Ольга Давидовна Веккер-Сев

                СТРАНИЦЫ МОЕЙ ЖИЗНИ
                Написаны Ольгой  Веккер-Сев
         
    (Начну с вопроса: почему я решила поместить на свой сайт страницы жизни, написанные другим человеком? Во-первых, потому, что эти записи попали мне в руки и оказались очень интересными, во-вторых, потому что прожить такую жизнь, как прожила Ольга, само по себе уникально.  Даже простой перечень имен великих известных людей, с кем ей посчастливилось быть знакомой, дружить, вызывает изумление.  И наконец, потому что некому больше опубликовать эти записки.
       Кроме того, я знала Ольгу Давидовну Веккер-Сев - я ее видела, и ее ученица, моя мама, рассказывала мне о ней.  Есть две ниточки, связывающие меня с этой женщиной. Несколько слов по этому поводу.
       Большую часть жизни Ольга Давидовна прожила в Киеве. Я родилась в этом городе, а моя мама переехала в Киев из Сквиры, когда, можно было уехать из провинции, где семья жила за знаменитой чертой оседлости - месте, предназначенном для проживания евреев. Уже после революции мама смогла учиться пению, у нее заметили огромное дарование. Мама оканчивала в Киеве Музыкально-драматический институт. Этот вуз потом разделили на два - на консерваторию и - театральный институт. То, что закончила мама, относилось к консерватории, она занималась по классу вокала, но и сценическое мастерство не оставалось без внимания и другие, не менее интересные дисциплины.
     Когда точно мама училась у Ольги Давидовны, я не знаю.  Не знаю, кто рекомендовал ее этому педагогу как певицу, но знаю, что Ольга Давидовна маму любила.
     Видела у нас дома фотографии своей мамы е сценических костюмах, надписанные «любимой учительнице, Ольге Давидовне». Очевидно, эти снимки вернулись к отправительнице после того, как учительницы не стало.
Так же возвратились многие снимки и из Москвы.  Там жила после переезда из Киева чудесная певица, педагог - Елизавета Николаевна Панаева. Жила она на улице Неждановой, в центре столицы. Целый альбом маминых соучениц, сфотографированных в театральных костюмах, был отправлен нам после смерти Елизаветы Николаевны, с которой, как и с Ольгой Давидовной, я успела познакомиться.
      Я увидела Ольгу Давидовну, когда она была уже глубокой старушкой.  Мы пришли с мамой в маленькую комнатку на Подоле. Вместо того чтобы общаться с этой интересной женщиной, я оторопело смотрела на многочисленные афиши, развешенные по стенам, на безделушки, вазы, фигурки, стоящие в изобилии. На афишах была изображена молодая дама в профиль с узлом пышных волос на затылке. Огромные буквы извещали о гастролях Ольги Веккер на итальянском, английском, французском языках.
     В кресле же сидела аккуратная, очень интеллигентная старушка, с кокетливо поджатыми губами, с явными следами красоты. Она старалась незаметно поддерживать рукой кожу у виска, не позволяя ей опускаться вместе с веком на глаз. Пальцы ее были длинными,  плоскими.  Ольга Давидовна восхищалась моим сходством с мамой
         - Соня, это же ты в молодости! - восклицала она.
         - Как же она похожа!
          Еще я помню, что Ольга Давидовна интересовалась, не пою ли я. Она огорчилась, узнав, что нет, «она не поет, учится играть на фортепиано».  Пела моя бабушка по материнской линии, у мамы был просто голосище, а не голос, а вот у меня не сложилось.
Будучи еще школьницей, я владела голосом, вернее своими связками, мне всегда поручали партии  «второго голоса», когда приходилось петь в хоре.  С одной стороны голос мой был низким, с другой - слух хорошим, я не сбивалась, когда верхние голоса вели мелодию, а нам - низким, приходилось вторить. Но получилось так, что после удаления миндалин мне пришлось напрягать связки, я перестала владеть голосом. После десяти минут обычного негромкого  разговора, не пения, я уже сама себя плохо слышу. Наверное, это частичное несмыкание  связок.
      Но речь не обо мне. Когда записки Ольги Давидовны попали мне в руки, я пожалела, что была еще маленькой для того, чтобы понять и оценить то, что судьба случайно свела меня с необыкновенной женщиной.
     Афиши, безделушки  -  это произвело на меня огромное впечатление, а вот Ольга Давидовна оказалась на втором плане, хотя, я ее очень хорошо помню.
     Теперь еще об одной ниточке. Как попали ко мне записки Ольга Давидовна, судя по тексту, отпечатанному на портативной машинке и дарственной надписи, надиктовала она свои мемуары 12. 02. 1962 года. Они были сделаны в трех экземплярах.  Один из вариантов достался Любе Файнштейн.  Как мне стало известно сравнительно недавно, Люба училась в консерватории (хотя она и называлась тогда иначе) по классу фортепиано, но случилось непоправимое - тяжелый перелом руки не позволил ей стать профессиональной пианисткой.
    Люба, прекрасно знающая музыкальную литературу, осталась работать в консерваторской нотной библиотеке. Она много лет была заведующей этой библиотекой. Попробовал бы  кто-нибудь из студентов или преподавателей не возвратить своевременно библиотечные ноты! Любу Файнштейн побаивались. Она всегда была строгой, серьезной и требовательной к себе и к другим. Музыку она очень любила, с Ольгой Давидовной дружила всю жизнь.Именно она и, как я полагаю, аккомпаниатор Ольги Давидовны, Леночка, уговорили певицу писать эти мемуары на склоне лет.
       А первый экземпляр рукописи достался племяннице Ольги Давидовны, Шурочке, которая жила в Киеве (в последние годы жизни - на улице Героев Триполъя), я ее хорошо помню. Это была дочь Митеньки Сева, а он, в свою очередь - братом-близнецом мужа Ольги Давидовны, Феликса.
       О Митеньке в своих записках Ольга Давидовна  «расскажет» сама.  Я же объясню мою связь с Любой Файнштейн, племянница которой, Леля, и отдала мне эти записки.
       Люба Файнштейн родилась 17 декабря. И вот на очередной день рождения к своей приятельнице шли мои родители. Я же была ещё внутри мамы. Сложилось так, что, когда маме делали в парикмахерской маникюр, начались роды. Папа отвез ее в роддом, а через некоторое время он позвонил в квартиру именинницы и сообщил, что родилась девочка. Гости единогласно решили, что девочка, родившаяся в один день с Любой, должна унаследовать ее имя.  Вот так я, вместо того, чтобы называться Валерией в честь Чкалова, который разбился 15 декабря 1938 года, получила имя Любовь.
      Когда не стало Любы Файнштейн, Леля, перебирая бумаги, нашла и записки Ольги Давидовны. Они лежали в папке, довольно ветхие листочки с чернильной бледной правкой и таким же мелким плохо отпечатавшимся шрифтом. Лёля доверила их мне, зная, что я знакома с Ольгой Давидовной, а моя мама была ее ученицей. К сожалению связи с  «Шурочкой» у меня не было, не знала я и  «Леночку», так что о судьбе двух других экземпляров рукописи ничего сказать не могу.
     Что ж, можно приступать к самим запискам.  Замечу только, что трудно их печатать подряд, так как сама Ольга Давидовна часто нарушала последовательность событий. Что-то взволновавшее ее вырывалось вперед. Иногда что-то повторялось с некоторыми добавлениями.  Я постараюсь не изменять в доверенных мне записях почти ничего. Возможны лишь незначительные перестановки).

                * * *

        Я обещала моим двум девочкам - Леночке и Любочке - описать пережитое мной, но когда дошло до погрома, у меня опустились руки.  Я чувствовала, что не смогу этого сделать.  Было жутко восстанавливать в памяти то, что было тогда пережито. И когда всё же написала, а потом, через несколько дней, прочла написанное, мне показалось: как же оно бледно и мало говорило о том ужасе, об унижении, которое мы тогда пережили.
        Я не была националисткой, у меня было много друзей среди русских. В Вене, Милане у меня были близкие друзья...  Не стоит и говорить о том, что с хорошими людьми я схожусь, не считаясь с их национальностью. Но когда я столкнулась с погромщиками, то почувствовала, что я – еврейка.
         У меня долго гостила моя подруга, Соня Блюм, которая тогда приехала из Уфы. В Киев, и тоже из Уфы, приехала ее подруга, сестра известного революционера  Цюрупы. Она проводила у нас целые дни. Это замечательная девушка.
         После погрома она пришла ко мне. (Соня уже уехала).  Я была тогда озлоблена и сказала ей:
            - Мне стыдно за русскую молодёжь! Как она могла допустить погром и не подняться против него!  Теперь, после погрома, я почувствовала, что у меня русских друзей нет. Никто не пришел к нам, когда мы были в опасности! Бот и вы пришли только через много дней!
        Она сильно расплакалась. Потом я грызла себя, что сгоряча обидела её.
        Да. С момента погрома я себя почувствовала еврейкой, и когда Стасов мне сказал:
       - Вы можете быть приняты как примадонна Мариинского театра, я уже говорил с Направником.  Вам нужно только дать свой паспорт, и там будет сказано, что Вы лютеранка.
          Я ответила, что не сделаю этого, и ушла... Тогда мечтой всех певцов было стать артистом императорских театров.  Но я не хотела перестать быть еврейкой и перейти в лагерь погромщиков.

1905 год. ПОГРОМ

         Мы жили тогда во дворе дома номер 38 по Большой Васильковской.
(Это Киев, сейчас улица называется Красноармейская). Со стороны  улицы жили Фейгины, у них снимал квартиру Дзимитровский.
Утром, 18 октября 1905 года, вбежал ко мне взволнованный Дзимитровский.
         - Олечка. Идём скорей, нам дана Конституция, на Думской площади - митинг
          Я наскоро оделась. Побежали.  На улице, несмотря на раннюю пору, было много народу. Все бежали к Крещатику. На Думской площади - огромная толпа. Пробраться было невозможно. На балконе городской Думы ораторствовали Шлихтер и Ратнер. Я Шлихтера хорошо знала, он к нам часто приходил с женой и Яновской, к Соне Бпюм, моей подруге, которая у меня долго гостила. Нельзя было разобрать, что говорил Шлихтер, но, видимо, говорил хорошо, потому, что толпа шумно реагировала. Кричали «Ура!»
         Мы сДзимитровским поднялись немного выше, по Институтской улице, чтобы хоть видеть, если невозможно слышать.  Вдруг в толпе раздались крики: «Казаки,  казаки!» Началось столпотворение. Стали разбегаться, кто куда мог. Мы поднялись еще выше по Институтской и ждали, что будет дальше.
          Казаки разгоняли толпу нагайками, давили людей, топтали копытами лошадей. Прошло несколько часов, пока мы смогли вернуться домой.
Вокруг говорили, что на Подоле и на Демиевке - погром, что казаки врываются в квартиры евреев, грабят, рвут старикам евреям бороды и пейсы, что были и убийства.
          Когда мы пришли домой, то все жильцы уже объединились в одной квартире. Весь дом был населён евреями. Только у нас снимал комнату молодой военный врач, Григорьев, с женой, оба очень симпатичные. Он был огромным, белокурым, а она - маленькая, на последних днях беременности. Вот он, главным образом, и орудовал. Все собрались в одной квартире во дворе. Молодёжь «вооружилась», чем только могла, лопатами, кочергами, топорами. Но не было ни одного револьвера.
Григорьев с дворником стояли у ворот, которые были очень крепкими, железными, оба нас уговаривали, что никого не впустят.
Среди жильцов, которых собралось больше сотни, были, конечно, и дети. К вечеру приехал Шлихтер и забрал Эстиньку и Шурочку (сестру Ольги Давидовны с ребенком), он повёз их в безопасное место, как он сказал. На ночь все разместились на матрасах, на полу. Не думаю, чтобы кто-нибудь спал. Я не спала.
Григорьев и дворник (последний получил хороший куш) дежурили всю ночь.

ВТОРОЙ ДЕНЬ ПОГРОМА.

Та же картина. Слухи, что грабят, убивают. Погромщики особенно разбушевались на Подоле, Соломенке, Демиевке, Шулявке (В то время - бедняцкие окраины Киева, населённые, в основном евреями, т. к. это было в «черте оседлости»...). Улицы были покрыты пухом и перьями, выпущенными из подушек и перин. Погромщики пробегали и по Васильковской с гиканьем и криками, кому-то грозили кулаками. У нас же в этот день были израсходованы все продукты. Ночь прошла так же, но некоторые, измучившись, уже спали. Я тоже задремала на полу, на подушке, между чьими-то телами, матраса мне не досталось.

Утром ТРЕТЬЕГО ДНЯ
выяснилось, что совсем нечего есть, все голодны. Никто не хочет идти в лавочку, которая была напротив нашего дома. Я набросила платок на голову и побежала с корзинкой за провизией. Накупила всё, что смогла: селёдки, хлеба, колбасы. Бегу домой.
        Слышу крики погромщиков: «Жидовка! Жидовка!  Давай ее!» Вообще-то я не очень походила на еврейку, но в платке, да ещё измученная всем произошедшим, я действительно выглядела настоящей жидовочкой.  Мне удалось перебежать улицу, и дворник быстро открыл калитку. Я вбежала в дом еле живая, а Григорьев и дворник загородили вход и не впустили бандитов. Дворник держал икону, а Григорьев сказал, что тут живут только русские.
          Прошёл и третий день погрома, а к концу дня всё, как по мановению волшебной палочки, вдруг прекратилось. Стало тихо. Появились городовые. По улице потянулись люди. Решили расходиться по домам. Всем было понятно, что погром был организован свыше, а там посчитали, что трёх дней достаточно. Теперь был дан приказ прекратить бесчинства.
          Недавно я говорила с З.Г. о тех временах. Их семья жила на Подоле. Мать у них была очень умной энергичной женщиной. З.Г. с братьями ушли утром на Думскую площадь. Когда начался погром, а сыновей не было, мать пошла их искать. Сыновья вернулись, а матери нет. Понятно, что они переживали. Наконец появился мальчик с запиской от матери, что она осталась у знакомых. Утром она пришла и стала организовывать пункт  «Скорой помощи», где перевязывали раненых и кормили голодных. Там было восемь детей. Всем была работа...

НАЧАЛО

Мои родители жили в Одессе и были они один другого красивее. Все говорили:  «Вот жених и невеста!» Учились они в одной коммерческой школе. Отца звали Давид, а маму - Ханеле. Дети любили друг друга. Давид не мог дождаться конца уроков, чтобы увидеть Ханеле, он прибегал к уловке. У него в носу был прыщик, и стоило его поковырять, как шла кровь. Тогда учитель говорил:  «Ну иди уже к своей Хансле!» Давид бросался из класса... Когда маме исполнилось 16 лет, а папе - 18, они поженились. У Ханеле была злая мачеха, и молодые поехали к матери мужа, которая жила в Аккермане, возле Одессы. Там родился первый ребёнок. Мама безумно тосковала по мужу, который остался в Одессе, он работал там в немецком консульстве.
         Закутали маму в лисью ротонду, и на перекладных отправили в Одессу. Когда нужно было менять лошадей, путники зашли в корчму, а возвратились, развернули ребёнка, и оказалось, что он задохнулся в ротонде и был уже мёртвым. Можно представить себе горе семнадцатилетней матери, потерявшей первенца, которой корчмарка заявила, что она должна скрыть, что ребёнок мёртв, иначе дальше её не повезут. Завернули ребёнка и поехали дальше...
         Второй ребенок родился с водянкой на головке и вскоре тоже умер. Родился третий ребёнок - красавец, а потом – я.  У матери было 13 детей, из которых осталось только трое... Когда мне было десять лет, мама родила Эстер, Эстиньку, как мы все её называли. Нас стало уже пятеро. Мальчик  Мишенька, красавица Сонечка, пяти лет, и Леля), Он в
18 лет окончил гимназию, но дальше учиться не стал, и папа устроил его в Управление железной дороги, где тогда сам работал бухгалтером.
        Моих родителей снова постигло большое горе - в течение одного месяца от дифтерита умерли Мишенька и Сонечка. Когда Мишенька заболел, меня, Сонечку и Лелю забрали знакомые. После смерти Мишеньки, сделали дезинфекцию, но Сонечка всё-таки заболела и умерла. Меня мама увезла в Одессу, и врачи сказали, что я тоже заболела бы, если бы меня не увезли. Перемена климата и территории меня спасли.
         Потом мы уже не вернулись на ту квартиру, переехали с Терещенковской на Кузнечную. Через несколько месяцев умер старший брат, Леля, от тифа. Что пережили мои бедные родители!  Из всех прежних детей осталась я одна... Всю силу любви они направили на меня.  Эстинька, родившаяся, когда мне было 10 лет, была предоставлена кормилице...
          А когда мне исполнилось 16 лет, родился мой младший брат, Илюша. Тогда мы жили на Бибиковском бульваре (теперь бульвар Шевченко в Киеве), это был угол Евбаза (еврейского базара). Трудно передать любовь родителей к этому ребёнку. Нас было теперь трое:  я, Эстинька и Илюшенька. Меня особенно обожал отец, а Эстинька родилась в ту ужасную пору, когда за полгода умерло трое детей, и было не до неё. Она жила всегда в стороне, выросла отличной от нас. В ней было меньше сантиментов - трезвая, ровная, очень способная.
         Я её очень любила, гордилась ею. Отец тогда служил в Управлении железной дороги, занимал хороший пост - бухгалтера.
(Хочу прервать ненадолго записи Ольги Давидовны для того, чтобы рассказать все известное о других ее братьях и сестре. Я имею в виду приёмных детей, которых взяли в семью после смерти сестры отца. Ольга Давидовна написала отдельную главку, посвященную своей приемной сестре, и назвала ее):

ЭТЬКА

     Из четырёх детей, взятых отцом к себе после смерти тети, одна была девочка, Этя Мальчики были рослыми, красивыми, а девочка была горбатой. У неё, вероятно, тоже был хороший рост, но озорные мальчишки уронили ее маленькой, а матери ничего не сказали, и она выросла горбатой. Она была удивительно доброй девочкой, её большие глаза светились теплом. Её старший брат, Александр, успел окончить гимназию до смерти матери. Впоследствии я узнала, что он живёт в Париже, и считается талантливым журналистом. Александра Соколовского многие знали и почитали. Второй брат Эти, Миша, стал слесарем, у него была слесарная мастерская в подвале, на Дерибасовской. Его и жену, Розу, я очень любила, мы с Этькой часто ходили к ним в гости.  Третьего брата Этьки я не помню...
          Когда мы переехали в Киев, мне было 8 лет, а Эте около 20. Она вышла замуж за маленького чахоточного развозчика галантереи.  У него была повозочка, на ней он и развозил всякие мелочи - ленты, подвязки, иголки, нитки и т.д. Кое-что зарабатывал.
          В это время Миша с тетей Розой были уже в Америке. Миша помог Этьке приобрести на Арнаутской маленькую хлебную лавочку. Позади прилавка была устроена их комнатка.  Кое-как они там перебивались.  У них было двое детей. И, как ни странно, у этих измученных тяжёлой жизнью людей, дети были красивыми, рослыми. Оба учились в гимназии. У девочки, Чарны, был чудный голос.  Она приезжала к нам, в Киев, я не могла на нее наглядеться. Она мечтала быть певицей, «как тетя Оля».
        До отъезда в Милан я всё время помогала Этьке (я рано стала подрабатывать уроками музыки).  Помогал и Миша из Сан-Франциско, где теперь жил, он отправлял деньги, посылки.
           Когда, в 1902 году, я была в Милане, в газетах сообщалось о страшном землетрясении в Сан-Франциско. Собирали деньги и вещи для пострадавших.  Я тоже дала деньги и кое-что из вещей. Я так была занята своими делами, что в тот момент забыла, что дядя Миша с Розой там живут. Потом узнала, что и Этька переехала в Сан-Франциско вместе с детьми. Переписывался с ними мой отец.

          Этя сообщила ему, что умерла Роза, дядя Миша остался один. Он был очень богатым и пригласил Этю с детьми к себе, в собственный семиэтажный дом (!) Он делал предложение дочери Эти, Чарне, но у той уже был жених. Миша сказал, что она должна остаться с любимым человеком. Он предоставил семье квартиру на седьмом этаже своего дома. И вот, когда переписка стала невозможной, случилось то страшное землетрясение. Но Этя смогла передать весточку о себе буквально на клочке газетной бумаги, письмо было без марки, очевидно, кто-то осмелился передать моему отцу эту весточку тайно,
Этька писала о чуде, которое с ними произошло. Дом Миши весь ушёл в землю во время землетрясения, только последний этаж уцелел, и Этина семья смогла спокойно выйти на улицу прямо из окон своей квартиры на седьмом этаже. Миши в то время в доме не было.
          В 1908 году я возвратилась в Киев из Милана, вдруг получила письмо от Эти, там было и большое фото. На нем Этька сидит в кресле на веранде с внуком на коленях, рядом - второй внук 4-5 лет. Этя пишет, что после землетрясения в Сан-Франциско, они получили прекрасный коттедж в Лос-Анджелесе, а на фото - она с детьми Чарны на веранде этого коттеджа. Она умоляла меня приехать к ним. Чарна - певица, хорошо зарабатывает. Как же я, такая примадонна, могла бы устроиться в Америке!
         Приехать я отказалась, а потом писем уже не было. А так бы хотелось знать о них! Я часто вспоминаю свою хорошую добрую Этьку и всех её близких.

