Январь 92
То был третий день в школе после зимних каникул. А для меня – первый. Я бы прогулял и его, но решил всё же выйти, поскольку батя ангажировал меня на роль шофёра. У него защищался аспирант, что было формальностью, а после, естественно, банкет, что было реальностью. Oldman, будучи в некотором смысле пижоном, конечно, не мог заявиться на защиту и свалить с банкета общественным транспортом. Будучи же законопослушным водителем, он никогда не садился за руль датым (во всяком случае, не в городе). Однако ж, он был не настолько законопослушен, чтобы не припрячь к этому делу меня.
Я не возражал. Да и кто бы в шестнадцать лет возражал против лишнего повода прокатиться на «Волге»? По правде сказать, «Волжанка» наша была из таксопарка, порядком потрёпанная, но мы славно её выходили, холили-лелеяли, и смотрелась она весьма презентабельно по тем временам. Что было в ней самое ценное – «это биль чОрной Волга» («как дело измены, как совесть тирана»). А чёрные «Волги» ГАИ тогда не останавливало, даже с частными номерами. Поэтому я рассекал на ней без прав совершенно безбоязненно.
Накануне ко мне заявился Димка. Притаранил восемь бутылок «Жигулёвского», купленного «всего по три рубля». В те дни никто не знал в точности, дорого это или дёшево, поскольку ещё три недели назад «Жигулёвского» в магазинах не было всего по тридцать семь копеек. Теперь - оно было по три рубля. Кое-где – по пять. А «Гёссер» в комках – и до Либерализации стоил сороковник. Его мы пили, только когда нас видели девчонки.
- Знаешь, мы тебя, типа, подставили, - сообщил Димка, когда мы вышли на площадку покурить. И ухмыльнулся самой гнусной своей ухмылкой.
- В смысле?
- Да новенький этот, «американец».
Я уже был наслышан. Паренёк прибыл прямиком из Штатов, где обитал три года. Говорили, довольно резвый мальчонка. И резкий. Неслабо преуспел в тэквандо. В первый же день на спор «аннигилировал» надутый воздушный шарик, который Лёха держал за ниточку на уровне головы. Говорили, это было зрелищно: элегантный моваши – или как там у корейцев? – хлоп, и розовые резиновые ошмётки. «Мой любимый цвет, мой любимый размер».
Димка рассказывает:
- И он, такой, допытывается: «Кто у вас, в натуре, самый крутой?» Ну мы и перевели стрелки на тебя.
Лыбится.
Тушу окурок о стенку консервной банки, спрашиваю:
- А он с какой целью допытывался? Чисто из любознательности, или…
Димка отвечает с мрачной торжественностью:
- Или! - хлопает меня по плечу: - Так что, придётся тебе, Тёмыч, отстаивать честь класса… школы… всей нашей Советской Родины… в смысле, уже нихуя не советской – но отстаивать.
Подумав, добавляет:
- Нет, если серьёзно, я бы его сам урыл. Но он не делал ничего такого, чтобы его урывать. К тому же, я решил, что это будет не по-братски, если я отберу у тебя честь урывания этого стейтсовского пижона.
Вздыхаю:
- Да нужен он мне сто лет…
На самом деле – нужен. Мы оба это прекрасно понимаем. Не то, чтобы я должен был защитить свою позицию «альфа-самца» класса – терпеть не могу этой вульгарной психосоциологической байды, и никогда я не был лидером класса, и никто у нас не был – но мне действительно стало любопытно посмотреть на это чудо природы. Итак, добавился ещё один резон заявиться наконец в школу.
Доставив батю в Универ, я подъехал к пятому уроку. Бросил «Волгу» на заднем дворе, как обычно, и проследовал на четвёртый этаж к кабинету математики. По расписанию была алгебра. В первом полугодии я посетил ее раза три, поскольку мне в любом случае не грозило сдавать сию арабскую дисциплину при поступлении на романо-германское отделение, а четвёрка в школе, и вполне честная, была гарантирована.
Перед дверью меня встретил «интриган» Димка и наябедничал: «Он сидит на твоём стульчике!»
Я вошёл в класс. Этот паренёк – его нетрудно было признать, как единственного незнакомца – действительно сидел на моём стуле и что-то рассказывал Дине Р. с передней парты. Что ж, они «обои» провели довольно много времени в Штатах, им, наверное, было, о чём поговорить. Ей-богу, мне так не хотелось разрушать эту идиллию, но…
Его звали Эндрю. То бишь, бабушка звала его «Андрейкой», а в той русской школе, где он учился до отъезда, его, скорее всего, звали «Дрон», но теперь его звали «Эндрю».
Он был Димкиного примерно сложения, то есть, сантиметров на пять ниже меня и килограммов на десять полегче (тогда во мне было сто восемьдесят два по вертикали, утром, и где-то семьдесят восемь биомассы, тоже утром). Умеренно русый, стрижка муллет (то есть, волосы до загривка сзади, но прибрано спереди и по бокам), довольно симпатичный на мордашку, насколько я могу об этом судить (и насколько это подтверждалось интересом девчонок), глаза – серо-зелёные, цвета американских финансов. И весьма такой раскрепощённый юноша то был.
Подойдя, я покашлял и сказал:
- Dear fellas, I really hate the very idea of ruinning your conversation, but I have to. For it’s my place you’re now sitting at, pal.
- Yeah, that’s right, - подтвердила Динка.
- А, так ты, значит, и есть Артём Железнов? – Эндрю улыбнулся со всем очарованием, но так, будто только что заметил меня. – Да какие проблемы? Конечно, пересяду. Как звонок будет – так и пересяду. Как только – так сразу. Но пока – погуляй, что ли, Тёма?
Да, паренёк точно знал, что говорит и куда клонит. Он был нахальный, как сотня пьяных мартышек, – и он начинал мне нравиться. Поэтому я предложил:
- Знаешь, давай так. Ты пересядешь сейчас, а прогуляемся мы – после урока. Шестой будет физра, я на неё не хожу – и тебе не рекомендую.
Вмешался Димка, уточнил:
- Раздевалка голимая, даже душа нет.
- Ага, - подтвердил я. – Поэтому, давай прогуляемся после алгебры на задний двор и вместо этой фуфельной физры обсудим кое-какие реально спортивные вопросы. Ты ведь этого хочешь?
Эндрю демонстративно помялся, покомкал голову плечами, раскинул руки, точно извиняясь:
- Well… Ни один историк не сможет утверждать, будто именно я был инициатором этой кровавой бани. Напротив, все светила истории сойдутся в том, что я лишь был вынужден защищаться от этой брутальной пейзанской агрессии. Ну, типа, когда ко мне подходит парень и говорит “I’ll kill you!”…
Я поморщился:
- Please, shut up! Я не убью тебя, и ты это прекрасно знаешь. Но что я сделаю – надеру тебе уши.
Он помотал головой и с усмешкой ответствовал:
- You will try!
Клянусь, он сказал именно так. И когда спустя много лет ту же фразу в Третьем Эпизоде «Звёздных войн» повторил будущий лорд Вейдер, перед решительной битвой с Оби Ваном, – она там прозвучала вчетверо менее драматично.
