и детей Митрофана Комова крестила она.
Агапее шибко приглянулся                человек, сидящий «супротив неё»  и так мирно беседующий с ней. «Видать, грамотный мужичок, а какой простой, душевный», - думала она и хотела ещё что-то рассказать, но «мужичок» перебил её:
- Ну, хорошо, хорошо, Агапея Григорьевна, Вы нам очень помогли.
- Дежурный! – крикнул он, прямо не открывая дверь.
Тотчас в дверь просунулась голова того мужика, что доставил сюда  Агапею.
- Пригласи задержанную Агафью Панову.
Агапея вздрогнула:  «задержанную»? – пронеслось у неё в голове. - Больше она ни о чём не успела подумать – вошла Агафья. Мавра только что говорила ей, что долго держат Агапею, видно, тоже не сознаётся. Тогда Агафье ещё придётся сидеть.
Едва Агафья вошла, следователь заговорил:
- Так вот, Агафья Анисимовна, кума-то Ваша сговорчивее Вас оказалась: ни нас, ни себя долго не мучила, напротив, много интересного рассказала. Да и Вас выручила. Молодец.
Он взял со стола лист бумаги, где было записано всё, о чём говорила Агапея, прочитал вслух и дал карандаш:
- Распишитесь или поставьте крестик.
Агапея поставила «П».
- Меня так учил Митрофан,- пояснила она,- говорит, поставь ворота.
- Вот и научил на свою голову, - не утерпела Агафья.
- Вы свободны, идите.
Но  Агапея  ждала Агафью.
- И Вы тоже можете ехать домой, - обратился следователь к Агафье. - Извините, что зря Вас побеспокоили, но Вы сами виноваты. Назвали бы вот её (он кивнул на Агапею) и давно бы дома были, а то загостились  у нас.
- А я знала ли чё ли, чё для тебя Агафья и Агапея - всё едино, - ещё напоследок огрызнулась старуха и, не замечая куму, направилась к выходу.
- А Вы молодец,- крикнул следователь вслед: не наговорили напраслину.
Агафья обернулась:  «Да уж не то, что другие, - злой взгляд в сторону кумы, - здря не возведу напраслину на человека.
Выйдя на улицу, Агафья ещё шмыгнула в каталажку, забрала свою посуду. Оставшийся кусок хлеба оставила на столе. Она не предложила Агапее поехать с  ними: шагай пешочком (злорадно подумала она) помозгуй, чё налякала языком.
Дома Агафья долго ещё возмущалась тем, что Агапея много лишнего наговорила:
- Ну чё было старо-то ворошить? Вишь ли крестила евоных детей! Ну, крестила и чё с того? Кому ето ноне надоть? Фу-унтик он ей сунул, - передразнила она куму, - да уж, чует моё сердце, не фунтиком здеся пахнет. Сколь годков  кормилась возле человека да его же и обгадила. Упекут старика таперича, где Макар телят не пас.
- Да ладно, Аганя, угомонись, будя. Ты-то ить ничё не наболтала на мужика, - постарался успокоить сестру Аггей. Надо жить дале. Скоро огород убирать. А там - чё Бог даст. Агафья видела, что брата что-то беспокоит, смурной он какой-то, но расспрашивать не стала. Не любила она лезть в душу человеку: придёт время- сам откроется.


                **********************************

               
 Прошла неделя  после злополучного заточения Агафьи. Она уже успокоилась, опять не вылазит из огорода. Из-за этого Комова, будь он не ладен, она даже про Исаака забыла, так и не наказала его за очередное враньё. Ну, да Бог с ним, всё равно ведь рано или поздно он своё получит. Тем более, не  хотела Агафья устраивать  экзекуцию при брате.
Поговорили как-то вечером, не навестить ли Вареньку, давненько Агафья-то её не видела, да и сны какие-то нехорошие снятся. Но отложили на недельку. Съездить надо за груздями – самое время. Тоды и к Вареньке можно поехать.
Но за груздочками съездить не удалось: как гром с ясного неба, свалилось на них страшное известие. Уже поздно вечером, хотели, было, спать лечь, чтоб утречком пораньше за грибами-то, Мавра выглянула в окошко и испуганно крикнула:
- Ой, батюшки! Никак к нам верховой! Кажись, Китанька…
- Неужто беда кака у Вареньки? - подошёл к ней Аггей, и оба выскочили на улицу.
Верховой уже спешился и привязывал коня. Аггей разглядел первым - парень чужой, не Кит. «Слава те, Господи, не Кит», - мелькнуло  молнией в голове у каждого. Парень быстро подбежал к ним:
 - Мне бы тётку Агафью  аль дядю Исаака. Я от Пьянковых.
- Говори,- оба в голос выдохнули Аггей с Маврой. - Мы одна семья. Чё у их?
- Кит умер, - выпалил парень.
- Вот те раз. Дак мы ить совсем недавно  были у их - жив, здоров был.
Мавра тем временем сбегала уже к Агафье по внутреннему ходу: с улицы-то они уже заложили дверь на засов. Старики выбежали оба.
- Охти мнеченьки, - заголосила Агафья, - дак чё же приключилось-то?
- Дак помер и всё,-  смутился парень. - Вовсе не хворал, а взял и помер. Ну, я поеду, - заторопился он.
- Погодь, паря, - остановил его Аггей. - Надо нам определиться, как туды попасть, все-то мы враз не смогём.
Поговорили меж собой, посоветовались и остановились на том, что Агафья с Маврой и Вася поедут прямо сейчас, а за остальными кого-нибудь пошлют утром.
Мужики быстренько приготовили Гнедка, бабы собрали кое-что и  уселись в коробок. Васю на сей раз  на облучок не посадили: ещё заснёт и свалится.
- Ты, паря, шибко-то не скачи, не оставляй старух однех: мало ли чё, ночь уже, - напутствовал парня дед Исаак. Ты чей будешь-то? – только сейчас догадался он узнать, кто же привёз им эту страшную весть.
- Оглезнев… Мишка! – уже с дороги донёсся ответ.
Подъезжая к домику Варвары, женщины увидели в ограде кучку людей, переговаривающихся вполголоса.
- Ни за что порешили парня, - донёсся до Агафьи мужской голос.
- И так был Богом обижен.
- Ходют вечор, как в воду опушшены, - услышала Агафья теперь уже женский голос, - совестно, поди, шарам-то. - И снова первый голос:
- Да и все-то хороши - могли бы остановить, дак никто даже не приподнял свой зад, - мужик зло сплюнул и умолк. Голоса затихли: все увидели входящих женщин.
- Милостивый Господь, - пронеслось в голове Агафьи. - Кажись, убили Кита-то. - И она поспешила в избу. За ней пошла Мавра, ведя за руку сына.
На крыльцо выскочила Нюра и  со слезами бросилась на шею тётке Агафье, потом обняла тётку Мавру, поцеловала Васю,  и все исчезли в сенках.
- Мамочке шибко худо, - поспешно шепнула Нюра тёткам.
В комнате, и без того тесной, некуда было наступить: соседки пришли поддержать в горе Анисимовну. В воздухе густо висел запах ладана. Покойный лежал уже в домовине, накрытый отбеленным холстом с медным распятьем на груди. От едва теплившихся свечей и кадящей лампады в комнатке стоял сизый удушливый туман. У изголовья, склонившись к распятью, почти касаясь его, сидела убитая горем мать. Рядом, с лестовкой в левой руке, стояла знакомая уже нам Агапея Григорьевна.
На вошедших никто не обратил внимания. Несчастная мать даже не подняла головы: читалась заупокойная молитва.
Агафья с Маврой и даже Васенька присоединились к молившимся.
Наконец, Агапея Григорьвна громким шёпотом произнесла:
- Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего, Кита, и даруй ему Царствие Небесное. Аминь. И все присутствующие, вместе с Агапеей, прошептав последние слова, сделали земной поклон. Моление закончилось.
Варвара Анисимовна, с трудом разгибая онемевшую спину, поднялась и подошла к приехавшим сестре и снохе, обняла Васеньку, поцеловала в пухленькую щёчку.
Люди потихоньку разошлись. Осталась только своя семья и на правах священнослужителя  - Агапея Григорьевна.
Немного всплакнули. Большого громкого плача не полагалось, вера кержаков не позволяла оплакивать тех, кого Господь прибрал, чтобы душа его скорее успокоилась. Надо радоваться и благодарить Господа, что он призвал его к себе. Лицо покойного тоже должно быть навсегда сокрыто от взора живых. Эти непреложные правила знали все в среде староверов, и никто не осмеливался запричитать, заплакать навзрыд, хотя душа, сердце разрывались от горя.
Распросив, где Аггеюшка с Исааком, приедут ли, Варя, тяжко вздохнув, начала рассказывать про Кита:
- Беда у меня такая, дорогие мои сестрица,  сношенька, о какой вы даже и подумать не могёте. Не своей смёртынькой помер сыночек-то мой. Грех, незамолимый грех на душеньку свою принял. И мине теперь до самой смёртыньки не отмолить его грех… Она долго молчала, потом посмотрела на всех по очереди, наконец, произнесла трудное для неё признание:
- Повесился он… Вот чё удумал…
Агафья всё это время державшая в голове пересуды людей, услышанные ею, когда они только что приехали и входили в ограду, решила, что племянника кто-то убил. И теперь, услыша от сестры такое, она вопросительно посмотрела сначала на сестру, потом на Агапею.
Варвара правильно поняла её немой вопрос.
-Да, Аганя, да, милая. Пришлось и мне грех на душу взять: не могла я допустить, чтоб моего сыночка, как татарина безродного зарыли за оградой (у неё  язык не повернулся сказать: как собаку). На коленях молила Агапеюшку помолиться за его грешного и дать позволение похоронить его по-человечески на кладбище. Спаси иё, Христос, согласилась.  Дай тебе Бог здоровья, до конца дней своих буду молиться за тебя, - поклонилась Варя Агапее.
Рано утром тот же Мишка Оглезнев был отправлен  на Гнедке за Исааком с Танюшкой и Аггеем с Парунюшкой.
Похоронили Кита Калиновича Пьянкова у самой изгороди, но всё-таки на кладбище, и ограде.
Поминки отвели, как положено. А когда все разошлись, Варя рассказала родным о том, что произошло:
- Собрание было колхозно: чё-то решали всем миром. И здесь на ентом собранье мужики посмеялись над Киточкой,  шибко обидели его. Чё-то было такое сказано, чё все громко захохотали. Киточка выскочил с собранья-то, схватил в сенцах оброть с гвоздя и побежал к реке. Мужики наржались, как мерины, и начали продолжать собранье. А коды закончили, стали расходиться, только тоды вспомнили: « А где Кит?». Кто-то видел, чё он с обротью побежал к Этаголу. Кинулись туды, да было позно. Он уже висел на ентой оброти на талине… Уже застылый.
- А я подумала, убили, коды услышала, как судачили в ограде люди, - сказала Агафья.
- Дак, итак убили, Аганя, убили словом, - подхватил брат.
- Оно, слово-то, иной раз шибче осинового кола бьёт, - высказал своё  «уразумение» и Исаак.
После паужна Аггей со своей семьёй поехали домой. Надо было по хозяйству  управиться да и дом без присмотра  на ночь оставлять не стоит: время ненадёжное. Уехал с ними и Исаак. Агафья с Таней задержались, чтобы побыть с сестрой. Она теперь осталась вдвоём с Нюрой. Полухерья давно уже работала в совхозе  «Степном»  дояркой. Всё лето стадо дойных коров  находилось на выпасах в Верхнем Этаголе. Там же на ферме и жили все доярки. Полухерью отпустили только на похороны брата, поэтому она тоже сразу, как отвели столы, уехала: утром рано надо на дойку.
Нюра с Таней ушли ночевать в кладовку, где Нюра спала с самой весны. Сёстры остались вдвоём. Теперь, когда тело усопшего было предано земле, можно было и поплакать вволю. 
Варя пожаловалась старшей сестре, что в своё время  не смогла настоять на своём: запретить сыну жениться на Насте Кагадьевой.
- Восподи, прости мою душу грешную, вить ета семья, что ни на есть мирская семья. Безбожники. Ни разу лоб не перекрестили. А Настя-то - фулиганка из фулиганок, отчаянней иё во всём Тоураке никого нет, не то, что здесь, в Пихтовом али в Этаголе. Отец - табашник, все зубы прокурил. Да чё там - хуже  ентой семьи в Тоураке нет, сама знашь. А вот поди ж ты, привёл, и всё тут. Ничё не могла сделать. Махнула рукой. Думала, итак Богом обижен - пусть уж. Молилась дённо и нощно, чтоб Бог простил ему. Так вить она чё? Шалава -  она и есть шалава, прости меня, Господи. Неделю прожила да и убежала. Я-то рада была, Китонька горевал. Тоды ишшо боялась за его… Тоды обошлось, дак вишь, коды беда-то всёж-таки догнала. Через иё, непутёвую, так и сгинул. Бабы вчерась сказывали, чё Санька Пушкарёв прозубоскалил про них с Настей-то, а мужики заржали, как мерины. Вот он и не выдержал, убежал… И уж никого не нашлось задержать, уговорить… А найдись бы хто добрый человек, догони да поговори с им поласковее… Вить он умишечком-то  был -  чисто дитё малое. Глядишь - сердчишко-то и охолонуло бы… живой бы остался… Не сыскалось никого, вздохнула Варя  и уж теперь заплакала горько, безутешно. Едва успокоила её Агафья.
Ещё два дня прожила у Вари сестра и поехала домой. Одна. Танюшку здесь оставила до приезда на девятый день.
В девятый день поехали рано утром. На этот раз Исаак запряг Гнедка в телегу: в коробке, на ходке, всем  вместе было бы тесно.
Народу собралось опять много. Стол был хороший, богатый: постарались Агафья с Маврой, наготовили дома всякой снеди. Привезли полный короб.
Полухерья опять приехала только помянуть, задержаться было некогда: некому подменить. Уезжая, попросила мать приехать к ней:
- Сама развеешься и посмотришь, как я там живу. Все поддержали старшую дочь Вари и уговорили последнюю поехать. Варя попросила Агафью отпустить Танюшку с ней:
- Одной как-то тоскливо.
Опять все с этим согласились, и Таня осталась у бабоньки Варвары, все остальные поехали домой.
Через два дня Варвара  сходила ещё на могилку сына, поговорила с ним, попрощалась и пополудни, собрав Таню, направилась к приёмному пункту, куда привозят молоко с фермы, где работает её дочь. Возчик уже поджидал Варвару по просьбе Полухерьи. Сдвинув потеснее пустые фляги, он освободил место поближе к передку, чтоб поменьше трясло  и  помог Варваре усесться поудобней. Таню она взяла к себе на колени. Дорога на ферму шла по увалу и была гладко укатанная, ровная. По обочине, вдоль всей дороги, теряя свой кипенно белый пух, рос  иван-чай, называемый на Алтае кипреем. Ближе к лесу он ещё алел неувядшими метёлками. Местами лес подходил так близко к дороге, что Варе приходилось придерживать ветки берёз, а иногда сосёнок, оберегая себя и Танюшку. Лес был таким нарядно-пёстрым, что невозможно было оторвать глаза. Золотом блестевшие на солнце берёзки перемежались с пурпурно-красными осинками, к зелёной сосёнке притулилась, склонив тяжёлые гроздья, рябинка. Таня то и дело восторгалась:
- Бабонька Варвара, смотри! Бабонька…Бабонька…
А  «бабонька» уже погрузилась в свои думы. Припомнилась ей давнишняя, вот такая же прекрасная осень. Они вдвоём с Калиной ездили в самое верховье Кистайкова лога. Попасть туда можно было только от них, из Пихтового. Этагольские так далеко никогда не заезжали. Потому здесь ягод и грибов было, хоть лопатой греби.
Поехали они каждый на своей лошадке. Под Калиной был Игренька, мерин немного с норовом. А Варе муж заседлал смирную кобылку – помесь с мелкорослой  монгольской породой. Ехали медленно, наслаждаясь такой же вот красотищей вокруг. Всякий раз, где можно было проехать рядом, Калинушка придерживал своего Игреньку, подъезжал к ней бок о бок и протягивал свою сильную, немного загрубевшую от работы руку.
- Варенька! Ты посмотри, какая красотища! А воздух-то, воздух какой духмяный. Дыши – не надышишься. А то вдруг приостановит Игреньку и скажет:
Давай, Варенька спешимся, пусть лошадки  попасутся, а мы с тобой поваляемся на травке. Смотри, чем не кошма? – и покажет рукой на мягкую зелёную лужайку у ручья, - и родничок бормочет рядом.
Варенька вся зардеется от его ласковых слов, от нежного прикосновения руки мужа.
- Ну чё ты, родимый, коды нам валяться? Нам поспешать надоть: ребятёшки дома ждут, Китушка-то вон  с каким рёвом гнался за нами, поди, весь день проревёт, ожидаючи.
Шибко они тогда перегрузили своих лошадушек. Полным-полны кожаные сумы с  черёмухой, с кислицей… Нашли ещё и запоздалые груздочки. В гору сами шли пешком: тяжело лошадушкам. Домой прибыли уже с закатом солнца.
Варвара Анисимовна так ушла в свои воспоминания, что и не заметила и как уснула на её коленях Таня, и как они проехали оставшийся путь. Очнулась, когда лошадь остановилась, и она по инерции дёрнулась вперёд. Последняя её мысль при этом была: « Вот и Китоньки уже не стало».
Возчик указал им на избёнку, где живут доярки.
- Идитя, счас оне дома… Отдыхають до дойки.
Варвара надела на плечо котомку с гостинцами, взяла за ручонку девочку и пошла к избушке. Полухерья увидела их в окошко и вышла встречать.
Избёнка и без того была маленькой да ещё половину её занимала русская печь. Одно окошко и то - махонькое. Вдоль стен -  лавки, в углу – голый дощатый стол.
- Ни одной даже кроватёнки нет,- отметила про себя Варвара, - спят-то, знать, на полу. И ни лопатинки, ни дерюжки какой.
Бабёнки сидели трое на лавке, одна на подоконнике, заслоняя последний свет, двое спали на печи, одна разбрасывала на столе засаленные карты – гадала. При появлении пожилой женщины и девочки, все оживились, смущённо засуетились, некоторые вышли на улицу. Полухерья начала собирать на стол: покормить с дороги мать с Таней. Варвара достала свои пирожки, огурчики, ещё какую-то снедь и принялась угощать  доярок. Внезапно дверь распахнулась, и со страшным криком вбежали только что вышедшие бабёнки.
- Девки, беда! – Бугай сорвался!
В это же мгновение молодая доярка, сидевшая на подоконнике, бросилась на пол, а в избушке стало темно, будто лампу погасили. Все замерли. Кто-то подхватил девчонку и засунул на печку к проснувшимся от крика дояркам.
- Мама, лезь и ты туда же, - это был испуганный голос Полухерьи.
Бугай – это племенной бык огромного роста со страшными рогами на широком мощном лбу. Содержали его постоянно в скотном дворе, стойле, на крепкой цепи с кольцом, вдёрнутым в ноздри. Ухаживал за ним только сам управляющий фермы. Никто другой даже не смел  подойти к его стойлу. А в этот день управляющий с утра  уехал в контору совхоза. Всё было тихо, как всегда. Управляющий  не впервые уехал с фермы. Как произошло, что Бугай смог вырваться из стойла – порвал ли он цепь, выдернул ли из  стены кольцо, крепившую эту цепь, пока было неизвестно, но Бугай оказался на воле. Скотник, находившийся в это время во дворе, вернуть его не смог, только больше ещё разозлил. Бык был страшен. Услышав его дикий рёв, все немедленно попрятались, кто куда успел. На ферме было всего два жилых барака. В одном из них жил и управляющий с семьёй. Жили-то здесь временно.
Бугай разнёс в щепки всю изгородь загона, выломал дверь в телятник, где содержались ещё совсем маленькие телята, не выгонявшиеся на выпас с более взрослыми телятами. На счастье, телятница, которая ухаживала  за ними, только что напоила их молочком и  пошла домой, в барак, отдохнуть.
Ворвавшись в телятник,  Бугай покалечил почти всех, некоторых вообще растоптал копытами, запорол рогами. После этого совсем озверевший от крови, понёсся по участку, поднимая пыль и землю столбом. И вот сейчас он стоит у единственного окошечка избушки доярок, упираясь своим широким задом в него. Оттого в избушке и стало так темно. Все, не только не могли говорить, затаили дыхание. И только одна осмелилась на шёпот:
- Наше счастье, что он устал и стоит отдыхает. Слышите, замолчал? А то бы нашей избушке конец. По брёвнышку раскатает.
Каждая из них думала о том, что скоро дневная дойка, пастухи пригонят стадо. Что тогда?  О том, чтобы выйти доить коров, пока Бугай на воле, не могло быть и речи.
А в это время пастухи действительно гнали стадо на дойку, но вовремя услышали страшный рёв и поняли, что Бугай на воле.
  - Гришка! - крикнул один из них, - слышишь? Бугай!
-А вить  Семёныч сёдни в конторе, - отозвался Гришка.- Дуй, не стой, за ним, а я постараюсь завернуть стадо к водопою.
- Справишься ли один-то?
- Дык чё делать? Постараюсь. Гони быстрей!
И его напарник во весь опор поскакал.
А Семёныч уже возвращался. Ещё издали увидел, что кто-то галопом мчится ему навстречу. Ёкнуло сердце у Семёныча: беда! Он сразу догадался, что дело в Бугае. Знал, что никто, кроме него, не совладает с ним. Боже! Не натворил бы беды, и он тоже пришпорил коня.
Не останавливаясь, на полном скаку спросил:
- Что случилось?
- Бугай! - одно слово, и всё понятно.
- Где стадо?
- Гришка погнал к водопою!
- Скачи и ты туда, нельзя допустить стадо на ферму! Я загоню его!
Все эти переговоры они вели, ни на секунду не сбавляя бег лошадей. Ещё не доскакав, Семёныч понял, в каком он невыгодном положении: Бугай на горе, а ему скакать в гору.
А Бугай, отдохнул возле избушки и снова тут же стал с яростью рыть землю и дико реветь. Вырыв глубокую яму и  уткнув морду в землю, бузуя, опять направился к телятнику. Здесь-то и решил Семёныч перехватить его и направить во двор к стойлу. Не раз приходилось ему усмирять Бугая, и это удавалось. Но на сей раз слишком долго бык был неуправляемым и натворил уже столько бед, почувствовал запах крови,  что сладить с ним сейчас  было невозможно.
Услыша окрик своего хозяина, Бугай повернул морду, обагрённую кровью погубленных им же телят, и со всей прытью бросился в его сторону. В одно мгновение мощным ударом головы, рогами он сбил с ног лошадь Семёныча и совсем озверел. Пропоров живот не успевшей подняться лошади, перекинулся на хозяина.
Обезумевшие люди, в основном женщины, глядели в окна из бараков. Что они могли сделать, чем помочь? Мужиков-то здесь и не было. Скотник, пожилой человек, двое пастухов, известно, где они были, возчик, с которым приехала сюда Варвара, и сам управляющий – вот и все мужики.
Возчик со скотником давно схватились за оружие: один за двустволку, другой за дробовик, но не решались. Во-первых, не были уверены в своих силах: а вдруг ещё больше разозлят животину. Ждали хозяина. А во-вторых, «Бугай-то ведь совхозный, не свой, а ну как убьёшь – тебя же и посадют, время-то ныне како?» - так рассуждали мужики и опять ждали хозяина. И дождались. Увидели издалека – обрадовались:
 - Слава те, Господи, теперь Семёныч утихомирит, усмирит окаянного. Мужики уж и вовсе раздумали стрелять: хозяин и сам знает, что делать. Да и промахнуться боялись, не ранить бы Семёныча.
А Бугай тем временем уже наматывал кишки своего хозяина на огромные рога.
Завершив своё кровавое дело, Бугай, так с кишками на рогах, трусцой, почти спокойно, побежал в скотный двор и сам вошёл в своё стойло.
Трудно описать всё то, что происходило после этого не ферме. Люди всё ещё боялись выходить из своих укрытий: не вернулось бы смертоносное животное обратно. Первым пришёл в себя скотник. С заряженной двустволкой он опрометью бросился ко двору и закрыл, как всегда  это делал на ночь, глухие ворота на болты. Внутрь войти он не осмелился. Так же, бегом, мужик помчался от двора под гору.
На месте происшествия уже собралась толпа. Люди стояли кольцом, а внутри – жертвы Бугая. На бездыханном изуродованном Семёныче, как мураши на валёжине, ползали четверо  мал-мала-меньше детишек и  почти так же бездыханная, женщина – их мать. Рядом билась и хрипела умирающая лошадь. Скотник растолкал толпу, подошел к лошади, перекрестился и выстрелил ей в ухо.
- Неча продлевать муки животины, - как бы оправдываясь, вымолвил он. Был послан в контору совхоза нарочный – одна бойкая молодая девчонка из доярок. Вечером, перед самой дойкой, прибыли трое верховых – двое мужчин и женщина – комиссия. Стадо уже пригнали, сегодня пораньше обычного, потому что дневная дойка пропущена. Один удой пропал, но об этом не было сказано ни слова.
Варвара Анисимовна непрестанно про себя молилась и не отходила от Тани: у девчушки поднялся жар. Она  страшно перепугалась, когда слышала этот дикий рёв Бугая. Хорошо ещё бабонька Варвара не дала девочке ни разу подойти к окошку. Она не видела всей этой ужасной картины. Тем не менее,                Таня сразу же вспомнила о том, как за ней когда-то бегала Красуля вокруг скирды. Теперь у девочки на всю жизнь останется страх перед коровами. Забегая вперёд, скажу, что она так и не избавится от этого страха и всегда будет обходить далеко-далеко не только стадо, но и одиночных коров.
Варвара ехала с намерением пожить у дочери дня два, а после всего случившегося решила уехать сегодня же, хоть сейчас. Но до окончания вечерней дойки ехать было не с кем. Пришлось ждать. На предложение дочери и доярок остаться до утра, она решительно отказалась:
- Нельзя – как бы не  расхворалась вконец, да и я уже развеялась и посмотрела, как вы живёте. Полухерья поняла, на что мать намекает. С тем же возчиком они не без труда добрались до приёмного пункта. Теперь поездка показалась Варваре мукой:  фляги были  наполнены молоком – не двинешь. Лошадь шла медленно с тяжёлой телегой. То, чем они утром любовались, поглотила «темь». И Танюшка всю дорогу металась в жару, то и дело вскрикивала, порывалась встать. Варвара переживала, как же они доберутся от приёмного-то. Но здесь им здорово повезло: В Пихтовый с приёмного отправлялся их человек. Не близкий сосед, но Варя хорошо его знала. Довёз он их прямо к крыльцу и даже помог занести Танюшку в избу.
- Дай Бог тебе здоровья, - кланялась Варя.
Так не совсем удачно закончилась поездка Варвары Анисимовны. Таню она сразу не повезла домой: решила здесь её подлечить. Сама купала её в травке от испуга, умывала и поила тем же отваром. Водила к знакомой старухе, которая не раз лечила и её ещё ребятишек от испуга.
В Рождество Пресвятой Богородицы Варвара отвезла Таню домой. Сейчас она подробно рассказала родным, что они пережили во время поездки к Полухерье.
- Вот потому и не везла я Танюшку-то: там полечила её немного у Апросиньи. Ты ведь знашь, Аганя, как она хорошо лечит от испуга-то, а Таня шибко тоды испужалась… Берегите иё от коров-то, - добавила сердобольная бабонька Варвара. – Не дай Восподи, на нутро испуг-то лягет.
Долго разговаривали старики. Порадовались, что у Вари не шибко пострадал огород: спасали все трое.
Раньше Китонька помогал, Царствие ему Небесное, - всплакнула Варвара, - шибко швыдкий был.
- Надо уборку начинать, пора уж, - перевела на другое разговор Агафья.
- Дак со вторника уж начнём. Вдвоём с Нюркой остались, долго провошкамся, мешки-то некому таскать, - опять Варя вернулась к своему горю. Ничто не могло её отвлечь.
- Я, Варенька, приеду, помогу, - отозвался Аггей.
- Спаси те Христос, братец.
На том и разошлись. Варя уехала.


                ****************************

         
                Погода стояла хорошая: сухо, тепло. С огородом управились. Картошку засыпали Агафья с Исааком к себе в подполье.
Остатнюю засыпим к вам, брат, сподручней будет пользоваться, - предложила Агафья.
- Погодь, Аганя, - остановил её Аггей. – Не хотел я вам говорить до поры, до времени да, видно, придётся. А то как бы оплошность не вышла.
- Кака така оплошность? - всполошилась сестра.
- А така, Аганя, чё я ишшо сумленье имею, где буду зимовать. Надо брата подождать… Абрама. Кады он нас провожал, шибко сулился наведаться суды: сестёр, вас с Варей, попроведать и со мной покалякать, чё дальше делать. Ежлив не можно будет возвернуться назадь, в Булатово, то, може, поехать вместях в каку-то там Белокуриху, али ишо куды. Кучей-то лучше будет, вместях-то.
Агафья слушала его молча.  Ей, вроде, и обидно было, что брат не хочет оставаться здесь, у них: опять она останется с «ентим вруном одна»… С другой стороны, она понимала брата:  они прожили бок о бок с Абрамом всю жизнь, хоть Аггеюшка и шибко серчал на Абрама за партизанство, а всё равно вместе были. Опять же и Фёдор наш, Царство ему Небесное, «вить» тоже партизанил, потому бандиты и изрубили его. Аггей и его простил, молится за упокой его души. «Мы-то уж с Варварой привыкли, а они – братья»…
Аггей, видя, что сестра молчит, будто прочитал её думки и продолжал:
- Ты, сестрица , не обижайся. Вы вот с Варенькой вить тоже всю жись рядом… привыкли друг к дружке, а разъедини-ка вас – затоскуете. Вот и мы с Абрамом. Хошь и всяко бывало – и ёрились иной раз… Дак ить как без ентого? Без ентого не быват. Иё вить, жись-то, прожить – не поле перейти -  так люди-то бают… Вот Абрам появится, а он скоро обязательно заявится, тоды и потолкуем.
Оба помолчали. Вошла Мавра – разговор возобновился.
- Я тут разъясняю сестре, пошто не надо  в подпол засыпать картошку, - сказал он жене и повернулся опять к Агафье.
- Засыпим счас - вдруг всё ж-таки мы сорвёмся опять с места и куды-то уедем. Вам вить чижало будет отапливать весь-то дом, придётся заколачивать ту половину, а чтоб картошка не замёрзла, всё едино надоть топить. Вот в чём загвоздка, Аганя. Погреба у вас два, в один можно спустить лишну картошку.
- Два-то два, да я думаю, в улишный-то погреб не надо никого сыпать: ныне голод будет страшенный. Знашь вить, сам видел, каку беду люди пережили. Не у многих вить чё-то сбереглось… Голод заставит людишек шастать по чужим погребам… Скотинку-то и то не знамо, как уберечь. Я думаю, коровушку придётся на ночь в амбар под замок запирать: в сусек всё едино засыпать некого -  ни зерна, ни муки. Вот и будет там зимовать наша кормилица. Курочки дома прозимуют. Ну а с огорода чё сняли, отделю сколь, всего понемногу, Сюткиным – пускай у себя хранят, а остатнее ссыпим в тот погреб, чё под амбаром. Какой хозяйственный мужик ентот Иван Токарев, - обратилась она к брату, - вить надо ж, додумался выкопать погреб в амбаре... Снег не надо лопатить, и ни чё не замёрзнет: творило тако, чё полкопны сена затолкать  можно. А  главно, повесь замок – и спи спокойно. Да и не догадатса никто – амбар да и амбар, - продолжала она восторгаться Иваном, маскируя своё недовольство намерением брата.
- Ну дак чё, брат, придётся так и сделать, - поднялась она и пошла к Исааку дать указание.
Аггей с Маврой видели, что Агафья осталась недовольной, обиженной даже, но Аггей не хотел менять своих планов: не лежала у него душа к Тоураку. Всё здесь было для  него  чужое, непривычное. «Хошь и там, куды бы я ни приехал, тоже ничего своего не будет, - размышлял он, - но с братом вместях оно всё легше».
С урожаем разобрались, всё на месте.
 Харитинья Карповна со слезами на глазах благодарила новую соседку:
-Дай тебе Бог здоровья, Анисимовна, спаси те Христос. Голенький: «Ох!», а об голеньком – Бог, - добавила она свою любимую поговорку.
Мужики тоже, и отец и сын, горячо благодарили Агафью и обещали её старику, Исааку, всяческую подмогу: где дровишек приготовить, где сена подвезти.
Лишь Аггей Анисимович, стараясь лишний раз не попадаться на глаза сестре, всё чаще подолгу стоял у своего окна, из которого хорошо и далеко было видно дорогу, а главное, мост: уж его-то никак не минуешь. То он усаживался на крылечко, прислонялся к стенке и думал, думал, думал. Жена стала беспокоиться. Не в силах совладать с беспокойством одна, она поделилась с золовкой:
- Боюсь, Аганя, ладно ли с Аггеем. Всё о чём-то  думат, молчит, даже с ребятёшками не екшатса. Вечор на Васеньку накричал. Ночами не спит, всё шёпчит молитву. А ну как чё приключится с головой? А?
- Чё, думашь, умом тронется? Бог милует, пройдёт. Вот дождётся Абрама и повеселеет.
Абрам появился в воскресенье пополудни, да не один – с сестрицей Авдотьюшкой. Радости Агафьи не было предела: любила она своих братьев и сестёр. Об одном сокрушалась: в воскресный день появились, баньку не протопишь. А как было бы ладно с дороги-то, с устатку обмыться, веничком попариться.
- Да я, Аганя, и в воскресенье ни чё – попарюсь. Мне Бог всё простит, - с лукавой усмешкой заявил Абрам.
- Да ну те, не богохульствуй,- оборвала его старшая сестра.
- А ты не слушай его, сестрица, - вмешалась Авдотья, - чё ты нашего Абрамку не знашь? Али запамятовала, какой он баламут? Каким с детства был, таким и до старости остался.
- Ты чё, Дуня, какой же я старик? Я ишо о- го-го!
Но Дуня снова перебила его: 
- Мы вить, Аганя, сёдни-то от Куягана только шли. У Булатовых ночевали. Оне теперь в Куяган перебрались. Екапсим шибко жарко баньку натопил. Ивановна утром, дай ей Бог здоровья, обедом нас накормила, напоила. Засиделись малость, вот Екапсим-то и довёз нас до самых приторов, так чё мы и шли-то, почитай, саму малость, неколи было запылиться.
Абрам, зная, что теперь у сестёр разговоров хватит до вечера, пошёл к брату. Догадывался, что тот ждёт его с нетерпением. Мавра Ивановна хлопотала уже у печи: надо не подкачать, угостить деверя с золовкой.
Аггей первым делом спросил:
- Надолго, брат? Каким ты времем  располагашь?
- Дня на три, не боле. Дуня побудет пока, а мине некогда прохлаждаться.
- Понятно. Тоды надо срочно известить Вареньку. Пойду надоумлю Аганю, пускай отправит Исаака на ходке. Верхом бы скорее было, да вить сестра захочет поехать.
- Он чё, Исаак-то всё на побегушках у Агани? - осклабился Абрам.
- А-а, он енто заслужил, - махнул рукой Аггей.
К вечеру Исаак привёз Варвару. Не было конца расспросам, разговорам, рассказам. Поведали Абрам с Дуней и о том, что у Артамона, вроде, всё наладилоь. Привёз он из Солоновки каку-то опеть  бабёночку, смирная, работящая, за Онькой ходит, как за своим, за Доршей приглядыват.
- Да вот  Манька-то вить опеть тута, - вздохнула Дуня, - всей семьёй возвернулись из Нарыма. На первых порах отец-то не велел ей ажно на порог появляться. Ну, а посля, куды деться – как никак - дочь, да и ребятёшки опеть же лёльку захотели повидать.
- Ну, а о Танюшке-то вспоминат, нет ли? - потаясь от Агафьи, спросила Варя.
- Да спрашивала анадысь, как, мол, там Таня. Заплакала… Она вить после Танюшки-то уже троих похоронила: Васеню и Трошеньку ишо в Нарыме, а Сонюшка уж тут померла, в Булатове.
Агафью не проведёшь, сразу смекнула, про кого говорят сёстры и мимоходом бросила: «Восподь всё видит, кого кто обидит. Вот и наказыват за енту (кивок на Таню).
А Таня прибежала со слезами с половины деданьки Аггея.
- Мама, а где мой Макарка? (Она теперь уже научилась называть его правильно) Вася говорит, чё его Шарик бабушки Карповны съел. Все три сестры стали утешать девочку – каждая на свой лад:
- Да Вася пошутил.
- Нет, он скоро прибежит.
Не прибежит. Вася сказал, чё покуда я хворала, Макарку Шарик ам-ам.
- А ты чё, Танечка, хворала? – чтобы переключить Таню на другое, спросила бабонька Дуня.
- Ага. У меня повертуха была. - Но Таня не унималась, она то и дело спрашивала, где её любимец. Едва успокоил девчонку деданька Абрам, вошедший сюда. Перед сном слёзы Тани с требованиями Макарки возобновились, и Агафья начала всерьёз злиться. А когда с большим трудом всё-таки удалось уложить Танюшку спать, первым начал Абрам:
- Аганя, зачем ты это сделала?
- Чё сделала я?
- Да вить Макарка – это твоих рук дело, - подхватила Варвара. Куды ты его дела, пока девчонка хворала? – И начались допросы.
- Ты же знашь, как дорог этот котик Танюшке. Она только с Макаркой и свою семью-то забывать стала.
- Куды ты его дела?
Долго ещё все донимали сестру. В конце концов, Агафья не на шутку разозлилась, аж заплакала и созналась, что она не любит котов, а только кошечек и обязательно – трёхшёрстных.
- Дак  куды ж ты всё ж-таки  дела? Кому отдала? – спросил опять Абрам.
- Вот ишо, отдавать буду… В Этаголе он утонул.
- Ясно, - с досадой сказал Абрам и поднялся: «Пойду-ка я, пожалуй, спать, чё-то в сон клонит».
Братья оба вышли, пошли к Аггею. Сёстры и Мавра Ивановна ещё остались посумерничать, но разговора, как бывало раньше, не получилось. Хозяйка злилась и на девчончишку, как она называла свою приёмную дочь в такие минуты. Злилась она и на Абрама, начавшего этот неприятный разговор. Да и сестрицы были хороши: все были против Агафьи – она это чуяла нутром. На Танюшке она ещё отыграется – это от неё не уйдёт. « А вот чё с братом и сёстрами, как следоват не поговорила, о деле не потолковала, енто шибко досадно и обидно», - думала Агафья, ворочаясь на своей печи.
Авдотьюшке, как дальней гостье, она приготовила постель на кровати, а Варвара сама захотела лечь на полу рядом с Танюшкой. Агафья знала, что Варя, как никто другой, осуждает её за Таню, жалеет девчонку. Агафья и сама понимала, что сейчас она поступила неправильно: знала ведь, что этот рыжий  Макарка для Танюшки был очень дорог, был частичкой её родной  семьи. Знала Агафья, что, прижимая  к себе  Макарку, разговаривая с ним, девочка «обнимала» своего братика Оньку, с ним она разговаривала. А теперь  у неё и это отняли. «А ну, как девчонка после ентого не взлюбит  меня, отдалится?», - беспокоилась Агафья. Волновал её  и неразрешённый пока вопрос с братьями. «Уедет Агеюшка, непременно уедет. Соблазнит его Абрам.» - Всю ночь думала старуха, почти не спала, ворочалась и с первыми петухами встала: надо всё получше приготовить к обеду. Даст Бог – всё образуется. Что «всё» - она и сама не знала.
Приготовив обед, Агафья сама сходила по внутреннему ходу к Аггею и позвала Абрама отобедать с ними. Позвала она и Аггея с Маврой, но они отказались:
- Нет, Аганя, вас и так много да ишо нас будет четвёро, не уместимся.
- Паужнать к нам милости просим. Пирогов напеку, - пригласила Мавра.
За обедом Танюшка опять чуть всё не испортила. Агафья, помимо всего прочего, поставила на стол яичницу с пылу-с жару, налила холодненькой, из погреба, простакиши. Расселись, затихли: во время трапезы за столом не разговаривают. И вдруг – громко, отчётливо:
- Матушка простакишка, догоняй ядрёну мать яишенку! Это Танюшка обожглась горячущей яичницей и на полном серьёзе, произнеся  эту фразу, тут же схватилась за свой бокал и глотнула простакиши. В мгновение ока последовал ощутимый подзатыльник:
- Ты чё, совсем сдурела? – И Агафья схватилась, было, за девчонку, намереваясь вытащить её из-за стола, но не успела: раздался оглушительный хохот Абрама:
- Погодь, Аганя, уж не думаешь ли ты  доказать всем нам, чё эта девчушка сама это  придумала? Ведь ты же иё етому и научила. А?
Сёстры тоже хохотали.
Агафья, видя такую реакцию гостей и, памятуя о вчерашнем испорченном вечере, решила смириться с такой выходкой падчерицы и сама захохотала:
- Прямо уж научила. Да один раз как-то рассказывала побасёнку соседкам, а ента еманушка тут же вертелась, вот, видать, и запомнила.
- Ладно, еманушка, ешь – да мене повезешь, а отель я на тебе поеду, - подкинул свою излюбленную шутку и Абрам.
Все отсмеялись и замолчали. Обед продолжился. Всё обошлось. После обеда Абрам услышал шёпот Вари:
- Аганя, ты уж не ругай Танечку-то. Ну вить, правда, ты иё научила, мы-то тебя знам, чё уж тут… «Ладно, не буду», - согласилась Агафья.
Абрам, дождавшись ответа сестры, улыбнулся и вышел на крыльцо.
Днём Абрам рассказал сёстрам и брату о том, что по просьбе своей жены Макриды Денисьевны побывал в её родной деревне Куяче. Родители её давно умерли, а два брата живут всё там же. У каждого из них свой дом, хозяйство. Родительский дом, крестовый, стоит заколоченным: продать его там некому – деревушка небольшая.
- Вот шуряки и зовут нас с Денисьевной туда, жить в доме родителей, - подытожил свой рассказ Абрам. – А я зову вот свово брата. Дом я знаю, места всем хватит. Да и сынишки наши будут расти вместе. Чё вы скажете, сестрицы?
Сестрицы понимали: что бы они ни сказали, братья поступят по-своему, спрашивают просто так, для порядку.
Решение всех было таково: братья поедут вместе. Васю заберут сразу, а Мавра Ивановна с Парунюшкой пока поживут здесь. Перевезут сперва Абрама с семьёй, шмотки Аггея, что рассованы там по чужим амбарам.
Через два дня гости разъехались: братья пошли до Куягана, надеясь на то, что там, до Булатово их опять довезёт Екапсим. Варвару с Авдотьей  повёз Исаак в Пихтовый. Авдотья собиралась погостить у младшей сестры до  Покрова. К тому же времени и братья обещали там управиться и приехать за женой и дочкой Аггея.
Так всё и произошло. Время пролетело до обидного быстро. Агафье было жаль, что Аггей уезжает от неё. Утешало одно: Дуня остаётся пока с ней.
Всё собрали, уложили скудный скарб. Братья сами заколотили окна и наружную дверь той половины. Попаужнали у Агафьи, пораньше, чтоб засветло добраться до места. Расставание было тяжёлым, со слезами:
- Почитай, всю жись прожили на одном месте, в кучке, - смахивал скупую слезу Аггей.
- А теперь вот разлетамся все в разны стороны, - в один голос причитали Авдотья с Маврой.
- Свидимся ль коды ишо? – присоединились к ним Агафья с Варварой.
Тряс своей бородёнкой и Исаак Платонович. Ему-то выгоднее всех было иметь рядом родню – всё поменьше доставалось от Агафьи: не так лютовала старуха, конфузилась брата, - считал он.
Горько плакала и Таня, сжималось её маленькое сердчишко, хотя она и сама не знала, почему. Может, по той же причине, что и дед Исаак, а, может, она припомнила, как первый раз уезжала от Оньки с Дорой. Тогда ей было так же больно, тоскливо. А теперь увезли от неё Васю, увозят Парунюшку. Она совсем уже не сердилась на Васю за то, что он соврал ей про Макарку. «Деда Абрам сказал, что Шарики не едят Макарков, а Макарки всё равно уж нету, неча и на Васю сердиться, - думала девочка. - Деданьку Абрама тоже жалко, он смешной и такой же добрый, как бабонька Варвара».
- Ну, хватит. Поплакали, простились – пора трогаться, - скомандовал Абрам. Он подошёл к Тане, вытер ей слёзы, поднял над головой и засмеялся:
- Ну а ты, «еманушка», догоняй всё ж-таки яишенку простакишкой, – поцеловал в щёчку и опустил на пол. Все засмеялись.
Воз, на котором сидела и Мавра с Парунюшкой, тронулся. Братья пошли пешком. Сёстры ещё немного поплакали, погоревали. Исаак во дворе готовился отвозить Варвару.
- Чижало тапереча будет Анне одной-то, - вздохнула Авдотья. – За отцом-то с матерью жила, как за каменной стеной. А тут осталась одна с дитём. Наська-то ишшо махонька вовсе.
- Дак пошто одна? – возразила Варвара, опять вспомнив, что одна-то она, - с мужиком - не одна.
- Да уж, мужик, - махнула рукой сестра. – Фёдор-то Демидыч навроде Исаака Платоныча, прости, Господи: ветер в голове да одне бабы на уме. Не забижайся, Аганя, - бросила она взгляд на старшую сестру.
- Ну вот ишо, чё бы я забижалась? - И Агафья начала опять костерить своего Исаака, вороша прошлое.
Видя, как Агафья всё больше горячится, Варвара поднялась.
- Ну ладно, сестрички, пора и мне. Нюра там одна, тоскливо. Жалеть будет, чё не повидалась с дядей Абрамом да и не проводила никого.
- Бог даст - ишо встренутся,- поспешили сёстры успокоить Варю.
Варя уехала. Дом опустел. Управляться было ещё рано. Танюшки и той не было: поехала с тятей проводить бабоньку Варвару и с няней Нюрой повидаться. Вообще, Таня любила прокатиться, просто так, «поглазеть», как говорила Агафья, по сторонам. Старуха боялась: не выросла бы верхоглядкой. Но «верхоглядке» всё было интересно. Любила она слушать, как шумит лес на горах: то  «громко-громко», будто сердится, то зашепчет потихоньку, а то и вовсе замолчит. Любила, как бормочут роднички, ключики. Любила наблюдать за птичками: «сидит-сидит птичка на ветке, вдруг сорвётся и полетит куды-то далеко-далеко, в нёбушко». Любила слушать, как скрипит снег под полозьями кошёвки или колесо у телеги. Всё любила девочка и всё запоминала. Особенно нравилось Тане ездить с тятей Исааком: он всё ей рассказывал, отвечал на всё, о чём бы она его ни спросила. Никогда на Таню не ругался, звал её доченькой. Теперь уж Таня привыкла, что тятя сюсюкал, её уже не сердило это. «И пошто мама всё время ругат его?» - недоумевала девочка. Вот и сегодня Таня увязалась за тятей прокатиться.
Агафья с Дуней решили отдохнуть, не потому что хотели поспать, а просто каждой хотелось подумать о своём.