АМЕРИКАНСКИЙ ДЕДУШКА

        В Одессе мой дедушка жил у своего родственника Серебряного, он был у него управляющим.  Дом находился на углу Ришельевской и Дерибасовской. В нём помещалась мужская гимназия. Однажды в воскресный день дедушка услыхал неистовый звонок колокольчика, дворника из-за выходного дня не было, дедушке пришлось самому пойти к воротам, чтобы выяснить, кто так звонит. Видит - рвет звонок толстый, бритый пожилой человек. На вопрос, кто ему нужен, тот отвечает на иностранном языке, но среди непонятного лепета дедушка уловил своё имя - Шмерл Перлин. Дедушка говорит: «Это я». Тут начинается что-то непонятное, толстяк обхватывает дедушку за шею, трясёт его и плачет...
        В это время мама проходила по Дерибасовской, что же она увидела, повернув голову в сторону дедушкиных ворот.  Стоят двое, один из которых  дедушка, обнялись, что-то лепечут, качаются и плачут. Мама подбежала, но ничего не смогла понять, дедушка что-то непонятное выкрикивал, казалось, он потерял способность говорить.
         Тут нужно сделать отступление: Николай 1 забирал еврейских мальчиков десяти лет приблизительно и организовывал полки кантонистов. Детей муштровали очень сурово, по-николаевски, и все евреи, у которых были мальчики, боялись, что их отберут в кантонисты. Причем, родители несли ответственность, если ребёнок пропадал.
         У прадеда было несколько мальчиков, ждали со дня на день, что заберут старшего, Хаима. В это время и исчез десятилетний сын Хаим. Он решил бежать в Америку, ничего не сказал родителям, спрятался на пароходе, который туда направлялся.  Мальчик вышел из своего убежища только тогда, когда пароход был далеко от Одессы. На пароходе он чистил сапоги, зарабатывая таким образом себе на хлеб.
          Теперь это кажется невероятным, но это было 150 лет тому назад. Он получил участок земли, которым умело распорядился. А потом он разбогател, женившись на богатой уродине.
         У нас не было его фотографии. Назвал он себя Джон Горн. Он несколько раз был в Европе.  До этого приезда в Одессу у него случился удар, он дал обет, что если выздоровеет, разыщет своих родных в Одессе и поможет им. Видимо, он думал, что получил удар, так как Бог наказал его. Ведь он знал, как тяжело живется его близким, но никогда не помогал им. Вот и решил задобрить провидение. Всё это он кое-как рассказал на ломаном немецком языке и на идише.  Удивлялись, как же он нашёл дедушку. Он помнил, как оказалось, что у родителей был богатый родственник, Серебряный. А в городе Серебряного знали, счастливой случайностью было то, что дедушка жил в его доме.
          Он приехал со своей дочерью, Эммой, которая была очень некрасивой.  Одевалась она так, что обращала на себя всеобщее внимание. С одной стороны - очень безвкусно, с другой - слишком богато. Горностай, соболя, бриллианты...  Взяли мы ложу в театре, шел «Ревизор», меня взяли с собой. Весь театр лорнировал нашу ложу, прежде всего потому, что дядя положил обе ноги на барьер, и стучал ногами, выражая свой восторг. А, кроме того, на Эмме было ожерелье, диадема, браслеты на перчатках. Словом, всюду сверкали бриллианты, а сама она выделялась лишь своим уродством и безвкусицей.
         У моего дедушки был очень красивый, добрый сын, Павел. Эмма воспылала к нему страстью. Американский дядя давал ему колоссальное приданное, свою единственную наследницу в придачу, но Павел отказался от всего этого.  Они были разочарованы и подумывали уже об отъезде.  Теперь хочу сказать, как их приезд коснулся меня. Мне было 6-7 лет. Я всегда пела, набрасывала на себя простыню, влезала на стол и пела, как говорили  «ангельским голоском». Наши американцы обратили на меня внимание. Эмма взяла к себе в номер пианино и начала учить меня музыке.  Она заявила, что я должна поехать с ними в Америку, что они дадут мне самое высокое воспитание и образование - и музыкальное, и вокальное, что я буду мировой певицей.
         Я помню, как мы с папой возвращались из какого-то учреждения, где мне выдали паспорт. Когда мы подошли к дому, мама, ожидавшая нас у ворот, спросила у отца, что ему дали. Он показал паспорт. Она изорвала его на куски и сказала:  «Не отдам им своей девочки».
        На следующий день они уехали. Оставил дядя дедушке немного денег, обещал помогать, некоторое время посылал по несколько долларов, а потом перестал. Может быть, у него случился второй удар.  Дедушка писал в Сен-Джан, по ответа не было. Потом мы переехали в Киев...

ГИМНАЗИЯ МУЗЫКАЛЬНАЯ ШКОЛА. ПЕНИЕ

         Что со мной делали любящие родители, трудно себе представить. После потери троих детей в течение полугода, всю свою любовь они направили на меня, меня берегли, сильно кутали. Я поступила в гимназию, девочки смеялись надо мной, говорили, что сначала разворачивается множество платков и кофт, потом снимается пальто, а тогда вылезает Ольга.
         Любили меня в гимназии за голос. Когда я пела в хоре, учителя приходили слушать. Все говорили, что мне необходимо учиться пению.  Я училась музыке у хорошего учителя по фамилии Лей.
          Тут необходимо сделать отступление.  Из материалов Ольги. Давидовны, где говорится о её отце, много сказано ею также и о своей унаследованной от отца музыкальности.
...С отцом у меня было много общего. Во-первых, музыкальность, в которой мне нельзя отказать. Отец был необыкновенно способным в музыкальном отношении, вся наша семья унаследовала от него эти способности, но никто не поднимался так высоко в этом отношении, может быть, только мой младший брат, Илюша. Я помню, когда братику было три года, он безошибочно подобрал марш Буланже. Он был великолепным виолончелистом, играл в симфоническом оркестре. После окончания Киевского музыкального училища поступил в Петербургскую консерваторию по классу профессора Вержбиловича, который говорил, что своим учеником Веккером он очень гордится. Тяжело заболев в молодые годы, он вынужден был бросить музыку.
          А отец никогда не учился музыке, не знал нот, но играл па всех инструментах, которые ему попадались. Придя из театра, он садился за инструмент и двумя руками играл понравившуюся ему арию так, как будто перед ним были ноты. Когда в детстве или юности у меня собирались подружки, мы заказывали моему отцу играть танцы - польку, кадриль...
        Когда мы переехали в Киев, мне было 8 нет. Дома тогда не пели, были переживания, связанные со смертью моих братьев и сестры.  А когда меня просили все же спеть, моя тетя, сестра мамы, плакала, а папин приятель (кантор синагоги) говорил, «нор фар дем кайзер зи штелн», что означает:  «только перед царем её поставить».
        Это меня вдохновляло, я мечтала о том, что когда буду петь царю, а он меня спросит, чего бы я хотела в награду за моё пение, я сказала бы, чтобы он дал евреям равноправие. Ещё один детский триумф, я пела у своей подруги дома, её мать, когда я закончила пение, сказала: «Бог указал перстом на эту девочку. Помни, что ты должна учиться пению, и ты будешь большим человеком».
         Итак, музыку я очень любила, а в гимназии, куда я поступила в Киеве мне нравилась география. Вообще же училась на 3 и 4.  Была благонравна, считалась хорошим товарищем. Однажды, отправляясь в гимназию (мы жили тогда на углу Марино-Благовещенской - теперь Саксаганского, а гимназия - на углу Рогнединской), я увидела толпу возле дома. Когда я подошла, из ворот выскочила бешеная собака, схватила мою сумку и стала её вырывать из моих рук. Я бросила сумку и, вскочив на стоящего тут извозчика, поехала домой. Через полчаса городовой принёс мою сумку, я
сказала, что поеду в гимназию, узнать, не случилось ли чего-нибудь с моими подругами. Мама не хотела меня отпускать, она говорила: «Пусть провалится эта гимназия! Вскоре после этого произошёл такой казус. Я была благонравной, но вспыльчивой и настойчивой. Наша учительница по истории (должно быть, большая умница) требовала, чтобы мы подчёркивали те строчки, которые она читала, и учили бы только эти строчки, а не подчёркнутые пропускали.
         Соседка по парте спросила меня, нужно ли подчеркнуть строчку, она, мол, зазевалась, я кивнула, не говоря ни слова. Вдруг учительница крикнула: «Веккер, чего ты болтаешь?»
          Я не сказала ни слова (так было всегда, когда я возмущалась несправедливостью - я немела), пришла домой и сказала, что больше в гимназию не пойду. Родители вместо того, чтобы меня успокоить, убедить, обрадовались. Теперь их сокровище - Оленька, не будет подвергаться всяким неожиданностям.  Я ведь уже болела сыпняком, а ангины были у меня обычным явлением.  Итак, я бросила гимназию в конце 4 класса, даже не сдав экзамена и не получив свидетельства за 4 класса. Мне было 12 лет.
        Жили мы в большой квартире, и две комнаты сдавали внаём. Квартировал у нас следователь военного трибунала, фамилия его была Струков. Он меня очень любил, дарил конфеты, но я ему говорила такие вещи, что он сказал как-то: «Знаешь, Оленька, мне когда-нибудь придется тебя судить».  Я не понимала, что значит следователь, и не понимала, почему меня нужно судить, если я говорю правду. Например:
         - Почему семья из пяти человек живет в одной комнате, а мы - в четырёх?
        Я выносила детишкам что-нибудь поесть и говорила Струкову:
        - Посмотрите, какие они голодные, оборванные.  Так нельзя. Итак, я теперь занималась только музыкой после того, как ушла из гимназии.

(Следует снова сделать небольшое отступление, используя, конечно же, данные Ольги Давидовны, весьма скромно оценивающей себя).
       Я могу служить ярким примером наследственности, я поразительно похожа на мать, хотя она была в молодости красавицей, а я - просто недурна собой...И всё же сходство с мамой было столь поразительно, что семья моих учеников, хороня свою мать, увидели на могиле моей матери портрет, ахнули, подумав, что это я умерла.  У меня был хороший голос, который я от неё унаследовала.
         Итак, я играла на рояле уже неплохо, родители решили, что я должна поступать в музыкальное училище. Играла я на экзамене вторую  «Песню без слов» Мендельсона, этюд, какую-то техническую вещь.
        После того, как я неплохо сыграла, кто-то из профессоров подошел к роялю, чтобы проверить мой слух.  Я повторяла ноты, и тут произошло неожиданное - к роялю подошли все педагоги во главе с Пухальским.
         - Почему вы не поступаете в класс пения?
         - Не знаю, спросите у мамы... Все расхохотались.
         - Где же ваша мама?
         - Она там, у окошечка стоит...
         Пошли за мамой. Она возразила, заявив, что я ещё ребенок, мне нет и пятнадцати лет, рано учиться пению. А я была дылдой высокой, плотной.
          А вы знаете, что Патти начала учиться в 12 лет? Направили меня к врачу, который нашёл меня вполне сформировавшейся, разрешил учиться пению.
        У меня было огромное контральто. Папа познакомился с секретарём училища, и тот рассказал ему, что после экзамена говорили в канцелярии: «Перед этой девочкой нужно шапки снимать!»
         А я пришла в школу и сказала, что хотела бы играть на рояле, а не петь, потому что у отца нет средств платить за две специальности. Тогда мне сказали, что за пение не нужно будет платить, а за рояль - 60 рублей в год. Теперь-то я понимаю, что со мной занимались, не щадя молодого голоса.  К концу года я уже пела арию Сусанны. Мне легко давалось, и я пела очень много. Арии были сложными, из театрального репертуара. А голос все повышался, и через два года я уже пела Сомнамбулу.
        Пухальский очень любил мой голос, он заходил в класс, чтобы специально меня послушать. По фортепиано я занималась у профессора Ходоросского, по пению - у профессора Апексеевой-Юневич.
         Когда я была на среднем курсе, Юневич всех отстающих учеников отправляла ко мне для выучки. Они начинали заниматься успешно. Мне было 16 лет, а у меня уже было много учеников. Впоследствии это сыграло очень большую роль в моей педагогической деятельности. Ко мне стали обращаться частные лица, чтобы я занималась с их детьми.
        Курьёзно, как оплачивались эти уроки. Я занималась с двумя детьми доктора «Р», и мне платили 4 рубля за 8 уроков в месяц. На другом уроке я занималась с тремя, а мне платили 6 рублей за 8 уроков. Деньги за уроки получала мама.
          Меня решили готовить по программе на звание домашней учительницы экстерном. Пришлось платить частному учителю. Им был брат Феликса Александровича, Григорий Сев. Отсюда и началось знакомство с семьей Севов. Григорий Александрович находил, что у меня хорошие способности к математике, и задавал мне головоломные задачи из Верещагина и Малинина. Мы с ним много читали, преимущественно Шекспира. Я очень полюбила чтение. Толстого любила безумно, ночи напролёт проводила, копируя «Перепись» Толстого (она была запрещена, и мне дали её на короткий срок). Появились у меня и поклонники, снабжавшие такими книгами, как Шер, Милль. Понимала я в них немного, но старалась разобраться.
        Мы жили тогда возле Ботанического сада, и там, лёжа на гимназической горке, я провела много счастливых дней. По натуре я была демократкой и революционеркой. Меня всегда возмущало социальное неравенство, деление на богатых и бедных, сытых и голодных. Я тратила много времени в ущерб занятиям ради помощи какой-либо семье. Вечно ходила собирать деньги. Потом оказалось, что меня часто подводили. Я всё время искала тех, кто подскажет мне, как надо правильно жить, кто научит меня настоящей правде.
         Однажды ко мне обратилась одна из учениц, Рахиль Померанц. Я тоже на неё обратила внимание, она не была похожа на других, довольно пустых девочек. Она спросила меня:
        - Хотите войти в наш кружок, который имеет целью самообразование? Теперь нам читает лекции талантливый лектор, Геня, студент второго курса медицинского факультета. Я, конечно же, обрадовалась.
        - Если хотите войти в наш кружок, то пойдём вместе, по дороге поговорим.
      И мы, и Рахиль жили в то время на Подоле. По пути, в Музыкальном переулке Рахиль встретила какую-то девушку. Я очень хотела, чтобы Рахиль познакомила меня с ней, у неё было такое бесконечно милое лицо, я таких, казалось, никогда и не видела! Рахиль начала о чём-то с ней говорить, а я отошла, чтобы не мешать, и мы так и не познакомились.
       Это была Леся Украинка. Потом Рахиль мне сказала, что Леся спросила:
      - Кто эта девочка? Если бы было побольше таких, как она... Я была счастлива это слышать, видимо, чувство симпатии было взаимным, но не решилась попросить о знакомстве с ней, хотя тогда понятия не имела, кто она такая. Рахиль распрощалась с Украинкой, и мы пошли. По дороге она рассказала мне, что собираться мы будем на Ярославской улице в помещении еврейского ремесленного училища, по вечерам, один раз в неделю. Мы разошлись в четыре часа, а к восьми я должна была уже быть на занятиях кружка...

(Так как Рахиль Померац сыграла в жизни Ольги Давидовны большую роль, хочется поведать о ней - то, что произошло в жизни этой женщины спустя несколько лет. Вот почему прерываю рассказ о первом посещении кружка, о знакомстве с первым мужем, Дукельским. Обо всём этом будет рассказано ниже. А сейчас - история Рахили Померанц, названная Ольгой Давидовной):

ПАМЯТИ  МАРУСИ  ШТЕЙН

       Из всех соучениц по музыкальной школе самой близкой мне была Рахиль. Мы были у разных педагогов, сталкивались довольно редко, но я её всегда отличала от других.
Это она меня ввела в кружок молодёжи, слушавшей лекции Дукельского, она меня позднее познакомила с Лесей Украинкой. Она была большой умницей, хотя и не очень успешно запиналась музыкой, зато в теоретических классах выделялась.
         Ей было уже около 30 лет, когда она встретила полюбившего её человека. Это был педагог, он жил в Одессе, и был директором еврейской гимназии.  Рахиль уехала в Одессу. А летом я ездила туда к педагогу Григорию Александровичу Севу, брату Феликса и Мити.
        Я радовалась счастью Рахили - у нее было двое чудных детей мальчик и девочка. Но вот пришло первое горе - мальчик скончался под ножом при операции гнойного аппендицита.  Это был шок. Осталась девочка, Маруся.
        Я не была в Одессе несколько лет, приехала, когда Марусеньке было уже 5 лет.
 У Рахили было много учеников, она считалась одной из лучших учительниц музыки в Одессе. Ученики ходили к ней, у неё был прекрасный класс, где стояли два рояля. Один из них -  «Стейнвей»  - она купила для Маруси. Что же я вижу? За этим роялем сидит крошка, Маруся  и играет сонату Моцарта.  Я не верю своим глазам и ушам, малютка играет великолепно!
       - Как ты можешь учить такую крошку? - говорю я Рахили.
       - Да это она по слуху, копирует ученицу, она нот не знает, - говорит Рахиль.
       - Я вижу перед собой великую пианистку в будущем, - сказала я. В декабре Рахиль приехала в Киев, посоветоваться с Пухальским, что же ей делать с Марусей. В Одессе был с гастролями квартет Шора, перед ним играла девочка, и вот Шор, о котором все говорят как о великом музыканте, заявил:
      - Мы видим перед собой маленького Моцарта. Вы обязаны не только перед ней, но и перед всем миром дать возможность развиться ещё одному гению! - он пошёл провожать Рахиль с девочкой
        У подъезда стояла крытая карета, шел дождь. На следующий день музыкант пришел узнать, не простудилась ли Маруся, и принёс с собой огромный букет роз. Он предложил взять с собой ребёнка на полное иждивение и обеспечение, обязуясь развить ее талант.
         Я посоветовала Рахили подождать, пока ребёнок окрепнет, хотя бы до шести лет. С тем она и уехала в Одессу. Потом я поехала в Варшаву, в тур входило и посещение Парижа,
где я была впервые. Решила заказать в Париже шляпу, мне посоветовали обратиться к шляпнице Куинджи. Сама она из Одессы, художник Куинджи - её шурин. Так как она недавно была в Одессе, я спросила, как поживает Рахиль. И тут она меня огорошила.
          - А вы не знаете, какое у них горе? Скончалась девочка, Маруся. И она мне рассказала ужасную историю смерти Маруси.  Рахиль с семьей жили на Большом фонтане. Для девочки они взяли бонну, но по воскресеньям бонна была свободна, и уезжала в город. У Рахили было много учеников, и они приезжали и по воскресеньям на уроки.  Рахиль попросила большую девочку выйти с Марусей в садик возле дома. Через полчаса вбежала испуганная девочка и сказала, что Маруся наелась каких-то ягод. Это были волчьи ягоды. Все врачи и профессора были призваны на помощь, но ничего не помогло.  Через день девочка скончалась.
         Можно представить себе моё состояние. Я ни на что больше не могла смотреть, и на следующий день уехала в Киев. Я всё время ловила себя на мысли, что лучше бы Рахили умереть, как она сможет всё это выдержать! На следующее лето я поехала в Одессу. Мне было страшно увидеть Рахиль. О ребёнке ни я, ни она - ни слова. Одна из учениц рассказала, что на похоронах девочки была вся Одесса.  Организован приют для бедных детей и назвали его именем Маруси Штейн. Рахиль ежедневно ходит на могилу Маруси, ежедневно бывает и в приюте.  Там всё поставлено образцово. Могила девочки вся покрыта розами. Рахиль по-прежнему дает уроки, все деньги уходят на приют и на цветы.
Через несколько лет и Рахиль, и её муж умерли. Сердца не выдержали пережитого.
         
         (Теперь следует возвратиться ко времени, когда 17-летнюю Ольгу Рахиль Померанц ввела в кружок самообразования, где будущий первый муж Ольги, Дукелъский, читал лекции по химии).

КРУЖОК. НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА

        Дело было в декабре. Я вышла на улицу в половине восьмого вечера, был сильный мороз, под ногами трещал снег. Как теперь помню - площадь перед Братским монастырём вся сверкала искорками снега. Луна ярко светила. Я чувствовала, что этот сказочно красивый вечер, как и весь сегодняшний день ведёт меня к новой неведомой жизни. Может быть, именно здесь я найду то, что искала...
        Я нашла дом по Ярославской улице, поднялась на второй этаж со двора, как мне объяснила Рахиль. Постучала. Мне открыла девушка в платке на голове, но и этот простой платок, и небрежная одежда не мешали, а скорее подчёркивали её необыкновенную красоту. Это была красавица в полном смысле слова! Она заметила мое смущение и замешательство.
       -  Проходите пожалуйста, - она ласково взяла меня за руку. Здесь уже был лектор, несколько девушек. Та, что открыла двери - Люба Гальперин, была учительницей. Как поразила меня Люба, так ошеломил и лектор, у него были необыкновенно красивые руки, ровные зубы, и лекцию по химии он читан прекрасно. Фамилия его - Дукельский. Я обо всём говорю в превосходной степени, но это и было так, превосходно и удивительно. Мне вспомнился автопортрет Ван Дейка, на репродукции этой картины обращали на себя внимание руки. Вот такие же я видела сейчас и у Дукельского. На нём была белоснежная косоворотка, несмотря на то, что в комнате было тепло.  Я в этот первый вечер не могла всех запомнить, как и не смогла всё понять, о чем говорил лектор, но очень старалась.
           На второе занятие я пришла пораньше, чтобы списать то, что не успела понять или запомнить. Мне было 17 лет, но, как говорили, я выглядела пятнадцатилетней. Может быть, поэтому Дукельский через несколько занятий стал обращаться с вопросами ко мне, поняла ли я, и, если не совсем поняла, он повторял всё и растолковывал именно мне.
         Тут пошли разговоры. Оказалось, что Люба была влюблена в него, и эта чудная Люба, на которую можно было молиться, говорила:
         - Что он нашёл в этой девочке? Правда, девочка хорошая, но она не одна, а он читает лекции только ей...
           Однажды меня стали просить, чтобы я спела что-либо после занятий. Я спела арию Миньоны  «Знаешь ли чудный край».   Когда я закончила, Люба попросила, чтобы я спела что-нибудь  «про народ», что пою я хорошо, но им не нравятся такие вещи.        Дукельский в последнее время провожал меня домой, он тоже говорил, что теперь, когда мы переживаем такое время, не следует ходить петь в оперу, ублажать бар...

