Посвящается моей младшей сестрёнке Стасии
Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства. Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней.
Лев Толстой
1
Клавдия собралась гладить гору высохшего на осеннем ветру белья. Набрала в рот воды из маленькой алюминиевой кружки и брызнула широким веером на разложенный по столу цветастый пододеяльник. Раскалённый чугунный утюг, словно крохотный пароходик, послушно заскользил по ткани. И вдруг в коридоре что-то грохнуло и в комнату без стука как вихрь ворвалась соседка. С трудом переводя дух и прижимая руку к груди, выпалила почти на крике:
— Клаш! Гришка твой в смолу врюхался! — И прикачнулась к дверному косяку. — Аж по сих вот пор, — и полоснула рукой по горлу.
— Как в смолу?! — Клавдия отставила утюг и, не сразу всё осознав, смотрела растерянно.
— Да в котёл упал. Видать, берёзовая смола кончилась, так он за битумом полез. Жуют, будто коровы... Вот его там и затянуло. Одна голова торчит!
Клавдия, шлёпая тапками, кинулась вон, на улицу. Соседка еле поспевала за ней, выкрикивая на бегу:
— Жуть-то какая!.. Живьём в смоле!..
Клавдия бежала как оглашенная, соседка — следом. И ещё успевала успокаи¬вать:
— Да не реви ты!.. Ничего с ним не случится. Битум холодный. Костёр, кажись, со вчерашнего дня не разжигали.
Они бежали к новому четырёхэтажному дому, который строился неподалёку, за их бараками. Рабочие занимались кровлей и по ночам варили в огромном котле битум для промазки. И туда, к костру, как магнитом тянуло дворовую ребятню. Клавдия и сама знала, что сын её с соседскими мальчишками до поздней ночи сидит у яркого костра, любуясь кипящей смолой, которая пузырится и булькает, как манная каша в кастрюле.
Новый дом строили ссыльные из Прибалтики. Латыши, литовцы, эстонцы... Но для сибирских ребят, да и для взрослых тоже, все они были на одно лицо. Бывшие враги. И потому имя всем было тоже одно: Гансы. В городке так все их и называли. Гансы были люди не злобные. Хотя ходили слухи, что в войну они в Прибалтике прислуживали фашистам и воевали против Советской власти. Однако ссыльные вели себя по-доброму. Даже дарили ребятишкам берестяные туески, которые с усердием плели после работы. И главное, ничего не просили взамен.
Кровлю нового дома клала бригада литовцев. Обычно, сидя у костра, они любили рассказывать о своей земле. Будто у них вдоль проезжих дорог растут яблони и плоды с них может срывать каждый. И притом сколько захочется. И их даже не обязательно рвать. Они просто лежат под деревьями, ковром устилают траву, и ими лакомятся захожие свиньи. Сибир¬ским ребятам такие вести были в диковинку.
— Мам, а Ганс не врёт? — спрашивал иногда Гришка у матери. — Неужто правда так жирно живут, что аж яблоки свиньям скармливают?
— Может, сынок, и правда. У них же климат теплее... — И добавляла не без гордости: — Зато у них нет кедровых шишек. И такой тайги нет, как у нас. Да и хариус такой не водится, как в нашей речке. — И почему-то с любовью гладила по голове русоволосого сына, словно что-то не договаривала.
Гришка жил с матерью в бараке. У отца была другая семья. Мальчишка тайно от матери берёг несколько отцовских фотографий. И часто, когда матери не было дома, мальчик раскрывал тетрадку, в которой они хранились, и вслух разговаривал с заветными карточками. То хвастался отцу чем-нибудь, то жаловался, а иногда просил совета. Уж очень не доставало ему отцовской заботы, мужского плеча. И потому в конце таких бесед Гришка всегда вздыхал: «Плохо мне без тебя, папка!»
Наконец Клавдия, задыхаясь, влетела на стройплощадку. Из котла действительно торчала голова сына. Совершенно чёрная, словно чертёнок варился в котле. Утонуть Гришка, конечно, не мог, потому что котёл был не выше его роста. Но густая чёрная жидкость крепко держала пленника в своей вязкой массе. Мальчишка стоял у высокого борта и, цепляясь за край чёрными пальцами, всё пытался выкарабкаться из жуткого омута. Но сил не хватало. Всё тело сковывала вязкая смола. А в выплаканных глазах уже стоял ужас безысходности, хотя на губах порой проступала жалкая улыбка.
Вокруг охали-стонали сердобольные соседские женщины, поочерёдно пытаясь перепачканными по локоть руками вытащить мальчишку наружу.
— Может, котёл опрокинуть, пока он тёплый? А то ведь в смоле совсем застынет. Тогда уж не вытащить!
Клавдия, как в беспамятстве, схватила сына за голову:
— Гриша!.. Гришенька!.. Потерпи!.. Сейчас... Сейчас...
А из дверей нового дома уже спешил к ним какой-то ссыльный Ганс. Он бежал неловко: мешала широкая доска в руках. Добежав, он с размаху бросил её поверх, на края котла. Молча отстранив Клавдию, притулил лестницу и, поднявшись, шагнул на хлипкий мосток. Тот слегка прогнулся под его ногами.
Теперь мужчина возвышался над окружавшей толпой. Крепкий, здоровый, могучий. Светлые глаза щурились под сдвинутыми бровями. Ганс живо нагнулся, бормоча что-то по-своему, схватил чумазого мальчонку под мышки и потянул вверх с такой силой, будто хотел поднять Гришку вместе с котлом.
Народ вокруг притих, замер. Было слышно, как похрустывает доска под ногами литовца. А он всё тащил и тащил вверх чёрно блестевшее тело огольца, за которым тягуче волочились мягкие ленты смолы. На шее мужчины надулись вены. Челюсти были крепко стиснуты, на щеках обозначились желваки. Тело юного разбойника медленно возносилось над котлом. Густо-чёрные нити битума, скручиваясь и обрываясь, шлепками падали вниз, в тёмную пасть котла.
Ганс опустил мальчишку на ноги возле котла и сам спрыгнул на землю. Толпа облегчённо вздохнула.
— Ну чисто негритёнок! — зашумели вокруг бабы. — Вот наука так наука. Не будешь лазить куда не надо.
— Ты, Клавка, может, в Африке бывала? Откуда такого чернущего привезла? — соседки чесали языки на радостях кто как мог.
А Гришка стоял оторопело и молча. Его брючины слиплись и не давали даже шагнуть ни вправо, ни влево. А так хотелось быстрее рвануть отсюда домой! Ведь дёру от мамки не миновать. Но сейчас у паренька было такое ощущение, будто его заковали в железную трубу.
— Снимай брюки! — наконец строго скомандовала мать.
Липкими непослушными пальцами неудачливый искатель приключений стал медленно стягивать задубевшую ткань. Поодаль соседские девчонки засмеялись-захихикали. Наконец твёрдые отяжелевшие штаны комом упали на землю. И тут мать не выдержала и, чуть не плача — то ли от радости, то ли от отступившего напряжения, — с удовольствием отвесила сыну по голой заднице пару крепких шлепков.
— А ну марш домой!
Но удары, в общем-то, были формальной частью, скорее всего — для публики, и Гришка обрадовался: гнев матери шёл на убыль. Самое страшное осталось позади. Как и чёрные, бесформенные брюки, лежащие теперь на пыльной земле.
И вот уже они шагали домой по деревянному тротуару, рядышком, — счастливая мать и спасённый сын. А за ними — вся толпа: весёлая ребятня и охающие, гомонящие бабы. И только литовец остался стоять у котла, старательно сдирая с рук застывающую густую смолу.