         
                ***************************


Наступившая зима проходила без видимых перемен, кроме того, что люди сильно голодали, но все понимали, что это ещё цветочки, ягодки будут впереди: нынче ещё с горем пополам перебивались -  кто старыми запасами, кто помогая друг другу, кто просто приворовывал, приглядывая, где что плохо лежит. А те, что держались ещё в единоличниках, прослыша о том, что правительство оказывает колхозам помощь, совещались между собой:
- Слышь, сусед, колхозы-то каки-то субсидии получили от властей, помереть с голодухи не дадут,- передавали из уст в уста и поспешно шли  в «правлению» проситься в колхоз. Народ понимал, что в будущем году   будет ещё труднее: никто нынче впрок семян не заготовил – сеять будет нечем, старые кой-какие запасы будут съедены. Колхозы тоже понимали, что приходят к ним мужики более имущие, сильные, работящие. Скотинку лишнюю, если кто-то сумел утаить, тоже отдадут в колхоз: у себя-то кормить нечем. Оставят себе какую телушку, а коровка пойдет на увеличение колхозного поголовья. А то ведь всех прирежут. Да и сельхозинвентарь найдётся у мужиков. Так, рассуждая та и другая сторона о выгоде, увеличивали членство колхозов, укрепляя их.
Иван Токарев тоже вступил в колхоз. У этого хозяина много чего нашлось для колхоза, без чего его и не приняли бы.
Помощь от государства получили только два колхоза – «Горный охотник»  и «Пролетарский труд». «Энергия» и «Заветы Ильича» не пострадали от червя, путь которому преградили две реки – Этагол и, особенно, Песчаная.
Баловством, как это называл дед Исаак, продолжали всё-таки заниматься, пришлые ли кто, свои ли – кто знает: руки, ноги не оставляли. Но, то курчонок утащили, то овцу последнюю зарезали, то из погреба всё выгребли – только и разносились слухи по селу.
Подкараулила беда и Варвару Анисимовну. Именно подкараулила, иначе не скажешь. Как-то после обеда к воротам Пьянковых прискакал верховой – мальчишка с фермы от Полухерьи.
- Тётка Варвара! Тётка Варвара! – закричал мальчуган, не слезая с лошади. Варвара выскочила на крылечко.
- Твоя дочь захворала, просит, чтобы ты привезла каки-то травы, и сама чтоб непременно приехала… со мной, - добавил мальчишка.
Варвара на скору руку собралась, села позади мальчишки и уехала, на ходу наказав Нюрке, что и как сделать дома.
Мать осталась на ночь у больной дочери, а к Нюре пришёл сосед и тоном  заговорщика поведал:
- Вот чего, девка, надоть кой-чего, етого – припрятать.
- А чё у нас прятать-то? У нас некого прятать.¬
- Ездют плохи людишки, ищут, чё получше, всё забирают. Всё, что не шито, не кроёно: холст, пестрядь, шали, рукотёрты, скатерти.
- Дак куды я без мамы, я ничё не знаю.
«Без мамы, без мамы», - передразнил девчонку мужик. - Ташши какой чумадан ли сундучок, уложи, чё я сказал, и вечером, кода уж потемнее станет, и отнеси вон в ентот стожок. Ентот стожок-от ваш вить? - уточнил он.
- Ага, наш.
Нюра принесла из кладовки большой саквояж, показала соседу.
- Подойдёт?
- Во! Как раз, хорошо подойдёт. В ём ничё не промокнет. – Уташшишь одна-то?
- Уташшу.
- Ну и с Богом! Да мотри, не  передумай, а то ироды всё заберут,- припугнул он Нюру.  А мать возвернётся - тоды и принесёте назад.  Ишшо похвалит тебя, чё сберегла
Сосед ушёл. Нюра открыла большой материн сундук и начала вынимать из него свёрнутые в рулоны тяжовину, холст, пестрядь, две большущие, как палатки, шали – бордовую и белую с крупными цветами. Понаряжалась в них, покрутилась перед зеркалом. Снова свернула их, достала скатерти – две тканые: одна в восемь «ниченок», вторая – в двенадцать. А третья, совсем новая – филёнчатая. Достала кашемировые полушалки. А вот ещё отрез синего сатина. Киту на рубаху покупали, да не успели сшить. Всё сложила в кучу. «Ого, сколь много, - подумала, - унесу ли? Надо унести, не отдавать же иродам. -  Бережно уложила всё в саквояж, чтобы не помять, закрыла, приподняла: «Чижало как!»
Стемнело. Боясь, чтобы ироды не застали её  с вещами дома, Нюра потихоньку вышла из избы. Увидела санки в углу сенок, обрадовалась. Поставила саквояж на санки и поплелась по узкой тропинке к стожку сена на огороде. Повытаскивала руками сено – получилась небольшая норка. С трудом затолкала туда саквояж, закрыла вытащенным сеном и, взяв санки, пошла домой.
Мать приехала только к вечеру следующего дня. Пока рассказала, что там с Полухерьей, да управилась по дому, и Нюра не успела ей поведать про соседа и о том, что она сделала после его ухода. Легли спать.  А утром Варвара пошла в хлев и заметила след к стожку. Вернулась  в избу со словами: «Хто-то и нас, кажись, посетил, вокруг стожка следы. Но в хлеву всё на месте, слава те, Господи. И только теперь дочь рассказала всё матери.
- Господи Иисусе Христе, - взмолилась встревоженная мать. – А хто жа енто такой добрый отыскался? - сразу почуяв недоброе, спросила она. - Какой сусед-то?
- Конюхов, дядя Андрей, - тоже испугавшись, едва вымолвила Нюра.
- Пошли! Показывай, куды поставила подарок Конюхову. – Варвара не сомневалась, что это его мошеннические проделки. Так и есть! Ещё издали они обе увидели, что норка пуста. Заметая свои следы, хитрый сосед прошёл к стожку и обратно по следу Нюры. Весь день мать с дочерью горько проплакали.
- Всё одно к одному, беда за бедой, горе за горем. Куды пойдёшь, кому чё скажешь? – вздыхала Варвара. Вдруг она встрепенулась, на что-то решившись, встала.
- Ан нет. Вот пойду и скажу. – Нюра ничего не сказала, не спросила, куда мать пошла, кому и что она собралась сказать. – Скажу! – уже из сенок донеслось ещё раз.
Варвара Анисимовна решительно подошла к дому Конюхова, быстро поднялась на крыльцо, перекрестилась, вошла в сени. Рывком открыла входную дверь и вошла в избу.
« Вся семья в сборе, ужинают, - промелькнуло в голове, - хорошо». – Варвара вплотную подошла к хозяину, ещё раз размашисто перекрестилась и бухнулась перед ним на колени.
- Спаси те Христос, Андрей Осипович! Помог в моёй беде, не оставил во вдовьем горюшке. Старшие его дети – Зинка, Мишка – вскочили, попытались поднять женщину. Жена держала младшего, Федьку, на руках. Ванька сидел за столом и вылезти не мог. Казалось, никто ничего не понимал. В первый миг и хозяин растерялся, мелькнула мыслишка: « Ишшо не знат, дочь рассказала – вот и пришла благодарить», - ухмыльнулся про себя.
А Варвара поднялась, обвела всех взглядом, помахала рукой, словно пересчитывая по головам, и спокойно сказала;
- Много наплодили – всем жопы обтянуть надо. Спаси те Христос, Андрей Осипович, век не забуду, молиться стану, - ещё раз низко поклонилась старуха теперь уже всё понявшему главе семьи и вышла, тихо прикрыв за собой дверь.
Каким образом просочился об этой истории слух, неизвестно, но уж точно – не от Варвары. Но не только в Пихтовом, а и в Этаголе, и даже на Махоушке не один год судачили об этом бабы, жалея «бедную бабёнку», и мужики с большой неохотой протягивали руку Андрею Осиповичу Конюхову, не сомневаясь в его коварной проделке.
Перед Новым годом пришло доплатное письмо от братьев. Агафья повертела, повертела его в руках и сокрушённо сказала Исааку:
- Худо-бедно, а Абрам всё-таки обучился грамоте, один из всех нас, а мы все, как котята слепые. Вот придётся идти к Сюткиным. Ежлив Санька дома, дак прочитат.
Абрам писал, что они с Аггеем всё перевезли, устроились. Анна с Фёдором пока остались в Булатове. Дунины шмотки тоже кой-что забрали, а дом её заколотили, до приезда самой Дуни или Якова.
- Ишо Абрам прописал, - докладывала потом Агафья своему старику,- чё Лазарь Булатов посля  Нарыму робил в колхозе «Димитров» счетоводом, да то ли за чё прошлое, то ли в колхозе проштрафился, его опеть заарестовали, куды-то отправили таперича уж не в Нарым, дале.
После этого письма сёстры долго разговаривали меж собой, и Агафья решила в этом году не ездить зимой в Булатово:
- Братьев там нет, ты, Дуня, здесь. Там осталась одна Анна Аггеевна с ребятёшками. Дак зато и Марья опеть у отца живёт. Мне негде будет и приткнуться… Отвезу-ка я весной Танюшку туды. Пускай лето проживёт с имя. А осенью привезу. Ныне вить в школу иё поведу… Может, и та чё раскошелится, одежонку каку сгондобит (она имела ввиду Марью).  На том и порешили.



                **********************************


         
  После очень морозной зимы весна пришла какая-то тягомотная, как говорил дед Ивойла – недружная.  Солнышко слабо пригревало, снег таял как-то исподтишка. Старики вздыхали:
- Не ладно ето – лето будет дюже знойным, опеть жди беды.
- А всё Советы виноваты, оне Бога уронили, не быть таперича добру.
- А чё и говорить? – в грязь втоптали Воспода-то, нехристи. Всех заморят с голоду.
- Да буде вам каркать-то,- грубо обрывают стариков их сыновья, такие, как  Санька и Дементий Сюткины, Стёпка Казанцев. К ним робко присоединялись  Крысантий и Венка Боровиковы. – Небось подмогу от правительства тоже не прочь получить. А ето чё вам, не Советы?
- Вот оно -  непочитание родителев. От кого оно пошло, не от Советов? – вклинивалась в их спор Агафья, люто ненавидевшая Советскую власть.

В Этаголе уже все знали, что она постоянно гоняет старика к старому учителю, и Дёмка тут же уколол старуху: «А ты, тётка Агафья, отправь-ка своего старика к Леонтию Матвеичу, может, Советов уж давно тю-тю.
- Тьфу, безбожники! – Агафья удалилась, посылая проклятья и Советам, и всем, кто за них ратует.
Наконец, весна всё-таки вступила в свои права. Вылезли люди в  огороды. Колхозники с флагами, с песнями выехали в поле – началась посевная.
  Прошлогоднюю Пасху Агафья почти не помнила, прошла как-то в заботах, в суете. А в это Христово Воскресенье они с Авдотьей решили обязательно навестить  сестру Варю с дочкой. Отслужив, как положено, Всенощную, хотя и дома, утром разговелись и стали собираться в дорогу. Исаак, как всегда, возился с ходком -  проверял сбрую, запрягал Гнедка. Агафья собирала свою падчерицу. Она давно уже выпорола из своего алого кашемирового сарафана одну, шестую, полосу и сшила Танюшке нарядное платьице с рюшечками на груди и с пышной оборкой по подолу. Именно ко Христову дню было сшито это платье, а потом, когда она повезёт девочку в Булатово, тоже положит его с собой: пускай видят все, как она, Агафья, одевает приёмную дочь. А главное, пускай «та» теперь смотрит и завидует. «Может, таперича, коды иё  Лазуря в тюрьме, дак забрать вздумат – не отдам!» - размышляла про себя Агафья, собирая Таню. Она чуть-чуть смазала головку репейным маслом, чтоб волосы легче расчесались, и не развевало их ветром. В косу вплела тоже розовую ленту и завязала большой бант.
Сами сёстры надели тоже праздничные сарафаны. Агафья под сарафан надела ещё две пестрядинные юбки для пышности. Под платок – тоже праздничные шашмуры.
Собрали корзины: пироги с разными начинками, крашеные яйца. Памятуя о коварной проделке соседа, сёстры взяли в подарок Варе по красивому кашемировому полушалку, обеим с Нюрой. Лично от себя Агафья взяла ещё рулон пестряди и скатерть в двенадцать «ниченок».
Прибыли сёстры на место рано. До паужна ещё далеко. Рассмотрели гостинцы, подарки. Получая их, Варя прослезилась, вспомнив опять про Конюхова. - «Бог ему судья, - вздохнула она, - оне не разбогатеют, а мы не обеднеем, - и, поклонившись сёстрам, добавила. - Спаси вас Христос, сестрицы. Дай вам Бог здоровья».
Нюра сходила в кладовку за туеском и подошла к Агафье.
-Тётя Аганя, можно я Таню возьму с собой, я пошла за берёзовым соком.
- Ну дак чё, идите. Только не шибко далеко. Платье не замарай, - крикнула она Тане вслед.
- Нет, ето совсем близко, - отозвалась Нюра уже из сенок. Девчонки убежали. За домами, прямо от дороги, они стали подниматься по пологому склону в гору. Склон этот был дочерна вытоптан скотом, спускавшимся по вечерам домой. По лепёшкам на земле Таня поняла, что здесь ходят коровы. Ей стало страшно.
- Няня Нюра, я боюсь, здесь коровы.
- Да где ты видишь коров? Они в лесу пасутся. Ладно, - добавила она, - Назадь мы не здесь пойдём. Там, прямо спустимся. – И она указала рукой, где будут спускаться. А вот и берёзка, на которой висел туесок, оставленный Нюрой накануне вечером. Он уже полон. Нюра быстро поменяла туески, и пошли обратно. Можно было бы и сейчас спуститься по той дороге, но и Нюре тоже что-то досталось от тётки Агафьи и от дяди Абрама, что-то такое, чего нет у других, например, у дяди Аггея или у тётки Авдотьи, какая-то изюминка озорства. И она тут же смекнула:
  -  Таня, ты же не хочешь больше идти по той дороге, где коровы ходят?
- Нет, няня, я там боюсь.
- Ну вот. Мы пойдём здесь, - показала Нюра на очень крутой склон, поросший шиповником, терновником и ещё каким-то мелким кустарником.
- Высоко! - устрашилась Таня. Дорога далеко…
- А хочешь быстро попасть на дорогу?
- А как?
- А ты ложись и катись.  Скатишься прямо на дорогу и там подождёшь меня.
- А пошто ты не скатишься?
- Дак у меня туесок, сок-то весь выльется. Таня задумалась: боязно.
- Ну чё, слабо?- подзадоривала Нюра. - Ложись, я помогу. - И помогла… Не успела девчонка лечь - та легонько подтолкнула её и тут же сообразила, что натворила. Таня с рёвом переворачивалась с боку на бок, не имея ни сил, ни возможности остановиться. На неё со страшной быстротой и силой сыпались камни. Девочка пыталась ухватиться за кусты, но тут же отдёргивала ручонки,  уже все в шипах и исцарапанные в кровь. Нюра с неменьшим рёвом и страхом, давно бросив туесок с соком, бежала вслед, не обращая внимания ни на колючие кусты, ни на сыпавшиеся камни. В глазах её всё время мелькало что-то красное, на что Нюра не обращала внимания.
Наконец, Таня докатилась до дороги и осталась лежать неподвижной, а на неё ещё продолжали сыпаться камни, постепенно  теряя свою смертоносную  скорость. Нюра ещё по инерции пробежала несколько метров вперёд и упала в траву. Мгновенно  вскочив на ноги, она со страхом подбежала к Тане. Девочка кричать уже не могла, а только судорожно всхлипывала. Её лицо, руки, ноги – всё было в ушибах, царапинах и кровоточило. Платье… её красивое алое платье, которое мама Агафья просила не замарать, а также её красивый  пышный бант в косе были в клочья изорваны. Взглянув на гору, Нюра поняла, что краснело в её глазах, когда она бежала; лоскуты нового кашемирового платья Тани алели на колючих кустах. Волосы девочки были растрёпаны и, видимо, часть их тоже осталась на кустах. Нюра взяла Таню на руки и села с ней прямо на дорогу. Она не знала, что делать. Ощупала всю Танюшку – вроде бы косточки все целы. Но как в таком виде показаться перед тёткой Агафьей? Что ей сказать, как оправдаться? А Танюшка? Бедная девочка. Она и так долго хворала после поездки к Полухерье, потом у неё потерялся Макарка, и вот теперь… «Чё с ней будет? Не захворала бы опеть. А, может, она чё сломала внутри?» - со страхом подумала Нюра и заплакала. Так и застал их, плачущих и сидящих на дороге, Илья Епифанов, конюх колхоза. «Сидят прямо на дороге, вокруг их камни, видать, с горы. Уж ладно ли чё с имя?» - забеспокоился мужик. Подъехал ближе-то:
- Мать честна! Чё ето с вами? - Узнал дочку Варвары Пьянковой и, бросив взгляд на Таню, спросил: «Девчонка-то цела?» На телеге у него стоял какой-то пустой ящик. Илья сдвинул его и усадил обеих девчонок в передок. Пока доехали, Нюра рассказала дяде Илье наскоро придуманное оправдание: «Таня побоялась идти по той дороге, где ходят коровы, и мы стали спускаться по крутому склону. Она оступилась или запнулась о камень, упала и покатилась. Остановиться не могла, а я её догнать не успела, и Нюра опять заплакала: «Тётка Агафья меня убьёт».
- Ну, ты тут ни при чём.
 Илья довёз их, и сам занёс девочку в избу.
- Охти мнеченьки, - всплеснула руками Варвара, первая встретив их. На крик выбежали Агафья с Авдотьей. Агафья настолько перепугалась, что первые две-три минуты не могла вымолвить ни слова. Потом она чуть, было, не закричала на племянницу, что она сделала с девчонкой, но вовремя увидела окровавленные руки и ноги и у неё, сдержалась. Видя, что первая гроза миновала, Нюра уже более спокойно рассказала придуманную ею версию. Ей все легко поверили, потому что Таня и в самом деле очень боялась коров, особенно после последнего случая на ферме. А Варвара чувствовала себя виноватой перед старшей сестрой: в прошлый раз она у неё выпросила Танюшку, и там вот такая страсть произошла, и сегодня случилась беда у неё -  её дочь не уберегла девчушку. Агафья, видимо, почувствовала состояние сестры и принялась успокаивать ее:
- Да чё ты, Варя, переживашь, ты тут не при чём. Знать, доля Танюшкина така - с самого рождения невезуча. А платье я сошью друго – выпорю ишшо одну полосу из ентого же сарафана. Хватит мне четырёх полос.
Все помолчали. Нюра «зализывала» свои раны: промывала настойкой подорожника, завязывала, и про себя радовалась, что тётка Агафья сегодня не ругается: уж очень она её боялась. А сёстры все трое возились с Таней. Варвара, по-прежнему чувствуя себя неловко, говорила:
- Ты, Аганя, оставь её у меня, я её вылечу. К Апросинье опеть повожу, ободроны-то ноги и руки зарастут, а вот испуг может на нутро упасть.  А она ведь опеть шибко испужалась.
Вечером сёстры поехали домой, оставив Таню опять у бабоньки Варвары. Уезжая, Агафья сказала:
- Хотели мы с Дунюшкой в Булатово поехать на Троицу, дак вот не знаю, поправится нет ли моя доченька-то. Как ты думашь, Варя?
- Бог даст – подымем, - ответила Варвара.
Через три недели дед Исаак съездил за Танюшкой. Раны её зажили, только на голове ещё прощупывались две шишки.
  - Варя велела головку то Тане мочить ещё камфарой. Сказала, чё пройдёт: камфара то шибко пользительна.
Планы сестёр не были нарушены – к Святой Троице они поехали в Булатово. Танюшка осталась у тяти, а Агафья побыла три дня у Авдотьи, которая лето решила прожить у себя в доме. Артамон с Федором Демидовичем расколотили ей окна и двери.
Агафья вместе с Дуней днём ходили по гостям – к Артамону, к Анне Аггеевне,  у которой была забавная четырёхлетняя девчушка Настенька – пухленькая беленькая толстушка. Федор как то похвалился: «Она у нас уже песенки поёт, тётка Агафья. Спой, доченька», - попросил он. И Настенька запела:
    Позыл-позыл бы я дома,
Поглядел бы на котят.
Они тода были слепые,
А теперь, поди, глядят.
У Артамона пока всё было в порядке, новая жена Федосья понравилась Агафье, Марья жила у свёкра со свекровью, а работала в колхозе. Лазарь в тюрьме: «чё-то неверно сошшитал» - объяснила Марья.
Агафья через три дня уехала домой, пообещав приехать за Таней к Среднему Спасу. Таня осталась на свободе. Вдвоём с Онькой они облазили все крыши, не слезали с чердака своего дома, дрались с ребятишками во дворе, тут же мирились, играли в мяч «бить-бежать», в «чижик», купались в Тишке, зарывались с головой в песок на берегу. Как же Таня любила это время! И как будет она скучать потом об Оньке. Дору они оба с Онькой не любили, потому что она всегда ябедничала тяте. Хотя он и не ругал их, но им всё равно не глянулось, когда  то и дело слышали: «Тятя, а Танька опеть подралась… А Онька с Танькой морковку рвали… А Онька с Танькой в Тишку глыбоко забродили…»
А Онька с Танькой бегали потом за ней с прутом, обливали водой, дразнили: «ябеда-корябеда». Но часто и мирно, дружно жили. Бывало, усаживались втроём играть в карты. Но тут уж тоже мир был только до тех пор, пока Онька не начинал мухлевать, или пока Дорка не оставалась «дурой» или «Акулиной».  Это она очень не любила, сердилась и опять бежала жаловаться к тяте. Но не дай Бог, если она со злости назовёт Оньку косым или разноглазым (у Оньки один глаз был карим, другой зеленоватым) – тут уж пощады не жди: Онька гонял её до тех пор, пока не загонит на полати. Она там закрываласья подушками, а Онька кидал в неё свои бабки. Танька их подавала Оньке. Бывало, продержит её там до прихода тяти с работы. «А где Дорша?», - спросит он. - «Там!», - в голос заявят малыши. Тятя уже хорошо знал, за что Доршу загоняют на полати.
- Лет на твою боль, опеть обзывала парнишку?!
- Они сами… - начинала она оправдываться. Но отец оборвёт её:
- Слазь, покуда я сам тебя не сташшил оттуда!
Дорша слезет, а отец пригрозит:
- Лет на твою боль, ежли ишшо раз обзовёшь, уши оборву и к жопе пришью!
Инцидент на этом закончен… До завтрашнего дня.
Лето это было действительно очень знойным. Дождей выпадало мало, местами вообще не было. Тишка так обмелела, что в иных местах, на перекатах, можно было перейти по камушкам, не замочив ног. Лужайки, когда-то приятно радовавшие глаз своей пышной изумрудной зеленью – пожухли. Бадановая - гора по левую сторону Тишки - тоже выглядела пустыней: все ягодники выгорели. Иногда бегала ещё ребятня в ложок, где в травке сохранилась клубника. Сделали как то вылазку туда и наши герои – Дора и Онька с Танюшкой. Но на сей раз ещё дома Онька заявил, что сегодня он пойдёт один, а Танька пускай с Доркой идёт: «Я один скорей наберу».
Схватив ведро, он раньше всех выскочил из дома.
Дора с Танюшкой, изнывая от жары, никак не могли наполнить ведёрко, одно на двоих. Дора таскала за собой ведро, а Таня собирала ягодки в кружку, и, наполнив её, насыпала Доре в ведро.   Вода у них давно закончилась в бутылке, и Таня захныкала: «Пить хочу, не могу больше терпеть, пошли домой». Дора давно сама изнывала от жажды, но она была старшая и не хотела показывать «ентой малявке» свою слабость. А более того, ей хотелось оправдаться перед тятей с мачехой, что из-за Таньки она не набрала полное ведро. Она хныкала.
«Косой, поди, давно уж в Тишке, - мстительно  думала она об Оньке, - да ишшо и ведро потерят»… Едва дотащились до дому. А Онька поджидал их в стайке, поглядывал в щелку. Он не хотел заявиться раньше девчонок.
Отец был дома. Он работал сегодня в кузне: готовил косилку к выезду на покос. Домой прибежал «попаужнать». Жена подавала ему на стол.
- А вот и ягодницы наши подоспели к паужну,- встретила их Федосья. «Измучились, -  пожалел их отец. - А где же ишшо один ягодник, - увидев, что сына нет с  ними, - поинтересовался он.
- В Тишке, наверно, сидит, где ишшо ему быть? - поспешила с ответом Дора. - Он и не был на Бадановой. - Она хотела ещё что-то добавить обидное в адрес брата, но не успела: тут же откинулось одеяло, которым завешивали дверь от мух, и сперва появилось ведро, наполненное  с горкой крупной спелой ягодой, а потом и сам ягодник вынырнул из-под одеяла. «Ага! В Тишке?! А вот тебе Тишка!» - Он гордо подхватил ведро обеими ручонками, всем видом показывая, насколько оно тяжёлое, и поставил у самого стола, а сам бегом к двери. «Дак  куды же ты, Оня? Поешь! - вдогонку крикнула мачеха. «Я потом, сперва купаться!», - путаясь в одеяле, отозвался ягодник.
Танюшка подошла к ведру и ягодку за ягодкой стала тащить  в рот. Дора даже не посмотрела на ведро брата.
- Вить вот, лет на твою боль, где-то же насобирал он их. И, видя, что Дора, сконфуженная, стоит в сторонке и не принимает участия в общем ликовании, подошёл к дочери и похлопал по плечу.
- Ничё, Дорша, в другой раз и тебе пофартит. Ты наберёшь ишшо больше. А брата не забижай – оне с Танюшкой ишшо маленьки… А ты у нас уж вон кака – невеста! И, уже направляясь к выходу, сказал:
- Мать, надо рассыпать куды не то ягоду-то, а то сгорится.
А мать уже расстелила в горенке на пол  старую скатерку и высыпала из ведра. «Ой, чё ето?» - и громко засмеявшись, крикнула уже вышедшему в сени мужу: «Отец, иди-ка посмотри, каку ягодку-то сынок набрал!»
Отец вернулся. Девчонки уже были тут. Танюшка с визгом прыгала на месте. Дора как-то хмуро, но тоже хохотала. Федосья откладывала в сторонку траву и отряхивала от травинок и от ягодок рубашку ягодника.
- Ле-е-ет на твою боль! Вот шельмец! Вот лешачёнок!- совсем беззлобно говорил отец. – Взрослому такое не придумать, - хохоча и качая головой, он пошёл снова в кузню.
Вечером, вернувшись с работы и узнав, что Онька так и не приходил домой, Артамон пошёл на поиски сына. «Поди, накупался до посинения и заснул где… голодный», - подумал он. Осмотрел амбар, хлев, дровяник, заглянул на чердак… Задумался: «Гм, неужто шибко боится? Я же их никоды не бивал. Чё-то тут не то».
Пошёл к Авдотье: может, у неё? Та всплеснула руками, заохала; «Не заходил. А, можа, он у Анны»?
Пошёл к Анне и ещё издалека увидел сына - вместе с Фёдором играют в «чижик». Вот тут Артамон Минеевич немного «вышел из берегов», как любил говорить Ефим Булатов, брат Екапсима. Подавая руку племяннику, пожурил его за то, что не отправил ентого сорванца домой. А сыну пригрозил:
- Завтра будешь весь день лежать на полатях, один. А на покос со мной поедут девчонки, - подумав, добавил, - ето наказание тебе не за ягоду, а за то, чё домой до ночи не шёл, что тебя искать пришлось.


*******************************


Но за ночь, поговорив с Федосьей да обмозговав всё, оттаял отец: на покос взял с собой обоих малышей, а Доршу оставил дома: «Матери поможешь».
Подъехала старшая дочь Марья. На правлении было решено, что они в паре с отцом будут косить на двух парных косилках в Касьяновом логу, пока ещё  там трава хорошая, сочная.
Онька навязался к отцу ездовым.
«Ладно, привыкай, - махнул отец рукой и усадил его на коренного. - Мотри, сиди крепше, не свались… А лишку не махайся – пристяжного не пужай».
- Лёлька, а я чё, тоже поеду? – стала приставать Таня к лёльке Марье.
- Нет, девочки ездовыми не бывают. Ты пойдёшь ягодку собирать. Вот тебе маленькая корзиночка, с ней и пойдёшь во-он туды на горку, а то тут ишшо под пилу попадёшь и траву спуташь, чижало будет косить. Иди… Только далеко не уходи от нас.- Марье так хотелось поцеловать девочку, назвать её доченькой, но она боялась. Боялась тётки Агафьи, которая, уезжая, строго-настрого наказывала: «Мотри, Маньша, девчонку не приручай, не облизывай иё, чтоб потом она не тосковала. Думашь, мне легко далось успокоить иё, коды впервой привезла иё отсюда, оторвала от всех вас? О ту пору, кода Васенюшку похоронили, Царство ей Небесное, ты могла девчонку взять к себе, дак ты не захотела, Лазурю свово потерять спужалась. Вот и живи со своим Лазурей, таскайся с им по Нарымам да по тюрьмам. А девчонку не тронь, чужа она тебе». Агафья била  прямо в сердце, била больно, жестоко, и Марья боялась её. Да что говорить? - Боялась она по-прежнему и Лазурю: не век же он будет сидеть в тюрьме, придёт, а тут Танюшка. «И чё тоды? Вить он мне сразу сказал, чё девчонка ему не нужна. Никак мине нельзя привыкать, и Таня пускай не привыкат. Живёт она там, как у Христа за пазухой, и пускай живёт», - так думала свою горькую думу  Марья под стрёкот косилки и жужжание пчёл на траве. Отец не раз окликал её: «Ты чё там, заснула ли чё ли? Понужай коренника-то!
И вдруг до Марьи донёсся тоненький, но звонкий голосок. Она прислушалась. У Марьи сжалось сердце, комок подступил к горлу. Ясно: это пела Таня.
           Горы круты, горы круты,
Горы с перехватами.
Как хочу я дома жить
С нашими ребятами.

Горя много, горя много,
Горя некуды девать.
Пойду - лягу на могилу,
Разбужу родиму мать.
               
