-...Знаешь, – начал Беляев, – мои коллеги по психпрофилю уже успели всем проесть плешь такой мыслью: мол, надо любить себя, потому что если ты не любишь себя, то и других любить не сможешь... Выводы отсюда порой следуют просто дикие. Но, если вдуматься, – сама по себе эта мысль не так уж далека от истины.
Соня кивнула, ожидая дальнейших пояснений.
-Если взглянуть на людей, то можно чётко сказать: мы действительно разучились любить до такой степени, что не любим даже себя. Себя мы не любим!.. - со значением повторил он. - Мы любим свои трофические язвы и то, что их вызывает. Я помню, в столицах...
Беляев неопределенно кивнул в сторону дороги. Под "столицами" он разумел свою недавнюю и недолгую практику в частных клиниках.
-Там к нам приходили бедняги, которые творили над собой какие-то невообразимые вещи. Они резали себе кожу, оставляя десятки шрамов; они по доброй воле худели до такой степени, что их можно было одевать в "Детском мире"... ну, и всё в таком духе. У некоторых глаза – буквально в пол-лица. Беспокойные, ищущие… Они вменяемы, эти люди; их можно спасти, потому что они ищут спасения, часто даже неосознанно. Проблема только в том, что, доведя себя до такого состояния, ты уже не найдёшь никакого счастья и никакой истины, пока пребываешь в нём… Не потому даже, что на пути к своему безумию ты растратил все силы, а потому, что в результате оказываешься в искореженной реальности, в мире призраков. И это – всё, что составляет твою жизнь. Ты не можешь вырваться за пределы собственной черепной коробки и грудной клетки. Не можешь – потому, что не видишь смысла этого делать. Как ни парадоксально, но тебе уютно там, в этом маленьком затхлом мирке... Да, время от времени и в нём становится тесно, душно и мерзко; но всё же ты не решишься его разрушить или даже на время покинуть – во имя чего бы то ни было. Ведь риск слишком велик: что, если снаружи будет то же самое?.. Тогда как потом возвращаться обратно к себе, зная, что и там, и там – одна и та же пустота?
Поднялся ветер, похолодало; солнце скрылось в серой дымке.
Соне – то ли из-за ветра, то ли от слов Беляева - стало неуютно; она закуталась в ветровку и устремила взор куда-то вдаль.
-Мы воспеваем какую-то поэзию безумия... – продолжал тот. – На самом деле в безумии её ещё меньше, чем в этой жизни! Реальный мир, при всех его несовершенствах, куда более красив и разнообразен, чем содержимое моей головы – какой бы там ни был изысканный бестиарий!.. И всё-таки мы лелеем и поддерживаем свои болячки, вносим новую и новую инфекцию в язвы... Скажи мне, Сонь: ну разве бы ты стала желать ужасной болезни тому, кого ты любишь?
-Нет, конечно, – быстро произнесла Соня.
-Вот почему я говорю, что мы действительно не любим себя. Мы даже не в состоянии не желать и не делать зла себе, – что уж там говорить об остальных… о ближних, если угодно!.. А поскольку мы, увы, бываем чрезвычайно склонны находить наслаждение в эстетике тления и распада... Впрочем, хватит, – резко оборвал Беляев. – Что-то я зарапортовался. Прости, пожалуйста, – обратился он к Соне. – Стоило найтись человеку, который может хоть немного меня понять, – и я тут же полез к нему в душу со своими бреднями!..
-Это не бредни, –задумчиво возразила Соня и еще тщательней закуталась в ветровку: ветер усиливался...
[фрагмент ненаписанного романа "ТЭР"]