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

         И вот в мою жизнь вошла первая любовь. Дукельский сказал, что он меня любит. Мне это казалось невероятным, как меня, такую ничтожную, полюбил такой большой талантливый человек? Но это было так.  Мы полюбили друг друга.  Я пришла к родителям и сказала об этом.  Дукельский был слабого здоровья, у пего часто случались мигрени. Родители настаивали на том, чтобы он у нас поселился, тем более что была лишняя комната, в которой жил папин сослуживец. Он согласился жить вдвоем с Дукельским.
         Я продолжала заниматься пением, но чувствовала, что пою неправильно, стоило мне пропеть две арии или два романса, и я хрипла...
        В это время в Киеве был Прянишников, папа отвел меня к нему, тот сказал, что у меня необыкновенные данные, но я ною неправильно и могу потерять голос. Сказал, что готов заниматься со мной бесплатно, чтобы я приехала в Петербург, но я этого не сделала. Потом в Киев приехали с концертами Фигнер и Медея Мей. Со мной пошёл Дукельский, чтобы посоветоваться насчёт моих занятий. Они занимали в гостинице «Континенталь» огромные апартаменты, в зале сидел Фигнер, читая газету. Накануне был концерт, и отзывы показались ему недостаточно блестящими. Он был не в духе.
          Меня прослушала Медея и сказала.  «Я хотела бы так пропеть арию Миньон, как вы мне спели. У вас необыкновенный тембр голоса, вы меня так тронули своим исполнением».  Затем Медея сказала, что я должна ехать в Италию, так как здесь меня неправильно учат. Она дала мне письмо к своей учительнице в Рим.
          На этом не остановились. Папа пошёл со мной к какому-то итальянскому певцу, маэстро, который сказал, что готов даром меня учить, берет меня на полное иждивение и ручается, что через несколько лет я буду светилом, а здесь я скоро потеряю голос. Восхваления не вскружили мне голову, но стало ясно, что мне необходимо поехать куда-нибудь учиться. Дело было зимой, а весной мне был назначен срок окончательного экзамена по пению и фортепиано.  Я разучивала экзаменационную программу. Дукельский сказал, что мы поженимся, когда он получит докторский диплом, то есть через три года Он был только на втором курсе, сдал полулекарский.  Так у меня появилась возможность поехать. Мне могли высылать 50 рублей, которые платил квартирант за стол и квартиру.  Но наши поставили условием, чтобы мы обвенчались. Так мы и сделали, повенчались, а через три дня я уехала в Вену.

ПЕРВАЯ ЗАГРАНИЧНАЯ ПОЕЗДКА

         В Вене жили хорошие знакомые - дочь Шварцмана Маня Мандельберг с мужем Маня брала уроки музыки, а муж её был на медицинском факультете.
Дукельский отвёз меня до границы. В зале ожидания какой-то пожилой человек подошёл к нам и спросил, не едем ли мы в Вену. Дукельский ответил, что едет только его жена.
         - Эта девочка? - спросил старик.
        Так у меня появился попутчик, который ходил за мной, как за ребёнком. Фамилия его была Перельман, мы прибыли в четыре часа утра, мой опекун взял номер гостиницы, чтобы ночью не будить знакомых.
         Итак, я в Вене... Когда Перельман в фиакре повёз меня к Мандельбергам, я была поражена, во-первых, тем, что все окна открыты (а был конец декабря) Из окон же свешиваются подушки, перины, одеяла. Во-вторых, шли дамы с корзиночками, в прекрасных причёсках, в кокетливых фартушках. По всей вероятности это были прислуги... Это только первое впечатление, потом, когда я уже устроилась, я узнала, какой это красавец-город.
Меня приняли очень приветливо. Маня, ученица  Лешетицкого, узнала у него, что самая лучшая учительница в Вене – Марьяна Бранте. Лешетицкин говорил, что это не только его мнение, но и Антона Рубинштейна, который о ней очень высокого мнения. Она была примадонной Берлинской оперы, где должны были поставить какую-то оперу Рубинштейна.  Композитор согласился на это с условием, что партию Лии будет исполнять Бранте. Но, как ни странно, опера так и не была поставлена, потому что артистка была так уродлива, что никакой грим не мог скрыть этого. У неё была хорошая фигура, но ей было свыше 50 лет, а лицо её и в молодости не отличалось красотой, в этом же возрасте стало просто безобразным. Я пишу об этом, потому что она немало из-за этого пережила, и характер у неё стал тяжёлым, раздражительным, хотя она и была доброй.
         Мой голос ей понравился. Начались занятия. Ей все хотелось переменить, постановку голоса, приёмы, но когда я пела арию Миньоны, она говорила!
         - Ты сама Миньона, у меня «пимперлах» (слезы) на глазах, когда ты поешь.
        Прошло несколько месяцев. Знакомый моих хозяев, скрипач, который играл в симфоническом оркестре, пригласил меня участвовать в концерте.  Я исполняла арию Жанны Д'Арк, имела успех, получила букеты. Когда я сказала об этом Марьяне Бранте, она, вместо того, чтобы порадоваться, сказала:  «Тебя будут переманивать к себе другие учителя». Однажды она сказала мне, что достала свободный вход в оперу на двоих для меня. И вот я со своим другом Дзимитровским ходила два раза в неделю в оперу.
          Мне тогда было 19 лет, а Дзимитровскому - 18. Он был киевлянин, по воскресеньям он дирижировал хором мальчиков в синагоге Бродского. Хор был отличный.  Еврейская община решила дать ему возможность учиться и ассигновала 15 рублей в месяц. Он пешком перешёл через границу и устроился в Вене. Счастью его не было границ, когда я дала ему возможность бывать в опере. Тогда в Вене была пневматическая почта, и я, получив билеты, писала ему, что пойдем на такой-то спектакль. У театра он меня поджидал.
        Одно из дорогих для меня воспоминаний той поры. Был объявлен дневной концерт Антона Рубинштейна.  Я достала два билета по 5 гульденов и пошла с Дзимитровским. Что это было? Игра оркестра или одного человека? Немцы не очень экспансивны, но
иногда все вставали. У меня катились слёзы из глаз, я видела, что и Дзимитровский плачет.
         Когда концерт закончился, был день, но в первое мгновение мы нс знали, что с нами происходит! Я видела, что и мой товарищ растерялся.  Мы оба шли как лунатики. А я ещё была счастлива потому, что смогла дать возможность Дзимитровскому услышать игру Рубипштейна и ходить в оперу.  Мы слушали  «Отелло», «Севильский цирюльник», «Гугеноты», «Лоэнгрин», «Аиду», «Сельскую честь» и другие.
        Я знала, что Бранте устраивает музыкальные вечера, но она меня туда не приглашала. Однажды говорит:  «Будете петь у меня в концерте».  Что же она выбрала для меня? Квартет из «Свадьбы Фигаро». Это очень трудная вещь, особенно, когда нужно петь скороговоркой на немецком языке. К тому же, я знала, что будет присутствовать дирижёр оперы Есипова, обе её дочери, Лешетицкие и другие гости.        Вероятно, она выбрала для меня такой трудный номер, рассчитывая на мою музыкальность. Но вдруг я сбиваюсь, потом - второй раз. Она меня ударила так, что я упала. Все бросились ко мне, стали уговаривать, но я написала благодарственное письмо за все, что она для меня сделала, и уехала.
          Был уже момент, когда я чуть не уехала, это случилось из-за того, что в Киеве выбрался наш квартирант, и мне уже не могли присылать 50 рублей, а только 25.  Я не смогла бы платить ей, но тогда она стала заниматься со мной бесплатно, и не позволила уехать, она даже стала заниматься 4 раза в неделю вместо двух.
         Теперь же, получив моё письмо с сообщением, что я уезжаю, она опять дико реагировала. Может быть, я была не права, но не могла поступить иначе. После случившегося я несколько часов бродила по улицам Вены, сама не знаю, как попала домой.
        Итак, я расставалась с прекрасной Веной с тяжёлым чувством. Я не знала, попаду ли еще когда-нибудь за границу. Здесь я каждое воскресенье посещала картинную галерею Брера, где впервые увидела старых мастеров и полюбила их. В Пратере сам Штраус дирижировал оркестром в 500 человек своими вальсами. Это было великолепно! На открытом воздухе, в лесу.  Места амфитеатром. Какие овации! Это был незабываемый концерт! Со мной пошёл туда муж Мани, Володя, так как Маня болела, а он смог достать два билета...
         Всё теперь уже в прошлом. Я уезжаю. Попрощалась с Дзимитровским, который, как я впоследствии узнала, окончил там обучение и выбился в люди. С ним мы ещё встретимся...

ДОРОГА ДОМОЙ

        Я написала своим, что еду домой, и было условлено, что меня встретит Дукельский в Радзивилове - пограничной станции. Папа всегда доставал билеты первого класса, но тут, думая, что больше за границу не выберусь, я поехала из Вены по Дунаю до Будапешта, а там - по железной дороге. Таким образом, я смогла увидеть Карпаты.
          Будапешт я видела только проездом через грандиозный мост от пароходной пристани до вокзала железной дороги. Володя Мандельберг разработал этот маршрут тщательно, был обозначен день и час, когда я приеду в Радзивилов. Я дала домой телеграмму, но тут случилось так, что я потратила все имеющиеся у меня деньги на билеты этого кругового путешествия, оставила только на билет и оплату багажа от Брод до Радзивилова. Эти деньги я положила в мешочек, который носила на шее. Этим маршрутом ездило множество людей.  Сначала в купе, где я поместилась, никого не было, я крепко уснула, мельком заметила, что вошла крестьянка.
        Проснулась я, уже подъезжая к Бродам, и увидела, что моя блузка расстёгнута, исчезли все деньги, осталось лишь два рубля русскими. Я очень волновалась, так как мне теперь печем было заплатить за билет и багаж от Брод до Радзивилова.  И тут ещё, так как я ехала необычным путем, то мой поезд уже ушёл. Приходилось ждать 10 -12 часов следующего.
         Я обратилась к начальнику станции, очень симпатичному старику, видимо, помог мой наивный вид и расстроенные чувства.
         -Дитя моё, я все устрою, - сказал он.
        Позвал еврея, который оказался возницей, и приказал ему везти меня в Радзивилов и возить там из гостиницы в гостиницу, пока не найдётся муж «этой девочки». А вещи обещал завезти завтра самолично.  По дороге пришлось заехать в таможню. Меня не хотели пропускать. Чиновник заявил, когда узнал, что я жена студента:
         - Знаю я этих жён студентов. Везёте прокламации! Тогда я сказала, чтобы женщина, которая там была, обыскала меня, что и было сделано. Наконец мы едем дальше, и в первой же гостинице, куда мы заехали, был Дукельский. Я дала вознице два рубля, он поклонился. Утром начальник станции привёз мои вещи, и мы с Дукельским в первом классе уехали в Киев.

КИЕВ. РОЖДЕНИЕ РЕБЁНКА. РАЗРЫВ

        Я уже писала, что отец служил в своё время в Управлении железной дороги. Был бухгалтером, и его ценили как хорошего, идеально честного работника. Он служил при постройке железнодорожной линии Одесса - Киев. Среди его сослуживцев были музыканты-любители, в том числе и Виктор Викторович Майер, дедушка шахматиста Смыслова. Он великолепно играл на рояле. Были скрипачи, виолончелисты. Составился музыкальный кружок. У нас каждую неделю собирались, играли квартеты, трио, что, несомненно, способствовало развитию музыкальности детей.
         Отец получал 120 рублей в месяц, что по тем временам было немалой суммой. Жили безбедно. Сейчас странно вспоминать, что у нас было две работницы: кухарка и кормилица. На базар давали 1 рубль, максимум 1 рубль и 20 копеек. Кухарка не могла донести корзину с базара, давала босяку 5 копеек, чтобы принёс корзину к дому!
          Но случилось горе, отец лишился службы из-за своего помощника. Он пропустил, когда тот сделал большую растрату, подменив документы. Помощника судили, а отца лишили службы, при этом он получил прекрасную характеристику и золотой жетон на проезд по всем дорогам России. Вскоре папе предложили службу в пароходстве. Во главе его был Марголин. Теперь мы жили в доме пароходства на Почтовой площади, занимали пять комнат. С балкона открывался великолепный вид на Днепр и Труханов остров. Тут Эстинька поступила в гимназию.
          Возвратилась я из Вены в эту квартиру на третьем этаже. Жить на Александровской (теперь ул.Кирова) не разрешалось, так как евреям можно было жить только за так называемой Канавой, и в Лыбедском участке (районе), по Марголин согласовал с приставом, и мы несколько лет прожили на Почтовой площади (Александровская).
               Был ли назначен новый пристав или по какой-то другой причине, но однажды утром, чуть свет, пришёл наш дворник и сказал, что ночью была облава, приходил надзиратель и околоточные, стучали в парадную дверь, но не достучались. А сегодня будут засветло. У мамы был грипп, она пошла к кому-то из знакомых, и там легла. Папа пошёл искать квартиру, нашёл на Пушкинской, недалеко от Караваевской бани 10 комнат, балкон. На следующее утро переехали. Товарищи Дукельского сняли у нас тут же три комнаты. Вздохнули свободнее, потому что квартира была в Лыбедском районе, где евреям разрешалось жить.
          Квартира обходилась очень дорого. Я начала брать уроки у Эверарди, но мне скоро пришлось прекратить пение, потому что был уже шестой месяц беременности, когда петь нельзя. Родился ребёнок, я кормить его не могла, потому что нужно было много зарабатывать, и я по целым дням бегала по урокам, страшно ослабела. Заболела экссудативным плевритом. А мама заболела рожистым воспалением головы. Я пролежала шесть недель, наконец, встала.
        Мы стали замечать, что к кормилице зачастили кавалеры, я стала искать другую кормилицу. Нашла наконец-то, но снова заболела, превратилась в тень.
         Светлый луч во всём этом - мой Лелинька (Лев), хохочет, лепечет, растет не по дням, а по часам. Рвет дедушке бороду, а он бесконечно счастлив. Все в доме счастливы, а источник этого - всё тот же Лелинька. Ему было шесть месяцев, когда его сфотографировали. А у мамы опять вспыхнула рожа. Пришёл врач.
          Через неделю или десять дней заболел Илюшенька скарлатиной. Врач сам сказал, что, скорее всего, он его заразил, придя от скарлатинозного больного, когда посещал маму. Встал вопрос, как изолировать Лелиньку. Я с кормилицей и ребёнком должны идти в гостиницу. Стоит ужасная погода. Ноябрь. Слякоть. Вопрос решается без меня, я опять болею, не хожу даже на уроки.
        Решают, что ребёнок грудной, он не должен заразиться, а вот я вне домашних условий подвергаюсь риску заболеть тяжело. Так и решили, что нас переведут в крайнюю комнату, где будет безопасно. Лелинька первые дни весел, лепечет, по на третий день поднялась температура. Словом, ребёнок заразился, и на четвёртый день скончался... Только мать, потерявшая своего первенца, может понять, что я пережила. Я похоронила многих близких, но это горе ни с чем нельзя сравнить!
Меня насильно оторвали от ребёнка, и больше я его не видела. Мне было страшно. Дукельский его похоронил. На другой день у нас был доктор Вильчур, доктор Бать и другие близкие друзья. Они пытались утешить меня:  «Посмотри на себя. Ничем не поможешь, а себя погубишь».
         И вдруг Дукельский заявляет:  «Бросьте. Разве она что-нибудь чувствует!? Дайте ей шоколадку, и она забудет обо всём».  Как возмутились мои друзья! А у меня внутри всё оборвалось оттого, что человек, который так мне дорог, стал мне совершенно чужим.
Я тогда уже знала, что не буду его женой. Надрыв начался ещё раньше.
У Дукельского было много противоречивых черт в характере. Если бы я могла лавировать, убеждать, проходить мимо некоторых моментов, всё было бы иначе, а я становилась на дыбы и молчала...
Итак, дело дошло до развода, а последней каплей было следующее: мой друг, мой учитель, Григорий Александрович Сев, сидел како-то со мной в тёмной комнате и плакал. Девушка, которую он любил, его не любит и третирует. Он был одного толка со мной - молчальник. Он сидел, тихо плакал, ничего не говорил, только до крови кусал себе губы. В это время резко открывается дверь, врывается Дукельский с криком: «Развратники!»  Я только сказала Грише Севу (брату Феликса): «Идём». Вышла и сказала папе:  «Я еду к Наташе» (это та девушка, которую любил Гриша). Взяли извозчика, по дороге я бросила в пыль обручальное кольцо. Домой я возвратилась только после того как Дукельский от нас выехал. Через полгода мы развелись официально. Я никого так не любила, как его, но я много выстрадала из-за него.

ЭСТИНЬКА ВЫШЛА ЗАМУЖ

          Наконец мы с Дукельским официально разошлись. Много тяжёлого пришлось пережить за годы моего замужества, и момент официального развода всё всколыхнул. Тяжело было, и я охотно приняла приглашение Балаховской на поездку к ним, на Марьинский завод, заниматься с детьми по музыке. Занята я была всего два часа в день, а остальное время бродила по лесу, окружающему усадьбу. Много читала.
        Приблизительно через месяц я получила телеграмму, что Эстинька выходит замуж за Митю Сева, брата доктора Гриши и Феликса Сева. Я, конечно, всё бросила и помчалась в Киев. Митя окончил лесной институт. После свадьбы они должны были уехать в Малин, где Митя получил место лесничего в большом имении Маслова. Имение это называлось Пенязевичи. Свадьба была в июне, а через несколько дней они уехали.
          - Я очень любила Эстиньку, я её обожала, она всегда такая ровная, спокойная, энергичная, разумная! Когда они уехали, я места себе не находила. В июле я поехала в Малин. Нужно было ехать дилижансом. Трудно себе представить, что это за пытка в июльскую жару влезть в дилижанс, где народу столько, что, если нужно почесать ногу, то попадаешь в чужую, вместо своей. Ночью я должна была сойти, чтобы взять лошадей, которые повезут в Радомысль. Когда я сказала хозяйке корчмы, где мне нужно было менять лошадей, что я хочу сейчас же ехать дальше, она удивилась.
          - Ночь. Поедете завтра утром. Дорога неспокойная. Но я настаивала, мне не терпелось скорее увидеть сестру. Наконец запрягли, и я села в возок. Поехали по лесной дороге, по обе стороны которой - бесконечный лес. Я спросила возницу:  «Тут неспокойно?» « Волков много», - ответил он.
        Взошла луна. Красота. Едем дальше, лес редеет, издали видна деревня. Возница показывает на дом:  «Здесь в прошлом году вырезали целую семью».
          Приехали в Радомысль. Тут опять надо менять лошадей. Запрягли. Возница совсем молодой. Я спросила, знает ли он дорогу в Пенязевичи. Он ответил, что знает. Поехали. Начало светать. Красивая группа деревьев, освещенная восходящим солнцем. Проехали несколько вёрст, и я опять вижу эту же группу деревьев, но уже освещенную ярким солнцем.
       -  Скажи правду, хлопец, ты дорогу в Пенязевичи знаешь?
      -  Если правду сказать, то я новый, первый раз тут езжу. К счастью, появились бабы, стали выгонять коров, близко была деревня, они указали нам дорогу в Пенязевичи. Ехать следовало в противоположную сторону. Наконец вдали показался густой лес, опоясанный оврагом.  Подъехали. При въезде в лес, увидела прибитую на дереве табличку:  «Пенязевичи».
         Сердце забилось. Въехали в этот сказочный лес. Высоченные сосны. Бесконечная перспектива. Красиво так, что дух захватывает, не знаю, от того ли, что так красиво, или оттого, что скоро увижу Эстиньку. А спросить не у кого, где они живут. Вдруг показался домик, на окнах занавески, которые я купила сестричке, в дверях стоит она сама, и уже бежит ко мне... Оказывается, они одни тут живут У них, правда, есть ружье, но нет патронов.  Митя уходит в лес в 4 часа, а возвращается в 9-10 часов, чтобы позавтракать, потом - опять в лес. А Эстинька весь день - одна дома... Готовит, убирает, читает.
          Я уходила с гамаком вглубь леса. Я не видела в своей жизни такого леса: высоченный, ровный, густой. В начале августа, к четырем часам дня уже трудно читать в лесу, а в доме было уже темновато.  У меня сердце замирало, когда я вспоминала, что скоро надо уезжать и оставлять Эстиньку одну. Около 15 августа я уехала, ревела всю дорогу, как белуга.
         Но в ноябре Митя оставил работу в Пенязевичах и приехал с Эстинькой в Киев. Как я была счастлива, что она опять дома, а не сидит в этом дремучем лесу! Было уже заметно, что она ждет ребенка. 30 марта родилась моя Шуронька.
(Вскоре Ольга Давидовна уехала в Италию, она училась в школе маэстро Ванни. Так получилось, что и там учёба была прервана из-за трагедии, случившейся на этот раз с мужем ее младшей сестры, Эстер (Эстиньки) с Митей. Главу, посвященную первой поездке в Милан, и связанную со смертью Мити, Ольга Давидовна назвала):

