Как и миллионы сверстников, ребята слушали рассказы вернувшихся с фронта и узнавали из них всю страшную правду и о победах и о поражениях, и не было для этих мальчишек неизвестных страниц. Знали они и о СМЕРШе, и о заградотрядах, и о дисбатах, и о том, как страшно сойтись в рукопашной, и о том, каково выбираться из горящего танка, и о том, что значит быть раненным в живот, и о том, что такое фронтовая дружба и что такое фронтовая любовь, и о том, что, если Жуков появился здесь, значит немцу хана.
Особой популярностью во дворе пользовался Степаныч, который начал войну в Белоруссии рядовым на трехтонке, а завершал три раза: сначала под Берлином, потом в Праге, и в третий раз, окончательно, старшиной автомобильной роты, укомплектованной новыми студерами, - в Манчжурии.
По вечерам Степаныч выходил покурить к столу посреди двора, к нему подтягивалось оставшееся мужское население. Сюда же, как магнитом схваченные, собирались мальчишки. И начиналось...
- Ой, как же мы драпали в 41-ом, е-мое. Помню только бомбежки, бомбежки и всюду колонны наших, пешкодралом, на телегах. Да далеко разве ж так убежишь от танков? Сколько людей в плен попало да и сгинуло там, а кто там не сгинул, того наши же и добили.
- Ты, это, думай, что при пацанах-то говорить, - вступал в разговор Никита Савельевич, прослуживший всю войну в погранвойсках в Читинской области.
- У нас тайн от своего народа нет, совесть наша чиста. Или ты таишь что? - строгим голосом старшины роты вопрошал Степаныч. Никита Савельевич замолкал, только пыхтел самокруткой в темноте.
- И вот таким, стало быть, макаром, драпал я в составе фронта аж до Ржева.
- А что подо Ржевом случилось? - не выдержав паузы, спрашивал кто-нибудь из пацанов.
- Подо Ржевом? Подо Ржевом мы на Жукова напоролись.
При упоминании имени Жукова лица отставников Великой Армии молодели, и появлялась на них улыбка, говорившая о том, что только Они, Посвященные, знают подлинную цену этому имени.
- Что в нем есть - один Бог знает, но армия наша стала, как скала. Еще вчера бежали, а сегодня - все. Это как река: вчера еще текла, текла, а тут ночью мороз ударил, и все. По утру стала, не шелохнется. Вот и Жуков, что тот мороз. Да, там я его и увидел впервой, издали.
Все уважительно помолчали.
- Во второй раз довелось мне его увидеть здесь, под Москвой. Когда наступление началось, на направлении главного удара напоролись мы на дот. И стал тот дот, что кость в горле. Лично Жуков прибыл, приказал гаубицу подтащить и прямой наводкой шарабахнуть. А как ее подтащишь, если дорога простреливается немцами? Первым пошел сержант Васильев, эх, хороший шоферюга был, только до поворота доехал - его и накрыло прямым попаданием. Вторым вызвался Костя Еременко, и его на том же месте... Я тогда и подумал: «Была не была, однава живем, отчего напоследок перед генералом с ветерком не прокатиться». И говорю: «Разрешите мне попробовать». А Георгий Константинович стоял так в сторонке, метрах в пятнадцати. Ага, повернулся он, значит, подходит ко мне, пристально глянул мне в глаза и говорит: «Через пятнадцать минут или комбат будет писать на тебя похоронную, или я - наградную на Героя. Тебе решать, солдат, кому из нас в писари идти».
Посмотрел я, как ту гаубицу цепляют, проверил крепеж, сел в кабину и, грешен, перекрестился. Мандраж бьет, как при бомбежке. Разгоняюсь, а метров за триста до того проклятого поворота пристрелянного как шарабахну по тормозам, благо, что новые как раз поставил, и тут, все правильно, передо мной - ба-бах! - тут же рву сцепление и между двумя дружками погибшими проскакиваю то место. Только проскочил – ба-бах! - ан, дудки, меня уж там нет! Вот так-то, братцы.
- А против танка - страшно? – спросил кто-то из пацанов.
- Как когда. В сорок первом, как увидим хоть один - ноги в руки и бежать, а в сорок пятом со мной такая история приключилась на Эльбе, что и смех и грех, а при женщинах и вовсе рассказывать неприлично.
Тут уже не то, что пацаны, бывалые фронтовики заинтересовались.
...Было это уже в Германии, мы как раз Эльбу форсировали. Я куда-то что-то вез, справился по-быстрому, еду назад порожняком. Ага, а уже апрель, пригревать начало. Решил я выкупаться, заодно постираться. Замаскировал в лесочке машину, разделся и, в чем мать родила, принимаю водные процедуры. Вдруг слышу, мотор тарахтит! Не наш мотор. Я, от греха подальше, в кусты и ползком, ползком к машине. Достаю автомат, монтировку и залезаю на дерево - сосна там росла. И тут замечаю, что я голый. Сосна же - она в этом смысле дерево хреновое: смола липнет, что гулящая девка – все норовит к срамному месту пристать. А иголки в самые нежные места колют. Ужас и срам! А что делать? Танкетка уже на подходе. И подходит эта гадость, что твоя кобыла под жеребца - прямо под меня, аккурат становится под моей сосной.
Тут меня перемкнуло: «Так это ж, елы-палы, Эльба, а не Волга! Их черед от нас драпать, свой мы уже отработали!», и сиганул на нее, по пулеметному стволу пару раз монтировкой врезал, он и малость того, загнулся, автомат в смотровую щель и – очередь. Ору по-русски, чтобы им понятно было. И что ты думаешь? Глушат движок, вылезают двое фрицев, руки вверх, все как положено. Один показывает, что там внутри еще один, убитый. В общем, конвоирую я их в часть, благо, это недалеко, с километр, а сам, как бы, не одет. Ага. Передаю их караулу под ржанье, а тут девчата из хозвзвода... Короче, совсем я оконфузился.
Таков был Степаныч.