Кончалась вторая военная осень. Ветер гонял по небу рваные облака, обрушивая на землю надоедливые холодные дожди. Утоптанные за лето дорожки утонули в слякоти. Осевший в грязь поселок, забытый фашистами и партизанами, вдруг неожиданно загудел, переполняясь техникой и войсками. Небольшая станция уже давно была забита до отказа длинными составами с горючим. Местные жители догадывались: немцы готовят крупное наступление.
И вот однажды перед рассветом поселок проснулся от судороги взрывов. Словно удар грома громыхнул по стеклам. С западной стороны поселка заалело все в пламени. Здесь и гадать не приходилось — горела станция. Взрывы были такими мощными, что даже загнали тучи далеко за горизонт.
Громыхало около часа. Затем все утихло, и черный дым пополз над поселком. В воздухе жирно завоняло мазутом. Станция горела до самого обеда. К вечеру ветер разогнал длинные космы дыма. Но смрадная гарь пожарища осела черным снегом в каждом дворе.
Поселок словно вымер. Местные жители не решались выходить на улицу. Лишь изредка можно было увидеть одинокую фигуру с ведром, бегущую, ссутулившись под тяжестью воды.
Облава началась на рассвете. Фашисты выгоняли всех жителей из домов. От двора к двору толпа росла, разливаясь по улице. Каждый старался держаться семейно, но это удавалось до тех пор, пока они не оказались на территории школы. Выстроив перепуганных людей в длинную шеренгу, фашисты начали сортировку.
Первыми отделили мужчин. В основном это были подростки и старики. Их вывели со двора и повели в сторону станции. Женщин с малыми детьми загнали в здание школы. Там без пищи их продержали три дня. Разрешали только пить воду из школьной колонки.
Два дня барабанил по стеклам дождь. Капли разбивались и тоненькими струйками скатывались вниз.
На третий день дождь кончился. К обеду солнце пробилось сквозь тучи и через стекла окон осветило прижавшихся друг к другу женщин.
Скоро в коридоре раздался топот кованых сапог. Жандармы распахивали двери классов и выгоняли женщин во двор. Слабые от голода, они едва держались на ногах.
Около покосившегося турника стояли немецкий офицер и двое полицейских. Обреченная на смерть толпа затихла. Офицер удовлетворенно улыбнулся и, кивнув головой полицейскому, закинул руки назад. Придерживая карабин, фашистский прислужник шагнул к толпе.
— Господин офицер велел передать, — он повернул голову в сторону немца, затем снова бросил взгляд на толпу. Было что-то сумрачное и тяжелое в этом лице с упрямо сжатым ртом и резким взглядом. — Господин офицер велел передать, — повторил он, — что немецкое командование недовольно действиями партизан. Взрыв на станции оставил многие танки без горючего. Но война не бывает без жертв. На ней за все приходится платить. В этом вы скоро убедитесь. Весь ваш поселок будет уничтожен, а все жители расстреляны.
Толпа вздрогнула, глухой стон судорогой прошел через нее. Вначале заплакали кто постарше, а затем заголосили и молодые.
Несколько жандармов с овчарками кинулись к толпе и сбили женщин в колонну. Под окрики фашистов и лай собак заложниц вывели со двора и погнали за поселок.
Колонна подошла к окраине. Окна во многих домах были выбиты. Во дворах валялись вещи, изломанная мебель. Награбившись, фашисты и впрямь готовились спалить поселок.
Возле станции колонна замедлила шаг. На развороченном полотне дороги бесформенной грудой металла валялись покореженные цистерны. У водонапорной башни взрывом был выдран клок деревянной стены. Мужчины растаскивали искореженный металл, ремонтировали пути. Завидев женщин, все побросали работу.
— Бабы, не беспокойтесь, партизаны в обиду не дадут,— смело выкрикнул кто-то.
Колонна колыхнулась, оживившись, и пошла дальше. Но это уже был другой шаг, без отчаяния, с уверенностью и надеждой.
Поселок остался позади, впереди невыплаканной скорбью притаилась отчая земля. Шоссе было похоже на размотанный бинт с заскорузлыми пятнами крови. Вдоль дороги тянулся высокий вековой лес. Там царила тишина. Пленные женщины поворачивали лица в его сторону, глаза их были полны горя и отчаяния. Немцы же и полицейские смотрели на лес с опаской. Стараясь быстрее пройти это место, они окриками и прикладами подгоняли колонну.