МИТЯ

     Вскоре после рождения Шурочки Митя уехал в Тверскую губернию, где получил место лесничего. Должна сказать, что я Митю очень любила не только потому, что он был мужем Эстиньки, но и потому, что он был близок мне по духу. Мне правилось в нем то, что он немногоречив, иногда даже замкнут. Казалось, он что-то таит в себе. Мне казалось, что он равнодушен к моему пению, но однажды он мне сказал.
          - Оля, ты не иди в оперу, там тебе не место, ты - тонкий художник, ты глубоко, тонко понимаешь, что поешь, а в опере вещь широко очерчивается. Кроме того, ты такая скромная, а в опере, знаешь, какая там жизнь. Ты должна быть концертной певицей.
     Как странно, что спустя много лет, когда я в Италии удачно пела, один большой знаток сказал почти слово в слово то, что говорил Митя.  Дело было так: мой маэстро Ванни однажды сказал мне, что хочет, чтобы меня прослушал один большой музыкант, он был во главе бюро, которое набирает труппу для больших театров Америки, для больших концертов в Европе и в Америке.
          Мы пошли в это бюро, я пела несколько арий, была в голосе. Слушали меня очень внимательно. Я пела потом мои любимые вещи Шуберта, Шумана, Глинки, Мусоргского, Рахманинова.  Когда я закончила, он сказал мне следующее: «У вас очень хороший голос, в Италии много хороших голосов, но далеко не все из них годятся для концертов. У вас все данные, чтобы стать выдающейся концертной певицей. Я дам вам письмо в концертное бюро в Берлин, там вы дадите концерт, и я не сомневаюсь, что он пройдёт удачно, а после этого вы пойдёте дальше. Главное - добиться приглашения в Америку...» Я в Берлин не поехала. Прежде всего нужно было шикарное концертное платье, и вообще - деньги, которых у меня не было..
        Но вернёмся к Мите. Разве он не говорил то же, что и знаменитый маэстро? Он был очень талантлив. Однажды он описал мне Жигули и Волгу в стихотворной форме. Это было высокохудожественное произведение.  Стихотворение занимало несколько листов бумаги. Он глубоко чувствовал природу и любил ее, как поэт и художник. Это было в мою первую поездку в Италию, в 1902 году. Я готовила партию Джильды с маэстро Банни.
         Вдруг получаю телеграмму, подписанную Эстинькой. «Едем с Митей в Сан-Рсмо, встречай вокзале, будешь нас сопровождать». Я поняла, что с Митей плохо. Дело в том, что он окунулся в работу, как безумный. Почва лесов Тверской губернии очень сырая, болотистая. Он с четырех часов утра до глубокой тьмы топтался в болоте и заболел. Эстинька писала, что врачи настоятельно рекомендуют ему оставить работу, что они едут в Киев. Там лучшие врачи нашли, что у него невралгия и только, а Митя таял с каждым днём. Мать Мити дала деньги на поездку в Швейцарию, к лучшему терапевту и диагносту Салли. Салли в свою очередь не нашел ничего, кроме невралгии, и посоветовал ехать в Сан-Ремо.
          Итак, я поехала в этот город, устроила их в русский пансионат, его содержала великосветская дама, все служащие тоже были русскими: лакеи, горничные, повара.
          Я поспешила возвратиться в Милан, так как ангажемент на партию Джильды был подписан, нужно было готовиться. Вскоре Эстинька написала, что Митя заметно поправился. Ему легче. Решили, что Эстиньке нужно ехать в Киев, так как Шурочке нужна забота матери, хотя она и оставлена на няню и бабушку. Договорились с симпатичной сестрой, что, если я понадоблюсь, мне вышлют телеграмму, и через два с половиной часа я буду в Сан-Ремо.
          Эстинька уехала, а через восемь дней я получила срочную телеграмму. «Немедленно приезжайте!» Когда я приехала и подходила к пансионату, в котором был Митя, ещё на улице услыхала нечеловеческий крик - это метался от боли и кричал Митя. Я бросилась к хирургу, но он был в отъезде, должен был появиться лишь через неделю. Терапевт оказался бессилен помочь больному. Когда приступ боли на минутку ослабел,         Митя сказал мне, что хозяйка взяла у него все деньги, попросила дать их ей вперёд, тем самым он выручит её из беды...  Он отдал ей всё до последней копейки. Крики прервали его рассказ. Наконец приехал хирург. Митю перевели в немецкий госпиталь в горах. Врач сделал операцию, вышел и сказал мне.
        - Больной перенес гнойный плеврит, гной пробрался в диафрагму, в брюшной полости образовался камень величиной с кулак. Непонятно, как мог человек вынести такой камень в брюшной полости в течение года! Это человек гигантского здоровья и выносливости. Операция прошла хорошо. Надо надеяться на выздоровление.
Я осталась в госпитале, лакеи приносили еду, письма.  Я отправляла письма и телеграммы в Киев. Трудно передать, что Митя говорил, какие глубокие мысли он высказывал. Только тогда я поняла, что таил он в себе! На третий день наступило резкое ухудшение. Он сказал мне:
          - Чувствую, что умираю. Не увижу ни Эстиньки, ни Шурочки Я спокойно умираю. Знаю, что у них остаёшься ты.

         Умер он ночью, и никто из проклятых немцев не зашел в палату. Я осталась с ним одна. Утром нужно было начать хлопоты по похоронам, но тут, как из рога изобилия посыпались требования денег: от профессора, ассистентов, аптеки, госпиталя,..я и не помню всего! Я обратилась к хозяйке пансиона, чтобы она вернула взятые у Мити деньги, но она ответила, что никаких денег не брала. Кредиторы обратились к русскому консулу, а он ответил, что не верит, что у меня нет денег: знаю я этих актрис, не заплатит, будет арестована!
         Я дала телеграмму брату Мити, и он телеграфом выслал нужную сумму. Проводила я Митю, посадила на кладбище дерево, поставила временный памятник, дала денег сторожу, чтобы он смотрел за могилой и сфотографировал бы, когда дерево примется. (Добрый сторож через некоторое время прислал фотографию). Я уехала в Милан.
        Нужно сказать, что из госпиталя я всё время телеграфировала о том, как прошла операция, каково состояние Мити, и, когда он скончался, дала несколько телеграмм. Фейгиным и Бродским, чтобы они подготовили к произошедшему, потом - домой. После похорон - еще одну телеграмму. Уже из Милана отправила подробное письмо, полагая, что дома всё знают, что Фейгины и Бродские своевременно подготовили Эстиньку. Через пару дней получаю телеграмму от Эстер: «Выехала.  Встречай вокзале».
         Трудно передать мой ужас, никто никаких телеграмм не получал, и Эстииька решила ехать к Мите.  И вот встреча на вокзале, я врала, что всё хорошо, что сначала нужно заехать ко мне.  Дома я всё рассказала. Что она, бедная, пережила, передать трудно! Нужно было решать, что же дальше делать.
          Мои друзья и маэстро настаивали на том, что я должна петь, делать карьеру, хотя бы ради сестры и девочки. Я пыталась ежедневно ходить на уроки, брала Эстиньку с собой, чтобы хоть немного отвлечь её от горя.  Я пела, а сердце и горло разрывались. Бросала петь и выбегала в соседнюю комнату к Эстиньке. А она тоже ревела... Тут мы решили, что так дальше невозможно, нужно уезжать. Причем, тайно, потому, что грозила неустойка за разрыв подписанного ангажемента. Мы уехали, не простившись.
        Позднее мы получили письмо от врача Ландау, лечившего Митю в Сан-Ремо. Он писал, что хозяйка пансиона оказалась настоящей авантюристкой, держала таких же, как она, лакеев. Сейчас они все арестованы, все мои письма и телеграммы, задержанные ими, приложены к делу.
        Вот почему ни Фейгины, ни Бродские, ни домашние не получали никаких писем и телеграмм, и Эстинька выехала из Киева, чтобы встретиться с Митей...
        В Киеве я по-прежнему стала давать уроки музыки и пения.  Как больно и обидно, что не осталось ни Митиных писем, ни стихотворений.  Нет даже карточки, но его образ передо мной, как живой.
          Он и Феликс были близнецами, но они были абсолютно не похожи друг на друга. Митя - худой, белокурый, рыжеватый. Феликс - темно-рыжеватый, каштановый, склонный к полноте в молодости. Митя - замкнутый, молчаливый. Феликс - умел и любил говорить, оба были талантливы и до безумия трудолюбивы.

МОЯ ПОЕЗДКУ ЗА ГРАНИЦУ

          Я тогда поехала в Берлин, где жил брат Феликса, Мити и Гриши - Леопольд Сев. Леопольд был необыкновенно красив, а жена его, Мария Георгиевна, напротив, была очень некрасивой, но при этом энергичной и очень богатой. Она в Берлине обучалась зубоврачеванию. Во время каникул они путешествовали. Мария Георгиевна много раз бывала в Швейцарии, она знала ее очень хорошо. Я хотела поехать в Швейцарию, и воспользовалась её указаниями. Она их делала письменно и доводила до таких подробностей, например, на какой стороне нужно сидеть в вагоне, чтобы увидеть достопримечательности. Было указано, после какой остановки следует следить за левой стороной в вагоне, оттуда можно будет увидеть Женевское озеро и снежные горы.
После указанной остановки я насторожилась, смотрела влево и ждала. Поезд повернул, и внезапно я увидела такое зрелище, которое меня ошеломило, и я расплакалась.  Я ведь знала, что увижу прекрасное Женевское озеро, что увижу снежные горы, но никакое воображение не могло сравниться с тем, что предстало передо мной: внизу расстилалось лучезарное озеро-море, а над ним - бесконечный массив грандиозных снежных гор. По озеру с развевающимися белоснежными парусами, точно чайки, плывут белые лодочки. Разве я могу описать величие и красоту этой картины!
          Несколько месяцев я жила в Лозанне, у берега Женевского озера, но первое впечатление, когда я внезапно увидела озеро и громаду снежных гор, осталось самым сильным. Оно не изгладилось за всю жизнь.
          Я поехала в Женеву, где ждала меня подруга - Ева Митницкая.  Она жила у подножья Монблана, в маленьком домике, увитом чудными розами. Мне это казалось сном. Над нами - снежные горы, а наш домик утопает в розах! Когда я отдохнула, Ева пошла со мной в клуб, где я познакомилась с ее подругами, врачами. Меня попросили спеть, я исполнила несколько романсов. Меня расцеловали, сказали, что Ева столько говорила обо мне, как о настоящей красавице. «Когда вы поете, вы действительно становитесь удивительно красивой», - сказали мне там. На следующий день Ева повела меня к Плехановым, жена Плеханова тоже была врачом, но они все были в отъезде. Ева рассказала мне, что дочери Плеханова неинтересные, кисейные барышни. Побыла я в Женеве несколько дней и поехала в деревню, о которой было написано в указаниях Марии Георгиевны. Деревня в горах. Нашла комнату со столом.  Другие две комнаты тоже были заняты русскими приезжими. Хозяйка, пожилая женщина, обслуживала нас, готовила, убирала, возилась с садом.
         Меня поразила трудоспособность этой женщины, но впоследствии я убедилась, что все швейцарцы необыкновенно трудолюбивы. В крошечном садике, который был возле нашего домика, росло всего несколько фруктовых деревьев.  Всю зелень, необходимую для приготовления пищи, наша заботливая хозяйка собирала в этом маленьком садике...
         Больно вспоминать об этом, но Еву Митницкую я больше не видела. К концу лета, когда я была за границей, дошла весть о том, что чудная, Ева Митницкая, замечательный самоотверженный врач, кристально чистая душа, была послана на борьбу с тифом.  Она заразилась и умерла.  Трудно себе представить, как она мета любила! Ей казалось, что красивее меня нет на свете, что лучше меня никто не поёт...
        Настроение у меня было тяжёлое, мне не хотелось ни с кем встречаться. Я уходила далеко от домика с книжкой в руках. Оттуда открывался изумительный вид на озеро. Я упивалась красотой и тишиной.  Вдруг однажды слышу шаги, двое идут прямо ко мне. Это были мои симпатичные соседи - мужчина и женщина. Попросили разрешения присесть возле меня, потом сказали, что очень обрадовались, когда узнали о приезде «русской». Мужчина оказался литератором, фамилия Франк, кажется, Леопольд. Он живёт в Мюнхене, она, его подруга - в деревне недалеко от Мюнхена. Они оказались очень интересными людьми, у меня улучшилось настроение.
         Но на следующий день хозяйка сказала, что не может обеспечить нам питание, пришлось разъехаться. Франк проводил меня на новую квартиру. Это был хороший пансион, и, главное, там имелось пианино.  Там было много русских, в том числе жена революционера из Парижа, Раппопорта, недалеко жили Лазарев и Бонч-Бруевич.
          Затем пришел Франк, сказал, что они уезжают в Мюнхен, они взяли с меня слово, что я заеду к ним. Мне обещали показать Мюнхенскую галерею, знаменитую пивную, где собираются студенты.  Его приятельница просила заехать и к ней в деревню. Я обещала.
          Ежедневно собиралась интересная компания -  Бонч-Бруевич и Лазарев предложили мне взять нелегальную литературу.  Я не согласилась, потому что везла полное заграничное издание  «Воскресенья»  Толстого (в нашем было многое вымарано цензурой).  Кроме того - много книг, купленных в Берлине, и я не знала, как всё довезу.
Я дала телеграмму, как было условлено, и Франк ждал меня на вокзале в Мюнхене. Ходил со мной в картинную галерею, показывал всё, объяснял. Потом мы пошли в знаменитую пивную, где пили знаменитое мюнхенское пиво со студентами.
          Франк купил также билеты в оперу, где ставили  «Тангейзер» с каким-то известным тенором. Оркестр прекрасный, но певец не мог сравниться с нашим Медведевым.  Орал, как буйвол, и играл ходульно.
Франк отвёл меня в гостиницу, а утром я поехала в деревню к его приятельнице, где действительно отдохнула душой и телом. Расстались мы с ней большими друзьями, какое-то время велась переписка, я получала очень интересные письма, но потом переписка оборвалось не по нашей вине.
         Я ездила за границу несколько раз. Обычно я делала так: до Варшавы брала обыкновенный билет, а в Варшаве было бюро, где можно было получить круговой билет (Рундрайзе). В этом билете указаны города или места, которые вы хотите посетить, в итоге вы возвращаетесь в Варшаву.  Оплата такого билета была значительно ниже обычного, и маршрут обходился наполовину дешевле. Покупая билет, вы получали книжечку с листками, на которых обозначено было место вашей остановки. По приезде туда кондуктор отрывал листок. Последней страничкой опять была Варшава.
          Срок этого кругового билета 1-1,5 месяца я использовала так: первая остановка - в Змее, где я отдыхала и лечила горло в течение трех недель. Оттуда я отправлялась путешествовать. Опишу одну мою поездку. Кельн - ближайший интересовавший меня город. Замечательный собор в готическом стиле, он меня просто поразил. Это был первый такой грандиозный собор, который я видела. Затем я ехала в Швейцарию, хотя она и не входила в мой круговой билет.  Дело в том, что в Швейцарии имелся месячный билет, который вы могли использовать в любое время.  Я купила такой билет, доехала до Шафгаузена, это возле Сан-Готардского туннеля, где сошла, чтобы осмотреть эту местность.
        Вдруг слышу - меня окликают по имени:  «Ольга! Ольга». Я была поражена при виде окликающих меня.  Это была моя учительница и две ее дочери.
         - Ольга, езжай с нами в Милан! А у меня в маршруте Милана не было, но поездка была так заманчива, что они меня быстро уговорили. Я взяла билет, и мы поехали. Сан-Готардский туннель огромен. Закрыли все окна для необходимой герметизации, иначе мы задохнулись бы. Свечи зажжены Мы едем бесконечно долго. Шум. Грохот. Наконец, туннель окончился. Открывают окна, и мы видим грандиозный Сан-Готардский массив. С обеих сторон высятся горы, а между ними - гигантский ров, наполненный горными водами. А вот и Чертов мост, протянутый через этот ров.  По нему проходил Суворов со своими войсками. А высоко, высоко ютятся домики. Наш поезд мчится у подножья гор, у самого края грандиозного рва. Жутко смотреть.
        Наконец начинается долина реки По, и мы - в Италии. Приехали мы в Милан через несколько часов после Шафгаузена, а сколько было пережито! А теперь... Сердце сжимается - Миланский вокзал. Носильщики начинают выносить из вагона вещи: бесконечные баулы и, что ужаснее всего, три мешка с огромными подушками. Такси тогда еще не было.  Я любила свою учительницу, но без ужаса не могу вспоминать эту высадку на Миланском вокзале. Подъехал фиакр, туда села Мария Павловна (а она весила не менее 10 пудов) и я, в головах поместили два мешка с подушками, в ногах - чемоданы. На другом фиакре разместились обе огромные дочери. В головах - мешки, в ногах – чемоданы.
        К счастью, свои вещи я сдала в Швейцарии в камеру хранения. Едем мы, а мешки то и дело слетают на голову.  Беда, да и только! Публика поглядывает на нас, посмеивается.  Надо знать итальянскую публику! Накануне нашего приезда, недалеко от Милана был убит король Гумбольдт. Всё было закрыто. Народ волновался. Что-то кричали.
         Мария Павловна когда-то училась в Милане.  Она повезла нас в гостиницу второго разряда, в которой она бывала. Наконец, все мешки и баулы сброшены. Но посмотреть как следует Милан не удалось по случаю убийства короля...
        Вечером Мария Павловна пристала ко мне с вопросами, почему я не окончила школу, уехала накануне экзаменов. Доказывала мне, что я должна хотя бы на год поступить в школу, чтобы иметь диплом. Она меня убедила. На следующий день мы днем пошли в  «Ла Скала», где, как говорила Мария Павловна, я буду обязательно петь. Наконец мы разъехались.

Я ОПЯТЬ В ШКОЛЕ

         Я понимала, что Мария Павловна права, что мне нужно получить диплом об окончании школы, и в сентябре 1903 года я снова поступила в школу. В школе готовились к тому, что она должна стать консерваторией. Было много нового, между прочим, ввели оперный класс. Вёл его дирижёр оперы – Палицын.  Мной он был очень доволен. Мы проходили партию Маргариты, которую я пела с Кагани и знала её назубок. Палицын говорил Марии Павловне, что в опере нет такой Маргариты. Проходила я с ним и Татьяну, и Тамару.
          Виноградский выпускал меня в Купеческом собрании, в симфоническом концерте я пела ариозо из оперы  «Князь Холмский» Глинки, «Я видела его, жениха моего...» Когда я спела, публика требовала  «бис», оркестр мне аплодировал (стучали смычками по инструментам).
        В камерном концерте я пела Варламова, Гурилева, Чайковского, Кюи. Эти концерты также происходили не в школьном зале, а в  «Купеческом собрании», ныне Филармонии. Я там очень любила петь, голос лился. Экзамен происходил в зале школы. Я пела арию Чародейки. «Глянуть с Нижнего», Чайковского, «Раскаяние, Гуно, «Маргарита за прялкой»,  Шуберта, романс  «Мы сидели с тобой»,Чайковского. На экзамене по фортепиано я играла 15-ю сонату Бетховена, одну из «Киндерсцене», Шумана, что-то ещё.  Получила пятёрки.  По теоретическим дисциплинам было хуже - четыре. Экзамен был сдан 30 мая 1904 года.
          После удачного выступления в симфоническом концерте, Виноградский предложил мне поехать Великим Постом в Москву на пробу голосов в Большой театр. Он сказал, что даст мне письмо к дирижёру театра Альтани, что он уверен в моем успехе.
          Я поехала в Москву, прямо с вокзала направилась к дирижеру театра. Он мне сказал:  «Судя по письму Виноградского, вы можете рассчитывать на благоприятный
 для вас исход конкурса, но поторопитесь, конкурс уже идёт, вы можете опоздать».
         Я взяла извозчика и поехала к театру. Секретарь прочел запуску дирижёра и сказал: «Можете не волноваться, ещё ни у кого не было такого отзыва! Дайте свои документы!»
          Когда он прочел в паспорте:  «иудейского вероисповедания», он моментально изменил тон и сказал:  «Нет, вам нечего идти на конкурс, у нас евреев не берут». Понятно, что я почувствовала в этот момент. Не помню, как я вышла и куда пошла. В Москве жила богатая тётка отца, и я направилась к ней. Она мне сказала:  «У нас невозможно ночевать без прописки. Швейцар моментально заметит и зайдёт. Ты уж извини, Олечка».
         Двоюродный брат, который у нас часто и подолгу гостил, тоже мне отказал. Стало темнеть, я подумала:  «И собака имеет свою конуру, а я...» Так я шла, не зная, куда направляюсь, и вдруг (это не сказка!) я слышу:  «ОльгаДавидовна! Кого я вижу?!»  Это был близкий друг папы, который часто у нас бывал, в Киеве, слушал меня, и вообще, всех наших любил. Я знала, что он мне поможет, и всё ему рассказала.
       - Вы понимаете, ОльгаДавидовна, с какой радостью я взял бы вас к себе, но это невозможно. Но я вас не оставлю. Что-то придумаю.  И придумал. В Москве жила сестра его друга Володи Мандельберга, она очень добрая и энергичная женщина. «Идем к ней!»
Анна Евсеевна очень мне обрадовалась, а когда я ей всё рассказала, она сказала: «Как я счастлива, что могу вам помочь. Мой муж в командировке, есть, где спать, а там - будь, что будет!»
         Я у неё осталась, и пробыла, пока могла выдержать, а выдержать было трудно: вещи оставлены на вокзале, если что-то нужно, бери извозчика и езжай на вокзал.
Дошла я в театральное бюро к Россохиной. Спела. Понравилась. Дают дебют. Но как при таких условиях дебютировать?! Как  приходить вечером, если  нельзя, а если дебютировать, то придется поздно возвращаться... Антрепренёры ещё не съехались. В Бюро я увидела артиста Чарткова. Моя подруга, Наташа, аккомпанировала ему лично. Я ему рассказала о Наташе.  «О! Она мне о вас говорила! Спойте, пожалуйста!» Я спела, вижу - очень понравилась.
         - В чём дело, да я вас в два счёта устрою. Пусть только приедут антрепренёры! С недельку надо потерпеть.
         Я объяснила ему, в каких условиях живу, он глазами указал мне па полуоткрытую дверь. Я поняла, что там кто-то посторонний мог услышать, и замолчала.
         Решила больше не пытаться устроиться, поехала в Петербург. Там теперь жил Леопольд, у которого масса знакомых в музыкальном и театральном мире. Когда я приехала, Леопольд должен был уезжать, он дал мне письма к Стасову и Кюи. Стасов произвёл на меня большое впечатление, это огромный дядя с седой бородой. Таким писали когда-то Бога Саваофа. Когда он прочел письмо Леопольда, то попросил меня спеть. Я спела, он попросил ещё что-нибудь. Наконец, он просит явиться завтра, он поговорит с Направником, они решат, как устроить меня в Императорский театр.
        Я пришла на следующий день, он сказал мне: «Я говорил с Направником, вы будете приняты как примадонна Императорский театров, но при одном условии, что у вас в паспорте будет отмечено:  «лютеранское вероисповедание»  вместо иудейского. Вам для этого не нужно будет ударить пальцем о палец. Ни от кого и ни от чего вам не нужно отрекаться! Всё будет сделано за вас, как формальность».
         Я решительно отказалась, забрала свои документы. Он понимающе посмотрел на меня, но ничего не сказал. Я простилась и ушла, а потом грызла себя за то, что так косноязычна и не сказала:  «Еврей, переживший погром, не может пойти к погромщикам». Потом я поняла, что этот всевидящий человек правильно меня понял, потому и ничего не сказал после моего отказа. Я много читала впоследствии о Стасове, уверена в том, что он был именно таким: всевидящим, понимающим человеком.
         Я пошла к Кюи. Он выслушал меня. Я пела только его романсы, которые исполняла в камерном концерте в Киеве. Когда я пропела, он сказал:
           - Вы мне доставили большое удовольствие. Хочу вам предложить следующее: приезжайте осенью, и дадите концерт из моих произведений. Вы согласны?
          Но осенью я уже была в Италии.

