1
Дождь лил третьи сутки. Редкие, но сильные порывы ветра бросали по стеклам холодные потоки воды, и, казалось, кто-то настойчиво стучится в окно, просясь в теплый дом, чтобы отогреться. Меняя внезапно направление, ветер тут же относил летящие водяные струи в сторону, и они, рассыпаясь, резво шлепали по лужам и вскипали многочисленными пляшущими фонтанчиками. До самого неба шевелилась непроницаемая стена дождя, словно он пытался затопить весь белый мир.
Василий, щуря светлые глаза и держа на руках годовалого сынишку, стоял у окна. Он не любил осенних затяжных дождей, каждый раз мрачнел, прислушиваясь к непогоде, хмурился и вслух высказывал свое недовольство природой и, в первую очередь, небом, заливавшим водой землю и людей, которые, не завершив до конца намеченные с утра дела, прятались в подъезды, под козырьки, навесы, а то и под желтеющие, но все еще ветвистые деревья. Но природа всегда распоряжалась по-своему: осенью щедро поливала раскисшую на значительную глубину землю, а летом очень скупо распределяла влагу - и растения безжизненно никли в горячем неподвижном зное.
Презрительно скривив губы, Василий нервно задернул штору и, придерживая Олежку одной рукой, неловко наклонился, пружиня тело и выгибаясь, открыл тумбочку и достал бутылку: водки в ней было больше половины. Налил полстакана, зыркнул на мальца, протягивающего ручки к стеклянной посудине, словно прося у него прощение, резко выдохнул и одним махом опрокинул водку в рот. Отломил кусочек черствого хлеба, понюхал его и стал медленно жевать.
Плохо в доме без хозяйки, без матери. Василий впервые понял это три недели тому назад, когда отправил жену в больницу. Никто иной, а он сам виноват в случившемся горе: выпил тогда лишку, бежал за ней по пьяной дурости с молотком, Таня выскочила во двор, запнулась за кирпич, упала и сломала руку. Провожая ее к "неотложке", плакал, просил простить его и клятвенно обещал больше не пить. Она тоже плакала, но не от боли - она ее почти не чувствовала, а оттого, что вынуждена оставить на мужа, в последнее время пристрастившегося к выпивке, двоих малолетних детей: Олежку и четырехлетнюю Катюшу.
- Не волнуйся, Таня, - просил ее, заглядывал в подернутые тоской и усиливающейся болью глаза жены. - Не обижу малышей. Гад буду! Мои ведь, родные...
- Смотри за Олежкой. Он же совсем маленький, - просила мужа, жутко ненавидя его и проклиная в душе за пьянки и скандалы, за сломанную свою судьбу. - И за Катенькой тоже... - Таня глотнула комок, перехвативший дыхание, и больше не сказала мужу ни одного слова. Наклонилась, поцеловала дочку и попросила ее слушаться папу. Повернулась к Олежке, прижала его одной рукой к себе и долго не могла оторваться от него, будто прощалась с ним навсегда, и оставила на его белой фланелевой распашонке с голубыми петушками крупные пятна горьких безутешных слез.
- Береги детей, Василий, - повторила, не глядя на него, и, охая, залезла в машину. - Не пей, прошу тебя... - крикнула уже через стекло и махнула левой рукой: правая, сломленная в двух местах, висела на марлевой повязке.
- Н-не буду, Таня. Поверь в этот трудный час...
Машина рванула с места и скрылась за углом дома.
Василии зашел в дом, сразу же опустевший без хозяйки, посмотрел на детишек, которых теперь надо кормить и поить, и в душе проклинал себя и водку. Клятвенно божился, что без Тани не возьмет ее в рот ни разу, но на следующий же день снова купил у бабки Нади за десятку бутылку крепкого самогона и несколько раз в день выпивал по полстакана. Погодя хмелел, целовал по очереди детей, а потом, сидя за столом, когда они спали, плакал и звал жену.