2
Гришку отмывали всем миром — всем барачным двором. Соседи принесли столько тряпок и столько бутылок с керосином, что хватило бы отмыть не только Гришку, но и весь котёл. Наконец пришёл и литовец, спаситель, — неожиданно, на удивление всем, принёс Гришкины брюки, отстиранные в бензине. Но Клавдия встретила его, молчаливого, почему-то не шибко приветливо:
— Тебя чего нелёгкая принесла? Или магарыч какой хочешь?
Но бабы не одобрили, зашикали на неё:
— Ну чего ты на человека набросилась? Он как-никак мальчишку спас.
— Может, мне ещё в ножки ему поклониться? За котёл их, брошенный без присмотра? — Но брюки, пахнущие бензином, всё-таки приняла и развесила на заборе.
А сына своего она драила, как старый самовар. Мальчишка стоял в стиральном корыте и, зажмурившись, мужественно переносил адские муки. Ему было больно, кожа горела, но он не плакал: вокруг толпилась ребятня и, конечно, соседские девчонки, которые с лукавым состраданием смотрели на обнажённого Гришку.
— Ну чего, бесстыжие, таращитесь? — прогоняла их мать. А те, любопытные, отбежав немного, продолжали смотреть.
Время шло. И в конце концов во дворе остались трое: Клавдия с сыном, а поодаль — ссыльный литовец. Мальчонок от усталости и напряжения еле держался на ногах. Зато когда с кожи наконец была отодрана последняя полоса смолы, мать с облегчением вздохнула и неожиданно разрешила сыну отправляться на речку — окончательно отмываться в проточных струях.
И вот почти счастливый Гришка уже бултыхался в нагретой за день воде, сверкая голым задом, рыча и фыркая от удовольствия, как водяной зверёк.
А на берегу...
На берегу спокойно сидели два взрослых человека — он и она — и о чём-то неспешно беседовали. Сидели среди привядшей, примятой травы, подёрнутой уже неяркой осенней ржавью.
— А вы правда воевать ходил? — неторопливо спрашивал Клавдию литовец, с твёрдым, раздельным акцентом, путая и ударения, и слова.
— А ты с чего взял? — Клавдия посмотрела на него удивлённо. — Или слышал чего?
— Ваш сын сказать мне... — По-русски ссыльный говорил неумело. Нужно было догадываться, о чём он спрашивает.
Женщина рассмеялась:
— Как смешно говоришь...
— Плохо?
— Чуднo. — Клавдия натянула платье до щиколоток, обхватила руками колени.
— Да... Извините мой русский... Я ещё плохо рассказываю... по-русски. А вы живёте один?
Клавдия снова рассмеялась. Смех был мягкий, приятный.
— Во-первых, не «один», а «одна». А во-вторых, вдвоём с Гришкой. — Она поглядела с любовью на купающегося вдали сына. — Слушай, Ганс, а чего это ты такой вспрошливый?
Литовец насупился. Хлопнул себя по карману брюк, вытащил потёртую трубку, мешочек с махоркой. И, ловко сделав набивку, закурил. Спросил, глядя вдаль:
— А где муж... ваш?
— У него другая семья, — просто ответила Клава. — Давно уже.
Ганс поджал губы:
— Плохо, — и выпустил облачко дыма.
— А тебе-то зачем это? — не глядела на него женщина.
Но он не ответил. Потом, после некоторого молчания, снова повторил свой вопрос:
— Вы всё-таки... был на войне?
— Во дотошный, — вздохнула Клавдия. — Была, была... Будь она проклята...
Литовец затянулся глубоко, до кашля. Молча внимательно поглядел на Клавдию. А вечер стал уже тёмным, плотным. И уже почти не видно было бултыхающегося в реке Гришку. Только слышались всплески воды, фырканье да порой мальчишечьи вскрики.
А Клавдия вдруг разоткровенничалась:
— Со своим-то я в Берлине познакомилась... Тогда он был такой бравый лейтенантик... А после победы увёз меня к себе — сюда, в Сибирь. Только вот счастье оказалось коротким. Как солнышко в дождь: улыбнулось и спряталось... Оказалось, здесь и без меня у него подружек девать некуда. Конечно, парень бравый, вся грудь в орденах. Кинулись на него, как пчёлы на цвет. Я, в общем, лишней оказалась... К тому времени уже и Гришка родился... Но его это не остановило. Ушёл жить к другой. А нас оставил у своей матери...
Они помолчали. Потом ссыльный спросил, выбивая трубку:
— А почему на бараке живёшь? Бедно.
Она передёрнула плечами, посмотрела вызывающе, вдруг засмеялась. И резко:
— А я сама ушла от свекрови. Не век же мне с ними жить. Я ещё молодая. Может, ещё найду счастье...
Литовец кивнул.
А она осторожно спросила:
— Ну, а тебя-то за что... завезли сюда из твоей Балтики?
Он засунул трубку в карман. Признался:
— С «лесными братьями» был... Они меня в лес увели, уговорили — надо, мол, землю литовскую освобождать... От чужих... От русских оккупантов...
Шла первая послевоенная весна. Снег в том году стаял рано, и семья Балюнасов готовилась к весенней вспашке. Но та роковая ночь словно оборвала начавшуюся мирную жизнь, и вместо Юстаса Балюнаса словно другой человек стал жить на земле.
...Они ввалились и наполнили дом запахами пота, леса и дыма. По-хозяйски протопали к столу, расселись по лавкам. А главный, Кабан, сел в торце стола, у самого окна.
— Одевайся! — бросил он Юстасу и со стуком положил автомат на стол.
Вышел отец, в одном белом, исподнем.
— Куда это вы его?
Кабан посуровел:
— Нечего тут в тепле отсиживаться. Пора нацию свою защищать.
Отец ответил резонно:
— У тебя, Слуцкис, всё аппетит растёт. Сперва тебе нужны были хлеб наш и сало. А теперь и сын мой понадобился?
Кабан хлопнул ладонью по столу:
— Так время требует!
Тут Юстас тихо спросил:
— А если не пойду?
Кабан усмехнулся криво:
— Пойдёшь. Куда ты денешься? Иначе хутор спалим.
Юстас молчал. Отец, не глядя на пришельцев, горько усмехнулся:
— И за какую нацию вы боретесь? В войну столько литовцев не погибло, сколько сейчас. — Опять вздохнул: — Скоро на земле ни одного литовца не останется. Всех перережете! Кто пахать будет? Вы?!
— Молчи, старый... — вдруг пробурчал один из «лесных братьев». — Ты свою задницу сперва кому подставлял?.. Полякам. А потом кому? Немцам. А сейчас приготовился и русским? — Глазами озлобился. — Хватит предавать Родину! Настал в Литве час расплаты!
...В лес они уходили гуськом. След в след. Юстас был поставлен в середине цепи. И он послушно и тяжело шагал по сырой траве, чувствуя за спиной чужое дыхание.
3
На речном берегу было тихо.
— Выходит, вроде как ты враг? — донёсся до сознания Юстаса голос Клавдии. — И чего я тогда с тобой тут сижу?
Она даже чуть отодвинулась.
— Не уходите, — сказал литовец. — Очень прошу. Всё это сложно. Не надо друг друга судить. Это правда... Литовцы очень хотели быть свободными...
Клавдия смотрела на полутёмную реку. Потом привстала и крикнула:
— Гришка!.. Вылазь!..
Мальчик выбрался на берег посиневший и съёжившийся от холода. Зубы выбивали мелкую дробь, но глаза сияли радостью. Мать подошла, накинула на сына полотенце и прижала его к своему тёплому материн¬скому телу.
— Ох и несёт же от тебя бензином! Как от худого мотоцикла! — И рассмеялась. Потом обернулась к литовцу: — Ладно, Ганс. Иди уж. Тебе тоже пора! Не ровён час искать кинутся. У вас же свои порядки.
— Да, да, — словно опомнившись, живо поднялся литовец. — А зовут меня не Гансом... Я Юстас... Юстас Балюнас.