У Марьи сжимается в груди. Она с горечью думает, что эта маленькая девочка могла быть всегда рядом с ней и, может, никогда бы не пела таких частушек. Марья  жалеет себя: ведь она схоронила уже трёх малюток и сейчас осталась одна, совсем одна. Мария прислушалась… Что это? Танюшка уже ближе к ним и снова поёт:
На чужой сторонушке
И солнышко не греет,
А без родимой мамушки
Никто не пожалеет.
Артамон тоже слышит пение Танюшки и ворчит про себя: «Вот зловредная старуха», - он не сомневается, что петь эти частушки научила Таню её приёмная мать Агафья.
А Таня уже совсем близко подошла  и ничего не подозревая, заливается, бросая клубничку в корзинку:
О, мать моя, мать –
Чёрная галка
Отдала в чужие люди,
Как тебе не жалко?
У Марьи терпение лопнуло. Она, перекрикивая стрёкот двух косилок, во весь голос закричала: «Тятя, остановись!» - И сама первая остановила  лошадей. Треска стало меньше, отец тоже остановился, хотел спросить, что случилось, но увидел дочь, уже бегущую к Танюшке, всё понял и спешился сам.
Марья, уже вся в слезах, расспрашивала Таню:
- Где ты научилась так петь?
- Дома.
- А кто научил тебя петь эти частушки?- Марья сидела  на корточках  перед Таней, и слёзы в три ручья катились по её щекам.
- Лёлька, а пошто ты плачешь?
- Ну, ладно. Буде. Вставай. Ишшо прокосика по два проедем и выпрягать будем, - пытался успокоить  дочь Артамон. – Перекусить надоть.
 Онька тоже вертелся возле сестрёнки: «Я, тятя, больше не хочу ездить: жарко».
- Ладно, оставайся с Таней.
С дочерью он ещё перекинулся двумя-тремя словами о зловредности Агафьи, о том, что та нарочно научила девчонку петь частушки, которые сама и сложила.
- Ну, да чё теперь поделашь? Надо терпеть. А Танюшка подрастёт – сама поймёт, чё к чему. Поехали. Надо ишшо пару кругов сделать.
Тятя с лёлькой снова застрекотали косилками, а дети остались на месте доедать ягоду из Таниной корзинки. Сделали только один прокос, а Марья опять кричит: «Тятя! Тятя!»
- Ну, чё там опеть?- отец был недоволен: не выполняет норму.
- У меня постромка лопнула.
Отец взял из-под сидушки шило, тонкий кожаный жгутик и сшил ремень, а так как Мария остановилась раньше, рассчитывая сама справиться с неудачей, но не смогла и только потом позвала отца, он за это время отъехал довольно далеко. Теперь надо было догонять его. Мария села на свою сидушку, а отец, забыв о том, что стоит на стороне пилы, сам хлестнул её лошадей:
- Сто-о-ой!
Дочь поняла, в чём дело, но уже поздно; зуб пилы проколол ногу отца. Хорошо ещё, что лошади не испугались их крика и сразу остановились, когда Мария натянула вожжи. Отец, бывалый солдат, сорвал с себя рубаху, разорвал её, замотал ногу, туго перетянул, где надо, обрывком вожжей.
Марья за это время выпрягла всех лошадей, помогла отцу сесть на лошадь, с ним же усадила Оньку и отправила их вперёд. Сама сначала отвела двух пристяжных лошадей к ручью и, спутав их, оставила пастись. Вечером конюх съездит за ними. На оставшейся лошади она с Танюшкой  пустилась догонять отца. Так неудачно закончился их первый день на покосе. Потом Марья работала ещё в паре с соседом Красильниковым, отец лечил ногу и сколько-то находился дома без работы. А вскоре ему стали привозить работу на дом – чинить сбрую. Иногда приезжал кто-нибудь и увозил его в кузню.
Таня с Онькой продолжали купаться, играть во дворе. Иногда в их ограде собиралась почти вся ребятня с их нижнего края: играли в лапту, в «чижик», в прятки; дрались, мирились – целый день не умолкали ребячьи голоса. Шум, гам. Весело. Иногда Дорка приходила их утихомиривать, но бесполезно. Однако наступил для Тани всему этому конец. В Средний Спас, как и обещала, приехала за ней мама Агафья. Прожила здесь всего один день: Гнедко отдыхал. За этот день она навестила сестру Авдотью, которая пока ещё никуда не собиралась уезжать: ждала сына Якова. Побывала у племянницы  Анны Аггеевны, сходила даже к сватье Карпушихе: надо же было разузнать про Лазаря да и про Марью приспроситься – племянница как-никак. Вечером долго разговаривали с Артамоном и Федосьей. Она пожаловалась Агафье: «Чё-то внутрях болит». Уже в потёмках пришла Марья: свекровь ей сказала, что Агафья завтра уезжает, и она прибежала повидаться с тёткой и попрощаться с Таней. Очень хотелось ей  высказать обиду за песни, которым  Агафья научила девчонку, но не посмела, и тятя не велел: «А то вить Агафья мстительна, будет отыгрываться на ребёнке».
Расстались по-доброму, но Агафья – стреляный воробей – на мякине не проведёшь: всё время чуяла натянутость и Артамона, и Марьи. «А мне наплевать», - сама себе сказала старуха.
Ночевала Агафья у сестры, а раненько утром  Фёдор запряг Гнедка, и они с Таней поехали домой.
Как птичка в клетке, забилось сердечко у Тани, когда Дора с Онькой долго-долго бежали за ними, а тятя с Федосьей стояли на крылечке и  махали руками им вслед. Но плакать Таня не смела. Теперь она уже понимала, что гневить маму Агафью нельзя, ей же, Тане, будет хуже. Только ещё более остро вертелся в её головёнке вопрос: «пошто? Пошто Онька с Дорой остаются с тятей, а её опеть увозят?»

                ГЛАВА  10.
 
Приближался сентябрь. Агафья тревожилась: как всё сложится… В этом году она свою приёмную дочь поведёт в школу, не в церковноприходскую, как мечтала, в советскую. Чему научат там девчонку? Это очень волновало Агафью. Она и в прошлый  сентябрь водила её вместе с одногодкой Танькой Казанцевой, сестрёнкой того самого Стёпки, который приходил к ней по  просьбе Токарева. Сама-то Казанчиха как раз хворала, и Агафья повела обеих девочек одна. По дороге она их научила, как надо ответить учителям, если те спросят, сколько им лет. Учителей было только два, и оба молодые парни. Это Агафье не понравилось: «Чему могут научить мужики, кого они знают», - думала она.
На вопрос Учителя: «Сколько вам лет, девочки?» - обе Тани дружно ответили: «Семь по шестому» - так их всю дорогу учила Агафья.
«Мужики» громко засмеялись. Девочки были обе маленькие, худенькие. Обе светленькие и ростика одного.
- Двойняшки что ли? – спросил другой.
- Каки двойняшки?
– Они што ести не родня. И фамильи разны.
- Так вот, обе Тани, придётся вам ещё немного подрасти. Рановато вам ещё в школу. И уж к Агафье: « С восьми лет у нас обучение, бабушка».
Агафья подасадовала, было,  на себя: « И зачем я научила их так-то сказать, вот дура стара». И хотела уж начать оправдываться, исправлять свою оплошность, но, услыша в свой адрес «бабушка», тут же передумала и недовольно изрекла: «И никака я им не бабушка вовсе. Ента чужа, иё мать хворат сёдни. А ента, - Агафья прижала Таню к себе, – моя дочь… она мине приёмна».
Учитель начал смущённо извиняться, но Агафья его уже не слушала и направилась к выходу.
С тех пор миновал уже год, но Агафья так и не забыла своего первого посещения школы, не забыла своей неприязни к мужикам-учителям. Она выспрашивала у бабёнок про школу в надежде услышать, что учителя сменились, может, «учительши каки» появились, вместо тех мужиков. «Бабы-то всё бы лучше чему-нето научили», - думалось ей… Она готовила свою дочку  к школе: шила из тонкой пестряди новые становинки, достала из кованого сундука залежалые платки и полушалки. Накупила целый набор разных цветов лент в косу, новые парусиновые башмаки, заказала пимокату пимы навырост, чтобы не на одну зиму хватило. Всё это делалось не только для Тани, а больше для людей, напоказ, напохвальбу: вот как она содержит девчушку, как она любит и холит её. И последнее приготовление – сшила из самой нарядной пестряди сумку под книжки, лямку пришила к ней из узорчатой опояски деда Исаака (он может и покороче носить: не барин). Волновалась и Таня: « А вдруг опеть не примут». Она сделала зарубку на столбике у крылечка и каждый день, а то и по нескольку раз в день подбегала к нему, примерялась: подросла ли. А вдруг та Таня уже выросла.
За несколько дней до сентября Агафью вместе с Таней позвала к себе Харитинья Карповна. Со слезами на глазах она подала девочке небольшой свёрточек. «Танечка, это тебе – подарочек к школе от бабушки Харитиньи». Таня посмотрела на маму, не смея взять. Агафья не любила, когда кто-либо из чужих  давал что-то её дочери, воспринимая это как намёк на то, что она, Агафья, чего-то не додала своей падчерице. В этом она видела своё унижение, даже оскорбление. Но сейчас перед ней сидела пожилая женщина-инвалид, которая ни разу в своей жизни не вставала на свои ноги, ни разу не топтала ни пола, ни земли, ни травки. И подавала этот подарочек со слезами на глазах. И Агафья не рискнула ей отказать, не посмела нанести обиду этой женщине. «Ну, возьми, доченька», - кивнула она Тане.
-Бери-бери, Танечка, - ещё раз попросила Харитинья. – Бог не дал мне ни дочки, ни внучки, поноси ты. Я сама его сшила.
Таня развернула. «Ой, мама! Платье! Како баско!» - И девочка тут же бросилась целовать бабушку Харитинью. Агафья еле сдержалась, но сейчас же одёрнула дочь: «Ты чё, забыла, как тебя мать учит спасибо говорить?»
Таня вмиг отскочила от бабушки, перекрестилась и упала перед ней на коленочки: «Спаси те Христос, бабушка Харитинья, дай тебе Бог здоровья». Совсем немного ещё побыли они здесь, и Агафья, сославшись на недосуг, отправилась домой. Ей не терпелось поскорее выплеснуть недовольство». Спаси те Бог», - скупо поблагодарила она соседку и вышла. На улице она грубо схватила  девочку за ручонку и почти бегом потащила домой. Таня другой рукой крепко держала дорогой подарок и силилась понять, почему сердится мама. Едва зашли в избу, Агафья вырвала платьице из рук Тани и швырнула на лавку. Платьице сшито из голубенького ситца с белой полоской, рукавчики длинные с обшлагами, воротничок отложной. Платье и самой Агафье нравилось, но она и его восприняла как упрёк себе: вот, мол, ты ничего не сшила из ситца, а только становинки из пестряди.
К счастью Тани и к великому неудовольствию Агафьи, за три дня до школы, в День Успения Пресвятой Богородицы, неожиданно нагрянули гости – сестра с Нюркой да ишо с Агапеей впридачу. Последней Агафья и вовсе не обрадовалась, хотя даже опосля не выскажет сестре свою досаду, памятуя о том, какую добрую услугу оказала Агапея Варваре: кабы не она – лежать бы Киту за оградой кладбища. Агафья понимала: оказать нерадушие Агапее  - обидеть Варю. И, проглотив свою досаду, она, всплеснув руками, со словами: «Каких нам гостюшек Господь послал! - облобызала всех троих. - Милости просим, гостюшки дорогие».
После взаимных вопросов, рассказов обратили внимание на доченьку хозяйки. Из-за неё-то ведь больше и приехали: скоро Танечка в школу пойдёт. Как она?
И Таня снова провинилась: не могла девочка удержаться, чтобы не похвалиться своим подарком. Захлёбываясь от восторга, она выпалила: «А мне бабушка Харитинья платье подарила!»
- А ну-ка, покажи.
Агафье ничего не оставалось. Из боязни, как бы девчонка ещё чего не ляпнула, она быстро принесла платье и сунула Тане: «На - хвались, хвастунья!» Варя тотчас уловила нотки недовольства в голосе Агафьи и поняла, отчего: она хорошо знала свою старшую сестру. Надо как-то спасать положение. Однако платье уже рассматривалось Нюрой и бабушкой Агапеей, которая особенно восхищалась:  «Лико -  сколь велико! Расташши-ка -  сколь долго!» – излюбленное выражение наивысшего восторга Агапеи.
Нюра до сих пор помнила алое кашемировое платье Тани, оставшееся по её вине на кустах. Помнила и боялась: она ещё не получила взбучку от тётки Агафьи, а сейчас самый подходящий  момент. И Нюра молчала. Мать тоже поняла молчание дочери и осторожно высказала своё мнение: «А чё, Аганя, платьишко-то неплохо. Аккурат для школы, по лавкам-то тереться. Зимой под него можно и становинку поддеть, чтоб холодно не было. – Варя загнула подол, - Мотри-ка, оно с запасом каким: коротко станет, можно распустить. - И добавила, уже явно не без умысла, - Горемышна старуха, шибко чижало ей без деточек-то. Вот она и тянется к ребятёшкам-то… Я как-то слыхивала, чё сын-то у их подкидыш».
- Да ты чё, Варя?
- А чё? Ты сама посуди… Ну, как бы она ходила брюхатой без ножек-то, али рожала бы как? Вот то-то и оно. И разговор  плавно перешёл на ту «сердешну» бабёночку, которая не видела  свету белого, и на то, как «ето Василий-то такой здоровенный мужик и по молодости, наверно, баской, женился на калеке».
- Кто знат?  Можа, она богатой невестой была. Можа, ишо чё, - вздохнула Варя.
- Пути Господни неисповедимы, - подытожила Агапея.
Подарок Тани забыт, спесь Агафьи прошла. Бабонька Варвара и няня Нюра тоже привезли подарок Тане, но пока держали в секрете. И уже после «паужна», когда засобирались домой,  бабонька Варвара «напомнила» дочери: « А ты чё, няня Нюра, свой-то подарок назадь домой хошь увезти»?
 Нюра сразу же выскочила в сени и вернулась с большой торбочкой. У Тани засверкали глазёнки. Нюра  осторожно вытащила из торбочки  что-то  аккуратно завязанное в большой платок. Таня с нетерпением ждала. Наконец, узел развязан, и Нюра  развернула содержимое платка.
- Лопатинка! – запрыгала Таня. Агафья сразу же узнала зипун Кита. «Сукно-то грубовато для девчонки»,- подумала она, но виду не подала. А Варя уже поясняла:
- Китонькин зипунчик Полухерья перешила. А воротничок-от из плиса: лежал лоскуток ишо от штанов покойного Липочки, Царство ему Небесное. Вот сгондобили лопатинку Танечке. Пускай поминат моих сыночков.
Примеряли и лопатинку, и платье от Карповны (только теперь). Таня благодарила бабоньку Варвару, на сей раз по всем правилам, как учила  мама.
А бабонька Варвара  по дороге домой поделилась с Агапеей своими думками: «Много чему научила Агафья девочку: моет посуду, полы уж дресвой драит, картошку чистит. Агане вить чижало угодить, а всё ладно получатса. Научилась. Да уж больно крута Аганя-то».


                *****************************

  Вот и наступило утро долгожданного первого сентября. Таня проснулась очень рано: она волновалась, как всякий раз волновалась перед поездкой в Булатово. Так же часто просыпалась ночью, так же рано встала утром, так же не могла ничего поесть: не хотелось. Волновалась и Агафья. Она давно узнала, что учителя остались всё те же, два мужика. Помнят или забыли их встречу в прошлом году? Хотелось ей, чтобы всё было забыто.
Сборы были долгими: Агафья так старалась ничего не забыть. Тщательно причесала Таню, заплела косу и долго думала, какую ленту вплести. Все красные тона отложила в сторону, вспомнив  о том, что весной колхозники  ехали  в поле с красными  флагами, и на сборне тоже висел красный флаг. «Стало быть, это – цвет советов», - размышляла она. Приложила белую ленту – хорошо бы. Но и эту отложила: не хотела вот так сразу подчёркивать свои взгляды. Вплела темно-синюю ленту и завязала пышный бант. Надела Харитиньино платье. Осталась довольной. Принарядилась сама. Помолились обе и, взявшись за руки, пошли.           Дед Исаак, глядя им вслед, произнёс: «Благослови вас Восподь».
Школа была за мостом, в бывшем купеческом доме. Ребятишки, в основном, шли из центра. А они опять жили от центра за рекой, как бы на отшибе. И было  здесь тоже немного домов. Детей, школьников, всего четверо: у Сюткина Григория двое – Мамонт и Василиса, у стариков Орловых внук, дочкин «сураз» Савка и Таня.
Агафья с Таней пришли почти первыми. Их встретил один из прошлогодних парней. Светловолосый, среднего роста, крепкого телосложения. На вид добродушный. На первый взгляд он понравился Агафье. Учитель заметил их и подошёл со словами: «А вот и вторая Таня».  Поздоровался сначала с Агафьей, потом улыбнулся Тане: «Ну как, Таня? Я вижу, ты выросла за год-то. Ну, сколько тебе нынче, восемь по седьмому?» Агафья удивилась, что он запомнил их, ведь год прошёл, а он всё помнит. Это подкупило старуху. Она сама ничего не забывала и людей  «памятливых» уважала. «Стало быть, не пустозвон  какой», - думала она. -  Можа, и выйдет какой толк  не то». И Агафья решила поговорить с учителем, кой-чё узнать. Для начала ей пришло в голову повиниться за прошлое. Тихонько хохотнув, она сама ответила за дочь: «Уж ты меня прости  (хотела сказать «за ради Христа», но на ходу передумала)  старую, енто я девчушек-то научила, сбила спонталыку. Восьмой им годок-то шёл, ну, а раз вы всё равно обучаете-то с восьми, вот я и ушла с имя. А счас-то моёй уж девятый годок идёт. Не смотри, чё она маленька да худенька, в отца пошла».
 Агафья даже похолодела: чуть, было, не проговорилась, что отец её худенький был. Это при девчонке-то. И она торопливо спросила:
- А как звать-то тебя?
- Простите, не представился. Зовут меня Василий Владимирович. А моего коллегу, наоборот, Владимир Васильевич.
Агафья и ещё бы не прочь была поговорить с учителем, да стали подходить другие матери с детьми, и она откланялась. Дочери наказала: «Никуды не забегай, как отпустют, сразу домой».
При  выходе же она повстречалась со вторым учителем. Поздоровалась и, отойдя в сторону, постояла, пока он разговаривал с пришедшими. Ей хотелось приглядеться к парню, кое-что понять. Чернявый, немного выше того, первого, худощавый и казался более строгим. А вот того, что занимало её мысли, так и не заметила. «Чудно, - размышляла старуха всю дорогу до дома, - быдто бы всё  при нём: не хромат, не горбат, обе руки целы, и глаза на месте, - всё разглядела, а понять так и  не могла, - пошто Танюшкин учитель назвал его «калекой»? Знать-то, с головой чё-то не в порядке у парня, как у покойного  Кита, Царство ему Небесное»,- сделала она вывод и с этой мыслью пришла домой. Чем бы ни занималась Агафья, а эта мысль не давала ей покоя, и она рискнула потолковать со стариком.                Долго  судили и так и этак, а приходили к одному: глуповат.
- Дак как жа  он  станет ребятишков-то учить? Чему он их научит? - вздохнул Исаак.
- Слава Богу – не нам он достался, - подумала об этом же и Агафья, - а то я бы опеть увела Танюшку домой.
 Однако, как бы ни был суров приговор одному из учителей, старики рассудили разумно:
- Танюшке ничё не будем говорить, а то как бы худо не вышло, - предложила Агафья. - Она сболтнёт кому подружкам - вся школа узнат, зачнут зубоскалить.
- До парня дойдёт,- поддакнул Исаак, - а он и того… как наш Китонька, Царство ему Небесно.
- Упаси, Господь. Ты чё, старик? - Мотри у меня. Никому ни гу-гу.

 
                *****************************


В этот день Таня прибежала домой радостная, возбуждённая: в руках она держала новенький (с картинками!) букварь, карандаш и тетрадку в косую линейку. На карандаше надет колпачок, склеенный из бумаги. « Ето, чтоб не сломался. Посмотри, мама. – И Таня бережно сняла колпачок. Карандаш был тонко заточен. - Василий Владимирович сам клеил колпачки.  Только сёдни дома писать не велел. Скажет, коды можно».
И потекли день за днём. У Тани была радость: появились подружки. С большой охотой она бегала в школу. Погода была чудесная: по-летнему тепло, сухо. Солнца много, но не так жарко, как летом. Ребятишки бегут из школы с криками, смехом, обгоняя друг друга… Бегут… и натыкаются на порог, за которым каждого из них встречает семья, хмурая, озабоченная. Мать с заплаканными глазами. Надвигается новая беда: подходит осенняя страда, пора выезжать в поле, выходить в огороды. Пора... А убирать нечего.
Ещё весной старики пророчили знойное лето. Так и случилось. Дождей в иных местах  совсем не было, а где и выпадали, очень непродолжительные, скупые – так, пыль прибить. В полях под посевами земля просохла до звона, потрескалась. В огородах ещё бабы с ребятишками что-то силились спасти скудными поливами, да и то это мало помогало: сколько можно натаскать ведёрками из родничка или с речки, тоже почти пересохшей? Ну, на грядки ещё побрызгают через веничек, а картошку? Всё засохло, сгорело. Второе лето подряд огороды чёрные, пустые.
Сена в это лето тоже совсем не накосили. Скотинушку зимой кормить нечем. Придётся резать. «А чё делать с ребятёшками? Их не прирежешь. Сами помрут». - Народ понимал: грядёт голод.
Агафья ломала голову, что делать с Танюшкой:
- Можа, отвезти иё в Булатово, - говорила она Исааку, но вить там их будет трое. Одному Артамону  чижало будет. Баба евоная чё-то всё хворат, а на Марью надёжа, как на вешний лёд: а ну, как Лазуря иё возвернётся.
- Да нет уж, старуха, вместях все будем, оно как-то сподручней. Бог даст, с голоду не помрём. Я так разумею.
Дожди разразились в октябре, когда их уж никто и не ждал. Зарядили надолго, проливные. Старики возликовали:
- Слава те, Господи, снег не на суху землю ляжет.                                И выпал снег как раз в ночь  на Покров День. Люди воспрянули духом: «Как нето зиму продоржимся, а там, глядишь, к весне-то землица отмякнет".
Однако продержаться эту зиму было нелегко. Сама по себе зима не была суровой. Морозы трескучие были, пожалуй, только рождественские да крещенские. Новый год был почти тёплым. А вот неурожайные два года подряд подкосили людей. Многие вообще не пережили эту зиму. Умирали, в основном, люди пожилые и дети. Особенно большая смертность была в Этаголе и Пихтовом, потому что кроме нынешней засухи они сильно пострадали от прошлогоднего червя. В Этаголе одна семья, Устиновы, состоящая из четырнадцати человек, вымерла полностью. Остался один грудной ребенок. Говорили, что его оторвали от груди уже умершей матери. Как ни странно, а семьи Пановых, Агафьи с Исааком, голод мало коснулся. Кой-какие  и запасы были у них, благодаря неустанному труду Агафьи. И немало выручал их Гнедко. Дед Исаак привозил из лесу берёзы (как ему это удавалось?) распиливал их на дрова (Агафья ему никогда не помогала) сжигал дрова в бане, «глушил» их крупными и мешками отвозил их в степные деревушки, где не было леса. Менял угли на сухари или муку, поэтому без хлеба они и не жили. Часто Агафья относила или чашку муки, или буханку хлеба, испечённого на поду, Карповне. Танюшке всегда давала лишний кусочек или пышку, чтобы она угостила свою подружку (уж в этом Агафья в любое время оставалась сама собой). А в школе Таня, если видела, что у подружки было что-то своё, она отдавала другой кусочек или пышку тому, кто стоял в сторонке без ничего. Иногда Таня отдавала даже свой кусочек кому-нибудь: «Я-то вить и дома поем», - думала сострадательная девочка.
В те дни, когда дед Исаак уезжал из дома, Агафья собирала у себя не только подружек Тани, но и взрослых соседских девушек ночевать, объясняя тем, что боится одна. На самом же деле для того, чтобы было над кем посмеяться, побасёнки свои порассказывать. Любила она подшутить над другими, любила, когда над её выдумками смеялись, хотя часто шутки её были далеко не безобидны. Однажды она пригласила троих: Аганьку Боровикову, Васеню Сюткину и Таню Казанцеву. Две последних девочки учились вместе с Танюшкой, хотя подружкой её была только Таня. Васеня старше их намного, а училась вместе с ними потому, что поздно в школу пошла. В этот вечер они все трое что-то рисовали, потом Васеня села вязать рукавички  младшему брату, Аганька сразу пришла с прялкой и вместе с хозяйкой пряли. Потом Танюшки занялись своими куклами. Агафья Анисимовна, сидя за прялкой, забавляла всех выдуманными и невыдуманными историями. Пела озорные частушки, в большинстве - тоже своего сочинения. Перед сном она заранее распределила, кто где будет спать, и  отправила всех на улицу - «до ветру». Когда вернулись, постели для всех были готовы. Самой старшей, Аганьке, она постелила на голбчик. Это узенькие полати, под которыми за печью лаз и лестница в подполье. Обычно, когда Агафья стелила себе на печи, она садилась на этот голбчик.
Девчонки, прибежав с мороза, были оживлены – громко смеялись, толкались. И вдруг  раздался истошный  крик хозяйки. Испуганные, все бросились на печку, но хозяйка стонала и охала уже где-то внизу. Все – за печку. И увидели такую картину: ухваты, клюка, деревянная лопата, на которой Агафья всегда «сажала» хлебы в печь, - всё валялось на лестнице, а Агафья со слезами от боли, зла и обиды, а, может, стыда, пыталась из-под всего этого выкарабкаться у подножия лестницы, но не могла подняться. Таня и её подружка были ещё малы, чтобы разобраться, а Аганя с Васеней поняли сразу причину её «полёта»: в углу у окна стояли две доски, которые Агафья  шутки ради вынула из голбчика и  постелила постель для своей тёзки Аганьки. Но тут же забыла и уселась, как всегда, стелить себе на печи. «Полёт» ей обошёлся дорого. Позднее она сама над собой смеялась вместе с другими, говоря: «Не рой яму другому, сам угодишь в неё». Но это было позднее, а пока… Пока  её лучшая приятельница Максимовна очень обиделась на неё за «сюрприз», приготовленный её дочери. Она не только не приходила к Анисимовне, но и на улице, у родника, старалась не встречаться с ней, не здоровалась. Харитинья передала, что её  сношенница Силантьевна, мать Васени, тоже сердится. И все другие бабёнки    не стали  отпускать своих дочек на ночёвку к Агафье.
Долго находиться в изоляции Агафья не могла и однажды, собравшись с духом, пошла к Максимовне сама. «Прости меня, Максимовна за ради Христа, и ты, Аганюшка, не серчай, вить не со зла я енту глупость-то сотворила, пошутить хотела. А Восподь-то по-своему рассудил мою шутку да и наказал меня, не допустил до греха-то. Простите вы меня, старую».
Максимовне и самой давно уже хотелось помириться с соседкой, а тут – на тебе, сама пришла виниться.
- Восподь простит, Анисимовна, Мы с Аганькой больше не серчам. Да ты и сама себя наказала.
 Всё. Мировая состоялась. Отныне лучше и преданнее подруги не было, чем Максимовна, которую за глаза все звали Ивошихой.
А вскоре представился случай Агафье Анисимовне поговорить с матерью и другой девочки, Тани Казанцевой. Хотя девочка по-прежнему и бегала к Танюшке играть, но ночевать больше никогда не оставалась: «Мама не велит».
А тут как-то прибегает Таня вся  в слезах и без сумки. «Мама, я пошутила… Я пошутила, а она… она упала», - сквозь слёзы едва выговорила Таня. С трудом добилась мать, что произошло. Оказывается, во время перемены все ребята играли  « в круг», а Таня вздумала пошутить. Возле печки стояла клюка, Таня взяла её и подставила под ноги своей подружке. Та упала, ребята все засмеялись. Девочка заплакала и убежала домой раздетая. Хорошо ещё - жила она рядом со школой. Закончив рассказ, Таня снова расплакалась: «Василий Владимирович забрал у меня сумку и велел бежать за тобой. Ты меня шибко будешь ругать?»
- Шибко. - И Агафья начала одеваться. «Не дай Бог, - думала она, идя в школу, - вырастет така же шутница, как я».
Учитель пересказал ту же историю, что и Таня, и добавил, обращаясь к обеим: «Придётся идти к Тане Казанцевой домой и извиняться. Проси у подружки прощения, - кивнул он Тане. Да, захватите её пальто. Девочка ведь убежала раздетая».
Пришли, обе помолились в передний угол: «Здорово ночевали».
- Милости просим. Проходите, садитесь.
Агафья подала хозяйке одежонку её дочери:
- Вот пришли с повинной. А где твоя-то?
- Да вон, как прибежала, залезла на полати и не слезат. Только и могла добиться, чё Танька Панова ей больше не подружка, а пошто – не говорит.
Агафья рассказала всё, что узнала от дочери, а потом от учителя. Хозяйка только спросила: «Клюка-то хоть холодна была»?
- Да холодна, а то вить совсем бы беда. Обе пожурили сначала Таню-виновницу, а потом стали уговаривать ту, на полатях: «Слезай, хватит прятаться». Но та не хотела слезать. Тогда хозяйка подхватила пришедшую Таню и подсадила её на полати. Немного погодя, подружки зашушукались, скоро и смех послышался. «Ну, вот и мир», - рассмеялись и матери.
Пока подружки на полатях объяснялись да мирились, Агафья покаялась в своих грехах: всё рассказала про свою неудавшуюся шутку и свой  «полёт». «Вот теперь и подумашь, наказывать девчонку-то  ли как? Сама-то уж одной ногой в могиле, а всё ума нет».
- Да кого иё наказывать-то? Помирились уж. Глупы ишо.
Тани обе слезли с полатей, распрощались.
Агафья шла домой с облегчённой душой: теперь весь  Этагол будет знать, какая Агафья Анисимовна самокритичная.
А про игру «в круг» Таня часто рассказывала маме с тятей: «А сёдни мы опеть играли « в круг».
- А чё ето тако? – поинтересовался  дед Исаак.
- А ето кажну перемену все ребятишки берутся за руки и кругом ходют и песни поют.
- А каки песни-то?
- Разны. Только, ежлив мы свои запоём, учителя ругаются. Вчерась запели «При саду, при долине громко пел соловей, а я мальчик на чужбине спозабытых людей….», а Владимир Васильевич сказал,  чё ету  нельзя петь, она чужа. Он велит петь «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперёд….».               
И всё-таки наказание для Тани Агафья придумала – свою  очередную  «шутку». Как-то в воскресенье она  позвала её и попросила: «Детка, сёдни в школу не надо идти, сбегай-ка к Сюткиным, попроси у Харитиньи Карповны мешошну выкройку». И она показала  Тане рулончик домашнего холста: «Мешки надо скроить». Побежала Таня к Сюткиным. Они все трое сидели за столом – обедают. Девочка попросила: «Бабушка Харитинья, дай мешошну выкройку, маме надо мешки скроить». За столом затихли, переглянулись. Сашка не выдержал, хохотнул. Однако, зная Агафью, они поняли, что это очередная блажь её, и решили поддержать соседку, любительницу выдумок. «А я вить выкройку-то Максимовне отдала. Ну, да не беда, беги до неё», - сказала Харитинья.
Максимовна отправила девчонку к Силантьевне, матери Васени Сюткиной. Они жили довольно далеко, Таня едва добежала.
Сколько бы она бегала из дома в дом в поисках злополучной выкройки, кто знает, но нашёлся-таки добрый дядя, сжалился над «юной портнихой». Григорий Сюткин, отец Васени, привёз Таню на санях-розвальнях домой к Агафье и отругал её за злонамеренные шутки, ещё раз напомнив ей о её личном  «полёте»: «Забыла, как сама над собой  «подшутила»? Девчонка-то ведь чуть нос не отморозила. Эх ты-ы!»

    
                **************************


  В школе у Тани дела шли неплохо. Зря Агафья боялась, что она вырастет верхоглядкой. Девочка росла очень смышлёной, схватывала всё на лету. На уроках развития устной речи Василий Владимирович терпеливо внушал детям, как надо произносить те или иные слова, и Таня, придя домой, рассказывала об этом и всё чаще поправляла то тятю, то маму: «Не пошто», а «почему», не «опеть», а «опять», не «надоть», а «надо»… Поначалу Агафья вроде даже сердилась: «Ну вот ишшо, все-то учёны станем, куды нас потом?» Но Таня невозмутимо тут же поправляла: «Не «ишшо», а «ещё». И не «куды», а «куда» надо говорить, мама. Скоро Агафье это  понравилось, и она сама начала приспрашиваться: «А сёдни како слово выучили?» И девочка с радостью отвечала: «Не «сёдни», мама, а «сегодня» и не «како», а «какое». Постепенно Агафья вошла во вкус. Она усаживалась с дочкой рядом и слушала, как девочка уже не по слогам, а бегло читала по букварю, заставляла читать дальше, а Таня противилась: «Нам Василий Владимирович не велит читать дальше, а только, что задано. Агафья начинала сердиться и заставляла читать и много раз перечитывать заданное. В результате выучивала наизусть раньше Тани, и не дай Бог, если девочка пропустит хоть одно слово, когда «учительница» заставляет её пересказать. Ох, какой вред принесёт это Тане в будущем!
           И  ещё была одна беда у Тани: почему-то писать она начала  сразу не правой, а левой рукой. До школы она всё делала правой: ложку держала, молилась, училась шить. Правда, когда в Булатове играла в лапту «бить-бежать», биту Таня держала в левой, но на это никто не обращал внимания. А вот теперь  учитель сразу заметил, что карандаш Таня берёт в левую руку. Сначала он попытался переучивать её, но, видя, что она упорно берёт карандаш левой, решил не мешать. При встрече поговорил с мамой девочки и посоветовал оставить, как есть: значит, так её природа устроена. Но, неизвестно, почему, старуха неожиданно взбунтовалась: «Не бывать тому, всё она делат правой, а карандаш чё, чижалей ложки?» И началось: в школе Таня пишет левой, дома мать вырывает карандаш из левой – перекладывает в правую, бьёт Таню по ручонкам, злится: «Енто ты нарочно против матери идёшь. 
- Нет, мама, у меня не получается.
- Захочешь – получится.
Учителю стало жаль девочку. Видя, что мать  деспотично истязает её, добиваясь своего, сдался. Убеждая Таню, что так надо: ведь все пишут правой рукой, он  стал помогать Тане. Подходил к ней со спины, держал за левую руку, а правую вместе с карандашом брал в свою и учил её выводить палочки, элементы букв, целиком буквы и, наконец, слова. При этом он просил Таню: «Надо научиться, Танечка, пока пишем карандашом. А скоро будем писать пером, чернилами, тогда ещё труднее придётся». Дома Агафья продолжала привязывать левую ручонку или больно била по  ней. Позднее, когда Таня привыкнет держать и карандаш, и ручку в правой руке, Агафья похвалится соседкам: «Вот вить научила я свою упрямицу  писать всё-таки правой ручонкой. А учитель-то: «Природа её така»… Я сразу говорила, чё ничему не могут научить, ково оне понимают?»
А Таня на всю жизнь запомнит своего первого учителя Василия Владимировича: это он научил и правильно писать, хотя она так и не освоила красивого письма, как в прописях. Это он показал им первые буквы и научил читать. Это он, их первый учитель, терпеливо и спокойно учил их, деревенских косноязычных ребятишек, говорить правильно, привил любовь им к родному русскому языку. Жаль только, не знали они тогда его фамилии, да и потом Таня так и не узнала.
Между первым и вторым классами Таню не возили в Булатово. Было опять письмо от братьев, где Абрам сообщал о том, что они из Куячи перебрались пока в Баранчу, со временем всё-таки уедут в Новую Белокуриху. Устроятся сами и перетащут  туда же Анну с Фёдором. У них уж второй ребёнок родился, Ларионом назвали. Гребёнкины обосновались в городе. Яшка сменил фамилию, теперь они Гребневы. Дунюшку к себе увёз. С Марейкой живут, девчонка у них, Катя. Вот, нянька понадобилась.
«Недалеко ушёл от Гребёнкиных-то, Гребнев… И чё было менять? – роптала Агафья.
«А Яшка-то стал-таки милиционером, - продолжал писать брат. - А у Артамона Минеича опять беда: померла Федосья-то. Надо снова искать бабу. Как одному-то жить? Марья всё живёт у свёкра, а про Лазаря прошёл слух, чё он где-то в бегах».
Письмо было большое, и Агафья не рискнула, чтобы кто-то читал его чужой: мало ли чё в нём «прописано». Поехали с Танюшкой в Пихтовый, всё равно надо Варвару попроведать, а письмо Нюська прочитает. Узнав столько новостей, сёстры решили тут же и ответ  отписать. Усадили Нюру. Долго обсуждали каждую свою думку, как ловчей рассказать братьям о своей жизни. Наконец, письмо готово, конверт Нюра сама склеила варёной картошкой и отнесла «почтальонше» – завтра увезёт в Тоурак на почту. Прощаясь, Агафья сказала сестре: «Завтра хочу с Танюшкой за малиной сползать».
- А не боишься одна-то? Танюшка-то ишо  мала.
- Да вить я далеко-то не пойду. Насупротив Пашина, за Этаголом, есь малинова яма – один малинник.
Вернувшись домой, Агафья пошла к Максимовне. И уговорила её  пойти утром с ними «за малинкой». Соседка согласилась.  Договорились выйти пораньше. Взяли по ведру (малина не грибы – в корзину не соберёшь). Этагол  перешли вброд. Поднялись в гору, спустились в ложок. Вот и малиновая яма. Ориентиром для Агафьи  служила высокая, раскидистая старая лиственница. Много лет уже Агафья собирает малину только в этой яме. Сплошной малинник, никаких других зарослей, кроме постоянной спутницы малины – крапивы. Ягодка крупная, обильная, никем ещё не тронутая, спелая – дошла, как говаривала Маланья Трескова, собирай да радуйся. Старухи перекрестились и начали бережно, осторожно, чтоб не осыпать вниз, собирать в свои вёдра.
- Ба-а-тюшки! – закричала не своим голосом Агафья и  что есть силы ударила по ведру заранее приготовленным сучком берёзы. Танюшка с криком «Мама!» бросилась к ней. Максимовна, тоже обезумев от страха, молча, боком-боком приближалась к Агафье, всё ещё барабанившей по ведру. Наконец, она, довольная произведённым эффектом, изображая смертельный испуг, теперь уже шёпотом произнесла: «Медведь», – и указала на противоположный край малинника. От страха не дыша, Максимовна прошептала: «Чё жа делать-то, Анисимовна?»
- Надо потихоньку пробраться к той вон лиственнице и залезть на иё – указала Анисимовна на свой ориентир. – Иди, Максимовна, - и она легонько подтолкнула подругу.
 –  А ты?
            - А чё  я? Куды я со своими больными ногами? Мине не залезть. Танюшка тоже не сможет: мала ишо, упадёт, убьётся. Иди залезай, Максимовна, пока он ягодку ест – не видит, не слышит… А мы уж, как Восподь положит. Мы стучать в ведро будем. Можа, он испужатса, убежит.
Всё это говорилось с гримасой ужаса на лице.  Таня прижалась к матери и почти не дышала, а Максимовна, едва живая, побрела к дереву. С большим трудом она забралась на один из первых толстых сучьев, благо сучья росли довольно низко.
А что Агафья? Она, и рядом с  ней Танюшка, не понимавшая, почему медведь до сих пор не идёт убивать их, собирали малину. Агафья то и дело  «вспоминала» о медведе и начинала стучать по Таниному пустому ведру. Мать намеренно подставляла ей своё ведро: по пустому ведру громче стук. Почти наполнив своё ведро, Анисимовна позвала подругу: «Максимовна, ты там жива? Спускайся, кажись, ушёл он»
С ещё большим трудом несчастная старуха спустилась вниз: страх её так и держал всё это время. Руки и ноги отекли от долгого неподвижного положения. Едва  приземлившись и увидев ведро Агафьи, наполненное отборной спелой ягодой, бедная старушка всё поняла. Ей не хватило ни сил, ни слов, чтоб высказать свою обиду и возмущение таким вероломным поступком своей соседки. Подругой назвать её в этот момент она просто не могла. Максимовна, ни слова не сказав, села и прислонилась спиной к стволу дерева, с которого только что спустилась. Однако, Агафья всё-таки поняла, что на сей раз она слишком перегнула палку: «Вить не девчушку каку посадила на дерево, а свою ровню, - со стыдом дамала она. - Как-то надо исправлять. Так мне весь украек не простит». Не долго думая, она молча подошла к Максимовне, взяла её пустое ведро и, ни слова не сказав, пошла в малинник. Танюшка, тоже молча, поплелась за ней. У Максимовны не было сил ни сказать что-либо, ни подняться. Она посмотрела вслед  удалявшимся и свалилась прямо тут же в траву.
- Господи, прости мою душу грешную, - прошептала пожилая проказница и принялась собирать ягоду  для обиженной ею подруги. Таня помогала ей, так и таская пустым свой котелок. Когда ягодницы подошли к дереву, Максимовна всё так же  лежала неподвижно.
-  Боже милостив буди мне грешной. Уж жива ли? – не на шутку струхнула Агафья.
- Бабушка, а, бабушка Максимовна, - припала к ней  Таня, вставай, мы с мамой малины тебе набрали… полное ведро.
Максимовна проснулась, открыла глаза. Сон, видимо, восстановил её силы. Встала: « Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную».
Взяв свои вёдра, старухи молча стали спускаться с горы. Таня шла с пустым котелком. Так молча они прошли всю дорогу и разошлись по домам.
Всю ночь Агафья металась на своей печи: то шептала «Отче наш…», то думала, как там Ивошиха. Уж лучше бы она отчитала последними словами Агафью, куда бы легче было ей. А этот немой укор не давал покоя. А тут ещё Танюшка постоянно вскрикивала во сне, что-то бормотала и даже вскакивала. «Вот вить дура стара, опеть перепугала девчонку, - беспощадно корила себя старуха. – А   чё жа с Максимовной-то? Неужто онемела?» Едва дождавшись утра и проводив коровушку в стадо, Агафья, ничего не объясняя Исааку, велела ему заседлать Гнедка. Она строго наказала Тане ничего не говорить про медведя тяте Исааку и никому-никому. Так ничего не сказав больше ни Тане, ни старику, уехала. Поехала она к Апросинье в Пихтовый. Сестре она тоже  объяснять ничего не стала. «Шибко Максимовна захворала, попросила меня съездить к Апросинье, -  только и сказала она Варваре, - и отправилась к старухе одна.
«Чё-то тут не то, - размышляла Варвара Анисимовна, хорошо знавшая свою сестру. - Чё-то опеть натворила ты, Аганюшка, - мысленно обращалась она к сестре. - Уж не водила ли ты свою подругу за малиной? Там чё-то напроказничала, не иначе… И в кого вы с Абрамшей уродились? С детства от вас никакого спасу не было, и доселе таки оба… Батюшка Анисим Христофорыч, Царство ему Небесно, дюже строгий был. Матушка, упокой иё, Господи, добра, весёлая была…. Ну, да ей-то до озорства ли было? Вон сколь нас было у иё…. Нет, не знаю, в кого оне уродились», - покачала головой Варя. Так в глубоком раздумье и застала её Агафья, вернувшись от Апросиньи. «Паужнать» не стала: «Тороплюсь»
Максимовну застала сидящей на кровати. Одну.
- Здорово ночевали, Максимовна – ниже обычного поклонилась Агафья.
- Милости прошу, - сдержанно, тихо ответила хозяйка. - Садись.
«Слава те, Господи – говорит,– мелькнуло в голове гостьи, - не онемела». Отлегло на душе.
 Однако в ходе разговора Агафья услышала более страшную новость: у Максимовны отказали ноги. Но, слава Богу – Агафья всегда есть Агафья. Она никогда не впадает в панику. Казалось, для неё нет безвыходных ситуаций. Быстро выйдя в прихожку, она вернулась с торбочкой, достала туесок и деревянную кружку. Не успела хозяйка глазом моргнуть, как Агафья держала в левой руке кружку, уже наполненную какой-то зеленовато-коричневой жидкостью, правой – брызгала  в лицо Максимовне. Потом она ещё раз наполнила кружку и заставила Максимовну выпить. Налила  третий раз и намочила ноги. Проделав всё это, Агафья уложила больную в постель, укрыла одеялом и со словами: «Я тебя изувечила, я и вылечу», вышла. О том, что произошло накануне в лесу, никем из них не было сказано ни слова.         
Девять дней по утрам приходила Агафья Анисимовна к подруге и проделывала всё те же манипуляции. На десятый день Максимовна встала на ноги. Подруги по-прежнему общались, но этого инцидента не касались никогда.