«Приди же, Таня... Приди - кривил слюнявые губы. - ублажь. Тяжко с двумя, а ты уехала... Я зарекся, что не буду пить, значит, не буду. Сказал что связал, вот так... Последняя-распоследняя... Загляни в душу мою разнесчастную... - булькали в его горле бессвязные слова, и он, мотая головой, стискивал ее руками. - Вернись в дом... Дети голодные. И я, как тот пес шелудивый... - Василий согнулся над столом, часто шмыгал носом и снова, кляня водку, звал жену: - Та-а-нька... Слышь? Дом пустой, вот и пью. Только поэтому... А приедешь, вот тогда... - блуждая вокруг мутными глазами, тут же успокаивал себя: - Ничего, что выпил. С горя ведь... Вот будет рядом Таня, скажет-прикажет в самый последний раз: ''Василий, возьмись за ум, пока не поздно", - и он возьмется. А как же? Была бы она дома. Ради нее, Таньки... Навсегда! На всю жизнь... - Качнувшись вправо, Василий боднул тяжелой лобастой головой, будто отгонял надоедливых мух, набычился на бутылку: - Эх, мать твою-раствою! Вот она, миленькая... Вот она, родненькая... - и в который раз, пуская по бороде слюну, звал: - Та-а-нька! Оставлю эту... Ты мне дороже всего... А еще детки... Я гад такой! По рукам и ногам, стерва, связала. Воли нет... - Он еще долго матерился, скрипел зубами, путаясь пальцами в густой шевелюре грязных волос...
На кухне было тепло. В плите дружно пылали сухие поленья, и она дышала жаром. На ней грелась полная выварка воды; рядом, на двух табуретках, стояла детская ванночка.
- Ка-а-тька! Доченька-а-а! - Василий запнулся и, схватившись рукой за тумбочку, прижал к себе сынишку. - Слышь? Будем купать Олежку. Темно уже, и ему спать надо. Наш маленький утомился... - Он крепко поцеловал мальца, отчего тот заплакал, но Василий не обратил на это внимания и стал его тискать: - Вот он, мой сын! Радость моя... Лю-лю-лю! - и щекотал губами его тепленькую шейку. Олежка совсем неожиданно залился радостным смехом, хотя на глазах блестели слезки. - Мое счастье родное...Моя надежда - Василий снова щекотал губами грудь малыша.
Выставив два передних зубика, Олежка отчаянно хохотал, хватая ручонками за нос отца.
- Катенька! - опять позвал дочь. - Сюда иди! Кому сказал?
Из комнаты вышла тоненькая темноглазая девчушка с толстой косичкой, в которой синел смятый бантик. Теплое голубое платьице было в многочисленных пятнах.
- Папа, ты звал меня? - спросила, глядя на отца. Не дождавшись ответа, подошла к братику и прижалась губами к его крохотной ножке: - Олезенька...
- Да-а-а, - наконец освободился Василий от своих навязчивых мыслей. - Искупаем его, доча, и уложим в кроватку. Пора ему спать.
- А я хочу к маме... Когда она приедет?
Положив широкую ладонь на головку дочери, Василий погладил ее и заморгал светлыми ресницами, гася слезы:
- Скоро, доченька. Сколько у тебя пальчиков на руке?
- Э-э-э, пять... - и стала считать: - Один... два... три...
- Через столько дней и мама вернется. Ну-ка, посмотри за Олежкой, а я приготовлю ванночку. - Василий положил сынишку в коляску, поправил под его головкой голубую подушечку, и Катя стала его качать.
Василий поднял голову, насторожился: он о чем-то думал, но недолго. Поспешно подошел к столу, оглянулся на детей, и, махнув рукой, что, наверное, означало: будь что будет! - налил в стакан немного водки. Подержал в руке, по-видимому, снова решая для себя вопрос: пить или не пить?, рывком выдохнул из себя воздух и выпил, блаженно ощущая, как горячая струя обожгла горло, а затем и грудь. Пошарил голодными глазами по тумбочке и, не найдя ничего, вытер губы рукавом и медленно подошел к плите. Она пылала. Прикрыв глаза и чувствуя себя на подъеме, с умилением слушал детскую колыбельную., которую пела своему братику Катя. Расслабляясь и светлея лицом, думал о том, что недавно ее пела Таня, добрая и славная жена, а теперь вот Катя, а он, отец, в который раз не сдержал свое слово. Представив на миг Танино измученное лицо и подернутые болью глаза, ругнул себя. Не надо было пить... Жена в больнице, мучается, страдает по его вине, может, и не спит. А он?.. Он, гад, выпил полстакана и еще столько же. Зачем? Не выдержал... Подонок и только! Нет никакой силы- воли... - Василий качнулся: у горячей плиты самогон действовал быстро и наверняка. - Как же так получилось? Почему довел себя до ручки? Раньше, года три назад, не пил. И в рот не брал... Любила его Таня, и он ее. Нежное, ласковое создание... Какая жизнь была! А теперь, мать твою... - Он снова посмотрел на малышей, почесал затылок и, глянув на стол, где стояла бутылка с недопитой водкой, вздохнул: - Ну и что, если не часто? Никто же не видит. Раз, два - и в дамки... И, притом, пока Таньки нет... - и с легкостью опрокидывал, как карточный домик, свои зыбкие доводы, только что посетившие его, заполняя душевную пустоту другими мыслями: - Ладно, будет последняя. Последняя-распоследняя!.. С завтрашнего дня завяжу. Вернется Таня, будет рада...