— Красивое имя, — поглядывая на него издали и вытирая сына, оценила Клавдия.
Юстас улыбнулся:
— Можно, я к вам буду... ходить... гостить?
— Заходи, коль охота, — разрешила Клавдия и с сочувствием взглянула на рослого чужеземца.
4
А Юстас и правда пожаловал в гости уже на следующий день. В комнату он вошёл вместе с Гришкой, держа мальчика за руку.
— Мам! — с порога закричал Клавдин сын. — А дядя Юстас машинку принёс. Смотри!
— Что ещё за машинка? — едва кивнув гостю, всполошилась хозяйка.
— Ну такая... Волосы стричь, — горячо объяснял сын. — Ты ж сама вчерась говорила... Волосы легче отстричь, чем от смолы отмыть.
Клавдия улыбнулась со сдержанной радостью.
Гость развернул матерчатый свёрток и извлёк из него блестящую металлическую машинку. Вскинув, ловко пощёлкал ею по воздуху. Точь-в-точь как делал в городской парикмахерской старый еврей Сеня.
— Что ж, стричь так стричь, — согласилась Клавдия. — Скоро в школу. Всё меньше расходов будет.
И вот уже посреди комнаты поставлен табурет, Гришка обмотан простынёй. И началось священнодействие. Длинные волосы мальчика, ещё кое-где склеенные смолой, падали на пол и на худые, острые Гришкины колени. Юстас работал умело... «Чик-чик», — жужжала машинка. А мальчик собирал с колен волосы и аккуратно складывал в ладошку.
— Ну вот... Готово! — сказал наконец Юстас и отступил в сторону, продувая машинку.
Клавдия засмеялась:
— Не голова, а прямо глобус. Осталось только контурными картами обклеить.
А сын сиял:
— Зато теперь мыть не надо.
В этот день в окне Клавдии до позднего вечера горел свет. Потом она вышла проводить гостя за порог, а Гришка так и уснул, не дождавшись возвращения матери.
С этого дня литовец стал приходить к ним почти каждый вечер. А вскоре Гришка заметил, что дядя Юстас перестал называть мать на «вы» и вообще по-русски стал говорить хорошо.
5
Однажды Балюнас пришёл к ним с большим бумажным пакетом. Чего в нём только не было! И шоколадные пряники, и пахучая колбаса, и сыр с крупными дырками, и конфеты в золотистых обёртках. И даже лимонад был! А из кармана брюк торчала бутылка вина.
— Это по какому же поводу гость будет угощать нас? — осторожно спросила Клавдия.
Юстас прямо взглянул ей в глаза.
— Сегодня у меня разговор будет... трудный, — ответил он. И потом, улыбнувшись, добавил: — Нелёгкий...
— Ты, наверно, хотел сказать — серьёзный? — поправила Клавдия.
Балюнас одобрительно закивал головой.
Женщина усмехнулась.
— Худа беседа... без соли, без хлеба? — И велела сыну: — А ну, Гриша, выдь!
— Ну, мам... — заканючил тот, подозревая, что его хотят лишить редкого угощения.
Но Юстас возразил:
— Не гони его. Давайте посидим вместе.
И Клавдия вся засветилась радостью. Мальчик смотрел на мать и думал, что никогда не видел её такой молодой и красивой.
А гость между тем рассургучил бутылку и разлил в два стакана красное вино. Гришке налил золотистого лимонада.
Они уютно сидели втроём за праздничным столом.
— Ну, за что пьём? — подняла стакан хозяйка и прищурилась, разглядывая рубиновый цвет вина. — Что за торжество?
А гость вдруг предложил, говоря, как всегда, с акцентом:
— Выпьем за котёл... За тот котёл... За то, что он нас познакомил...
Мать и сын переглянулись, а Гришка от такого тоста только поморщился. Нет, всё-таки странные люди эти взрослые. Принести такое царское угощение, а выпивать за какой-то котёл! В котором варят смолу. Ну, за любовь — куда ни шло, но чтоб за грязный котёл — такого он ещё не слыхивал...
Когда всё-таки выпили, Гришка решил спросить:
— Дядя Юстас, а почему ваша Литва так называется?
Гость улыбнулся.
— У нас погода приморская. Всё больше дожди да туманы. Солнца мало. Но когда появляется, оно такое ласковое... Вот от слова «лить», наверно, и назвали наш край.
— Гнилушка какая-то, — саркастически ухмыльнулся Гришка. — Если у вас так хмуро, как же там растут яблоки?
— Ещё как растут! — оживился литовец. — У нас самые богатые яблоки. Литовские сахарные... Осеннее полосатое... Папировка... Вот вырастешь, обязательно съездим...
— А как по-вашему «дождь»? — не унимался мальчик.
— Летос.
— А «здравствуйте»?
— Лабас ритас.
— А «дорога»?
— Кялес.
Гришка задумался.
— А «хлеб»?
— Дуона.
И мальчик, уплетая вкуснятину за обе щёки, с удовольствием повторял: «Летос... Лабас... Кялес...»
После выпитого вина Юстас закурил трубку. Спросил Клавдию:
— Может, ещё по одной? — и протянул руку к бутылке.
— Себе наливай, — не возразила женщина. — А мне ещё стирка предстоит. Вон накопилось сколько. Не успеваю.
И тут Гришка вдруг выпалил:
— Дядя Юстас, у нас косу называют литовкой. Может, она тоже из Литвы? — Его любознательности не было предела.
Балюнас глотнул вина.
— А что... может, жили когда-то давно и здесь... литовцы...
Клавдия рассмеялась:
— Ой уж, сочинители! От вашей болтовни скоро голова заболит! А что касается литовки, то, думаю, она никакого отношения ни к литовцам, ни к литовкам не имеет. Это просто русская большая коса. А называется так потому, что литая, цельнолитая. А то, я смотрю, вы скоро договоритесь и до того, что Сибирь — родина литваков. И что приехал дядя Юстас не в ссылку, а отдыхать на родину своих предков.
Балюнас тоже смеялся — свободно, заразительно. Словно забыл о печальном. Словно он и не ссыльный. Словно у себя дома.
А хозяйка скомандовала:
— Бери, Гришка, пряники — и марш на улицу!
Мальчишка только этого и ждал. Схватил в обе ладошки — и в дверь.
Юстас и Клавдия остались одни.
— Ну, выкладывай, — сказала женщина, когда за сыном захлопнулась дверь. — Что за праздник такой у тебя? Уж не домой ли вас отпускают?
Юстас затушил большим пальцем трубку, положил на стол.
— До дома мне пока далеко, — усмехнулся он. — Про другой дом с тобой говорить пришёл. — И, помолчав, тихо добавил: — Выходи за меня замуж!
Клавдия, вскинув взгляд, так и застыла-окаменела: вот так да!
А гость продолжал, подыскивая слова:
— Я как в первый раз тебя увидел, подумал... Ты... особенная... Особенная женщина... Я такой не встречал... Да, наверно, лучше и в природе нет...
Клавдия потупилась, вспыхнула... А он спросил настойчиво, по-муж¬ски:
— Ну как?.. Примешь литовское сердце?
Клавдия молчала. Всё было так неожиданно. И так серьёзно.
— Не знаю, как ты... А я тебя полюбил... очень... — тихо говорил Юстас. — Как тебя увидел... сразу же понял... что для меня началась новая жизнь. Ну, скажи что-нибудь... Не молчи...
— Даже и не знаю, — словно опомнившись, сказала Клавдия. — Мужик ты деловой и вроде хороший, детей любишь... но ведь ты ж... ссыльный. И эти... «братья», вроде бы как фашисты... — Она тяжко вздохнула.
