Борис Пинаев, Мария Пинаева. На исходе души
ПИСЬМО
"Боречка, родной мой, разнесчастный. Прости меня Христа ради за всё. Я злая чёрная ворона, только прикидываюсь путней птицей. Вот даже сейчас с этой лебединой песней в позу встала – васильковое поле у неё! А сама реву. Помоги мне своей молитвой за мою грешную душу. Не плачьте, я этого не вынесу. Надеюсь на вашу поддержку через святую Церковь".
Помолитесь за нас. Ладно? Ведь очень простая молитва: "Помяни, Господи, во Царствии Своем Марию и Бориса..." И всех ныне живущих на земле… и всех ушедших.
На страстную пятницу ей назначили операцию. Что делать? Там привязывают руки и ноги, все белое, яркий свет. На страстную пятницу – ни раньше ни позже. Письмецо нашел во вторую годовщину успенья – в рваной коричневой сумке со старыми письмами её отца: помоги мне своею молитвой... Без нее теперь мир как резиновая вялая игрушка с выпущенным воздухом.
Марию отправили на другой конец города, в больницу на окраине Екатеринбурга, но к вечеру она убежала домой. Позвонила: забирай меня, здесь врач обирает несчастных баб, отдают даже серьги и кольца... За германскую "химию". Через год он повесился.
Я лихорадочно озирался – ждал удара. Не знал, откуда... На операционном столе? После? Даже дома, когда она уже не вставала, ждал удара из темноты. Из мрака. Она всегда была в центре светлого круга. С открытым лицом, без маски. Милый мой журналист. Общество русской культуры... За две недели до смерти её чуть не оставили без анальгетиков. В ярости и отчаянье схватился бы за топор и побежал... Куда? Дурачок. Не вынес бы шепота, едва различимых слов.
Говорю: Машенька, ты солдат... Может, опять встанем? Год назад убили Георгия. Насильственную смерть надо заслужить. Да? Дети убитой России... Так ли? Все ли убиты? Вечная Святая Русь… В конце концов совсем перестала есть, я пытался поить из поильничка минеральной водой, а она велела – прозрачный бокал. Сама... Сама буду пить. Так и лежала забывшись с бокалом в прозрачной руке.
БОЛЬ
Когда померла в больнице Елизавета, старая мать, мы почему-то решили: не обойтись без Матрёны. Душа томилась, стонала, так надо ж её спасать. В деревне позвали к Маше знахарку.
Елизавета и жила тяжко, и помирала. Врач... она принесла доску, с Марией давили на грудь, спасали, оживляли, реанимировали. Елизавета кричала, очнувшись. Или это Мария кричала от горя? Так никогда и не спросил…
Когда-то закончила музыкальное училище, а потом еще и горный институт. Упрямая, властная. Вышла в кандидаты наук. Жили они с Марией до середины 50-х в насыпном бараке. Шлак между досками. Буржуйка, ящик с углем. Но не в этом дело. Дело в надрыве и женской тоске. Если они остаются до смерти, то сулят погибель ребенку.
Еще года Машеньке не было – приехал отец в феврале из Москвы. Танцевал, взявши на руки. Огромный. Только раз и видела. Гостил недолго, уехал писать свой геологический диплом. Не знал, что где-то уже покрашены танки, надеты чёрные солдатские сапоги и надо успеть понюхать тёплую пушистую головку, успеть поцеловать. Не понял: светлее уже ничего не будет на этой чёрной земле. Погиб, пропал без вести в холодную зиму 42-го, в феврале. Косточки... танки... Упокой, Господи, душу Кирилла... Он был крещён младенцем в 16-м году. На сороковой день после ухода Марии поминают Кирилла и Марию, родителей святого Сергия Радонежского.
...Мы не знали, что спасение в Церкви. Её нам оставил Христос. Только там уходят проклятье, боль и тоска. Прости нас, Господь. Не знали: душе надо переболеть. Очищение молитвой и покаянием? Иначе как просто: наведался к старой знахарке и оставил там боль. Как с ведром вышел... Да? Прости нас.
Мария любила мир и вела тяжкую с ним войну. Война и мир. Кричат мне с Сеира: сторож, сколько ночи? Сколько ночи? Сторож отвечает: приближается утро, но еще ночь... Писала про тех, кто давно вернулся с войны. Про искалеченных, увечных, чистых, не очень – про всяких. Писала портрет двадцатого века, страшный и добрый. Её убивали, да не сразу убили. Зачем веку портрет? Если он иконами горшки закрывает.