...Слушай песенку ма-а-ю,
Баю-баюшки, ба-а-аю...
громко пела Катя, наклонившись над белокурым голубоглазым братиком.
- И в армии служил нормально, продолжал свою думу Василий, пробуя пальцем воду в выварке, имел кучу благодарностей. Потом закончил институт, работал преподавателем математики и черчения в школе. Все было хорошо. Любил детей, и дети, само-собой, его любили. А теперь?... - Он употребил еще несколько хлестких мужских выражений и с горечью сплюнул. - Когда начался срыв, а затем и падение? Отчего все случилось? Не было ни горя, ни беды... - Василий вытер ванночку полотенцем, проверил ее устойчивость. - Было же время, счастливое и радостное. Было да сплыло... - и снова ругнулся. - А началось все с рюмки. Дружок Витька Наганов, машина его, гараж... Будь он трижды проклят! Бэ-бэ-бэ! - кого-то зло передразнил Василий. - Сомнительные дружки-корешки... Казалось, что глоток водки - чистейший пустяк. Ан нет! За одной рюмкой последовала другая и незаметно, как червь, подтачивала организм и силу воли: муха крылом перешибет, мать твою... И пошло, и поехало, а дальше и вовсе п-покатилось, как с горки снежный ком. Не мужик, а тряпка...
- Папа, возьми Олежкуу, - услышал голос Кати. - Я устала.
- М-минуточку, доча, - отмахнулся Василий, будучи не в силах прервать свои мысли и что-то делать еще. - Трижды на педсовете разбирали коллеги за пьянку, взывали к совести. Он обещал, давал слово, что бросит пить. А дома, уверяя себя, что в последний раз, снова пил и тут же клялся и божился перед женой, что распрощался с ней, гадюкой и подлюкой, на все времена! Ползая на коленях, просил поверить ему и помочь выпутаться из крепких водочных сетей, спеленавших намертво не только руки и ноги, но и разум. Как же уйти от окончательного падения, от пропасти, до которой - один шаг, - продолжал Василий допытывать себя, млея у горячей плиты и стараясь сосредоточиться лишь на тех мыслях, что его крайне волновали. - Есть желание уйти, но как? И сейчас отрекся бы от нее, сивухи и бормотухи, да нет сил, чтобы это желание выполнить. Нет их, иссякли, улетучились. Безвольный он и мягкотелый. Стал таким, а был ведь сильным, напористым. В пример другим ставили его, Василия Мезенцева. А что?..
- Па-а-пка-а-а, - опять позвала его Катя. - Ты долго?
- Счас, доченька, счас. - Облизнув высохшие от водки и жары губы, Василий снял с плиты выварку и налил в ванночку горячей воды, ковшиком добавил холодной, сдернул с себя рубашку и окунул в воду, как это делала Таня, оголенный локоть.
"Нормальная водичка. Не жжет... Значит, в самый раз..." -вяло подумал и оглянулся: Катя гремела у Олежкиного лица игрушкой, а тот, часто моргая глазенками, безудержно хохотал, мотал в воздухе пухлыми ручонками, стараясь схватить погремушку. Колечко светлых волос прилипло ко лбу, а на круглых щечках горел здоровый румянец.