Однокласснички, извещённые о грядущей битве, весь урок шушукались, обсуждая. Димка хотел устроить тотализатор, но Зоя Кирилловна, математичка, обломила затею, требуя внимания к своей унылой алгебре. Как по мне, с её стороны было бы логичнее воспользоваться случаем и поощрить интерес учащихся к формулам расчёта вероятности. Но это был её кабинет и её урок.
Наконец, звонок грянул и мы вышли. На лестнице встретили Серёгу, не столь давнего выпускника нашей школы, а ныне физрука в ней, и уведомили, что сегодня, по ходу, весь класс не придёт на его урок. «А чо так?» - спросил он без признаков обиды. Ему объяснили. «Ну тогда я тоже поприсутствую», - сказал он.
По дороге я негромко попросил Эндрю: «Ты булавку только убери из кроссовка».
Он поначалу встрепенулся: «Чего?»
Вообще-то, я не был абсолютно уверен в том, что, демонстрируя этот трюк с раздербаниванием шарика, он воткнул булавку в подошву. Не был уверен – до его реакции. Далее он не отпирался, лишь уверил уже почти шёпотом: «Тогда же и убрал. Что я, ходить с ней буду? Так что, не ссы!»
Мне хотелось ответить что-нибудь едкое – но я промолчал.
Проходя мимо моей «Волги», Эндрю хлопнул её ладонью по капоту и вопросил: «Тут чего, из райкома ещё зрители прикатили? Или из ГБ?»
- Не надо грязи! - попросил я. – Это моя машина. И не надо её, пожалуйста, лапать!
Эндрю хмыкнул. Было видно, что он принял это за шутку. Что ж: не единственное в тот день, что он принял за шутку…
В увертюре Эндрю исполнил пару действительно очень красивых и техничных вертушек, я, отпрыгнув, сказал: «двойной аксель засчитан», после чего мой противник перешёл к довольно живенькому скерцо.
Что я понял – до тэквандо он, очевидно, занимался боксом. Я тоже, до карате, занимался. Даже второй юношеский имел, но потом перешёл всё-таки в шотокан, чисто из любви к японской культуре.
Но чего он пока не понимал – я всегда был «мутантом», в каком-то роде. То есть, даже в раннем детстве, прикоснувшись к кипящей кастрюле, я соображал: «Сейчас тебе будет больно, Тёма!» И казалось, что проходит секунды три-четыре – между осмыслением грядущей боли и собственно ею. А когда она на самом деле подкатывала – было уже не так больно, когда предсказано. Не более, чем фоновый нервический шум, размазанный на всё время ожидания.
Впоследствии я старался развивать, сколь можно, это своё свойство, «менеджмент боли». И значительно преуспел. Я даже зубную боль очень легко «купировал» минимальным психотерапевтическим упражнением, не говоря уж про тот незначительный дискомфорт, когда тебе кто-то заезжает по морде.
Конечно, кое-что человеческое во мне оставалось к шестнадцати годам. Например, прямой и чёткий удар в «солнышко» или в подчелюстной нервный узел – меня таки выводил из строя. Но это ж ещё попасть надо. А вот, допустим, удар в пах, который в кино рекламируется как «вундерваффе» против любого монстра мужского пола, - мне никогда не был понятен. Не то, чтобы у меня чего-то недоразвито в той области было, но я никогда не видел, чтобы мало-мальски серьёзный боец как-то терялся, получив по яйцам. И сколько сам ни огребал туда – всегда реакция была одна: «А вот теперь – посыпь себя мелом, покойничег!» Поскольку удар по яйцам – это всего лишь боль и страх (и ярость!), а никак не подрыв чисто боевых функций. Когда парень от такого удара корчится и валится на землю – то ли прикалывается, потакая расхожему кинокультурному штампу, то ли чересчур мнителен.
Как бы то ни было, в том поединке мы, естественно, блюли джентльменство. Андрюша, утратив вкус ко своим пируэтам, провёл довольно толковую боксёрскую серию. Я понял, почему он нарывался, несмотря на разницу в габаритах и всё то, что ему, очевидно, рассказывали про меня (как водится, преувеличивая). Он действительно был тренированный, очень вёрткий паренёк с хорошо поставленным, хлёстким ударом. Он имел причины уповать на превосходство в маневре и технике. И пару раз он заехал мне в торец вполне качественно.
Я зашатался, совершил какие-то смазанные телодвижения, лишённые практического смысла. И тотчас… нет, не увидел в его глазах, а скорее – ощутил во всей его напружиненной фигуре то, что чувствовал не раз и в спарринге, и в уличных драках: «Ещё немного, ещё чуть-чуть дожать…»
Эндрю увлёкся и не успел вовремя порвать дистанцию. На этом, собственно, динамическая фаза представления окончилась, пошла сплошная тягомотина.
Дальше, думаю, всё было не очень зрелищно и слишком банально. Я повёл себя не как каратист и не как боксёр, а действительно как пейзанский мужлан. Улучив момент, ухватил Андрейкину ударную руку, поддёрнул, зафиксировал в локте на излом, заставив его пригнуться, и его голова практически сама собой оказалась у меня подмышкой (всё-таки, я был выше). Удерживая в зажиме, завернул ему руку за спину, подтянул запястье к лопаткам – и финита.
Подобные приёмы не рекомендуются ни в одной спортивной борьбе, поскольку считаются слишком опасными. Но они применяются с незапамятных времён на любом школьном дворе, с первого класса. Поскольку дети – звери, знамо дело.
Надо отдать Эндрю должное, сопротивлялся он отчаянно. Но в таком положении – он мало что мог поделать, не сломав себе либо шею, либо руку, либо и то, и другое. Поэтому, натрепыхавшись, весьма кстати спросил, превозмогая удушье:
«Нет, а ты что вообще слушаешь?»
«В данный момент – твои хрипы», - ответил я, чуть всё же ослабив хватку.
«Нет, ну а вообще? Музыку какую?»
Да, он мне нравился. И он сам, похоже, это знал.
- Happy birthday to you! – сказал я и, внезапно отпустив оппонента, принялся, как обещал, надирать его уши, приговаривая: - С днём рожденья, bro! Я сегодня был в хорошем настроении – поэтому ты, считай, заново родился!
Я много раз слышал, будто нельзя глумиться ради самоутверждения над теми, кто оказался слабее. Меня раздражает вопиющая алогичность этого постулата. Поэтому обычно я не упускал возможности доказать эмпирически: «Ещё как можно!» И ведь в конце концов, товарищ был предупрежден..
Сейчас он уже не сопротивлялся, только посмеивался, откашливаясь.
- Ну! А я-то думала, вы правда драться будете! – сказал кто-то из разочарованных зрительниц.
Я обернулся:
- Может, тебе ещё стриптиз исполнить?
Оказалось, разочарована была Викуля, сухопарая тихоня в очках. Она любила дамские романы, игру на фортепьяно и, как оказалось, кровавые побоища. Жаль, что мы её обломили.
- По пиву? – предложил Эндрю, когда отдышался.
Я поморщился, выражая досадливость:
- Мне за руль.
Он приподнял брови:
- За руль чего?
Я промолчал. Мы как раз подошли к «Волге», я открыл её ключом и, подумав, взял из бардачка пачку сигарет, хотя одна уже была у меня в кармане.