- Пушку-то убросило воздухом – метров на двадцать, значит, с места. Что-то она две тонны, что ли, весом, пушка-то, да. А тут рядом штабель лесу – пушку-то убросило, а это всё на меня. Ну меня и прижало. И вот слышу: по мне где-то кровь льётся – просто так и булькает. Память не вышибло, а душит. Потом как-то головой пошевелил, и у меня земля просыпалась сюда, сверху-то, мне как вроде облегчило дыхание. А это Наумов Саша растаскал бревна-то, он здоровый парень, растаскал, узнал меня: ты?
А я выговорить-то ничего не могу, у меня изо рта, из ушей кровь подалася. Он взял меня под мышку – и к санитарам. Только притащил – опять налет...
А соловьи как поют там! Они не считают, что война, люди погибают. Ой, как они там!.. Как мы из госпиталя шли... в новый полк шли из госпиталя, и вот остановились ночевать – тут деревушка такая небольшая – а соловьи заливаются поют. Думаешь: вот птичка-то, она ничего не знает, а ты куда идёшь и что будет завтра из тебя?.. Дома ребятишки, жена, она техничкой работала, у неё трое иждевенцев на руках, оклад тридцать рублей – ну и что? Куда деваться-то?
Это хромой сержант Удилов. Семь раз тяжело ранен – в голову, ноги и грудь.
В апреле 94-го, когда Марию скрутило, но еще иногда тихо ходила по комнатам, читал ей канон перед сном – молебный ко Пресвятой Богородице… поемый во всякой скорби и обстоянии. Творение Феостирикта монаха: Царице моя преблагая и скорая заступнице, покрый Твоим ходатайством моя прегрешения, защити меня от враг видимых и невидимых, умягчи сердца злых человек, возстающих на мя...
Перед сном уходила боль. И тоска. На страстной седмице соборовались в церкви святого благоверного князя Александра. Метался: как везти Марию? Юрий Владимирович дал машину. Великий четверг? А потом весенним птичьим днём прошли с ней по тропинке вдоль храма. Дым зелёной листвы... Потихоньку. "Думала: никогда больше не пойду". И еще через месяц... И потом: надо сесть... помоги... Уж и со сломанной рукой, в гипсе – последнее отчаянное усилие. Не получилось. Лучше бы мне помереть.
Говорит: сейчас видела Ангела, здесь – у груди. Несколько дней пребывала в отчаянье, даже почернела лицом, запали губы, страшно округлились глаза. Своей последней рукой Мария взяла зеркальце, посмотрела и всё поняла. Снова стала хорошей, печальной, жалела даже и тех, кто её оставил. Мы с ней говорили про детство – пока говорилось, пока не сел голос. В гробе лежала с большими тёмными веками и тонким лицом, как в юности. Бог показал мне два её лица, чтоб не сомневался: она ушла в рай. Блаженны алчущие и жаждущие правды…
Человек должен прожить здесь до конца, несмотря на боль и страданье, потому что никто не знает, за сколько секунд до смерти Бог очистит больную душу и оставит только любовь. Потерпи, милый, – приближается утро. Но еще ночь.
Незадолго до смерти Маша сказала: это невозможно, но так бывает, ты прав. Я теперь сразу несчастна и счастлива. Да, всё так: я и сам буду счастлив, если хоть кто-то в уходящем мире... А потом поставит заупокойную свечу.
В пятницу Юля появилась как всегда с малышкой, а меня ноги сами унесли на церковный двор. Иеромонах пришёл к ней в последний раз с Телом и Кровью Христа.
БАШНЯ
Певцы не поют лучших песен друзьям. Из жалости. Но кому же их петь? Э, когда это было... Солнце не ведало где его дом... звезды не знали... не знали... потом дали место всякой капле... Нифльхейм, Хвергельмир... Эливагар... Месяц не ведал мощи своей... Что такое Хёнир? Бог поэзии или солнца или воды или облаков или весеннего блеска или птиц. Или смерти. Или он мудрое
молчанье? А? Что такое Матрёна, Мария, Борис... Лена, чародейная флейта, умное сердце, не умирающий звук. Над печальной землёй… У меня-то и слов нужных нету: нищ, бессилен и наг. Может, нас и не
было никогда?
(Продолжение следует)