— О, Езус-Мария! — Юстас резко поднялся из-за стола. — Ну какой я фашист? Я же говорил: мы не за немцев были, а воевали против сталинского режима!
Клавдия холодно отозвалась:
— Хрен редьки не слаще. Когда мы освобождали вашу Литву, столько русских солдатиков полегло. У вас одни приветствовали наши войска, а другие в спину стреляли...
Он потупился:
— А я не стрелял ни в кого! Вот тебе святой крест! — И перекрестился.
Она развела руками.
— А за что же тогда тебя сослали? У нас зря не судят!
Он нахмурился.
— Там особенно не разбирались. Нас просто выселяли из родной земли.
А Клавдия добавила осуждающе:
— Бандитский лес ты называешь родной землёй?
— Этот лес — тоже частица родины, — он сказал это спокойно и твёрдо, как никогда. Даже с каким-то пафосом, в общем-то ему не свойст¬венным.
Их небольшой хутор находился в живописнейшем месте, на слиянии двух красивейших рек — Сваля и Левус. Далее серебристое брюхо уже единой реки, словно накормленная лошадь, с новой силой бежало мимо зелёных кустарников и перелесков. И устремлялось вдаль, за высокий лесистый холм. Хозяйство Балюнасов было ладным и крепким. Днём округу оглашало мычанье коров и блеянье овец. Тонкими голосами повизгивали и хрюкали на скотном дворе свиньи и поросята. Со всем этим немалым хозяйством в основном справлялись мать и отец Юстаса. Сам же он любил заниматься рыбалкой. У него была хорошая лодка и знатные, на зависть всем, сети. Без рыбы с реки он обычно не возвращался. Юстас сам чистил её. Свой улов он обычно солил или коптил. Его хватало и семье, и на продажу. Раз в неделю Юстас возил рыбу на старенькой бричке в город. Там, в Пасвалисе, жили две его старшие сестры. Они-то и торговали этим немалым добром на базаре. А за работу брат получал обычно наличными да в придачу бутылками с «горючим». И частенько Юстас возвращался домой к вечеру навеселе. Впрочем, почему бы не пропустить пару «губастеньких» с родственниками? Тем более что мужья сестёр — народ заводской, и Юстасу всегда было интересно с ними потолковать.
На хутор же, слегка погоняя лошадей, он возвращался обычно с песнями. Протяжными, тихими. И отец, стоявший у ворот, слышал стук брички приближающегося сына. Вдвоём они разгружали кладь, распрягали коней. Кони были добротными и сильными. Любовно вскормленными на сытных луговых травах, вспоенными свежей речной водой.
6
— Ну чего пригорюнился? Чего молчишь? — понизила голос Клавдия, машинально поправляя на затылке заколотую в пучок косу.
Юстас вылил оставшееся вино в стакан и выпил.
— Мне кажется, мы не о том говорим. Теперь неважно, как жили мы раньше. Для нас с тобой... теперь новая жизнь, — заглянул ей в глаза. — Так ты согласна стать мне женой?
Она посмотрела на него в сомнении.
— Не знаю, Юстас. Страшно сказать тебе «да».
— А ты не бойся! — оживился он. — У нас семья будет хорошая. Я знаю. Я всё для этого сделаю. А когда срок мой закончится — уедем вместе в Литву. Увидишь настоящую сытую жизнь.
— О-о, — вдруг засмеялась она. — Вот уж что-что, а к вам я никогда не поеду! Дома и солома едома, а в чужом месте, как в тёмном лесу. Страшно.
— Ну ладно, ладно, — успокоил Юстас. Он впервые испугался её отказа. — Это потом всё. Потом.
Клавдия принялась убирать со стола посуду.
— Так что ты мне ответишь? — опять спросил Юстас.
Она вздохнула:
— На всякое хотенье есть терпенье... Не торопи. Дай всё хорошенько обдумать.
Гость посерьёзнел:
— Ладно. Я буду ждать... Время есть.
Когда Балюнас уже стоял у порога, хозяйка окликнула по-домашнему:
— Юстас, ты трубку забыл...
Он живо вернулся, взял со стола трубку, сунул в карман. Опустив взгляд, постоял в нерешительности, словно хотел что-то сказать. Но, махнув рукой, твёрдым шагом вышел за дверь.
7
Дня через два Клавдия всё рассказала сыну. Было это перед самым сном.
— А фото отца со стенки не снимешь? — Гришка испуганно глядел из-под одеяла.
Но мать со счастливым лицом вдруг спросила:
— Так ты что, не против, если я замуж выйду?
Сын пробурчал, натягивая одеяло к подбородку:
— Сама решай... Только «папкой» я его звать не буду. Ни за что. «Дядя Юстас», и всё!
Мать присела на край кровати:
— На сердитых воду возят, а на дутых — кирпичи... — Склонясь, она прижалась к сыну, потом погладила по голове. — Вылитый отец! Колючий, как ёжик... Ершистый.
Глаза мальчика потеплели.
Но мать опять за своё:
— Он тебе хоть нравится?
Гришка отрицательно повертел головой:
— Нисколько. Больно лобастый. Об его лоб только поросят бить. — Помолчал.— А может, мы будем с тобой жить вдвоём? — В глазах светилась надежда. — Пусть он к нам так, в гости ходит. А то на улице начнут дразнить...
Мать вздохнула и пожаловалась сыну, как взрослому:
— Тяжело мне одной тебя растить. Так — всё же семья... А если замуж выйду, нам в новом доме дадут не двухкомнатную, а трёхкомнатную квартиру. У тебя будет отдельная комната. Разве плохо? Да и, Бог даст, братик у тебя появится. А что? Плохо разве?
Гришка резко сел.
— Ты что?.. Литовец, что ли?.. Не надо мне таких братиков!.. Вот если бы это был папкин...
Мать улыбнулась:
— Ладно, ладно. Не кипятись, спи давай. Завтра в школу рано вставать.
А на другой день Гришка, зайдя после школы на автобазу, жаловался отцу:
— Мамка решила замуж выйти. Я её отговаривал. Но не знаю, послушает ли... Конечно, тяжело ей одной. — Он вздохнул. — Жаль, что я ещё маленький. А то пошёл бы работать. Тогда было бы всё по-другому. Только она ведь не станет ждать, пока я вырасту. — Взглянул на отца. — Ещё говорила про братика... А на кой он мне... Правда, трёхкомнатную квартиру тогда дадут. Лебеда... Вот, папка, такие у нас дела...
Они сидели в машине отца, и обоим было неловко и неудобно смотреть друг другу в глаза. И у взрослого, и у ребёнка теперь была уже своя семья и своя отдельная жизнь. И каждый остро чувствовал это и потому неловко молчал.
8
Свадьба у Клавдии с Юстасом была скромная. Пришли соседи Клавдии, кое-кто из больницы, где она работала, и несколько друзей Юстаса. Стол накрыли по-литовски. Сибиряки с удивлением ели сытную гороховую кашу, картофель с жареным свиным мясом. А рядом, на большом блюде, высокой горкой белели длинные вареники из тёртого сырого картофеля, начинённые творогом. Всем пришлась по вкусу и самодельная колбаса из свиного мяса, которую новобрачный несколько дней коптил в печной трубе. Когда все уже изрядно захмелели, запели, как всюду заведено, песни. Вначале — литовскую. И запевал сам Юстас:
Эх, пил я пиво и песню пел.
Кто ж разукрасил лицо мне?
Кто ж разукрасил лицо мне?
Хмелёк весёлый, хмелёк весёлый —
так разукрасил лицо мне.
Так разукрасил лицо мне.
А друзья его громко подхватывали известный мотив:
Что густо вьёшься?
Что в высь стремишься?
Тот, кто разукрасил лицо мне,
тот, кто разукрасил...
