(правдивая глава, не вошедшая в своем первозданном виде в книгу «Биография века» по вине власть имущих).
Странно, но никто до нас, похоже, в Хомутово этой очевидностью не озадачивался. Ну, стоял себе бюст Героя Советского Союза на центральной площади села более 30 лет. Ну, возлагали у его подножия цветы по праздникам, да подбеливали к парадам. А как попал этот памятник на это самое место, и по какому-такому случаю – местная история рассказывает куцо и по-газетному выспренно. Мол, так и так, родился этот самый Герой в деревушке Поздняково Иркутского района Иркутской области. Мечтал стать летчиком – стал. Как и все, пошел на фронт. А там воевал героически и стойко, и вот – награжден был званием Героя Советского Союза. А после смерти – опять-таки, говаривают, земляки собрали деньги и установили ему бюст. Почему понадобилось селянам самим проявлять такую инициативу, во сколько обошлась она им – только вскользь, только с коротких заметок, да из уст в уста. Да и мы, возможно, особенно рыться не стали бы, если бы не оказия…
А оказия случилась следующая: местная власть, которая почему-то в отличие от других нынешних властей в России очень уж оказалась ретивой и, как говорили в недалекую старину, «с пониманием текущего момента», взяла, да и постановила: к 65-летию Победы надо в селе Мемориал обновить. А то стоят памятники столб-столбом, рушатся потихоньку, коровы, вон, как хотят, шастают, «облагораживая» плиты у монументов Славы и напротив -- возле вот этого самого, бюста, а впереди – такой праздник. Стыдно, мол, что село, замахнувшееся вырасти в город-спутник (таки, по сибирским меркам почти 12 тысяч населения -- не шутка сказать!), накануне светлого праздника выглядит нереспектабельно.
Постановили, решили, обсчитали. Дело серьезное. Реконструкция потянет под три с половиной «лимончика» -- почти одна шестая всего бюджета поселения, не считая проектно-сметной документации. Ну, да ладно. Глаза страшатся, а руки делают. Провели, как полагается, конкурс на лучший проект, приценились, сторговались, да и приступили… осваивать то, что из бюджета выцыганить было можно.
В октябре начали, с надеждой на то, что в феврале продолжат и, аккурат, к майским поспеют. Да не тут-то было. Зима выдалась лютой, жуткой. Стужа бИла под пятьдесят с лихвой. Строительство «заморозилось» в квадрате, короче. И не спасешь, ведь, ситуацию: небесная канцелярия жалоб не принимает.
А в год этот, юбилейный, победный, выпало еще к одному торжеству готовиться: 325 лет, как стукнуло сибирскому поселению. В октябре послепобедном праздновать нужно. Вот и пригласили нас: напишите, мол, ребята, книжку о селе Хомутово. Материалов – вдосталь, краеведы, вон, шуршат. Музей даже свой имеется. Поможем, вытянете. Как не согласиться? Взялись.
Знали бы, за что – еще зимой отказались бы. Но, коль за гуж – не говори, что не дюж. Не захотелось нам фэйсом об тэйбл. Горожане ж, все-таки. Неужто сельских краеведов не обслужим?!
Пишем месяц. Пишем второй. Материал за материалом поступают, ковыряемся, пытаясь отыскать ниточки-клубочки, из которых сия сельская история состоит, а информационного моря – не убывает. Ничего себе: «медвежий угол»! Да здесь чего только не перебывало: и колхоз-миллионер, который от «Сталинского» до «Путь Ильича» вырос и гремел на весь Союз так, что председатель замотался делегации зарубежные принимать. И молочно-товарная ферма, оборудованная по самое не хочу, словно в Австрии какой. И машинотракторный комплекс, на пять цехов с оборудованием, способным всю сельхозтехнику области потянуть… А кадры, кадры-то какие вырастали здесь! В общем, не село, а Клондайк, что касаемо информации.