ИТАЛИЯ. 1906 г.

          Оставаться в Киеве тогда было просто невозможно. Я уже писала о том, как пережила погром, но ведь это отразилось и на моих учениках. Богатые перевели свои капиталы за границу и вскоре сами уехали. Многие уже тогда знали, что не вернутся. Учеников было много, но, в основном, бесплатные, прожиточного минимума не получалось. О своих учениках я ещё расскажу позднее. Вот так и я решила ехать. Весной 1906 г. уехала в Швейцарию, где у меня, в Лозанне, жило несколько учеников. Там я отдохнула, и голос опять зазвучал. Однажды я пропела весь вечер у моих друзей, и они стали меня упрекать, что с таким голосом и такой музыкальностью я не выдвигаюсь. Они предложили дать мне несколько сотен рублей, чтобы я поехала в Милан. Я подумала, что расплатиться с этим долгом сумею, и решила ехать.
          Ведь я прожила в Милане целый год, помнила, как звучал там у меня голос, и не будь нашего несчастья (смерти Мити), я сделала бы карьеру и получила бы диплом об окончании высшей школы пения маэстро Ванни.  В Милан меня страшно тянуло.
Там жила сестра врача Евы Митницкой, той самой, которая умерла, заразившись тифом. Муж Лизы, как звали сестру Евы, был певцом. Они меня приглашали, обещали подыскать недорогую комнату вблизи их квартиры. Я приехала. Оказалось, что район, в котором жила Лиза, - окраина Милана. Когда я была там в 1902 году, он нс был ещё застроен. Теперь это был ряд домов, возведенных обществом кооператоров. Одна сторона улицы была уже застроена, а другая представляла собой глубокий овраг, забросанный остатками строительства, кирпичом, строительными деталями, но не грязью - видимо, за этим следили. За оврагом - площадь, предназначенная для застройки, а вдали видны были старые дома.
         Мы скоро нашли недорогую хорошую комнату, сняли в очень симпатичной семье. Александро, его жена - Паола, дети -Терезина и Пеппино, которые вскоре стали моими друзьями. Александре - невысокий, спокойный, Паола - очень энергичная, разумная, сердечная женщина, дети 14 и 12 лет – школьники.  Я прожила у них, как в родной семье. Дом трехэтажный, на первом этаже  - кухня и столовая, в подвал вела лесенка, там хранились овощи, вино.  На втором этаже были спальни, там была и моя комнатка. Третий этаж ещё не был до конца оборудован, там должны были соорудить детские комнаты. Порядок всюду был образцовый. Моя комната выходила на улицу, два окна с жалюзи, деревянными ставнями с приспособлениями, чтобы открывать в них отверстия для света и воздуха.  Пол там кафельный (зимой холодно), железная печь.  Зеркальный шкаф, письменный стол.  Я сразу же взяла напрокат пианино (там это очень дёшево).
         Ванни мне очень обрадовались. Голос звучал хорошо. Я решила готовиться к педагогической деятельности, Ванни считался выдающимся маэстро, и диплом об окончании его высшей школы, открывал мне большие возможности в России, где его имя было известно.
           Я не думала идти на сцену, но на урок пришел антрепренёр.  В Италии это принято - к знаменитым маэстро, у которых исполняют певцы со всего мира, подготовленные им, приходят антрепренеры и отбирают артистов для театров. Так случилось и со мной. Пришёл антрепренёр из Комо.  Я ему понравилась, он поставил только одно условие - я должна была покрасить волосы, которые у меня поседели. Условие было выполнено, мне порекомендовали парикмахера-мастера, и я преобразилась. Паола, моя хозяйка, была в восторге.

КОМО

       На следующий день я была в Комо.  Это очень симпатичный город на берегу озера Комо в горах. От Милана до Комо всего полтора часа езды Я устроилась в гостинице возле театра, где жили и остальные артисты.  Ставили  «Кармен». Антрепренер, который встретил меня на вокзале, сказал, что главную роль исполняет знаменитая артистка, она пела Кармен в Париже. Кроме того, он сказал, что в труппе есть мой компатриот (соотечественник) Путятин, он будет исполнять Тореадора, что артисты, как на подбор, все очень хороши.
          Только я устроилась в комнате, как вошла камеристка и сказала, что в вестибюле меня ждут. Я поспешила.  И что же? Оказывается, двое - клакеры. Они заявили, что если я хочу иметь успех, то должна войти с ними в соглашение. Я вскипела и не сказала, а
крикнула, что они мне не нужны. Когда я возвратилась в свою комнату, должна была сесть, так дрожали у меня руки и ноги.
           Днём я пошла в театр, познакомилась с артистами.  Дирижёр попросил меня спеть арию Микаэлы, я видела, что ему нравится. Он спросил, где, кроме Милана, я училась. Я сказала, что окончила школу по двум специальностям, он заметил:
           - Это видно, редко певцы бывают так ритмичны и так точно вступают.
        Вечером репетировали все, кроме исполнительницы партии Кармен, фамилия ее была Пассери. У Путятина был прекрасный голос, его дублёр - Де Феррий - испанец, красавец, очень хороший певец. Дон Хозе - Райер - тоже пел очень хорошо. Словом, прекрасный состав. Вечером - репетиция с оркестром. Всё идёт прекрасно, но почему меня не вызывают? На следующий день - (фортепианная репетиция. Я пою дуэт с Хозе. Мурино - дирижер, сказал:  «Отлично!»
          Вечером все поют, я спела с оркестром только ансамбли, но ария - большая и трудная. Я все жду, что меня вызовут.  Уже 12 часов, в оркестре музыканты заявили, что устали.  Тогда я сказала, что без оркестровой репетиции петь не буду. Концертмейстер объявил, что необходимо прорепетировать и мою арию. Мы её исполнили с оркестром. Оркестранты стучали смычками по инструментам и кричали:  «Браво!»
          На спектакле я имела большой успех. Пришлось бисировать арию. Рецензии были очень хорошими. Назначили мой бенефис. Я получила много подарков, цветов. Больше всего меня тронуло то, что хор исполнил серенаду в мою честь под моим окном. Оркестр сделал подарок с надписью:  «Дорогому ангелу, синьорине Веккер».
          Через несколько дней после выступлений в Комо, я получила приглашение от дирекции театра  «Ла Скала». Меня очень приветливо приняли, сказали, что осведомлены о моём успешном выступлении в Комо Мне сказали, что в будущем сезоне они собираются поставить  «Золото Рейна» Вагнера, им нужна ведущая из четырех наяд. Это должно быть лирико-драматическое сопрано большой силы. Я спела по их просьбе несколько арий. Пела хорошо. Понравилась. Мне сказали, что когда вопрос о постановке «Золота Рейна» будет окончательно решен, меня известят. Русская колония певцов, узнав, что меня прослушивали в  «Ла Скала», очень взволновалась. Такого прецедента ещё не было.  Но вместо  «Золота Рейна» был поставлен «Парсифаль», и я так и не попала в «Ла Скала».
          Получила приглашение на несколько концертов в Швейцарию - Давос, Беатенберг, Лозанна.  Концерты прошли успешно, и я подработала. Когда я вернулась в Милан, оказалось, что мои хозяева начали достройку третьего этажа, что теперь будет шумно и грязно. Нужно было подыскивать другую комнату.
          Хочу сказать о своем соотечественнике, Путятине. У него красивый голос, большой, но не очень подвижный, как и он сам. Жена его - дочь одесского градоначальника, Зелёного. Богаты они чрезвычайно.  Они показывали мне альбом, где снято их имение в Самарской губернии.  Это роскошный дворец в сказочном парке. Путятин был там предводителем дворянства.  Кажется, чего ещё надо? И вот эти чудаки бросают всё это на произвол судьбы, поручая чужим людям свое хозяйство, едут в Италию, ещё и берут с собой компаньонку.
         В Милане они жили в лучшей гостинице. Занимали несколько комнат.  Мне понятна страсть к пению Путятина, но чтобы попасть в театр, им приходилось подкупать антрепренеров. Когда в очередной визит к Путятиным я сказала, что мне нужно искать комнату, Путятина предложила мне помощь. Я нашла хорошую комнатку в центре, моя помощница сказала, что не доверяет мне из-за моей неопытности, хочет посмотреть комнату со мной.  Она пошла переодеваться. Я еще не видела ее нарядно одетой. А тут она появилась в бриллиантовых серьгах, в огромной модной шляпе со страусовыми перьями, цепочка от часов была тоже усеяна бриллиантами и жемчугом.  Застежка сверкала. Это было так же нарядно, как и безвкусно.
          Комната ей понравилась, я сказала, что нанимаю её, завтра перееду. Дала несколько франков в задаток. Моя прежняя хозяйка, Паола, договорилась с возницей, которого она хорошо знала. Он жил на той же улице Виале де Милле. Паола просила быть внимательным ко мне, так как я её друг.  Я поехала в трамвае до площади Дуомо, там недалеко и переулок, где я нашла комнату. Подхожу и вижу: у ворот стоит возница, с моими вещами и пианино, а вокруг - толпа. Спрашиваю, в чём дело. Оказалось, что квартира, где я наняла комнату, заперта, а хозяйка будто бы уехала к сестре в Монцо, приедет только через несколько дней. Я расстроилась. Ехать обратно нельзя, там уже всё начали перестраивать, а искать ещё что-то вместе с вещами!?
         Но возница успокоил меня, он пока отвезёт пианино в бюро, которое недалеко, а сам будет ездить со мной, пока не найдём что-то подходящее. Я осталась у запертых ворот. Вскоре появился мой возница без пианино, с ним - фиакр. Это был сын моего возницы, он сказал, что готов возить меня хоть до ночи. С вещами я уселась в фиакр, увидела патруль, хотела просить о помощи, тут же собралась толпа, в Италии - это быстро происходит. Люди возмущались:  «Как можно так поступать с артисткой, да ещё и иностранкой!»
          Нашли комнату с трудом, нигде не хотели сдавать женщине. Недалеко была и агентура, откуда посылают к артистам курьеров с приглашением на пробы. Я получила такое приглашение. Набиралась труппа в Америку. Я пришла на Виа Турине, как было указано в извещении. Там было очень много народа, даже на лестнице стояли. Объявили, что прослушивание состоится в театре  «Лирике». Когда дошла моя очередь, я спела арию Травиаты, попросили спеть ещё, я исполнила арию Мими из  «Богемы».
          Потом нужно было возвратиться на Виа Турине для переговоров. Нас осталось человек десять. Мне сказали, что я могу заключить контракт как примадонна, мне предстоит спеть 20 партий за сезон, получать буду 1000 франков в месяц. Кроме указанных мной партий, я должна спеть партию пажа в «Бал Маскараде», Мюзетты в «Богеме».
         Я сказала, что завтра обязательно зайду с ответом. Поила к Путятиным, там мне обрадовались, сказали:  «Как хорошо, что наша Ольга большая поедет в Америку». В то время они опекали другую Олгу (маленькую), певицу с небольшими возможностями по фамилии Цимсес. Она с ними пела в каком-то городе. Они ещё жаловались, что у этой Ольги маленький голосок, она не может устроиться и им приходится помогать ей, даже одеваться.
         Посмотрев партии, которые я должна буду исполнять по контракту, я решила согласиться на эти условия, и с утра пошла в агентство. Не доходя до Виа Турино, встретила Путятина, Ольгу Цимсес и ещё какую-то даму с портфелем. Путятин как-то странно смутившись, сказал, что они ходили покупать ноты.
          Я зашла в агентуру, но там мне сказали:  «Только что здесь пела ваша компатриотка (соотечественница), она согласилась поехать с нами и получать только 500 франков ежемесячно, но вам мы дадим 800 (вчера говорили о 1000)». Но тут уж я заявила, что даже если мне дадут 990 франков, я не соглашусь, и ушла.
         Когда я рассказала обо всём этом моему аккомпаниатору, он сказал, что вызовет Путятина па дуэль, что так оставить этого нельзя, он обязательно передаст огласке это возмутительный факт.
          Но у меня уже был ангажемент в Модену на партию Джильды в «Риголетто», и я уехала. Там было всё хорошо, когда я возвратилась, вошла в контору, где работал сын той женщины, что подвела меня с комнатой после того как я побывала у неё с Путятиной. Сын этой хозяйки сказал, что мать не хотела впустить квартирантку из-за того, что я пришла с той странной дамой, так безвкусно и богато одетой. Она приняла Путятину за кокотку и боялась влияния её знакомых на дочь.
           Я объяснила, что та дама - дочь одесского градоначальника и очень богата, а вовсе не подозрительная особа и тем более не кокотка. Он очень извинялся за то, что произошло. Путятиных я больше не видела, но Мурино рассказал мне, что Цимсес в Америке, в каком-то городе пела только один раз и с треском провалилась. Скажу правду - мне не было ее жаль.
         А потом я получила ангажемент в Манилу, на Филиппины. Туда ехал и Мурино как дирижёр, его жена - драматическое сопрано. Труппа большая хорошая, условия отличные. Мурино уже был там, он убеждал меня ехать. Я телеграфно запросила своих домашних. Получила ответ:  «Запрещаем. Умоляем не ехать. Подписались - мама, папа». Тогда в Манилу нужно было ехать около месяца, мне пришлось отказаться...
           Получила ангажемент в Виньолу,  петьДжильду в  «Риголетто». Это небольшой город возле Болоньи и Модены. Там летом живут богачи в роскошных дворцах - магнаты, герцоги. Вокруг города - множество виноградников, потому он и назван Виньола. В этом году была закончена перестройка театра, а сезон был приурочен к столетию со дня рождения архитектора Бороцци. Предстояли празднества, съезды. Был там и съезд социал-демократической партии, куда меня приглашали в президиум, как русскую артистку. Я пошла на собрание, была восхищена ораторами, но в Президиум не смогла пойти, иначе в России попала бы прямо в тюрьму.
         Успех в «Риголетто»  был громадным. Арию я бисировала каждый вечер дважды. Я никак не могла подняться со свечой на лесенку в свою комнату. Какой-то министр выразил своё восхищение, и это поместили в рецензии. Словом, каждый спектакль проходил с триумфом. Я получила роскошные подарки: огромные вазы с цветами, кольцо - алмаз, окруженный жемчугами. Нигде я не видела такого чествования: из лож и из галереи бросали множество листочков с дифирамбами мне.
          На прекрасном блюде было подано также два десятка таких же листочков, отпечатанных на веленевой бумаге. Но итальянским дифирамбам я придаю мало значения. Уж очень они экспансивны, и, если им что-либо нравится, то в восхищении не знают меры...

АННА

          Говоря о характере итальянцев, хочется вспомнить одно из моих знакомств.
В мае 1907 года я пела в Комо партию Микаэлы в  «Кармен». Там была хорошая труппа. Партию Тореодора пел красавец  де Ф...  испанец наполовину - отец француз, мать - испанка. В нём сочетались яркие черты обеих народов. Он был очень элегантным, изящным. От матери унаследовал порывистость, горячность, увлекающийся темперамент, гордость. К нему в Комо приезжала жена, Анна. Она пробыла только один день, и мы почти не разговаривали. Они так были поглощены друг другом, что другие для них не существовали. Я обратила внимание на её красоту - русская красавица, хотя русскую красавицу часто рисуют черноволосой, но Анна была белокурой с огромными синими глазами. Она дочь знатной семьи, но её родные не дали согласия на брак с итальянским артистом, и они повенчались без благословения её родителей.
         Я тогда жила на Корсо Венеция. Однажды я увидела такую картину - с лестницы спускается мужчина, неся на руках женщину, как ребёнка. Мужчиной был Рафаэль де Ф... а женщиной - Анна. Это было визави моего дома. Они меня тоже увидели, и подошли. После этого мы часто встречались, я сблизилась с Анной. Рафаэль часто бывал на гастролях, в отъезде. Анна сказала мне, что ждет ребёнка, а Рафаэль поэтому не даёт ей самой спускаться и подниматься по лестнице.
          - Вы не можете себе представить, что это за благородный человек. Я его обожаю, и он меня очень любит. Как мы счастливы.
          Прошло несколько лет. Я уезжала на гастроли, в Кольяри, потом вернулась в Киев. Ещё в Милане я получила коротенькое письмо, что родилась девочка, и они меняют квартиру, так как старая мала, а ребёнку нужна комната и няня. Анна сообщила свой новый адрес, мы изредка переписывались. Потом переписка прекратилась.
          И уже в 1912 году, когда я приехала в Милан, я решили их навестить. Они жили в новой части города. Я была ошеломлена: широкие улицы, огромные дома. Не верилось, что я в Милане.
          Когда я позвонила в дверь к де Ф... мне открыла девочка, лет пяти - копия отца - худенькая, высокая, черноокая, черноволосая красавица. В переднюю выбежала Анна, а за ней - толстенький рыжеватый мальчуган, лет 2-3-х. Я удивилась. Он не походил ни на мать, ни на отца. Я сказала об этом Анне, но она усмехнулась и ничего не сказала.
         Рафаэль был в отъезде. Я посидела, собиралась уже уходить, но Анна упросила меня остаться ночевать. Она хотела со мной поговорить, когда дети уснут. Ей необходимо посоветоваться со мной, как сказала она. Когда дети уснули, Анна меня как обухом по голове ударила:
         - Знаете, мой мальчик - не сын Рафаэля. И начала рассказ, который я привожу. Рафаэль перестал получать ангажементы. Иногда по несколько месяцев мы сидели полуголодные. Приходилось продавать вещи. Пришлось отказать прислуге. Родители давно не писали мне и не помогали. К нам заходил агент, который давал Рафаэлю ангажементы. Однажды, когда муж был в отъезде, он пришёл и сказал мне, что может сделать так, что у Рафаэля всегда будет ангажемент, но для этого нужно, чтобы я отдалась ему... Он уже давно любит меня, и не может жить без меня, как он сказал. Он обещал устроить Рафаэлю ангажемент в Америку, а это - верная карьера. Я проплакала всю ночь, но решила, что ради карьеры Рафаэля пойду и на это. Кроме того, мы бы перестали с ребёнком голодать.
             Действительно, Рафаэль получил ангажемент в Америку на полтора года. Он уехал, а я осталась с Терезиной, девочкой моей, и Луиджи. Он трогательно и нежно ко мне относился.  Я знаю, что и теперь он меня действительно любит. Родился ребёнок. Луиджи предложил Рафаэлю ещё ангажемент в Америку па полгода. И когда Рафаэль приехал, мальчик мой, Габриэле, уже бегал. Они так и встретили в передней мужа - Терезина и Габриэле. Рафаэль спросил дочку:  «Чей это мальчик?» Она ответила: «Это мой братик». С тех пор мы живём с Рафаэлем, как чужие. Он меня не ругает, но и не ласкает, не замечает, почти не разговаривает.
         Я вижу, что он тает с каждым днём, а мальчика просто ненавидит.  Я боюсь оставлять их вдвоем, и оживаю только тогда, когда он получает ангажемент и уезжает.
Теперь он действительно делает карьеру. Его приглашают на балы и в театры. Но я от него отвыкла, а к Луиджи привязалась. Он меня так любит, и Терезину ласкает. А Рафаэль ко всем стал равнодушен, а малыша просто ненавидит. Хочет узнать, чей же он, и не может. Что мне делать?
         Невозможно было дать совет в этой ситуации. Я уехала. А вскоре узнала, что Рафаэль выстрелом в висок покончил с собой.

