Предыдущая: http://www.proza.ru/2010/05/04/725
«Растерянность и паническое состояние
обычно возникают там, где нет надлежа-
щей готовности страны, войск и народ-
ных масс к войне, где нет должной орга-
низованности и твердого руководства в
момент суровых испытаний.»
Маршал Советского Союза
Георгий Константинович Жуков.
Через двое суток нас наконец-таки укомплектовали в четыре большие колонны и, 29 июня, мы двинулись маршем в направлении Могилёва. Колонны отправлялись в путь с интервалом в один час, почему-то считалось, что так двигаться по дорогам безопаснее. Моя колонна уходила предпоследней и в начале пути я двигался во главе ее, но так как мой чемодан мешал идти не только мне, но и соседям, то вскоре я перешел из авангарда в арьергард, став замыкающим. Я тяжело тащился в хвосте, проклиная на чем свет стоит, пакет, чемодан и сотоващей своих, покинувших меня в первую же военную ночь. Солнце припекало, заставляя через каждые двадцать-тридцать шагов вытирать со лба едкий пот, заливающий глаза. На первом же привале я переложил все свое армейское барахло в освободившийся от провизии вещмешок, а порядком надоевший чемодан с облегчением зашвырнул в ближайшие кусты. После нескольких переходов, вещмешок тоже стал давать о себе знать, и тем же вечером я отдал повстречавшемуся нам крестьянину почти все свои вещи, оставив при себе только самое необходимое. Теперь полупустой мешок свободно болтался за плечами, а идти стало намного легче.
Еще совсем недавно все в моей жизни было просто и ясно. С началом же войны, очень многое стало казаться странным, лишенным последовательности и логики. Вопросы, теснившиеся в моей голове, оставались безответными. Почему именно меня с десятком человек отправили в Минск? Куда подевался этот десяток в ночь с 23 июня? Почему в Бобруйске у вокзала я не видел ни одной машины, хотя целый сонм их мчался с нами в одном направлении при подъезде к городу? Как могла пуля, пробив каску, не убить человека? Почему, идя сейчас в походном порядке на Могилев, мы никого не догоняем и никто не догоняет нас?
Даже само начало войны было для меня непонятно и необъяснимо. Как могли наши дивизии, имеющие по словам политруков самый мощный боевой залп по сравнению с аналогичными в других странах, отступать и уничтожаться?
Время шло, и война ставила передо мной все новые и новые неразрешимые вопросы. Так утром, не доходя до Быхова, свернув вправо на развилке дорог, мы увидели большую поляну, перепаханную вдоль и поперек снарядами и авиабомбами. На поляне располагались многочисленные окопы, а среди воронок кое-где стояли уцелевшие гаубицы, повернутые стволами на запад. Всеми покинутые, они все еще сохраняли строгую красоту грозного величия. Подле гаубиц в траве видны были несколько полевых телефонов. Возникло желание подойти к орудиям, потрогать их, хоть немного постоять рядом, но останавливаться не позволялось. Вокруг нас только поваленные деревья, заграждения из колючей проволоки, траншеи и щебет птиц над головой. Куда же девались все защитники? Неужели погибли? Почему же, в таком случае, не видно трупов? Ушли вперед? Тогда почему же побросали даже телефоны??? Может после неравного боя разбежались? Думать так не хотелось, но тысячи безответных «почему?» назойливо крутились в голове, заставляя думать именно так...
За поворотом направляющие натолкнулись на разбитую автоцистерну. Кто-то первым влез на нее, открыл люк и через мгновение раздался клич:
- Ребята! Молоко! Да еще какое! Сгущенное!