Солнце уже начало клониться к горизонту, и длинные тени от деревьев ложились вдоль дороги. Темный лес, густой кустарник, полынь, высокая и пахучая, — все было окрашено в серовато-синие тона. Чудилось, что вот-вот все это растворится и в призрачном сиреневом свете, разрезая настороженную тишину автоматными очередями, появятся партизаны.
Надежда женщин на помощь была не напрасна. О предстоящем расстреле партизанам стало известно, и, устроив засаду, они ждали карателей неподалеку от крутого обрыва.
Заложницы жались к обочине, уступая путь немецким мотоциклам и автомобилям, набитым солдатами. Холодало. Немцы подгоняли колонну окриками, подпуская собак вплотную к людям.
В самой середине колонны две рослые женщины вели за руку девчушку — лет пяти. На ней был повязан огромный клетчатый платок, укрывавший ее почти до самых пят. Девочка была крохотная, как грибочек. Женщины беседовали меж собой:
— Вишь, Клавдия, как все повернулось. Видать, все к концу идет. Не мы мужиков, а они нас не дождутся.
— Да будет тебе кликать беду! Чего им с бабами-то воевать? Постращают да отпустят.
— Эх, Клавдия, Клавдия, кабы так. — И, повернув к ней лицо, перешла на полушепот: — Слушай внимательно. Здесь и гадать нечего — ведут нас к Волчьей яме. Беляки в гражданскую стреляли поодиночке, а эти, видать, будут скопом. Как подведут, я встану впереди тебя, а ты девчушку сунь себе под подол. Может, и спасем крохотулю. Дай-то Бог.
— Неужели до этого дойдет? Вишь, и мужики кричали, что партизаны такого не допустят.
— Будут там партизаны или нет — бабка надвое сказала. А пока перед Богом мы за нее в ответе.
— Да чего ж такое творится на свете! Мы-то в чем виноваты? — закачала головой, причитая, Клавдия.
— А в чем виновата была ее мать? Помнишь? Отказалась полы мыть им, да и только...
— А я бы согласилась. Жизнь-то дороже.
— Не поняла ты ничего. Не полы им чистые нужны были. Хотели перед собой поставить ее на колени, да чтоб с половой тряпкой в руках. Чтобы посрамнее.
— Го-ордая... Вся, видать, из ума сшитая. Небось, партейная, даром, что ли, женой начальника станции была.
— Тетеньки, кушать хочется, — с самого низа прервал их тонюсенький голосок.
Клавдия вытащила из кармана телогрейки крохотный кусочек сухаря и протянула девочке. Дальше шли молча.
Далеко от этой дороги, уж очень далеко, проходил фронт. Даже канонады не было слышно. Но на войне везде фронт. Он проходил и через маленькую станцию, и через эту колонну, и через сердца таких разных, но одинаково ненавидящих эту войну женщин.
Группа шла не спеша. Ни окрики фашистов, ни их устрашающие автоматные очереди не могли заставить женщин шагать быстрее.
Неожиданно колонну обогнал грузовик. Увидав женщин, солдаты громко закричали, заулюлюкали. Машина, развернувшись поперек дороги, остановилась. Из кабины выскочил офицер. Размяв ноги, он одернул мундир и направился к колонне. Женщины без команды приостановили шаг и замерли.
Офицер подошел к конвою, вытащил из нагрудного кармана пачку сигарет и стал угощать жандармов. Указывая рукой на женщин, он что-то говорил, громко смеясь. Жестом руки конвойный офицер махнул полицаю. Тот, придерживая рукой перекинутый через плечо карабин, подбежал к немцам.
Женщины, тревожась, смотрели на фашистов. В этих взглядах уже не было ни страха, ни ненависти, одна лишь отчаянная боль билась в глазах. Солнце, повиснув над лесом, прощалось с еще живой колонной.
Офицер с полицаем вплотную подошли к колонне. От немца веяло какой-то невоенной свежестью. Он был человеком средних лет, с вытянутым лицом, большим тяжелым носом, изломанными бровями и длинными рыжими баками. Офицер что-то быстро пояснил услужливому полицаю, кидая взгляды на женщин. Тот кивал в ответ.