В музее школьном – от бивней мамонта до красноармейских шинелей. Пытаем: кем создан был, на что содержится? Оказалось – местным краеведом, учителем географии Семеном Ефимовичем Нефедьевым таковое богатство было собрано и в подарок народу оставлено. Работал сей государственный муж не покладая рук и сил, объездив полстраны со своими учениками. Развивал краеведение еще тогда, когда оно в загоне по идеологическим соображениям было, не поощрялось особо. Да и дров, видимо, наломал немало, коль его председатель того самого колхоза-миллионера, человек-легенда и Почетный гражданин района лично из нового здания сельского музея вышвырнул в одночасье, а экспонаты, называя «хламом», на склад свез, да так и бросил, чем не преминули воспользоваться местные сельские мародеры. К утру растащили все самое ценное, а сам краевед чуть в инфаркт не попал. Такая, вот, история. Неприглядная…
Правда, время все расставило по своим местам. Нынче и председатель Александр Иванович Ощерин – самый почетный из почетных, в честь которого даже турниры по греко-римской борьбе областные в новехоньком Спорткомплексе, выстроенном все той же неугомонной властью, проводятся, да мемориальные доски повешены и книги пишутся-компилируются. И Нефедьева тоже – не забыли: кто надо, тот оценил. Правда, неравноправная получилась слава, ибо про одного – и вечера-посвящения с приездами мэра и свиты, и мемориальные доски ему. А про другого – все больше шепотком, да с придыханием: «Тяжелый, мол, был человек. Не с каждым ладил…». Некоторые и вообще в открытую: мол, больше к чужой славе примазывался, таская к себе писателей, да журналистов, приглашая в свой дом, кого только ни попадя: от членов Географического общества до археологов, скульпторов и даже… академиков разных. Впрочем, о скульпторах это молва загибает. Не было в доме Нефедьевых скульпторов, а, вот, сам Семен Ефимович к одному из них наезжал.
Однажды, познакомившись с летчиком-штурмовиком Михаилом Васильевым, который 30 мая 1945 года получил Героя Советского Союза из рук самого генерал-майор авиации Пруткова, Нефедьев пригласил того в гости. Долго сидели за столом, угощаясь разносолами жены Семена Ефимовича -- Надежды – стройной, как молодая сосенка, бравой да черноволосой хохлушки с роскошным, густым, словно сгущенное молоко, голосом. Как водится, обнимались и целовались, подпивши оба, после чего заснул Герой на маленьком уютном диванчике крепким фронтовым сном. А Семен Ефимович, довольный встречей и собой, попросил жену спеть про Галю, яка «нэсэ воду».
Она тихо запела, гладя мужа по неуемной пьяной голове, и он заплакал. Семен Ефимович всегда плакал, когда жена пела. Понимал, видно, что, как сам нередко говорил, «из-за него, балбеса, не получилось из нее настоящей певицы». Увел девчонку от ухажеров, да так и не дал ей, ласточке, счастья, будучи зараженным неведомой и ему самому болезнью собирательства. Он часто плакал, скрываясь от людей в этом хрупком, но таком надежном женином плече. Плакал, что не понят, что нет ему покоя, когда приснится этот чертов, этот назойливый сон про то, что «там, мол, и там, хранится и ждет своего часа именно то, что только ты, Семен, можешь найти». Молча после этого собирал он чемодан, не слушая очередных жениных упреков о том, что «все из дому, хуже пропойцы», набивал саквояжи снедью и припасами, забирая даже ложки, кастрюльки и кружки, после возвращая их домой изгвазданными и перекопченными на кострах, что жена отдраить так и не могла. И, «свистнув» ребят, срывался в путь по заданному маршруту, всегда привозя из поездок именно то, о чем и вещалось во сне…
Они никогда не ругались. Нет, Надежда, разумеется, молчать не могла и ворчала, а иногда и срывалась на крик, что все «мужья, как мужья, а этот – перекати-поле, прости господи!». Да так-то оно и было. Только отмоется от пути, проваландавшись где-то по Саянам неделю, как назовет гостей полон дом, да разговоры за разговорами чинит. А ей: готовь, стирай, убирай, накрывай на стол, да еще и песнями гостей развлекай. Она и имен-то их помнить порой не хотела: не один, так другой; не писатель, так еще какая-нибудь знаменитость. А так хотелось – тишины, мужниного плеча, телевизора, клуба, наконец, скромного праздника, без этих, вот, тостов с линялыми речами, где то и дело пьяно провозглашалось: «Ты, Семен, даже не знаешь, какой великий человек!», «Да тебя еще вспомнят и не раз!», «Да плюнь ты на этого председателя!..».
Плюнуть он не мог. Ранил его Ощерин. Сильнее сильного ранил. Семен-то знал, как почести этому хмырю НКВД-шному достаются. Подумаешь: воевал он. Да не воевал! А шел позади солдатушек со СМЕРШем, и расстреливал тех, кто слабину давал. Стрелял он в спины испугавшимся смерти, зараза. Оттого и дальше попер, что НКВД-шную шкурку носил. Дали ему колхоз. Да так любой другой мог в «миллионеры» выбиться: все деньги шли сюда, на показуху, на имя Ленина, которое по духу времени колхозу быстрехонько прищепили, словно веточку плодоносящую к иссохшемуся столбу. Другие, вон, пластаются, гоняя народ и в зной, и в стужу, а колхозы как сидели, так и сидят по уши в грязи. Потому что подальше от главной дороги, от столичного центра.