Дважды повторять не пришлось. Люди кинулись к машине, облепив ее, подобно муравьям. Каждый стремился не упустить свой шанс и вволю полакомиться. Вязкую белую массу черпали котелками, кружками, касками. С наслаждением пили, набирали полные котелки прозапас в дорогу. Довольно быстро все основательно измазались. Всё, что было на нас, слипалось, моментально покрывалось придорожной пылью, становясь пепельно-серым и грязным. Окурки липли к сладким пальцам, пальцы слипались в кулаках, липкие руки обтирали об одежду, отчего последняя и без того пропитанная потом, противно прилипала к телу. Легионы мух атаковали нас, причиняя неимоверные мучения. Через полчаса после молочной вакханалии в горле пересохло, запекшиеся на солнце губы требовали влаги, но застойная болотная вода, встречавшаяся нам по пути, была грязной и затхлой. Вскоре мы набрели на ручеек, кишащий головастиками, жуками-плавунцами и прочей болотной живностью. Жажда была настолько сильной, что о чувстве брезгливости никто и не вспомнил, и мы стали наперебой черпать воду чем придется, вплоть до пилоток, и пить ее, фильтруя через грязные носовые платки, ощущая губами, как бьются под ними толстые головастики.
Так, среди болот, мы продвигались весь день, вечер и ночь. На отдых отводилось 2 – 3 часа. Спали прямо вдоль дороги, вповал. Нас жрала мошкара и другая лесная нечисть, но мы упорно безостановочно двигались, преодолевая за сутки 60 – 80 километров пути. Шли молча, жуя на ходу сухари, которые нам выдали на дорогу в Гомеле, курили в кулак, от недосыпа, спали прямо на ходу в строю. Особенно сон силен был к рассвету и если боец, продолжая отмерять шаги, удалялся от общего строя и шел к обочине с закрытыми глазами, его останавливали и возвращали в строй. Под монотонный топот наших сапог и ботинок, наверное каждый из нас думал о родном доме, о начавшейся внезапно войне, о долге перед Родиной и о своем будущем. Что ждет нас? Никто не смог бы ответить тогда на этот вопрос. Куда мы идем? Никто этого не знал, местных в колонне не было. Что нам известно? Нам известно лишь то, что дорога по которой мы пылим, шатаясь от усталости, ведет в Могилев. Свернуть с нее в лес для нас было равносильно самоубийству. Вспомнилась трофейная карта-километровка виденная в Гомеле. На ней были нанесены дороги, мосты, мостики, тропинки и даже избушка лесничего! Это у немцев-то! А мы пешкодралили вслепую намертво привязанные к единственному известному нам пути. Мы ни малейшего представления не имели об окружающей нас местности!
Потихоньку добрались до какого-то села. Нас сразу же окружили мужики, бабы, ребятишки. Глядючи на нас, бабы поминутно ахали, мужики шушукались, подозрительно разглядывая нас со всех сторон, детишки таращились широко распахнутыми удивленными глазами. Наконец из толпы выступил здоровенный мужичина саженного роста и, сверля нас угольками черных антрацитовых глаз, сверкающих из-под насупленных бровей, пробасил:
- А что, браты, фронт с немцем, далече будет-то?
- Черт-те знает, где он, этот фронт, - ответили ему.
Мужики зашумели разочарованно. Детина вновь загудел:
- Тоже мне, вояки хреновы! Пятками сверкают! От немчуры ноги унести торопятся! А об огльцах мы думать будем, да? Али немец к нам с пряником жалует?
Крыть было нечем. Глотали его обидные слова, отмалчивались. Пожилой старшина, оправив пышные седые усы, выдвинулся вперед строя и спросил:
- Мужики! А чтой-то за дорога по которой мы прем? На Могилев будет?
- Не на Могилев, а на Рославль, - чувствуя себя за старшего, ответил мужик. – Сия дорога, Аники-воины, именуется наполеоновским трактом Варшава – Москва. В одна тыща осемьсот двянадцатом году амператор хранцузов Наполеон Бонапартыч по ей на Москву шел, по ей-же – его назад до Бобруйска гнали. Дорога широкая, безлюдная, тихая. Так что чешите-ка вы вперед к ...
Тут он такой пассаж завернул, что бабы недовольно зашикали. Мужики, в свою очередь, тоже матерщинника не одобрили и зашумели:
- Кончай-ка, Олекса, зло-то на людях срывать! Им самим, небось, тошно! Во, глянь, глянь на них-то! Пущай с миром идуть, авось назад и поворочаются! – взял нас под свою защиту плюгавенький мужичонка с черной как смоль цыганской бородой.
- Бог им судья! Отступайте! Но мы с земли своей не уйдем и ворогу ее не отдадим!