КОЛЬЯРИ

         Итак, в один прекрасный день прибежал курьер из агентуры.
         - Вас просили немедленно явиться - срочное дело.  Я поторопилась явиться в агентство, где был уполномоченный из Кольяри.  Агент - очень симпатичный старичок - говорит мне:
         - Я рад, что вы можете подписать такой контракт, который вам сейчас предлагают За таким ангажементом гоняются многие артисты, но вас уже знают, и сейчас вы выходите на широкую дорогу. Подписывайте контракт и спешите укладываться.  В пять часов отходит пароход из Генуи на Кольяри.
         Между этими городами пароходы дальнего плавания курсируют только два раза в неделю, причём, сегодня пароход останавливается в пути лишь в Ливорно, а в другой раз заходит во все гавани. Он будет тогда в пути несколько дней, а сегодня в пять часов отходит пароход, а прибывает в Кольяри в 12 часов. Если сегодня не поедете, то можете опоздать на репетицию.
          Я подписала контракт, взяла фиакр и поехала к своему маэстро Ванцо. Когда я сказала, какой хороший ангажемент я получила, маэстро спросил, куда же мне ехать и какие условия.  Я сказала, что еду в Кольяри, он вздрогнул и даже побледнел.
      - Ничего плохого не скажу, раз ангажемент подписан. Ничего не сделаешь, но будьте начеку.
          Я очень спешила, нужно было уложиться. Поехала домой, сложила в чемодан все платья и бельё. Кроме того, у меня была коробка дня шляп, маленький чемоданчик для грима и футляр с зонтиком. Поехала на вокзал, уже почти в четыре часа попала в Геную. Я волновалась, нужно было заверить мой билет на въезд в Кольяри. (В агентуре мне выдали бесплатный билет первого класса). Ещё мне мешает то, что совсем забываю итальянский язык, когда волнуюсь. Спрашиваю, где театральная агентура, там мне надо компостировать билет. «Вас фиакр довезет».
           Наконец-то закомпостировала билет, уже половина пятого, нужно ехать к пароходу, а я моря не вижу.  Извозчик довёз меня к морю, где четыре дюжих парня хватают все мои вещи, даже самые маленькие, велят расплатиться за каждую вещь - по 5 франков, извозчик требует 20 франков Я протестую, так как, кроме чемодана, я всё могу нести сама. Но парни указывают на море, говорят:
         - Если не заплатите, то будете там лежать. Лучше платите и лезьте в лодку!
Фиакр уже уехал, я стою одна с четырьмя бандитами, рядом - море, а вдали огромный пароход с пятиэтажный дом, на который я должна еще взобраться! Я молчу и лезу в лодку. Лодочник требует и свои пять франков.  Подъехали к пароходу, мне предстоит подняться по трапу. Сверху на меня смотрит целая толпа пассажиров. Матросы подхватили меня и мои вещи, и чуть ли не на руках подняли на палубу.
          Подошёл капитан, любезно со мной поздоровался, велел отнести мои вещи в отдельную каюту, потом взял меня под руку и повел в свой кабинет. Когда я ему всё рассказала, он сказал мне:
         - Вы попали в руки коморры. Это банда, которая очень свирепствует в Италии, все очень страдают из-за них. Не знаю, сколько членов этой банды в моей команде, вполне возможно, что и все. Вы ещё счастливо отделались. Пароходная пристань рядом с вокзалом, есть специальная платформа, по которой вы бы перешли на пароход. Не нужно было бы и подниматься по трапу.  Зная, что вы плохо владеете итальянским языком, агент должен был рассказать вам все это. Вполне возможно, что и он из этой же коморры. А теперь вам нужно успокоиться, отдохнуть в каюте, когда услышите гонг, можно выйти к обеду.
          Я не смогла пойти к обеду и вообще до Кольяри не поднимала головы.  Приходила камеристка, приносила поесть, пить, но я ничего не ела, замирала от каждого движения. Прибыли наконец-то, как только остановились, я вышла, и была здорова и бодра.
         На пристани меня встретил уполномоченный из театра, он отвёз меня на квартиру, снятую театром. Это была очень хорошая комната на втором этаже с балконом. Мне были предоставлены две комнаты - гардеробная и хорошо обставленная спальня.  Такую же квартиру занимала другая артистка, меццо-сопрано, Коновас, это была красавица, испанка, как мне сказал уполномоченный. Обе квартиры разделял хорошо обставленный холл.
         Меня спросили, когда можно будет за мной зайти, чтобы познакомиться с директором и дирижером. Я сказала, что через час буду готова. Помылась, принарядилась и через час была в театре.  Меня радушно приняли, и директор спросил, когда я смогу спеть и сразу же получить четверть гонорара. Так было записано в контракте, что после первой пробы, мы получаем четверть всего гонорара. Я предложила, что могу спеть сейчас. Я получила ангажемент на партию Недды в «Паяцах» Леонковалло. Я спела блестяще, и директор тут же мне предложил еще один ангажемент на партию Манон  Массне. Я сказала, что раньше не исполняла эту партию, мне тут же предложили, что завтра привезут клавир и фортепиано, чтобы я могла заниматься дома.
           Ещё мне директор предложил пойти вечером в театр, чтобы познакомиться с коллективом, услыхать, как у них идёт «Заза». Разумеется, я пошла, благо театр был близко от моей квартиры. Я пришла перед самым началом действия. Прекрасный зрительный зал был весь заполнен, но почему-то одними мужчинами. Выяснилось, что в представлении Заза, партию которой исполняла Коновас (моя соседка), должна в первом действии переодеваться. И вот на глазах у публики, она раздевается почти догола, надевает корсет, нагибается, чтобы застегнуть крючочки... И тогда публика разражается громом аплодисментов.  Ни жен, ни дочерей не пускали на это зрелище. Но ко второму действию в ложах засверкали нарядами расфранченные, декольтированные, украшенные бриллиантами женщины.
         В антрактах ко мне подходили артисты, знакомили с кем-то. Спектакль закончился, Коновас пела прекрасно, другие артисты - тоже были хорошими. Мне предлагали проводить меня домой, но я сказала всем, что у меня есть провожающий.  Я сразу же договорилась со старичком сторожем, что он меня будет встречать после спектакля и провожать домой.  Старичок пришел, но я заметила, что за нами следует несколько молодых людей. Они шли до самых моих дверей.
         Директор сказал мне, что решили ставить «Манон» раньше «Паяцев», и он просит поторопиться с просмотром роли Манон.  Несколько дней я учила партию, очень увлеклась ею, и думала, что успешно с ней справлюсь. Когда я уставала, выходила на балкон, всегда видела молодого человека, который стоя на тротуаре, говорил с девушкой. Та была на балконе второго этажа соседнего дома. Горничная сказала, что это жених и невеста, что свадьба будет через неделю, но до свадьбы у них не полагается бывать друг с другом наедине.  Вот они и нашли такой выход - говорить через перила балкона. Такие строгие нравы.  Темперамент жгучий, тут смешана и испанская, и африканская кровь.             Девушку одну никогда не выпускают на улицу, её всегда сопровождает кто-то из семьи Горничная и мне советовала не ходить одной. Все же однажды я пошла к морю. Был декабрь, но достаточно жарко. Я несколько часов наслаждалась, сидя на берегу.  С тех пор прошло уже пятьдесят лет, но я помню ощущение счастья, которое тогда испытала. Я одна. Передо мной - безграничный простор синего моря, надо мной - темно, тёмно-синее небо, а вокруг - только скалы. Был ясный светлый день, но вдруг стало темно. На юге сумерек не бывает. Нужно было спешить, я довольно далеко зашла. Хоть и поволновалась немного, но дошла без приключений. В холле меня ждала соседка.
         - Откуда вы так поздно? - спросила она. Я рассказала, где была.
         - Не ходите больше одна, я хотела с вами пойти в одну компанию, нас с вами пригласили на устрицы. Там будет очень весело. Раньше я не ела устриц, хотелось посмотреть и на местных жителей, я согласилась. Ресторан был очень близко от нашей квартиры. За столиком было четверо очень солидных людей, с одним из них меня знакомили в день приезда. Компания оказалась весёлой, остроумной, всё время хохотали.
         - Нам синьора Коновас говорила, что вы вчера были одни у моря. У нас это не принято.
         - А мне всё равно. Мне было так хорошо. Я очень люблю... - я запнулась, не смогла вспомнить, как по-итальянски  «природа», и сказала, что люблю «натуру». Тут раздался гомерический хохот. Очевидно, это слово на итальянском языке имеет неприличный смысл.
        Я посидела ещё немного, извинилась, сказав, что очень устала, попрощалась и ушла. Меня хотели проводить. Но я отказалась, объяснив это тем, что очень близко живу.
На следующий день ко мне зашла моя соседка, пожурила за то, что ушла вчера так рано. Возник такой диалог:
          - Что вы за человек? Вы же бежите от своего счастья. Неужели вы не заметили, что Н. безумно влюблён в вас? Он не перестаёт говорить о вас! А ведь он - миллионер! У него свои серебряные прииски. Вы могли бы уехать из Кольяри богачкой. В прошлом году, здесь, в вашей комнате, жила русская. После карнавала она увезла много бриллиантов, денег. Идём ко мне, я покажу, сколько у меня прекрасных вещей с прошлого сезона. Она потащила меня к себе. Нужно заметить, что в Кольяри имеется Парижское отделение ателье мод. Она открыла шкаф. - Вот! Смотрите!
         Я увидела прекрасные туалеты. Тут же, в гардеробной, стояло несколько коробок.
        - Это мне сегодня прислали бельё. Смотрите! - она открыла коробку, где я увидела груду кружев. Коновас достала одну рубаху из этих кружев. Невесомая!
       - Но эта рубаха не прикрывает наготу!
       - А это нужно? - и она показала мне несессер с драгоценностями. Бриллиантовые серьги, браслеты, кольца. - А ведь в этом году моего бенефиса ещё не было, - прибавила моя соседка.
        - Нет. Мне этого не надо. Я люблю красивые вещи, но мне от них ни жарко, ни холодно, я могу без них обойтись. Мне нужна другая красота: красота природы, искусства.
         Я видела, что мои слова не доходят. Начались репетиции. Я прорепетировала с дирижёром две арии Манон, и дирижёр, и директор очень хвалили. Просили поскорее закончить занятия с другими партиями Манон, чтобы приступить к репетициям оперы. Я несколько дней не выходка из дому, разучивала партии. Однажды - слышу, что кто-то идёт ко мне. Звонков у нас не слышно, звенит у хозяйки вверху, потом лишь открывают нашу входную дверь. Заходит ко мне артист, который должен исполнять в паяцах партию Арлекина. Человек небольшого роста со смазливой рожицей. Он вошёл в комнату, и прежде чем поздороваться, заявил:
         - Как здесь чудесно, я не уйду отсюда. Я пришел прорепетировать дуэт с Коломбиной, - при этом он сел рядом со мной и тут же начал обнимать и целовать меня. Я его так толкнула, что он чуть не свалился.
       - Что вы о себе думаете?! Я всё равно своё возьму, - нагло заявил он.
      Тут произошла такая сцена, которую я не в силах описать. Знаю только, что я порвала на нём рубаху, исцарапала его лицо. Потом я схватила его за манишку и толкнула так, что он должен был за что-то удержаться, чтобы не упасть. Я вскочила и увидела, что на моём платье кровь. Кровь пошла горлом. Когда он это увидел, тут же удрал. Испугалась ли я вида своей крови или это было следствием волнения, состояние моё было обморочным.
         Вошла горничная с обедом, тут же хозяйка вызвала врача, который и вывел меня из обморока. Врач жил наверху, всё произошло быстро. Вместе с Розиной (горничной) меня уложили в постель после того, как я пришла в сознание, я пролежала дней шесть. Лечил меня этот же доктор, который был городским врачом, очень знающим специалистом. Он был страшно возмущён тем, что случилось, говорил, чтобы я обязательно подала в суд.
           - Этого негодяя надо наказать! - говорил он. Но я ни за что не хотела заниматься этим вопросом, моей мечтой было - уехать оттуда как можно скорее. О пении не могло быть и речи. Я очень ослабела, температурила. Коновас часто заходила ко мне, говорила, что директор в отчаянии. Но в отчаянии должна была быть я - ведь у меня всё рушилось! Температура была 37, 5, когда проверял врач, но у меня не было градусника. Я часто была в каком-то странном состоянии. Доктор написал, что петь мне нельзя. Он посоветовал мне ехать не морем, а поездом до конечного пункта острова, а там - несколько часов морем. Денег в театре мне, конечно, не дали. Коновас купила у меня несколько вещей из моего гардероба. Но я боялась, что этого не хватит, и телеграфировала в Одессу Григорию Александровичу Севу, чтобы он телеграфно выслал мне триста рублей. Когда я получила деньги, тут же выехала.
          Не помню, как доехала до Милана. Должно быть, я была в очень плохом состоянии. Я даже не смогла зайти к профессору Ванцо, к друзьям  - Иде, например, у которой прожила много лет. Мои вещи завезли в гостиницу, я пошла в агентуру, чтобы сняться с учёта. Когда агент узнал, что я уезжаю совсем, он был просто в ужасе.
          - Что вы делаете!? Вы бы сделали мировую карьеру. Я знаю, что вас хотят пригласить в «Ла Скала»! Нельзя падать духом от такой низости!
         Но когда я сказала, что у меня всё время повышена температура, что шла горлом кровь, что у меня не было даже денег, чтобы уехать, то он сказал:
         - Ну, что ж, езжайте, но поправляйтесь и непременно возвращайтесь в Милан.
        Я уехала в Швейцарию, где жила моя подруга Клели Бонне. Оказалось, что у меня плеврит, я пролежала две недели. Клели по указанию врача прикладывала мне льняные припарки, ещё чем-то лечили, не помню...Температура у меня была долго высокая. Когда я поправилась, стала проводить много времени у Женевского озера. Бульвар набережной был очень близко.
          Наконец, я решила ехать домой. Нужны были деньги. Я дала в Лозанне концерт. Тогда там жил Скрябин. Я отнесла ему два билета и просила быть на моём концерте с женой. Он был в концерте, в антракте заходил ко мне в гримерную. Очень хвалил моё пение. Пригласил посетить их.
        Я пошла. Жили Скрябины в полуподвальном помещении, две ступеньки вниз. Они, видимо, в тот период очень нуждались. Когда он узнал, что я еду в Киев, то попросил узнать, не могу ли я похлопотать, чтобы его пригласили профессором консерватории. Я просидела у них несколько часов. Скрябин играл «Поэму экстаза», другие вещи. Его игра и произведения произвели на меня огромное впечатление. У него дивное туше - мягкое, ласкающее, а сами композиции - необычайно оригинальные. Я сидела, как зачарованная, он видел это, и играл долго, долго.
        Но нужно было уходить. Через пару дней он пришёл ко мне с женой. Я жила у Балаховских. Он был очень хорошо принят. Балаховские были счастливы познакомиться со Скрябиным. Когда я уехала, их знакомство продолжалось и перешло в дружбу. Итак, через неделю после своего концерта я уехала в Киев. Наши жили тогда на Театральной, 3, возле оперного театра. Был июнь 1908 года.
          Сняли дачу в Святошино, и я прекрасно поправилась, а осенью ко мне вернулись все мои ученики. Кроме того, повалило очень много певцов, притом богатых. Я была занята с утра до вечера, и очень много зарабатывала в то время.
         Своё повествование о Скрябине я должна дополнить. Через несколько лет я была приглашена па банкет, устроенный в Киеве в честь Скрябина. Он был тогда профессором Московской консерватории. В тот его приезд Балаховских в Киеве не было, но впоследствии, когда Скрябин приезжал в Киев на концерты, то останавливался у них.
Балаховские занимали огромную квартиру на Трехсвятительской улице, где после революции был Радиоцентр.
         После смерти великого композитора Балаховские предоставили свою квартиру для чествования памяти Скрябина. Вход в концерт был платным, а вырученные деньги шли в пользу семьи Скрябина. Я пришла рано, концерт ещё не начался. Слышу - кто-то дивно играет сонату Бетховена. Какая экспрессия! Какая мощь удара! Спрашиваю:  «Кто играет?»  Говорят:  «Это 12-летний сын Скрябина». Я вошла в комнату, и тогда была поражена ещё больше - играл небольшой мальчик. Скрябин тоже был тщедушным. Я была уверена, что из этого мальчика выйдет великий музыкант. Но случилось огромное горе. Через пару дней после концерта этот мальчик утонул в Днепре.
         Я страшно переживала это несчастье, мне было жутко представить себе, как я увижу Марию Федоровну, его мать. Когда же я, наконец, пошла к ней, то поразилась её спокойствию. Она сказала только:
         - Бог так хотел, и надо это принять как Божье веление. Скрябин тоже был мистиком...
        (Всё невероятно переплетается в этой жизни. Перепечатывая воспоминания Ольги Давидовны в этом месте, где они связаны со Скрябиным, я тут же вспомнила о впечатлении, произведенном этим композитором на Б. Пастернака.
         Он познакомился со Скрябиным на даче, в Оболенском: в 1903 году. Борису Пастернаку тогда было 12 лет. Впечатление об этом человеке оказалось настолько сильным, что в нескольких своих прозаических произведениях Пастернак возвращается к воспоминаниям об этом.
«...И совершенно так же, как чередовались в лесу свет и тень и перелетали с ветки на ветку и пели птицы, носились и раскатывались по нему куски и отрывки Третьей симфонии или  «Божественной поэмы», которую в фортепианном выражении сочиняли на соседней даче. Боже! Что это была за музыка! Симфония беспрерывно рушилась и обваливалась, как город под артиллерийским огнем, и вся строилась и росла из обломков и разрушений...
         Предполагалось, что сочинявший такую музыку человек понимает, кто он такой, и после работы бывает просветленно ясен и отдохновенно спокоен, как Бог в день седьмой, почивший отдел своих. Таким он и оказался.
        ...Эта музыка была смела до сумасшествия, до мальчишества, шаловливо стихийная и свободная как падший ангел... Скрябин покорял свежестью своего духа. Я любил его до безумия. Скоро на шесть пет он уехал в Швейцарию...».
        Это были отрывки из воспоминаний Б. Пастернака. Известно, что под влиянием Скрябина, он все следующие шесть лет, когда композитор был в Швейцарии, занимался музыкой, композицией, но после встречи с возвратившимся кумиром, с юношеским максимализмом оставил музыку навсегда.
        Именно в период пребывания композитора в Швейцарии с ним познакомилась и Ольга Давидовна. Скрябин возвратился в Россию, в Москву, в 1909 году, а Ольга Давидовна приехала в Киев на один год раньше.
        Ещё несколько фраз из воспоминаний Б. Пастернака:  «...оборотная сторона скрябинского влияния, в остальном ставшего для меня решающим. Его эгоцентризм был уместен и оправдан только в его случае. Семена его воззрений, по-детски неправильно понятых, упали на благодатную почву. Я и без того с малых пет был склонен к мистике и суеверию и охвачен тягой к провиденциальному...»
«...Общеизвестной истине должно выпасть редкое, раз в сто лет улыбающееся счастье, и тогда она находит приложение. Таким счастьем был Скрябин. Как Достоевский не только романист, и как Блок - не только поэт, так Скрябин - не только композитор, но повод для вечных поздравлений, олицетворённое торжество и праздник русской культуры».
       Что касается моей тесной связи с тем, о чем пишет Ольга Давидовна, то, конечно, следует сказать, что название каждой улицы, даже номера дома мне знакомо и близко, потому что я родилась и провела большую часть жизни в Киеве. Но особенно памятен мне «дом Балаховских», о котором пишет Ольга Давидовна. Тот самый дом по Трехсвятительской, где давали концерт в память о великом композиторе, в пользу его семьи. Ведь именно там впоследствии был Радиокомитет. Саму улицу, естественно, переименовали после революции.
          Какая могла быть Трехсвятитпелъская в то время?!  Вначале Радиокомитет располагался на улице «Жертв революции», 16. Спустя много лет решили, что в революции были не только жертвы, но и герои. Улицу назвали «Героев революции».
         Я ребёнком часто бывала именно на улице Жертв... Какой это был дом! У меня до сих  пор сохранились фотографии. Там были длинные балконы с железными перилами. Оттуда виден был Днепр, вся панорама Подола - части Киева, неоглядные дали. Душа взлетала в небеса, когда я выходила на один из этих балконов. В различных редакциях Радиокомитета были свои балконы - полукруглые, лёгкие, дивные. Мама часто брала меня с собой на работу, в Радиокомитет, я помню мраморную ступеньку, внизу, немного покосившуюся, она была при входе - широкая, белая.
         Проверяя свои детские впечатления, я нашла теперь уже отрезок Трёхсвятительской, названный Десятинной улицей, нашла и огромный Дом бывшего Радиокомитета, переведенного впоследствии на Крещатик. Ступенька была той же, таким же был и пол в парадном, выложенный плиточкой... Но возвращаюсь к записям Ольги Давидовны).