                *******************************


Во втором классе Тане было полегче. Она уже привыкла писать левой рукой, хотя тетрадь её была постоянно заляпана чернилами: то она уронит ручку на страницу,  то перо « скребёт». Иногда ей захочется ещё пописать  левой, но Василий Владимирович либо слегка погрозит ей пальцем, либо подойдёт и шепнёт ей на ухо: «Таня, не забывайся». Дома она всё так же напоминала маме с тятей, как надо говорить те или иные слова. Мама уже многие из них говорила верно, а вот тятя забывал и говорил, как привык.
Агафья по-прежнему ждала конца Советам и продолжала посылать старика к учителю. Она до сих пор досадовала, что Исаак  так и не наказан за тот сон в лесу, когда к ней явился исполнитель из сборни. Наконец, настал тот день, когда она в очередной раз попросила: «Сходил бы ты, старик, к Леонтию Матвеичу. Можа, чё новенькое скажет. День-то сёдни теплый, сухой». Старик безропотно собрался, пошёл.
Агафья навестила Максимовну и, придя домой, встретила Таню из школы, накормила, усадила за уроки. Сама уселась рядом на лавку с прялкой – прясть лён на тонкие швейные нитки. Скоро должен явиться старик с новостями. А вот и он.
- Устал, Исаак Платонович. Садись, отдохни. – Она подвинулась на лавке, уступая место. Старик сел, но сразу беспокойно заёрзал: он отлично знал, если старуха называет его по имени отчеству, хорошего не жди.
- Ну, рассказывай, Исаак Платонович, чё узнал-то, - снова пропела она своим елейным голоском.
- Ну, чё?- Левонтий Матвеич прочитал мине газетку, - соврал он для убедительности, - где пропечатано, чё ни седни-завтра Советам крышка. Помрут все… подохнут с голоду. Не сдобровать им.
Видя, что старуха начинает пошевеливаться, Исаак хотел, было, подняться, уйти от греха подальше: нового-то ему уж всё равно нечего больше добавить. Но Агафья опередила его: она мгновенно выхватила копыл прялки из-под своего широкого зада и со всей силой, со всей накопившейся злостью хрястнула старика прялкой, говоря при этом: «Погодь, старый врун, куды? Ты мине ишшо не всё соврал! Давай-ка соври, чё тебе  приснилось тоды в лесу-то, в холодочке, в тот день, как приходил за мной исполнитель. Тоды тебе повезло, и ты думашь, я забыла? Нет, я никода ничё не забываю. - Говоря это, она цепко держала старика за рукав и с последними словами не просто отпустила, а так шарахнула его, что старик упал на пол. Таня рядом за столом выполняла домашние задания. Бедная девочка, ей так было жалко тятю, так хотелось соскочить с табуретки, прижаться к тяте, пожалеть его. Нельзя. Хотелось заплакать, и тоже нельзя: тогда мама и её прибьёт, и тяте ещё больше достанется. «Поплачу ночью», - подумала она.
Ночью Таня действительно плакала -  потихоньку, закрывшись с головой одеялом, чтобы мама не слышала. Плакала и долго думала: «Почему мама такая злая? Почему она ругает и даже бьёт тятю за то, что он что-то ей соврал? А ведь сама она тоже соврала про медведя и бабушку Максимовну заставила залезть на дерево. И про выкройку мне тоже соврала. Мне же дядя Гриша, пока вёз домой, всё рассказал: не надо никакой выкройки  мешки кроить. Это она всё шутит, но почему её шутки такие злые? Значит, и мама сама злая?».
 С такими мыслями и заснула Танюшка.
Мало-помалу стали людишки отходить от тягот последних лет. Старики не зря надеялись, что «землица отмякнет». Зима, на удивление, пришла с обильными снегопадами. По выражению Агафьи снегу нападало «в сидячую кобылу».  Тем не менее, голод  продолжался. Кражи не прекращались. Пострадали на сей раз и старики Пановы. Исаак в очередной раз уехал с возом угля по своему маршруту, в  степные деревушки. Агафья с Танюшкой остались одни. Приглашать к себе «ночёвщиц» после того  «полёта» старуха не рискнула. Бабы до сих пор нет-нет да и посмеиваются над её проказами. Правда, Таня Казанцева иногда прибегала ночевать: ей мама разрешала после разговора с Агафьей Анисимовной. Но на этот раз они ночевали одни. В эту зиму держали они коровушку по-прежнему в амбаре, а восьмимесячного бычка – в бане, тоже всегда закрывая на замок. По утрам, когда дед Исаак дома, он сам ходил проверять, цел ли замок, чистил у телка, а уж позже шла  Агафья с пойлом поить его. Даже днём по нескольку раз, бывало, проверяли: посмотрят, цел замок – и домой. В это утро мать послала Таню: «Иди, доченька, посмотри замок.» Танюшка вернулась очень скоро и ещё с порога закричала: «Мама! Мама! От нашей бани кто-то на санях ехал!»
- Охти мнеченьки! – Агафья на ходу натягивала свою кацавейку. - А замок?
- Замок целый. Висит.
- Ну вот, напужала меня. - Агафья хотела, было, уж бросить кацавейку на лавку, но всё-таки решила сама проверить. Бегом бросилась она к бане и с крылечка уж увидела широкую полосу на снегу. «Но ето не санный след», - тут же отметила про себя старуха. Задыхаясь, Агафья подбежала к замку: «Целый, слава Богу!.. А след»?  Она выскочила из предбанника – так и есть: по снегу волоком что-то тащили… кровавый след. Старуха метнулась к окошку и села, как подкошенная, прямо в снег. Банное окно, к чему-то сделанное настолько большим, что впору влезть мужику, было выставлено  и приставлено здесь же к стене. На подоконнике кровь, шерсть. Сколько просидела в снегу, Агафья не знала. Очнулась – её трясёт Танюшка: «Мама, мама вставай, замёрзнешь. Ноги-то вовсе голы». Таня и сама  была полуголая: пимишки на  босу ногу, лопатинка  нараспашку, платок не завязан. Мать посмотрела на неё, показала  глазами на зияющую дыру окна, перевела взгляд на кровавый след на снегу и начала подниматься. Таня пыталась помочь ей, но не так легко было поднять такую «колоду», как обзывала себя в эту минуту Агафья: сама неподъёмно тяжёлая, ноги больные, снег под ней оседал. У Тани какие ещё силёнки? С великим трудом, со слезами, поднялись-таки. Агафья открыла замок, вошли в баню. Кроме крови на полу там ничего не было. Агафья поставила  окно на место, чтоб не надуло снегу в баню, закрыла замок, ставший теперь без надобности.
-  Пойдём, оболокёмся потепле. В школу сёдни не пойдёшь.
Таня не любила пропускать школу, но и спорить с мамой тоже не могла: мама плачет. Обогревшись, они снова пошли к бане, а от неё  прямо по кровавому следу побрели по всему огороду. След кончался прямо за ним. В канавке, которую вырыл Аггей во время борьбы с  червями, воры освежевали бычка. На месте оставили шкуру и голову. Немного поодаль валялась брюшина.


                ****************************


Дед Исаак вернулся через три дня. Привёз, как всегда, немного муки, овса для Гнедка и почти мешок сухарей. Узнав о случившемся дома, старик загоревал. Долго вздыхал «со всех печеней», а вечером пошёл к Сюткиным – потолковать с Василием. Агафья насыпала Карповне чашку сухарей.
Пока жили старыми запасами, сухари ели, вновь привезённую муку пока не трогали: приберегали. Но вот, старая мучка на исходе, и Агафья захотела испробовать  свежую: а вдруг что-то не так, может, солоделая, тогда к праздникам надо оставить старую, испробованную. Приближался  старый Новый год. У Тани заканчивались зимние каникулы, и пока она дома, Агафья решила сделать «большу уборку». В субботу испекла хлеб из свежей муки. Пообедали горячими лепёшками с топлёным маслом (это очень любила Таня) и  взялись за уборку. Много уже сделали, начали мыть пол. Вдруг, сначала мать легла на пол, через минуту-две - то же произошло с Таней: у обеих отказали ноги. Ни та, ни другая совсем не могут на них встать. «От лепёшек из новой муки, - догадалась Агафья, - ета мука с  жабреем».
Агафья Анисимовна отродясь ничего молочного в рот не брала, кроме до красна переваренного творога (раз в год, в Рождество) и топлёного масла. А тут (надо же спасать положение!) ползком начала двигаться в куть. Доползла до лавки, под которой за занавеской стояли кринки с молоком, нашла с «утрешником» и залпом выпила чуть не до дна. Позвала Таню и заставила её сделать то же самое. Последствия этого не замедлили сказаться.
Особенно  тяжело перенесла это сама Агафья. Не менее тяжело переживал и Исаак: ему пришлось забрать всю эту муку, отнести на Этагол и высыпать в прорубь: животным тоже нельзя было  давать эту муку в корм. Свежеиспечённый хлебушко тоже был спущен в прорубь. Таня плакала: «Лучше бы отдали тем, у кого совсем нечего есть». Девочке казалось, что это новая злая шутка мамы.
- А ты забыла, чё с нами было? Забыла, как мы с тобой без ног ползали? Ты чё, хошь, чтоб люди сказали, чё мы их отравили? - урезонивали её старики. Таня замолчала, но успокоилась ещё не скоро: ей так хотелось угостить своих подружек, Таню и Наську Минееву, с которой подружилась совсем недавно. Сухари тоже боялись есть, но обошлось. Видно, они были из другой муки.
Перед самым Новым годом неожиданно приехали бабонька Варвара с няней Нюрой. Сколько было радости у Тани! Поговорили о том-о сём. Агафья со слезами пожаловалась гостьям о своих бедах: в подробностях рассказала о бычке, в картинках, как она умела, передала их с Таней отравление жабреем. Присоединился к ним и дед Исаак со своим горем: тоже подробно описал свою поездку и закончил, чуть не со слезами о том, что  в «тако трудно времечко пришлось хлебушко-то с мучкой спустить в речку, в прорубь».
  - Ну чё, мы всё  о себе да о себе, - всполошилась хозяйка, - вы-то, Варенька как?
  - Да вот, мы с этим и приехали, сестрица, а вот начать не знаю, как. Время-то не совсем подходящее.
 После этих слов Агафья уж начала догадываться, но ждала. Однако решила помочь сестре: «А чё время, оно нас не ждёт».
- Вот, доченька моя замуж собирается. Последня хочет оставить меня, - Варя заплакала, - совсем одну оставлят.
- Да будет тебе, Варварушка, - взялась успокаивать её Агафья. – Чё, куды-то далеко ли чё ли? В другу деревню?
- Да не в другу деревню, Аганя, а в другу ограду, - хохотнула сестра.
Агафья прикинула: «Кто бы ето мог быть? Вроде и суседей-то подходяшших поблизости нет».
 – Замуж – не напасть, да кабы  замужем-то не пропасть, - заговорила она. – Не томи, сказывай, кто он?
  - То-то и оно, кто? Парнишка. - Варвара явно не осмеливалась назвать жениха дочери. А дочь сконфуженно молчала.
- Ну, ясно не девчонка, - подзадоривала Агафья, всё ещё не догадываясь, кто бы это мог быть.
- Да Шадрин… Афонька, - наконец, осмелилась мать. Нюра сидела ни жива, ни мертва, боясь приговора тётки.
- Афо-о-онька? - протянула удивлённая тётка. -  Дак ыть и впрям ишо парнишка. Сколь ему годков-то?
- Ну, Нюре-то по осени двадцать один минул, а он на два с половиной моложе иё. Да в етом, рази, дело-то, Аганя? – Беда-то в том, чё он ишо в солдатах-то не был. Забреют вить его скоро.
- Дак чё оне торопятся тоды?
- А то и торопятся, чё хозяйка в дом нужна. Мать совсем плоха, Лазаревна-то. А их посля  Афоньки-то ишо двое, Танька вовсе маленька… Да она одногодка с твоей-то. Вот и торопятся.
- Дак, как же ето,  Нюра, из жалости ли чё ли ты за его собралась? А, можа, он тебе приглянулся? А?
Нюра смущённо потупилась: «Приглянулся, тётка Агафья».
- Да и то и друго, сестра, - вмешалась мать, - ты ить знашь, кака она у меня жалостлива: ей всех жалко. Как похоронили Акима-то, она, почитай, от их не вылезат. Лазаревну на ноги подняла. Плохонько, но по дому-то  всё-таки сама шишлится, а то вить вовсе пластом лежала. Вот и приглянулись друг другу, - добавила мать.
- Чуть попозже, когда Нюра с Танюшкой выбежали на «улку», Агафья шепоточком спросила у сестры: «А, можа, ишо кака причина есь уж для спешки-то?
 Варя поняла, поняла намёк сестры.
- Да ну, Аганя, нет, Бог с тобой.
Договорились, что в Новый год Агафья с Танюшкой приедут на смотрины. Исаак приехать отказался: «Я бы радуясь, да никак нельзя, Анисимовна. Шибко пакастят. Вить, ежлив увидют, чё все-то уедем, последнюю коровёнку порешат. Никак не можно уезжать  всем.
- А братьям-то сообщите? – спросила Агафья
- А как же? Там приедут – не приедут, как не сказать-то? Уж на смотрины-то ладно: далеко, а на свадьбу, поди, хоть Абрам прибежит… А вить она и свадьба-то, Аганя, кака будет? - Сиротска. Слёзы одне, не свадьба… Сама знашь: ни у жениха, ни у невесты никого, одна капуста. – Варя задумалась. – Ну, да оно, можа, и лучше так-то: никто никого потом попрекать не будет.
В Новый год Агафья собрала кое-что, уложила в корзину. Наряжаться шибко не стала, чтобы не смущать жениха с матерью. Приодела Танюшку, укутала её в овчиный тулуп и в приготовленной Исааком кошовке  поехали смотреть  жениха. Варя встретила сестру, опять чуть не плача: «Аганюшка, - начала она торопливо, - я вить ишо самого главного тоды не сказала».
 Агафья поняла, что сестра чего-то боится и явно хочет успеть обговорить до прихода гостей.
- Веры-то оне не нашенской, мирски…. Парнишка он неплохой, смирный, не табашник, нигде по деревне не шлятся, да и коды ему? Отец-то покойничек, Царство ему Небесно, то партизанил, то  в работе, а тут взял и в одночасье помер. Мать хвора. Коды ему, сердешному, было колобродить-то? Немного карахтерами разны: он-то уж шибко тихонький, напоминат мине нашего Артамона Минеича… А моя-то Нюрка, сама знашь, кака озорунья… Да она вся в тебя. Ты вить, Аганя, за то и любишь иё. Ну, да ето не беда. Артамон-то с Васенюшкой, Царство ей Небесно, тоже шибко разны были, а вон как дружно жили. Всё ето ничё… А вот не нашенский-то, - вернулась она к главному, что её больше всего тревожило. - Братьям нашим не поглянется. Абраму-то… тому, что шло, что ехало, позубоскалит малость и всё. А вот Аггеюшка… Ентот шибко будет недоволен. - Задумалась. – Да и Авдотьюшка не одобрит, но она ничё не скажет: её-то сынок тоже вить на чужой женился. Да и сам-то Яшка такой жа… А вот Аггей. Ты-то чё молчишь, Аганюшка? Али тоже осуждашь?
  - Дак тебя слушаю, сестра, думаю… А неча тут и думать. Я вижу, ндравится Афоньша тебе, вон как расхвалила. А где их ныне нашенских-то взять? Ныне все перемешались. Вон у Боровиковых – Крыска  до корней волос нашенский, а Венька уж счас  антихрист антихристом. Вот и поди ты… Да чё далеко-то ходить? Мой-то Исаак Платонович тоже больно нашенский был, а чё получилось? Тебе ли не знать. Варенька? – вздохнула Агафья. – Я и Аггею так скажу. А у его-то Анны? Фёдор-то шибко нашенский? –
«Слава те, Господи, - подумала Варя, - камень с души. - Агафьи-то она боялась, пожалуй, больше, чем Аггея. - Спаси те Христос,  Аганюшка, облегчила мою душеньку».
Нюра с Танюшкой вернулись из погреба: достали свежей солонинки.
- Иди надень, чё надо, - сказала Варвара дочери. - Скоро жених придет. - Нюра, зардевшись, ушла за занавеску. Таня шмыгнула за ней.
На крылечке послышалось топтание: пришедшие стряхивали снег с валенок. Варвара Анисимовна распахнула дверь: «Проходите, гостенёчки дорогие».
  Первой вошла Лазаревна, за ней, держась за подол матери, девчушка. Последним появился жених. «Восподи помилуй, - ахнула про себя тётка Агафья, тут же пожалев племянницу, - аршин с шапкой, Нюрке-то -  аккурат  подмышки. Не дождёшься ты, Варенька, внуков, - пожалела она сестру, - кого, поди… А на мордашку ничё, бассенький, чернявенький… губёнки толстоваты. Ну, да ничё… а худой-то какой… А с чё ему справным-то быть? Мужиком станет – справится», - подытожила свой осмотр Агафья Анисимовна.
Пока старая тётка проводила свои  «смотрины», гости прямо у порога (пройти-то некуда) все трое помолились, как положено, поклонились  старухам: «Здорово ночевали», - Лазаревна ещё раз поклонилась хозяйке и легонько оперлась на плечо сына.
- Милости просим, гостенёчки  дорогие, - ответила  Варвара. - Проходите, садитесь, - она смущённо показала на лавку и, взяв гостью за руку, провела вперёд, помогла сесть. Афоня неловко топтался на месте, не зная, куда деть шапку, которую всё ещё мял в руках. Варвара Анисимовна молча подошла к парню, взяла из рук его шапку, повесила на крючок над дверью и усадила рядом с матерью. «Садись, в наших хоромах проходить больше некуды», -  и, взглянув на занавеску, позвала дочь: «Нюра, ты чё там замешкалась? Выходи, гости пришли». Нюра вытокнула вперёд Танюшку, потом вышла сама. На ней была скромненькая сатиновая парочка тёмно-зелёного цвета. Хозяйки обе стали собирать на стол. Скудновато, но с подспорьем из корзины Агафьи получилось нормально. Из корзинки же был извлечён шкалик с малиновой настойкой. Варвара наполнила рюмочки величиной с напёрсток. Перекрестились, пригубили. Для начала поговорили о скудном житье-бытье, о пережитом каждым из присутствующих. Наконец, Лазаревна, как бы продолжая их разговор, обратилась к хозяйке:
- Хочу тебя попросить, Анисимовна, давай не будем мешкать со свадьбой-то, уж шибко мне чижало, боюсь, не долго я протяну. А так охота ввести Нюрочку-то в дом, пока жива.
Начались охи да вздохи: зачем помирать-то. - «Теперь и пожить только, на внуков порадоваться».
Жених с невестой так и сидели молча, краснели да исподтишка поглядывали друг на друга. «Уж не внуки ли от ентого заморыша», - продолжала Агафья про себя сомневаться в женихе.
- Шибко далеко до масленки-то, - настаивала на своём больная мать жениха. – Всё едино ить пышну свадьбу не справить.
- Да какая пышность, - согласились обе сёстры. - Но всё-таки надо бы подождать, чё пропишут братья, можа, кто из их и прибудут, - вставила свой довод Варвара… В конце концов, договорились на рождественские дни. А там видно будет.
Приехав домой, на вопрос Исаака: «Ну, как?», - Агафья только и сказала: «Тельбек -  за весь день ни слова не булькнул».
Братья на свадьбу не приехали: Абрам только что уехал в Новую Белокуриху смотреть  место для переезда, а у Аггея тяжело болела Парунюшка. Со стороны невесты были только Агафья с Исааком, Полухерья да одна подружка Анны – Марфа. Агапея Григорьевна наотрез отказалась: «Не можно мне быть вместе с мирскими». Со стороны жениха приехали из Улалы только старшая сестра Зинаида с мужем. Виктор (Сидор) почему-то не был. Были приглашены два друга, но пришёл тоже только один - Мишка Оглезнев – гармонист… Венчания не было. Съездили молодые в сельсовет, расписались и всё.
Нюра стала жить у Шадриных, Варвара Анисимовна осталась одна. Полухерья после того, как выехали с летней фермы, так и осталась жить на Центральной усадьбе совхоза «Степной».
Лазаревна не зря торопилась со свадьбой сына.  «Дотянула»  она  только до лета. В Петров День, никому не сказавшись, пошла она, видимо, навестить своего Акимушку (так предположили потому, что шла она от кладбища.) День был очень жаркий. Она упала и тут же,  на дороге, её нашёл случайный человек, ехавший с поля, уже мёртвую.
До осени Афонасий с Нюрой прожили в родительском доме, а уже перед самым Покровом Виктор с Зиной и забрали младших брата с сестрой к себе. Дом продали, деньги поделили, а Афонасий с Нюрой поселились у Варвары Анисимовны.


                *******************************

   
Таня с нетерпением ждала лета: мама пообещала ей летом опять отвезти её в Булатово.
В школе дела, основном, шли неплохо: училась Таня с большим прилежанием, отметки получала только «очень хорошо». А вот по поведению часто Василий Владимирович ставил «плохо»: Таня постоянно дралась. К учителю то и дело поступали жалобы - Таня Панова дерётся. То она кого-то ударила так, что он с крыльца упал, то кому-то нос разбила, то в снег толкнула. Иногда с подобными жалобами приходили родители обиженных детей. При беседе с учителем она либо молчала, либо отвечала: «Пускай они сами скажут, за что я их бью». - «Они же тебя не бьют», -  увещевал Василий Владимирович.
Таня припомнила, как когда-то давно тятя Исаак говорил, что слово может бить шибче осинового кола, и твёрдо ответила: «Бьют». Дети плакали, утверждая, что никто из них  в классе « Таньку Панову даже пальцем не трогал». Учитель терялся в догадках: что происходит? Приходил не раз к ней домой – мать клянётся,  что Таня дома вообще об этом никогда ничего не говорит, не жалуется, что кто-то её обижает. Василий Владимирович, наконец, обратил внимание, что после его посещений, Таня становится ещё агрессивней, и перестал ходить. Так и закончился учебный год – по всем предметам «очень хорошо», по поведению – «хорошо». Не поднялась рука у Василия Владимировича поставить девочке, которая по учёбе лучше всех в классе, поставить  «плохо». «Очень хорошо» тоже не мог: слишком часто в течение года приходилось ставить «плохо». Выставленная оценка и так уже вызывала много разговоров: как это так, у девочки, всего-то во втором классе, и вдруг такое поведение.
- Причина в чём-то глубже, - говорили одни.
- Да просто невоспитанная девчонка, избалованная, – другие. Но никому тогда не пришло в голову вникнуть поглубже-то, кто и как воспитывает, кто «избаловал» эту девчонку. Некому было задуматься, что движет её поступками.
Лето Таня провела в Булатове, в родной семье. В родной? Такая ли уж она родная? В прошлое лето Таня не приезжала сюда. Что-то изменилось? Да нет. Всё на своих местах. Так же они ходят на Бадановую за клубникой, так же изнывают от жары. Только Онька теперь не набивает ведро травой, не толкает в него свою рубаху, а просто говорит тяте каждый раз, что он «гнилую» ягодку всю съедает там, на горе, а домой приносит только ядрёненькую.
- Какой ты у нас умный, - смеётся тятя.
- Не умный, а хитрый и бессовестный, - злится Дора.
- Ну-ну, Дорша, ты же уж больша, понимать должна.
Так же всё лето хлюпаются в Тишке. Только вот Тане показалось, что Тишка стала маленькой. Как-то раз она сказала об этом, а тятя опять посмеялся: «Это не Тишка стала маленькой, это ты, Таня, выросла».
И ещё появилась собака – очень большой чёрный косматый пёс. Зовут его Умный. Привела Умного новая мама. Федосья умерла, и тятя привёл другую маму, Аксинью Ивановну Субботину. «Она тутошняя, Булатовска,- как-то вечером шепнула Дора. - И лёлька опеть иё не любит. А тятя ей сказал: «А ты кого-нибудь любишь? Нет. Дак не приходи к нам больше». Вот лёлька и не ходит теперь к нам.
- А ты любишь ету маму?- спросила Таня
- Она же не мама, чё иё любить-то? А так-то она неплоха тётка, жить можно. «Чё бы ты сказала о моей маме Агафье,- подумала Таня. Ей так захотелось рассказать всё-всё про Агафью, про своё поведение в школе, за что ей поставили отметку «хорошо». Она даже хотела задать своей старшей сестрёнке всегда мучивший её вопрос « почему?» (Таня давно уж не говорит «пошто?») но раздумала: «Дорка не поймёт», - решила она. «Лучше я тяте расскажу». - И девочка тут же загадала: если тятя поймёт меня и оставит жить дома, значит, он любит меня так же, как Оньку и Дорку. А если опять отдаст меня маме Агафье… Таня не закончила свою загадку, а немного погодя, подумала: «Тогда я не поеду туда, уж лучше, как Кит… на талинку».  Тане так стало жалко себя, жалко тятю, Оньку и в то же время, так не хотелось ехать обратно к маме Агафье; не хотелось встречаться с теми мальчишками и девчонками, которые изводили её и опять будут изводить, а она, Таня, будет бить их, пока её не выгонят из школы с волчьим билетом. И Таня заплакала. Она плакала долго,  горько и безутешно, как плакала  часто зимой ночами, уткнувшись в подушку под одеялом. Наплакавшись, незаметно уснула в углу на полатях и проспала бы, возможно, до утра, но её растолкал Онька: «Вставай, тебя мама ищет». А мама позвала её с собой. Она работала ночным сторожем на  аммоналовом складе от золотоприиска. Идя на работу, она всегда брала с собой Умного и ружьё. Сегодня позвала с собой Таню: «Танечка, пойдешь со мной аммонал караулить?»
 Для Тани это было впервые. Склад был совсем не далеко, за домом деданьки Аггея, прямо в горе. Снаружи только одна дверь, а так – гора и гора. « А там не страшно?» - поинтересовалась девочка. – «Чё, испужалась? Не бойся, с нами же Умный, он никого не подпустит».
Мама Аксинья много рассказывала о себе, о том, что у неё никого нет, кроме сестры Шуры, у которой есть муж и дети. А муж Аксиньи умер. Таня тоже кое-что рассказала про маму Агафью - так, кое-какие истории. Аксинья слушала Таню внимательно, а потом почему-то сказала: «Да, смешного мало». О том, что тяте хотела рассказать, Таня опять промолчала. Утром девочка шла счастливая: будет что рассказать подружкам – Тане с Настей. Однако, вспомнив о подружках, Таня опять загрустила: теперь ещё труднее будет там – у няни Нюры появился дядя Афоня, ей тоже Таня уже будет не нужна… О маме Агафье девочка вообще без содрогания  не могла вспоминать.
- Почему я никому не нужна? Почему везде лишняя? Почему у Таньки есть мама, у Насти есть мама? У каждого одна мама, которая их любит, я же вижу, что  все мамы любят своих дочек. Даже этих противных мальчишек любят их мамы. А у меня много мам, и ни одна не любит меня… Как я хочу свою маму… одну, но свою… Даже тятя меня не любит, только Оньку и Дорку. Почему? Чё я ему сделала? Чем я хуже их? Опять эти проклятые «почему? почему? почему?» Ненавижу эти «почемучки», я спать из-за них не могу. Долго ещё Таня мучилась со своими «почему?». Наконец, представился случай.
Оньку мама  Аксинья забрала с собой на дежурство (она Оньку с Таней по очереди водила с собой), Дора отпросилась к подружке, а Танюшка осталась с тятей дома. Как она обрадовалась этому! Таня ещё раз загадала, любит ли её тятя. Едва дождалась, когда Дора, последняя, ушла из дома, Таня спросила: «Тятя, можно мы с тобой поговорим? - и заторопилась: как бы он не отказался, - Я хочу тебе про свои отметки рассказать».
- Ну дак чё, поговорим, рассказывай.
  И Таня рассказала всё про свою учёбу, про то, как отучивали её писать левой рукой и, наконец, про отметки.
- Вот те раз. А почему же ето за поведение-то только «хорошо»? А у Оньки, у парнишки, и то  «очень хорошо».
- И у наших парнишек тоже «очень хорошо», у меня одной только в классе «хорошо».
- Лет на твою боль, дак ты чё, похваляшься ли чё ли етим?
- Нет, тятя, не похваляюсь. Я дерусь. Мама Аганя зовёт меня фулиганкой.
- Дак ты фулиганка и есь,  и обои с Агафьей вы фулиганки. Мне Аксинья рассказала про «смешные» выходки твоей мамы.
- Она не моя мама… Моя мама померла.
- Если бы… - К чему это тятя сказал, Таня не поняла.
- Дак с кем же ты дерёшься и за чё?
- Со всеми, кто забижат меня.
- А тебя кто-то забижат? Тоды чё  ты матери-то не скажешь? Она вить должна за тебя заступиться.
- Ага должна… - Таня заплакала, - Из-за неё-то все и забижают.
- Ну-ну, фулиганки не плачут. Сказывай-ка всё. - Отец рассмеялся.
- Будешь смеяться, ничё не скажу.
- Не буду-не буду. Давай всё по порядку.
- У нас все девочки в школе стрижены, а я одна с косой. Вот все мальчишки и дёргают за косу, бант развязывают.
- А учитель чё, не видит?
- Да они без его дёргают.
- Дак ты сама скажи.
- Я чё, ябеда? И никто не рассказыват: девчонки боятся мальчишек да и тоже ябедничать не хочут. А ещё они с меня крестик сдёргивают. Чтобы крестик не сдёргивали и не обзывали меня богомолкой, я стала снимать его в школе, а по дороге домой надевала. Один раз не  надела, шибко морозно было, а дома, пока отогрелась, надеть забыла. Потом мама увидела его в сумке и чуть меня не убила.
- Она чё, ударила тебя?
- Ага, ударила. Смешной ты, тятя. Говорю же: она чуть не убила меня  - схватила за ету проклятую косу и торкала меня головой об печку, пока у меня  кровь из носа не потекла. А назавтра я пришла в школу и тоже шарахнула об стенку башкой Ваньку Сажина.
  -А пошто Ваньку, а не кого другого?
- А ето он, Ванька, срывал с меня крестик и чаще всех дразнился: «Богомолка, богомолка». А ишо, - Таня уже не могла остановиться, - ишо она три дня меня  наказывала. Как приду из школы, она не давала поись ни в паужну, ни в ужин, ставила на колени перед своими иконами с лестовкой в руках, и я замаливала свой грех за то, что сняла крестик, стояла до полуночи, а сама она  лежала на печке и следила, чтобы я правильно молилась. Когда она засыпала, тятя Исаак подползал ко мне и давал кусочек хлеба, чтоб я пожевала. Ето он сам не съедал, а то мама узнат, ежлив от булки отрежет… А уж его-то и вовсе убьёт. Ты понял, тятя, почему я дерусь, и поведение у меня «не очень»?
- Понял, доченька…
Он хотел ещё что-то сказать, но Таня перебила его:
- И ты больше не отдашь меня Агафье? (Таня даже не назвала её мамой). Вить ты меня тоже любишь, как Оньку?
 Отец долго молчал, думал, как ответить девчонке, как объяснить ей, что это не так просто, как бы не сделать ей ещё хуже.
- Доченька, как ты можешь думать, люблю ли я тебя? Люблю и больше, чем Оньку с Дорой, и шибко жалею и тебя, и о том, чё пришлось тебя отдать Агафье. Но… Я-то тебя понял, а вот поймёшь ли ты меня. Шибко хочу, чтоб поняла. Перво-наперво, ето была воля, последняя воля твоей покойной матери Васени. Она перед смертью взяла с меня слово, что отдам тебя  её старшей сестре Агафье, которой Бог не дал своих детей. Я дал ей слово, и как я его нарушу? Вить все подумают, чё я наврал вашей маме, чё я не любил иё. А вить ето не так  (И он заплакал). Тане стало очень жалко тятю: «Не плачь, тятя, я опять поеду к Агафье… А то она тятю Исаака вовсе забьёт».
- Ты его жалеешь?
- Он вить меня тоже жалеет.
- Вот приедет Агафья за тобой, я с ней потолкую.
- Чё ты, тятя! Не надо! Не говори! Она и совсем разозлится.
- И то правда. Вот дурень-то я. Ты умнее меня, дочка. И хорошо, чё мы с тобой поговорили. Опеть же ты молодец. Только не дерись больше, доченька.
- Нет, тятя. Ты вить сам сказал, чё, ежлив дал слово, надо его исполнять. Вот я и не дам тебе слово. Я вить буду драться, когда меня будут забижать. А забижать оне будут. Мама Агафья вить ету косу не отрежет (она дёрнула себя за косу) и две не заплетёт, как у Наськи Минеевой. Она говорит, что две косы носят только мужние бабы. Крестик тоже не снимет. Да много, чё ещё не сделат. А те будут меня дразнить. А я не буду драться? - Буду! Плохо, если меня из школы выгонят с волчьим билетом. Учиться-то мне шибко охота.
- Чё ето ишо за волчий билет? - поинтересовался отец.
- Василий Владимирович сказал, что если кто будет плохо учиться или плохо вести себя, то выключат из школы с волчьим билетом и тогда не примут ни в одну школу, вот.
- А кто ето Василий-то Владимирович?
- Да учитель же мой.
- Вон оно чё. Дак уж ты, Танечка, не добивайся ентого билета-то.
 Танюшка засмеялась и поцеловала тятю: «Я тебя шибко люблю».
- Ну ладно, лет на твою боль, пошли спать, фулиганка! - Тятя Артамон был скуп на ласку.