Названый Олексой повернулся к нам спиной и ушел в толпу. На том и завершилась наша беседа с местными обитателями. Горькая беседа, постыдная... Снова пылим мы по дороге, ведущей к Рославлю. Пустынно впереди. Ни людей, ни машин. Пару раз над головой неторопливо проплывают, напоминающие гигантских летучих мышей,бомбардировщики с красными звездами на хвостах и крыльях. Ревя моторами, они удаляются на запад, летя так низко, что, даже в наступающих сумерках, мы различаем их фанерную обшивку. Кто-то произносит:
- Большой груз несут...
Ему никто не отвечает. Не до разговоров после такой «милой» беседы, какая была у нас на селе. А самолеты те, наверное все мы запомнили. Ведь это были первые советские бомбардировщики, увиденные нами с начала войны.
Пройдя от Довека за двое с половиной суток около двухсот километров, мы вошли в Рославль, где впервые услышали сводки военных действий. Они были туманны. Понятно было лишь то, что Минск пал, что бои идут во всех направлениях, но где именно, было неясно. На одном из домов на ветру трепыхалось прилепленное к стене обращение Сталина от 3 июля. Мы его несколько раз перечитывали, надеясь понять, что же происходит вокруг нас на самом деле? Начальные фразы этого обращения до сих пор сидят в моей памяти:
« - Дорогие братья и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои! Вероломное нападение гитлеровской Германии, начатое 22 июня, продолжается. Враг захватил...»
Для нас это обращение было первым официальным сообщением о действительном положении дел. Но где же сейчас находится фронт, понять мы так и не смогли.
Четвертого, в Рославле, нашу колонну погрузили в воинский эшелон. На следующий день, в Смоленске, рассортировав наш разношерстный личный состав по родам войск, приступили к отправке. Танкистов перебросили в большой сосновый бор куда-то в пригород. В ту же ночь фашисты нещадно пробомбили те участки,где располагались наши подразделения, и через день мы отправились в Калугу. Состав наш двигался вперед очень медленно. На поворотах железнодорожных веток просматривалось по два-три воинских транспорта впереди и столько же сзади. Но,странная штука! За пятеро суток пути, мы ни разу не подверглись налету вражеской авиации! Немцы, как будто забыли о нас, занятые другими более неотложными делами.
В Калуге, прибыв в штаб дивизии, я наконец-таки сдал свой злополучный «голубой пакет» и из нас, бойцов различных частей, сформировали танковый батальон. Звучало конечно грозно: танковый батальон! Беда лишь в том, что танки были у нас лишь в петлицах гимнастерок. Командиры новоиспеченого батальона, сразу же принялись проводить с нами учения. За неимением танков, учили устанавливать телефонную связь на пересеченной местности. Прокладывая провод, мы преодолевали препятствия: бугры, ручьи, буераки. Абсолютно неподготовленные, мы не имели элементарных навыков ведения огневого и рукопашного боя. Тем не менее, рота в которую я попал, хотя и израсходовала на учениях два технических норматива времени, но все равно опережала остальные.
14 августа весь личный состав батальона был приведен к воинской присяге. Немцы не оставляли нас в покое ни днем, ни ночью, но тот день все равно остался в памяти как торжественный. Мы строевым шагом выходили из строя, зачитывали вслух текст и расписывались. Капитан – командир батальона, крепко жал нам руки, искренне поздравлял с принятием воинской присяги, особо отмечая бойцов, проявивших себя в учении. Вечером состоялось комсомольское собрание в роте и, нежданно-негаданно, товарищи выбрали меня комсоргом.
Шестнадцатого нас по тревоге перебросили на железнодорожную станцию, погрузили в вагоны и отправили в Канатоп. Снова в путь! Ночь. Блещут в черном небе голубенькие искорки звезд. Проносятся во тьме надолбы, окопы, траншеи. Кругом война и смерть. Смерть и война... Третьего нам сейчас не дано. От этой мысли где-то глубоко в груди зарождается и набирает силу противный предательский холодок, но такова реальность. Реальность войны.
В Канатопе пересаживаемся в другой эшелон и отправляемся в Гомель, где ведутся ожесточенные кровопролитные бои. Итак, спустя два месяца, круг замкнулся, и я возвращался туда, откуда недавно бежал...
Последующая: http://www.proza.ru/2010/05/05/881