ШКОЛА МЕДВЕДЕВА. УЧЕНИКИ

          Как я уже писала, после моего возвращения в Киев, появилось много учеников-вокалистов. Их привлекала итальянская школа. Но вначале - несколько слов о моём давнем друге, Дзимитровском. Он тоже возвратился в Киев, и здесь был главным регентом в синагоге Бродского, давал уроки музыки. Потом стал музыкальным рецензентом. Из его хора вышло впоследствии много видных музыкантов. Среди них - Шейнин, который мне рассказывал о доброте Дзимитровского, о его отеческом отношении к мальчикам-хористам.
         Однажды он привёл ко мне из его хора мальчика, Мишу Мильнера, у него был необыкновенной красоты альт. В синагогу специально приходили слушать, когда Миша пел соло. Нельзя было слушать без слёз, когда он исполнял  «Кол нидрей».
(Замечу от себя - составителя, что это - молитва, открывающая Йом Кипур, - Судный день, как это переводится. В этой молитве поминали всех умерших).
         Дальше - снова О.Д:
         Иногда Миша целый вечер пел у нас. У мальчика умерли от сыпняка отец и мать, чуть ли не в один день. Осталось шесть человек детей на попечении 70-летнего дедушки.
Дзимитровский пришёл ко мне с просьбой помочь устроить детей. Я отправилась к Саре Бродской, жене миллионера. Я слыхала, что она очень хороший человек. Она взяла троих детей. Моя ученица, жена сахарозаводчика Френкеля, устроила ещё одного ребёнка, Дзимитровский - ещё одного, а Миша жил и пел в синагоге.
         Я начала заниматься с ним музыкой, через год повела его к Пухальскому. Он мне сказал, что если бы к нему привёл этого ребёнка кто-нибудь другой, то он не поверил бы, что всего год прошёл с тех пор, как этот мальчик стал заниматься. Но меня он хорошо знает, и верит, что это именно так. Миша играл сонату Бетховена номер 19. Пухальский взял его в свой класс.
         Я в то время уехала в Италию, когда же возвратилась, узнала, что Миша Мильнер уехал в Петербург и там окончил консерваторию. Через несколько лет он приехал в Киев, был у меня, играл свои произведения. Мне очень понравилась его «Еврейская сюита». Я исполняла в концертах некоторые номера из этой сюиты. Он написал оперу, которую должны были ставить в Петербурге, но потом оказалось, что она не подходит по тематике. Ещё бы! Она была написана на библейскую тему. Теперь я не знаю, где он, этот чудный Миша с лучистыми глазами...
         Итак, в этот свой приезд я оказалась загруженной работой с многочисленными учениками. Несмотря на это, я считала, что мне необходимо работать в консерватории. Пошла со своими документами к Михайлову, который тогда замещал директора. Он принял меня приветливо, сказал, просмотрев мои документы:
         - Я знаю вас как прекрасного педагога по фортепиано, но то, что вы певица - для меня новость. Вопрос о предоставлении вам места преподавателя пения мы рассмотрим, и дадим вам знать.
        Я тщетно прождала некоторое время, а тут известный мне Медведев прислал своего уполномоченного. Меня пригласили в его школу. Я дала согласие.
О Медведеве следует рассказать особо. Это был прекрасный артист, по в целом почти безграмотный человек, без всяких нравственных устоев. Он мог посоветовать начать заниматься вокалом человеку, у которого был маленький голосок, не было никаких перспектив в будущем. Вот как он сам объяснил один из таких случаев:
           - Я сказал, что он может быть великолепным оперным певцом, потому что он ведь будет думать, что я ревную, боюсь его конкуренции.
          Ещё случай. В Киеве жил брат пианиста Гольденвейзера. Это был очень образованный юрист, с которым Медведев часто советовался. Однажды он пришёл с таким вопросом:  «Я должен петь Нерона, но не знаю, кто он».  Гольденвейзер ему рассказал. Потом он пришёл на спектакль «Нерон» и был поражен тем, что Медведев - этот малограмотный человек - из нескольких фраз, сказанных им о Нероне, составил себе представление о нём. Всё было представлено правильно, даже костюмы Медведев сам заказал костюмеру. Он был безмерно талантлив, но так же безмерно груб и некультурен.
           Когда я после Италии работала в его школе, он там и жил. Я всегда видела его на кухне. Он обожал филе рыбы, и сам готовил его. Ученики часами ждали его, а он занимался рыбой. Работая с ним, я часто вспоминала, какую печальную роль он сыграл в своё время в моей жизни. Медведев - великий артист и большой эгоист. Он хотел составить имя артистке. Она пела вместо меня Елизавету в «Тангейзере» Вагнера. Потом она прекрасно исполняла роль Венеры. Но я после случившегося предательства долго ещё не могла оправиться.
          Итак, школа благодаря имени знаменитого Медведева имела успех. В его классе было много учеников. По несколько учеников было у различных преподавателей, причём, ученики стремились попасть в класс Медведва. Так что он имел возможность отбирать лучшее, а то, что похуже, доставалось другим преподавателям. Я с успехом выступала в Народной аудитории, благодаря чему ко мне записалось несколько рабочих. Опишу экзамен: подходит к роялю, за которым я сижу, молодой человек в рабочей блузе. Смотрит на меня, говорит:
          - Что я должен делать?
          - Вы пришли учиться пению, следовательно, нужно петь, - говорю я ему.
        Открывается рот, и вылетает какой-то дикий звук без тембра и вне тональности. Беру ноту на рояле, а «певец» воспроизводит другую. Несколько человек забраковала экзаменационная комиссия. Подходит ещё один. Высокий, худой, выдающийся кадык. Одет опрятно. Огромный красный бант красуется вместо галстука. Начинает петь. Маленький тенор. Очень ограничен диапазон. Выше ми ему не взять, но слух хороший. Медведев и его забраковал. Тут я вступилась, сказана, что беру его на пробу на две недели: если успеха не будет, отказать никогда не поздно.
          Этот певец - Эммануил Эдельман. Кроме него несколько моих частных учениц были зачислены в мой класс. Когда я уходила после экзамена (а школа находилась на Меринговской улице), ко мне подошло ещё два человека, забракованных комиссией. Они просили взять их с испытательным сроком. Я согласилась. Начались занятия дома. Эдельман с каждым днём пел всё лучше. Через две недели его зачислили в школу.
        И второй ученик, фамилия которого была Клетер, через несколько дней также показал такие результаты, что мог быть принят в школу. Он был портным. К сожалению, ему вредил один существенный недостаток: когда он бывал в комнате, то несло такой невероятной вонью, что ученики разбегались. А ведь я должна была оставаться! Что делать? Я думала, думала и наконец-то решилась. Когда он пришёл на следующий день, говорю:
         - Я могу принять вас в школу, но и вы должны принять мои условия. Во-первых, вы должны учиться грамоте. Вы - будущий артист. Артист - это культуртрегер, на нём лежит множество обязанностей. И прежде всего, он сам должен быть культурным. Во-вторых, мне говорили, что вы хороший портной, прилично зарабатываете. Почему же вы не сделаете себе приличный костюм? Почему вы так неопрятны? Вы должны знать, что певец должен быть закалён, и поэтому каждый день вы должны мыться с головы до ног, а ноги натирать утром и вечером докрасна. Вы должны делать гимнастику. Клетер смотрел на меня в упор, потом сказал:
         - Всё, что вы сказали, я выполню так, как если бы это мне приказала сделать моя покойная мать.
         В нём было что-то наивное, детское. Несколько дней Клетер не приходил. Эдельман сказал мне, что он шьёт себе костюм, ходит ежедневно к учителю, который живёт за канавой. Постигает азы грамоты. Наконец Клетер пришёл. Он представлял необычайное зрелище. Одет с иголочки в тёмно-синий костюм, прекрасный галстук гармонировал с остальным нарядом. Но всех привело в изумление роговое пенсне с чёрным шнуром. Он не обращал внимания на то, что товарищи подсмеиваются, оставаясь невозмутимым. Взял ноты, стал напевать. Никакой вони в комнате не было, и я торжествовала.
        Арон Клетер был принят в школу, и к концу года пел романсы, вокализы. Через год уже пел арии. У него оказался очень красивый баритон. Потом он исчез. Выяснилось - уехал за границу. Он пел в Париже и умер там от тифа.
          Мой ученик Эдельман не имел права на жительство в Киеве, несмотря на то, что был ремесленником - кровельщиком. Он не был еще оформлен, и жил у сестры, которая была замужем за часовщиком. Надзирателю платили, и он давал знать, когда будет облава на незаконно проживающих евреев. Тогда несчастному Эммануилу приходилось идти куда-нибудь ночевать.
         У нас он проводил целые дни, занимался, обедал, читал. Трудно представить себе, как этот человек жаждал знаний. Я доставала ему книжки научно-популярные, художественные, и он их буквально проглатывал. В том году Илюшенька, мой брат, окончил университет, Эммануил говорил:  «Какой счастливый, получил такое образование» . Прошло несколько лет, и он сам стал интеллигентным человеком. Голос у него поразительно развивался.
         Однажды Медведев позвал его к себе, предлагая перейти к нему в класс. Он даже пообещал, что Эммануил будет петь в его театре. Эдельман ответил, что он не уйдёт от Ольги Давидовны. Тог да Медведев придумал:
          - Неужели же вы считаете, что я это серьёзно говорю? Я вас хотел проверить. Да сознаёте ли вы, что с вами сделала Ольга Давидовна! Это чудо!
         Это была хитрость и лицемерие, присущие Медведеву. А Эдельман пел уже все теноровые партии. Лучше всего у него звучала партия Ленского в «Евгении Онегине», а также Герцога в «Риголетто». Арию Ленского он пел на выпускном экзамене весной 1912 года. Все учащиеся, даже других преподавателей, в том числе и Медведева, преподнесли ему цветы.
         А я думала, как же ему быть. В России тогда было три оперных театра, но без права на жительство он мог быть принят только в Одесский оперный. Но там тогда пели лучшие итальянские исполнители, ему дорога была закрыта. Следовало быть в Италии. Он где-то пел, его слушал уполномоченный барона Гинзбурга, который выделял стипендии талантливым певцам. Стипендия, правда, мизерная - 25 рублей в месяц. Тогда я договорилась с родителями своих богатых учеников. Они тоже слышали его пение, согласились выдавать по 25 рублей ежемесячно. Я со своей стороны давала столько же. Получилась сумма в 100 рублей.
          На эти деньги можно было поехать в Италию, доучиться, сделать карьеру. После моей катастрофы в Кольяри, я решила ехать в Милан. Был 1912 год. Я взяла с собой Эммануила. В Милане Ванцо не застала, пошла к другому знаменитому маэстро, у которого занимались артисты из «Ла Скала», чтобы показать там Эммануила. Когда он спел арию Ленского, маэстро был взволнован, он сказал мне: «Я уверен, что пройдёт немного времени, и ваш ученик будет петь в «Ла Скала». Я уехала, а Эммануил вскоре получит ангажемент в Монте-Карло, где тогда была русская опера. Он пел Трике. Пел в Турине, Риме, Венеции. У меня есть его карточка в роли Ромео, которую он исполнял в Венеции.
          После нескольких месяцев богачи перестали выдавать ему стипендию, я отправляла ему 50 рублей, но он и сам теперь стал зарабатывать.

1914 год. СНОВА МИЛАН. ВОЙНА

          В 1914 году я снова поехала в Милан. Эммануил познакомил меня с Галли Курчи, он дружил с её братом. Галли Курчи сказала мне:
            - Я недавно приехала из Петербурга, где пела в Императорском театре с Собиновым. Голос вашего ученика по тембру мне очень напомнил голос Собинова, но у Эммануила голос ещё сочнее.
          И вот, началась война. Я очень волновалась за Илюшеньку, который совсем недавно, перед моим отъездом демобилизовался. Я знала, что в первую очередь в случае войны берут на фронт тех, кто недавно демобилизовался.
         Экспансивные итальянцы говорили, что Киев уже взят немцами, распространялись ужасные слухи. Эммануил очень волновался, мне было больно его оставлять, я не знала, увидимся ли мы с ним когда-нибудь.
Я поехала поездом до Бриндизи, а там взяла билет третьего класса на пароход. Денег у меня было достаточно, я могла поехать и вторым классом, но я же не знала, что творится в Киеве, каково материальное положение наших. Потому решила экономить.
          Бриндизи - самый южный порт Италии. Пришлось поехать в Венецию, где формировался пароход Венеция - Константинополь. Но там садиться я не решилась, хотелось быть как можно меньше на пароходе: я страдаю морской болезнью. Доехала поездом до Бриндизи, а ночью села на переполненный пароход. Трудно себе представить подъём по трапу с - вещами, да ещё и ночью. Правда, часть вещей нёс носильщик. Какими нечистоплотными оказались итальянцы! Я бросила вещи в каюте на полку, вышла на палубу, где пробыла трое суток.
          Мы миновали Афины, Дарданеллы, Константинополь. Я всегда мечтала это увидеть, но настроение было таким подавленным, что я не могла ничем любоваться. Наш пароход был последним  рейсом Италия - Константинополь - Одесса. С нами плыл Витте.
         Те три или четыре ночи, что я спала на палубе, я не страдала морской болезнью. Правда я почти ничего не ела. Только когда в Константинополе я пересела на русский пароход, купила себе что-то съедобное.
          Не помню, как попала на киевский поезд. Ужасно терзалась при виде из окон вагонов составов с ранеными. Всё воображала, что там и Илюшенька. Но в Киеве, на вокзале, меня встречали мои родные вместе с Илюшей, который не был взят на фронт, но было столько пережито, что у меня нет сил писать об этом... Перехожу к рассказу о судьбе Эммануила. Прекратилась возможность переписываться и посылать деньги. Через пару лет я узнала, что Эдельман в Америке. Его старшая сестра, жившая в Нью-Йорке, сумела передать это другой сестре, оставшейся в Киеве.
          По окончании войны я получила письмо, узнала, как Эммануил оказался в Америке. Его пригласил Балиев, руководитель  «Кривого зеркала», театра малых форм. Он послушал Эммануила и взял в свою труппу, где тот пел сначала в Париже, потом в Нью-Йорке. Эдельман писал, что он женился на очень красивой женщине, враче, но она пока не приехала в Америку. У неё в Швейцарии была старушка-мать, которая не отпускала её, пока Эммануил не устроится окончательно.
          Наконец Эмма (так звали жену) приехала, устроилась корреспондентом, переводчиком. Она прекрасно владела четырьмя языками. Хорошо зарабатывала, но эти деньги шли на косметику и украшения. Эммануил тоже хорошо зарабатывал, у него прекрасная машина, обставленная квартира. Он писал, что ездит с труппой Балиева по всей Америке. Но тут начался кризис, дела у Эммануила пошли хуже, правда и это не страшно, потому, что есть запасы, и Эмма хорошо зарабатывает.
         К сожалению (я пишу так, зная последствия), у Эммануила в Москве жил брат, который стал бомбардировать его письмами, приглашая приехать к ним с женой. У него, мол, в Москве прекрасная квартира, он директор фабрики, брат с женой будут тут жить, припеваючи.
          Решились. Продали квартиру, машину, раздарили чудесную обстановку, потому что там неновых вещей не продают, и поехали в Москву. Что же там ждало Эммануила с женой. Брат оказался не директором фабрики, он работал руководителем джаза. Они жили с женой и дочерью в одной (!) полутёмной, грязной комнате. Комната, правда, была большой, но в ней было бесчисленное множество клопов, блох. Эмма, жившая раньше в Швейцарии, такого никогда не видела, блох она называла  «балеринами».
          В довершение всего пришлось принять русское подданство, на что Эмма не согласилась. Её матери было 80 лет, приняв подданство, она бы лишилась возможности видеться с матерью. Она уехала, это было тем более разумно, что она была единственной наследницен, а у ее матери - прекрасная ферма, завещанная ей по наследству. Если бы она приняла русское подданство, она бы не смогла получить наследство.
          Когда Эмма уехала, невестка стала обирать Эммануила. Сест ры спрашивали брата, зачем же он вызвал Эммануила и соврал, что он директор фабрики, что у него большая квартира. Тот ответил, что соскучился, хотел его видеть. Короче говоря, любя брата, он его погубил. Эммануил нигде не мог устроиться.
        Приезжал в Киев. Я его слушала. Голос был уже не тот. Сказался возраст, ему было 50 лет, а ещё большие перегрузки.  Он чудесно исполнял негритянские песни, но разве этим проживешь?' Для оперы он теперь не годился.  Он уехал обратно в Москву, поступил к брату в джаз. Надо же чем-то жить'
          В квартире брата стало невозможно находиться, он встретил женщину, которая его полюбила и женился.  У этой женщины - хорошая комната, она одинока.
      Прошло много лет. Я была в эвакуации. Узнала, что Эммануил скончался от саркомы лёгких.

Я БЫЛА В ОПАСНОСТИ

         (Эту небольшую главу Ольга Давидовна написала в конце рукописи.  Как мы увидим, ей пришлось встречаться не только с министрами, композиторами, прекрасными педагогами, профессорами, но и с «представителями» коморры, с самыми настоящими жуликами, бандитами.  Она была и в знаменитой мюнхенской пивной, откуда впоследствии выползла фашистская гадина.  Одна встреча с знаменитым Джеком Потрошителем без сомнения стоила бы ей жизни, если бы не благоразумие. Итак):

         У меня в жизни было три случая, когда я была в серьёзной опасности, могла умереть или остаться калекой Расскажу о них:
         Первый случай был в Вене, куда я поехала учиться в 1889 году. Я сняла комнату в центре города.  Она мне подходила и по цене - всего 9 гульденов в месяц,  а еще и потому, что из окна виден был сад, густо усаженный каштановыми деревьями.  Когда они были в цвету, это мне напоминало Киев.  Потом оказалось, что этот сад был так называемый  «биргалле», тут за столиками венцы пили пиво.
          Мои хозяева были очень симпатичными людьми, он - рабочий монетного двора, она - прекрасная, работящая женщина, изумительная хозяйка. Всё было в отличном порядке. Была у них девочка, черноглазая, с двумя белокурыми косичками, лет трех. Девочка очень привязалась ко мне. Я ежедневно поила её какао. Однажды на мой зов. «Минерл, Минерл, ком тринкен какао» , она бежит ко мне и кричит:  «Наин, найн», а головкой кивает утвердительно. Оказывается, мать запретила ей пить какао. Потом я убедила ее в пользе этого напитка, и разрешение было получено.
          Опишу квартиру, это необходимо для рассказа о дальнейших событиях. С площадки лестницы вы входите в кухоньку, потом идёт довольно большая комната хозяев, затем - моя маленькая комната.
         Однажды хозяева сказали мне, что уезжают на неделю, просили быть очень осторожной, никому не открывать.  Если будут звонить, посмотреть в окошечко в дверях кухни, если человек не ко мне, ни в коем случае не открывать. А я в этот период получала от папы письма, полные тревоги. Он писал, что в газетах пишут, будто в окрестностях Вены свирепствует какой-то негодяй, садист, скорее всего - помешанный, он выкалывает женщинам глаза, срезает руки, ноги, душит, выпускает кишки и оставляет полуживыми. Его не удаётся поймать. Папа умолял меня в письмах не ходить на Пратер - огромный лес, начинающийся почти в центре города.
         Когда хозяева уехали, несколько дней никто не приходил. Однажды позвонили, я посмотрела тихонько в маленькое окошечко на кухне, увидела человека, одетого очень элегантно.  Я прикрыла окошечко, но дверей не открывала.  Я слышала, что он позвонил к соседям, и его впустили. Стало тихо, я села играть и забыла о происшествии.  Вдруг - слышу на улице крики, много народу бежит за каким-то человском. Я узнала в нём того, кто звонил нам и соседям.  Он вбежал в сад, но это был «биргалле», там его и поймали Это и был Джек-Потрошитель, о котором писал мне папа.
         Соседи потом рассказывали, что он вошёл, стал говорить, будто он приехал из Америки, знает, что у них там есть родственники, но они видели, что он врет, и сумели выпроводить его.  Тогда он пошел в соседний дом, и там что-то врал. Он искал изолированные квартиры, где была бы одинокая женщина, а попадал туда, где было много людей. Его хотели задержать, он вырвался, побежал в сад, где и был пойман.
Если бы я его впустила, то он, несомненно, убил бы меня, и пока хозяева не приехали, никто об этом и не узнал бы.
         Второй случай был до Первой мировой войны. Григорий Александрович Сев, брат Мити и Феликса, доставал нам билеты в театры и на концерты. У него был лакей, которому было нечего делать, так как доктор Сев уходил на целый день в больницу, и Василий был рад пойти за билетами, поболтать в очереди. Был билет в театр Соловцова на очень интересный спектакль. Григории Александрович предупредил меня, чтобы не опоздала, он  принесёт билет в театр и будет ждать у входа.
        У меня были несколько уроков на Подоле, последний - у Шварцманов. Их дом был там, где теперь Клуб пищевиков.  Ноябрь.  На Контрактовой площади - отчаянная грязь, я спешила к трамваю, это была конка.  Вдруг я поскользнулась и попала под лошадь биндюги, которой управлял мальчик, лет 14.  Я лежу в грязи, биндюга меня тащит за собой. Лошадь лягает меня, а мальчик слышит, что кричат, но не знает, что это относится к нему. Он едет дальше, но потихоньку, так как интересно, что же там происходит.
          Наконец кто-то влез на облучок, дал мальчишке тумака и остановил лошадь.  Меня подняли. Я начала топать ногами, чтобы узнать, не сломано ли что-то. Кажется - не больно.
          - Куда вас отвезти? - спрашивают меня
          - Я сама поеду, - отвечаю, - если есть извозчик.  Публика поражена, думали, что вытащат из-под биндюги полного инвалида.  Меня усадили на извозчика, и я поехала к знакомому хирургу - Льву Мандельбергу, его хирургический кабинет был очень близко, на Межигорской.  Когда я ему все рассказала, и он увидел порванный чулок, из-под которого сочилась кровь, он заявил:
         - Вы очень дешево отделались, лошадиные копыта, да еще биндюжные, наносят ужасные раны. Он перевязал мне ногу, и я поехала домой. Утром приехал Григорий Александрович, он был в ужасе. Рана оказалась очень глубокой. Он тоже сказал, что я счастливо отделалась, могла бы остаться без ноги. Я провалялась несколько дней, недели две не ходила на уроки, ученики приходили ко мне.  Но -как с гуся вода, хотя след глубокой раны есть и теперь.
          О третьем случае я вспоминаю с тяжелым чувством. Это было в августе 1957 года.
(Небольшое примечание составителя - если О.Д. в 1889 году, когда она впервые поехала в Вену, было 19 лет, то в 1957 году соответственно 87!)
         Я вышла на Красную площадь (прим Это та же Контрактовая в Киеве, теперь ей возвращено старое имя), хотела посидеть в скверике, подышать.  Возле Братского монастыря вырыт глубокий ров. Я остановилась. Во рву - огромные трубы, проложенные дня водопровода, а может быть, для канализации. Повернула голову, вижу - едет трамвай. Но я знаю, что он поворачивает к Контрактовому дому.  Нет, не заворачивает, а едет прямо на меня. Двинуться назад нельзя, даже на пару сантиметров. Попадёшь в ров, а там - крышка! Нужно стоять. Я стою, вижу какой-то интеллигент хватается за голову, ломает руки. Короче - роль в греческой трагедии.  А трамвай проходит, да ещё и с прицепом на расстоянии каких-то 2-3 см. от меня, и хотя это длилось не больше минуты, но я успела подумать, что если зацепит платье, тогда – конец.  Но нет, не зацепил, и я осталась стоять, пока трамвай не ушел, а интеллигент все еще ломал руки и угрожал мне за те волнения, которые пришлось пережить ему.