                ****************************


Агафья приехала неожиданно, раньше, чем приезжала всегда. Свой приезд она объяснила тем, что  «стосковалась по доченьке». Однако Таня не очень скучала по ней. Агафья это заметила и тут же высказала: «А доченька-то чё-то не шибко, вроде, скучат». – «Ну, чё ты хочешь, - отозвалась Аксинья Ивановна, - ребёнок ещё, давно не виделась с братишкой и сестрёнкой. Заигралась». – «Чё-то ты иё шибко выгораживашь, - ревностно подумала Агафья, но промолчала. - Надо приглядеться к новой-то мачехе». Она исподволь стала выспрашивать Аксинью о том-о сём. Где иё Артамон нашёл, аль подыскал кто.
- А чё меня подыскивать-то? Второй год уже по ихней ограде хожу, всё видела и слышала сама. Я на аммоналке  сторожу, - пояснила она, - вот и встренулись как-то утром: я с дежурства шла, а Минеич с-под коровы только стал, доил сам. Вот тут и потолковали, вскорости он и приехал за мной. Чё делать? Дело-то вдовье – он вдовец, я вдова. К тому же ребятишки. Вот, сошлись и живём.
- Спаси те Христос, пожалела наших сироток. - Агафье приглянулась новая хозяйка Артамона. – Ну, а чё, Марья-то как, не вмешиватся?
- Дак чё ей вмешиваться? Мы семьёй сами по себе, она сама по себе. Не стала Аксинья ничего говорить гостье об отношениях отца с дочерью. Это тоже пришлось по душе Агафье: не сплетница.
Вечером прибежала Анна Аггеевна с печальным известием: померла Парунюшка. Васенька письмо-то писал, он уж в пятый класс нынче пойдёт. Тятя с мамой шибко убиваются. «Ишо бы не убивались: мокреньку взяли, вон каку уж вырастили, как не убиваться-то, - вздохнула Агафья. - А от чё померла-то?»
- От горлянки, - ответила  Анна. (Так звали скарлатину). Ещё она сказала, что дядя Абрам устроился уж в Новой Белокурихе на работу. На курорте приняли кочегаром. Скоро приедет за семьёй, и тятю с семьёй увезёт.
- Ну, вы, Нюра, так и останетесь тут?
- Нет, тётка Агафья, и мы переедем к тяте. Кого я тут одна-то с ребятёшками? Опустел наш край. В тятином доме устроили золотоскупку, в доме Гребёнкиных начальник прииска живёт, совсем чужи люди.
- А Фёдор-то Демидыч как?
- Да ничё, - уклонилась Анна от ответа, которого явно ждала тётка. – Работат на прииске, весь день на драге, устаёт.
Ночевать Агафья пошла к племяннице, а утром с Танюшкой поехали домой. Дома Агафью тоже ждало письмо: Васенька написал не только старшей сестре, но и тёткам Агафье с Варварой. Писал от имени родителей. Половину письма занимали поклоны от них ото всех и всей здешней родне. Потом он из слова в слово повторял всё то, что писал Анне. Спустя два дня Агафья повезла письмо в Пихтовый, его теперь чаще стали называть Горным (сократив  название колхоза «Горный охотник»). Ответ написали там же: Нюра  про свою семью, а от Агафьи с Исааком писала уже Таня под диктовку мамы Агафьи. «Вот уж и мы со стариком дожили до своего грамотея, - похвалилась Агафья, -  теперь и у нас уж свой писарь». Оба письма запечатали в один конверт: зачем два-то выкупать? (Письма шли доплатными).  Завтра отвезут его на почту в Тоурак.
На следующее утро у родника встретились подруги, Агафья заметила, что Максимовна вроде как отводит глаза в сторону. «Чё ето? Сердится ли чё ли всё ещё, а, можа, опеть похудшало, - забеспокоилась Агафья. «Как живёте-можете, Максимовна ? – спросила она
-  Да мало-помалу, вашими молитвами.
- А чё-то ты смурна вроде? Приключилось чё? (Агафья явно была заинтригована).
- Приключилось, Анисимовна, ой как приключилось, - заплакала соседка. – Беда у меня… Аганька…
«Господи помилуй, уж не померла ли», - пронеслось в голове Агафьи.
- Аганька опозорила весь наш род: в подоле принесла, окаянная, - Максимовна заплакала сильней. – Как теперь людям-то в глаза смотреть?
- Ха! Людям… Нашла об чём горевать. Я уж, грешным делом, подумала: не померла ли тезка-то? А ты: беда! Не беда ето, а Божья благодать. Восподь послал тебе чадо на старости лет. Радуйся.
Максимовна, не ожидая такой реакции подруги, растерялась: ведь именно её-то злого языка и боялась она больше всего. Не знала она ещё, что Агафья  поступает всегда, не как все - наперекор всем, сгорая от желания слыть особенной, оригинальной.
- А как Ивойла-то, он-то чё?
- Молчит пока… Молится. Она вить дома разрешилась-то. Он всё слышал. И Крысантий тоже, Веньки только дома не было.
- Дак как же она ходила-то? Вроде и видно не было.
- Пряталась, брюхо-то утягивала полотенцем, окаянная.
- Кого Бог послал-то?
- Парнишшонка.
- Отец-то кто?
- Да кто его знат. Ничё не знам. Кобель какой нето. Она молчит.
- Ладно, не плачь, всё образуется.


                ***************************


В сентябре Таня пошла в школу как-то без особого желания: не хотелось встречаться со своими обидчиками, а мама Агафья, как нарочно, вплела в косу такой пышный бант, что никуда его не спрячешь. Со своими подружками она до школы встретиться не могла: Таня Казанцева жила где-то на Махоушке у старшей сестры, а Настя болела. Она даже первую неделю в школу не ходила.
Василий Владимирович встретил всех с улыбкой, радостный. Пошутил, что ребята все выросли, не узнать. «Сегодня мы учиться не будем, пойдём на экскурсию», - сообщил он.
-Ура-а-а! А куда?
- В Подворонье. Ведь вы ещё там не были? Или кто был? Оказалось, были двое.
-  Ну, и хорошо, будете нам дорогу показывать. А на привале вы поделитесь впечатлениями о лете. Расскажете друг другу, ну и мне тоже, кто где побывал, что повидал.
Привал сделали на  красивом месте, у подножия самой высокой скалы. Скала как-то прямо нависала  над небольшой полянкой, на которой и расположились ребята. Было немного  страшно. Внизу под крутым обрывом шумела Песчаная. Здесь она  быстрая, стремительная: течёт под уклон, дно очень каменистое, видимо, нападали камни с утёсов, потому и шумит.
Ребята наперебой рассказывали каждый свою историю. Рассказала и Таня о своей поездке в Булатово: о купании в Тишке, о походах за ягодой, конечно же, о своём дежурстве на аммоналовом складе.
Вернулись ребята из похода позднее, чем возвращаются из школы после уроков. Таня бежала домой радостная, возбуждённая. Так ей хотелось скорей рассказать маме с тятей, где они были, что  видели. Но… Таню ожидала одна мама Агафья на улице и встретила вопросом:
- Где ето ты шлялась? Скоро пастух коров пригонит, а ты только заявляшься! Сказывай, где тебя носило?
Тане не хотелось вообще ничего говорить, но она с трудом выдавила из себя:
- Мы ходили в поход.
- Кто ето - «мы»? И чё ето за поход, с чем его едят?
Таня не знала, на какой вопрос надо отвечать и ответила на последний:
- А его не едят, мы смотрели природу.
- Дак кто ето - «мы» -то?
-Да весь класс с учителем.
Долго ещё допрашивала мать и напоследок сказала: «Только башмакам веку убавила. Вот в тем и ходить будешь».
В течение года ничего примечательного не произошло. Всё, как всегда: Таню дразнили, она дралась. За год ей опять выставили за поведение «хорошо». Все уже знали, что в четвёртый класс им придётся ходить  в «большую» школу, в Тоурак, и учить их будет другой учитель. В последний день всем было велено прийти с родителями. Василий Владимирович  рассказал о каждом из своих учеников, поздравил всех детей и родителей с окончанием не только учебного года, но и этой школы. «Теперь ваши дети, - сказал он в заключение, - будут ходить в восьмилетнюю школу, в Тоурак. Школа большая, ребят много, и много учителей. Четвёртый класс будет учить Ираида Львовна. Она уже немолодая, с большим опытом».
Попрощавшись со всеми, Василий Владимирович попросил задержаться Агафью Анисимовну  вместе с Таней и Сажина Ваню с отцом.
- Почему я вас задержал, вы, я думаю, догадываетесь.
Сажин старший пожал плечами: « Да  я, примерно, смекаю. Мой частенько приходил с разбитым носом».
- Вот-вот. А почему? Вы интересовались?
-Дак вот, Танюшка, говорит, всё время дерётся.
Агафья громко расхохоталась:
- Вот ето хорош мужик вырастет, уж счас ему  девчонка нос разбиват, чёжа ты будешь с бабой делать?
- Подождите, - остановил её учитель. И опять к Сажину:
 - И Вы что, ни разу не поинтересовались у сына, почему его девочка бьёт, за что?
Учитель и отец долго допытывались у Вани с Таней, в чём дело, но та упрямо отвечала: « Пускай сам скажет». А Ваня шмыгал носом и молчал. Наконец, отец не выдержал и дал подзатыльник сыну, тот среагировал неожиданно бурно: в миг подскочил к девочке и выхватил из-под  платьишка крестик со словами: «И скажу,  богомолка!».  Таня тут же  сунула ему в нос свой кулачок. Из носа мальчишки поползла струйка крови. Не успел мальчик опомниться, его схватила за руку озверевшая Агафья: как это кто-то смеет касаться святая святых?!
- Ах ты, антихрист! Бесовское отродье! Да ты хоть руки свои поганы  мыл, как родился?
 Всё это  произошло так быстро и неожиданно, что оба мужчины не сразу поняли, что случилось. Первым опомнился Сажин-отец:
- Тётка Агафья, я сам с ним разберусь.
Он отстранил её от сына и, успокаивая старуху, добавил:
- С ним дед поговорит.
С дедом Ваньки, Андреем Герасимовичем, Агафья часто встречалась в соборе на моленьях.    Это был крепкий старик-старовер. Поначалу Агафья удивилась, что у Герасимовича растёт такой внук, потом тут же перекинулась мыслями на Ивойла Боровикова: уж, кажись, крепче-то его в своей вере никого нет, а дети… Венька давно уже крест с себя сдёрнул, а дочь в подоле принесла, тоже, чё хорошего-то? А тут внук…
- Ну, вот и прояснилось всё, - сказал  учитель, - что же ты, Танечка молчала? Сколько раз я спрашивал тебя.
-А я не ябеда. Меня тятя учил никогда не ябедничать и не врать. Он говорит, что доносчику первый кнут.
- А тятя тебе не говорил, что драться нельзя? Или ты ему не рассказывала, что дерёшься?
- А вот и неправда, я всё ему рассказала
- А он что? Похвалил тебя?
- Нет, мой тятя хороший. Он просил, чтоб я не дралась.
- И ты ему обещала?
- Нет, тятя говорит, что, если дал слово, надо его держать, ну, не обманывать того, кому дал это слово.
- И что же ты своему тяте ответила? – допытывался учитель.
- А я ему сказала, что буду драться, если меня будут забижать.
- Обижать, Таня, - поправил учитель.
Агафья в это время о чём-то разговаривала с Сажиным, но краем уха прислушивалась к беседе учителя с Таней. В её голове мелькнуло: «Коды ето  старый хрыч говорил ей всё ето?» Однако Таню она в данный момент боготворила: «Надо же, оказывается, ета малявка дралась из-за крестика… Как она шандарахнула ентого бесенёнка. А я-то, дурра стара, наказывала девчонку.
- Агафья Анисимовна, я многое для себя уяснил, Вы оставьте мне, пожалуйста, Танин табель, и Вы тоже, - обратился он к  Сажиным, - нам с коллегой придётся вместе обсудить поведение ваших детей, разобраться кое в  чём. Отметочки в табеле придётся изменить. Василий Владимирович взглянул на Ваню, покачал головой: «Как же так? Завтра после обеда я сам занесу вам табели обоим».
По дороге домой Агафья сразу же приступила к расспросам: «Коды ето твой «хороший» тятя учил тебя уму-разаму»? Её бесило, что Таня с такой теплотой говорила учителю о тяте,  а об маме и словом не обмолвилась.
«Ха, учил он иё  не врать… Врун проклятый». - Старая ревнивица вся кипела от злости на старика и готова была наброситься на него, как только переступит порог дома. И вдруг ответ Тани остудил её пыл:
- Дак когда мы одни с ним дома остались. Мама с Онькой на аммоналку ушли, а Дору тятя к Зинке Зацепиной отпустил, к подружке.
- «Тьфу, бестолочь! - непонятно, к кому это относилось - к Тане или к ней самой, но Агафья поняла, что речь идёт не об Исааке вовсе, а об Артамоне. И она полностью успокоилась: дочь её растёт хорошей девочкой, правильной. Вон как защищает свой крестик. «Надо же, - усмехнулась старуха, - носы разбиват антихристам… А тот, другой-то учитель, так и не показался, -  размышла Агафья дальше, - опеть  етот назвал его калекой. Ну, да ладно, Бог с ним. У нас теперь будет друга учительша - бабёнка. Услышал Восподь мои молитвы».



                ГЛАВА 11.


Лето Таня опять жила в Тоураке, в Булатово не поехали. Мама Агафья теперь относилась  к Тане очень доброжелательно, уверовав в то, что её дочка растёт в самом деле очень богомольной девочкой, а главное - не даст себя в обиду: «Вон как сунула того размазню, коды он крестик с неё сорвал, не побоялась ни учителя, ни отца парнишки». Она как-то даже похвалилась Ивошихе: «Подумать только, у Андрея-то Сажина внучок антихристом растёт. На моих глазах анадысь сорвал с моей Танюшки крестик, и отец евоный тут же стоял, богомолкой обозвал. А моя-то возьми да и  сунь ему в нос кулачишком – в кровь разбила».   Агафья явно гордилась этим. Теперь она часто отпускала Таню с подружками в лес за земляникой. Это было совсем не далеко, напротив дома, только надо было пройти по мосту за Этагол. Однажды зашли за неё Настя с Таней и младший братишка Насти. У всех в руках было по чашке. Дала Агафья и Тане деревянную чашку. У моста их поджидали ещё ребятишки. Собирать здесь ягодку – одно удовольствие: в лесу холодок, не то, что в Булатове на Бадановой, где ни кусточка, ни деревца – одно палящее солнце. Да и ходишь здесь не с ведром, а с чашечкой: землянички-то немного. Ребятишки аукаются, перекликаются. Одно было плохо: боялись Симку Бунькова. Был один пацан глухонемой. Он был старше всех сверстников Тани и слыл грозой всех ребятишек в Этаголе. Особенно боялись его ягодники в лесу. Стоит появиться Симке, и все разбегаются, кто куда успеет. У того, кто не успел скрыться, Симка обязательно отберёт ягоду, а то ещё и побьёт. Вот и на этот раз все весело перекликались, бегали от лесинки к лесинке, выискивали ягодку, а то просто в прятки поиграют. Чашки у всех уж почти полные, а домой идти не хочется. Вдруг, как рёв дикого зверя раздался крик Симки. Он всегда, прежде чем появиться, издавал свой победный клич, иногда издалека. Ребятишки, пока он появится, успевали разбежаться, и маленький разбойник оставался с носом. Симка, видимо, понял это и стал появляться втихаря, неожиданно. Вот и на этот раз его дикий возглас раздался совсем рядом. Ребятня, как цыплята, вспугнутые коршуном, разбежались мгновенно в разные стороны. Одни, кто постарше или попроворнее, убежали подальше, другие, запинаясь за сучья, падали, рассыпая ягоду, а маленький братишка Насти, Лёшка, вообще бросил свою полупустую чашку чуть не под ноги Симки и присел тут же за пенёк. Таня вздрогнула от неожиданности: бежать поздно, и девчонка осталась стоять на месте, крепко прижимая чашку к себе. Маленькая, щупленькая, в  длинной пестрядинной становинке, подпоясанной гарусным поясочком, с пышным бантом в длинной косе, в эту минуту она являла собой разъярённую фурию. Глазёнки её сверкали, маленькая грудка тяжело  вздымалась. Девочка могла ещё убежать, пока Симка замешкался  у пенька. Но она не сдвинулась с места. Ждала. Только поставила свою ягодку чуть в сторону под кустик. Симка увидел, что за пеньком спрятался  совсем малец, не тронул  его и подскочил к Тане. Не увидев у неё  чашки с ягодой, ударил девчонку по голове (так он делал всегда, чтобы сбить жертву с ног). Но Таня была готова. В тот же миг она  ударила мальчишку, намного выше и крепче её и вдвое сильнее. Симка удивился, но разозлился пуще прежнего. Завязалась драка не на жизнь – на смерть. Сначала они тузили друг друга на ногах: юркая маленькая девчонка ловко проскакивала у Симки между рук, налетала на него сзади и колотила маленькими кулачонками по спине, норовила поцарапать его или укусить. Наконец, Симка схватил девочку за косу (опять эта ненавистная коса!) и, больно дёрнув, повалил на землю. Что произошло дальше, Таня не поняла: изловчилась ли она как-то ухватиться за ноги Симки, запнулся ли он сам, но в следующее мгновение и Симка оказался на земле. Они продолжали кататься одним клубком, успевая, кто как мог, наносить тумаки друг другу. И будь бы тут склон горы такой же крутой и каменистый, как тогда в Пихтовом, когда они с Нюрой ходили за берёзовым соком, скатились бы они этим клубком прямо в Этагол.
Давно уже собрались к месту этой баталии все разбежавшиеся ягодники, более того, прибежали даже мальчишки из деревни (ведь Симка-то при этом орал во всю глотку). Вдруг Симка резко встал, схватил Таню за обе ручонки и тоже поставил на ноги. Ему, видимо, стало смешно, что эта пигалица так яростно дралась с ним, с таким сильным и большим мальчишкой. И он захохотал громко, безудержно, как только может хохотать тот, кто не слышит своего голоса. Все, кто всегда боялся Симку, подтянулись теперь поближе, образовали круг. Ждали. Таня стояла неподвижно, не уходила. Со страхом думала девочка о том, что её опять ждёт дома: она ведь явится в лохмотьях. Становинка-то крепкая – осталась  цела, а вот ситцевые рукавчики все изорваны,  да и сама       она - вся в царапинах, под глазом шишка – будет синяк, губы разбиты. Таня пошарила рукой: крестик на месте. Это её успокоило. « А, может, сказать, что она опять защищала крестик, - мелькнуло в голове. – Нет, врать нельзя». А Симка продолжал хохотать. Он яростно жестикулировал: показывал на Таню, какая она маленькая, худая, сравнивал с собой, показывая свой рост, демонстрируя свои бицепсы, и хватал Таню за её слабенькие ручонки. Он выставлял свой большой палец и, показывая на Таню, снова и снова размахивал кулаками. Он «говорил», какая Таня молодец. Он хвалил Таню. Он Таней восхищался. Наконец, он подошёл вплотную к ней, взял её ручонку, пожал своей лапищей и, соединив большие пальцы своих рук, потёр их между собой.
- Друзья, - послышалось откуда-то рядом. Все посмотрели в ту сторону. В кучке мальчишек, прибежавших из деревни, стоял Венька Акулов. Все знали, что он один из всех умел хорошо общаться с Симкой. Заметив, что все смотрят на него, Венька пояснил: «Симка сказал, что они  теперь с Танькой друзья навек. Он хвалит её за то, что она такая смелая, не то, что вы все. Он сравнивает всех вас с зайцами». - И уже от себя Венька добавил: «Теперь вы можете не бояться Симки, он вас не тронет: Танькины друзья – его друзья». Потом Венька подошёл к Симке и стал ему что-то толковать: он прикладывал полусогнутые руки к своей груди, слегка пощипывал пальцами лицо, делал лицо сердитым, что-то показывал губами, будто говорил и, посмотрев на Таню, шлёпнул её по плечу. Симка всё это время внимательно, молча смотрел на друга и что-то тоже «сказал» ему. «А он чё?» – спросил кто-то из ребят.
- А он «сказал», что сам отведёт её и сам всё объяснит.
- Ха, как он объяснит без языка-то? – засмеялась Настя.
- Счастье твоё, что он не видел тебя сейчас, а то бы он тебе язык оторвал: он по губам понимает лучше, чем ты с языком.
- И всё-таки, он-то поймёт, а как его-то понять? -  не унималась Настя.
- Кому надо поймут. Вы с ним пойдёте. Что я вам рассказал, вы её матери расскажете. Симка-то ведь тоже пострадал: смотри, какие царапины на морде, и рукав оторван. Симка, пока Венька говорил с девчонками, нашёл под кустиком чашку с земляникой и принёс её Тане. Венька пошёл куда-то дальше в лес, остальные во главе с Симкой отправились на мост, потом к Тане. Симка шёл впереди.
Агафья увидела ватагу в окно и вышла на крылечко. «А чё ентот разбойник-то прётся суда? И девчонки с им»? – удивилась она. – «Охти мнеченьки», - всплеснула она руками, минуту спустя. Первой выхватила глазами свою дочь: рубаха порвана, морда поцарапана, левый глаз затёк. Но чашку с земляникой она крепко прижимала к себе. Другие девчонки были в порядке и тоже несли свои чашки с ягодой (все в Этаголе знали, что  вытворял Симка в лесу).  Агафья взглянула на Симку в последнюю очередь, хотя и шёл он впереди всех. Вид его был такой же, как у Тани.
« Всё ясно: подрались. Но как же Танюшка-то осмелилась схватиться с самим Симкой? – размышляла старуха, - вить он же вон какой верзила супротив иё-то». Между тем, ягодники стояли уже перед Агафьей. Таня хотела молча пройти в избу, мать остановила её: «Погодь, чё енто тако? Кто тебя так-то?». - «А то ты сама не знашь», - подумала Таня, но промолчала. Девчонки хотели, было, что-то сказать, но их опередил Симка. Он, пока старуха размышляла, внимательно следил за её лицом, пытаясь, видимо, по выражению понять, какая опасность грозит Тане. А   когда по губам понял вопрос матери, сейчас же бросился защищать девочку. Он бил себя в грудь, что-то громко выкрикивал, вернее просто орал. «Да ну тебя, оглушил, - отмахнулась от него  мать Тани, - чё он орёт-то», - посмотрела она на девчонок. Симка тоже стал смотреть на них и замолчал. Объяснять взялась сама Таня, всё время  глядя на Симку, чтобы он понял по губам.  Таня закончила тем, что теперь они все не будут бояться Симки. Наконец,  Агафья сняла чуть ли не насильно с Симки рубаху и пришила оторванный в драке рукав. В ответ он промычал « спасибо» и сокрушённо погладил Танюшке отёкший глаз. Все ушли, а Агафья дала Танюшке другую становинку и начала делать  на глаз примочку из камфоры.
Симка сдержал своё слово. Сколько бы ни было ребятишек рядом с Таней, он никого из них ни разу не тронул. Забегая вперёд, скажу: с Таней они на всю жизнь остались добрыми друзьями.


                **************************


Неожиданно пришло письмо от братки Оси. Он был призван в армию на Дальний восток. Служил в городе Комсомольск-на-Амуре. Писал, что срочная служба кончилась, и он остался там ещё служить сверхсрочно. В Булатово больше возвращаться не хочет, приедет только на побывку, попроведать семью и родственников. «А ещё, - писал он, - у меня в Булатове осталась невеста, наверное, сыграем свадьбу. Тётка Агафья, приезжайте, мне хочется посмотреть на Танюшку, какая она стала, большая уже? Невесту мою ты знаешь – Дашка Иванова, дочь Иванова Липантия. Передайте привет и тётке Варваре с Нюрой. Пусть и они приедут. Охота со всеми повидаться». Письмо заканчивалось просьбой к Тане написать ему о себе: «Ты теперь уже грамотная».
С Варварой и Нюрой у Агафьи был уговор: когда Афоня поедет в деревню, чтобы всякий раз на минутку заскакивал к ним, мало ли что понадобится передать друг другу. А Афоня часто ездил в Тоурак по каким-то делам. На сей раз он зеехал только через два дня после получения письма. «То дак мотатса каждый день, а тут не дождёшься», - ворчала Агафья. Ей не столько хотелось рассказать о письме Осипа, сколько  об Нюрке узнать: она была на сносях.
- Вот тебе и тельбек, вот тебе и заморыш, - ликовала тётка по этому поводу, - я-то, грешным делом, думала, что не дождаться Варварушке никаких внучат, а он, гляди-ка, быстренько сгондобил.
Дождавшись Афонасия, тётка первым делом спросила: «Как там Анна-то? Не разрешилась ишшо? – ей не столько  так уж не терпелось узнать про Анну, как ну, просто, зудило смутить Афоньку, посмотреть, как он краснеет.
- Да нет ещё, - почти шёпотом ответил смутившийся  будущий молодой папаша, - на днях ждём.
Агафья довольнёхонька: удалось увидеть смущение парня. Она бы ещё много чего могла выкинуть, чтобы окончательно вывести из себя человека (ой, как это она умела! Какое удовольствие от этого она получала!) но перед ней был как- никак племянник, которого она ещё мало знала. А вдруг он расскажет Нюре, а она да и мать тоже рассердятся на неё. Ограничившись малым, она отдала ему письмо Осипа и велела кланяться сестре и племяннице.
Через три дня снова появился, но теперь уже не Афонька и даже не Афоня, а Афонасий Акимович, молодой отец, глава семейства: у них с Анной родилась дочь.  Через две недели окрестит её Агапея Григорьевна. Нарекут новорождённую Александрой в память об убиенной доченьки Авдотьюшки.
Тётка Агафья назавтра же испекла традиционный в этих местах большой рыбный пирог для родихи и поехала навестить племянницу с внучкой. Танюшке так было интересно видеть живую куклу, что она никак не хотела уезжать с мамой домой, но бабонька Варвара сказала, что куколка  ещё очень маленькая, она ещё будет много спать. А вот, когда подрастёт, тогда Таня будет с  ней водиться
Разговаривая с сестрой о письме Осипа, Агафья высказала своё предположение: « Я думаю, у Оськи-то тут не только невеста, в Булатове-то, а и сынок растёт».
- Как это?
- А вот так. Ланись, коды я ездила за Танюшкой встренула енту Дашку-то, с парнишшонком шла. Такой чернявенький  бассенький  парнишка, лет двух. Пожалуй, что  на Артамона похож, на деда.
- Ну  чё жа, раз пишет о свадьбе, дак не бросит, значит, с ребятёнком-то.
На свадьбу из Тоурака так никто и не поехал: Агафья не поехала потому, что Гнедко сильно повредил ногу, Варвара отродясь одна никуда не ездила, а  у Нюры махонький ребёнок.


                *******************


Школу нынче все Этагольские ребятишки ждали с нетерпением. С одной стороны, побаивались: новый учитель, новые ребята будут в классе, причём они, Этагольские, вольются в их класс. Как-то их примут? А с другой -  их прельщало то, что бегать им будет далеко. Соберутся всей гурьбой вместе и – как в поход! Именно этого-то и боялись их родители: и в дождь, и в мороз в такую даль – пообморозятся, поиспростынут. « Ну, да другие-то  уж не первый год бегают туда же, - утешали они друг друга,-  все живы».
Агафья особенно переживала. Она видела ещё в прошлом году, как ребятишки из большой школы пробегали мимо, в  Пихтовый, в каких-то красных ошейниках. Как-то она спросила у одной девчонки: «А чё ето за ошейник у тебя?»
- Это не ошейник, бабушка. Это галстук. Его могут носить только пионеры - те, кто хорошо учится и ведут себя тоже хорошо.
- А зачем ета железка на ём?
- А это зажим. И девочка начала рассказывать старухе про три конца галстука, про то, что они обозначают. Видно было, что это доставляет девочке удовольствие, а Агафья, как только услышала о третьем поколении – коммунистах, аж побагровела от злости, но ещё спросила:
- Дак ето чё, всех записывают в ету пионерию-то?
- Не, в пионеры не записывают, а принимают лучших.
- А с плохим поведением, говоришь, не записывают?
- Нет. С плохим-то не только не принимают, но даже исключают из пионеров, выгоняют, - уточнила девочка и побежала догонять своих ребят.
Агафья долго ночью не могла уснуть, прикидывала и так и этак.
- Вить, если Танюшка будет плохо учиться, или, не дай Бог, фулиганить, иё в пионерию не запишут. А лучше ли ето? Тоды плоха слава пойдёт по деревне: родители плохо воспитывают. Хорошей девочкой будет, ошейник наденут, крестик сымут. Нет, етак вовсе негоже. Уж пускай лучше фулиганит, - решила старуха и, наконец, заснула. И приснился ей сон: идёт она, Агафья, по какой-то незнакомой дороге. Долго идёт, далеко. А дорога всё не кончается. И рядом где-то Танюшка оказалась, просит есть. Агафья бросила ей кусочек мяса, сначала маленький, потом  побольше. Мясо сырое, с кровью. А она всё бросает, бросает. Танюшка ест и ест. Откуда ни возьмись – Чернуха, её бывшая Чернуха в красном ошейнике и ботало красное. Вырвалась из рук Агафьи («вить, вроде, и не держала иё вовсе») и кинулась на Танюшку, придавила  её. Танюшка закричала, а Агафья упёрлась в какие-то ворота и проснулась. «Господи, помилуй, Господи, спаси и помилуй, - шептала испуганно Агафья, - страсти-то каки приснились». 
Она начала бормотать: «Куды ночь – туды  - сон». Прошептала три раза и перекрестилась. Не слезая с печи, начала разгадывать свой сон. Она вообще слыла мастерицей толковать сны. Бывало, на Махоушке все соседки то и дело бегали к ней, и она довольно удачно распутывала все сновидния, если сон, по каким-то  одной ей ведомым причинам был вещим. Но иногда бывало и так: « Твой сон пустой, неча и толковать его, забудь». А то, бывало, скажет: «Не скоро твой сон сбудется, ой, не  ско-о-ро… но сбудется». 
 - И чёжа тако означат мой сон? Недобрый, ой, недобрый. Одно понятно: не шибко он скоро сбудется – дорога-то длинная, и шла я долго. А проснулась-то перед какими-то воротами. Ето худо, и худо будет мне. Уж не каталажка ли опеть мне будет? Ну а Танюшка захворат и шибко захворат... И надолго захворат. Чернуха-то вон как лягла на иё, всёй тушей придавила. Ето шибко худо. Корова да ишшо чёрна… и лягла прямо на девчонку, - размышляла Агафья. – Господи, помилуй, не померла бы наша дочка… Не приведи, Господь… А вить ишшо и мясо было… кровяное. Да вить ето тожа шибко худо, тако-то мясо тоже к хворости. А пошто я-то бросала ей ето мясо? Можа, сперва я захвораю, а через меня и ей болезь приключится… Всё едино, сон шибко худой, хоть и сбудется нескоро… Куды ночь – туды сон, - ещё трижды повторила Агафья и, крехтя, стала слезать  с  печи. С неделю, больше, она ходила под впечатлением этого сна, думала: рассказать, не рассказать кому. Говорят, если  никому не рассказывать, так и не будет ничего. Но всё-таки не стерпела, рассказала. Сначала Харитинье, а потом Ивошихе, но они обе сказали: « Если не скоро сбудется, так, можа, и вообще ничё не будет»
- Успокоить  норовят, а чё и успокаивать, я и без их знаю, чё к чему.
Постепенно Агафья успокоилась, стали с Танюшкой пешком ходить за кислицей, за груздями. Туда-то шли более-менее, а обратно – в гору мать тащит и свою и Танюшкину ношу, а под гору Таня стаскивает по частям то свою корзину, то материну. Агафья совсем не могла спускаться с горы на своих больных ногах. Однако  никто не мог убедить её в том, что с её больными ногами нельзя бродить в холодной воде.
- Вот ишшо, буду я обходить на мост таку даль, коды можно прямо. Спушшусь с горы – и вот он, огород свой. И она всегда перебродила Этагол вброд, а вода в нём – ледяная.


                ******************


Тридцатого августа  Клашка Казанцева, старшая сестра Тани, по просьбе Василия Владимировича оббежала всех его бывших учеников-третьеклассников. Учитель просил их всех собраться утром тридцать первого в школе: он проводит их в большую школу  и познакомит с новой учительницей. Третьеклассников было всего семь человек. Собрались все: Васеня Сюткина, Савка Орлов, Ванька Сажин, Таня Казанцева, Коля Бурыкин, Настя Минеева и Таня.
Ираида Львовна встретила ребят из Этагола не в большой школе, а одноэтажном крестовом доме, который стоял в углу этого  же школьного двора. Это была женщина среднего роста, не очень полная, но и «худенькой не назовёшь», как позднее охарактеризует её Агафья. Волосы светлые, гладко зачёсаны, а на затылке стянуты в тугой узел (взади шишка, как скажет потом Агафья). Учительница приветливо улыбнулась ребятам, прошлась рукой по головам каждого из них, перебросилась несколькими словами с Василием Владимировичем и позвала всех внутрь здания. «Здесь, - показала она на первую дверь, - будет учиться второй класс. А здесь – мы с вами, четвёртый класс».
 Она распахнула дверь и ввела всех в большую, светлую комнату:
 – Вы видите, столов много, значит, вы будете не одни. Сегодня вы сядете так, как вы сидели в третьем классе, так же вы сядете и завтра, запомните свои места. А когда вы познакомитесь  со всеми ребятами, я вас пересажу. Да, и ещё, ребята, В этом здании вы старшие. Малышей не обижать. Не будем?
- Нет! – раздалось шесть голосов
- А ты что? Будешь обижать? – подошла учительница к  Тане Пановой. Как тебя зовут? Таня встала. Молчит…
- Ну, так кто ты?
-Таня Панова.
- Так ты что, Таня Панова, собираешься обижать малышей?
- Никого я не собираюсь обижать, если меня не обидят.
- Ясно, Таня. Надеюсь, что никто никого не обидит.
Учителя переглянулись. Они уже не раз говорили  о каждом из ребят. И на Таню Василий Владимирович просил обратить особое внимание. И всё пошло  своим чередом. Ираида Львовна – учительница внимательная, добрая. С самого начала учебного года она стала  настраивать ребят на серьёзное отношение к учёбе: «Весной у вас будут испытания по всем предметам без исключения, даже по рисованию». .
- А что это такое, испытания?
- Слушайте, объясняю. Сейчас на уроках я вас  спрашиваю одна, а на испытания будут приходить ещё те учителя, которые будут вас учить в пятом классе. На арифметику придёт математик, на чтение и письмо придёт учитель русского языка и литературы и так на все предметы. И спрашивать вас будут обо всём, что вы узнали за этот год. Поэтому учите уроки, как следует, а то  останетесь на второй год в этом же классе.
Дома Таня рассказала всё это тяте с мамой. И началось всё поновой. Мать заставляла Таню выучивать все уроки наизусть, не допускала пропуска ни одного предлога, ни частицы, ни перестановки слов, иначе получала подзатыльник или хороший рывок за косу. На уроках Таня не могла пересказать своими словами, а шпарила всё наизусть. Этагольские ребята, которые учились три года с ней вместе, уже привыкли к этому, а местные стали следить пальцами по странице, смеяться.
- Ираида Львовна, а она наизусть выучила. А на вопросы она не сумеет ответить… И пошло, и поехало. Тане присвоили новое прозвище: « Зубрилка». Учительница пригласила в школу маму, но беседа  с  ней ни к чему не привела.. О чём бы они ни договаривались, мать оставалась при своём мнении: « Как я могу иё проверить, ежлив она выучит не как в книжке?» А книжки Тани были все заляпаны сажей: утром Агафья вставала с первыми петухами, поджигала дрова в русской печке и будила Таню: «Вставай уроки повторять».  Таня пододвигала табуретку к шестку, вставала на неё на коленки, книгу клала на шесток и начинала уже выученное наизусть повторять для мамы. Без книги нельзя: мать должна видеть, что дочь по книге читает. А из трубы тем временем падают капли растаявшего снега вместе с сажей. Потому и заляпаны все книжки Тани.
Дрова Агафья всегда  складывала в печь с вечера, сразу с растопкой, тонкой лучиной, наготовленной дедом Исааком заранее и высушенной на печке за чувалом. Утром старуха только чиркнет спичкой – и готово: дрова вспыхнули, как порох. Однажды она вот так спалила валенки старика, которые каждый вечер клала для просушки на дрова, утром вытаскивала их перед тем, как поджечь дрова. А тут забыла и спохватилась только, когда Исаак спросил: «Старуха, а где мои пимы?». И что, вы думаете, почувствовала себя виноватой? Как бы не так.
- Пимы-ы-ы? А в трубу вылетели… А ты чё, старый хрыч, ране не мог булькнуть, где твои пимы? И ты, тельбечина, сидишь тут, у огня, и не видишь, чё в печке деется?
Хотя сама сидела рядом с «тельбечиной».