— Ну, бабы, везет же вам! — громко заорал он, стараясь, чтобы его слова долетали до крайних. — Подбери животы, кому жить хочется! Смерть обменивается на веселую жизнь. Ну-ка, бабоньки, улыбнись офицеру!
Поняв, куда клонит полицай, первые ряды потупили головы. Кто стоял за ними, старались спрятать свои лица за их спины.
— Дуры, ведь все пойдете в расход! — теряя терпение, взвинтился фашистский прислужник. — Убудет, что ли, от вас? Мужичкам вашим все равно один конец. Не хотите волей — силой выберу! Уж в вас-то я понимаю толк.
Он зло бросил в рот сигарету, цепко сжав ее толстыми губами.
Одну за другой женщин выводили из шеренги. Хватали тех, кто помоложе, покрасивее. Дошли и до двух с ребенком. Полицай решительно прошел мимо, но офицер остановил его за рукав, кивнув на ребенка.
— Чье чадо? — рявкнул полицай.
— Моя! — прижав девочку к себе, испуганно ответила Клавдия.
Офицер присел на корточки, потрепал девочку по пухлой щечке и протянул шоколадку.
— Бери, бери, — поторопил полицай. Девочка взяла и спрятала за спину.
— Девочку в машину, женщин оставить, — выпрямившись, скомандовал офицер.
— А девочка на что? — опешил немецкий холуй.
— Будет донором для раненых солдат, — ответил офицер, пытливо взглянув в глаза полицаю, и увидел в них взметнувшееся откуда-то из глубины недоброе пламя. Глаза полицая тут же погасли, взгляд стал пустым. Выплюнув сигарету, он протянул руку к ребенку.
— Ты что, ирод, хочешь сделать? Не дам!
Клавдия вцепилась руками в ребенка и еще крепче прижала его к себе. Женщины сдвинулись и заслонили их собой. В офицера полетела в блестящей обертке шоколадка. Немец расстегнул кобуру и выхватил пистолет. Стоявшие позади женщины кинулись на него и повалили фашиста навзничь. То же самое сделали и с полицаем. Конвой какую-то секунду медлил, наслаждаясь схваткой. Но она была явно не в пользу карателей. В руках одной из женщин блеснул ствол пистолета. Офицер лежал в канаве без оружия. Над ним, неумело целясь, стояла женщина. Холеное лицо немца было в дорожной пыли, с разбитой губы стекала кровь.
Вдруг автоматная очередь прошила воздух. Первой упала молодая женщина с пистолетом. Оседая, она увидела, как поднялся и опрокинулся вместе с небом лес, все это завертелось и вмиг исчезло. Выстрелы, женские крики, лай овчарок — все слилось воедино. Женщины кидались на конвоиров, но тут же падали на землю. Словно в тире, оскалившись, фашисты стреляли в женщин. Через несколько минут все стихло. Трупы тут и там лежали на дороге.
Офицер, очистив с коленей грязь, нагнулся к раненой женщине и вытащил из ее рук пистолет. Ее грудь тяжело вздымалась. Он намотал длинную косу на руку и поднял ее голову. Лицо женщины мгновенно побагровело, на шее бешено заколотилась жилка.
— Вояки хреновы...
Она хотела еще что-то сказать, но выстрел оборвал слова, и тело, обмякнув, натянув косу, повисло на руке фашиста.
К нему подошел полицай. За руку он держал девочку. Слезы текли по ее щекам. Она смахивала их кулачком, размазывая по лицу чужую кровь.
— Кляйнес мэдхен виль айн бисхен шоколаде? — зло улыбаясь, проговорил офицер. Потом, нагнувшись, он поднял с дороги переломанную в нескольких местах плитку и протянул вздрагивающей девочке.
Та отшатнулась и спряталась за полицая.
— В машину! — взвизгнул фашист и, обходя трупы, пошел прочь.
Жандармы с полицаями молча стаскивали в кучу трупы. Грузовик с солдатами вырулил к правой обочине и покатил в сторону обрыва. Немцы смотрели на лес, на верхушки деревьев, которые тянулись к небу, словно закоченевшие руки мертвых женщин. Они еще не знали, что и их конец тоже был близок. Дорожная пыль смертной бледностью ложилась на их лица.