ВСЕРАБИС

         (Маленькое поясняющее вступление к этой главе. Можно сказать, ностальгическое. Всерабис - это, как я понимаю, - Всесоюзное объединение работников искусств. Я часто ходила в клуб Рабис, как его при мне называли, когда была маленькой, потому что моя мама была одним из работников искусств. В маленьком золе на улице Ленина (теперь улица Б. Хмельницкого) устраивали для детей замечательные праздники Нового года. С этим клубом связано много тёплых детских воспоминаний. Был и пионерский лагерь «Рабис», куда я ездила почти каждое лето. В Ирпепень, в Ворзель, где отдыхала и Ольга Давидовна с семьей. Дети из соседних лагерей дразнили нас: «Рабисята – поросята». Но возвращаюсь к запискам О.Д.)
         У меня было много плевритов. Рентгеновские снимки показывали: процесс в лёгких. Сохранялся один снимок с надписью: «туберкулёз второй степени». Вероятно, мое пребывание в Италии и Швейцарии ликвидировало процесс, но всё же я очень часто хворала, особенно весной и осенью.
         Весной 192 * г. я лежала несколько дней с повышенной температурой. Получили почту, её несут Феликсу, и вот он входит ко мне в комнату с пакетом в руках.
         - Это тебе от Всерабиса. Они пишут, что сегодня - последний день выступлений.
Я несколько лет не платила взносы в это учреждение, считала, что уже выбыла, а вносить деньги не могла, так как была тогда в Италии. И вот, написали, что если я хочу восстановить себя, то сегодня последний день, когда комиссия прослушивает претендентов.
           - Как же я могу петь в таком состоянии? - говорю я.
          Но Феликс слушать не хочет, телефонирует Леночке, она подъезжает, и к 12 часам мы уже возле Всерабиса. Я была уверена в провале. Это учреждение находилось на улице Ленина, кажется, и сейчас - там же. У них очень хороший концертный зал. Перед залом, где идёт прослушивание - большой холл, в нём человек 8 -10, уже выступившие, и те, которые ждали своей очереди. Они нервничали, заглядывали в щёлочку.
          Пригласили нас. За столом сидит человек 10 -12. Среди них я заметила Штейнберга, Палицына. Кроме комиссии в зале было только 2 человека. Я пела Рахманинова, «Не пой, красавица...»,  арию из Чародейки, «Глянуть с Нижнего...»  и «Прялку», Шуберта. Меня попросили спеть ещё что-нибудь. Я спела арию Тоски. После этого кто-то сказал:  «Аккомпаниатор свободен, а вас просим подойти к столу».
         Штейнберг обратился ко мне: 
        - Я не понимаю, как такая певица не поёт в опере!?
      Я объяснила, что из-за состояния здоровья в опере не могу петь.
        - Вот и теперь я пришла, потому что муж заставил меня встать с постели.
        -Тогда всё понятно, - сказал Штейнберг.
       Когда я вышла из зала, меня окружили те, кто ожидал своей очереди. Как они восхищались! Леночка мне рассказывала, что её встретили аплодисментами, вопросами, где она получила такую школу. Она сказала, что только аккомпанировала, а пела та женщина, которая вошла с ней в зал. Никто не хотел верить.
        - Неужели эта пожилая дама так поёт? Через несколько дней я получила из Всерабиса путёвку в Крым, в Мисхор, хотя я об этом не просила. Там врач мне сказал, чтобы я не купалась, но целый день находилась у моря.
                Собралась я, поехала в прекрасном настроении, но ждало разочарование, потому что дом отдыха, куда я получила путёвку, находился на крутой горе. Я приехала под вечер, очень устала и мечтала только об одном - прилечь. Мне дали постель в большой комнате, где было ещё несколько кроватей. Я заснула, но меня разбудил громкий смех и пение моих соседей. Утром я обратилась к заведующему, чтобы помог мне устроиться в другом пансионе, что я попала сюда по ошибке. Я целый день должна быть у моря, я пообещала ему дать концерт, если он поможет мне. Он посмотрел на меня и заявил:
         - На чёрта вы нам, тут и так много хороших певиц. У меня опустились руки.
         - Что ж, тогда я должна уехать.
        Но днём он пришёл и сказал, что устроит меня. Мы с ним пошли. Недалеко от берега моря оказалось здание санатория, которое называлось «Нюра». Заведующий этим санаторием повел меня в комнату, где стояло 4 кровати. «В этой комнате когда-то жил Толстой, Горький, - он назвал ещё несколько известных фамилий». Тут я и устроилась Со мной были две милые девушки- студентки.
        Всё было бы хорошо, но я тосковала без музыки. Недалеко от «Нюры» была Алупка, где чудесный дворец. Конечно, в гостиной - рояль. Я туда ходила, пела. В гостиную никто не входил, многие люди оставались в соседней комнате. Я могла заниматься, сколько  хотела. Но вот пришел мой прежний заведующий, который заявил в своё время: «На чёрта вы мне нужны...»
         Очевидно, и до него дошли слухи о моём пении Он стал просить меня спеть в ответственном концерте. Недалеко от «Нюры», в Кореизе, есть дом отдыха ПТУ.
Он сказал мне. «У них прекрасный зал, будет большой концерт», но я ему посоветовала позвать других своих молодых певиц. Так он и ушел, несолоно хлебавши.

       (В записях Ольги Давидовны много страничек уделено тем местам под Киевом, где приходилось в своё время отдыхать с родными. Много интересного рассказывается о Китаево.  Сожалею, что там я не была, зато в Ворзеле - много раз. Даже в этой книге упоминается Ворзель, именно там, на пруду, я училась грести. Сейчас
- маленькая главка о пребывании в Ворзеле О.Д., которой в то время было за 60).

ВОРЗЕЛЬ.  ДИКОВ

        Я в первый раз поехала в Ворзель. Была в восторге от него, но, как всегда хотелось хоть немного играть, петь. Я обратилась к хозяйке с вопросом, не знает ли она, у кого поблизости есть инструмент, чтобы за плату можно было пользоваться им. Она мне указала дачу визави, принадлежащую певцу. Пошла я. Вижу - человек сидит во дворе, понурившись. Когда я сказала зачем пришла, он начал кричать: «Слышите! Вот так - целый день Жена дает уроки, а я разучиваю партию Мефистофеля для дебюта. Где же тут ещё вам петь?!»
         Я повернулась, чтобы уйти. Но вдруг он кричит вдогонку: «Подождите, я спрошу у жены».  Он побежал в комнату, где жена занималась с учеником, вышел со словами: «Жена согласна».
           Когда он сказал, что готовит партию Мефистофеля, я предложила ему спеть дуэт с Маргаритой у церкви.  И вот, ученик ушёл.  Начинаем петь дуэт. Вначале я. «Господь, позволь рабе твоей...», вижу - мой партнёр обернулся ко мне и стоит, раскрыв рот. Спели сцену у церкви. Он просит исполнить еще арию, потом - ещё, еще.  Когда я закончила, он стал целовать мне руки и говорит:
        - Я так перед вами виноват. Вы знаете, что я сказал жене, когда вошёл к ней? Давай, говорю, хоть посмеемся.  Представляю, какая это Маргарита! У нас такая тяжёлая жизнь, хоть развеселимся! Господи, да вы же дива! Приходите каждый день.  Без всякой платы. Вы сделаете мне большое одолжение!
         Во дворе собралась публика. Аплодировали. На следующий день, пришел священник, это был дядя Диковой.  Он принес огромный букет.
          - Я был в Ленинграде директором почты и телеграфа, и ни одна певица, ни один певец не уезжали из города, не побывав у меня. Сколько букетов и подарков я им преподнёс, а теперь я – священник.  Как я счастлив, что могу наслаждаться вашим пением и преподнести этот маленький подарок!
          Мы с Диковым стали большими друзьями. У него - прекрасный голос, но условия жизни были таковыми, что он должен был оставить сцену. Они жили в очень сыром подвале, и у него стал пропадать голос...

МОЯ КОМНАТА

          Вы помните, девочки, мою комнату? Стены были увешаны картинами, но не так, как теперь, мои любимые картины без рам, прикреплены кнопками и булавками...
           Когда-то стены моей комнаты были украшены картинами в прекрасных рамах. Почти все полотна я не сама покупала, мне привозили их мои друзья, ученики, зная мою любовь к искусству, из дальних путешествий. Так, Саша Шварцман после окончания гимназии совершил свою первую самостоятельную поездку за границу, он привез мне из Дрездена огромный портрет Бёклина, вдохновенно рисующего свой портрет, а за его спиной смерть наигрывает  «моментум  мори...» Сколько труда ему стоило довезти огромный портрет!
             Подруга привезла мне из Нью-Йорка портрет вдохновенно играющего скрипача, имени художника я не знаю.
         Леопольд Сев привёз из Италии замечательную головку девушки, работу художника эпохи Возрождения.
          Ученик привёз картину Н. Ге – «Христос в Гефсиманском саду». (От составителя - картина теперь в Музее русского искусства в Киеве).
         Художник Патрис Бонне подарил мне большую картину – «Берёзовая роща» в память о наших с ним прогулках в этой роще. Это самое ценное из того, что у меня было Бонне - знаменитый французский художник. Он получал все призы, какие только были, во время пребывания его во Французской Академии. Он получил и «При де Рома», что давало ему право на пребывание в Италии в течение пяти лет за счёт Академии.
        Я была у него в Риме на вилле Медичи, он ходил со мной в Собор Петра, показывал Сикстинскую капеллу, статуи Микельанджело. У меня было всего три дня для осмотра Рима, это до смешного мало, но всё, что я видела, кажется мне волшебным сном.
        Одно моё пребывание на вилле Медичи. Там сказочно красиво! А Ватикан? Жена Бонне говорила мне, что в Париже, у них дома, есть «Уголок Ольги», где повешен мой портрет, полотенце, которое я вышила, виды Киева. Патрис говорил ей, что Киев, и особенно вид с Днепра на Киев вечером - это восточная сказка. Когда Патрис был в Киеве, я водила его в Лавру, на Аскольдову могилу, мы ездили по Днепру. Были и на постановке «Руслана и Людмилы». Патрис ходил как зачарованный.
        Но вернемся в мою комнату. В простенке между балконом и окном висел портрет моего отца в натуральную величину, написанный маслом.  Рисовал папу в Одессе итальянский художник, не знаю его фамилии. Мама говорила, что сходство с папой, особенно в молодости, было поразительным. Под портретом папы висел портрет мамы.
        Над роялем – «Ангелы» из триптиха Гольбейна.  Это я купила в Мюнхене. Из Мюнхена же мне Франк прислал картины:  «Вилла у моря» и «Остров мёртвых». У меня была замечательная японская вышивка, висела в торце шкафа, отделяющего мою кровать. Этот экран считался украшением дворца Броницкой в Белой Церкви. Моя подруга, Берточка, купила мне его после разгрома дворца Броницкой. Вышита там была огромная волшебная птица.
         На стенах висело ещё несколько небольших картин, в том числе и «Мадонна» Дольчи. Над роялем - прекрасный портрет Бетховена.  Все картины были в очень хороших рамах.
         Рояль был покрыт чудесным вышитым покрывалом, на нём стояла терракотовая ваза в половину человеческого роста. Ее мне подарила ученица, которая поступила в консерваторию Рядом - мраморная статуя. Проходя по Крещатику, я увидела её в витрине комиссионного магазина, купила ее, хотя уплатила много.  Довезла на извозчике. Мне неловко было говорить, что я сама себе купила подарок, как раз подоспели мои именины.
         На рояле почти всегда стояли цветы в вазах. На шифоньере были чудные мраморные вазы. Очень ценный ковер покрывал тахту, на которой я спала. Ковёр был сшит из мелких кусков меха - соболь, шиншилла, настоящий котик. Он был вышит специальным красивым рисунком, а на внутреннем кольце - дата - 1903 год, год, когда мне его подарили. Его сделал для меня отец моей подруги Сони Блюм. У него в Одессе была большая меховая мастерская, и он сделал его по заказу Сони. Дня прочности ковёр был нашит на парусину, которая заканчивалась чёрным и желтым сукном в виде тяжёлой оборки.  Днем этот ковер покрывал тахту, свисал с нее и лежал на полу.  Возле тахты стоял круглый столик, украшенный сверху мозаикой с инициалами подаривших его мужа и жены Гутшмидов, друзей папы. Столик был музейным по красоте.
         Справа от входа стоял диванчик и два кресла, покрытые темно-зелёным плюшем. Над ними - портрет моего мальчика. Там же - картина «Мальчик со скрипкой», телефон. В комнате был стеклянный шкаф с нотами, две этажерки с нотами. Под папиным портретом - письменный стол. Сбоку - глубокое кресло.  Люстра замечательная. На окнах - белые шторы, красивые занавески.
          Вот и вся моя комната... Однажды пришла сестра моей ученицы с сыном, лет шести. Мальчик остановился в дверях, ошеломленный  «Мама, это - театр?» - приглушенным голосом спросил он. Комната производила па всех очень хорошее впечатление.
Как-то к Илюшеньке пригласили профессора Маньковского, у которого была большая картинная галерея, очень ценная.  Когда он вошел в мою комнату, где осматривал брата, спросил: «Здесь живёт художник?» Однажды во время урока позвонили, вошла девушка лет 18-19. Я думала, что это новая ученица, но девушка, не ожидая моего вопроса, обратилась с тирадой:  «Мне мой отец много о вас говорил.  Я ожидала, что увижу вас, такую красивую, но то, что я вижу, превосходит все мои ожидания. Не только вы красивы, но и всё, что вас окружает, так красиво, что не знаешь, куда смотреть раньше!»
Я спросила, кто же она.  Она ответила:  «Вы помните, в школе были мальчики, которые часами стояли у круглых окошечек двери, когда вы были в классе Марии Павловны? Среди них был и И. Ривлин, я его дочь.  Он сказал мне, что первая и самая чистая его любовь - это были вы. Когда я окончила школу и поехала в Киев, он просил меня найти вас и передать от него привет».
          Конечно, я вспомнила нескольких мальчиков, они не смели поднять на меня глаз, стояли у окошек часами, а меня называли: «Ольга Монах». Благодаря им я познакомилась в Китаево с Анютой и Ефимом Фейгиными - моими самыми дорогими друзьями.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

        Читая воспоминания Скитальца, я нашла у него статью «О певцах», которая и натолкнула меня на то, чтобы посвятить эти свои воспоминания моим самым любимым: Шурочке, Леночке и Любочке. Скиталец пишет:  «Известность певцов и актеров по своему свойству их дарований кончается почти тотчас же, как только они сойдут со сцены, иногда задолго до физической смерти». Советую прочесть воспоминания Скитальца. Я их читала с удовольствием.
          Узнала много нового даже о тех писателях, артистах, певцах, о которых читала и раньше. Перейду к тому, на что меня натолкнули записи Скитальца. Мы, педагоги, учим слушать себя со стороны, как будто поёшь не ты, а кто-то другой. Именно так можно заметить свои дефекты, а значит и устранить их.  Но это умение приходит только во время учёбы и при настойчивом требовании педагога. Я уже писала, что очень любила петь, у меня был хороший слух.
         Когда я училась в музыкальной школе, где директором был Пухальский, мало сказать, что он любил меня. Этот большой музыкант питал ко мне большое уважение как к человеку. Он мне лично сказал:  «Я бы хотел, чтобы мои дети были такими, как вы».
         А что касается моего пения, вспоминай историю. Однажды в поезде, которым я ехала в Ворзель, я встретила ученицу и близкого друга Пухальского - Яровую. Она мне сказала: «Вы себе не можете представить, как Владимир Вячеславович огорчался, когда вы уехали, не окончив школы. И то, что вы теперь не поете, он очень переживает. Когда мы были на старшем курсе, поехали в Вену с Владимиром Вячеславовичем на съезд певцов.  Какая бы певица ни выступала, Пухальский говорил: «А наша Веккер лучше поет!».
         Когда же я опять поступила в школу, Пухальский попросил Юневич, мою учительницу, позвать его, когда я буду петь.  Он послушал немного, посидел тихо минуту и сказал:  «Что с вами сделали? Разве вы знаете, как вы пели? Таким голосом на Земле не поют. Только ангелы на небе пели такими голосами! А теперь вы
поёте хорошим человеческим голосом... Что бы я отдал, если бы смог вернуть ваш ангельский тембр!»
         Я должна сказать, что гордилась мнением Пухальского, но сама я не слышала собственного голоса. Мне казалось, что у меня такой голос, как и у многих других. Леночка и Любочка до сих пор любят мой прежний голос. Одно могу сказать, что когда я научилась слушать себя со стороны, мой голос меня увлекал. Говорят, соловей сам увлекается своим голосом и поёт всё лучше и лучше. Это было бы саморекламой, если бы я хотела распространять эти записки, но я пишу эти странички для моих трёх девочек - Шурочки, Леночки и Любочки.  Когда меня не будет, у них останется в памяти мой голос и эти странички.
           (Наступило время для моего заключительного слова. Честно говоря, жаль мне расставаться с Ольгой Давидовной, такой милой, талантливой и скромной. Я не думала, что работа будет такой нелегкой, но не жалею, что начала и завершила её. Не буду перечислять трудности, скажу лишь, что пришлось быть и «упорядником» - украинское слово тут больше всего подходит.  По-русски  это неточно переводится как «составитель», пришлось быть и редактором, и комментатором. И все же свое вмешательство я свела к минимуму.
         А теперь о главной боли. Бедная, бедная Ольга Давидовна! Ведь даже в 1962 году, когда ей было свыше 90 лет, она не могла ни слова сказать о своем муже - Феликсе Севе! Какой же страх, какой ужас пришлось ей пережить, чтобы навсегда, даже в записках, предназначенных для близких людей, она не смогла переступить через это табу.
         Но я знаю от своей мамы, что Феликс Сев - большой души человек, «трудоголик», как теперь говорят, был репрессирован в тридцатые годы как вредитель сельского хозяйства. Подумать только!  За что его расстреляли? Митя, его брат-близнец был лесником, а Феликс - агрономом. Он был уничтожен за то, что хотел новыми методами добиться  наибольших урожаев.  Тогда и генетиков убрали. Наука скатилась в болото лозунгов, ошибок, и привела к обнищанию людей, а таких, как Феликс, Вавилов и других, уничтожали...
          Ольга Давидовна, вопреки болезням, тяжести быта в последние свои годы, дожила до глубокой старости.  О ней помнили всегда те, кому она сделала много хорошего, доброго. Вот и мою маму она учила пению, не сомневаюсь в том, что бесплатно. Учила не только пению, но и, как будущего ученика Клетера, она научила одеваться, мыться, следить за собой, так и маму этому же учили бывшие дворяне.
         - Откуда нам было знать, как нужно себя вести, как мыться.  У нас и горячей воды-то не было, - вспоминала мама.
          Надеюсь, что теперь Ольга Давидовна останется в памяти не только уже ушедших «своих девочек», но и тех, кто познакомится с этими записками.

(От меня- Любови Розенфельд - а вдруг! Кто-то узнает Ольгу Давидовну, кто-то из детей её учениц вспомнит о ней. Прошу откликнуться).