- Уотсон! Чёрт! – я хватаю его за руку – он весь горит и дрожит крупной дрожью лихорадочного озноба. – Какого дьявола вы молчите?!
- Я полагал, что справлюсь. Но что-то мне всё хуже. Лучше поехать домой.
- Что это с вами? Простуда? Переутомление?
- Нет, думаю, это, скорее, активизировался мой афганский трофей. Дело к весне...
От этих слов мне становится нехорошо. Не знаю, что именно подцепил Уотсон на востоке – бруцеллёз, малярию или какую-нибудь хитрую, неизвестную европейской науке лихорадку, но редкие приступы этой хвори протекают у него зловещенько. Сначала взвивается, упираясь в верхний ограничитель термометра, температура, потом начинается острый агрессивный бред, во время которого он совершенно неуправляем и силён, как медведь. Наконец, всё заканчивается критическим падением температуры и сильной слабостью. Приступ на моей памяти не длился больше двух суток, но эти двое суток дорогого стоят. При этом, не смотря на звериную силу, на высоте приступа он очень уязвим – сердце в условиях чудовищного жара работает на износ, давление прыгает, жизнь повисает – ну, не на волоске, так на весьма несущественной верёвочке. Никто из наших знакомых врачей в этом заболевании ни черта не понимает, включая самого пациента. К тому же, появление в нашем доме сейчас постороннего медика вообще крайне нежелательно.
- Уотсон, - с жалобной надеждой спрашиваю я. – Вы уверены?
- О, чёрт возьми... Да, Холмс, уверен. Поедемте поскорее.
Мы едем. Температура у него всё выше. Он тихо мычит от головной боли и сначала обхватывает себя руками за плечи, а потом, когда я придвигаюсь ближе, тесно прижимается ко мне. Его знобит. Пока мы доезжаем до Бейкер-стрит, пока поднимаемся в гостиную, он успевает совсем расклеиться – что-то невнятно бормочет и тяжело повисает на мне.
Должно быть, всё-таки переутомление сыграло здесь не последнюю роль. Приступ очень тяжёлый. Мы с квартирной хозяйкой укладываем его в постель. Он без сознания. Бредит.
- Миссис Хадсон, прошу вас, взгляните, сколько там на градуснике?
- Почти сто шесть, - говорит она трагическим шёпотом. – Мистер Холмс, нужен врач.
- Сам знаю, – сквозь зубы цежу я.
Да, врача придётся звать. А врач сразу узнает, что я слепой – без Уотсона я обязательно себя чем-нибудь выдам. В моём страхе перед разоблачением, кажется, уже появляется что-то ненормальное. Может быть, мне стоит куда-то уйти? Но куда я уйду один? «Спрятаться в шкаф», - ехидно шепчет на ухо внутренний голос.
- Подождём ещё немного, миссис Хадсон, - в моём голосе мольба.
В её – сомнение:
- Ну, подождём немного...
Она приносит колотый лёд. Я раздеваю Уотсона и растираю уксусом. Лёд – на голову. Он безучастен, как ватная кукла в моих руках.
- Кажется, температура всё-таки пониже.., - я ненавижу себя за эти жалкие потуги убедить себя и миссис Хадсон в том, что ситуация под контролем, в том, что врач не понадобится. У Уотсона влажная от уксуса кожа пылает огнём, дыхание обжигает руку, которую я протягиваю, чтобы коснуться его груди. Вскоре он начинает бредить и метаться в постели. И это ещё не самое худшее, а я, как заведённый, повторяю: «Всё хорошо, миссис Хадсон, всё обойдётся...». И внутри у меня при этом всё стынет и дрожит, словно это у меня озноб.
Перед закатом на какое-то время он вдруг засыпает почти спокойно. И я начинаю уже всерьёз надеяться, что на этот раз обойдётся. Спускается вечер. Снова наваливается на уши густая тишина, как накануне ночью. Неужели я научился даже такое чувствовать?