Тогда сибиряки, как бы в ответ, затянули чистыми голосами свою знаменитую «Ой, мороз, мороз, не морозь меня...». Потом спели озорные «Валенки», а потом опять душевную, протяжную «Белым снегом...». Им подпевали и ссыльные литовцы, уже выучившие эти песни. Говорили шумно, рассказывали весёлые истории, и, словно сговорившись, никто на свадьбе не вспоминал войну. Будто и не пережили её совсем недавно.
Высокий и сильный Балюнас сидел во главе стола в белой рубахе. Он оглядывал всех весёлым взглядом и каждому подходящему не отказывал чокнуться и выпить с ним. Его душу переполняла любовь к этой ладной, красивой женщине, сидящей рядом, переполняло ощущение предстоящей новой жизни.
Клавдия же, наоборот, особой радостью не светилась. Она ощущала даже смятение: что будет? Что ждёт её впереди? Не поспешила ли, не ошиблась ли? Товарки перешёптывались: «Сидят рядом, а глядят что-то врозь».
Но вот свадьба закончилась, и стала Клавдия — мать Григория — второмужней женой. А бывшая свекровь, заглянувшая к концу праздника «на огонёк», тихо сказала ей в кухне, уже уходя:
— Разной вы веры, Клавушка. Неужто русских-то не нашлось? Не жилец дятел в гнезде синицы. — Вздохнула. — Только Гришеньку не обижай. Без матки пчёлки — пропащие детки. Ну, а будет лишним — отдай нам. Я уж как-нибудь выращу... — И ушла, не поцеловав, не обняв, не сказав добрых слов, как на свадьбе полагается.
9
Вместо обещанного братика Клавдия родила девочку. Случилось это пятого сентября 1956 года.
Этот день в жизни Гришки ознаменовался ещё одним событием — он получил первую свою оценку. И не какую-нибудь, а пятёрку. Жирную такую, словно её специально откармливали для первоклассника. Конечно, не терпелось показать маме, которая лежала в роддоме. Вот обрадуется! Мальчишка вбежал в больничный двор и изо всех сил стал звать маму. Та испуганно выглянула в окно. Гришка вытащил из ранца свою драгоценную тетрадку, начал тыкать пальцем в красную цифру и ещё в придачу кричать: «Я пятёрку получил!» Клавдия понимающе закивала головой, а потом вдруг исчезла и через минуту появилась снова, но уже с каким-то свёртком в руках. По знакомому одеялу Гришка догадался, что это ребёнок. «У тебя сестричка родилась!» — крикнула в форточку мама.
Гришка возвращался домой и не мог понять: чему ему больше радоваться — первой пятёрке или рождению сестрёнки?
Девочку назвали литовским именем — Кристина. Кристина Балюнайте. А мать Гриши после свадьбы стала Клавдией Балюнене. Отчим был Юстас Балюнас. И только один Гришка оставался русским — Григорием Ермаковым. Он наотрез отказался менять отцовскую фамилию. Ну какой он литовец? Какой иностранец? Курам на смех...
С появлением сестрёнки для Гришки кончилась и жизнь спокойная, и спокойные сны. Живой, розовый, тёплый комочек с двумя пуговками серых глаз ревел и днём и по ночам, как иерихонская труба. Правда, Гришка не вскакивал к качалке, как это делала мать, а лежал и с горькой досадой наблюдал эту постоянную канитель со своей кровати. Мать электричества не включала, но в свете серебристой полной луны её усталое лицо было отчётливо видно. Были заметны и мельканье во тьме обручального кольца на её пальце, и даже округлая грудь матери, приоткрывавшаяся при кормлении малышки. Мальчик от этой обнажённости замирал и жмурился. Умолкала и сестрёнка Кристина. И в лунной тишине было слышно лишь сладкое чмоканье. Потом мать осторожно укладывала девочку в качалку и начинала шёпотом напевать: «Жили у бабуси два весёлых гуся, один серый, другой белый, два весёлых гуся...» Под эту песню, которую мать пела когда-то и самому Гришке (словно это было в другой жизни), мальчик и сам засыпал.
А вскоре наступили такие дни, когда Гришка уже со всех ног бежал из школы домой. Наспех мыл руки и живо подсаживался к детской кроватке. Ласково разговаривал с крохой Кристиной, гладил и целовал её пухленькие ручки и вообще зачастую не отходил от неё до вечера. Мать не могла нарадоваться, глядя на них.
В школе Гришка учился хорошо. Неожиданно у него обнаружились немалые способности к рисованию. К тому же одним из первых в классе его приняли в пионеры. Гришка важничал, гордился этим и даже перекалывал свой пионерский значок со школьной формы на домашнюю одежду. По вечерам мальчишка бегал с друзьями по соседским дворам и собирал для школы макулатуру — выброшенные книги и газеты. Собирал и железный лом: старые железяки, жестянки, негодные кастрюли и даже проржавевшие кровати.
На всё это отчим однажды сказал:
— Дурачьё вы наивное. Отнесли бы лучше собранное утильщику. Он хоть цветных карандашей бы дал. А то и альбом. Или мяч. Всё не у матери бы просил...
Гришка спор с отчимом не затевал, отмалчивался, но продолжал жить так, как ему нравилось.
А вскоре в новом доме, возле которого Гришка когда-то чуть не утонул в котле со смолой, им дали трёхкомнатную квартиру. Старый же барак, который столько лет был приютом для многих семей, снесли бульдозером. С этого часа Гришка почувствовал, как оборвалась навсегда ниточка, связывающая его с детством...
10
Клавдии завидовали все бабы в доме. Работящий Юстас построил около дома дощатую стайку*. Утеплил её опилками, глиной, и они обзавелись хозяйством: купили поросёнка, цыплят. И вскоре у них, как в деревне, захрюкала свинка, стали нести яйца куры. Юстас в квартире под полом ещё выкопал и погреб, построил кладовку, и круглый год на крючках там висели копчёные окорока, а в бочонках хранились крупные, с ладонь, грузди и капуста с мочёными яблочками.
Гришка тоже старался не отставать от отчима, во всём ему помогал. И воды наносит в кадку, и дров наколет, и лучин жаровых настругает на растопку. А уж про живность и говорить нечего. Только он один за курами и свиньями и ухаживал. Завидев своего кормильца с ведром, поросята хрюкали, тычась в дощатую перегородку. Гришка аккуратно разливал пойло по всей длине корыта, но они всегда толкались и громко чавкали только в одном углу. Словно там были самые лучшие куски.
— И чего вы такие глупые? — весело смеялся Гришка, почёсывая их за ушами. Он любил скотину, он вообще был сочувственным, сердечным парнишкой.
Как и было заведено — к октябрьским праздникам и к Новому году свиней обычно забивали. Эти дни были у Гришки самыми страшными. Он убегал со двора и возвращался только к позднему вечеру. И не потому, что он боялся крови, которую дядя Юстас пил из кружки ещё горячую. Просто за целый год Гришка настолько привыкал к животным, что у него не хватало сил слышать их предсмертный крик. «Пусть думают, — утешал он себя, — что меня нет рядом. Что не могу помочь».
На некоторое время в стайке становилось пусто и грустно. Но потом появлялись новые поросята, и всё начиналось снова.
11
Солнце скатывалось к краю неба, оставляя за собой пышные, прирумяненные с одного бока облака. Но Гришка не видит всей этой красоты. Его внимание сосредоточено на литровой банке с парным молоком. Обеими руками прижав её к груди, он несёт молоко домой для крохи Кристы. Но так хочется самому отпить из банки хоть один глоточек! Гришка старается не смотреть на банку. Но скулы сводит так, что терпежу нет. Наконец, не выдержав, он останавливается и отпивает маленький глоточек. Молоко пахнет лесом и свежескошенной травой. Потом, через несколько шагов, к этому глоточку Гришка прибавляет ещё три. «Ну, вот ещё этот, последний, — и всё», — уговаривает он сам себя. Глоток получился короткий и ласковый, как поцелуй малышки Кристины. Гришка даже услышал, как молоко булькнуло у него в горле. Он решительно отстраняет губы от банки и плотней закрывает крышку. Но всё равно видно, что банка уже не полная.