Эндрю присвистнул:
- Так это правда, твоя, что ли?
- Не, у ГБ угнал, - ответил я равнодушно, чуть устало. – А что, у вас в Штатах, разве, в старших классах на автобусах в школу ездят?
Он сделался жизнерадостным, как лимон в пунше из уксуса:
- Права, блин, с шестнадцати. Четыре месяца не дожил. А теперь, блин, до восемнадцати ждать.
Я взглянул на него с состраданием. Вот же как могут испортить человека всего три года житья в цивилизованном мире (хотя, следует признать, то были те самые три года, в течение которых любезное Отечество наиболее стремительно вырывалось из болота советской стабильности в пампасы демократической вольницы). Я заверил его:
- Права - необязательно. Believe me, bro. And – welcome to Russia.
Подошёл Димка:
- О, Тёмыч, слышь, ты сейчас домой? Меня подбросишь?
Дополнил для Эндрю, очень убедительно:
- А то я свой «мерс» в ремонт сдал, уже неделю мурыжат.
- У тебя Мерседес? – наш заморский приятель, казалось, был совершенно дезориентирован.
- Матчбоксовский, - безжалостно сдал я друга.
Эндрю, как оказалось, жил на Шестой линии, то есть, в одном плевке от Универа, откуда мне предстояло через пару часов забрать батю. Высадив Димку, я устроил репатрианту нечто вроде обзорной экскурсии по городу детства. В очередной раз выскакивая на встречную, подумал: «Перед кем я, собственно, выделываюсь? Ладно б ещё девчонка была!»
Всё же, наверное, это генетическая русская черта – выпендриваться перед иностранцами, пусть даже весьма условными. Ну и любовь к быстрой езде – само собой. Возможно, мы для того и выпендриваемся перед иностранцами, чтоб оправдать своё лихачество.
***
Вечером того дня Елена Александровна, моя любимая звезда на небосклоне российской педагогики, учила меня танцевать танго. Оторвалась по полной, комментируя мою железобетонную грацию. «Железнов, это плавнее делается! Это ж тебе не кирпичи крушить. А у тебя все движения – как в этих самых твоих, ката».
Музыку мы извлекали из старых винилок, доставшихся от её деда вместе с квартирой и настоящим, аутентичным патефоном. Он долго пылился на антресолях, корундовые иглы были давно утрачены, но я сымровизировал «паллиативчик» из сапожных гвоздиков. Их мягкая сталь быстро тратилась на ухабистых дорожках неумолимого искусства, их приходилось менять почти так же часто, как подкручивать ручку, но звук был приемлемый. В отличие от моего танцевального умения.
«Ой! Железнов! Вот это сейчас у тебя какой рефлекс сработал: англоговорящих душить?» - партнёрша прозрачно намекала на мой давешний спарринг с «американцем» и на то, что я, кажется, немножко переборщил с крепостью поддержки.
- Извините, Елена Александровна, но мне показалось, что вы падаете, - говорю.
- Чего? – презрительно хмыкает. – Да я с семи лет на мостик встаю с прогиба. Сказал бы уж прямо, что так по мне соскучился!
- И это тоже, - подтверждаю.
- Ага. Перебьёшься. Танго – танец возвышенный!
- Обращаю ваше внимание, Елена Александровна, что уже полминуты играет Рио-Рита. А это пасодобль…
- А не фокстрот? – уточняет Елена Александровна, чуть приподнимаясь с кровати, куда только что «уронилась».
- На что спорим?
- Да хоть на поцелуй.
- Хорошо, - говорю, - я проиграл. А значит, должен…
Первые секунды размышляю над тем, что Рио-Рита всё-таки пасодобль, но на что ни пойдёшь ради… ради того, чтоб мозги провалились сквозь нёбо и утратили всякую способность к размышлению.
- В этом, кстати, - замечает вредная Елена Александровна, - тебе тоже есть, чему поучиться.
- Главное – есть у кого…
…
Мы с Еленой Александровной курим, укрывшись одеялом, и занимаемся, для разнообразия, английским. Смотрим «Продюсеров» Мэла Брукса. Время от времени останавливаю, прошу перевести последнюю фразу.
Елена Александровна ворчит «Да ты достал уже, зануда!», но повторяет за Зиро Мостелем, пребывающем в поисках «наипаршивейшей пьесы на свете»: «Проснувшись утром, Грегор Замза обнаруживает, что превратился в гигантского таракана… Нет, это слишком хорошо».
Комментирует сама, весьма ехидно:
- Интересно, каким образом такая фигня может быть «слишком хороша»?
Поддеваю:
- Это Кафка, дерёвня!
Лена фыркает, щёлкает меня по лбу:
- Сам «дерёвня»! Я прикалываюсь!
Обнимаю её за плечи, прижимаю к себе. Ворчу:
- Да я тоже. Я в тебя верю, радость моя! Ты ведь сказала «Замза», а не «Самса», как в фильме.
- А самса – это рыба? – не то чтобы слишком неожиданно спрашивает Лена.
Размышляю. Выдаю ответ:
- Нет, рыба – это хамса. А самса – это вроде как хычин или манты, что-то такого плана. Ориентальный тошнотик с мясом.
Обожаю интеллектуальные беседы. Впрочем, не всегда они бывают бесплодны. Что Лена и демонстрирует:
- Есть хочешь?
- Самсу или хамсу?
- Колбасу.
- Из доктора?
- Из академика, судя по цене.
Ленка осекается, ей неудобно. Мне тоже. Прикидываю: нужно со своей колбасой в гости приходить. А то притащился с шампанским и апельсинами, как несурьёзный какой вертопрах.
- Давай, - говорю, - омлетец с твоей колбасой заебеню.
Ленка сердится, тычет меня в плечо:
- Железнов, блин!
Ах да, она ж ведь ещё и учительница.
Порубав, смотрим «Продюсеров» дальше. Я больше не прерываю: фильм уж больно хорош. Да и Ленка освоилась, всё практически понимает.
Уже под вечер, когда я собирался уходить, вдруг говорит:
- Слушай, меня этот новенький реально достал.
- «Американец» который?
- Ага. Во-первых, тараторит, как пулемёт – так ещё и подкалывает.
Пожимаю плечами:
- Подкалывает? А я что делал?
- Ну, ты… На тебя я управу быстро нашла: соблазнила, и всех-то дел! – ухмыляется.
Мне хочется сказать, что это ещё большой вопрос, кто кого соблазнил, но я вовремя прикусываю язык: о некоторых обстоятельствах нашего сближения Ленке лучше не знать.
- И что, морду ему набить? – спрашиваю.
Лена смущается:
- Ну зачем так… радикально…
- Ладно, - говорю, - загляну завтра на урок, заценю, чего у вас там.
Испытал ли я ревность? Возможно. Вдруг, у Леночки это педагогический метод такой, соблазнять всех пацанов, которые её достают? «Впрочем, шучу, шучу», - подумал я, целуя её на прощанье.
***
На первой перемене беру быка за рога, а Эндрю – за плечо. Отвожу в сторону.
- Look, dude, - говорю. – Есть одна просьба. Вернее, дипломатическая нота. Видишь ли, мне докладывали, что ты взял моду донимать англичанку. Но по конвенции - это моя работа, стебаться над Лин.