На всякий случай я проверяю себя:
- Миссис Хадсон, там идёт снег?
- Да, мистер Холмс. Снегопад. Так и валит. Что, доктору получше, кажется?
- Да, он заснул. Не беспокойтесь, миссис Хадсон, идите к себе. Я побуду с ним.
- Но вы уверены, что врач...
- Идите. Миссис Хадсон, идите...
Постепенно наступает ночь. Я не вижу её, но чувствую. Я перестал её любить. Что-то зловещее, что-то скрытное, что-то... да, плохое.
Я, должно быть, задремал. Или, может быть, просто глубоко задумался. Я упустил момент. Тот миг, когда изменилось его дыхание, когда – очень тихо, должно быть, но вовсе не скрипнуть она не могла – скрипнула кровать.
Боже мой, какой ад таится под спудом в душе человека! Кошмарные сновидения, болезненный бред, словно бродящая закваска, от которой предохранительные клапаны, сдерживающие этот ад, выбивает, и ужасные демоны вырываются на волю.
Горячие – о, какие горячие! – пальцы вкогтились мне в плечо, а другою рукой он ухватил меня за горло.
- Наконец-то! Сколько я ждал!
Кем я представился ему в чудовищном искажении горячечной пелены?
Я сжал его запястье, обжигающее мне пальцы, всё в поту, как в горячей воде.
- Уотсон! Уотсон, это же я, Холмс! Отпустите – вы меня задушите! – со стиснутым горлом я едва говорил.
Ответом мне был демонический хохот:
- Холмс давно мёртв! Ты же сам его и убил! И ещё смеешь после этого..., - он не договорил, а пальцы сжались сильнее.
Дело принимало нешуточный оборот. Я не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть – соответственно, увещевать его тоже не мог. Страшное давление заставило мои губы разомкнуться, а язык начал вываливаться изо рта. Кровь пульсировала в глазных яблоках, в ушах тонко зазвенело. Наступил тот критический момент, упустить который значило бы отдать ситуацию в руки обезумевшего Уотсона. Я просто-напросто начал терять сознание. Делать нечего – я ударил коленом наугад, но сильно.
Разумеется, он отпустил. Любой бы отпустил после такого удара. И любой бы скорчился, зажав ладони между ног, и мыча, и жмурясь от труднопереносимой боли.
Уотсон корчиться не стал – тихо метнулся к столу, выдвинул ящик, щёлкнул замком несессера. Я понял, что, во-первых, в руках у него теперь длинный нож, который хирурги именуют «большим скальпелем», а во-вторых, я не знаю, где он в это мгновение находится, и где будет находиться в следующее. Холодный ужас затопил меня с головой. Ужас за себя, которого сейчас, возможно, не станет. Ужас за Уотсона, когда, очнувшись, он поймёт, что натворил.
Он или не двигается, или крадётся, как мягкая кошка. Даже дыхания его я сейчас не слышу. Да и не удивительно – кровь у меня в ушах грохочет жестяным барабаном.
Внезапное короткое движение воздуха у щеки. Я отпрянул. Острое, жгучее полоснуло щёку, заставив невольно вскрикнуть. С щеки закапало на грудь, липко и горячо.
Где он опять? Здесь, справа от меня. Быстрый вдох – теперь я это слышу, короткий выдох и... нужно снова отскочить, угадав мгновение броска.
Я угадал, но тут подвернулась нога. Я с грохотом полетел на пол, Уотсон навалился сверху, дыша в лицо обжигающим больным жаром.
- Нет! – завопил я, стараясь наудачу перехватить его руку. – Не надо, Уотсон, не надо – вы же убьёте меня!
Пальцы скользнули по лезвию. Снова обжигающая боль и снова закапало.
- Пожалуйста, не надо! Друг мой! Дружочек! – завопил я. - Да что же это вы творите! – удалось-таки перехватить его запястье, но тут он перекинул нож в другую руку.
- Уотсон! Джон! Дже-е-ек!!!