Когда все это выбарабанил ему однажды скороговоркой Ефимыч, Ощерин не постеснялся: напряг связи, да и выяснил через «каналы», почему Нефедьев на войне не бывал.
-- Сделал себе, сучий сын, «белый билет»! – Орал он не по-детски на всю деревню. – А теперь прячешься за чужой славой, черепки собираешь! Знаем мы твою жидовскую шкуру! Сунь тебя в пекло – предал бы, мать твою!
-- А ты про глаз, про глаз свой побольше расскажи! – Не уступал учитель. – А то корчишь из себя вояку, а все мы знаем, что это у вас родовое, а никакое у тебя не ранение. По всем вам черт колесом прошелся – глазья повынимал, чтоб хоть так за миром не подглядывали, да не «стучали»! А то понавыдумал: ранен он был, искалечен, жена год выхаживала. Житие святых, а не биография!
Грязная это была свара. Не достойная двух на сегодня признанных лучшими людей села. А – никуда не денешься. Не уживались они в одной деревне. Как два медведя не уживались. Да и деревня-то – Хомутово, ведь. «Хомотэ», что в переводе с эвенкийского якобы означает «медвежий угол».
В общем, после той ночи с летчиком Васильевым-Героем и загорелось Ефимычу в очередной «полет».
-- Поеду, -- сказал жене, -- в Ленинград. К скульптору надо зайти.
-- Это еще зачем? – Не на шутку встревожилась Надежда Семеновна.
-- Надо. – Как отрезал, словно снова во сне чего-то привиделось. – Памятник буду заказывать. Васильеву поставим.
-- Господи! – Встрепенулась она. – Да неужто государство этого сделать не может? Вон, на малой родине другим Героям ставят же памятники!
-- Ничего ты не понимаешь. – Ответил он. -- Ставят только дважды Героям. Нашему -- понимать надо! -- не поставят, не положено. А заслужил.
-- Денег больше высылать тебе не буду! И не телеграфируй! Все тащишь, у меня и чулок-то нет на выход. Устала я…
Это был один из тех редких случаев, когда расстались они молча, не поцеловавшись, а он уехал один – в этот раз, не кликнув с собой даже пару-тройку своих краеведов.
Вернулся тихим и каким-то подавленным. Неделю никого не приглашал в гости, был предупредителен к жене и, как всегда, заведясь, вскоре успел сделать по дому все то, на что другим надобно было бы с полгода. Потом начал с упорством ходить на работу и заниматься детьми-краеведами, что-то строгая и лепя в своей музейной конурке, выделенной в здании первой Хомутовской школы. Каждый день, по заведенному порядку, он обегал все конторы, собирая данные о председателе и его, как он считал «делах» – такая, уж, появилась у него привычка после ссоры. Потом приходил домой и тщательно сортировал экспонаты, наваленные там и тут по всему подворью и в хозпостройках.
Через месяц понеслось. Сначала прибыл багаж из Питера. Огромный ящик втаскивали во двор трое рослых мужиков. Еще бы! Килограммов под 200 пришла «посылочка». Потом, как водится, обмывали, что посылка дошла, оставив само распечатывание, как сакральное действо, на «закусь», когда «момент назреет». Когда же этот самый момент... того, ящик вскрылся, гвоздодеристо оттопыривая борта по бокам, и из него на Божий свет взглянуло сквозь заросли упаковочной соломы… целых два гипсовых Героя -- один в один!
-- Господи! – Всплеснула руками Надежда Семеновна. – Ну, зачем тебе два-то было?! Ну, на что? Ну, деньги, что ли, тебе девать некуда?! – Она готова была заплакать от одной только догадки, что ее Сема (не исключено!) решил второй бюст водрузить… у себя посреди огорода.
-- Потому что один поставим на площади, а второй – в моем музее! – Весело крикнул в толпу Семен Ефимович. – Правильно я говорю, ребят?
Народ во дворе пьяно и весело загудел.
-- Ну, чо, Ефимыч, -- пробасил молодой рабочий, – если Ощерин первый выкинет, как тогда экспонаты выбросил, ты ему тут же второй – на тебе! – Парни заржали, а Семен Ефимович потупился и загрустил.