- Конвенция? Твоя работа? – он хлопает ресницами. – Я думал, тичеры – они все общие.
- Весьма странные, - говорю, - коммунистические представления для выползня из страны победившего капитала. Нет, англичанка – моя.
Эндрю мнётся. Признаётся:
- Знаешь, честно говоря, мне Динка нравится, а её прикалывает, когда я прикалываю англичанку.
Соображаю: «Подойти к Дине, сказать: «Дина, трахнись, пожалуйста, побыстрее с Андрюшей, чтоб он отвял от барышни, которую трахаю я». Боюсь, пощёчиной дело не ограничится, а когти у Динки острые. Нда, квест».
Тут Эндрю спрашивает с недоверчивой улыбкой, прозревая:
- А ты чего, запал, что ли, на англичанку? Серьёзно?
Думаю с некоторой досадой: «Блин, всё-таки, когда не надо – однокласснички поразительно стойко умеют хранить чужие тайны. В конце концов, вся школа знает – так мог бы кто-нибудь проболтаться ещё одному любопытному недоамеру? Ну не я же?»
Тот, между тем, увещевает, посмеиваясь:
- C’mon! Это нереально. Поверь, для такой chick мы слишком мелкие. No dice, dude. «Волга» тебе не поможет.
- Я имею право хоть на одну безответную и безнадёжную большую светлую любовь за учебную четверть? – спрашиваю довольно холодно.
Он приветливо раскидывает руки:
- Up to you, dude! Да может, и не такая уж она безответная. Может, Лин даже поцелует тебя в щёчку.
Думаю мрачновато: «Будешь тут ****ить – тебя самого вся родня в лобик перецелуёт». Однако ж, Эндрю вполне дружелюбен:
- Не, всё, Лин я больше не трогаю. А тебе - даже могу подыграть как-нибудь.
Думаю саркастично: «Ага, устроить, типа, спасение от домогательств… Кстати, мы могли б обстряпать такой же спектакль для вас с Динкой, да только она в курсе. Диман давно всему классу растрезвонил».
Говорю, уже не так мрачно и саркастично:
- Спасибо, но – нет. Моё высокое и светлое чувство предполагается безответным и безнадёжным, как ты помнишь. Но вот с Динкой…
- Что – с Динкой?
- Ты – с Динкой. Она хоть и язва, но добрая барышня. Ценит благородные порывы. Скажем, ты спасаешь ребёнка из Невы. У неё на глазах.
- Какого ребёнка?
- Да мало ли? У Славика, скажем, сестрёнка есть, в третьем учится. Одолжим на пару часиков. Сейчас, правда, вода не очень тёплая в прорубях, но мы её брэнди накачаем, потом на костре погреем.
Эндрю качает головой, выговаривает торжественно:
- You are the most sick and perverted and heartless bastard ever, do you know it?
Киваю:
- I do. Ладно, если тебе по каким-то причинам кажется извращением спасение маленьких утопающих девочек – можно спасти меня. Скажем, я по пьяни сваливаюсь с балкона, повисаю на руках, уцепившись за бортик, а ты меня вытягиваешь.
- А если упадёшь? – интересуется заботливый Эндрю.
Я не успел ответить, поскольку прозвенел звонок, приглашая на английский.
Эндрю сдержал слово: всю дорогу играл в го со Славиком. Тот не знал, какой участи только что избежала его сестрёнка благодаря американской сентиментальности.
В один момент Елена Александровна попросила Эндрю рассказать о его любимом фильме. Он отвечал очень медленно, глубокомысленно и немного рассеянно.
«О, это великий фильм. Возможно, величайший. Он называется «Black Whole». Именно так, w-h-o-l-e. Содержание блестяще соответствует названию. На самом деле, я никогда не видел, чтобы содержание фильма до такой степени блестяще соответствовало названию. Представьте: сначала появляется чёрный экран. Совершенно чёрный. Ни надписей на нём, ни каких-либо картинок. Вообще ничего, что бы нарушало эту первозданную, непревзойдённую черноту. Это похоже на погружение в банку чернил без акваланга. Это похоже на мир глазами планктона, оказавшегося в нефтяном пятне»
- А у планктона есть глаза? – перебила Динка.
Эндрю скорбно покачал головой:
- В том-то и дело, что нет. Оттого ощущение ещё беспросветней, ещё мрачнее. Но ты чувствуешь, что эта чернота как бы живая. Ты не видишь ни малейшего признака движения, но чувствуешь это. Каким-то непостижимым образом. Это как Малевич в четырёх измерениях. И ты чувствуешь эту черноту все полтора часа, что идёт фильм. И ты не можешь оторвать глаз от экрана…
Кинорецензент умолк.
- It must be a real great weedeofilm, - предположил я, особенно акцентируя weed.
- О да… - согласился Эндрю, в благоговейной депрессии. Но неожиданно просветлел, встрепенулся: - Однако, после этого фильма начинаешь по-новому ценить красоту мира и лиц вокруг!
Говоря это, он действительно обвёл взглядом всех окружающих, но произнося ключевые слова – смотрел на Динку. Кажется, он всерьёз настроился на лирический лад и что точно - был весьма компетентным гонщиком.
***
Предлагая спасение себя, выпавшего с балкона, – я уже продумал предстоящую операцию в общих чертах. Благо, Динкин день рождения был всего через неделю, всяко лыко в строку.
Старшее поколение обитателей хаты, пожелав всем счастливо повеселиться, отбыло в гости до глубокой ночи. Исключительно приятные люди они были, Динкины предки, но я бы не сказал, что мы чересчур по ним скучали в продолжение банкета. Из взрослых присутствовала только Елена Александровна, но для класса она была уже своя в доску. Эндрю, правда, поначалу немного удивился, но Лин отшутилась в том плане, что её участие в торжестве - взятка за хорошие оценки.
Отхэппибёсдив Динку первыми символическими дозами шампанского, вина и пива (по вкусам), народ налёг на салаты. Мы с Эндрю вышли на кухонный балкон покурить. Вернее, он не курил – но рассказывал мне какую-то историю. Дальше всё шло строго по сценарию.
Я уселся на парапет балкона, засмеявшись, потерял равновесие, отчаянно взмахнул конечностями и рухнул в пропасть. Рухнул бы – если б не расторопность товарища. Во всяком случае, так картина виделась с кухни. Когда народ обратил внимание на мой вскрик – я уже болтался над бездной, а Эндрю героически держал меня за руку обеими своими.
Балкон был невелик и заставлен всякой всячиной. Двоим спасателям там было не развернуться, поэтому взволнованным зрителям, толпившимся у Эндрю за спиной, оставалось лишь поддерживать его морально. Битва с гравитацией длилась не меньше минуты, с неослабным напряжением. Не кряхтя, не сопя, но лишь благородно порыкивая, Эндрю, наконец, подтянул меня так, чтобы я мог уцепиться второй рукой за борт. Но тут у меня свело бицепс, о чём я уведомил публику весьма трагическим тоном. Я мог едва-едва держаться, и Эндрю пришлось затаскивать меня, ухватив подмышки, перегнувшись, рискуя собственной жизнью. Когда я наконец перевалился на спасительную твердь, мой спаситель дышал «умирая тяжело, но достойно» (нам как-то попалась кассета с таким вариантом перевода “Die Hard”, и выражение пошло в оборот). Да, он был истинно Брюс Уиллис, если не считать менее атлетической конституции и большей шерстистости головы.