- Сын мой... Радость моя... - все больше хмелел Василий, наблюдая за игрой детей. - Весь в Таньку... Нет, в меня... Как же? И в нее... А Катька в маму... Вылитая... - Сопя и потея, он положил в ванночку теплую пеленку, принес мыло, банное полотенце, чистые ползунки. - Ну вот, сынка, купель готова. Сейчас будем купаться...
Плита раскалилась докрасна. Василий положил на пылающий огонь еще охапку крупных сухих поленьев.
- Доченька. Давай Олежку.
Катя подкатила к отцу коляску.
- Вначале Олежкаа искупается, а потом я. Да, папка?
- Да, солнышко. Завтра утром поедем в больницу. Будем... э...э... чистенькими... ап-чхи-и! аккуратненькими. Мама... ап-чхи-и! - снова чихнул Василий, разбрызгивая во все стороны слюну, - ждет нас. Сегодня не поехали... а-а-апчхи-и-и!..
- Ты, папа, как тот Карабас-Барабас, - улыбнулась Катя, разглядывая взъерошенного отца. - А ну еще разик. А я буду считать.
- Хва-а-тит, - добродушно и расслабленно промолвил Василий и ладонью вытер губы. - Карабас-Барабас, доченька, чихал сорок семь раз подряд. А я всего несколько раз. Простыл, видно.
- Не простыл, а от водки, - говорит, не понимая, Катя, и Василий недовольно поморщился: такая пичуга и та колет ему глаза, не зная, что к чему, и у него тут же испортилось настроение. Он злобно кинул на дочь взгляд, но, увидев ее лицо, успокоился и снова проверил температуру воды. - То, что надо, - ответил сам себе. - Сейчас Олежка будет плавать. А потом Катенька. Ей надо в садик.
- А к маме? - напомнила Катя. - Я хочу к маме.
- С утра пойдем к маме, а потом побежишь в садик. - Думая о завтрашнем дне, Василий заинтересованно разглядывал дочь. Он, отец, ни разу не был в садике, воспитанием детей занималась Таня.
От горячей плиты Василий совсем разморился, покрылся обильным потом и, сдувая его с носа, раздел сына, посадил в воду и прикрыл его ножки пеленкой.
Олежка вначале затрясся, скривился и хотел было заплакать, наполнив глазки слезами, но через какое-то мгновение, растянув в улыбке пухлые розовые губки, уже колотил по воде ручонками, разбрызгивая ее во все стороны; капли падали на раскаленную плиту и тут же, шипя, высыхали.
- Ай-да, молодец! Ай-да, удалец! - суетился возле сына Василий, поливая его тельце теплой водой. Олежка от удовольствия фыркал, крутил головкой и еще резвее бил ладошками по воде. - Так ее, так! - приговаривал Василий, погружаясь в горячую смутную пелену. - Б-бей ее, стерву, бей, чтобы лучше мыла тебя. Лупи ее, сынка... Разливай вод... водичку... Наливай... - и неожиданно запел сильным грудным голосом, отчего малец вздрогнул и затаился: "Выпьем за Родину нашу могучую, выпьем и снова нальем". Василий разогнулся, кинул затуманенный взгляд на стол, где стояла бутылка с недопитой водкой, проглотил слюну.
- Опять будешь пить? - перехватив взгляд отца, беззлобно спросила Катя, возясь в воде с розоаой детской мочалкой. - Я маме скажу.
- Не буду, доча. Ей-богу! - на всякий случай побожился Василий, не выпуская с поля зрения бутылку, притягивающую его магнитом. - А ябедничать нельзя. Это плохо...
Василий смахнул рукой обильный пот.
- Отойди, Катька, от плиты. Ишь как пылает. Платье загорится.
Пропустив мимо ушей это замечание, Катя намыливала мылом свою куклу.
- Кому сказал! - прикрикнул на дочь Василий. - Быстра-а-а! - Он пьянел все больше и больше. - Бантик вспыхнет и косичка загорится, а потом платьице. Надо понимать... - и излишне суетился возле сына.
Боясь простудить его, совсем недавно переболевшего воспалением легких, то и дело подливал в ванночку горячую воду.
- Ка-а-тька! Раздевайся! Будешь и ты купаться. А мы уже чистенькие... Мы хорошенькие... - Василий пытался помыть сыну ушки, но попадал пальцами то в головку, то в шейку. - Поспим и... и к мамочке поедем. Ту-ту-ту-ту, сынок! - Он смешно надувал толстые губы, пыхтел, испытывая истинное блаженство и умиротворение души. - Баеньки будем... Люли-люлечки...