В том же ящике поздно вечером обнаружилось и еще одно ваяние – барельеф с изображением Васильева, выполненный тою же рукою знаменитого, в общем-то, на ту пору в Ленинграде скульптора Михайлова. Семен Ефимович рассказал жене, что скульптор оказался дядькой понятливым и произвел работы за символическую плату, потому что Васильев был его липшим другом. Ну, а уж на эту посылку – признался он жене – пришлось подзанять. «Но выкрутимся!» – Тут же подбодрил он себя…
Сегодня Надежде Семеновне уже 86 лет. Ему было бы в этом году 92, но 10 лет назад ушел он на Хомутовское кладбище. А через год последовал за ним и Афанасий Иванович Ощерин -- словно жить без друг друга они и на том свете не могли. И теперь нечего им делить с председателем, не о чем спорить. Время – остановилось… А она, прожившая с мужем почти 60 лет, по-прежнему разговаривает с ним, как с живым.
-- Он до сумасшествия был гостеприимным! -- Рассказывает нам, жалуясь на его «непутевость», как старым подружкам, которым известно все.
Рассказывает, да время от времени так и оглядывается: не стоит ли за спиной, не подслушивает ее суженый-ряженый? В котором души не чаяла и не чает всю жизнь: от того самого мига, как увидела его в форме командира охраны на эвакуированном в Иркутск московском авиазаводе, до самого последнего «оха», когда накрывали деревянным покрывалом светлое его и одухотворенное, озаренное чем-то свыше родное лицо, вбивая огромные толстые гвозди по краям последней его постели…
-- Ощерин, ведь, ко мне не раз обращался. – Продолжает она воспоминания. – Говорил: «Чего Семен-то так? Я ж его понимаю. И ценю в нем вот это…». Я пыталась Сене и так, и эдак сказать, но он не принимал. Не мог простить, что наполовину сократилась его коллекция после того разграбления. Он, ведь, от семьи, от детей отрывал. Все деньги на это шли. Жили на мою зарплату. А как гостей созовет – так вообще потом хоть шаром покати. Или в поход идет – все выгребет, до крошки подберет и уедет. А я крутись, как могу. И ни хозяйство не спасало, ни запасы. Не держалось в доме добро.
Музейные экспонаты Нефедьева подверглись разгрому и вдругорядь. Это случилось уже на новом месте: в построенной школе в Барках под краеведческий музей было выделено два кабинета на втором этаже. Здесь и залег он в свой исторический дрейф. Здесь и нашлись охотники поживиться старинными иконами, монетами и медалями. Вместо них теперь --репродукции. Ушла и знаменитая икона Николая Угодника, которую в свое время нашли на старом хуторе у древней старушки. Та всю жизнь на этой «досточке» хлеб резала. Оказалось, что «досточка» – ценнейшая икона 17 века…
Нефедьевский дух в музее – во всем: в старинной сибирской утвари, в расположении найденных в горах минералов. Стенды и стеллажи – все дело его рук. Стекла толстые, старые, отливают бирюзовой тоской, по его, в буквальном смысле, отцовской заботе. Служителя в музее сегодня нет, как не чувствуется и «государевой руки». Все, что могла дать нынешняя власть в поддержку – лишь новые нелепые оранжевые шторы, вовсе не вяжущиеся с академичностью нефедьевских находок. Да и сама власть сюда, похоже, не часто захаживает. А то…
А то не пришлось бы нам рыть носом в поисках истины о двух бюстах, один из которых нынче получит свою копию, изваянную заезжими камнетесами-гастарбайтерами. А другой – здесь, в музее…
Словно знал наперед Нефедьев, словно чувствовал: все-таки будет на фоне славы бывшего председателя замылен и забыт его скорбный труд. И тогда понадобится потомкам этот истинный бюст, работы признанного скульптора, сделавшего изваяние с живой натуры, а не тот каменный страз, который нынче, перед 65-летием, установит новая власть на его место.
Хорошо это или плохо, что не будет на Мемориальной площади села оригинала – решит История, дама неподкупная во всех отношениях. Но знать правду все же не помешает ни ныне живущим, ни тем, кто их опекает властной своей «заботой» о благоустроенности села, не забывая между делом о набивании и собственной мошны.