Потом, конечно, я что-то лепетал в оправдание своей неловкости, народ подкалывал на тему третьей стадии алкоголизма, когда развозит с полбокала, Эндрю скромно отмахивался, мол, и не таких вытягивали, а Дина подытожила: «Хорошо, что хорошо кончилось. А то бы в снег ушёл по пояс, застудил бы. Второй этаж, как-никак».
Я давно был знаком с её едва уловимой семитской насмешливостью и понял: нифига она не купилась. Но, кажется, представление ей понравилось.
- Второй? – весьма натурально возмутился Эндрю. – А вообще, да: мы ж по лестнице поднимались! Чёрт! Как-то совсем из головы вон. Помнил бы – хрен бы так напрягался!
Мы ещё немного выпили, отмечая моё спасение и подвиг нашего героя. Потом Елена Александровна увлекла меня в коридор и вкрадчиво предложила: «Уединимся?»
Эта «полуэксгибиционистская» идея странным образом весьма возбудила меня. Хотя, почему, собственно, странным? Да и что такого: все свои, все в курсе.
«Господа, прошу извинить, но мы там немножко английским позанимаемся, в той комнате», - уведомил я.
- Happy perfect continuous! – напутствовал кто-то. Мне показалось, что Димка, с его привычным ёрничеством, но глянув на него, я понял, что вряд ли. Он смотрелся как-то растерянно и подавленно. Хм. Ну да ладно, в этом классе и без него похабников хватало. А в числе приглашённых на вечеринку – таковыми были все.
Я поставил кассету Дорзов. Не так громко, чтобы соседи вызвали милицию, но достаточно, чтобы не вызвать смущения в других комнатах. Ленка была довольно музыкальна, когда нащупать верные клавиши. А сейчас, чувствовалось, она готова была откликнуться джазом полной силы на первое же касание камертона. По правде, никогда прежде я не видел её настолько «отзывчивой».
Вероятно, Джим Моррисон добросовестно обеспечил нам звуковое прикрытие, ибо в ином случае, полагаю, любому было бы ясно, что «занятие английским» - эвфемизм. Мне казалось, это и так должно быть ясно, поскольку день рождения одноклассницы – не самая подходящая оказия для занятий английским со школьной его преподавательницей. Однако ж, нашёлся среди нас человек, который счёл, что для занятия с нею любовью – это ещё менее вероятная оказия. Разумеется, это был бедняга Эндрю.
Когда он вошёл, помню, первой моей мыслью было: «Ну, по крайней мере, Ленку я прикрываю».
Чувствовалось, что он остолбенел в изрядной прострации. Возможно, он всеми силами хотел юркнуть обратно за дверь и деликатно её прикрыть, но его мозг пребывал в таком смятении, что не мог дать нужных команд конечностям.
Подняв голову, я вымолвил негромко, но внятно:
- Dude, get the fuck out, please!
Эндрю что-то промычал и всё же, попятившись, сумел выдворить себя вон. Как потом оказалось, они в большой комнате уже дошли до медляка в полутьме, и мой спаситель порядком продвинулся в отношениях с хозяйкой квартиры. Примерно - до штрипок её лифчика под блузкой. Но тут песня кончилась, и Дина попросила принести другую кассету. Эндрю запутался в комнатах.
Когда он удалился, Елена Александровна, как ничуть ни бывало, молвила задорно, чуть хрипловато:
- Dude, get the fuck in, please!
И полюбопытствовала:
- Am I not a whore?
- Yeah… And the most ad-whorable one! – прошептал я, твёрдо решив, что даже если здесь соберётся весь класс, и педсовет всея школы, и комиссия Гороно, и съёмочная бригада «600 секунд» – it won’t bewilder us being so wild.
***
Когда б я вёл эту лирическую хронику по дням и каждому присваивал эпитет, то следующий – однозначно был Днём Откровений.
Ещё по дороге в школу – на сей раз я был пешком – меня нагнал Эндрю. Решив забить на лит-ру, шедшую первым уроком, мы заглянули в кооперативную забегаловку, где варили на удивление приличный кофе по-турецки.
Сидя над дымящейся чашечкой, я решил, что из гуманности всё же позволю Эндрю семь раз сказать «Прости за вчерашнее, dude», и только потом врежу ему кофейной ложечкой по лбу. Но он произнёс эту фразу всего четыре раза.
Потом же, услышав очередное моё «забей, проехали», он фыркнул:
- Блин. Когда вчера пожелал вам с Лин happy perfect continuous – вообще в мыслях ничего такого не имел. Думал, сострил просто.
«Ага, так вот чей голосок это был. А забавно».
- Я ведь натурально купился, когда ты мне про большую и светлую безответную любовь втирал. Представляю, как бы это смотрелось со стороны, когда я, такой: «Ничего у тебя с ней не выгорит», а ты – «Готов довольствоваться безответной платонической любовью». В смысле, если б из класса кто-то слышал, кто в теме. Угорал бы, небось.
Я молчу. Пускаю меланхолично-самодовольное дымное колечко. Тугое, крепкое, хоть на пальце верти. Оно плывёт вальяжно и величаво секунд двадцать, прежде чем расползтись клочным облачком. Эндрю тоже следит за ним, и мне это льстит. Я всего месяц назад научился пускать колечки и люблю, когда ценят моё вновь обретённое умение.
Эндрю подзывает официантку, заказывает по двести коньяка. Официантка не хамит (заведение всё же не «совковое»), но что-то вещает про алкогольную политику в отношении несовершеннолетних. Эндрю суёт в карман её халатика десятибаксовую бумажку. Конфликт между стремлением к прибыли и общественным долгом разрешается переводом нас в отдельный кабинет и выдачей бутылки «Ахтамара». Я прикидываю, что и пяти баксов хватило бы за глаза, но радует всё же, что паренёк не окончательно оторвался от родных реалий и суть усекает верно.
Отхлебнув из стопки («тюльпанов» не было) и собравшись с духом, Эндрю снова пофыркивает, качает головой:
- Знаешь, Тём, это, наверно, не по-джентльменски и всё такое, но я тебе честно скажу: если б я имел секс с учительницей…
Он запинается, размышляя, как бы выразить мысль, но при этом не слишком принизить себя. Хотя мысль в целом понятна: он позаботился бы о том, чтобы все узнали о таком крутейшем достижении.
Думаю про себя: «Я бы тоже. Если б не был уверен, что это и так станет известно. Но поскольку такие вещи в нашем коллективчике сами собой становятся известны в считанные часы – мне выгоднее хранить благородное молчание, оберегая девичью честь и педагогическую репутацию».
Утешаю Эндрю:
- Это тебе так кажется. Будто это важно, чтобы все знали о твоём сексе с учительницей. Но всё меняется, когда он действительно имеет место…
Эндрю перебивает, вспоминая анекдот:
- А школа – это мэсто имэния!