                *************************


          - Первая четверть учебного года подходила к концу. Училась Таня хорошо и вела себя нормально. Ираида Львовна пресекала  всякие обзывания, тем самым предотвращая драки со стороны Тани.
В сентябре погода стояла неустойчивая: тёплые солнечные дни перемежались с затяжными нудными дождями. В октябре, где-то со второй декады, установилась такая благодать, что с трудом верилось в прддверие зимы. Буквально в последние дни октября на одной из перемен к Тане подошёл Коля Бурыкин и тоном заговорщика сказал: «Танька, у меня к тебе дело есть».
- Какое ещё дело? Говори.
- Только, чур, это большая тайна, не разболтаешь?
- Ну, вот ещё! А не веришь, зачем и говоришь?
- Ну, ладно. Так и быть. Ты кому больше всех доверяешь из подружек?
- Таньке Казанцевой и Насте Минеевой.
- Настю не надо. Наш Сашка с её сестрой поссорился.
- А в чём дело-то? Чё тянешь? Скоро звонок.
- Ладно, после уроков всё расскажу, только вам с Танькой.
После уроков все Этагольские обычно собирались все вместе и гурьбой бежали по лугу вдоль Песчаной до самого моста, а уж после него расходились по домам. Если кто-то задерживался, их поджидали на Махоушинском мостике. На этот раз Колька и обе Тани задержались, а всех остальных Венька Акулов подзадорил убежать вперёд. Такой у них с Колькой был уговор. Колька рассказал девчонкам, что завтра утром его старший брат Сашка с друзьями пойдут за орехами. Их будет шесть человек. Сашка и ещё трое из восьмого класса и двое из седьмого.
- Хотите пойти тоже?
- Завтра же в школу
- Подумаешь, один день пропустим! Может, ещё понедельник. Они-то ведь тоже пропустят. Всё равно уже четверть кончается. Только вы у родителей отпроситесь, а то искать будут, шум поднимут.
- А старшие-то возьмут нас?
- Нет, я брата уже просил, он только рассмеялся и  сказал, чтоб я ещё подрос. Вот, я и задумал собрать вас. Нас уже трое да Венька с Ванькой.
- Мы с Ванькой враги, - заявила Таня Панова.
- Ничего подобного. Мой брат ещё весной Ваньке сказал, что, если он будет тебя обижать, то он сам его поколотит.
- А почему это твой брат так сказал?
- Я не знаю, папка ему велел тебя защищать.
Таня очень удивилась, но дома об этом ничего не сказала, о другом надо было говорить, а потом забыла. Таня не знала, как начать разговор с мамой об орехах. О тяте она и не думала. Знала, что отпустить или не отпустить может только мама. Она даже хотела вообще промолчать, всё равно не отпустит. Только уже вечером, перед тем, как лечь спать, она всё-таки не вытерпела и сказала:
- А завтра Таня Казанцева в школу не пойдёт.
- Пошто? Захворала ли чё ли?
- Нет, она с ребятишками за орехами пойдёт.
 - За какими ишшо орехами?
И Таня передала их разговор с Колей Бурыкиным.
- С Бурыкиным, говоришь? А тебя он пошто не позвал?
- Позвал, только я думала, ты меня не отпустишь.
- Вот как ты о матери думашь. А чё люди скажут, чё я тебя на привязи держу, ты об  етом не думала? А только пошто Колька? У их жа ишшо парень есь, старше Кольки?
- Да он тоже идёт со старшими друзьями.
- Дак ето совсем друго дело, а то куды жа одну-то мелюзгу пускать? И Агафья начала собирать дочь «по орехи». Собрала еду в отдельный мешочек и положила в торбочку, которую дала под шишки.
Утром рано собрались у Веньки. Когда пришёл Колька, убежали к мосту и спрятались в кустах: ведь надо было, чтобы школьники их не увидели и от старших укрыться, а то прогонят. А старшие тоже пережидали, когда школьники пробегут мост. Наконец, путь свободен, шестеро старшеклассников отправились из сарая Сашки. Немного подождав, из своей засады ринулись и малыши. Их было только чтверо, но через несколько минут догнал Ванька.
- Проспал? Соня!
- Нет, отец не отпустил, пришлось ждать, когда он уйдёт на работу.
- Вернёшься – будет взбучка.
- А, пускай, не впервой.
Шли молча, прячась за редкие на лугу кустики. Хорошо, что ребята впереди шли, не оглядываясь, уверенные в том, что за ними нет хвоста. Но вот луг кончился. Ребята вышли на широкую дорогу и ускорили шаг. Малышам стало труднее: чтобы не потерять из виду старших, им приходилось почти бежать, а дорога, хотя и была прикатанная, всё равно - то там, то здесь торчали камни. А трое из «шишкарей» шли босыми: Венька вообще никогда не обувался до самых снегов, Ванька второпях, убегая от отца, не успел найти ничего подходящего, а школьные ботинки не посмел надеть. Тане  мать дала тятины опорки. «Куды я в них?» – подумала девочка»,- и, крадучись, убежала босиком. Теперь они все трое не могли не только бежать, но и шли-то кое-как, задерживая движение. Наконец, и эта дорога кончилась: ребята свернули с неё на узкую тропу, которая скоро разделилась на несколько тропинок, протоптанных скотом. Тане стало страшно: а вдруг коровы? Она схватила за руку подружку и не отпускала её до тех пор, пока не заметила, что они остались вдвоём. Начинался лес, пока редкий, но всё чаще  стали попадаться кедры. Мальчишки, боясь потерять старших, бежали каждый по своей тропинке и тоже не сразу заметили пропажу девчонок. Первым озирнулся по сторонам Венька: «А где Таньки-то?.. Сошлись все на одной тропинке, позвали сначала потихоньку, боясь обнаружить себя. Потом позвали громче: «Танька! Таньки!» Но их голоса услышали не только Таньки, но и старшие ребята. «Что это? Мне послышалось. Братец мой зовёт кого-то», - сказал Саша. Все прислушались… Никого.
         А малышня уже собрались все  в кучу и стали совещаться.
- Что будем делать? Их мы уже потеряли.
- Надо кричать им, пока они далеко не ушли.
- Саша-а-а! – закричал Коля.
- Ну что я вам говорил? Он, конечно же, не один. Наверняка их целая орава. Подождём, пусть все заорут.
- Саша-а-а-а! – теперь уже можно было различить дружный хор голосов. Саша и с ним ещё Филька Аксёнов пошли на зов. Ещё издалека они увидели трёх пацанов и чуть подальше от них - двух девчонок.
- О, Боже, ещё девчонок нам не хватало! - присвистнул Филька.
-  Тут уж ничего не поделаешь: это Колины подружки. Ребята постяли немного, притаившись за большим кедром, понаблюдали. Вроде всё тихо. Хотели уж выйти из засады, да вдруг увидели: Колька снял свои носки и заставляет надеть их какой-то девчонке, та отказывается.
- Ну, и сиди тут, - рассердился Колька. У тебя все ноги в крови, куда ты пойдёшь? 
- Мы и так уж потеряли из-за вас ребят, - вмешался Сажин.
Видя, что у малышей разгорается не на шутку спор, Саша выскочил:
- Кто тут много крови потерял и что случилось?
Ребята так и присели: и радость, и испуг отразились на их мордашках одновременно.
          - О, и ты тут? – подошёл Филька к Тане Пановой.
- А ты что, знаешь её?
- Да она часто бывает у наших соседей, Пьянковых. Мать у неё ого-го! Как она тебя отпустила-то? – обратился он к Тане. - Небось, сбежала да ещё и босиком!
Сашка тем временем осматривал поочерёдно ноги то Таньки, то Ваньки. Венькины ноги он смотреть не стал: «Тебя-то я знаю, ты, как родился, ещё не обувался. А вот эти двое изрядно поцарапали свои лапки. Давай-давай-давай, - Саша взял у Коли его носки и сам натянул на ноги Тани. – А сейчас вперёд! Разбираться будем у костра!»
Идти теперь оказалось не так уж далеко. Вот и Кедровая падь. Пока Саша с Филькой  довели своих « преследователей», ушедшая вперёд четвёрка ребят нашли место для привала, разожгли костёр и уже вскипятили чай. Пообедали, и Саша приступил к «расправе». Он подсел к малышам.
- Кто организатор среди вас, я и сам знаю, потому и спрос весь с тебя, и ответ за  всех держать будешь ты, - строго посмотрел он на младшего брата. – Родители знают, что ты здесь?
- Знают, - потупился Коля
- Кто знает? И отец?  Отвечай.
- Нет, папа не знает.
- Ясно. А у остальных?
- У всех знают.
- И у Тани? – Аксёнов кивнул на Панову.
- Она бы без спроса не пошла, - всё ещё понурив голову, ответил Коля.
- Короче, дома у нас ещё будет с тобой разговор, - опять заговорил Саша, -  А сейчас… Вы сюда зачем пришли? А- а-а, шишки бить. Так вот, идите, бейте. Ах, не знаете, где и как? -  Сашка явно насмехался над ними. – Во-он, видите большое дерево? Там должно быть много шишек. Идите, только дальше не смейте ходить. К другим деревьям можно, но не дальше того кедра. А мы пойдём подальше, чтоб вам не мешать. К вечеру придём.
 И они все шестеро ушли. Кольку брат назначил старшим.
-  Слушайтесь его, он за вас в ответе.
Ребятишки все кучей побежали к большому кедру. Шишек под ним было видимо-невидимо. Как они все набросились на эти шишки! Настроение сразу стало просто праздничным. Собрав под этим кедром, они стали перебегать от одного дерева к другому. Кедры в этой пади были все приземистые, сучья росли чуть ли не над землёй, но влезать на деревья им строго запретили, поэтому, наполнив свои торбы до отказа шишками, они дружно направились к костру. Возбуждённые таким неожиданным успехом, ребята не заметили, как стемнело. Надо сказать, что в кедровом так же, как и в пихтовом лесу, очень быстро темнеет. Но ребятишки-то этого не знали и очень удивились, что уже наступила ночь. Однако старшие ещё не вернулись. В ожидании их мальчики подбросили в костёр веток, хворосту, что лежали неподалёку. Стало светло вокруг костра, зато вдали темь усилилась. Вдруг раздался протяжный волчий вой, сразу в нескольких местах. Испуганные ребятишки, как воробьи с мякины, ринулись прочь от костра в разные стороны. «Волки», увидев такую реакцию, выскочили из темноты и с криками: «Стойте!» «Вернитесь!» «Не бойтесь, волки к костру не подойдут!» - едва догнали малышей и собрали всех у костра. То ругая друг друга за такую «шутку», то хохоча, они рассказали едва  успокоившимся малышам, что никаких волков здесь нет, что они хотели пошутить над ними, немного попугать.
- А вы повели себя глупо: никогда не надо убегать от костра, волки боятся огня и никогда не подойдут к костру.
Чтобы окончательно успокоить ребятишек, Саша спросил, как они пошишковали.
- Ну-ка, покажите свои торбочки.
Ребята, куда и страх девался, стали показывать свои запасы. Первую проверил Саша у Кольки и, выбрасывая одну за другой, вытряхнул все шишки на землю. Расхохотался. Остальные стали проверять у всех. И у каждого – то же самое: все торбочки были наполнены пустыми шишками. С трудом объяснили, почему шишки оказались пустыми: «Хотя на вид они все целые, а поищите орешки – их нет».
- Белочки потрудились. Они прямо на дереве срывают шишку, выбирают все орешки, а пустую шишку бросают вниз. Вот их вы и собрали.
Сколько было горя у ребят!
- Ладно, не горюйте, - успокаивали старшие. - Завтра пойдёте с нами, наберёте хороших. А сечас давайте за работу: кидайте свои шишки в костёр. Что тут поднялось! Забылись все огорчения и страхи.
- А теперь спать! Завтра рано разбудим.
Девочкам старшие натаскали травы, разбросили на неё все пустые торбочки, сверху укрыли, кто чем мог. Ночь была довольно холодная. Мальчишек забрали старшие себе под бочок. Трое из старших дежурили у костра, всю ночь поддерживая огонь. Утром рано, дежурила уже другая смена, опять готов был горячий чай и печёная в золе костра картошка. Поели, и все гуртом пошли шишковать. Малышам показали, как надо отличать целые шишки от пустых. Старшие полезли на кедры. В руках у каждого из них была бита. Они ударяли битой по веткам, и шишки летели вниз, больно ударяя малышей, если те не успевали отскочить. В этом тоже старшие дали  им возможность самим постичь эту науку: пусть сами догадаются!  Догадались: пока шишки сыпались, сборщики стояли в сторонке. Когда сбойщик слезал и залезал на другое дерево, сбор начинался снова. Так интересно и незаметно прошёл день. Шишек набрали столько, что едва дотащили до кострища. Опять надвигалась темнота. Вокруг костра светло, причём, чем выше пламя, тем шире круг освещённости, и тем гуще темнота за  этим кругом, просто как-то странно и даже жутко: будто там нет никаких деревьев и просвета между ними, а сплошная чёрная стена кругом, куда ни глянь. Девочкам стало страшно. Они вспомнили прошлую ночь, как они  от холода и страха жались друг к дружке. А сегодня, кажется, ещё будет холоднее: вон как небо вызвездило – нигде ни облачка. «Когда такое тёмное звёздное небо, мама Агафья всегда говорила, что  мороз будет», - подумала Таня и взяла подружку за руку.
- Вы чего там шепчетесь, уж не сбежать ли хотите? – спросил один из восьмиклассников, которого Таня совсем не знала, слышала, как ребята называли его Лёхой.
- А мы их всех сейчас отправим домой, не то пошутил, не то всерьёз сказал Филька.
- Ну, сначала надо наполнить их торбочки, - подхватил Саша, - зря что ли они набивали себе шишки на затылках и на задницах? Все дружно засмеялись. Даже малыши смеялись  над собой: стали поталкивать друг друга, смешно изображать, как они увёртывались от падающих на них шишек.
- Кого тут хотят отправлять домой да ещё с побитыми задницами?
От неожиданности все вздрогнули и оглянулись на голос. Из темноты подходил к ним высокий мужчина с ружьём на спине. Все притихли. Малыши не шевелились,девчонки, может, и не дышали
- Леонтий Матвеич!!! - раздалось дружно несколько голосов старшеклассников.
  - Леонтий Матвеич? – молнией пронеслось в голове Тани, - неужели это тот самый учитель, к которому мама всегда посылает тятю? Девочка прислушалась, видя, что ребята оживились.
- Вы что, охотитесь? А где Ваша добыча?
- А я не ради добычи. Просто хожу ради удовольствия, природой любуюсь. А вы-то, я вижу, шишковать пришли да ещё с малышами.
- Да мы и не думали их брать, они нас здесь уж догнали… Следом шли, прятались от нас.
Ребята рассказали учителю вчерашние приключенияи и вместе с ним опять рассмеялись.
- Так вы что, вчера уроки пропустили? И вы тоже? – спросил он у Коли, стоявшего рядом. – А вот это совсем не хорошо. Ведь вас накажут… всех, - добавил Леонтий Матвеевич, окинув всех взглядом. - Все молчали, малыши, как правило, глядели себе под ноги.
- Так кого вы сегодня хотели отправить домой-то? Их? - учитель кивнул на малышей.
- Да, их, Леонтий Матвеич, - вступил с ним в разговор Саша. – А Вы домой направляетесь? Одних-то их страшновато отправлять, на ночь глядя. А нам хочется завтра до обеда ещё пошишковать, а к ночи домой… Пропустим ещё день, за одно уж отвечать: семь бед – один ответ.
- Да нет, я ещё домой не иду: я ведь в отпуске. Но ребятам я помогу. Их, конечно, нельзя здесь на ночь оставлять. Я смотрю, вы очень легко одеты, а ночь холодная будет, как бы снег не пыпал.
- Да трое из них вообще босиком,- вмешался в разговор Аксёнов старший.
- Ну что ж, я выведу их на дорогу, расскажу, как идти дальше, а там уж сами.
- А Вы?
- А что я? Я на ночлег, у меня тут шалаш неподалёку. А вот и луна выходит. Светло будет идти, как днём.
Ребята быстро наполнили торбочки «сборщиков» шишками. Таньке и Ваньке надели на ноги носки. Венька отказался. Леонтий Матвеевич вывел ребят на хорошо утоптанную тропу, прошёл немного ещё с ними. «Вот там, за поворотом, увидите развилок: одна тропа пойдёт влево, вторая – вправо. Вы пойдёте по ней. Через несколько метров увидите очень высокое дерево, оно там одно. Увидите его, значит, идёте правильно. От этого дерева совсем недалеко большая, широкая дорога. Там уж не заблудитесь. Выйдете по дороге на луг, и  -  рукой подать до моста. И вы, считай, дома. Ну, счастливо вам, шишкари-орешники. Учитель постоял ещё немного, глядя ребятишкам вслед, и повернул обратно, пошёл к своему  шалашу. Ребята побежали дальше.
- Ой, волки-и! - испуганно крикнула Танька Казанцева и инстинктивно прыгнула в сторону, противоположную той, куда показала рукой. Все, как по команде, сбились в кучку и стали всматриваться в косогор, влево от тропы.
- Один, два, три… - считала  Таня.
- А вон ещё два… рядом, - продолжал счёт Ваня.  Все замерли. Молчали.
- А почему они так долго сидят и совсем не шевелятся, - наконец, заметил Коля. Венька, самый старший из них, давно уже сообразил, какие это «волки» и, чтобы подогреть их страх, шёпотом произнёс: «Дак они приглядываются, с кого из нас начать, а, может, намечают, кто кого будет хватать».
- Лучше  бы не было этой лунищи… вон какая огромная, - с дрожью в голосе пискнула опять Таня, первая заметившая волков.
- Дура, - вступил с ней в спор Ванька, - сейчас хоть светло, как днём, а то бы шарахались наощупь.
- Да, - Таня не хотела ему уступать, - зато в темноте-то и волки бы нас не видели.
Коля и Таня  молчали. Коля обратил внимание на какие-то  насмешливые нотки в голосе Веньки и зорко продолжал вглядываться в волков. Таня, наученная горьким опытом насмешливых проделок мамы Агафьи, привыкла видеть подвох в поступках людей, которых она мало знала. Конечно, Таня по-настоящему испугалась, она хорошо знала свою подругу. Какой уж тут подвох… А вот Венька… Его Таня совсем не знала. Он второгодник и пришёл в их класс только в этом году. И живёт он далеко от её дома… Правда, один раз Таня всё-таки сталкивалась с Венькой близко. Это, когда они подрались с Симкой. Тогда Венька помогал им понять, о чём говорит Симка. Но то было тогда. Давно. А  сейчас что-то мешало девочке доверять Веньке. И она молчала. Между тем,  спор между Казанцевой и Сажиным разгорался и в любую минуту мог перейти врукопашную.
- Ну, а вы чё молчите, умники, - не вытерпел, наконец, Венька, – ты-то, Колька, уж давно догадался, какой волк тебя первый схватит. А вот, Танька молчит почему? Или тоже узнала своего вол…
 Он не договорил. Видя, что Ванька уж совсем созрел для схватки с Таней, прячущейся за спину подружки, расхохотался: «Эй вы, петухи! Посмотрите, волки-то ведь всё еще сидят». И, продолжая хохотать, начал кричать, свистеть, бросать в сторону  «волков» палки, камни.
- Это же пни…пеньки. Эх вы, дурни!  Да разве волки усидели бы столько, видя перед собой такую добычу? 
 Теперь уже все расхохотались. Отсмеявшись, поправили свои торбочки и отправились дальше.
- Эх, сколько время зря потеряли, - сокрушённо произнёс Венька, - теперь бы уж где были… А всё из-за тебя, трусиха, - упрекнул он Таню, и без того чувствовавшую свою вину.
- Да ладно, зато будет, что в классе рассказать, - перебил его Колька.
- Ага, в классе. Забыли, чё Леонтий Матвеич говорил? Попадёт нам. Накажут нас всех, - напомнила Таня.
- В классе чё? Мне ишо от отца попадёт, - присоединился Ванька.
- Глядите, - перебил их грустный разговор Колька, - глядите: вон то, большое дерево!
- Ура-а-а-а! – заорали все, - значит, идём верно.
Скоро они вышли на широкую дорогу. Настроение у всех поднялось. Начались воспоминания:
- А здорово мы лопухнулись с беличьими шишками, ха-ха-ха.
- Вот, белки какие умные, а?
- А как нас шишками-то долбали. У меня до сих пор плечо болит!
- А у меня на башке шишка!
- Это чё? На спине, на башке… У меня вот под глазом синяк – дед опеть скажет с Танькой подрался.
- А ты чё, глазами шишки-то ловил али ртом?
- Нет, ж…й. Ха-ха-ха!
Так, за воспоминаниями, перебранкой с хохотом, толкотнёй, с перескакиванием с одной стороны дороги на другую, ребята не заметили, как потемнело: луна спряталась за тучи. Похолодало, начался ветер.
- Дак мы уже на лугу! Ур-а-а! Но их ликование скоро опять кончилось.
- Что это там за огни на мосту? – На сей раз первым заметил Венька. Коля подумал сначала, что теперь Венька сам хочет их разыграть, но, взглянув на его серьёзную физиономию, он всмотрелся вдаль. Точно, по всему мосту через Песчаную, по которому им предстоит скоро пройти, горят огни, словно кто-то развёл костры. Опять все остановились, стали думать, что делать дальше. Решили переходить Песчаную вброд. Подошли к берегу. Река здесь узкая, а это значит – глубокая. Это знала вся ребятня по личному опыту. Они сейчас находились как раз напротив Подворонья, куда они ходили с Василием Владимировичем на экскурсию… Оттуда хорошо было видно, как быстро  течёт здесь река, и какое каменистое дно.
       - А вода какая холодная счас, это вам не август, - высказал своё мнение Колька. - Да и девчонки могут утонуть.
- Нет, страшно…
- А давайте, посидим до утра, отойдём подальше от реки, а то тут холодно, - вся дрожа, предложила Таня.
- Ты с ума сошла. Счас уж дрожишь, а до утра и вовсе окочуришься, -  засмеялся Венька. Он попытался войти в воду и тут же выскочил, как ошпаренный:
- Нет, я не побреду: вода леденучая, а течение – сразу с ног собьёт и унесёт прямо под те огни.
- Ну, давайте подождём, - снова заговорил Колька, - отойдём вон подальше, как сказала Танька, и посидим. Может, те, кто там застряли, уйдут, не будут же они всю ночь сидеть. Все согласились и поплелись подальше от берега.
- О! Я нашёл убежище, идите суды, - позвал Ванька.
Это была неглубокая, но широкая ямка. Кто-то, видно, брал песок из неё. Как раз уместились все пятеро. Ветер не так продувал, стало чуть теплее. Однако долго сидеть не смогли: то кто-то кому-то ноги придавил, то кто-то сам отсидел, а огни, как приросли к мосту, так и оставались на месте. Повошкались-повошкались да и стали один по одному вылезать. Ветер так и пронизывал их насквозь: на них ведь кроме рубашонок и не было ничего. Кто-то осмелился предложить, скорей всего, Венька: «Чёрт с ними! Пойдёмте, вить не убьют же нас».
 Страшновато было, конечно, но все обрадовались этому смелому предложению. Пошли. Сначала потихоньку, неуверенно, потом посмелее, постепенно ускоряя шаг. Но что это? Огни отходят куда-то в сторону, а мост чернеет сам по себе… Свободный?! Из последних сил вся команда ринулась вперёд…. Бегом. На мосту никого! А огни так же неподвижны, но не на мосту, а справа, на лугу.
- Да это же скотогоны гонят сарлыков (яков) из Монголии. Да, здесь самое удобное место для ночлега после утомительного перегона скота по горам и лесам.
Уставшие животные спокойно лежали на лугу, а гонщики разложили вокруг стада костры и вместе с собаками, кто спал, кто отдыхал.
Обрадованные ребятишки бегом проскочили мост и – по домам. Первым отошёл Коля. Их дом стоял на самом берегу сразу за мостом, напротив молзавода. Недалеко от Коли разбежались по домам Венька с Ванькой. Их дома совсем рядом. Венькин справа, а Ванькин слева на стрелочке: справа улица идёт прямо, Центральная, а влево от Ваньки всего несколько домишек и всё. Дальше начинается сельское кладбище, мимо которого и надо пробежать ещё нашим подружкам, двум Таням. Сразу за кладбищем, немного в сторону от дороги, свернула домой Казанцева. А Тане  предстоит  пройти одной мимо школы, в которой она проучилась три года, ещё с километр пустырём. Справа шумит Этагол, слева невысокий увал, покрытый негустым лесом, куда они обычно бегали за земляникой… А вот и знакомый нам косогор, где дрались Таня с Симкой… Сразу, напротив него, мостик через Этагол. Пробежав мостик, Таня – бегом к дому. Постучала. И дверь тут же открылась, словно мама сидела возле неё. Старики так были рады приходу дочери, что Таня даже растерялась. Они оба ещё не ложились спать. Ждали. Мать накормила  Таню горячим, от загнетки, ужином и уложила спать. « Завтра всё расскажешь», - сказала она дочери. А Таня едва доползла до постели и сразу уснула, как убитая. Ей снилось всё то, что она пережила вместе с ребятами за эти два дня: волки с белками играют в прятки, шишки падают прямо в огни, дядя охотник лезет на кедр -   всё перепутано, не разберёшь, кто есть кто, и что где. Кажется, не успела Таня и уснуть-то  как следует, а её кто-то трясёт за плечо и толкает: иди-иди. Наконец, девочка проснулась - её и в самом деле расталкивала мама Агафья:
- Иди-ка взгляни в окошко. Чё ты там видишь? - Танюшка с трудом понимала, чего от неё хотят. Она видела перед собой что-то невероятно белое, от чего и в избе было светло.
- Ну, чё  молчишь-то?
Наконец-то, Таня поняла, и сон окончательно прошёл: «Зима!... Снег!»
- Дак вот, успела ты до зимы прийти домой, а братья Аксёновы, Филька с Ромкой, вот только что прошли, - рассказывала Агафья. – Бредут бедолаги по колено по снегу, а на плечах мешки. До Горного-то долго брести придётся. Я, было крикнула, чтоб к нам зашли отдохнуть или хошь мешки-то бы оставили, да куды там!
 - Домой пойдём!
- Ну, идите, - рассмеялась старуха.
Только в понедельник уж в школе Колька рассказал своим друзьям, что старшие их товарищи, которые оставались ещё пошишковаать, ночью проснулись от сильного снегопада и тут же отправились домой. Снег сыпал на них всю ночь.
В понедельник рано утром  собралась вся пятёрка у ворот Бурыкиных: поодиночке идти в школу боялись. Ещё издали услышали насмешливые крики:               
- Шишкари идут!
- Прогульщики являются!
Венька предупредил: «Не связывайтесь, пройдём молча». Прошли. И что? В коридоре толпа ребят. Толкают друг друга. Задние мальчишки запрыгивают на впереди стоящих: что-то хотят рассмотреть. Шум, гам. Вдруг всё стихло, толпа расступилась: «Дайте им посмотреть!» И пришедшая пятёрка увидела: на стене большой лист – стенгазета, а на ней красочно нарисованы высокие красивые кедры, на кедрах, как на Новогодней ёлке игрушки - белки, и рядом вся пятёрка прогульщиков в смешных карикатурных позах, а под каждой карикатурой – их имена и фамилии. Такая же стенгазета со старшеклассниками висела в коридоре большой школы.
В итоге в табеле каждого прогульщика за первую четверть была выведена оценка за поведение «хорошо».
Так закончилась «ореховая» эпопея.


                **********************************


Зима полностью вступила в свои права: завьюжило, затрещали морозы,  снегу навалило, по словам Агафьи, «с сидячую кобылу». Дорога  вдоль увала и по всему пустырю мимо кладбища была  так занесена сугробами, что Танюшке приходилось обходить вкруговую: через сад бывшей усадьбы Петенёвых она попадала во двор, где  Савка Орлов и Сюткины, дядя Гриша с семьёй. Здесь к Тане присоединялись Савка и Мамонка с Васеней, и вчетвером бежали по дороге, проложенной по Этаголу, до Кузовкиных. Ветер так толкал их в спину, что они безостановочно добегали до Центральной улицы. Теперь к ним  выбегали со всех сторон и сверстники их, и старшеклассники. Крики, смех, визг – весь этот гам тревожил дворовых  собак, во многих окнах, ещё тёмных, загорались огни. Иногда, то ли Агафье не поспится, то ли она перепутает, какие петухи поют, первые или вторые, возьмёт и разбудит Таню ни свет ни заря и отправит в школу. Таня забежит к Сюткиным, разбудят Савку и вчетвером побегут. В школе едва достучатся до дежурной истопницы, которая в ночь топит печи. Пожилая женщина, тётя  Оля, поохает, поахает и впустит их в самый тёплый класс:
- Господи, помилуй, Да кто ж ето вас в такую рань  да в етакий морозино из дому-то гонит? Никак с вечеру вышли: не ближний свет-то пробежали, сердешны. Лягьте, поспите ишо.
В обратный путь после уроков ходили всегда гурьбой, потому что с гор  вдоль Песчаной всю зиму дул такой пронизывающий холодный ветер и с такой силой, что запросто мог сорвать с ног и унести до самых приторов. Надолго Тане запомнится эта дорога в школу: лопатинка чуть пониже пояса и вся-то  «на веретено встряхни», без всяких штанишек, (мама Агафья по этому поводу говорила: «Чё ето, мужик али парнишка - штаны-то носить»), вязаные чулки тоже до колен, под коленками подвязаны шнурочками, которые то и дело,  скатывались  вниз. Попробуй на таком морозе и на ветру подтянуть – руки отморозишь, да и пользы никакой: коленки-то всё равно голы, прикрыты только становинкой и ситцевым платьишком. Бывало, до крови иссекал ветер эти бедные коленки. А голова? Надеть бы на неё одну шапчонку-ушанку да завязать бы под подбородком, в каких ходили её подружки, так нет же («тоже ведь не парнишка и не мужик!») Наденет платок, а сверху огромную шаль с кистями, завяжет концы узлом на спине. Туда бежать ещё куда ни шло: ветер в спину, а вот из школы… Ветер навстречу – и гуляет под этими платками и шалями. Сколько раз отмораживала Таня и нос, и уши. Тётя Поля Бурыкина как-то раз увидела, затащила домой, оттёрла снегом и надела шапку: «Вот, возьми, это Шуркина, ему она уже мала, а у Коли есть своя. И брось эту богатую шаль, в ней не согреешься на таком ветру». Таня испугалась и стала слёзно просить: «Тётя Поля, не надо мама будет ругаться, а шапку всё равно выбросит. И, ради Бога, не говорите маме, что я у вас отогревалась, мама заругат».
- Да что же это за мама такая, зверь что ли она?
- Нет, она хороша.
И всё–таки Агафья через день узнала о том, что Полина Зиновьевна отогревала Таню: деревня есть деревня - кто-то видел – и сарафанное радио донесло до её ушей. Но почему-то на сей раз обошлось – «хороша» мама не наказала дочь, а только предупредила: «А по жалостливым-то тётушкам не советую захаживать, матери худу славу создавать. Други как-то добегают до дома, а ты чё, из другого теста ли чё ли?»
На выходные Таня всегда уезжала к бабоньке Варваре и к няне Нюре. Ученики из Горного неделю жили в общежитии при школе, а в субботу за ними приезжали и  увозили домой. В понедельник к урокам опять привозили на неделю… Вот, Таня и приспособилась с ними ездить. В субботу утром Агафья сразу собирала её для поездки в гости, а после уроков она даже и домой не забегала. Агафья издали увидит их в окно и выйдет на крылечко помахать рукой. В понедельник утром она этого сделать не может, потому что проезжают затемно.
Дни, проведённые у бабоньки Варвары, были для Тани всегда праздником. Тем более что маленькая Шура уже подросла: с ней можно было уже гулюкать, качать её в зыбке и даже  на руки брать. Танюшка и к дяде Афоне привыкла, а то в первое время она не то стеснялась, не то боялась его. А бабоньку Варвару она вообще очень любила. Она всегда была такая добрая, ласковая, никогда на Таню не кричала, не ругалась. И Таня в любое время могла спросить её обо всём, что её интересовало. Как-то Таня спросила:
- Бабонька Варвара, а почему у меня две лёльки?
 Та сначала не поняла:
- Как ето две?
- Ну, у меня же лёлька Анна и лёлька Марья.
- Лёлька Анна твоя законная крёстная, она крестила тебя, ты и зовёшь её лёлькой… А Марья - лёлька только для Доры, а вы с Онькой уж так, за одно с Дорой зовёте её лёлькой, -  и бабонька вздохнула, о чём-то задумавшись.
И ещё в эту зиму у Тани был большой, радостный праздник – Новый год. Девочка впервые увидела Новогоднюю ёлку. Как она была разукрашена! Аж глаза разбегались. «Настоящие»  дед Мороз и Снегурочка. Ребята все-все были в маскарадных костюмах и в масках. Таня тоже была наряжена – цыганкой. Уж тут Агафья постаралась: не пожалела своих шикарных разноцветных юбок из сундука. Сидела - ушивала,подгоняла на Таню. Пригодились и её  кашемировые цветастые полушалки и шаль. Маску ей дядя Афоня вырезал из плотной жёлтой бумаги, которой чистят стёкла на лампы. А мама Агафья научила «цыганским» голосом гадать. Более того, рассказала кое-что, известное ей о тех, кому Таня должна погадать. За костюм дед Мороз дал Тане большую коробку цветных карандашей и альбом для рисования. А за хорошую учёбу здесь же, на ёлке, дали ей премию – валенки. Вот таким радостным и памятным был для Тани этот Новый, 1937-й год. Новогодние каникулы Таня полностью провела в Горном. За два дня до начала занятий приехала за ней мама Агафья и привезла опять письмо от братьев, теперь уже из Белокурихи. Писал Абрам. Он сообщал, что из Булатово  все выехали, кроме Артамона Минеевича с Аксиньей Ивановной. Семья Карпа Булатова тоже переехала в Белокуриху, и Марья с Лазарем с ними. Оказывается, Лазарь давно уже на свободе, потом учился на каких-то курсах в Бийске и сечас работает в сберкассе, а Марья устроилась в стройцех на курорте. У них опять ребёнок растёт – мальчонка Анатолий.
После того, как Нюра прочитала письмо, Агафья долго молчала, потом будто сама с собой пробормотала: «Уехала, значит, подальше и што ести не наведалась».
- Аганя, ты вроде как не довольна,  что у тебя есь дочь (они воспользовались отсутствием Танюшки, чтобы поговорить).
- Да я-то довольна, но вить и ей не мешало бы кой о чём помнить. Иё  вить одеть, обуть надо, накормить. Девчонка-то ить растёт, вного уж надо.
- Да не прибедняйся ты, Аганя, ты вить знала,  на чё шла… Вбежала Танюшка – разговор прервался.
- Давай собирайся, ехать надо, пока светло.
Варвара видела, что сестра чем-то недовольна, но чем, так и не поняла.

   
**************************


После каникул, как обычно, в классе царило возбуждение: каждый хотел рассказать, как он провёл каникулы. А тут ещё Ираида Львовна пришла с новостью: скоро четвероклассников будут принимать в пионеры… Ребята загалдели пуще прежнего. Всем сразу захотелось стать пионерами, но Ираида Львовна охладила пыл: принимать будут только тех,  у кого нет  « неудов». Да и с удовлетворительными отметками посмотрят: то ли ты изо всех сил стараешься, да лучше не можешь, то ли ты ленишься. А уж о поведении и говорить нечего: отметка должна быть только «очень хорошо». Ираида Львовна обратила внимание, что  во время всеобщего оживления в классе, Таня Панова и Сава Орлов сидели, как пришибленные: оба молчали, будто их это не касается. Она решила поговорить с ними отдельно. Савка сразу заявил, что он не хочет быть пионером и бабушка с дедушкой ему ни за что не разрешат.
- А можно я одной Вам скажу? – спросила Таня.
- Иди, Сава, гуляй. Ну, так что ты мне хочешь сказать, Таня? – обратилась к ней учительница.
- А можно, я всё-всё буду делать, что и пионеры, только сама пионером не буду?
- А что, ты, как Сава, тоже не хочешь быть пионеркой?
- Нет, я не, как Сава, я очень хочу быть пионеркой, но мне нельзя носить галстук.
- Почему, мама не разрешит?
- Нет.
Тане не  хотелось говорить о маме ничего такого, что создаст «худу» славу ей.
 – Вот.
И Таня робко показала свой маленький крестик.
- Понятно. – Ираиде Львовне жаль стало эту девочку. Её ещё Василий Владимирович предупреждал о семейном положении своей ученицы.
- Ну что ж, я поговорю с вожатой. Посещай все сборы, принимай участие в делах отряда, а ходить будешь без галстука. Обидно. А крестик-то свой всё-таки никому не показывай, - посоветовала Ираида Львовна.
Таня с удовольствием оставалась на сборы, стала участвовать в художественной самодеятельности.  Особенно она любила читать стихи и участвовать в пирамидах. Очень гибкая, маленькая и лёгкая, в пирамидах она была всегда наверху, и ей это очень нравилось. Свою задержку после уроков Таня легко объясняла репетициями, т. к. мама ей этого не запрещала. Напротив, это тешило тщеславие Агафьи: вот какую она воспитала дочь, умную (учится лучше всех), талантливую (не каждая выступает на сцене), смелую (выше всех взбирается – не боится упасть). Но… Однажды Таня пришла домой, как обычно, немного задержавшись.  ААгафья в ярости:
- Где ты была? – И не дав дочери рта открыть, набросилась:
- Так вот ты на каких репетициях бывашь! У тяти своего, Исаака Платоновича, выучилась врать?! Я тебе покажу «сборы», ты у меня отведашь пионерию!!!
Таня давно поняла, откуда ветер дует, но молчала: всё равно рот открыть не даст. Нахлестала девчонку по щекам, по голове, повыдергала  волосы… Натешилась. Затихла.
- Садись жри, антихрист.
Попробуй Таня отказаться – всё повторилось бы сначала.
Наконец, почти спокойно: «Ведешиха заходила, её внучок, хоть и сураз, а бабушку свою чтит, не позорит, а вот Т-танька П-панова (она даже зикнулась, как Савка) остаётся на пионерские сборы, она пионерка. Таня знала, что  теперь ей можно хоть что-то  сказать, и она рискнула: «Савка всё врёт, я никака не пионерка. Я правда, на репетиции остаюсь. Скоро концерт, и Ираида Львовна сказала, что родителям всех участников дадут пригласительные  билеты, и ты, мама, сама увидишь, что я не вру. Пионеры все в красных галстуках, а у меня ведь нет его».  И Агафья стала с нетерпением ждать этот концерт. Ей надо убедиться во многом. И она убедилась. Концерт был приурочен к дню памяти В. И. Ленина. Таня принесла пригласительный на имя   Пановых -  Исаака Платоновича и Агафьи Анисимовны. Старики согласились пойти оба. На удивление, Агафья даже разрешила и Исааку поехать. Нарядились оба, как «ко Христову Дню». Исаак запряг Гнедка в праздничную кошёвку и отправились все втроём да по дороге подобрали ещё таниных подружек.
Родителей Тани, как почётных гостей, усадили в первом ряду. После небольшого доклада  о жизни  Ленина, прочитанного одним из старшеклассников, начался концерт, которого Агафья едва дождалась. Выступали многие – стихи читали, пели, поставили коротенькую инсценировку, а Тани всё не было. Агафья уже начала нервничать: обманула. Дед Исаак беспокойно заёрзал, переживая за Таню. И вдруг конферансье, ученик пятого класса Мишка Поварницын, звонким голосом объявил: «А сейчас ученица четвёртого класса Таня Панова прочитает стихотворение Веры Инбер «Пять ночей и дней».
Текли, а стужа над Москвою
Такая лютая была.
Как  будто он унёс с собою
Частицу нашего тепла.
Читала Таня громко, выразительно, проникновенно. Закончила. Поклонилась залу и улыбнулась своим родителям. Раздались аплодисменты. Агафья даже прослезилась и тут же  недобро подумала о Ведешихе и её суразе: «Надо же, таку напраслину на девчонку наплели. Ето оне из зависти. Её-то сураз рази чё расскажет вот так-то? Я ишшо ей выскажу, пускай укоротит язык-то своему ябеде». Концерт, тем временем, шёл, и объявили последний номер – пирамиду. Таня была на самом верху. Агафье, конечно, не совсем поглянулось, что Таня была на виду у всех почти голая, но они все тут были одинаковы, она и Таньку-то узнала не сразу: искала глазами-то её с косой, а она спрятала косоньку-то « каку-то ермолку», как  «баба в шашмуру» (тоже  не понравилось Агафье). Не знай бы заранее, что она будет наверху, не нашла бы.
Пока ехали домой, Агафья всё размышляла: «Как же так, все, ну пускай не все, так половина-то уж точно, в «ошейниках», а наша без его. Но ить Савка болтал, чё Т-танька (опять передразнила Савку ) на каки-то сборы остаётся, а  она и впрямь к концерту готовилась.  Ну, я им укорочу языки-то».
Агафья грозилась укоротить языки Савке и его бабушке. А Таня обошлась без угроз. Хотя и прошло уже несколько дней после того, как мать жестоко наказала её, девочка не забыла это и знала, кто во всём виноват. На следующий  же  день после концерта Савка после уроков, как всегда, выскочил из класса самым перывым, оделся и бегом помчался домой. Таня – за ним. Правда, вскоре их догнали  и многие ещё ребята. Но главное, не было Сюткиных, где-то они задержались. Тане это было на руку: все разойдутся раньше, а после Кузовкиных, по пустырю, они пойдут с Савкой вдвоём. Савка попытался, было, убежать вперёд, но не тут-то было. Девочка цепко ухватила его за лямку сумки, и уж теперь ему не вырваться. Слегка толкая друг друга, они вышли на лёд и по санной дороге пробежали до своротка на тропу по пустырю. Тут Таня развернула своего вражину лицом к себе и строго спросили: « Это ты наябедничал, что я пионерка и остаюсь на сборы?»
- Я н-н-не говорил.
- А откуда бы знала об этом твоя бабушка? Это она пришла к моей маме и нажаловалась ей на меня. Ябеда, врун! Я ведь ещё не пионерка. А за то, что меня из-за тебя ни за что наказали, сейчас я тебя накажу. Девчонка подбила его ноги и свалила  в снег. Она тыкала его мордой в снег так, как её мать, дёргая за волосы, долбила головой об стол. Вытащит и снова воткнёт: «Будешь, будешь ещё ябедничать? Запомни, ябеда, сколько раз меня побьют, столько я тебя буду лупить так же больно. Сколько раз твоя бабушка придёт к моей матери, столько и ты будешь битый. Понял?»
- П-п-понял. Не б-буду, Т-танька, н-не буду.
- Ладно, поверю. Но помни, что я сказала. Иди, жалуйся своей бабушке. Вытащила его из снега, отряхнула и  пошли по тропинке. Танька впереди, Савка  за ней. А вскоре и Агафья встретилась с Ведешихой и, по всей видимости, высказала ей своё недовольство. Агафья ведь за словом в карман ещё никогда не лазила. Ведешиха-то когда-то была кержацким попом. Агапея Григорьевна - в одном приходе, Ведешиха – в другом. С Агапеей Агафья со времён каталажки не в ладах, а теперь и Ведешиха к ней перестала ходить. Очень уж Агафья не любит тех, кто «напраслину  возводит». Вот, и Советы, почему она не любит? Потому, что, по её мнению всё, что принесли Советы, это « вопиющая несправедливость»: все эти комунии, колхозы, раскулачивание… «Царя-батюшку сбросили, самого Господа опохабили -  да где же тут справедливость?»
Как бы там ни было, а больше стычек у Тани с Савкой не было. Таня только сама терзалась, часто плакала по ночам: ей, в отличие от мамы Агафьи, хотелось быть такой, как все, носить красный пионерский галстук и вместе с отрядом маршировать в пионерском строю, отдавать салют (а ей ведь только разрешали присутствовать на сборах). Очень хотелось Тане ходить с двумя косичками, как многие девочки ходят. Остригать свои волосы Таня не хотела, она любила их, но одна коса ей надоела. Только  она ходила с одной косой. «Вот и получается по-маминому - «не как все», - с горечью думала девочка. А больше всего Таню терзало то, что маме Агафье она всё-таки говорила не  всю  правду. Выходит, обманывает, а ведь тятя Артамон говорил что обманывать, врать нельзя.