Дома был один отчим. Гришка замялся у порога, хотел спрятать банку за спину и незаметно поставить на угол стола.
— Чего прячешь? Ставь на стол! — велел отчим.
На столе Гришкин грех выявился сразу. Высокий лоб отчима от такой картины наморщился, а залысины покраснели.
— Та-ак... — Голос не предвещал ничего хорошего. — Ты что же это делаешь?.. У сестры крадёшь?..
— Я случайно, — стал оправдываться Гришка. — Я чуть-чуть... — Он даже захныкал.
— Ты что, голодный, что ли? — вдруг закричал дядя Юстас. — Тебя что, не кормят?
Таким злым Гришка его никогда не видел. Но он решил не сдаваться и даже перейти в наступленье. «Подумаешь, какое-то молоко дурацкое».
— А вы на меня не кричите! — с вызовом заявил он и даже как-то выпрямился. — Я не ваш сын! — И сжал свои кулачки. — Я не ваш! Она вон — ваша! — Голос звучал пискляво, но задиристо, с чувством собст¬венного достоинства.
— Ах ты, пащенок! — Отчим схватил Гришку за шиворот, словно овцу, и, сунув его голову между колен, стал шлёпать по заднице. Гришке было так больно, что казалось, будто били его не ладонью, а лопатой. Мальчик вцепился руками в ноги отчима, пытаясь вырваться, но они были как каменные. Оставалось терпеть. И Гришка терпел, стиснув зубы. Терпел и клятвенно твердил себе, что, когда вырастет, обязательно отомстит этому Юстасу. И никогда не простит его, фашиста проклятого! «Ничего-ничего, — твердил он себе. — Волк ловит, да и его ловят».
В кроватке заревела-вспугнулась сестрёнка. Дядя Юстас разжал колени, и Гришка, вырвавшись из его клещей, выскочил на улицу.
Домой он вернулся лишь поздно вечером с твёрдым решением: «Завт¬ра же убегу. Пусть мать поищет, пусть по родному сыночку поплачет. Ведь, кроме Кристинки, ещё и я у неё есть... А может, я и матери, как и отцу, не нужен?»
12
Гришку разбудил яркий луч раннего солнца. Мальчишку словно подбросило: надо уходить! Тихо, дыша через раз, он оделся и бесшумным шагом прокрался на кухню. С собой Гришка захватил спрятанный с вечера школьный ранец. Только вместо учебников в ранце лежали перочинный нож с четырьмя лезвиями, спички, увеличительное стекло, компас, потрёпанная карта края, где, обведённый красным кружочком, притаился его родной городок. Не забыл и книжку Н.Островского «Как закалялась сталь», которую накануне подарила ему мать, и свои накопления — пять с полтиной мелочью, сэкономленные на школьных обедах.
На кухне мальчик сунул в ранец коробку с рыболовными крючками, початый батон и два огурца.
Взял химический карандаш, послюнявил его и на тетрадном листе написал: «Мама я вам никому не нужен. Я ухожу из дома». Потом задумался, поскрёб макушку и после слова «мама» поставил запятую.
Положил записку на стол, а на бумагу — свой ключ от входной двери. И тихо, на цыпочках, вышел на улицу.
Маленький беглец шёл быстро. Вот уже за спиной остались и дом, и родная улица с четырёхэтажной школой. Потянулись чужие дома, строения и хозяйства. Сигналили, обгоняя Гришку, проезжие машины. Вот и окраина. И скоро город скрылся... Вокруг ни души — только он да зелень полей, тёплый осенний воздух и темнеющие на горизонте леса...
Мальчонка вдруг вспомнил, что сегодня в школе у них контрольная, и обрадовался, что он здесь, а не там, в классе, где все трясутся сейчас, ожидая рокового звонка. Он даже обернулся и показал язык. Кому? Наверное, и отчиму с матерью, и учительнице, а может, и всей школе.
Но теперь, когда Гришка подумал о своём классе, о своих друзьях, у него так защемило сердце от внезапной тоски, что он остановился и стоял так долго, а потом пошёл, но его шаги стали куда короче и неувереннее.
Это что ж получается? Значит, он теперь свой класс никогда не увидит? Выходит, так... Конечно, совсем без обид и драк не обходилось, но в общем-то он со всеми дружил. Всё про всех знал: кто где жил, кто кем хотел стать...
Веснушчатый Серёжка Кравцов хотел быть лётчиком, голубоглазая Тамарка Калинина — даже певицей. Толстый Витька Стрелков говорил, что станет милиционером, а большеглазая и строгая Людка Панасюк собиралась в учительницы. Тихий и задумчивый Валерка Малых готовил себя в художники. Он брал из школьной библиотеки книжки по искусству, тщательно изучал их и, кроме того, был обладателем большого набора настоящих цветных художественных карандашей. Этими карандашами он сделал копию с репродукции Левитана «Золотая осень», да так, что от картины почти не отличишь. Но Гришке не нравятся яркие цвета. У него любимый цвет — чёрный. Мальчик как-то в тайге наткнулся на агатовый омут. И когда дома попробовал его написать, он весь получился какой-то грязный. Наверное, нет такой яркой чёрной краски, решил юный художник. Но цвет этот у Гришки так в глазах и стоит. Может, когда-нибудь и получится нарисовать. Учительница в школе говорит, что есть такая краска — битумная. Она настолько яркая, что в ней даже лицо человека отражается. Выходит, не зря он тогда провалился в этот котёл с чёрной смолой. Человек свой цвет искал, а его ещё и высекли за это! Ничего, он ещё найдёт эту краску! Обязательно найдёт. И напишет этот омут. И будет висеть его картина в самой знатной галерее. Он даже сказал об этом Валерке, и друзья договорились пойти вместе в изокружок Дома пионеров.
А теперь вдруг получалось, что не только Дом пионеров, а вся жизнь наперекосяк. И он не только не узнает, кто из его друзей кем станет, но и вообще никогда не увидит их.
Душа Гришки разрывалась от жалости к самому себе. «Куда я теперь, что со мной будет? — думал мальчуган, глядя на пыльную дорогу, на увядающую осеннюю красоту. — Уйду в беспризорники; придётся жить на вокзалах, деньги у прохожих тырить. А может, к цыганам податься?»
От всех этих невесёлых мыслей, от суровой и величественной природы, в которой внезапно затерялась его малость, от острой жалости расставания слёзы выступили у мальчика на глазах. И Гришка брёл, утирая глаза кулаком.
Расстроенный своими думами, оголец не обратил внимания на рокот за спиной. И когда рядом проехала машина, он шарахнулся в сторону и едва не угодил в кювет. Гришке показалось, что грузовик едва не сшиб его. Грузовик свернул к обочине и тормознул так, что поднялось жёлтое облако пыли. Машина была точь-в-точь как у отца. Может, его дома уже хватились? Может, мать побежала к отцу и они, помирившись, кинулись вдвоём искать его? И вот догнали и, наверно, обрадовались...
И Гришка со всех ног бросился к машине. С «пассажирской» стороны дверца вдруг распахнулась, и на землю сошла вовсе не мать, а мужчина в ослепительно белой рубашке. Она казалась непонятно-торжественной и странной тут, на пыльной дороге. В глаза Гришке било солнце, и он остановился, зажмурившись, подслеповато улыбаясь. И когда всё-таки удалось разглядеть того человека, ноги стали будто чужими. Перед ним стоял отчим. Но он был теперь не тем страшным и гневным, от которого убежал Гришка, а совсем другим — с озабоченным, но добрым, обрадованным лицом!