- Точно. Так вот, когда секс реально есть – тебе уже пофиг, знают об этом или нет. Главное – ты сам знаешь. А когда при этом ещё впариваешь про «безответную бесплотную» любовь – поверь, это гораздо круче кайф, чем носить официальный титул Teacher-Fucker.
Эндрю прищёлкнул пальцами (с некоторым неудовольствием я отметил, что это он делает лучше меня, звонче; но колечки пускать всё же не умеет, потому что вообще не курит).
- Ты интроверт! – диагностировал он.
«Хм. Надо же, какие мы слова знаем. Впрочем, святая правда».
Но я возразил, поморщившись:
- Поверь, дело не в том даже, что я интроверт. Дело в том, что когда бы важно было лишь создать впечатление, будто трахаешь учительницу, - и ты мог бы привести на сейшн подружку, которую фачишь, и выдать её за учительницу.
Сейчас, наверное, описывая реакцию Эндрю, я бы сказал, что «его зрачки метнулись в правый верхний угол, как пинбольные шарики». Но тогда я был несведущ в глазной моторике, оценивал лишь общее выражение лица, включая цвет. Будучи садистом, я обожал именно это выражение лица (а особенно – цвет).
- Все мои girlfriends остались в Штатах, - скорбно посетовал Эндрю. – К тому же, они слишком молодые, чтобы выдать их за тичеров.
«Конечно, молодые, - подумал я. – Строго твоего возраста. Все десять, по пять на каждой».
Признаться, здесь Эндрю меня удивил, оказавшись умнее большинства парней, с которыми мне доводилось беседовать на подобные темы. Он вдруг рассмеялся и молвил:
- Да ладно! Наверно, это смешно, что я ввернул про американских подружек? Ну, вроде, если жил в Штатах, где сплошной разврат, – то должен был его вкусить? Знаешь, в том моём классе все пацаны выпендривались, расписывали, как и что, - и все, в общем, понимали, что ни у кого и ничто, что это всё ****ёж, но ****ить - положено. И тут вот единственный ровесник, который, как бы… гарантированно это самое – с одухотворённым фейсом строит из себя монаха.
«Знаю парня две недели – и, кажется, заделался его психоаналитиком? Что ж, если он будет угощать меня за это коньяком – почему нет?»
Изрекаю с очень серьёзным видом:
- Да не строю я из себя монаха…
- Ну, я образно…
- … и дело вообще не во мне. Дело – в гормональном фоне. Видишь ли, когда первый раз трахаешься – он меняется. Гармонизируется, так сказать. Если раньше тебя парило, чтобы не приняли за девственника, каковым и являешься, то когда теряешь девственность – тебе похуй, за кого тебя принимают. Фон такой… несуетливый. Мозговые реакции меняются, синапсы упорядочиваются. Гипоталамус, опять же, больше окситоцина производит.
- Чего?
- Да переводил как-то книжку для матушки. Она у меня медик. Понахватался. В общем, спокойнее на эту тему реагировать начинаешь.
Эндрю снова прищёлкнул пальцами:
- То есть, если я тебя правильно понял, чтобы тебя принимали за недевственника, нужно не возражать, когда говорят, что ты девственник?
Авторитетно киваю:
- В общих чертах – да. А если начинают допытываться, чо и как, типа, расскажи, если такой опытный, – отвечаешь: «Посмотри в энциклопедии и в порнофильмах».
- Нет, ну а если обзываются? Ну вот, допустим – это только для примера, это как бы моделирование ситуации – допустим, я тебе говорю: «Я знаю, что ты занимаешься онанизмом!»
Усмехаюсь нарочито скабрёзно:
- Да я, в общем, тоже в курсе. Но не знал, что ты подглядываешь. Может, тебе фоток нащёлкать, если так возбуждает?
Эндрю тряхнул головой:
- Чего? А, ну да. Моделирование ситуации. Да, - он хмыкнул. – Пожалуй, хороший ответ.
Он был забавный парень. Не подхалим, не дурачок, но прелестно наивный и лёгкий в общении. К тому же, мне полюбилась его привычка платить за коньяк. Мы заказали ещё бутылку и перешли к обсуждению спортивных дел.
Эндрю хотел продолжить занятия в Питере. Я мог бы устроить его к себе в шотокан, но это было бы пощёчиной его довольно недурному уровню: по новой учить терминологию, ката. Поэтому - порекомендовал «соседей»-тэквандистов, школу небезызвестного «Ким-Лим-Лома», где первые два слога были именем, а третье – прозвищем за действительно впечатляющий удар. Я посоветовал записаться в группу, которую вела дочка Лима, двадцатилетняя девица с экзотическим именем Евдокия. Правда, все, кроме отца, звали её Доки.
Я предупредил, что кроме редкого имени, барышня славится совершенно азиатским отношением к половым вопросам. Говоря проще – принципиальная, идейная нимфоманка. «Но только учти, - заметил я, - после соития она отгрызает голову».
- Да я, как бы, с Динкой намерен… развить.
Говорю:
- Непременно передам ей, как искушал легкодоступной умелой кореянкой, но ты был верен, аки лебедь.
Вторую бутылку мы распили всего наполовину, а потому вышли условно трезвые. К тому же, кофе бодрил. По хорошему счёту, мы как раз пришли в учебную норму, после вчерашней попойки, – но школа как раз и кончилась. Это мы поняли, завидев возвравшегося домой Димку.
- О, да у вас, никак, коньяк? – поздоровался он.
Эндрю сослался на какие-то дела и отбыл, а мы с Димкой забурились обратно в ту же кафушку, в тот же кабинет.
Было сразу видно, что у Димки тоже лежит на языке семипудовый камень какого-то важного разговора, и он всё никак не решается раздробить его о зубы.
Помогаю:
- Хлебни и выкладывай, чего у тебя там?
Димка неловко лыбится:
- Явка с повинной… Короче, стоим с Лёхой на балконе, курим – ну, когда Дрю тебя как бы спас. И Лёха такой: «Нафиг им это надо было?» А я сам, в общем, не знаю, нафиг вам это надо было, но сказать-то чего-то нужно?
Ищет в моём лице подтверждение озвученного императива. Не находит и продолжает:
- Вот я и говорю: «Ну любит Железнов театральные эффекты. Вспомнить хотя бы эту драку, когда он Лин клеил». Тут Лёха этак намекает, мимикой… оборачиваюсь: а прямо за спиной – Лин.
- Понятно, - говорю. Без особых эмоций. Нет, а чего теперь-то уж нервничать?
Димка оправдывается:
- Не, тут я, понятно, облажался. Не к месту с****нул. Но когда уже вышло так – чего, отпираться, что ли? Глупо. Вот я ей потом и говорю, мол, Тёмыч это всё устроил, потому что неравнодушен к вам, вроде того. И он бы так же поступил, если б это настоящие гопники были. Он вообще у нас самый Ланселот и д’Артаньян, беззаветный уличный боец, лорд-протектор, ***-моё, бараньи яйца. Наговорил всякого такого, комплиментарного. Ну и она, вроде, на тебя не слишком взъелась?