                ****************************


В эту зиму произошло ещё одно событие: у няни Нюры родился ещё один ребёночек, Ванечка. Однажды, в очередной выходной, Тане сказали, что Ванечку будут крестить, а Таня будет крёстной. Девочка с радостью согласилась: «Ой, я буду лёлькой!» (Откуда ей было знать, что это за процедура?). Вечером, когда Афони не было дома, пришла Агапея Григорьевна со своей купелью. Вместе с бабонькой Варварой они пошли на Этагол. Воду для купели надо набирать только в полынье по течению (не против!). Набрали ведро, принесли, вылили в купель и окунули голенького малыша с головкой прямо в эту ледяную воду (это называется  «погружение»). Малыш заверещал так, что «крёстная», перепугавшись, забилась под кровать в самый угол, едва её оттуда вытащили, чтобы отдать ей на руки до смерти перепуганного и замёрзшего до синевы младенца. А младенец, как ни странно, выжил!  Оказывается, староверы-кержаки всех своих младенцев так «погружают».
Дальше зима прошла без особых происшествий. Лютовали морозы, завывали вьюги, ночами рыскали по дворам голодные волки – всё, как всегда. А вот весна пришла особенная. Как-то вдруг, неожиданно, зазвенела капель, дружно брызнули яркие солнечные лучи, растопили снежные заносы на полях, в лесах. С гор с шумом понеслись бурные потоки талой воды, и мутными ручьями вливаясь в Песчаную, вытеснили её из берегов. С силой отталкиваясь от неприступных утёсов Подворонья, она направила свои воды на луг и, приняв в себя мощнейший поток Этагола, затопила его до самой Махоушки. Сиротливо торчали крыши, а то и только трубы крайних домишек. Связь с центром прервалась, дети два дня не посещали школу. На третье утро Григорий Ипатович,  председатель колхоза «Пролетарский труд», решил рискнуть. Был в колхозе огромный жеребец Петька. Дядя Гриша, как звала его вся ребятня, запряг Петьку в рыдван с широкой платформой и повёз сначала старших школьников, потом, высадив их на сушу, вернулся за малышами. Усадил их на платформу, как дед Мазай зайцев на бревно, и тронулся опять в путь. Да, видно, сбился с прежнего курса, угодил в выбоину (поверхность-то луга ведь не везде ровная была), и «зайчата» оказались в воде. «Держитесь друг за друга и за палки», - крикнул дядя Гриша (три палки были прибиты поперёк платформы). Вдруг все разом наклонились носами вперёд, Петька поплыл. Дядя Гриша, ругнувшись про себя, соскочил с рыдвана и оказался  под самый подбородок в воде. «Держитесь крепче, не двигайтесь!» - ещё раз он крикнул ребятам, сам стал что-то искать в воде, с трудом удерживая за вожжи Петьку. Оказывается, телега слетела с курка. Как ему удалось это исправить в ледяной мутной воде, приподнимая телегу с живым грузом, одному Богу известно. «Поплыли»  дальше. К концу пути телега выровнялась, вода была уже ниже платформы.
Вымокших и продрогших до костей ребят завели сразу в общежитие пихтовских школьников и срочно переодели в сухую одежду, собранную у ребят в общежитии и даже у соседей. И всё же это «купание» многим обошлось дорого и запомнилось надолго.


                **********************


Экзамены за четвёртый класс все сдали хорошо, и Ираида Львовна на линейке передала свой класс будущему классному руководителю. Имени этого учителя Таня, к сожалению, не помнит. Да и самого учителя припоминает очень смутно. Вёл он уроки пения и приходил в класс только раз неделю. А так как Тане учиться в пятом классе почти не пришлось, она и запомнила только, как разучивая песню о Щорсе, учитель заставлял ребят раскрывать рот на ширину четырёх пальцев:
Шёл отряд по берегу,
Шёл издалека.
Шёл под красным знаменем
Командир полка.
У Тани был плохой слух, она совсем не умела петь, а только старалась правильно открывать рот, то и дело вставляя в него четыре пальца и при этом крича громче всех. Девочке казалось, что учитель должен быть доволен её пением, а он почему-то всегда стучал указкой по столу и неизменно спрашивал: «Панова, тебе что, медведь на ухо наступил?» Ребята громко смеялись, а Таня сканфуженно опускала голову на парту и едва сдерживала слёзы обиды. Вот этим только и запомнила она своего первого классного руководителя. А почему ей не пришлось учиться в пятом классе, это другая история, о которой узнаем чуть позже.
               


ГЛАВА 12.


До пятого класса были ещё летние каникулы, которые Таня опять провела в Булатове.
Онька пошёл в школу на год раньше Тани, поэтому он уже закончил пятый класс, перешёл в шестой, но никогда не хвалился этим перед Таней. А в этом году его приняли в пионеры, и на груди у него и его сверстников  красовались пионерские галстуки. Они не снимали их даже летом. Тане было горько, обидно, что она и здесь «не как все», а, как мама Агафья, выделялась из общей ватаги ребят. Ей стало казаться, что на неё показывают пальцем, смеются над ней. Таня стала сторониться  ребят, уединяться. Иногда она просила брата: «Онь, не надевай сегодня галстук, и я пойду с вами играть». Но Онька отмахивался: «Ну вот ещё, выдумала!» - И убегал, вливаясь в общую кучу ребят, которые почему-то всё лето собирались только в их дворе. Наверное потому, что двор этот находился на самом берегу Тишки. Наиграются, распарятся в лапту «бить-бежать» - и бултых в воду. В этом, видимо, и заключалась вся прелесть их двора.
В августе за Таней приехал почему-то дед Исаак.
- Тятя, а почему мама Агафья не приехала?
- Да некоды ей нонче.
 Почему «некоды», дед Исаак не объяснил.
Провожали Таню всей семьёй. Тятя Артамон и мама Аксинья проводили до конюшни. Тятя пошёл на работу, мама вернулась домой. Скоро и Дора свернула к Синке Зацепиной, а Онька пристроился рядом с Таней в коробок и доехал до самой Селябы. Потом они спрыгнули на землю и немного прошли ещё пешком, поталкивая друг друга и дурачась. Не хотелось расставаться. Хотя ни один из них не знал ещё тогда, что расстаются надолго, а сердце Танюшки сжималось в комочек и падало куда-то  вниз, как когда-то лютой зимой на песчанском лугу падали им под ноги  камушки замёрзших птичек. А расставались они надолго, почти навсегда, и встретятся только, когда у каждого из них уже будет по двое детей. Тоска по братишке сидела занозой в сердце Тани  все эти долгие годы. И никакие письма, открытки не могли заменить ей живого общения с тем Онькой, которого она так любила в детстве.
По дороге тятя Исаак поведал, наконец, почему мама Агафья  не могла приехать за Таней: «Фатерант у нас объячеился нонче. Учитель. Левонтий Матвеич попросил устроить свово человека… на время, пока ему фатеру дадут. Хороший мужичок, обходительный».
Тане этот «обходительный мужичок» не сразу понравился: какой-то угрюмый, смотрит строго, пронзительно и всё молчит. Только через несколько дней он стал расспрашивать Таню, где она провела лето, какая там семья. Мало-помалу Таня рассказала всё о себе и  своих близких. Узнала и о нём. Он - учитель физики, зовут  Иннокентий Михеевич Неверов. Сам он из Ленинграда. Его жена Рита осталась ещё там заканчивать консерваторию. Дома Иннокентий Михеевич бывал мало, больше находился в школе.
Таня тоже -  то на уроках, то по-прежнему посещала сборы, её даже приняли уже в пионеры, хотя она так и не осмеливалась надеть галстук. Девочка побаивалась, что Савка не сдержит своего слова, опять наябедничает своей бабке-попу, а та придёт к её маме Агафье. Больше всего Таня боялась, что мать будет наказывать её при учителе. Этого стыда Таня не знала, как перенести. Но пока всё обходилось мирно. На репетиции её по-прежнему отпускали. В конце сентября был какой-то праздник на молзаводе, и ученики приехали в их клуб с концертом. Таня тоже была участницей концерта. Мама Агафья вызвалась сопровождать её, но на сей раз одна, без Исаака. «Темно  уж будет идти одной-то», - объяснила она. На самом же деле ей просто любопытно было самой посмотреть всё и всех, послушать, себя показать. Концерт прошёл успешно – все были довольны: и зрители, и сами артисты. После концерта никто не хотел расходиться, начались танцы, пляска. Гармонист был  весёлый молодой парень Ганька Фирсов. После очередного танца на круг вышел его старший брат Михаил.
- Ну-ка, братишка, дёрни нашу, плясовую.
И – пошёл, пошёл по кругу с частушками, со свистом:
 Эх, хорошо тому живётся,
 У кого одна нога.
 Сапогов много не рвётся,
 И порточина одна.
К нему в круг выскакивали мужики, бабёнки, и закрутилось, завертелось всеобщее веселье – уходить не хотелось. Агафья осталась очень доволна вечером: ещё бы, ведь со времён Махоушки она не видывала такого разухабистого веселья да и у себя с тех пор не собирывала весёлых «супрядок».   Долго не могла заснуть в этот вечер Агафья. Лежала на своей печи и перебирала в уме всё, что сегодня слышала и видела. Остановилась на семье Фирсовых. Появились они в Тоураке совсем недавно, года три назад – муж с женой и трое взрослых детей. Причём Ганька, младший сын, был общим, а старшие -  сводные: Михаил – сын отца, Физа – дочь матери. И были они ровесники. Через год после появления их в Тоураке прошёл слух: сводные дети Фирсовых поженились. Долго обсуждали в деревне эту новость, но, наконец, все пришли к выводу, что ничего страшного в этом нет: ведь они не кровные, стало быть, и никакого кровосмешения нет. «Пусть живут», - решили «судьи», как будто без их решения этого бы не состоялось. Да и судачили-то об этом все только потому, что  событие внесло хоть какое-то разнообразие в их стоячую, заболоченную жизнь. С тех пор прошло года два. Разговоры, как водится, утихли. Старуха Фирсова вообще не появлялась нигде на народе, как будто её и не было. А старик и все трое детей работали каменщиками на молзаводе: взрывали скалы Подворонья и возили камень на завод для кладки хранилища. Молодёжь, все трое, были очень общительные, весёлые, особенно Ганька и  «дядя Миша», как любовно звали его все дети и даже подростки. Там, где появлялись Фирсовы, сейчас же начиналось веселье: Ганька не расставался с гармошкой, «дядя Миша» всегда пел, озорные частушки, создавал вокруг себя толпу желающих потанцевать, поплясать. Сам плясал всегда с разухабистым гиканьем, свистом, пением. «И откуда они взялись такие», - недоумевала Агафья. Она запоздало сожалела о том, что не было такого «дяди Миши» в их весёлой компании «супрядок» на Махоушке. И в самом деле, никто не знал, откуда эта необычная семья появилась в Тоураке.
На следующий день после концерта этагольские школьники, как обычно, всей ватагой неслись из школы домой  и ещё издалека увидели большую толпу возле клуба, где вчера они были с концертом. «Наверное, опять дядя Миша выступает, - предположили они и наперегонки помчались на мост. Но уже скоро поняли, что что-то случилось: толпа стояла притихшая, многие плакали, переговаривались тихо. Ребята, насторожившись, начали       проталкиваться один по одному в гущу толпы. В центре стояла подвода, на телеге укрытый одеялом, лежал дядя Миша. Его, видимо, только что привезли, и он что-то рассказывал. Кто-то в толпе возмутился, что  «мелюзга» пробирается вперёд, но дядя Миша заметил их и с трудом произнёс: «Это друзья мои, пропустите их». И тут же продолжил то, о чём только что говорил:    «Скала обрушилась  не там, где ожидали. Я отполз в сторону… Мне показалось, что стало очень легко… Я оглянулся и вот, что я увидел… - Он откинул одеяло.
 Толпа ахнула, увидев одну вытянутую ногу в сапоге… Другой ноги далеко выше колена вообще не было. Торчал один огромный комок окровавленной простыни. Теряя сознание, дядя Миша ещё пытался пошутить: «Теперь мне не нужен… второй… сапог… Он под скалой… ост…».  Договорить не смог. Гримаса не получившейся улыбки застыла на его бледном лице. Дядя Миша потерял сознание.
Его ещё живого довезли до Куягана, но там больного не приняли, не смогли бы оказать такую помощь. Отправили в районную больницу, в Алтайское. До туда уже не довезли. Больной умер по дороге от потери крови, не приходя в сознание.
Опять пошли разные толки. Начали высказывать предположения по поводу их родства: уж не родные ли они брат с сестрой Физой, не потому ли их Бог наказал. А семья Фирсовых после такого несчастья очень недолго задержалась в Тоураке и опять исчезла внезапно и неизвестно, куда. И разговоры, вызванные этим событием, как круги от брошенного в омут камня, постепенно затихали, замирали и, наконец, всё успокоилось.
  Приближался праздник Великого Октября. Погода сояла чудесная, и настроене у всех было приподнятое. Готовились к этой великой дате все. В школе царило всеобщее оживление: писались на кумачовых полотнах лозунги, транспаранты, прикреплялись  к древкам флажки, портреты вождей и членов Политбюро. Всё село готовилось к демонстрации. Две Тани, две подружки, в эти  дни почти не расставались. Таня Казанцева чуть ли не каждую ночь оставалась у Пановых. Они вместе разучивали частушки на школьную тему, с которыми должны будут выступить на концерте, зубрили стихи. Принимала участие в их подготовке и сама Агафья. Пятого ноября Таня  особенно волновалась: она решилась, наконец-то, в открытую появиться в пионерском галстуке на сцене во время концерта и прийти домой в нём – не убьёт же её мама Агафья . Пятого у Тани был день рождения, но после того, как Таня пошла в школу, стала приурочивать его почему-то к седьмому. Никакого праздника, конечно, не устраивала, однако, пироги  всегда пекла и угощала её подружек. До ссоры с Ведешихой она всегда приглашала в этот день и её с внуком Савкой. Теперь ни Ведешиха, ни Савка у них не бывают, чему Таня очень рада.
Шестого утром обе Тани сбегали на родничок, умылись и стали собираться в школу. Мама Агафья, как обычно, долго расчёсывала Танины длинные волосы, заплетала  «косоньку» с пышным праздничным  бантом. У Тани душа уходила в пятки: она никак не могла решиться, сейчас надеть галстук или вечером. И решила: вечером, на концерт. Если даже мама Агафья придёт на концерт и увидит её в галстуке, там она не будет скандалить, а потом, может, и простит её ради праздника. Но бедная девочка  ещё не достаточно хорошо знала свою маму Агафью. На праздник она действительно пришла. Уже сама по привычке уселась в первом ряду, заняв своим пышным задом, в сарафане из шести полос, два стула и в ожидании концерта озиралась по сторонам, выискивая знакомые лица. Спокойно прослушала  доклад, с интересом проследила за всеми, кого из передовиков наградили грамотами, кому дали денежную премию. Шум аплодисментов в зале не смолкал. Начался концерт. Первым номером был объявлен литературный монтаж: читались стихи, пелись песни. Все ребята были в одинаковых пионерских формах: мальчики в чёрных брючках и белых рубашках с короткими рукавами, девочки – в коротких чёрных юбочках и в таких же, как мальчики,  белых рубашках. На груди каждого алел пионерский галстук с зажимом вместо узла. У Тани сердчишко билось, как воробушек в клетке. Во рту было так сухо, что она с трудом читала стихи. Девочка радовалась, что стоит рядом со всеми и такая же, как все, а  глядеть на маму Агафью Таня ужасно боялась. Что теперь будет? Как она появится домой? Ещё раз кинув взгляд на мать, девочка немного успокоилась: мама, вроде, смотрит на сцену с интересом и вовсе не злится. А Агафья в эти минуты, в самом деле, смотрела на «пионерию» совершенно спокойно, с любопытством даже, и ждала свою «артистку». Ей казалось, что сейчас на сцене чьи-то чужие ребятишки. И вдруг, её, как током, пронзило в самое сердце: среди выступающих она увидела свою дочь. Таня стояла в середине второго ряда и была, как все, в такой же форме, а главное – на её груди красовался такой же галстук-«ошейник», как и у всех. Агафья не знала, что ей делать. В первый момент она хотела тут же на глазах у всех заскочить на подмостки, схватить свою ослушницу за этот «ошейник» и волоком стащить вниз, выпинать на улицу и тут же задушить. Но что-то, видимо, её собственная гордость, не позволила ей поступить так. И Агафья, не дожидаясь конца номера, с чувством собственного достоинства поднялась во весь рост, не обращая внимания ни на кого, направилась к выходу. Выйдя на улицу, не задерживаясь ни на минуту, широкими шагами отправилась домой. Пешком. Она всё ускоряла и ускоряла шаг, а вместе с шагом  набирали скорость и укрепляли свою злость и её мысли. Она не заметила, как дошла до дома и была полна решимости: уничтожить, извести домашнего «антихриста». Только вот как, каким образом сделать это, она пока  не знала. Большой помехой был этот учителишка, которого навязал им Леонтий Матвеевич. А, может, сам Исаак всё это выдумал? Может, и не было никакого Леонтия Матвеевича? Агафья готова была обвинить сейчас весь белый свет, не то, что своего «непутёвого» старика. Мешала ей сегодня и подружка Танька и её мать, Казанчиха, которая так часто отпускает свою дочку к ним ночевать. Все мешали ей сегодня.
Придя домой, Агафья прежде всего встала  перед образами: «Господи, Боже мой, помоги ми, со слезами  смиренно молю тя…»
Долго, горячо молилась старуха, прося Господа простить ей её прегрешения и помочь избавиться от «антихриста», как навсегда теперь окрестила она свою приёмную дочь. Наконец, она, крехтя и охая залезла на печь, но не сразу и тут успокоилась: «Вить та лихоманка-то (имелась в виду  подружка) опеть припрётся суды. Придётся оставить пожрать. А тот, поди, где у друзей переночует (учитель)». Она спустилась вниз. Налила молока в два стакана, положила два куска хлеба. Опять направилась на печь. Улеглась. С боку на бок, с боку на бок – не спится. Скоро  все соберутся.
- Надо что-то решать.
И она тихонько позвала Исаака: «Старик, а старик, спишь ли чё ли?»
Старик не спал с тех пор, как появилась Агафья, но прислушивался к её поведению, «кумекал» про себя: в каком «духе» она явилась. Что-то шибко рано: «Чё-то  не ладно». Но виду не подавал, что не спит. Ждал. И по тому, каким тоном она сказала «спишь», а не «дрыхнешь», Исаак понял: «Чё-то ей  от меня надо». Он ещё помолчал, слегка поворочался, будто начал просыпаться. И  только после её повторного зова вкрадчиво спросил: «А? Чё, старуха?» И совсем «проснувшись», добавил: «Я тут  задремал малость». И опять старуха не передразнила его, как обычно - «Как же, задремал! Дрыхнешь, как сурок в норе».
Но разговор пришлось прервать: на крыльце послышался шорох. Дверь легонько приоткрылась, вошли подружки. Старики оба затаились: спят. Таня прошла в куть. На столе -  ужин на двоих. Успокоилась: мама Агафья не сердится. Поели, пошушукались. Ушли в горенку, легли спать. Когда проходили в горенку, Агафья увидела: на белых рубашках у обеих чернели «ошейники»... Только Агафья, со своей силой воли, могла улежать на месте. Теперь-то её решение и вовсе окрепло, никаких сомнений не осталось: извести! «Осмелилась домой прийти в «ошейнике!» Пока девчонки затихали, Агафья в своём «праведном гневе» чуть с печи не упала, а дед Исаак продолжал думать. «Нет, чё-то ей от меня надо», - окончательно решил старик. И Агафья приступила как-то несмело, заискивающе (так непривычно для Исаака): «Беда у нас, старик, змею мы на груди-то пригрели, антихриста». Теперь она говорила торопливо, захлёбываясь в гневе, не ожидая ответных слов Исаака. Её сверлила одна мысль: успеть принять решение. «Давай вместе подумам, чё сделать-то. Я не буду терпеть иё в доме, поганку».  Исаак молчал, испугавшись, что надо что-то страшное сделать с доченькой, которую он так полюбил и  жалел. И в то же время он больше всего на свете боялся своей старухи, её гнева.
- Чё молчишь-то?  Али тебе всё едино, кто будет рядом с тобой? Сам-то  ты свой лоб оловянный не больно часто перекрешшивашь.
Она могла бы до утра «чихвостить» своего непутёвого старика, но сегодня ей было не до него. Она торопилась.
- Уж я прикидывала и так и эдак, да всё плохо. Хотела пирог испечь, как всегда, к Дню Ангела этой паршивки…
 Агафья внезапно замолчала, прислушалась: показалось,  опять на крыльце скрипнула половица… Нет, померещилось, всё вроде тихо. А в это время Иннокентий Михеевич, заслыша тихий говор старухи, насторожился и, решив подождать, притаился  у самого притвора двери. Он хотел, было, как и предполагала Агафья, ночевать у друзей. Но что-то его встревожило. Он давно замечал  что-то неладное в этой семье. Бабка усиленно заставляет Таню молиться, а девчонка, видимо, стесняясь его, противится. Бабка и вовсе свирепствует. А недавно Таня стала появляться в галстуке, но только в школе, а дома где-то прячет его. Учитель догадался, в чём дело и сегодня нарочно присмотрелся к обеим: Таня выступала в литмонтаже в пионерской форме, Агафья, не дослушав первого же номера, поднялась и ушла. Больше она не появилась. Таня тоже сразу после своего выступления исчезла.  Как бы не случилось чего? Агафья-то - та ещё штучка», - он давно это понял. Отказавшись от приглашения друзей на праздничную вечеринку, он сел на велосипед и – домой. И вот он здесь. Стоит и вслушивается во вкрадчивый голос хозяйки, которая перестав таиться, повторила: «Хотела испечь пирог, добавила бы в начинку сулемы (есь у меня немного). Стекла можно потолочь, но вить подружек надо будет угостить: Настя Минеева прибежит да и Васеня Сюткина зайдёт… Да и твой прихлебатель возьмёт кусок… А ну, все подохнут… Мне-то бы и ладно, все оне в «ошейниках» да и прихлебатель-то антихрист. Дак ить тут ото всех-то не отвертеться. Ишшо опеть в каталажку угодишь,  чего доброго».
- Дак шибко подозрительно будет, старуха, - робко поддакнул Исаак, втайне обрадовавшись, что старуха передумает. Но не тут-то было. Старуха новую задумку высказала: «Уташшить в омут ночью, дак проснётся, захайлат – весь украек подымет. Зарезать, как курчонка, дак грех кровь-то проливать». И, слыша, как дед Исаак с перепугу бормочет про себя: «Господи Иисусе, Господи Иисусе», она нарочно, чтобы поиздеваться над ним, спросила елейно-ласково:
- А чё, старик, ты бы мог её того? Как курчонку? А?
- Восподь с тобой, старуха, Восподь с тобой… да я и курицу-то… Восподь с тобой, старуха…
- Да ладно-ладно, знаю, чё ты и курицу-то не умеешь как следует зарубить. Да не в тебе дело: грех кровь-то проливать. Я лучше придумала: завтра праздник-то чей? -  Антихристов. Нам он ни к чему. Затею-ка я стирку. Нагрею чугун кипятку и понесу, чтоб залить щёлок. Подгадаю как раз, коды она побежит на родничок-то умываться. Уж я подгадаю. Подкараулю. Аккурат она и налетит на чугун-то. И дело будет сделано, и я ни при чём: сама задрала шары-то, наскочила. Меня чуть с ног не сбила, дикошара».
Агафья так вошла в раж, будто всё это уже произошло. Она даже вздохнула облегчённо и перевернулась на другой бок. Спала ли старуха в эту ночь, неизвестно. А вот старик беспокойно вздыхал всю ночь, шептал молитвы, то и дело ворочался. Иннокентий Михеевич долго бродил ещё по ограде, его пробирала нервная дрожь. Едва уняв себя, он вошёл в избу. Старики не пошевелились. Он прошёл к себе, постояв с минуту возле кровати Тани после всего случившегося. Он часто потом проклинал себя за то,  как он мог допустить такую оплошность, как мог проворонить - одна ли Танюшка спит или с подружкой. Ведь, если бы он знал, что их двое… «Ну, да что теперь после драки-то кулаками махать?» Всю ночь проходил он из угла в угол, а девочку так и не укараулил. Когда она успела выпрыгнуть из постели? Как он её прозевал – одному Богу известно. И Агафья тоже, видно, прозевала  её, а, может, он, мотаясь по комнате, помешал ей. Только видит: Агафья тащит уже из печки чугун с кипятком.  Он только подвинулся к кровати поближе, чтоб Таню Задержать, а она всё не шевелится –спит. И вдруг услышал душераздирающий крик. Таня, уже умывшись у родничка, бегом возвращалась обратно с песней: «Погиб наш юный бараба-а-а-а…»
       Оборвавшаяся песня, этот крик – «а-а-а!» вихрем сорвал его с места, но было уже поздно. Головой и лицом вниз лежала девочка на ступеньках, от её платьишка поднимался пар. Не помня себя, парень схватил девчону на руки и галопом помчался с ней к  конторе колхоза. К счастью, председатель был уже там. Без лишних вопросов  сам Григорий Ипатович побежал на конюшню. Всё тот же Петька, запряжённый в председательские дрожки с коробком, был пущен во весь опор – в Куяган. Иннокентий Михеевич так  на руках и довёз девочку  до больницы в бессознательном состоянии.
О том, что происходило после этого в школе и в селе, Таня узнает только в мае.
 А  о происходящем дома, она и потом мало, что узнает: об этом старались не говорить.
Весть о том, что случилось в семье Пановых, облетела всё село с быстротой молнии, узнали об этом и в «Горном». Бабонька Варвара с Нюрой попросили Афонасия отвезти их к Агафье. Приехали. Дед Исаак сидит на заваленке, горем убитый, слёзы катятся по бороде. На вопросы: « Где Агафья?» и «Что случилось?» - только  махнул рукой в избу. Мать с дочерью  бросились туда. Афоня остался с дедом. Старик повторяет только одно слово: «Беда, беда. Восподи, беда».
Агафья в горенке стояла на коленях перед божницей. В руках лестовка. На вошедших даже не взглянула. Нюра бросилась к ней с вопросом: «Тётка Агафья, что случилось? Не молчи, скажи». Мать остановила её: «Постой, Нюра, - и подошла к сестре, - Аганя, чё ты замаливаешь – беду, горе или непоправимый грех?» Она подняла сестру за плечи, усадила на сундук:  «Кайся, сестра. Это правда, о чём люди болтают?»
- А чё оне могут болтать? Кто чё знат-то? Язык у кажного без костей. Случилась беда – вот и всё. Жива останется, всё сама расскажет. Свидетелев-то, окромя  иё,  всё  равно никого не было. Она сама наскочила…
- Ой, Аганя, сама ли? А пошто ты стирку-то сёдни затеяла?
- А пошто бы мне иё не затевать-то? Мне их праздник ни к чему. Будь они прокляты все, антихристы! Всех ненавижу!
- Ты в сторону-то не уходи, а лучше правду мне скажи, - наседала на неё Варвара,  - легше ответ-то будет держать. Говоришь, свидетелев не было, а про учителя забыла?
- Дак он уж под утро домой-то явился, да и утром ничё не видел.
- А откуда же он знат и про пирог, и про омут, и про курчонку? – донимала Варвара начинающую о чём-то догадываться сестру.
Агафья на минуту задумалась и, взглянув на сестру, на Нюру, бухнулась перед ними на колени.
 - Ой, Варенька, лукавый попутал. За пионерию я извести иё хотела.
- Ну и дура, прости меня, Господи! У меня дочь комсомолка, и зять в коммунисты заявление подал, дак  мине чё, их тоже извести прикажешь? Будет реветь-то. Ладно, чё ишо нам-то покаялась. Будем знать хоть, чё делать. Танечка бы только выжила. Вот за что тебе надо молиться, за то, чтоб Господь помог ей выжить. А помрёт – тебе и помирать в тюрьме придётся.
- А меня чё, посадют?
- Ато нет. Посадят, посадят.
Афоня тоже всё это время разговаривал с дядей Исааком, который сначала всё повторял одно и то же: «Беда, Восподи, беда». В конце концов, даже у Афони кончилось терпение:
- Да хватит уж, дядя Исаак. Говори толком, что произошло.
 И Исаак поведал племяннику без утайки о всех звероподобных замыслах своей старухи.
- Вить она и меня подбивала на страшный грех: заруби, грит, ету лихоманку, как курчонку, - переиначил он по-своему слова Агафьи. - Ох-хо-хо, беда, беда, Восподи.
Афонасий понял, что в словах людской молвы есть доля правды. Видимо, учитель и впрямь слышал что-то. Он прервал охи и вздохи Исаака:
- Ты вот что, дядя Исаак, помалкивай пока об этом. Будут спрашивать – ты спал и ничего не знаешь. Бог даст, Танюшка поправится, а тётку Агафью надо спасать.
- Едак, едак. Спаси те Христос, сынок. А то вовсе не знал, чё делать-то… Беда, Восподи, беда…
Из избы вышли Нюра с матерью. Они увидели в окно, что подъезжает какая-то подвода в сопровождении верхового. Последним оказался участковый. Выходя, Варвара успела шепнуть сестре: «Стой на своём, как договорились. Да возьми вот с собой». Варя сунула за пазуху Агафье маленькое медное распятье: «Молись за Танечку, тоды и тебе будет спасение».
Участковый спешился, зашёл в ограду, оглядевшись, подошел к мужикам. Поздоровался за ручку с каждым, кивнул женщинам.
- Ну, разговоры разводить нам некогда, - сразу начал он, - мы за Вами, - обратился он к Варваре, - Вы хозяйка этого дома?
- Нет, хозяйка в избе.
- Так позовите её.
Нюра бросилась в избу, но Агафья уже выходила
- О-о! - воскликнул участковый, - старая знакомая! Агафья Анисимовна, кажется?
- Ну, Агафья. Так и чё с того?
 Она, было, опять начала становиться в позу, но сестра легонько толкнула её в спину, напомнив ей об уговоре: не задираться.
 – У меня и так горе тако, а вы ишшо меня же и в каталажку опеть.
- Что поделаешь? Работа такая. Люди вон празднуют, а нам приходится другие дела делать. Вы готовы?
- Да не виноватая я. Сама вить…
- Ладно, там разберутся.
- Да уж знаю, как вы разбираетесь. Опеть неделю будете мурыжить.
- Да  тут, пожалуй, не неделей пахнет. Ладно, хватит пререкаться, поехали!
Агафья, то ли ободрённая разговором с сестрой и племянницей, то ли уверенная в том, что её действительно «промурыжат» не более недели, то ли уж она по складу своего характера была «кремень-баба», но, прощаясь со всеми, она не проронила ни слезинки. Да и прощалась-то она так, будто съездит до «сборни», поглазев по пути на демонстрацию «комунариев», и вернётся домой. Даже не оглянулась. Укатила. Дед Исаак заплакал навзрыд, едва успокоили. Варвара с Нюрой тоже поплакали.  Таню жалко - неизвестно, на сколько тяжело она пострадала, как долго она пролежит в больнице. И эту дуру старую тоже жалко. Всё будет зависеть от  состояния Тани. Исаака жалко: куды он теперь один? Варваре бы пожить у него, так внуков «куды» девать: Анна-то дояркой работает. Афонасия грозятся скоро в армию забрать. И ещё раз Варвара высказала свою горечь: «Вот уж дур-ра так дур-ра старая. Это же надо, чё удумала…»