Мальчик сжался, готовый сигануть в придорожные кусты, а там и в лес, но тон, каким его окликнули, остановил паренька. У мальчугана словно что-то переломилось и потеплело внутри.
— Гришка! Сынок!.. — И столько было в этих двух словах скрытой боли и радостного облегчения, что юный беглец невольно подался вперёд. — Ну что же ты? Мы с матерью с ног сбились! Всё уже обегали, обыскались...
Отчим наклонился к пареньку, схватил его за плечи, обнял. И Гришка увидел, как повлажнели его светлые глаза. Это было так необычно для всегда сдержанного «ганса», что мальчик как-то стеснительно и неловко улыбнулся ему.
— Кто же так делает? Ведь я... люблю тебя. Ну разве чужого я стал бы лупить? Ты для меня свой. Сын... Кристинка мне родная, но она девчонка. А ты, как это... свой брат. Может, я вчера и погорячился. Ты уж прости. Поехали домой...
От машины и отчима сладко пахло бензином. Гришка виновато вздохнул и пошёл к грузовику. Дядя Юстас подхватил, помог забраться в кабину. За рулём сидел вихрастый рыжий парень. Он озорно подмигнул Гришке и, когда отчим захлопнул дверь, весело спросил:
— Ну что, путешественник, домой вернёмся? Или дальше поедем?
И Гришка согласно кивнул: «Домой!»
Мальчишка сидел, прижатый к коробке передач, и рука рыжего шофёра при переключении скоростей то и дело стукала его по острой коленке.
— Ну ты и ходок! — продолжал говорить рыжий. — Вон куда утопал! Мы уж думали, бензина не хватит тебя догнать. Шороху ты навёл, конечно, на весь город. Девчонки теперь тебя любить будут. Герой!
Отчим держал дорогую пропажу за плечо, крепко и ласково.
— Убегать от проблем — это не мужское дело, — успокаивающим тоном говорил он. — Если взглянуть по-твоему, так у меня больше причин бежать.
Гришка поглядел на него удивлённо.
— Вам-то зачем?
— Эх... Не знаю, поймёшь ли меня... Хотя должен. Понимаешь, вот если бы меня вдруг отпустили, я бы пешком по шпалам ушёл до Литвы. Без отца, конечно, плохо, но без родины жить ещё больней. — Вздохнул. — Но это было вчера. Сегодня я поступить так уже не могу. — Гришка плечом почувствовал, как сжалась ладонь дяди Юстаса. — Теперь у меня здесь семья. У мужчины есть свои обязанности... Понимаешь?
Гришка кивнул и продолжал слушать.
— Человек должен заботиться о семье, защищать близких. Дело своё должно быть у каждого. Ты вот, например, кем хочешь стать?
— Художником... — оробел Гришка.
— Художником? — Юстас удивлённо поглядел на него и добавил очень серьёзно: — Нет, тут, брат, я с тобой не согласен. Профессия должна быть такой, чтобы она кормила, а не ты её. Вот я, например, могу работать и плотником, и каменщиком. Сам могу дом построить!
Рыжий не выдержал и тоже приобщился к разговору.
— Шофёр тоже профессия неплохая. Всегда при деньгах. Отец дело тебе говорит. Ну что за профессия такая — художник! Баловство одно. Разве на неё семью прокормишь?
— Всё равно буду художником! — упрямо оборвал обоих Гришка.
— Это очень важно — верить в свою мечту, — одобрил отчим. — Если ты в этом уверен, я тебе помогу.
Сквозь лобовое стекло было видно, как быстро надвигался, возвращался к Гришке его родной городок. Счастье переполняло мальчишеское сердце. Он даже старался не ёрзать, не шевелить плечом, чтобы дядя Юстас не убрал своей большой тёплой руки. Такой надёжной и верной.
13
Гришку разбудил яркий луч раннего солнца. Мальчишку словно подбросило: надо уходить! Тихо, дыша через раз, он оделся и бесшумным шагом прокрался на кухню. С собой Гришка захватил спрятанный с вечера школьный ранец. Только вместо учебников в ранце лежали перочинный нож с четырьмя лезвиями, спички, увеличительное стекло, компас, потрёпанная карта края, где, обведённый красным кружочком, притаился его родной городок. Не забыл и книжку Н.Островского «Как закалялась сталь», которую накануне подарила ему мать, и свои накопления — пять с полтиной мелочью, сэкономленные на школьных обедах.
На кухне мальчик сунул в ранец коробку с рыболовными крючками, початый батон и два огурца.
Взял химический карандаш, послюнявил его и на тетрадном листке написал: «Мама я вам никому не нужен. Я ухожу из дома». Потом задумался, поскрёб макушку и после слова «мама» поставил запятую.
Положил записку на стол, а на бумагу — свой ключ от входной двери. И тихо, на цыпочках, вышел на улицу.
Маленький беглец шёл быстро. Вот уже за спиной остались и дом, и родная улица с четырёхэтажной школой. Потянулись чужие дома, строения и хозяйства. Сигналили, обгоняя Гришку, проезжие машины. Вот и окраина. И скоро город скрылся... Вокруг ни души — только он да зелень полей, тёплый осенний воздух и темнеющие на горизонте леса...
Мальчонка вдруг вспомнил, что сегодня в школе у них контрольная, и обрадовался, что он здесь, а не там, в классе, где все трясутся сейчас, ожидая рокового звонка. Он даже обернулся и показал язык. Кому? Наверное, и отчиму с матерью, и учительнице, а может, и всей школе.
Но теперь, когда Гришка подумал о своём классе, о своих друзьях, у него так защемило сердце от внезапной тоски, что он остановился и стоял так долго, а потом пошёл, но его шаги стали куда короче и неувереннее.
Это что ж получается? Значит, он теперь свой класс никогда не увидит? Выходит, так... Конечно, совсем без обид и драк не обходилось, но в общем-то он со всеми дружил. Всё про всех знал: кто где жил, кто кем хотел стать...
Веснушчатый Серёжка Кравцов хотел быть лётчиком, голубоглазая Тамарка Калинина — даже певицей. Толстый Витька Стрелков говорил, что станет милиционером, а большеглазая и строгая Людка Панасюк собиралась в учительницы. Тихий и задумчивый Валерка Малых готовил себя в художники. Он брал из школьной библиотеки книжки по искусству, тщательно изучал их и, кроме того, был обладателем большого набора настоящих цветных художественных карандашей. Этими карандашами он сделал копию с репродукции Левитана «Золотая осень», да так, что от картины почти не отличишь. Но Гришке не нравятся яркие цвета. У него любимый цвет — чёрный. Мальчик как-то в тайге наткнулся на агатовый омут. И когда дома попробовал его написать, он весь получился какой-то грязный. Наверное, нет такой яркой чёрной краски. Но цвет этот у Гришки так в глазах и стоит. Может, когда-нибудь и получится нарисовать? Учительница в школе говорит, что есть такая краска — битумная. Она настолько яркая, что в ней даже лицо человека отражается. Выходит, не зря он тогда провалился в этот котёл с чёрной смолой. Человек свой цвет искал, а его ещё и высекли за это! Ничего, он ещё найдёт эту краску! Обязательно найдёт. И напишет этот омут. И будет висеть его картина в самой знатной галерее. Он даже сказал об этом Валерке, и друзья договорились пойти вместе в изокружок Дома пионеров.
А теперь вдруг получалось, что не только Дом пионеров, а вся жизнь наперекосяк. И он не только не узнает, кто из его друзей кем станет, но и вообще никогда не увидит их.
Душа Гришки разрывалась от жалости к самому себе. «Куда я теперь, что со мной будет? — думал мальчуган, глядя на пыльную дорогу, на увядающую осеннюю красоту. — Уйду в беспризорники; придётся жить на вокзалах, деньги у прохожих тырить. А может, к цыганам податься?»