Прикидываю: можно, конечно, было бы сейчас обозвать Димку треплом и рассориться. А смысл? Да, он трепло. Вода в жопе не держится абсолютно. Но это – давно известное его свойство. Никаких новых открытий. Между тем, нет ателье, где друзей собирают на заказ. Они подаются as is. С неким набором свойств в комплекте. И если вдуматься, длинный язык у ближайшего друга - может быть куда как полезным свойством. Как «нечаянно» нажатая кнопка громкой связи. Вон, девчонки, поди, все болтушки, но это не значит, что с ними нельзя иметь дела. Можно. Просто, надо помнить, с кем имеешь дело и какой ожидается эффект. С Диманом – та ж фигня. Однако, нахамить ему, когда он весь такой покаянный – сам бог велел.
Немного прищурившись, спрашиваю:
- Слушай, Димастый… Нет, не сочти за наезд – это личное дело – но скажи: ты, часом, не голубой?
- Чего?
- В смысле, может, ты ревнуешь меня к Лин на подсознательном уровне?
Внезапно, он задумывается. И ещё более неожиданное – изрекает:
- Нет, наверно, я всё же не голубой.
Размышляю.
- Мне особенно понравилось «наверно», - говорю, подразумевая: «Изволь-ка объясниться!»
Думается, я никогда не был гомофобом, но не уверен, что остался бы в друзьях с парнем, который воспринимает меня, как объект своих эротических фантазий. То есть, я просто не знаю однозначного ответа на этот вопрос. Смотря какой педик, смотря насколько он сдержан в своих лазурных порывах. Тут барышни-то порой назойливы бывают со своей нежностью, а если ещё парни…
Димка вздыхает:
- Знаешь, когда в Москве были, ну, на прошлых каникулах – помнишь, заходили в музыкальный на Новом Арбате?
- Помню. Фендера там классные были.
Он кивает:
- Во-во. И я бы никому не сказал, но тебе говорю, потому что… Ну, потому что, лучше уж сказать, наверно, когда ты сам вопрос поднял. Короче, стою перед Стратокастером, охуеваю, млею, и вдруг мысль: «Вот за эту я б, пожалуй, отдался!» То есть, я конкретно представил, что если б кто предложил, типа, нагнуться, пять минут потерпеть с вазелином, и за это – Стратокастер, то…
Пожимает плечами, улыбаясь со смешанным выражением муки и мечтательности.
Подаюсь вперёд, прикладываю кисть к его лбу. Констатирую:
- Диман, у тебя нет жара, но ты бредишь. Если б за «пять минут потерпеть» раздавали Стратокастеры – Ленрокклуб состоял бы из педиков полностью, а не на семьдесят процентов, как сейчас. Обломись: за Стратокастер тебе придётся стоять раком не разгибаясь где-то полгода. И это – при добром сутенёре.
Он снова вздыхает:
- Да всё я понимаю…
Вдруг загорается идеей:
- Слушай, а давай сами сутенёрами станем? Насоблазняем девиц, выставим на панель, крышевать будем. Глядишь - уже через месяц на Стратокастер наскребём.
- Давай, - говорю, - понаделаем масок из вязаных шапочек, на****им деревянных калашей из НВП, да тупо ломанём тот лабаз. «Всем лежать, это ограбление». Притырим Фендера в надёжном месте, лет через пять откинемся – здравствуй, большая сцена. К тому ж, говорят, разбойникам на зоне – почёт и уважуха, а к «пимпам» – как-то не очень.
Мы так и не разжились «взрослыми» электрогитарами ни одним из предложенных способов. Может, по этой, может, по какой-то иной причине – но наши музыкальные экзерсисы не продвинулись дальше школьно-подвальной самодеятельности.
***
Всё ещё вожделея Стратокастер, сижу на диване у Елены Александровны и бренчу на своей акустике-«ленинградке». Уже шесть вечера, я совершенно протрезвел, но состояние какое-то… «удумчивое», как говорит сама Лин. Я даже рад, что и сама она «удумчива» нынче и не посягает на мою половую неприкосновенность.
Напеваю:
«Очередь за солнцем на холодном углу
Я сяду на колёса, ты сядешь на иглу».
Финальный отыгрыш.
- Может, и сяду, - говорит Лин таким тоном, будто речь идёт о походе в Эрмитаж с четвёртым классом.
- «Сядем усе», - отвечаю механически.
- Артём, - судя по тону и выражению глаз, теперь Елена Александровна намерена мне сообщить о чём-то более важном, нежели о своём намерении сесть на иглу. – Артём. Я долго думала, говорить тебе, или нет…
Не буду льстить своей проницательности: у меня возникло тогда несколько предположений, из которых только одно оказалось верным.
- Но теперь определилась? - спрашиваю.
Лин прикусывает губу. Объясняет:
- Понимаешь, сказать – это получится, что я гружу тебя своими проблемами. А если утаю – получится, будто я тебя совсем в расчёт не беру, за малолетку держу, вроде того.
Морщусь:
- Лен, ну как бы, сказав «А» - ты ведь уже решила, что «Б» тоже скажешь? Или ты просто решила утаить свою важную информацию так, чтобы я точно понял, что ты держишь меня за малолетку?
Она мотает головой:
- Нет. Конечно, скажу. Настроиться просто нужно было. Но, сразу оговорюсь: это совершенно не твоя проблема… Это моя проблема… Но…
Теперь – молчу покорно.
Лена выпаливает наконец:
- Тём, у меня задержка.
Перелистываю в памяти медицинскую энциклопедию. В смысле, наиболее актуальные её места. Вынужден признать, статьи про анатомию «контактных» органов я изучал более вдумчиво, чем статьи о последствиях их «стыковки», но, как мне кажется, «намёк понятен».
- Давно? – спрашиваю.
- Неделя. Но это не всё. Сегодня я проверилась.
Умолкает. Беру слово:
- Надеюсь, результат положительный?
Лена вскидывает глаза:
- Надеешься?
- Ну да, - говорю. – Иначе, вроде, задержка означала бы, что у тебя с организмом какие-то косяки. То есть, я не доктор, я только сын доктора, но, наверно, доктор бы сказал, что зачатье, даже в обход твоей спирали, – это более здоровая причина задержки, чем какая-либо иная.
Какое-то время молчим оба. Потом Ленка усмехается… специфически, и выговаривает:
- Знаешь, большинство на твоём месте первым делом спросили бы: «А ты уверена, что от меня?»
Пожимаю плечами:
- Ну вот спрошу я это. Два возможных варианта ответа. Первый – «Да знаешь, у меня ещё взвод любовников, кроме тебя, поэтому, конечно, ни в чём я не уверена, а просто решила ввернуть интригу ради поддержания беседы». Второй – «Уверена, если исключить визит архангела Гавриила». Лен, ты ещё не привыкла к моей манере избегать идиотских вопросов из мелодрам?
Прицокивает:
- Я всё не привыкну, что тебе шестнадцать.
Ухмыляюсь:
- Пока привыкнешь – двадцать стукнет.
Откладываю гитару, разваливаюсь на диване навзничь, подложив предплечья под затылок. Веду речь.
- Ну а что, кстати, шестнадцать? Не так уж и мало. Меня, между прочим, уже можно упечь в тюрягу за большинство преступлений в Уголовном кодексе. А для брака - только одобрение родителей, кажется, требуется?
- Для какого, блин, брака?