Открылась вслед за этим и тайна самого установления бюста – потому как шли споры: при жизни Героя это случилось, али после нее. Оказалось – при жизни Героя Советского Союза, летчика-штурмовика Михаила Павловича Васильева. Ничего себе! Ведь в те времена только «дорогой и любимый Леонид Ильич» мог позволить себе при жизни быть увековеченным. Но наш летчик был лично на открытии памятника себе. И сестра его, ныне проживающая в с. Оек, что неподалеку, тоже была, и брат.
Снова изрядно поднакатив с Нефедьевым по случаю небывалых торжеств, они прогорланили до утра песни, после чего штурмовик опять заснул на полюбившемся ему вот этом, стоящем прямо у входа в доме, теперь уже «героическом» диванчике.
Побывали в Питере и хомутовские краеведы – около 40 ребят съездили с Семеном Ефимовичем в гости к переселившемуся в северную столицу летчику-штурмовику.
Разбился Васильев в автомобильной катастрофе, и, говорят, в не совсем трезвом состоянии. Но память о нем осталась в сердцах земляков добрая, потому как человек он был приятный и «не зазнавшийся»…
Что и говорить, богат был Семен Ефимыч. Ох, и богат: все, что имел, «спустил» на музей, уйдя от нас обиженным, непонятым, непризнанным, но… не забытым. Ни в чем он так и не уступил председателю колхоза Ощерину. Оба они были – миллионерами. Стоимость Нефедьевского музея сегодня ничуть не ниже стоимости всего разграбленного по смутным перестроечным временам советского колхоза-миллионера, председателем которого был заклятый друг краеведа. Только от Ощерина – лишь памятник на кладбище, да мемориальная дощечка на бывшем сельсовете, да осколки когда-то мощных хозяйств, лопнувших как мыльный пузырь, едва задули ветры рыночных перемен и перекочевали в частные карманы народные капиталы. А от Нефедьева – переполненные реликвиями стеллажи школьного музея, да знания, в четырех тысячах экспонатах, полюбоваться на которые ездили и приезжают по сей день люди из почти 80 зарубежных стран.
Лишь на исходе жизни почувствовал Семен Ефимович Нефедьев хоть какое-то внимание к своей подвижнической краеведческой деятельности со стороны государства. Награжденный медалями «За доблестный труд в ВОВ 1941-1945 г.г.», «Ветеран труда», «50 лет Победы в ВОВ»; Грамотами ЦК ВЛКСМ, Министерства геологии и охраны недр, Министерства Просвещения России; будучи «Отличником народного просвещения РСФСР» и «Отличником соцсоревнования Министерства геологии и охраны недр», 20 ноября 1992 года Указом Президента Бориса Ельцина он, как заведующий краеведческим музеем Хомутовской школы N 2, наконец, был удостоен звания «Заслуженного работника культуры России».
Так что не уступил Ощерину -- Почетному гражданину Иркутского района -- и в этом.
P.S. 48 лет исполнится музею в этом году, 35 из которых он был под опекой своего «родителя» -- краеведа Семена Ефимовича Нефедьева. К созданию музея причастны и такие известные ученые, как академик А.П. Окладников, профессора ИГУ П.П. Хороших и Ф.А. Кудрявцев. Музей имеет 10 разделов, основные из которых представляют находки из области археологии, палеонтологии, этнографии и геологии. Здесь собрано более 4 000 экспонатов, его посетили десятки тысяч людей из 72 стран мира.
Эта глава так и не вошла в заказанную властями Хомутовского муниципального образования Иркутской области, Иркутского района книгу в том виде, в котором была она написана нами по горячим следам. Лакировать Историю всегда находилась масса желающих. Особенно, когда История пишется «на заказ». Не были приглашены на открытие новодела «а ля евроремонт» и близкие краеведа – жена и дочь, а сам бюст едва ли может гордиться каким-либо сходством с Героем Советского Союза. Вырубленному гражданами из ближнего зарубежья, ему только кепки-аэродрома не хватает, чтобы представить какого угодно горца, только не нашего сибирского героя Васильева. Оригинальный же бюст (вернее, второй из двух) хранится сегодня лишь в самом школьном музее, который Семен Ефимович Нефедьев завещал односельчанам.
Все это, конечно, лишь частности и издержки нашего смутного времени. Важно то, что рукопись эта останется, а тайна двух замечательных людей нами все-таки была раскрыта. И пусть изменят наши строчки на выходе книги – краеведы народ хитрый: отыщут Правду в том виде, в каком мы ее раскопали. А там… – кто его знает, кому, и при каких обстоятельствах она понадобится. Но что понадобится обязательно – сомневаться не приходится. Потому что «все тайное когда-нибудь становится явным».