От всех этих невесёлых мыслей, от суровой и величественной природы, в которой внезапно затерялась его малость, от острой жалости расставания слёзы выступили у мальчика на глазах. И Гришка брёл, утирая глаза кулаком.
Расстроенный своими думами, оголец не обратил внимания на рокот за спиной. И когда рядом проехала машина, он шарахнулся в сторону и едва не угодил в кювет. Гришке показалось, что грузовик едва не сшиб его. Грузовик свернул к обочине и тормознул так, что поднялось жёлтое облако пыли. Машина была точь-в-точь как у отца. Может, его дома уже хватились? Может, мать побежала к отцу и они, помирившись, кинулись вдвоём искать его? И вот догнали и, наверно, обрадовались...
Гришка стоял и ждал чуда, опасаясь, что оно может не произойти. Это длилось до тех пор, пока дверца кабины не распахнулась и на дорогу не спрыгнул мужчина в выцветшей на солнце и ветру военной гимнастёрке.
— Папка!!!
Гришка, не чуя под собой ног, кинулся навстречу самому дорогому на этой земле человеку. Отец с лёта подхватил сына под мышки и взметнул над собой. Подержал так несколько секунд, громко радуясь и смеясь, потом опустил на землю и, обняв за голову, прижал к себе. Щека Гришки упёрлась в пряжку отцовского ремня.
— Папка... родной... Как здорово, что это ты меня нашёл, — всхлипывал мальчишка. — Кабы знал, я бы раньше убежал из дома! — Он поднял голову. Глаза его блестели и светились от слёз.
— Ну что ты такое говоришь, — дрогнувшим голосом отозвался отец, помогая мальчишке снимать со спины ранец.
— А как ты узнал, что я здесь? — не переставая радоваться, спросил Гришка.
Отец слегка удивился:
— Как узнал? Мать поутру прибежала. Я ещё на работу не успел уйти. Всех ты переполошил... Сначала мы с ней к парому помчались. Но дед Василий сказал, что тебя не видел. Ну, я тогда на автобазу побежал за машиной...
Гришка взял отца за ладонь.
— Мамка тебе больше ничего не говорила?
— Ты про литовца, что ли?
Гришка кивнул.
— Он у меня ещё ответит за это! — мрачно пообещал отец. — Я ему ещё руки-ноги-то повыдёргиваю. Тоже мне, герой. Тьфу! — Отец зло сплюнул на землю.
Мальчишка ещё крепче вцепился в руку отца.
— Не трогай ты его... Я сам виноват. Не надо было мне их молоко пить...
Отец удивился:
— Что у вас там за порядки в доме? Небось каждый кусок хлеба подписываете?
Гришка улыбнулся.
— Никто не подписывает. Просто это молоко я для Кристины нёс...
— Ничего... Я с ним всё равно поговорю... Фашист недобитый...
— Я тогда никуда не поеду! — вдруг резко, не по-детски заявил Гришка и высвободил руку. — Возвращайся один. А я лучше дальше пойду.
Отец нахмурился:
— Ничего не пойму. То бежишь от него, то защищаешь... Должна быть какая-то одна правда... Ладно, не глупи, залазь в машину.
— А пообещаешь, что ты его не тронешь? — Гришка даже отступил на один шаг.
— Бог с ним, пусть живёт, — согласился отец и швырнул ранец в кабину. — Лезь!
Гришка недоверчиво взглянул на него и послушно вскарабкался на подножку. Перелезая через руль, нечаянно надавил на сигнал, и машина заревела, как одичавший лось.
Разворачивались молча. Отец резко крутил баранку, и по его лицу было видно, что он ещё сердится. Гришка молчал, не зная, с чего начать разговор. Потом вдруг спросил:
— Папка, а почему в твоей новой семье нет детей?
Отец от такого вопроса даже остановил машину. Повернулся всем корпусом к сыну.
— Наташка родить не может, — как взрослому ответил он.
— Зачем тогда от мамки ушёл? Вон она — раз, и родила Кристину! И тебе родит, если вернёшься. Она тебя любит...
— А ты почём знаешь?
— Знаю. Ведь сколько живём, ни одного дурного слова про тебя не сказала. И портрет твой висит у нас в доме... Над моей кроватью...
Отец вздохнул.
— Эх, Гришка... В жизни всё не так просто. Иногда такого напутаешь, что на три жизни хватит распутывать.
Гришка снял обувь и подобрал под себя ноги. Увидев портрет Сталина, приклеенный над лобовым стеклом, сказал:
— Совсем потёрся... А у меня дома цветной есть. Я его из «Огонька» вырезал. Хочешь, подарю?
— А сам как?
— Тебе нужнее. Ты всё-таки воевал...
— Добрая у тебя душа, сынок... Отчим тебя высек, а ты за него заступаешься. — И вдруг спросил: — Слушай, а перебирайся ко мне... Я тебя машине научу. Вместе на рыбалку ходить будем. Когда ты родился, я так рад был, что у меня сын.
— Чего же тогда ушёл?
— Не понять тебе сейчас. Мал ещё. Ну так как?
— Не знаю... А мамка как? Её жалко. Ты бросил... я уйду... А она ведь хорошая... Ну, чего мы стоим? Поехали!
Отец улыбнулся и тронул машину. Гришка повернулся к окну и, растопырив пальцы, подставил ладошку навстречу тёплому ветру. Везде, куда ни глянь, висело над ними синее, словно ситец, широкое небо.
— Ну так как? — настойчиво переспросил отец. — Перейдёшь ко мне жить?
Гришка ответил не сразу.
— Поздно уже переходить... Вот если бы ты это раньше сказал. А сейчас и у тебя семья, и у меня...
Отец улыбнулся.
— Ну какая у тебя семья? Ты там как горох при дороге... А хочешь, перейдём жить к моей матери? — неожиданно предложил отец.
— А как же тётя Наташа? — растерялся Гришка и взглянул на отца. И, не дождавшись ответа, сказал: — Её тоже жалко...
Отец, поражённый совсем не детской рассудительностью своего сына, долго молчал. Потом наконец сказал:
— Я очень виноват перед тобой, сын... и перед матерью тоже... — Он почувствовал, как слёзы пошли внутрь. — Особенно перед ней. Ведь мы любили друг друга. Куда всё делось? — с упрёком самому себе признался отец. — Вот такие, брат, дела...
Впереди уже показался бревенчатый мост над железной дорогой, за которым замаячили первые домишки родного Гришкиного города. Он вытягивал от нетерпения шею, вглядываясь в город, будто не был в нём много лет.
— Может, заедем ко мне? Чайку попьём? — предложил отец.
Гришка решительно мотнул головой.
— Нет, вези меня к дому. Мамка небось ждёт, переживает. Из-за меня, наверно, и на работу не пошла.
Отец въехал прямо во двор дома. Гришка увидел, как метнулась в окне тень матери. Он открыл дверцу и спустился на подножку.
— Погоди, — раздался за спиной голос отца.
Обернувшись, Гришка увидел, как отец торопливо снимает со своей руки часы.
— Вот, бери... — произнёс он немного хриплым голосом. — Это тебе, бери... — повторил он. — Часы немецкие, трофейные... Пусть теперь они твоё время отсчитывают. А теперь беги. Вон, мать уже у порога ждёт. Будь здоров!
Отец перегнулся, всунул Гришке в руки часы и, не дав сыну опомниться, сам закрыл дверцу. Машина тронулась, едва мальчишка соскочил на землю.
* * *
Больше Гришка отца никогда не видел. Он разбился на машине, пьяным врезавшись в столб.
От тоски по родине, так и не дождавшись окончания ссылки, повесился на дочериной скакалке Балюнас.