- For marriage. Нет, Лен, конечно, решать тебе. Понятно, в этой штуке половина моих генов, но сама эта штука – она в тебе. Поэтому тебе и решать, чего с ней делать. Скажешь «не надо» - значит, не надо. Я – помогу, чем смогу. И материальная, и моральная поддержка. Я, знаешь, не религиозный фанатик, готовый отправлять на костры вызревших людей во имя спасения эмбрионов.
Лена фыркает:
- А если оставить решу – алименты платить будешь?
Интонацией она показывает недвусмысленно, что шутит. Но я – нет.
Мотаю головой:
- Если решишь оставить, полагаю, имеет смысл пожениться.
- Ты это серьёзно?
- А в чём проблема? Да, мне шестнадцать, но я и сейчас, извини, зарабатываю малость побольше тебя. Когда б не шиковал и бабки не просаживал всуе – и троих дитёнышей содержал бы легко. Батя, опять же, у меня мэн фартовый, прохвессор, контракты с иностранцами, все дела. Но мы бы и сами прожили. Эту хату твою – сдать под офис. Долларей триста в месяц – как с куста. Сами – укатили бы на нашу дачу. Чистый воздух, зелёная травка, в лесах много грибов и ягод. Занялись бы фермерством. Пятнадцать соток под картоху – две тонны в год минимум. За глаза хватит.
Ленка фыркнула:
- Знаешь, как представлю тебя с лопатой…
Тут она задела меня за живое, и я смерил её хмурым взглядом оскорблённого агрария:
- You’ll be surprised. Мы и сейчас тонну собираем, не напрягаясь. Ещё – огурчики-помидорчики. Куры-бройлеры. Сейчас, правда, сожрали всё, но осенью, когда сациви и «табака» у тебя тут делал – думаешь, из магазина приносил? У нас их сотня этим летом была. Половину – я в сентябре загнал тамошей общепитовской мафии за мотоцикл. Но остальных – до Нового года хватило. Это притом, что предки ещё коллегам дарили. А так-то и триста курей легко можно взрастить в нашем поместье.
Ленка рассмеялась в голос:
- Ну надо же, какой ты многогранный, Железнов! Оказывается, и «кулак» ещё. Я-то думала – просто мажор-стритфайтер-переводчик.
Я оспорил:
- «Мажора» - вполне достаточно. Просто, я мажор во всём, за что берусь. И сейчас у меня действительно есть сильное желание взяться за фермерство. Там рядом совхоз загибается, земли свои – за ящик водки отдаст. И на них так можно развернуться – мама не горюй! Десяток гектаров топинамбуром засадим, кормовую базу под свиноферму создадим. Кролики, опять же… не только ценный мех. Мясокомбинат выкупим, свою колбасу крутить будем.
- А как же университет?
- А нафиг он нужен? Что за бзик – высшее образование? Тем более, наше. Вона, вишь, тебя пять лет учили по-аглицки балакать – толку-то?
- Я попрошу!
- Ну ладно, ладно. Не будет сбиваться с темы. А тема такая, что нынче агробизнес – золотое дно. Ежели умеючи, конечно. И тут подспорье мне совсем не повредит. Чтоб дома жена ждала верная, щи варила, курей кормила, детишек родила. Подрастут – тоже работнички.
- И ты готов связать жизнь с единственной женщиной? Вот прямо с шестнадцати лет и навсегда?
Я пожал плечами, ответил с селянской деловитостью и обстоятельностью:
- А что неправильно? Чай, не басурман, чтоб гарем держать. Одной хозяйки в доме – предовольно будет.
- Ну, не знаю… Обычно парни сначала хотят порезвиться, всё попробовать, потом уж остепеняются.
Я вспомнил, как изображается невинное недоумение – и изобразил:
- А чем одно другому-то мешает? Скорее – способствует. Вона, у меня брательник двоюродный был – «ни виду, ни шерсти», задрот задротом, кандидат мозгоёбства, сиречь «хвилософии». Проститутки ему, бывалоча, приплачивали, чтоб от них отвял, клиентуру не отпугивал. Ан женился на дуре одной – так от баб отбою нет. Потому – инстинкт такой в вашей сестре сидит: соблазнять гомиков, попов и женатиков. Из принципа, «поперёк».
- И ты хочешь сказать…
- Дык я ж ничего плохого-то сказать не хочу. Хозяйка – это святое. И семья – святое. И дом - святое. Потому, когда хозяйка на сносях чи кормит – нешто отвлекать её на своё похотливое? Но и себе – тож узлом не завяжешь. А то разучиться можно, функцию утратить. Вот и выходит: хозяйка на селе дом блюдёт, а в городе -разнообразия… выше крыши. Ну да ничаво, я тобе с робятами паточные леденцы с ярмарки привозить буду, аккурат промеж страды и блуда.
Гхм, по-моему, то, что я описал, – когда-то называлась «крепкая и здоровая крестьянская семья». Как эталон нравственности и духовного комфорта. Поэтому, я не совсем понял, зачем мне в физиономию прилетела эта подушка, но укрываться или отбивать не стал.
- Железнов! – прикрикнула Ленка, весело, зло и возбуждённо. – Ты реально гад, Железнов!
Какое-то время она, усевшись на меня верхом, терзала когтями мои рёбра, я вынужден был защищаться, потом мы как-то исподволь избавились от одежды, а когда отдышались, Ленка сказала:
- Знаешь, я стерва. Редкая стерва. К тому ж, имею академический интерес. Я ведь и психолог, в каком-то роде. Я многих парней так грузила, мол, задержка у меня, и тест. Это, если угодно, для них был тест. Ну и просто тащилась, как они начинают дёргаться. Этот малодушный лепет, этот ужас в глазах.
- У меня он тоже был? – я правда не знал, какие у меня были глаза при первой реакции.
- У тебя? – Ленка прицокнула языком и объявила замогильно-торжественно: - Знаешь, я действительно хотела тебя попугать. Когда узнала про ваш спектакль с дракой – а это было очень правдоподобно – испытала и умиление, и злость. Решила преподать урок, какие ещё бывают розыгрыши. Но ты – первый мой случай, когда страшно стало МНЕ!
Подумалось:
«Вот и говори, будто нравственные устои прошлого нынче ни на что не годны».
Сказать правду – я с самого начала не поверил ни единому её слову. Какой бы стервой Ленка себя ни называла – она была всё-таки гордой, разумной и благородной стервой. Поэтому я не верил, что ей всерьёз придёт в голову обсуждать с учеником свой оплошный залёт, буде таковой бы и случился.
Но я засчитал попытку ответного розыгрыша. Оценил и выдержку. Что до моего блефа в ответ на её блеф – так не больно-то я и лукавил. Тогда, в начале девяносто второго, я в самом деле склонялся к тому, чтобы плюнуть на «беловоротничковую» карьеру и заняться агробизнесом. Но потом этот иррациональный интеллигентский инстинкт возобладал, и я решил сначала отучиться в универе, исключительно ради самоутверждения. А там – как-то захватила, закрутила городская корпоративная жизнь. Лишь много лет спустя я осуществил мечту отрочества и обзавёлся картофельной плантацией под Калугой. Но это трудно назвать «семейным крестьянским хозяйством».