Василий снова окунул в ванночку локоть.
- Погоди, сыночка! Водичка остыла. А тебе нельзя... Ни-ни! Заболеть можешь... А что скажет нам наша мама ? М-минуточку... - Он поднял ванночку и, еле удерживая ее в руках, поставил на плиту. - Чуть-чуть под... подогреем... Самую м-малость... Всего чуть-чуть...Он поднял глаза: - Доча, иди сюда. Я на секунду это... в коридор за ведром.
В-водичку надо... вы... вылить... ее надо... - заплетал он языком, не ведая, что делает.
Из комнаты вышла Катя в маечке и трусиках и стала около ванночки.
Стряхнув мокрые руки, Василий, шатаясь, вышел в коридор. За ним тут же захлопнулась дверь. Еще не понимая, что же случилось, взял пустое ведро и дернул дверь: она не открывалась. Еще и еще дернул и, сообразив, что же случилось, в один миг оцепенел. Бросив ведро и издав утробный стон, изо всех сил рвал на себя металлическую ручку, выкручивал ее во все стороны. Дверь не поддавалась.
- Олежка... Олеженька... - мертвея телом и отрезвляясь, звал, вращая белками глаз. - Сыночек... О боже! Что же делать? О люди!.. - и закричал, не помня себя: - Катенька, открой... Нажми и поверни защелку... Нажми и направо... - Он бил плечом в крепкую дверь, напирая на нее всей тяжестью тела. - Открой же! – стонал он, охваченный паническим страхом. – Ведь вода закипит...
- Я, папа, не могу... - откликнулась Катя. – У меня никак не получается.
И тут же заплакал Олежка.
Теряя самообладание, Василий остервенело бил ногами в дубовые доски, а там, за дверью, заходился в крике Олежка. Плакала уже и Катя.
Обезумев от страха и окончательно отрезвев, Василий метнулся в кладовку за топором. Он разбрасывал во все стороны вещи, а из кухни доносился жуткий крик сына. Василий взвыл, как смертельно раненый зверь, схватил попавшуюся под руки лопату и, выскочив в коридор, рубил ею дверной замок.
- Олежка!.. Олеженька!.. - дико кричал, размахивая лопатой и вонзая ею в дерево около замка. - Сыно-о-чек! О боже!.. Он же на плите! - Василий с каждой секундой слабел. Кричала уже во весь голос Катя. Василий терял рассудок.
Бросив лопату, он выскочил во двор и побежал к окну, но дотянуться до стекла, чтобы выбить его, не смог. Подрывая ногти, кое-как цеплялся за незначительные выступы кирпичной кладки, подтягивался на какие-то сантиметры и снова сползал на землю. Скрипя зубами, кинулся от окна, оббежал двор в поисках какого-нибудь ящика или бочки, но ничего не нашел. Схватив тяжелое бревно, изо всех сил пытался его подтащить к дому, но бревно было слишком для него тяжелым.
На крыльцо вышел сосед.
- Сергей! - бросив бревно, кинулся к нему Василий. - Помоги! Там в кипятке Олежка... Он на плите... Варится... - Его лицо было искажено страхом. Сергей ничего не понял.
- Быстрее!.. - Схватив соседа за руку, Василий потянул его к окну. - Помоги взобраться...
Зная, что Василий выпивает, Сергей подумал, что у него началась белая горячка: вращающиеся безумные глаза, синюшного цвета лицо, без рубашки.
- Успокойся, Вася, - пытался он вырваться из его цепких рук. - Зайдем ко мне. Поговорим.
- Помоги же! - вырвался из груди Василия отчаянный вопль, перекрыв шум проливного дождя, и Сергей, облокотившись о кирпичную кладку, подставил ему свое крепкое спортивное тело.
В одно мгновение Василий взобрался на его плечи и кулаком стукнул по стеклу. Оно разлетелось вдребезги, а на голову Сергея упали капли крови.
- Олежка... Сыночек... - закричал Василий и исчез в проломе окна. - О люди! О Боже! - истошно вырывалось из разбитого окна.