               
                *********************


Первые посещения Тани ничего не дали: девочка всё ещё без сознания. Состояние очень тяжёлое. К ней даже не пустили никого: ни родственников, ни учителей. Через три дня Афоня, по просьбе Варвары Анисимовны, поехал в Булатово известить о несчастье Артамона. Договорились, что и ему расскажут только ту же версию: сама наскочила. Артамон с Дорой сразу же с Афоней поехали в больницу, но и их не пустили к ней. А дома прошёл слух, что Агафью скоро отправят в райцентр.
Иннокентийй Михеевич съехал от деда Исаака  в тот же день, как увезли Агафью.  Скоро ему дали квартиру.  И потекли дни, недели. Прошёл месяц. Таня по-прежнему - то приходит в сознание, то снова теряет. Афонасий вместе с Нюрой два раза ездили к учителю с просьбой отказаться от показаний против тётки Агафьи, но он был непреклонен: «Нельзя прощать такого зверства. Волосы дыбом встают, когда вспоминаешь, какие  замыслы таились в голове у этой старухи».
Агафью даже не отдали на поруки, так и просидела до суда.
К Тане часто ездил тятя Артамон -  то один, то с Дорой, то с Аксиньей. Первый раз девочка увидела своего тятю зимой, в мороз. Зашёл он к ней в палату и не узнал: косы нет, волосы острижены «под машинку». Сама бледная, худенькая. Только через три месяца к Тане стали пускать посетителей. Побывали у неё и Василий Владимирович, и Ираида Львовна. Иннокентий Михеевич приезжал вообще часто, но никто из них ничего не говорил об Агафье. Иннокентий  только сказал, что ему уже дали квартиру рядом со школой.
Побывала бабонька Варвара. Сказала, что тятя Исаак продал Гнедка и потому они с мамой Агафьей приехать не могут… Исаак-то порывался, было, приехать, но ему сказали, что к Тане не пускают, он и не поехал. На самом деле, его не хотели пускать к Тане, чтобы он не проболтался про Агафью. Таня, пока находилась в больнице, переболела ещё воспалением лёгких, поэтому выписали её домой только в конце апреля. Забрать её из больницы хотел тятя Артамон и сразу увезти в Булатово, но ему не разрешили. И только тогда он узнал, что Агафья арестована, и скоро будет суд. Таню забрали няня Нюра с дядей Афоней и сразу увезли к себе, в «Горный». Там же был уже и тятя Исаак. При встрече он заплакал, засюсюкал, но его остановила бабонька Варвара, всё из той же боязни, чтоб не наболтал лишнего. Неделю жила Таня в «Горном», и всё это время бабонька Варвара обе с няней Нюрой внушали ей, что надо будет говорить, когда её будут спрашивать на суде. А что она могла сказать? Ведь Таня и в самом деле ничего  не знала. Она же не слышала, что замышляла мать. Главное, что ей внушали: не говорить о том, что мама Агафья запрещала ей вступать в пионеры, посещать сборы, носить галстук. «Если ты, доченька, расскажешь, как тебя за это наказывала мама Агафья, - токовала ей бабонька Варвара, - её засудят, посадят в тюрьму, увезут далеко, на Соловки. А она вить уже старенькая, там и умрёт. А вы с тятей Исааком чё одне-то будете делать? Как жить-то?»
Суд был назначен на четвёртое мая. Показательный. Народу собралось -  полный клуб (бывшая церковь). Кто и что говорил на суде, Таня подробностей не знает. Её ввели уже под конец, а до того она сидела в отдельной комнате с какой-то незнакомой женщиной, которая всё время молчала.   
У Тани спросили, как относилась к ней эта бабушка: не наказывала ли за что-нибудь, не запрещала ли чего.
- Это не бабушка, а моя мама Агафья.
- А почему ты зовёшь её Агафьей?
- Её так зовут.
- Но ведь и каждую маму как-то зовут, но все зовут просто мамой, а не добавляют ещё и имя.
- Дак у всех одна мама, а у меня их много, как я буду их различать-то?
- Ясно.
  Кто-то сказал: «Это к делу не относится».
- А как случилось, что ты оказалась в больнице?
Таня рассказала из слова в слово, как говорила Агафья, т. е. то, что она знала в действительности.
- А не хотела ли тебя так наказать мама Агафья за то, что ты стала пионеркой, ведь она была против этого?
Наступил самый ответственный момент: от того, что скажет девочка, зависит судьба старухи. У Агафьи замерло сердце… Таня вспомнила, что ей все эти дни говорила бабонька Варвара, и она испугалась за маму Агафью. И, хотя она  помнила, как её не раз била мать из-за ябеды «Са-савки», всё же она на могла поверить, что мама Агафья хотела её убить. Зал замер в ожидании. Вдруг  из зала донеслось: «Выкормила ворога себе на беду»… А где-то в другом углу раздался другой голос, потише: «Лучше бы матери отдала, чем убивать-то».
Таня пошатнулась: «Нет!»
- Что нет? Чего ты молчишь?
Кто-то дал девочке воды, она попила и заговорила:
- Никто  меня не убивал. Мама Агафья сама со мной ходила везде… - девочка снова потеряла сознание.
Очнулась девочка в постели у себя в горенке. Над ней склонились обе старухи – бабонька Варвара и мама Агафья. В комнате пахло камфорой и ещё какой-то травой.
Суд вынес решение: год условно. Но так как полгода она уже отсидела, осталось ещё полгода. Её отпустили прямо из зала суда. Агафья была «на седьмом небе» от радости. Целовала Таню и со слезами благодарила её за то, что не посадила в тюрьму. Обещала, что теперь всё будет по-другому, хотя, что именно «по-другому», она пока не договаривала. Минуту спустя, Агафья сказала, как бы сама себе: «Вот, и не верь снам…»
- Каким снам? Чё тебе приснилось, Аганя? – полюбопытствовала Варвара.
Агафья помолчала, думая о чём-то своём. Потом, словно опомнившись, всё-таки ответила сестре:
- Да не теперь, Варя. Помнишь, давно ишшо, почитай, год назад, не-ет, больше, я видела сон-то худой. Так вот там, в Алтайске-то, делать было неча, я и думала всё. Бывало, помолюсь-помолюсь да и опеть думать. Весь тот сон сбылся. Дорога длинна, шла я по ей долго – вот долго и не сбывался он, сон-то. Танюшка ись просила, я ей бросала куски сырого мяса… кровяное мясо-то. Ето к хворости. Шибко хворать должна была она, но через меня. Я тоды думала, чё сперва я захвораю, а Танюшке от меня хвороба та перекинется… А оно вон, чё вышло… Дак всё равно жа, я ей ету хворь-то придала. Через меня вить захворала-то. А Чернуха моя придавила иё,  всёй тушей лягла-то на девчонку. Корова да ишшо чёрна – завсегда к хворости… а тут ишшо придавила. Гляди, как долго-то хворала девчонка, чижало хворала… А я остановилась у чужих ворот. Сразу-то не могла дать толку - к чему бы ето? Так и ето сбылось – вон сколь просидела я у чужих-то ворот.
 Агафья опять помолчала и ещё раз произнесла:
- Вот и не верь им, снам-то. Не-ет, сон мой – в руку.
В школу бежать Таню все отговорили, сказав, что она ещё очень слабенькая и опять может упасть и потерять сознание.
    - И опеть тебя увезут в Куяган.
Таня этого не хотела. А они все не хотели пускать её в школу потому, что уж там-то ей всё расскажут о замыслах Агафьи. Тане очень хотелось спросить, почему кто-то в зале сказал, что «лучше бы матери отдала»?
- Ведь моя мама умерла? – улучив момент, спросила она у бабоньки Варвары.
- Конечно, умерла. Ты же видела, что маму Васеню в ямку закопали. Но чужие-то люди вить не знают, кто умер, кто живой… Ты сама сказала, что у тебя много мам. Вот какая-то тётка и сболтнула.
Таня в это поверила, успокоилась. А через два дня приехал Артамон Миневич и увёз Таню на всё лето к себе, в Булатово. Агафья взялась, было, возражать - ей хотелось оставить дочку дома, побыть с ней. За долгие месяцы в тюрьме она много думала обо всём, о своём поведении. Поняла, что, «плетью  обуха не перешибёшь». Сколько и чего бы она не хотела, а Советы-то вон живут и процветают, «чё уж теперь супротив течения-то плыть. Раз Господь допустил такое безобразие, видно, тому и быть. Права Варя, чё я – дура. Дура и есть. Чуть девчонку не порешила. Господи, прости мою душу грешную».
Но опять же Варя с семьёй убедили Агафью: «Пускай Артамон везёт Танюшку. Там никто ничего не знат. Поживёт лето, отдохнёт, а за лето и тут всё ушомкатса, забудется всё».
Один Иннокентий Михеевич долго не мог успокоиться: ведь по суду выходит, что он оговорил старуху зря, выдумал всё. Его голос был один против всех. У него ведь тоже не было свидетелей заговора Агафьи. Мог бы всё это подтвердить один человек – старик Исаак. Но он тоже всё отрицал, и в коллективе решили: «Мы Вам верим и уверены, что всё это так и было, но не трогайте старика-калеку. Он и так напуган до смерти». Леонтий Матвеевич присоединился: «Да оставь их, Кеша. Я очень давно знаю эту семью. Знаю, откуда и когда появилась у них эта девочка. Старуха – сущая фанатичка. Спит и во сне видит, что вернётся царь-батюшка, и Советам – крышка. Так что всё, о чём ты поведал всем нам, это вполне в её духе. Ну а для суда этого оказалось мало. Действительно, подтвердить-то твои слова было некому. А старика не суди строго. В молодости он провинился перед ней, вот, она теперь и подмяла его под себя».
- Да он просто трус, а не мужик, - горячился Иннокентий Михеевич.
- Да пойми ты, наконец, ты смотришь на вещи с колокольни своей молодости. А ты войди в положение этого старика. Да, он уже не мужик. Он калека, бездетный, почти безродный, к тому же возраст его -  о-го-го. Ведь, если он признается, что, хотя бы слышал этот разговор и умолчал, он тоже загремит, как соучастник. И что? Оба там и сгинут. Если его оправдают, одну старуху засудят, что он один тут? Как ему жить?.. А так поживут ещё сколько вместе-то. Девчонку на ноги поднимут. Ведь жива она осталась.
- А если она её всё-таки угробит, девчонку-то эту? - не сдавался Иннокентий Михеевич.
- Не угро-о-бит. Я более, чем уверен, что  эти полгода ой какую пользу принесли старухе. Она теперь молиться на Советы будет, а уж на девчонку и подавно. Она далеко не дура, более того, я скажу, она очень умная баба и прекрасно поняла, что стоило только девчонке слово молвить, как её мама запрещала вступать в пионеры, и всё – загремела бы она на Колыму… Так что успокойся, мой мальчик, и забудь эту историю, как страшный сон.
В Булатове Таню встретили только Аксинья Ивановна с Дорой. Таня удивилась, почему это Онька не выбежал навстречу. «Да и вообще мог бы с тятей приехать», - подумала она. Что-то недоброе прокралось девочке  в сердчишко. Она опрометью бросилась в избу - и тут не было. Тихо. «А где Онька? – с тревогой спросила она, ни к кому конкретно не обращаясь. Тятя сделал вид, что ищет что-то под лавкой, Дора с мачехой переглянулись. Аксинья поспешно прижала девочку к себе, погладила по начинающему отрастать ёжику волос. « А Онька в гостях. Братка Ося увёз его ненадолго к себе… погостить».
- А почему они ко мне не заехали?
- Так братка-то ведь служит, его надолго не отпускают, - поддержал Аксинью отец. – Да и Онька-то ведь там долго не проживёт, ты же знашь его, непоседу. Гляди, дак явится.
- А мы с тобой пока побудем вдвоём, - вмешалась Дора.
 Таня немного успокоилась. Мама Аксинья собрала на стол: надо покормить с дороги-то.
- А это вам с Дорой на верхосытку (десерт), - она поставила на стол чашку с урюком, - в золотоскупке купила, - пояснила она. – Вот молоточек, косточки долбить.
После обеда Дора пошла помогать маме Аксинье  сеять на грядках морковь, сажать лук. Таня тоже крутилась возле них. И весь месяц, пока шла посадка, девчонки обе были заняты: садили, поливали, прополку начали. По вечерам, когда мама уходила на дежурство, она всегда забирала Таню с собой в аммоналку. Таня продолжала ждать Оньку. Скучала. Двор их тоже почему-то опустел, ребята стали собираться теперь не в их дворе, а на лугу напротив Злобиных. Таня редко бегала туда, и то только, если ходила с ней Дора. А Дора уже повзрослела, и ей не интересно было общаться с мелюзгой. Однажды, когда уже стало жарко, Таня залезла на чердак и от нечего делать стала рыться в старом барахле, оставшемся здесь ещё от прошлых лет, когда они с Онькой  играли, а в жару и спали здесь вдвоём, а иногда и с Дорой.
 На глаза ей попался маленький чёрный чемоданчик. Таня вспомнила, как они когда-то пытались с Онькой открыть его, но не смогли, и Таня приспособила его вместо столика. Приносили что-нибудь из еды и обедали с Онькой. Таня повертела чемоданчик, повертела и решила ещё раз попытаться открыть. Нашла камушки, железки, которыми когда-то Онька долбил замочки, и принялась тоже долбить. Бросила: не получается. Нашла большой гвоздь, рядом -  маленький. Большим тоже не получилось, а маленьким (ура-а!) удалось. Открыла. Лежит книга «История ВКП(б)». Таня вспомнила, как братка как-то читал её и что-то выписывал, отталкивая их с Онькой: «Не мешайте, не видите, я конспект пишу». Тане стало смешно: они тогда не поняли это слово, и сейчас она не знала, что это такое. Отложила книгу в сторону, взяла огрызок химического карандаша, послюнявила его. Написала на бумажке: «Онька». Сверху какая-то тряпка. Отбросила её. Общая тетрадь – дневник братки Оси. Таня даже захохотала: сколько раз братка гонял их с Онькой за то, что они заглядывали в эту тетрадь, когда ещё читать не умели. «Кыш вы, цыплята! – бывало скажет он и побежит за ними. – Уши надеру!» А один раз расхохотался и суёт им тетрадку: «Нате читайте, читайте!»
- А-а, знашь,чё  не умеем, вот и суёшь, - закричал Онька. -Погоди, пойдём в школу – всё равно прочитам. Ето ты про Дашку пишешь. Я видел, как ты утром  выводил её из амбара  в тятином тулупе. - Братка цыкнул, а Онька опять кричит:  Да не бойся, мы не ябеды – тяте не скажем.
 Братка снова захохотал, но всё-таки шлёпнул его этой тетрадкой.
Тане опять стало грустно при воспоминании о братке с Онькой. Она прилегла и чуть, было, не заснула, но, вспомнив о тетрадке, вскочила, взяла её, начала перелистывать: какие-то песни, стишки, написанные то чернилами, то химическим карандашом. Хотела уже отложить: не интересно, когда никто не отбирает. Но, что это? Тетрадь раскрылась на той странице, где крупнее, чем всё остальное, написано: «Самый-самый тяжёлый день в моей жизни». Таня начала читать. Братка Ося подробно описал, как к ним на заимку, где они с Манькой жили, ухаживая за скотом, прибежал Мишка Злобин и сказал, что их мама Васеня умирает,и отец  послал за ними. Как они неслись во весь опор, обгоняя друг друга, но так и не успели. С горечью описав свои чувства, братка продолжал:
- Больше всего беспокоит, что теперь будет с Танюшкой: при живых матери и отце -  сирота. А ведь мы её так любим все. Мама кормила их с  Онькой одной грудью. А теперь… нас у отца осталось пятеро. Говорят, мама перед смертью  просила отца отдать Таню  своей бездетной сестре Агафье. Но неужели Манька не оставит свою дочку у себя? Неужели отдаст этой старухе? Был бы я уже женат, я бы обязательно удочерил тебя, Танечка. Но мне ведь всего шестнадцать! Ещё в армии служить…. А ты, мамочка… ведь тебя теперь ни за какие деньги не купишь!.. А с Манькой я всё-таки поговорю. Да где там? Опять своего Лазурю испугается.
Что-то ещё было написано на двух строчках, но жирно зачёркнуто химическим карандашом. Таня плакать не могла, ей просто было плохо: затошнило, закружилась голова. Больше она ничего не помнит. А когда открыла глаза, перед ней стоял «белый халат». Девочка испугалась, что снова в больнице и закрыла глаза, прошептав: «Не хочу».
Сколько она пролежала на чердаке, никто не знал. Хватились уж под вечер: Таня не появилась «паужнать», а уж скоро ужин. « Где же она?»  Опросили всех знакомых ребятишек – никто её сегодня не видел. Наконец, Дора вспомнила про чердак. Полезла туда. Таня лежала прямо на земле и не подавала никаких признаков жизни. Залез туда и отец.
- Беги быстро к Якубу!
 Якуб, местный фельдшер, жил довольно далеко. Пока Дора добежала, да Якуб пришёл со своим саквояжиком, отец с помощью Аксиньи снял девочку вниз, занесли в горенку, уложили на кровать. Опять пошла в ход камфора – панацея во всех случаях жизни в те времена. Пришедший Якуб сделал девочке впрыскивание. Таня открыла глаза, но, увидев дядю в халате, испугалась, что снова в больнице, опять закрыла их. Едва успокоили её, но фельдшер хотел знать, что привело девочку в такое состояние. Дора вспомнила, что на чердаке возле Тани лежала какая-то тетрадь. Побежала и принесла дневник братки. Прочитали последнюю запись и поняли, что так расстроило Таню.
- Нервное потрясение, - сделал вывод Якуб. – Надо беречь девочку, раз она такое перенесла, - добавил он. – Буду пока навещать, полечим, - пообещал, уходя. Помимо того, что прописал фельдшер, Аксинья начала усердно лечить Таню травами. Мало-помалу девочка стала приходить в себя, но часто стала задумываться: «Ещё одна мама появилась, а кто же отец? Где он?»
Однажды, ни с того ни сего, выпалила: «Не буду её звать мамой… и лёлькой больше не назову ни разу… и видеть иё не хочу».
Всем стало понятно, о ком она говорит,  и стали успокаивать: «Конечно, у тебя же есть лёлька». Про маму вообще промолчали. У Тани в голове засела одна мысль: где же отец, как его найти? И девочка ушла в себя. Замкнулась. Вот был бы дома Онька, помог бы. Таня очень смутно припоминала, только не знала, сама ли она помнила это, или слышала чей-то рассказ: была она совсем маленькая, ещё мама Васеня была жива. Побежала по переходу через Тишку и упала в речку. Волосы её не были заплетены в косу и разостлались по воде. По берегу в это время проходил какой-то дядька. Прыгнул в воду, схватил девочку за волосы, вытащил на берег и унёс домой. Мама Васеня тогда ругалась, что «Мишка три дня держал Таню у себя, не хотел отдавать».
- Может это и был мой отец? Знать бы, как его зовут… Но Таня не хотела ни у кого спрашивать. «Вот вырасту – всё узнаю», - думала Таня.
Тем временем лето подходило к концу, и надо было возвращаться в Тоурак, опять к маме Агафье. А она так и не знала, как отнеслась мать к тому, что увидела тогда на концерте  Таню в галстуке. Неужели опять скандалы, запреты, наказания? Кроме того, Тане придётся идти снова в пятый класс, привыкать к другим ребятам. Её подружки уже будут учиться в шестом, а она в пятом-то проучилась только одну четверть. И с Таней, и с Настей будут в разных классах. И с Колей Бурыкиным тоже. Таня чуть не плакала - до того ей было горько. Однако вечером  неожиданно её обрадовал тятя:
- Нынче, доченька, ты в Тоурак поедешь не одна. Дорша тоже будет учиться в Тоураке, будете жить вместе.
- А почему?
- Потому, что она закончила семь классов, а восьмого у нас в Булатове нет. Надо жить либо в Куягане, либо в  Тоураке. Ну, а раз в Куягане у нас своих никого нет, не у чужих же жить. Вот и поедете вдвоём, веселее будет.
Дора сидела насупившись. Видно было, что она не очень хотела уезжать из дома.
- А что, Танюшка, вы, может, просто  поменяетесь: ты здесь останешься, а Дора поедет в Тоурак? А? Ты как, Дорша?
Таня в первую минуту обрадовалась: «Вот здорово! Она будет жить с тятей и мамой Аксиньей». Но не успела она так подумать.
- Нет уж, без Таньки я не поеду к тётке Агафье! - категорически заявила Дора, и Таня с ней согласилась. Решили, что поедут все вместе в конце августа… Ещё с ними поехала Синка Зацепина, подружка Доры. Она там будет жить у своих родственников и вместе с Дорой учиться в восьмом классе. Дора повеселела: с подружкой едет.
С Агафьей тоже легко договорились. Она даже обрадовалась, что племянница будет жить у неё.

 
                ************************


В школе Таню ожидали две новости: одна очень хорошая, другая очень плохая. Пока Таня лежала в больнице, умерла её подружка Настя Минеева. Остались они вдвоем с Таней Казанцевой. Зато хорошая – очень обрадовала Таню. Учитывая, что Таня все годы училась только на «очень хорошо» и первую четверть в пятом классе она закончила так же, педсовет решил дать ей возможность за пятый класс сдать экзамены экстерном, чтобы училась она со своим классом. Таня прыгала от радости. Сдать надо было только основные предметы. Помогали все предметники, дома натаскивала Дора. И Таня всё сдала на  « очень хорошо». Радовалась этому и мама Агафья. Она очень изменилась. Может, потому, что ей оставалось ещё  три месяца «жить под условием», как она сама говорила, может, присутствие Доры сдерживало её. Жизнь её научила, и она многое поняла, со многим смирилась. За месяцы, проведённые в каземате, она растеряла свою пышность, сильно похудела да так и не набрала свои первоначальные телеса, хотя за лето всё-таки немного поправилась. Как-то раз пришла Максимовна и, немного посидев, сказала: «А ты, Анисимовна, стала в себя приходить с тех пор, как девчонки-то приехали. Оживать стала, повеселела, глядишь, и опеть скоро проказничать начнёшь, просмешничать». Агафья хохотнула: «А чё бы и нет, всё веселей станет, а то вить закисли уж все». И тут же, взглянув в окно, хлопнула себя по ляжкам руками: «Охти мнеченьки, вить сёдни же допризывники на сбор поехали! Прозевала. Вон уж Иван Хлыпало - едет, как попало, Оглезнев Мишка - кучерявый парнишка. А вот и Шадрин Афонька трусит потихоньку».
 Девчонки захохотали, Ивошиха тоже.
- Ну, ты прямо поэт, тётка Агафья, - воскликнула Дора.
- А я чё говорила – оживать стала, - повторила Ивошиха.
Вечером того же дня  Агафья пришла с родничка с ведром воды и говорит: «Ето чё за дело – у Веналья и кровь-то бела».  Оказывается, встретились у родника с Ивошихой, и та ей поведала, что сына её, Веналия, в армию не забрали: признали белокровие. Дали белый билет.
И в эту осень тоже весь сентябрь стояла тёплая солнечная погода, поэтому Ивошиха постоянно приходила и упрашивала Агафью: «Анисимовна, отпусти Танюшку порыбачить. Мы вот тут недалеко, только вокруг омута да по нему побродим». Агафье неизменно казалось, что она не без злого намерения твердит об этом омуте. «Стара кикимора, - злилась про себя она, - неужто и до неё дошла ента болтовня?» Но Танюшку отпускала. Они всегда ловили немало «харюзов». Иногда приносили (только для кошек) вьюнов, для себя Ивошиха их не брала. А бычков вообще брезгливо выбрасывала, обзывая их нехорошим словом, в лучшем случае – кошкорыбицей. С уловом всегда заходили сначала к Тане и делили его поровну, а уже потом Максимовна шла дальше, домой. Всю свою жизнь Таня будет помнить эту Ивошиху-Максимовну. Каждый год, едва исполнилось девчонке восемь лет, она приходила к Агафье с одной и той же просьбой – отпустить с ней Танюшку. Ранней весной, как только горы на солнцепёке освободятся от снега, Максимовна с Таней облазят все  скалы - то за слизуном, то за ревенем. Позднее будут ходить за боржовыми пучками, за колбой  под Плешивую, за диким луком или чесноком. Агафья целыми бочонками насаливала этой зелени на зиму. Ближе к осени, когда Таня возвращалась из Булатова, или вовсе не ездила туда, опять же Ивошиха, чаще всего таскала её за собой «по кислицу». Так звали они красную смородину. Но эти походы Таня не любила: Ивошиха бегала от куста к кусту, как олень. Таня, бывало, только подползёт к ней по тровище выше головы да, перелезая через колодины, упавшие деревья, а она уж опять побежала дальше: «Ета белёсовата, поищем бурую». Бегала она быстро и ходила как-то смешно, закидывая правую ногу в сторону и, будто, что-то загребая ею. И ещё запомнилась Тане эта добродушная, в общем-то безобидная старушка, довольно забавная тем, что  приходила она к Агафье почти каждый день. Придёт. Прямо у порога перекрестится:
- Здорово ночевали. Ох, едва дошла: ноги прямо не идут, колени так и трешшат. Тут рука, окоянна, болит. Плечо ноет и ноет, кисти покою не дают -  все пальцы, ак чужи;  голова шумит, как котёл, в ухе звон – ничё не слышу; а тут глаз правый. Чё-то мешат в ём, засорила, знать-то; а спина-то, спина окоянна – ни согнуться, ни разогнуться, и бок левый шевельнуться не даёт, быть-то, кто воткнул чё-то в его; ноги… но, видимо, опомнившись, что всё уже перечислено, и начались повторения - замолкает. И всё это  произносится на одном дыхании, без единой остановки, словно кто гонится за ней, а  может, боится, чтобы не перебили её словоизлияния и не помешали досказать. И всё: то же самое из слова в слово повторяется всякий раз, когда бы и сколько бы она ни приходила. Ну, как тут забудешь такую старуху?
В общем-то, жизнь протекала нормально. В школе у девочек тоже было всё хорошо. Таня даже и не заметила, что в пятом классе почти не училась - всё ей давалось легко. Дора тоже училась хорошо. Таня нынче в открытую ходила в галстуке, принимала активное участие в жизни пионерского отряда, но что-то тяготило и Таню, и Агафью. Что-то стояло между ними. Теперь мать не заставляла Таню учить тексты наизусть. Возможно, помехой в этом была отчасти Дора, которая сама контролировала Таню, часто одёргивала её, чтоб не зубрила. А вот стихи они неизменно учили вместе с мамой Агафьей, поэтому Агафья знала наизусть все стихи, которые задавали Тане. Однажды девочки попали чуть ли не в длительную опалу.
Спали они в эту зиму на полатях. Обычно, когда девчонки уберутся на полати,Агафья идёт в горенку молиться перед сном. В этот вечер всё было, как всегда. Ушла она в горенку, закрыла филёнчатую дверь, не обратив внимания на то, что что-то попало между створками, образовалась щель. Подошла к окну,  перед которым всегда стоял её кованый сундук. Поставила одну ногу на него, облокотилась на колено и долго смотрела в окно Потом взяла лестовку с чётками и начала молиться. Вдруг Дора толкнула Таню: «Слушай». Сама давится от смеха. Таня  прислушалась. И неожиданно прыснула: Агафья, перебирая чётки, громко шептала: «Буря мглою небо кроет, – поклон, -  вихри снежные крутя…» Дора больно долбанула Таню в плечо и зашептала: «Ты с ума сошла». И начала щекотать девочку, чтоб та захохотала, но эта хитрость им не прошла: Агафья увидела щель между створками, нашла свой запон на пороге и поняла, что хохотушки слышали её «молитву».
Она оказалась в двусмысленном положении. Сделать вид, что ничего не заметила – проказницы останутся без наказания. Обратить внимание и разозлиться, значит, признать своё святотатство. Уж этого она никак себе позволить не могла. Она сразу прикрикнула на них: «Чё вы развозились?»  Но в её голосе послышались нотки раздражения. И дня три все чувствовали себя не в своей тарелке. Агафья, казалось, беспричинно на что-то досадовала, придиралась ко всяким пустякам, девчонки старались ей угодить.


                ********************


На зимние каникулы девочки втроём отправились пешком в Булатово, не дожидаясь, когда за ними приедет тятя Артамон. Вышли уже после   «паужна». До Куягана, конечно, добежали незаметно. А вот от Куягана сразу-то была почти хорошая дорога, а только поднялись на гору, эта дорога разделилась на несколько санных следов, еле заметных. В их сторону шёл вообще едва просматривавшийся след. Слева, им навстречу, ехал мужик с небольшим возом сена. Подъехав ближе, остановился:
- И далеко ли, на ночь глядя, вы направляетесь, красавицы?
- В Булатово.
- Э-э! Так в Булатово надо было идти зимником, вокруг ентой горы, - мужик показал кнутовищем, где зимник, - а здесь вы не пройдёте. Ентот следок-то до первого стожка  доведёт, а дальше целина. Вертайтесь-ка, девоньки, на дорогу. Но «девоньки» не послушались доброго совета, пошли по чуть заметному следочку полозьев дальше.
- Держитесь полевее, - ещё крикнул вслед добрый мужичок, - а то как бы в шурфы не угодили! Но последних слов девчонки уже не услышали: они торопились, пока ещё мало-мало светло, уйти подальше. След саней было уже почти не видно.
- О-ой, девчонки! – крикнула Синка. Она шла позади и держалась чуть пониже, правее. Дора с Таней оглянулись на крик: на снегу виднелась только голова Синки
- Дора, я попала в шурф… Да, они знали, видели, когда летом проезжали, что здесь было несколько старых, заброшенных шурфов золотоискателей. Теперь они полностью забиты снегом, ветер сравнял их со снежной поляной, да ещё совсем уже темно стало – подойди теперь, разбери, где эти шурфы. Выберешься из одного – тут же попадёшь в другой. Да и как из этого-то выбраться? Начала Синка пытаться – провалилась ещё глубже. Ни палки, ни верёвки, но что-то делать надо.
- Танька, стой на месте, не двигайся, а то утонешь! – Дора полезла спасать подругу, но чуть ступила вперёд, и тоже провалилась. Тогда у неё хватило ума лечь. Она легла на живот, как-то удалось вытащить одну ногу, потом вторую, и Дора тихонько поползла на животе к Синке. Синка была намного выше и здоровее Доры. Это всё равно, что «из болота тащить бегемота». Все это понимали: Синка поможет Доре увязнуть, а Танька и вовсе не помощница. Стоит, мёрзнет без движения.
- Таня, не сходи с места! – ещё раз крикнула Дора, продолжая ползти вперёд. Снег оседал под ней, но всё-таки не так, как под ногами. Приблизившись к Синке на столько, что можно было коснуться, Дора перевела дух и сказала подруге: «Давай мне руку и попытайся вытащить ноги». С большим трудом, но Синке удалось это сделать. Теперь она лежала, как и Дора, на пузе. Оставалось как-то Доре развернуться, чтобы ползти назад. Если бы знать, где край шурфа, но раздумывать было некогда.
- Я поползу вверх, вон к тем берёзам,а ты, Синка, по моему следу ползи к Таньке. А потом ползите обе ко мне. Вблизи берёз не может быть шурфов, там корни.
Так и сделали. А когда добрались до первой берёзы, немного отдохнули, хотя совсем уже стемнело. Засиживаться было нельзя: устали, захотелось спать. А спать на морозе тоже нельзя: заснёшь – не проснёшься. Стали очень осторожно передвигаться от дерева к дереву. Здесь было несколько одиночных берёз. Незаметно вышли на косогор. Обрадовались: тут не должно быть шурфов, они остались внизу, правее. К счастью, взошла луна. Совсем повеселели наши путницы. Но что это? – Волки!!! Первой запаниковала Дора. Как она потом, уже дома, объяснила это тем, что переживала за Танюшку, мол, она испугается. А Танюшка-то как раз и не испугалась. Как только крикнула Дора, она  тотчас же и вспомнила, как они с ребятами испугались «волков», когда шли с Кедровой пади с шишками.
- Какие же это волки?! Это же просто пеньки, - воскликнула она. – Смотрите, сколько их много, и они далеко друг от друга, а волки сидят всей стаей в куче. Да и разве волки могут сидеть так долго на одном месте? Старшие пригляделись. И в самом деле - всё так, как объяснила Таня.
- А ты-то откуда всё это знаешь о волках? – с неподдельным интересом спросили Синка и Дора враз.
 Гордая тем, что оказалась права, и ей  поверили, Таня рассказала, откуда она знает. Успокоенные, они смело пошли вперёд. Но и здесь их ждала неудача: кордон – в «Димитрове» карантин, никого не пропускают. «Обходите через Селябу», - сказали им. И девчонкам, уставшим, замёрзшим с полными валенками снега, пришлось возвращаться чуть ли не от дома и, обойдя  ещё вокруг одной сопки, идти через Селябу по всему селу. Домой пришли уже поздней ночью. Мама Аксинья так и охнула, увидев их всех в снегу с подолами платьишек, застывшими коробом.
- Лезьте скорей на печку! - Едва скинув одежонку, прямо в валенках, подсадила Таню и начала  стягивать с неё валенки. Отец с большим трудом помог разуться Доре. Снег, вернее уже не снег, а лёд, посыпался на пол. Снег-то, когда они выбирались из шурфа и потом брели до косогора, заполнял их валенки, подтаивал и утрамбовывался.
- Не могу снять, - почти простонала мама Аксинья.  Попытался отец. Куда там!
- Лет на твою боль, слазь с печки!
Он снял Танюшку на пол, взял сапожный острый нож и разрезал голенища валенок.  После этого ещё не без труда высвободил окоченевшие ножонки Тани.
- Ну вот, как теперь отчитываться перед тёткой Агафьей за эти пимы? – сокрушалась Дора.
- Ничё, чё-нимить отец придумат, - успокоила её Аксинья. Валенки высушились, отец зашил их дратвой, состыковал.
- Побегать здесь на каникулах можно. А вот  домой к Агафье везти в таких… Да-а, надо помороковать, задумался он.
- А чё тут мороковать-то? – отозвалась Аксинья. - Золотоскупка-то рядом.
После «паужна» мать забрала Танюшку и пошла с ней в лавку. Валенки были чуть великоваты, но это и хорошо: ещё на одну зиму пригодятся, а то, может, и сядут, «как эти же». Агафье решили объяснить замену валенок тем, что девчонки долго шли по уброду, пимы намокли и, высохнув, сели. В обратный путь опять всех троих отвёз тятя Артамон. На сей раз он побывал и у Варвары Анисимовны с Анной. «Кто знат, вот Дорша закончит восьмой-то да уж всё, наверно, пойдёт робить. Тоды уж свидимся ли ишо-то», - говорил он Варваре Анисимовне. Она погоревала о том, что остались одни с ребятишками. «Ну, да ныне говорят, что Афоня долго-то не прослужит: двое малых ребятёшек, дак, вроде, отпустят ране его», - успокаивая сама себя, сказала Варя. Попрощались со слезами: «Свидимся ли ишо-то?»
Учебный год закончился быстро, как-то незаметно. Всё-таки насколько легче, веселее было Тане с Дорой. А вот уедет она, станет ещё тяжелее, чем до больницы. Таня всё ещё никак не могла забыть своей прежней жизни. Не могла привыкнуть к своей стриженой  голове. Теперь она часто вспоминала свою косу с пышным бантом и втайне жалела, что сейчас её нет. Удивлялась: чего это она сердилась на свою косу? Агафья никогда ни словом, ни полсловом не обмолвилась о косе, и вообще  как-то странно она вела себя: и не сердилась, вроде, никогда и весёлой редко бывала. Таня всё чаще думала о том, что вот уедет Дора, и мама Агафья станет опять прежней, и всё повторится сначала. А Агафья нет-нет да и спросит, действительно ли в Булатове нет восьмого класса. Если бы не училась в Тоураке и Синка Зацепина, она была бы уверена, что  Дору привезли только из недоверия к ней, Агафье. Таня же не могла ещё забыть и того, что у неё есть родная мать. И кто бы другой, а то её бывшая лёлька, которую девочка и раньше недолюбливала, а её Лазурю и вовсе ненавидела. Тане не хотелось думать о том, что  тятя Артамон ей дедушка, Дора с Онькой и Ося вовсе ей не братья и не сестра, а дяди и тётя! Подумать только: Онька – дядя! А ведь тятя Артамон часто называл их двойняшками. Вот и братка Ося в своём дневнике написал, что мама Васеня  кормила их с Онькой одной грудью. Боже! Всё перевернулось с ног на голову! И всё из-за этой лёльки. «Ненавижу её!»
 Таня задумалась… А  ведь никто ни разу не говорил, что она приезжала в больницу?! Нет, не говорил. И в этот же вечер на полатях Таня спросила: « А та,  Манька, приезжала ко мне в больницу? Дора, чё молчишь? Конечно, нет.
- Она же далеко, в Белокурихе живёт.
- Ха, а почему же деданька Абрам приезжал? Он ведь тоже в Белокурихе живёт… Ясно, Лазуря не отпустил. Всё! Она мне никто, и звать её никак! И пусть живёт со своим Лазурей. Правильно мама Агафья назвала её чёрной галкой.
Дора опять едва успокоила её, но Таня теперь только и думала о том, что все-все её обманывали, никто её совсем не любит, и она во всём мире одна, никому не нужна. А Онька? Онька-то, наверно, тоже ничего не знал, он ведь был маленький. Значит, и его тоже обманывали. Таня решила написать Оньке обо всём, пусть и он знает. Но Дорка спрятала адрес… «Вот дождусь от них письмо и сразу напишу всё», - решила Таня.

         
                ******************


Вот и настал день, когда Дора с Синкой уехали из Тоурака совсем, домой. Осталась Таня одна. Скучно-то как! Одиноко. Танька и та уехала опять на всё лето к старшей сестре. Вместе с этагольскими ребятами Таня стала ходить на прополку посевов в поле. Пололи вручную. Вначале было не очень трудно, пить только очень хотелось, жарко. Воду им возили с Этагола в бочке. Она согревалась – тёплая, вонючая. Скоро осот стал подрастать – колючий, не выдёргивается. Женщины втихаря стали приносить серпы, а ребятишкам не разрешали: «Ещё обрежетесь», - говорили им. Но скоро стали гонять за серпы и женщин: «Так вы весь хлеб срежете». Дед Исаак с Агафьей хотели запретить « гонять» Таню на прополку: не колхозница.
- А хлебушко-то ведь и «неколхозники» едят.
- Так мы в сельпе берём хлебушко-то за свои денежки, - урезонивала Агафья.
- А в сельпо-то он откуда берётся, хлебушко-то?
 Короче, пришлось махнуть рукой: «Пускай пока побегат».
А Таня с удовольствием бегала в поле: там хоть и жарко, но всё не одна. «На грядках  выщипывать мелкоту из морковки да из мака легче что ли?», - думала она. Однако ещё не закончилась прополка, дед Исаак засобирался в гости – навестить родню в Белокурихе. Собрали с Таней котомки и раненько утром, по холодку отправились пешком. Путь их лежал через Куяган, Нижнюю Баранчу, Верхнюю Баранчу, Казанку, кордон. С отдыхом и перекусами в первый день дошли до Верхней Баранчи и ночевали у каких-то дальних родственников Запеваловых – Кобелевых, Терентия и Кондратьевны. Хозяева встретили очень радушно. Кондратьевна то и дело хлопотала вокруг Тани, подкладывая и подставляя ей свои кушанья, а она от всего отказывалась. Девочка вообще не могла ничего поесть «в чужих людях». Так почти без ужина и легла спать. Утром тятя Исаак опять поднял её ни свет ни заря: «Пойдём, доченька, пока не жарко.  Сёдни вобче-то  будет легшее идтить – всё лесом, хоть и горки есть».
Миновали Казанку - совсем махонькую деревушку, прошли лесной кордон, где заготавливают дрова для курорта. Спустились в ущелье. Таня с любопытством разглядывала скалы, уходящие далеко в небо. Своей высотой и угрюмостью  они намного превзошли тоуракские приторы. Было немного страшновато продвигаться по тропинке, подходившей местами к утёсу то с одной стороны, то с другой. Рядом с тропинкой весело журчал невидимый под камнями ручеёк. Было не только не жарко, но даже холодно: лучи солнца сюда совсем не проникали, было сумрачно. Очень долго шли они по этому ущелью: под ногами камни, спуск очень крутой, а дед с костылём, хромой. Тане казалось, не будет конца этой дороге. Наконец, где-то далеко внизу  они увидели освещённое солнцем широкое пространство. Идти сразу стало легче.
На место пришли ещё довольно рано. Спросили у встретившейся женщины, как найти кого-нибудь из Запеваловых, Аггея или Абрама.
- А вот пройдёте курортские ворота,  большие зелёные, там в проходной вахтёр сидит. Спросите у него – он вам и покажет: Абрам-то сразу за воротами и живёт.
Дядя Абрам и тётанька Денисьевна были оба дома. Встретили гостей тепло, с радостью и очень удивились, что Исаак Платонович проделал такой путь пешком. «Скоро Анна пойдёт с работы домой, - сказал Абрам,- вот и передаст там отцу о гостях-то.  Мы вместе с ней работаем в кочегарке, она моя сменщица», - пояснил он. «Сёдни уж у нас ночуете, устали, куда уж ещё-то идти, - предложила Денисьевна. – Завтра уж всех увидите».
         - А ты, тятя, не забыл, о чём я тебя просила? - с тревогой спросила Таня.
- Да помню, доченька, помню. – И дед Исаак рассказал хозяевам о том, что Таня очень не хочет ходить в гости к Маньше. Не хочет ночевать у их с Лазурей.
- Дак Марья-то теперь одна живёт с сынишкой, - сообщил Абрам, - Лазаря нет.
- Неужто разошлись? – спросил Исаак.
- Нет, Исаак Платонович, беда у них. – «И тут беда», - подумал старик.
- Да бед у них много, - стал рассказывать Абрам. – Попервости-то они, как и в Булатове, стали жить всей семьёй вместе. Купили дом. Да недолго пожили-то. С Карпом Харламовичем беда приключилась: умом тронулся. Буйно. Отгородили  ему угол в прихожей, но и это не помогло. Пришлось посадить на цепь. Так он, бедолага, и помер на цепи в этом углу. А вскоре Лазарь что-то не поладили с Макаром. Тот пошёл с доносом на брата. Лазаря-то и забрали «по линии НКВД».
- Он вить не родной был, брат-то, - вмешалась Денисьевна, -  Макарка-то -  нагуленый. Вот, чё-то и не ладили меж собой. Вскорости семья-то опеть куды-то уехали, дом продали. А Марья осталась тут, купила махоньку комнатушку и живут вдвоём.
- Так что можешь идти к своей лёльке, - похлопал по плечу Таню деданька Абрам, - Лазури нет.
- Всё равно не пойду. Не лёлька она. У меня лёлька -  Анна. – Таня чуть не плакала, да к её счастью, прибежали Сёма с Васей. Вася очень обрадовался Тане, а Сёма набычился: он мало знал девочку. Но все трое убежали на улицу.
Прогостили они в Белокурихе неделю. Марья несколько раз приглашала их, звала Таню ночевать. Один раз они пришли вместе с тятей, но Таня убежала к деданьке Абраму, а дед Исаак сказал потом: « Маня, да где там ночевать-то у тебя, самим негде повернуться. Не забижайся ты на Танюшку-то. Она вот тут у Анны с Настенькой».
В последний вечер все собрались у деданьки Аггея. С гостями насчиталось четырнадцать человек, а комнатушка – «корова ляжет – хвост протянуть некуда» - как сказала бы Агафья. Можно было у Абрама посидеть, но надо же соблюдать «субординацию»: Аггей – старший.
Бабонька Мавра напекла всяких пирожков с разной начинкой, румяных русских шанежек, и всего было полно на столе. Только начали рассаживаться за стол, Тане стало плохо, совсем заумирала. Все всполошились. Тетанька Денисьевна осмотрела и сказала: «Сибирка».
 Взяла она пиалу с водой, выгребла из загнетки горячий уголёк, бросила в воду и начала что-то шептать, перекрещивая пиалу. Взбрызнула на лицо девочке, умыла этой водичкой, намочила голову и грудь, остальное дала выпить. Бросили на пол ватник – «пускай полежит».
А Таня сразу же уснула и проспала до утра. Не видела никакого ужина, не слышала, когда все разошлись. Долго потом жалела она, что не поела  вкусных горяченьких пирожков у бабоньки Мавры, хотя в дорогу им натолкали их полную котомку. Возвращались тем же путём, но по ущелью идти Тане уже не было страшно. Привыкла.
                ****************


До школы осталось ещё много времени. Подружка пока не вернулась от сестры, и Таня скучала в одиночестве. Однажды зашёл к ним по каким-то делам Иван Токарев. Увидев Таню, спросил: «Скучаешь?»  И тут же добавил: «У меня дочка вернулась от бабушки и тоже скучает одна. Давай-ка я вас познакомлю. Она немного постарше тебя, но ничего, подружитесь. Ты в какой класс-то пойдёшь?»
- В седьмой.
- Так это совсем здорово: она тоже в седьмой пойдёт. Она у нас год пропустила по болезни, отстала немного.
Уходя, Иван кивнул Тане: «Пойдём».
Таня обрадовалась. Пошла.
- Вот, Аня! – крикнул отец в комнату, - подружку тебе привёл, знакомьтесь.
Аня выглядела взрослее Тани, была выше ростом, здоровее. Они подружились и скоро стали такими же неразлучными, как с Таней Казанцевой. А главное, они жили-то рядом. В школу ходили вместе, и даже в зимние каникулы Аня пошла с Таней в Булатово. Дора уже работала продавцом. Оньки по-прежнему не было. В доме было пусто, скучно. И девочки попросили тятю Артамона отвезти их до Куягана. Оттуда они убежали пешком.
Дома их ожидала опять неприятная новость: в будущем году в их школе восьмого класса не будет, остаётся семилетка. Средняя школа будет в Куягане. Для всех это было ударом. Аня сразу сказала, что снова поедет к бабушке, куда-то под Барнаул. А что делать Тане? Мама Агафья сразу заявила: «В Куяган ты не поедешь, нам не на чё  там содержать тебя. Будешь робить в колхозе». Таня написала обо всём братке Осе с Онькой, попросила совета.
- Совет мой один, - вскоре же ответил братка, - тебе надо учиться дальше. Надо закончить десять классов, а потом в институт. Какой от тебя колхоз? Ты теперь знаешь, что у тебя есть родная мать, пусть доучивает тебя. Она обязана дать тебе образование. Я сам напишу ей об этом.
 До конца учебного года братка Ося прислал много писем. В одном из них он написал: «Танечка, не хочешь или не можешь звать её ни лёлькой, ни мамой -  согласен: она это заслужила. Не зови никак, там видно будет. Но умоляю тебя, иди к